Костюченко Иван Матвеевич

На фронт я попал, мне еще не было и восемнадцати. Будем считать, что в семнадцать лет. Нас взяли здесь на Кубани прямо со школы. Сначала нас человек сорок было, даже больше, наверное. Уже на третий день под Крымской нам выдали винтовки... Там прошёл наш первый бой. Но если подробно описывать, то это будет очень долго…

– Да мы ж только начали. Давайте попробуем с подробностями...

– Ну, винтовка длинная, а я – невысокий. К тому же ещё и не особо подготовлен был. А меня, считай, на третий день сходу – раз, и… Грубо говоря, получается – не хватало пушечного мяса. Начальства тогдашнего я не помню, не довелось нам познакомиться. (смеется) Нам просто сказали – «Так да этак, в том направлении будете наступать».

Мы, как я уже говорил, стояли под Крымской. Помню, на нашей позиции была постройка, в которой раньше держали скот. Без крыши, только стенки кирпичные остались. Окопы прокопаны внутри стен, снаружи – везде окопы…

Стояли мы с другом за стенкой этой постройки… В окопе-то тяжко дышится, там сыро. И слишком плохо эта сырость на организм воздействует. Ну, стоим, пули посвистывают – стреляют, дело такое. И вот ночью товарищ мне говорит: «Пойди что ли воды набери во дворе». Пополз я по окопу в другое помещение, и споткнулся обо что-то… Смотрю – боже мой, солдаты лежат голые... убитые. Их уже успели раздеть. Это старые солдаты, они мёртвых всегда раздевали, и всё шмотьё в свои вещмешки «ложили», чтоб потом при случае переодеться. Ведь ни искупаться, ни помыться на фронте не имелось возможности.

Завтра война

Ну, я дальше двинул. Пули надо мной насвистывают. Чтобы не задело, нагнулся, ползаю…

Немцы хорошо так, сильно постреливали. Думаю – «Если поднимусь, точно подранят». Набрал я в котелок воды, и опять ползком. Надо сказать, очень я тогда сильно брезгливый был. Ночью, бывало, мертвецу на живот наступишь… видно-то плохо. Очень я брезговал, ненавидел ползать по убитым…

Утром солнышко всходит. Мы опять за стенкой стоим, на дорогу смотрим… .Тут взводный пришел. Ну, и поскольку я крайний к дверям стоял, он мне говорит: «Солдат, понесёшь в штаб донесение!»

И вот я пополз…

Ну а немцы всё, что ползет или движется, обязательно стараются расстреливать. В тех местах повсюду дамбы. Когда-то всё вокруг было залито водой, и люди по этим дамбам передвигались. А теперь всё сухо. Так я к одной такой дамбе пополз. В крови весь перепачкался, – там же везде убитые валяются. Смотрю – лежит человек, который нам кушать нёс в термосе на плечах. В голову ему попало… это, конечно, то ещё зрелище…

Хоть меня до этого и не тренировал никто, но я так усердно полз, что не смогли меня немецкие снайперы убить. Подползаю я к дамбе, а там раненые лежат. Говорят мне: «Жди вечера. А то точно или убьют или покалечат. Еще ни один человек через эту дамбу не перешел». Ну, думаю: «Как же я буду ждать, если мне сказали немедленно отправить донесение». Лежу я и вспоминаю, как коров пас, как с ребятами боролись, игрались, спорились, кто дальше в болото нырнет, и как я старался нырнуть дальше всех. Нырнёшь в мутную воду, и по илу, по грязи ползёшь... А то ещё бывает, в бочку залезешь, а они считают-считают… Потом им надоест, кричат – «Вылазь, не хотим больше считать!».

И вот, значит, лежу я у той дамбы и всё размышляю: «Если ползти – точно убьют. Мишень-то, какая здоровенная, длинная – метр шестьдесят пять, целый человек. Убьют же собаки. Побежать? Тоже убьют. А вот если я сейчас прыгну и буду катиться юлой, то в прицеле у них будет только голова. Цель совсем маленькая, не так-то и просто в неё попасть. Пока будут в прицел ловить, а я уже дальше укачусь». Короче говоря, я рванул вперёд, перекатился…

Конечно, начали по мне стрелять. Слышу свист пуль. Ага, вроде не попали...

Добрался до места. Пакет в штаб отдал, – на окраине станицы какой-то домик стоял. Окраина Крымской еще наша была, а домики подальше – уже немецкие.

