Я родился 28 сентября 1926 года в селе Бречь Щорского района Черниговской области. Село состояло из 196 дворов. Родители мои были крестьянами-бедняками. Имели свою хатку, воспитывали меня, двух братьев и двух сестер. В хозяйстве водились корова и лошадь, которую после забрали в колхоз. В конце 1920-х годов все добровольно пошли в колхоз, а что делать. Деда хорошо помню, еще до коллективизации они с отцом молотили зерно цепом, я совсем маленьким был. Крепкий у меня был мужик дедушка, и хороший.
Запомнил голод 1932-1933-х годов. Выжили мы на листьях из липы, которые рвали и сушили, а мать пекла лепешки. Тогда много людей погибло, моя сестра Рая умерла в 1933-м. В семь лет пошел в школу. Тогда обычно в первый класс шли в восемь лет, но я рано начал читать, только полгода, две четверти, проучился в первом классе, и меня перевели во второй, так что окончил восемь классов в 1940 году. Школа была украинская, русский и немецкий языки вели несколько раз в неделю. После учебы стал работать в колхозе помощником бригадира, тогда грамотных людей, умевших читать и писать, в селах мало было. Мой начальник вечером в конторе определял, какое звено, десять колхозников, пойдет на разные работы: кто на буряки, кто на лен или еще куда. Я же после этого верхом на лошади ездил по дворам старших звеньевых и говорил, на какой конкретно участок завтра выходить звену. Каждому должен прийти и объяснить, с чем идти: с лопатами, цапками, граблями или косами. Наш колхоз поначалу не был богатым, но к началу 1940-х годов поднялся, хотя тракторов еще не было, пахали и боронили все на лошадях и волах. Но при этом на фермах развели свиней и кур в большом количестве.
Моего отца Пантелея Наумовича забрали перед освободительным походом на Западную Украину и Белоруссию, также он участвовал в советско-финской войне 1939-1940-х годов. Появился он дома незадолго до Великой Отечественной.
22 июня 1941 года началась война с Германией, пошла мобилизация. Узнали о нападении немцев по радио. Снова забрали отца, и моих родных дядьков Павла и Федора также мобилизовали. Женщины плакали, провожая своих мужей и сыновей. Никто не знал, как долго придется воевать. В селе остались только женщины и молодежь, да старики. Меня назначили бригадиром. Убирали урожай, а к августу, когда к Черниговской области стали подходить немцы, приказали весь скот, в первую очередь лошадей и барашек, собрать у конторы, мобилизовали брички, погрузили на них связанную животину, и отправили на Восток. Ничего не оставили в колхозе, даже свиней вывезли.
Когда пришли немцы, начались бомбежки и погромы в городе Щорс. К нам немецкая пехота добралась по огородам, на улице без остановки промчались мотоциклы. Как они точно заходили и вели себя, я не скажу, так как мы сидели в выкопанном во дворе подвале, который изначально предназначался для укрытия от бомбежки. Немцы в селе не остались, прошли куда-то дальше. Первые два дня в Бречи установилось безвластие. Незадолго до оккупации отступающие красноармейцы подарили мне лошадь с бричкой. Чтобы немцы их не забрали, я загородил сарай очеретом. И правда, не нашли. На третий день вышел, забора-то как такового в селе не было: все делали плетень из лозы. А коник попался гарный, только его вывел и стал запрягать, как слышу где-то поблизости немецкий язык, который я хорошо знал благодаря школьной учительнице: она меня всегда заставляла заниматься с отстающими, кто плохо разбирался. Смеются что-то на улице, наш дом от нее метрах в двадцати стоял внизу. Впереди по старому обычаю располагался двор, хата стояла позади. И все равно, немцы увидели меня с улицы, прибежали к нам во двор. Только тогда я заметил, что они приехали на машине. Естественно, я не признаюсь, что знаю немецкий язык, вроде бы не понимаю. При этом слушаю, как они решают запрягать моего конька. Ну что тогда