Таким же методом я и обратно добирался. Удачно перекатился за дамбу. Но вот когда пополз от дамбы, то за меня взялся «Мессершмитт». Заметил собака, что я ползу, и не поленился снизиться. Раз пролетел, второй… и всё никак не может попасть. Привязался ко мне, знай, поливает. И ведь у него не какой-нибудь автомат, а две пушки-скорострелки. Думаю «Какая свинья, напал на человека. Стрелял бы где-нибудь в другом месте». Короче говоря, я худо-бедно дополз. Смотрю – а там, где мы с другом стояли за стенкой, куча кирпича лежит. Сказали мне, что мина прилетела… а она ж не как снаряд летит, она – хопс, и ровно так, прямо за стенку. И, считай, товарища моего уже нету. Володя Зеленский, м-да…

Кирпичом его забросало, кровь сочится… Ребята мне его фотографию вытащили, так я её послал домой матери. А его мама, – они ж там по соседству живут, на окраине города, – спросила можно ли отдать фотографию. Отписал ей – «Конечно отдайте».

Ну, что, потом наступление началось. Не знаю, как говорить, и можно ли об этом говорить… из сорока человек после того наступления в живых остался я один. Как так получилось? Может потому что я был такой худой – не смогли немцы в меня попасть…

Нам тогда сказали – «Вперед!» Мы винтовки в руки. Сначала бежали, потом лежали, потом ползком, а потом… Две Т-34 шли впереди нас. Так они сгорели обе... Мы видели, как в них попало. Наверное, немцы из пушки били по ним. Точно откуда неизвестно, они ж из укрытия стреляли. Одной в башню попали, а другой даже не знаю куда. Там так горело, что не подойдешь. Из экипажа ни один не выскочил.

Ну, так и перебегаем – упадешь-ляжешь, упадешь-ляжешь… У нас в основном пожилые солдаты воевали. А я очень шустрый был: упасть, лечь, ползти – мне ничего не составляло трудности.

По нам из всего оружия били: что там поймешь – только пули свистят. Ну, как не говори, они-то в укреплении сидят, а ты бежишь, и ты – цель. А они косят как траву… До немецких окопов единицы добежали. Дело такое – всех выбили. Но оказалось, что немцы из окопов уже ушли. Толи им команду дали, то ли они это специально сделали, не знаю. Убитые немцы встречались до окопов, а в самих окопах не видел мёртвых. Чего они отошли, я, честно говоря, даже не понимаю.

Начали немцы нас бомбить, да так крепко, что чуть ли не до воды добрались. Домик там стоял небольшой,  сельский. Можно было бы неплохо в нём разместиться… А нам вместо отдыха фугасные бомбы прислали с самолета. Деревья такие большие стоят. Бомба – плюх! И это дерево прямо с корнями как подпрыгнет, да как плюхнется. Страшное дело. А ты лежишь, уцепишься и держишься за какие-нибудь чахлые заросли. И тебя тоже поднимет, да как даст об землю… такая сила была в этой ударной волне. Вода отовсюду из-под земли сочилась. Такого я, конечно, не видел нигде, кроме как в Крымской. Так они нас бомбили...

И помню, там большая воронка такая. Они (солдаты) возле неё сидят в траншее, рассуждают. И я рядом стою, слышу, как они разговаривают – «Один старший лейтенант погиб, а мы все целы».

Потом нас осталось только трое: я – целый и невредимый, мой школьный товарищ – с отмороженными ногами, и его брат – с оторванной рукой. И вот иду я с ними по полю. Целый день, конечно, не ел – голодный. Товарищу, помню, ноги отмороженные перевязали. Опять идем. Смотрим – кто-то лошадь убил. Кожа настолько ножами обработана – чистая до блеска. (смеется) И только возле копыта осталось «цирульки». Мы это дело срезали – оно как резина. Насобирали сухой травы, взяли воды из болота, хотели что-нибудь сварить. Варили-варили, и все равно жесткое. Плюнули, вылили всё...

Отправили меня в другую часть. Приехал туда. Дают ППШ в руки и говорят – «Вас поставят на довольствие». Так незамысловато я попал в 395-ю Таманскую стрелковую дивизию. Эта дивизия шла в центре (фронта?), брала всю Кубань. Потом некоторые (казаки) говорили – «Мы освобождали…» Никого, ни одного казака на лошади, вообще не видел! На Кубани никого из кавалерии не встретил, кто бы ее освобождал. А то рисуют теперь картины освободителей, которые нашему губернатору нравятся. Там казак, тут казак… А как же я, пехота? (смеётся)

Однополчане

– А как Вам, есть разница: ППШ и винтовка? Как-то пободрее всё-таки?..

– О, вот это правильное слово – пободрее. Нет, ППШ – это же чудо. Это уже ты можешь постоять за себя. Ты можешь убить… многих! Один только запасной диск – шестьдесят-семьдесят патронов. Количество зависит от того, как сильно ты их натолкаешь. Чтобы не заело, надо чуть меньше. Ну, да ТАМ всему научат...