делать, стал им помогать, запряг, до конца вожжи натянул. Увидев, как сноровисто я работаю, они меня забрали как ездового на бричке и вывели за огороды метров на сто к улице, где другие немцы мотали катушки со связью. Поставили на бричку катушку, и приказали вперед ехать, а катушка крутится, пристроенная на борту. Проехал аж сорок километров до Кучиновки через Великий Щимель. Прямо по степи ехали: тянули связь вдоль телефонной линии. Машина шла вперед, потом останавливалась и меня ждала, ведь я на бричке за ней не успевал. Щорс остался в стороне, слева находилось еврейское кладбище, и там один еврей сидел на заборе. Немцы его тут же поймали и привязали к борту машины, до самой Кучиновки бедняга бежал за ней. А дорога-то после дождя грязная, везде грунтовка. Так что он даже помогал машине выбираться, где та забуксует. В саму Кучиновку приехали часов в десять вечера. Там остались в одном дворе на въезде в село, здесь располагался штаб немецкой части связистов. Немцы первыми зашли к хозяину, что-то командовали бабке-старушке и деду, в хате никого больше не жил. Кроватей-то в селе нет, спали на настиле, на полу, укрытом полотном. Ничего другого не было. Заведено было на Украине печь хлеб на неделю, и хранили его на полках рядом с печью. Когда мы приехали, и стали утраиваться переночевать, хозяева меня положили на лежанку у печи, при этом напоили молоком и накормили мягким житным хлебом. Печь топили для обогревания дома, так что я быстро согрелся. До утра проспали, и тут приезжает немецкий полковник.
Он, по-моему, был не чистым немцем, имел какие-то славянские черты лица. После проверки связи отпускает меня, но я прошу документ, чтобы по дороге не забрали лошадь. Сам-то не боялся, чего меня забирать, кому пацан нужен. Тогда в штабе мне выписали аусвайс с гербом. Отдали на руки и отправили назад, солнце уже стояло высоко. Проехал километров пять или семь, навстречу едут немцы на лошадях, точнее, сначала идут машины по дороге, сзади немцы на повозках. Как меня увидели, остановились, сразу слезли и побежали к бричке, а я в стороне метрах в ста от дороги ехал по небольшой грунтовке.
Как подбежали, один из них кричит по-немецки, мол, отдавай лошадь. И при этом машет на бричку. В итоге забирают и лошадь, и бричку, несмотря на аусвайс. Но пригоняют свою повозку, запряженную молодой кобылой, за которой семенил лошонок. Немецкая повозка была на рессорах, не то, что моя украинская, с дробинками на железном ходу. Перегружают со своей на мою бричку все имущество. Отдают эту лошадь, которая от усталости совсем не может идти. А тут неподалеку росло кукурузное поле уже восковой спелости. Я до той кукурузы добрался, наломал ее, насыпал в какой-то мешок, и километров двадцать с лишним шел рядом с повозкой: дам кочан лошади, она за мной идет. И вот так добрался до Щорса. На переезде уже стоят немцы. Целый день на путь потратил, уже темнело. Патрули ходят. Сразу же подошли ко мне, стали спрашивать документы, я показал аусвайс. Отпустили, когда поезд прошел, я переехал через пути, они меня не тронули. Но дальше не поехал, в лесу остался, дальше идти не мог: в Щорсе жила родная тетка, но до нее добраться ночью нельзя, кругом немцы ищут нарушителей. Распряг лошадь, к повозке привязал и переночевал. Утром проснулся, встал, запряг и поехал потихоньку лесом. По обочинам располагался дачный пансионат, состоявший из курортных домиков, куда всегда присылали из Днепропетровска больных туберкулезом. Дачи стояли погромленные, но в целом неповрежденные. Приехал к тетке, она обрадовалась. Там уже сидела мамка, она пришла меня искать, волновалась, где делся, так что обрадовалась страшно. На улице повстречал свою учительницу по школе, которая жила в доме напротив теткиного, ее отец трудился машинистом на железнодорожной станции. Побыл я немного, и уехали с мамой домой.
Вскоре немцы выбрали старосту, оставшихся мужиков вызывали в комендатуру, некоторые из них пошли добровольно служить полицаями. Им выдали немецкую форму, винтовки и автоматы, они ходили в патрули. Всего немцам служили десять полицаев и староста. Вели они себя по-разному. Кто-то поддерживал связь с людьми, помогал при облавах, а другие хуже собак оказались. Шли к немцам из семей раскулаченных, богатеев. Бедноты в полиции не имелось. Только в 1942 году, когда в районе началось активное партизанское движение, стали подпольщики идти в полицаи, чтобы доставать информацию.
Немцы ввели десятидворки и переименовали колхоз в общину. Так как у меня осталась лошадь с лошонком, их больше не забрали, свои 10 дворов обслуживал, сеял и пахал, помогал картошку убирать. В соседнем селе, примерно за семь километров от нашего, ближе к лесу, расположился немецкий комендант, здоровый и высокий мужчина. Поселился в поповском доме вместе с переводчиком. И приезжал к нам в четыре-пять часов утра чуть свет, следил, чтобы во дворе никого не было. Если найдет кого-то не в поле, то отшлепает плеткой так, что аж красные струпья от крови на спине остаются. Поэтому все из села чуть свет тикали в степь, там уже отдыхали, ведь никто тебя на работе не контролировал.
В нашем районе с начала 1942 года действовал партизанский отряд, который подчинялся знаменитому Сидору Артемьевичу Ковпаку. Они находились в протяженных елинских лесах, которые соединялись с брянскими землями. Из села в партизаны никто не пошел, некому было, остались одни старики и полицаи. Поэтому с немцами воевали в основном бывшие окруженцы и красноармейцы, бежавшие из немецкого плена. Весной 1942-го я вышел с ними на связь с помощью той самой учительницы, жившей напротив тетки, которая работала в городе у коменданта переводчицей. Она мне передавал сведения, которые помогал собирать отец на станции. Разную информацию передавал: как немцы движутся, где стоят. Кроме того, незадолго до выхода на связь я на поле боя насобирал винтовок, гранат и даже пулемет, все это оружие хранил на речке, на острове около села. И в одну из ходок отвез его партизанам, сам же таскал с собой пистолет и гранату. Немцы меня нигде не задерживали из-за аусвайса, поэтому я ездил сначала к учительнице, она мне сводку даст. Дальше еду в лес, где жил лесник, дальше в глубине чащи стояли землянки с отрядом. Но мне нельзя было туда ездить, запрещено, чтобы никто не знал место расположения отряда. А у лесника росла дочка, я ей бумажку отдавал, и она с ней в отряд убегала.
Первой операцией, где мне довелось учувствовать, стал подрыв эшелона. Отец учительницы узнал, что через станцию в 1942 году на Пасху должен был проходить эшелон с немецкими частями, набитый битком, на восток на фронт. Командование перед партизанами поставило задачу пустить его под откос. Стали думать, где это удобнее сделать, а из Щорса железная дорога шла вниз в долину, вокруг деревья, и на этом участке решили заложить бомбы. Военные, которые в партизанах находились, местность плохо еще знали, поэтому решили меня с собой взять как проводника. Прямо под Пасху приехали верхом к месту, десять человек, и начали минировать железную дорогу. К взрывной машинке ПМ-1 натянули провода, и десять зарядов поставили на некоторое расстояние друг от друга, чтобы они часто взрывались. Когда эшелон подошел, мы его взорвали, быстро сели на коней, только и видели нас.
После этого взрыва немцы взъярились и начали посылать мадьяр на прочесы леса и поиски партизан. Но те не шибко храбрились, больше по хатам сидели, а в лес редко ходили. В комендатуре все об этих операциях прочеса было известно, учительница сведения стала передавать через тетку, чтобы я не примелькался в городе. Да и постов на дорогах прибавилось. Получив бумажку, на бричке еду в лес. Чтобы никто не узнавал, зачем еду, то заезжал в близлежащую к селу рощу, нагружаю на бричку дров и везу их в соседнее с домиком лесника большое село. До семьи дядьки Федора, которого забрали в армию, а в хате жена жила и мои двоюродные сестры. К ним приеду с этими дровами, оставлю их, и тут за два километра еду к леснику. Его дом стоял километров пять вглубь лесной чащи. Партизаны вовремя отходили благодаря нашему предупреждению на ту сторону реки Снов, которая проходила через чащобу. При переправе натягивали потайной подводный мост в лесу. Для серьезного боя их еще мало было, поэтому они и перебирались на другой берег. Немцы меня не трогали, на пропускных пунктах показывал аусвайс, и все на том.