Потом были плавни. Это, самое страшное, наверное. Ужасно – ты всегда мокрый, и постоянно идёт дождь. Ты промок с головы до пят… А ветер, а холодно. И ты чувствуешь уже только биение сердца. Тело как деревянное. Попробуй нажать курок – это уже невыполнимая задача. Солдаты бредут по тропинке, по колено в воде. Кругом лежат засохшие камыши. Эта бурая тёмноватая полоска воды, ты идешь по ней… И если ты упал, то тебя уже никто не поднимет. Там люди идут уже настолько… Нет, не то что бы устал, просто как деревянный. Ага, это равнодушие. Если ты станешь его поднимать, сам там останешься, вот в чем дело. Поэтому я там старался не ложиться…

Из воды вылез, иду – жить не хочется, настолько тело такое деревянное. Слышно, как сердце – «бух-бух-бух». Люди бредут, падают. Дождь льёт. Вода кругом. Иду, не знаю куда. И никто ничего не знает. Кто-то говорит: «Идите туда!» Шёл-шёл, смотрю – ага, хворост лежит, кухню привезли. Возле нет никого. Я подошел, то ли сознание потерял, то ли что… упал на хворост, и ничего не помню. Дождь льёт сверху, грязь вокруг… Вдруг дергают – «Вставай!» Гляжу – три человека стоят, голые. Рядом стоит трактор «Фордзон», и маленький прицеп. У трактора железные колеса большими шипами, – резиновых колёс тогда не было.

– Раздевайся.

– Зачем?

– Вас переоденут.

Дали одежду – переоделся. Сухое нижнее белье! Это ж такая радость. Дали гимнастёрку, штаны... Обуви не дали, пришлось из своих воду вылить. Протер их внутри чуть-чуть своим грязным тряпьём…

Кроме меня там собрали ещё четыре человека, тоже переодели их. Потом появилось пополнение, люди пришли. Выдали каждому по три ложки каши. Оно понятно, людей же масса, как ты их всех накормишь. Водки не давали. Это дело выделяли только перед очень важным наступлением. А чтоб так просто – нет, не давали. Это глупость, кто так говорит.

До фронта я водки не пил, и не курил. Меня пацаном жёстко воспитывали. Бывало, с бабкой какой-нибудь не поздороваюсь, так отец как вломит с размаху через плечо – «В другой раз будешь видеть!» И я не обижался, потому что воспитывать надо конечно.

Наутро надо было наступать. А на Кубани воевать, это… чуть копнёшь, и вода. Одна вода кругом. И вот лежишь как свинья в этой грязи.

Одна правда, здесь мало поражает снарядами. Вот падает снаряд или мина – плюх, бум. Взрыв, султан воды… а осколков почти нет. В воде они куда-то уходят.

– А немцы?

– Так они наверху закрепились. Недавно я первый раз в жизни поехал на места боёв. Месяца два назад мы туда ездили, – нас приглашали. Подумал – дай съезжу… Зашёл на ту высотку. Боже мой! Смотришь – всё как на ладони, выбирай цель и стреляй. Кого хочешь, того бьёшь. А нам приходилось на коленках стрелять. Помню, так привстал… у немца только голова видна. Прицелился – бух, выстрелил...

Почему-то нам не давали команды наступать. Мы как бы охраняли это гиблое место.

Тогда после плавней воевали за хутор Гаркушин. Там свеклу ели, «борщевую». Кто-то её зарыл, а мы выкапывали. Мне досталась грязная верхушка, я ее пожевать пожевал, но проглотить так и не смог. Зато почувствовал некую свежесть, чего-то... Слушай, я так бесконечно могу рассказывать.

– Так ведь мы не спешим никуда. Если тяжело про бои, можете про быт рассказать…

– Быт?! Вот, к примеру, бегу я и вижу – чья-то нога лежит. По колено, словно кто отрезал. И что меня заинтересовало – обмотка на ноге. Посмотрел на свои ботинки. Мне обтоптанные такие дали, наверное, с кого-то убитого сняли. А здесь американский ботинок, желтая кожа. И обмотано так культурно! Человек, похоже, был толковый. И вот я думаю – «Если бы было две (ноги)…» (смеется) Но я с мёртвых никогда не снимал, брезговал. И не снял бы, конечно. Но думаю – «Если б у меня такие ботинки были, ноги б не мёрзли».

Помню, на хуторе Плавенском один домишко остался, и там расположился штаб. Главное все вокруг побито, а этот дом целый. Ну и там внутри окоп был вырыт для начальства, типа как блиндаж. Потом и мы ушли оттуда, – наступление было. А дом так целым и остался.

Потом у нас убили старшего взвода. Они в какой-то разбитой халупе собрали «собеседование». Давай, значит, там обустраиваться: к стенке что-то такое деревянное проложили, двери какие-то… Откуда про это немцы узнали, не понятно. Как начали лупить: разбомбили, расстреляли всю эту халупу. И вот бежит оттуда наш взводный… А я в окопе лежу и вижу его силуэт, и как сзади встаёт красный разрыв. Взрыв… и взводный падает. Так мы жалели его, хороший человек был. М-да…

Потом опять наступали. Потери были такие же большие. Но немец почему-то отступал. И отходил он аж до самой «Голубой Линии». А проходила эта «Голубая Линия» напротив нашего 2-го батальона как раз возле станицы Киевской. Шесть месяцев мы там торчали. Это было ужасно, конечно.

Там и наши мины ставили, и немцы всё заминировали за проволокой. От них постоянно ракеты бросают на парашютиках. Он (немец) накидает осветительных ракет, и все видит. Вот они (ракеты) медленно опускаются. Светло, как днем. Попробуй, разминируй. А ведь надо дальше наступать. И вот эти бедные саперы ползут. Много их там легло…

Допустим, прошло там (по минному полю) несколько саперов. Один сделает дорожку, другой… а третий бинтами показывает коридор, по которому мы должны идти в атаку. И нас пошла по ней целая толпа. Вот эта масса людей, да по этой дорожке… думаете, успеют все? Нет, конечно. Ведь немец-то так «траву косит», что никакого спасения нет.

– Вы бежали по этому коридору?

– Ну а что я? Конечно, бежал… Дадут ракету и взводный кричит: «Вперё-ё-ё-ёд!»

Ну, и бежим по этим коридорам, – их обычно несколько. Не дай бог, ты шагнул в сторону, значит тебе хана. Немцы ставили прыгающие мины: такой стакан, а в нём металлические шарики. Бывало, подпрыгнет, и поражает всё вокруг страшно. Обычная-то мина, она обычно просто ногу или ступню оторвёт, а эта... Противотанковые тоже иногда попадались... А гранаты у них были, такие, с длинной зеленой ручкой. Они не очень поражают, больше «порезает» всех (осколками)…

Некоторые спрашивает – «Это, наверное, страшно, или как?..» А я тебе скажу, что в этой суматохе и «за страх» забываешь. Но опять же, вот если ты хоть два или три дня в тылу побыл, неизбежно расслабляешься. Назад приходишь, а тут пуля – вз-з-з-ык! И ты от страха присел... (смеется) Ха-ха, она прилетела-то, бог знает когда, а ты пугаться только начал…

Потом, значит, дают красную ракету. Отход! Кому ж там отходить? Кому?! Всех перебили! А немцы бывает, наступают без артподготовки, а бывает и с ней. Они ж накормленные, наеденные. Все сидят сухенькие, ухоженные. У них даже кубиками, как у нас сахар, был сухой спирт. Вот он зажигает себе, и греется, сидит. А ты на дне окопа преешь. Вот дождь прошел, или не дай бог снег, и ничего, ты лежишь, ногами постукиваешь в стенку окопа. (смеётся) М-да, ужасно, конечно. И что плохо, эта сырость очень влияет отрицательно на организм. Очень хочется вылезти, подышать свежим воздухом. Но там стреляют, там пули свистят...

Ушлые они, конечно. Допустим, начала наша артиллерия передовые рубежи обстреливать, они сразу побежали по ходам сообщения куда подальше. Наши потом переносят огонь вглубь – они назад, на передний край. Мы только сунемся – они нас встречают… и потом смотришь – уже ползут от них, тянут раненых. Немцы уже не стреляют. Редко там есть любители, снайпера. Когда раненых вытаскивали, я не видел, чтобы кого-то убили.

Бывает, кого-то из нас в боевое охранение посылают, метров на двадцать вперёд, почти под проволоку. Вот ползут тихонько два-три человека, – в основном по два брали. Утром просыпаемся – никого нет, исчезли. Кто их забрал – неизвестно. Вполне может быть, что и сами ушли. Казалось бы, все ж заминировано, но факт тот, что, в общем, нет их, и всё. А то как-то послали туда узбека и русского… ой, такие неприятные воспоминания, конечно...

Узбеки и таджики, те ели мыло, с целью попасть в тыл. Их с этого дела обычно пробирало кровяным поносом. И значит, такая картина. Двое ведут товарища, один за одну руку, другой за другую, третий – вещмешок несет, четвертый – винтовку. Смотришь – сержант бежит, и… как даст по шее. Но скажу тебе, что офицерский состав обычно в таких мероприятиях не участвует, – они в блиндаже сидят. Ну, значит, разгонят эту процессию. Провожающих назад в окопы. А того, что ел мыло, отправляют в тыл. Понятное дело, он еле идёт, он же с поносом кровяным, он теряет силы, энергию. Конечно, его одного отправляют. Вылечивают, возвращают назад и… расстреливают перед строем. Хорошо ещё, если отправят в штрафбат. Вот такое дело, это они. А русский мыло не ел, брезговал… тот стрелял себе руку или ногу. (Смеётся) А те, поумнее которые, они выставят ногу или руку (из окопа)… Тебе её немцы сразу прострелят. Там же все время пули свистят, особенно при наступлении. Ладно, не будем об этом.