В 1942 году начался угон молодежи в Германию. Всех собрали, и меня прихватили, несмотря на вроде бы помощь немцам по аусвайсу. Его, кстати, тоже забрали и отвели в Щорс, поселили в здании, где до войны располагался детский дом пионеров. Всех подчистую привели: и девчат, и хлопцев. Оголили наше село. К счастью, встретил по дороге знакомого, у него калитка из дома выходила на город прямо около детского дома, и с ним потихоньку договорился, чтобы тот побежал вперед и оставил калитку открытой, я в нее прошмыгну. И тишком-нишком ночью ушел. Сразу же за огородами рос лес, в нем и спрятался. До дому не возвращался, ушел аж к другой тетке в Турью. Пожил немного, там тоже начали забирать на работы, немцы с полицаями у меня проверили документы, полученные через учительницу в комендатуре, и не забрали, этим спасался. Потом тетка пошла к матери, секретно сообщила, что я у них живу.
Попался в 1943 году под облаву. Был как раз второй раз набор молодежи, и полицаи разыскивали тех, кто раньше сбежал. Я, как назло, пришел к матери, тут-то меня и словили полицаи. Удрать сразу не пришлось, уже ушел, когда посадили всех в эшелон и подъезжали к мосту. Спасло то, что в вагоне было открытое окошко без решеток. Как стали подъезжать к мосту через реку, поезд стал тихо идти, и я воспользовался моментом, через окошко выпрыгнул в воду. По-видимому, о моем бегстве узнали, потому что у реки несколько дней ходили патрули с собаками. На воде росли ольховые кусты, которые раскинулись над рекой. И я под ними прятался, ведь собака на воде след не брала. Не меньше недели меня ловили, потом я вылез, и перешел на свою сторону реки. Дня три прошло, как бросили искать, но я все равно переживал: только ночами по дорогам ходил.
Дальше скрывался у тетки в Турье. В сильные морозы 1943 года учительница передала, что будет идти на восток военный немецкий эшелон. Пошел к леснику, остался у него, и тот через некоторое время сообщил, что партизанам дали задание взорвать мост. Я показал группе, где пройти, минеры заложили взрывчатку, и на мосту эшелон опустили в воду. Целую станину подорвали, она упала в воду вместе с вагонами. В конце февраля – начала марта этот второй взрыв произошел. Поначалу патрули бегали вокруг очень активно, потом все утихло, но все равно я уже дома не жил: полицаи наблюдали за матерью. Даже пару раз засады ставили, чтобы поймать меня. Уже подозревали, что я как-то связан с подпольщиками. Так что нельзя было дома появляться, жил у теток. Через несколько недель немцы мост отремонтировали, поставили новую сваю, и перед Пасхой 1943 года мне снова сообщили, что опять эшелон идет, ведь сколько поездов этот взрыв задержал, пока дорогу не восстановили. Передал сведения партизанам через лесника. И они опять взорвали на том же самом отремонтированном месте вместе с эшелоном мост. После второго взрыва немцы страшно лютовали, искали кругом и хватали кого ни попадя. В районе большого села Елино протяженностью два с половиной километра с мадьярами и карателями многие дома пожгли. После организовали большой прочес, пригнали машины и маленькие танки: танкетки, которые бросили на партизан. Тогда многие жители из сел, расположенных поблизости от леса, ушли в партизанские отряды. Я на своей повозке даже возил жителей в чащу. А немцы с карателями поджигали факелами брошенные дома. Сгорели дотла Елино, Тихоновичи и еще два маленьких села. Кое-где забрали в качетсве заложников стариков, коров и оставшуюся скотину загоняли в сараи и поджигали. Но все равно приближение освобождения уже витало в воздухе: советские самолеты вскоре начали бомбежки немцев в августе 1943 года. А в сентябре 1943 года пришли наши войска.