Ну, вот, наконец-то мы берем эту станицу Киевскую. Считай, теперь впереди у нас будет Тамань. М-да, Тамань… Вода там солоноватая. А ближайший колодец, наверное, метров за тридцать. Ведро, вода… качаешь оттуда, крутишь-крутишь… а немцы ж понакидают в него разной ерунды. Так я не мог пить эту воду. День, два – ты без воды. Губы трескаются, в животе печёт. Вот, наконец, привезли наконец уже эту бочку. А организм не смог принять воду. Подошел к бочке, а мне пить не хочется, и я через силу глотнул три раза, думаю – «Надо же, нормальная вода».

Тут значит, три полка 395-й дивизии: два полка знают о наступлении, а с третьим связь потеряна, – в нескольких местах провод перебили. Ну, кого послать? А мы рядом сидим, недалеко. Смотрят, кого послать. Ведь не пошлешь пожилого, который еле поднимается. Его сто раз убьют, пока он встанет. На фронт тогда брали всех подряд, и стар и млад, всех туда, на расстрел…

Ну, что… послали двоих – нет их. Третьего послали… Кто остался? Один я остался. (смеётся) Василий Михайлович Леонов посматривает на меня – «Ну, давай сынок. Твоя очередь. Живой или мертвый, ты должен доставить. Два полка знают, третий – нет. Сорвется наступление. Целая дивизия, шутка ли… два часа осталось».

Побежал я вдоль провода, а там мой товарищ лежит, которого передо мной отправили. Он не выполнил приказ и не пошёл. И остался живой! Знаешь, я дал слово не рассказывать об этом, но, наверное, сейчас уже можно. Так вот, он мне говорит: «Не ходи, тебя убьют!» А я никогда не мог ослушаться, потому что я знаю, чем это заканчивается – расстрел и позор семье. Зачем мне это нужно.

Пополз дальше, слышу – «чух-чух-чух». Голову повернул – стекла блестят в окнах, какое-то село… немецкая оборона. Снова – «чух-чух-чух». И четыре разрыва неподалеку. Я уже знал, что это ротные минометы небольшого калибра. Слышно, как разом стреляют четыре штуки. Куда же упадут следущие? Плюх – уже рядом. Упали квадратом. Если ты под этот квадрат попадёшь – конец тебе, точно убьёт или ранит. Плюх – ага, эти справа. А мне ж по проводу надо! Беру резко вправо, и под углом, раз-раз, перекатился. И тут же точно на моем месте – в-ж-жух! Бегу по проводу прямо, слышу – «Чух-чух...» Взял левее, покатился… Ха-ха, жара в тридцать градусов. На мне скатка, плащ-палатка, вещмешок, запасной диск… представляешь – я их не ощущал, вот какое состояние организма, как будто на мне ничего нет. Вокруг скошена люцерна, место чистое, слегка неровное. Когда растительность косят, она высыхает, и «шпиньки» от некоторых растений бывают довольно грубые. Но куда денешься, падаю прямо на них. Лицо все поцарапал, запыхался – «Аа-аа-аа…» У меня уже сил нету, а по мне ещё снайпер начал стрелять. Но этот меня не возьмет, не сможет достать, потому что местность неровная. Господи, я никогда так не ползал. Каждая маленькая ямка – головой туда. Притом надо же быстро, надо же уходить, иначе убьют. Дышать уже невозможно, я бросаю эту скатку. Снова ползу… не могу, задыхаюсь, мне невыносимо жарко. Вещмешок бросил. Не хватает воздуха. Я все время в движении, всё на мне потное, я мокрый насквозь, щиплет и дерёт везде, где поколото и расцарапано…

Местность холмистая. На одном из холмов виноградник. Как раз поспел виноград. Провод идёт к углу виноградника. Рванулся туда, припал к земле, хотел несколько ягод в рот – а-а-а… а они не попадают. Ха-ха, мне надо их раскусить, а меня трясёт. Елозил-елозил… вдруг три снаряда! Настолько немцы рассердились, настолько у них нервы не выдержали... (смеётся) Давай по мне стрелять с пушек, да с трёх. Притом пушки такие немаленькие, воронка – мне целиком спрятаться можно. Виноград полетел к чертовой матери. Колья, кусты – всё кверху. Где-то метра полтора-два мне до воронки получилось. Меня почему-то не задело, может из-за того, что я на земле лежал. Глазом вбок кошу – метра два и ямка какая-то, толи окоп. Настолько я был глуп, молодой, не соображал… у них же пристреляно всё. Покатился в этот окоп – и три снаряда: один на бруствер, два рядом. Засыпало меня. Я оттуда царапаюсь... Запах после разрыва такой приторный, сладковатый, но я почему-то любил его. Лезу из-под земли, а глаза не видят ничего, – все залило потом с грязью. Я их протёр – раз-раз, и снова на этот провод. Пополз быстро, как таракан. Опять три снаряда. Покатился. А от провода-то не могу далеко уйти. Они уроды, наверняка всё это видят. Да, думаю, что они там ещё и в увеличительное смотрят, им точно видно всё. Опять снаряды гудят.

И вот когда я уже на гору поднялся, на склон, у меня силы окончательно закончились. Лежу, задыхаюсь и понимаю, что больше двигаться не могу, совсем сил нет. Рядом снова рвутся три снаряда. И я настолько оглушен был, настолько парализован, что уже ничего не соображал, как чумной был. Разрывы, и гулкие удары в голове…

Третий снаряд я прозевал. Только голову чуточку приподнял – и взрыв. Это какие-то секунды… В лицо земля бьёт, кровь течёт кругом. В голове мелочь разная… но в основном нос, конечно. Я нос рукой закрыл, прыжок сделал, метра два-три прокатился, чувствую – сил нет. Упал, и думаю – «Ну, убивай, собака. Ни грамма не буду двигаться». Лежу, дырку в носу зажал. А немцы, видать, подумали, что попали и перестали в бинокль смотреть. И стрелять тоже прекратили.

Лежу я, чувствую, как колет, как кровь течет. Сначала кровь фонтаном шла, а потом вроде замедлилась. Я подышал, чувствую, что набрался сил… Прыжок – и бегом! Пригнувшись, метра три или четыре бежал. Чудом увидел провод. В глазах кровь, земля – это всё размазано, не вижу ничего. И только чую – куда-то падаю, а куда неизвестно. Оказалось, упал в наш ход сообщения. Только слышу, как меня матом в три узла. Битком набито солдат, и я кому-то на голову ботинками, кому-то на живот... Они сначала начали матом на меня, а потом присмотрелись: «Ой, да ты же раненый!» А я им говорю: «Мне как можно быстрее к вашему начальству, к командиру батальона, или ещё к кому…»

Ну, отдал им всё это. Они хотели меня перевязывать, а я попросил – «Нет, вы мне бумагой заклейте». Начали мне обклеивать нос. А он уже как картошина. Обклеили всё лицо. Говорят: «Мы сейчас будем наступать, а ты в госпиталь. Пусть осколок вытащат». А я так подумал – «Руки, ноги целы. Как я пойду в госпиталь?» Ну, и пошёл в бой с тем полком. А осколок так и остался, до сих пор в носу.

– Это как?! Гной, кровь идёт… как в бой-то?

– Ну, как – сопишь, но бежишь (смеется). Кровь, она ж шла-шла и остановилась. Глупый был, бегу и думаю – «Везде белым замотан. Хорошая мишень. Точно снайпер убьет».

Вот таким методом я обеспечил наступление целой дивизии. За это меня наградили медалью «За Отвагу». Считай, мне восемнадцать лет, а уже дали медаль. В то время пожилые бывалые солдаты, и те не были награждены. А тут мне сам Иван Матвеевич… Но я тебе хочу сказать, что мне эта награда боком вышла. А почему ты потом сам поймёшь…

Костюченко с медалью

Была там одна высотка небольшая, ну, и мы подползли поближе. Мы стараемся всегда подползти как можно ближе (к противнику?)… а холодина такая. И когда пробегали в какой-то ручеек попал, промочил там ноги. Изморозь – стал замерзать. Так я закрутил ноги в шинель, она длинная такая была. Шинель прихватило, она трещит, ломается… Лопаты у меня нет, каски нет. Смотрю – сосед качественно роет землю. А фамилия у него была интересная – Чаровань. Он с нами по соседству жил. Пожилой, обстоятельный такой. И лопата у него добрая. Такой себе окоп нарыл, что встанет – только одну голову видно. А я без лопаты сверху лежу, смотрю на него.

– Ванюша, тебе надо… порыть?

– Ну, если ты дашь лопату…

Дал он мне лопату, и я начал рыть. Наступил рассвет, пули стали посвистывать. Вырыть я успел на четверть: если лягу – то заподлицо с землей, да спереди еще земля какая-то есть. Автомат, как положено рядом...

Неподалёку от нас оказался командир батальона, Леонов Василий Михайлович. Вот человек был, просто чудо, а не человек. Ему, я не знаю, сколько надо золотых медалей было вручить. Рядом с солдатами всегда. И с других батальонов бывает, приходят к нему советоваться перед наступлением. Он в годах уже был, от цинги зубы темные такие…

Утром начали немцы обстрел, артподготовку. Ох, знаешь, как это на нервы действует. Начинаешь дрыгаться: может к ручейку побежать, может что-нибудь сделать… что-то этакое пустое в голове бегает, на нервы действует. А взрывы в тот раз не так чтоб реденько – «бах-бах», а волной – «ба-ба-ба-бах-бах-бах!» Уж дышать нечем прямо... По глупости я положил автомат рядом. И туда от взрывов кидает грязь потихоньку.