Сразу меня забрали в райвоенкомат. Там создали истребительную группу, которой поставили задачу собрать полицаев и старост, скрывавшихся после отхода немцев. Командовал нами капитан в фуражке с красным околышем. Меня как знающего местность назначили проводником, ведь во время оккупации я кругом ездил, знал, где и в каком селе кто полицаями служил и помогал немцам. На «полуторке» ГАЗ-АА ездили и вылавливали предателей. В село днем приедем, разузнаем, где и как, кто приходит, ведь прятались они в лесах, или по брошенным домам. Население подсказывало, во сколько приходит к себе домой, окружали эту хату, ловили их и забирали. При аресте они сопротивлялись, отстреливались, ведь понимали, что пощады им не ждать. Но если их окружали, то уже деваться некуда. С дома никуда не выйдет, так что сдавались в итоге. Насобирали мы семьдесят пять человек пособников, в том числе тех девушек, кто был переводчицами врага. Угнали их аж в Городню, в тюрьму. Когда пришли к себе в райвоенкомат, то по мобилизации забрали меня в армию.
Сначала отправили в Мену, где мы стояли недели полторы, наверное. Затем сказали набрать харчей на целый месяц. Посадили в эшелон, и месяц ехали на Дальний Восток. Кормили в дороге редко: в Куйбышеве и в Иркутске. На остановке выскочим на станции, а там что? Приходят женщины с продуктами, особенно на Байкале рыбу носили: омуль с душком. Я тогда рыбу не кушал, зато набирал картошку. Чем дальше отвозили на восток, тем становилось холоднее, а для обогрева нам ничего не давали, в центре вагона стояли печки, похожие на бочки. На станции, где остановится состав, мы как сыщики разбегались: где дрова, где уголь понабираем и заносим к себе. Так и ехали. Нары в вагоне были настелены двойные. Мне достался вагон «пульман», до отказа набитый призывниками. Больше повезло тем, кто ехал в маленьких 20-тонных вагонах, те были теплей, у нас-то одна печка на пульман.
Высадились в поселке Шкотово Приморского края, определили в 6-ю отдельную запасную стрелковую бригаду. Кормили плохо, ходили после столовой в мусорник, где после варки супа выкидали рыбные головы, мы их собирали и ели. Гоняли, дай Боже. Аж на коленках кровь выступала через одежду. Каждый день бегали за пять километров от казармы на водоем, возле которого рос очерет. Мы его рубили, и связку на себе таскали в качестве груза. Учил нас сержант-башкир, злой черт, головы поднять не давал. Часто приказывал с этим кулем на спине лезть на гору, а земля-то там каменистая, руки до крови разбиваешь. Побыли в учебной части несколько месяцев, мало-мальски привыкли, и меня забрали как пополнение в 202-й стрелковый полк 335-й стрелковой дивизии, где я пробыл до декабря 1944 года. После чего меня забрали в 335-ю дивизионную школу. У нас стояло две казармы: в одной размещались офицерские курсы, во второй наша сержантская школа, а третья казарма поодаль предназначалась для рядового состава. Эти казармы в свое время были построены японскими войсками еще во время Гражданской войны. Крепкие, добротные, сделанные из кирпича.