Вот, наконец, немцы пошли! Бегут, да какие боровы откормленные. Один «здоровила» первым бежит. Захотел я этого немца (застрелить)… далековато, конечно, но думаю – дай попробую. Одиночные поставил, жму на курок – не работает! Боже мой, затвор смешался с пылью. Вот тут у меня первый раз в жизни задрожала рука. Хорошо оказалась какая-то тряпка под рукой, я быстро протер – раз-раз. Затвор отсоединил нахрен, бойком шурую туда-сюда, туда-сюда, пока тот не заходил. Закинул затвор, и этого жирного в живот – бу-бух!

Знаешь, когда в атаку идёшь, то бежишь туда, где меньше стреляют, то есть туда, где меньше убивают. Ты подсознательно определяешь то место, где меньше пуль летит. И, получается, из-за моей заминки это место оказалось напротив меня и нашего комбата. Да слева ещё два узбека лежат. Вот только я не уверен точно узбеки ли они, или таджики, – плохо в них разбираюсь. Да, в общем, кто-то из них. И представь, передо мной толпа немцев, просто масса. А эти соседи слева (узбеки) головы попрятали и стреляют куда-то вверх. У комбата пистолет, да толку с него. Он немного постреляет, уже когда немцы совсем рядом будут… Боже мой, смотрю я на эту ситуацию и аж какое-то у меня неприятное ощущение появилось. «Собаки, – думаю, – обязательно убьют». Я на автоматический огонь поставил… Как начал их косить. У меня аж ствол задымился. Друг на друга падают… да похоже, подвыпившие были. Раз – другой, и тут я понимаю, что уже достреливаю тех, кто еще шевелится. Чуть шевельнулся – «Майн гот, майн гот…» Достреливаешь его тихонечко…

Потери были страшные. Из нескольких станковых, постреливал только один пулемет слева – тах-тах, тах-тах, тах-тах. Несколько человек побежали к немецким окопам. Комбат кричит – «Вперед!» Рванулись мы к узбекам налево. А те стреляют в небо как в копеечку – бух-бух… Куда?! Комбат одного – раз, стрельнул в затылок. Второй это увидел, что-то дико закричал по-ихнему...

А вот может они по-русски и не понимают, что такое «вперед»... Ага, видя такую картину, те, кто остался жив, подскочили и побежали вперед. Бегут и оглядываются, чтоб им в затылок не стрельнули. Вот так наступали – то истина…

В немецкие окопы зашли, а командир батальона не унимается – «Вперёд, вперёд!» Но солдаты уже не обращают внимания на команду. Голодные как шакалы, ищут галеты или еще чего пожрать… До этого я никогда не пил кофе. А тут нашёл в ящике. Горькое такое – дрянь… галет набрал…Народпо окопам ходит, кто-то трофеи собирает и в мешок «ложит», кто-то раненого добивает… там в живых не оставляли, такое дело...

Потом командир батальона говорит мне: «Ванюша, ты больше так близко не подпускай. Это слишком опасно. Малейшее чуть-чуть – и нас бы побили».

– А тот сосед, который хорошо выкопал ячейку?..

– Ай, это упустил, память уже не та. Между прочим, раньше всё помнил. Короче говоря, во время артподготовки ему мина попала между ног. Он как закричит: «Ванюша! Меня ранило! Мина попала. Одна нога – совсем не могу двигать, трещит. Больно сильно. Что передать родителям?» Ха-ха, я говорю – «Ну, скажи, что я еще живой». (заразительно смеётся) Так я побежал, а он остался. Он потом жил на окраине города, землемером работал. Хромой, косой, но главное, что выжил. Ездил на тележке о двух колесах, на лошади, м-да…

Потом снова наступали. Ночью идем. Слышу – начальство разговаривает. Кто-то говорит – «Скоро Таманский полуостров. Сейчас немцев потопим …» К немцам подошли поближе, давай глубокий окоп рыть. Немцы где-то впереди на бугре, и за бугром уже Таманский полуостров.

Ну, окоп я вырыл, сижу и вижу, что летят двенадцать самолетов «Юнкерс», такие, у которых колеса не прятались. Не спеша облетели. Потом первый нырнул… Смотрю – бомба ушла правее, её сначала видно, как летит. Потом теряется, может, когда скорость набирает, что ли. А потом – плюх, и взрыв. Нам туда снаряды как раз подвезли, лошади стоят, – а им сверху хорошо видно. Они как начали... Боже мой, всех лошадей побили. Снаряды начали там гореть. Где-то что-то взрывается. Лошадь убитая валяется, у нее живот вздувается. Почему так, я до сих пор не пойму. Командир батальона где-то брился что ли, бежит наполовину обритый. Ко мне прыгнул. Сам упал вниз – ноги кверху:

– А ты что жуешь?