В сержантской школе он проучился зиму, получил звание сержанта и в июне 1945 года отправили назад в 202-й стрелковый полк в качестве помкомвзвода. Наш полк отправили в село Новолитовск за Владивостоком. Перешли через порт Находка, и расположились на горе Фалаза, откуда в светлый день было далеко-далеко видно. Подниматься туда было высоко. Расположились по окрестным селам, наш 2-й батальон стоял в совхозе «Новая Литовка». Неподалеку находилось спецпоселение заключенных: врагов народа. Оттуда не выбраться, поэтому они были расконвоированы, свободно ходили и сами себя кормили тем, что выращивали на огородах. А там ведь и виноград рос, и кругленькие орехи. Виноград сладкий, как сахар. Вскоре наш взвод послали маленькое село, помогать убирать урожай, а затем косить сено для скота. Меня назначили старшим по взводу, мотались по разным селам. Кормили прекрасно. Людей-то мало было, старушки в основном сажали картошку и капусту над горными речками. Мы в палатках жили, а местный женщина-агроном все время рассказывала, где и что делать. Два раза в неделю возьму лошадь и привезу командованию батальона и картошки, и вина, и всего – подарки от агронома. Отъелись на работе хорошо, ведь в армии тогда кормили слабо.
Во второй половине июля 1945-го нам дали приказ снять с места и срочно отправили назад во Владивосток. По прибытии поселили на второй речке в красных казармах. Спали в полном боевом снаряжении, ничего не снимали. Две недели так ждали. 9 августа 1945 года началась советско-японская война. Нас тут же подняли по приказу, и отправили во Владивосток погружаться на корабли. Сколько народу провожало в пути, и молоко несли, и хлеб, и все. Вечером всем 2-м батальоном сели на большущий корабль, и тронулись во время сильного тумана. За нашим кораблем и по бокам двигались сторожевые катера. На палубе стояли несколько легких танков, орудия, автомобили, пулеметы и лошади с бричками. Корабль был большущий, типа танкодесантной баржи. Когда подошли к корейским берегам, то узнали, что будем штурмовать город-порт Сэйсин. Высаживались в третьем эшелоне. Морская пехота уже ожесточенно воевала на берегу. Когда мы подошли, то оказалось, что 15 августа рано-рано утром высадили 1-й батальон нашего 202-го стрелкового полка, но сделали это прямо в порту, где у ворот наши ребята наткнулись лоб в лоб с двумя дзотами, а третий японский пулемет стоял на фланге и открыл сильный перекрестный огонь по ним. Так что мы должны были помочь своим. Стали подходить часа в четыре утра, был туман, ничего не видно, и внезапно раздалась команда грузиться на спущенные по бокам корабля баркасы. Дальше пошла высадка. Командир батальона вызвал нашего взводного и приказал: «Сюда идите!» Хотел, чтобы мы обошли дзоты с фланга. Когда пошли к воротам в порт, то в воде по краям пирса плавали трупы наших ребят, один на одном. Первый батальон почти целиком был выбит, уцелели только комбат и его адъютант, которые спрятались в угле в порту. Мы их после боя уже достали. И мы обошли дзоты вокруг по-над портом. По пути убило моего командира взвода, какой-то снайпер-японец пристрелил. Остался сам за взводного. Получилось так, что мы обошли японские дзоты с тылу, сразу дали ракету, показали, где располагаются эти огневые точки. А нам приказали, что после подачи ракеты надо сразу отступить, потому что дальше будут огонь открывать из моря. Для верности я три ракеты дал по тем точкам. И началась страшная канонада. Как она заглохла, с корабля стали высаживать основные силы батальона. Когда после артподготовки мы приблизились к дзотам, то увидели, что у пулеметов оставались смертники-камикадзе, оттуда их, оглушенных, мы выводили и забирали. Дальше начались небольшие стычки с врагом, японцы бегали по кустарникам по небольшим дорожкам, а те кусты страшно колючие, имели длинные иголки, японцы через них ловко прыгали, а мы туда не лезли, только отстреливались. Когда дзоты забрали и высадился весь 2-й батальон, оказалось, что потерь у нас мало оказалось, в отличие от 1-го батальона. И сразу всех повели на Сэйсин.
Как залетели мы в город, то увидели, что все магазины открыты настежь, бери, что хочешь. Расхватали первым делом пачки галет и этиловый спирт. Голодные солдаты такого изобилия в жизни не видели. И денег в кассе, и всего полно. Как навели порядок, то прошли вглубь города к какой-то речке, через нее шел длинный железнодорожный мост, а рядом стоял обычный для машин. По пути набрели на здание рисового спиртового завода, где гнали саке. Один солдат взял двухлитровый солдатский котелок, и стал пить, а он пьется как сладкая вода. И полностью выжрал котелок, тем временем неподалеку, метрах в ста от завода, остановилась полевая кухня с завтраком. И он там упал, хотя с собой еще один котелок водки принес. Даже фельдшер старшина его осматривал, но не смог спасти. Полностью сгорели внутренности. Он ведь мог и до того где-то спирту хлебнуть. Тут мы расположились на привале возле речки. Палатки медсанбата поставили над берегом, туда потянулись раненые солдаты. Дальше дали команду форсировать реку. Река же была где как попадешь: где по колено, где по пояс, а где и с головой нырнешь, ведь внизу на дне песок, в него легко провалиться. Позднее за Сэйсинскую десантную операцию меня наградили медалью «За боевые заслуги».
Выйдя из города, мы за день продвинулись до Ранана. При этом пить воды не давали, на весь день одну фляжку всего выдали, а мы шли прямиком через поля, там рис был посеян, китайцы его заливали. Не дай Бог никому. Разве выдержишь без воды, ведь жара-то страшная. Платочек вытащишь, на воду положишь, а там бегают кучей головастики, немного воды пососешь, помочишь лицо, и дальше топаешь. Японцы перед нами отступали бегом и не сопротивлялись. Только в одном в одном месте артиллеристы подбили несколько японских танков, и мы подошли к вражеской казарме в каком-то пригороде. Рядом лес рос. На столах стоит рисовая каша, прямо горячая. Так что покушать можно было, но надо проверить, не отравленная ли. Никто же не знает, команду дали не трогать.
Наш взвод назначили идти вперед, чтобы разведывать в пути мины и огневые точки противника. Как находили, ставили флажки, дальше шедшие позади саперы разминировали поля. Японцы много участков заминировали, особенно на дорогах и по обочинам. Но мы их не разряжали, наша задача одна: обнаружили, отметили где, и дальше пошли. И тут к вечеру в районе Ранана один солдат ошибся, не нашел мину, я недалеко находился, мина взорвалась, беднягу разнесло на куски, а меня подкинуло в воздух и разбило позвоночник. Забрали тогда в госпиталь, в итоге отвезли аж в Пхеньян, где и лечили. Осколками перебило спину, пальцы на руках. Ноги хотели отрезать, потому что осколки в сухожилиях сидели. Спина горбом стала, лечить нечем, просто простыню ее затянули. Сразу пошло осложнение на ноги, сухожилия загнили, приходит доктор-майор, с ним капитан-женщина из Новосибирска. Она посмотрела мои ранения, и говорит мне: «Не давай ему резать ноги, я тебе сделаю операцию!» И ночью после обхода, подсвечивая мне ноги какими-то машинами, сделала операцию. После они как колодки висели на подвесах на кровати, зато в результате спасла их. Я стал здоровым. В госпитале встретил конец войны.
- Как бы вы оценили японцев как противника?
- Они хоть и хвастались своей Квантунской армией, но советских войск боялись страшно, как мы поломали первую линии, они все бросили, уходили и уходили.
- Как вели себя пленные японцы?
- Черт его знает, мы их забирали и отправляли в тыл, а как себя вели дальше, мне неизвестно.
- Женщины у вас в батальоне служили?
- Да, санинструкторами. Вели они себя хорошо, ухаживали за солдатами. Но связей с ними мы не поддерживали, потому что они в тылу находились, а мы на передовой.
- Какое у вас было личное оружие?
- Автомат ППШ с диском и пистолет.
- Сколько запасных дисков с собой брали?
- Перед погрузкой на корабль на каждого солдата выдали 10 дисков, вооружили до зубов. И каждому вручили 10 противотанковых гранат и вволю гранат Ф-1. С собой таскали два диска, больше тяжело. Остальное оставляли в тылу, оттуда уже подносили, если патроны заканчивались. Все предусмотрели: даже веревочные кошки выдали для того, чтобы штурмовать здания и забрасывать их в окна второго или третьего этажей. Кстати, перед погрузкой учили по канату лазить.
- Японское трофейное оружие использовали?
- Нет, оно не нужно нам было. Пулеметы у них были хуже наших. И танки легкие, с ПТР пули броню пробивали.
- Вражеские самолеты в небе видели?
- Только наши летали, японские и не появлялись.
- Как вас встречали корейцы?
- Хорошо. Хотя, как мы пришли в Сэйсин, корейцев ни одного не было, все попрятались где-то в горах. Вернулись по домам намного позже.
- Чумизу довелось попробовать?
- Да, на рисе и чумизе мы в Корее и жили.
- Как бы вы оценили ваших командиров?
- В основном грамотные ребята, бывшие фронтовики, крепко умели воевать: и комбат, и ротный. Находились в тылу и нами руководили через связных по старинке. А где успевали протягивать телефонные линии, то ими всегда пользовались.
- С замполитом сталкивались?
- Имелся он, но мы шли на передовой, нам не до политзанятий.
- С особым отделом дело имели?
- Нет, с ним не сталкивался.
После выздоровления назначили наш взвод на железнодорожную станцию, там река шла, и мост надо было охранять. Так что наш батальон протянулся до самого Пхеньяна. Передвигались между станциями на дрезинах. Меня назначили старшим на участке, ездил по постам на дрезине. Недалеко от нашего пункта тоже стоял спиртзавод, и как мы освоились, саке уже бидонами возили, там цистерны огромные стояли. Но выпивали по стаканчику, не больше, памятуя о судьбе товарища.
В декабре 1945 года меня направили в 14-ю отдельную бригаду морской пехоты помощником командира взвода. Сформировали нас в Корее, и посадили на десантные баржи весь батальон. Направили на Камчатку, но мы доехали только до Курильских островов, сильные морозы захватили наши десантные баржи, и все. Там зимовали прямо в трюмах, хлопковую макуху таскали на баржи, чтобы их посадить глубже, они ведь легкие и высокие, их можно перевернуть сильной волной. Всю зиму прожили на Курильских островах. Ждали, пока откроется навигация. Холодно было, страшно. Ходили на землю по натянутому канату. Когда зима закончилась, на этих же баржах привезли во Владивосток, дальше наш батальон погрузили в другой корабль и направили на Камчатку. Месяц туда ехали, все в полном вооружении. Когда приехали в Петропавловск-Камчатский, то тут разгрузились, и нас уже буксирами оттуда отвезли в рыбацкий колхоз «Новая Турья», точнее, в село Ягодное, где располагалось отделение совхоза. Там наконец-то высадились, поставили палатки, и так началась наша служба: построили новые казармы. А как строили? Строительного материала нет, береза одна, так что вкапывали двухметровые столбы, чурки резали, обкладывали все мхом. Машинами таскали сваи. Вскоре побатальонно прибыла вся бригада.
Пока жили в палатке, я заболел тифом. Хорошо хоть, наш врач, жена командира взвода Хрулева меня спасла. После выздоровления стал работать заведующим мастерской вещевого снабжения, затем руководил столовой. В 1950-м году меня приняли в партию, ездил домой в отпуск. Но решили оставить на сверхсрочной службе, когда я из отпуска возвращался, мои одногодки домой ехали. Комбат заставил остаться. Сам построил в расположении части хлебную печь и баню. Демобилизовался в сентябре 1953 года.
Прибыл домой в селе Бречь Щорского района. Стал председателем колхоза, два года отработал, а потом завербовался спецпереселенцем в Крым, в Черноморский район. Трудился сперва бригадиром, потом заведующим фермой колхоза «Путь Ленина» в Красносельском. В Калиновку переехали в начале 1960-х годов, работал завфермой колхоза «Большевик», построил хозяйство. Меня как передовика и коммуниста направляли по всему району на подъем ферм. Осел в итоге в Калиновке и в 1986 году вышел на пенсию.
| Интервью и лит.обработка: | Ю.Трифонов |