Я говорю ему:

– Сухарь.

– Да как ты можешь в такое время сухарь жевать?!

– Ха-ха, да я уже привык, умирать так, умирать.

А «Юнкерсы» вправо-влево, вправо-влево. Потом смотрю – летит здоровенная как свинья, на бомбу не похожая. Думаю – «А это ещё что такое?» И летит приблизительно ко мне. Какие-то секунды она падает… и вдруг, недолетая метров, наверное, пятьдесят-шестьдесят – хлопок. Эта штука раскрывается как сундук, и оттуда посыпались маленькие. Начали свистеть, причем на разные голоса. Создают такой неприятный вой, который сильно действует на нервы, зараза. Они в поле расцвели как мак. Думаю – «Ну, все, дожился…». Ой, Боже мой, как я в землю вжимался. А этот (комбат) ноги попрятал, под меня жмётся. Боже мой! Как пошли рваться – «тыр-тыр-тыр-тыр-тыр». Взрывы кругом.

Поднялся… а у меня в бутылке вода была, смотрю – посеченная. А скатку мало того что посекло, так её еще как-то вывернуло. Бомбой над нами отвалило кусок земли, и она (бомба) там взорвалась. Ни в него (комбата), ни в меня ничего не попало. Она взорвалась как бы на краешке, и осколки не достали нас. Ну, думаю: «Бог ты мой, жив!»

Тут, конечно, каждый по-своему переживает. А в этот раз, когда они прилетели, так я от страха даже голову руками прикрыл. Ха-ха, как будто они защитят.

Там нас ещё раз накрыли, но это не так важно уже, когда слышно запах моря, когда понимаешь, что уже вот-вот и море. И под такое настроение немцы нас поймали в ловушку. Это было ночью. Темно, заросли какие-то. Куда попали всем батальоном, не понятно. Бог его знает, дальше идти опасно. Сутолока, друг на друга толкаемся... а набрали ж трофеев, немецких ракет с парашютами. И командир одну ракету запустил. Ох, лучше б он этого не делал. Как начали нас немцы лупить. Побоище страшное. Один кричит – «помогите», второй – «ой-ой», этот – «где мы?» Я упал – по мне топчутся. Лежу, автомат подобрал под себя, и думаю – «Дурак, осколком засобачит тебя, и до свидания». Бегают кругом, кричат, падают...

Потом опять пошли вперёд. Вдалеке стоит немецкий корабль. К нему плывут лодки. А с нами пушки-то нету, и туда мы «дострельнуть» не можем. Некоторые офицеры было начали стрелять, но не попали – далековато. И немцы доплыли. А вот тех, кто остался здесь, на берегу, мы перебили всех до одного. У них же ни окопов, ни укрытий. Они-то думали, что успеют и все погрузятся.

– Подождите, то есть вы прижали группу немцев к морю?

Ну, да, они в воду попрыгали: кто сам утонул, кого – достреливали, кого… оставить кого-либо в живых приказа не было.

Ну, и хотели нас, значит на Крым. Погода хорошая, светло. Крым видно через пролив. Но потом вдруг перекинули в Стеблеевское, там посадили (в поезд?), и под Киев бросили. Ну, сам-то Киев мы не брали, штурмовали возле. Но в Киеве я всё-таки побывал, там рядышком всё.

– Вы форсировали Днепр?

– Нет, переправа уже была. Металлические троса натянуты, доски лежат... На берегу колокольня стоит, остроконечная такая… вокруг всё порушено. Стены разошлись. Шпиль на честном слове держится. Высота страшная. И не падает, что интересно. Говорят, раствор на яйцах замешивали, поэтому так крепко.

А после Киева меня пригласили в разведку. Как получилось? Видят, что человек уже награжденный, да к тому же живёт долго. Подкатил ко мне какой-то старший лейтенант – «Солдат, в разведку пойдешь?» Ну, я подумал-подумал – «Чего я буду в окопе преть. Хоть в разведке и опасно, пойду туда». Комбат, правда, не хотел, меня отпускать, но я ушёл.

Командовал там тот старший лейтенант. Ребята были разных национальностей. Встретили меня просто – пришёл и пришёл. Сразу задание дали интересное. Отправили нас посмотреть, есть ли в селе немцы.

Утречком втроём пораньше потихонечку подползли, осмотрелись. Село разрушенное. Перед селом речушка, мостик через неё. Стоят мазанки: крыш нет, одни стены. Где-то, вообще, одни печки торчат. Кладбище рядом. Встали мы у стеночки, подышали... Вдруг – рядом сильнейший взрыв. Мы заметались туда-сюда. Куда бы спрятаться – некуда. Старший, украинец, не помню его фамилию, говорит: «Давайте на кладбище! Где могилки, там села земля, и оно как окопчики. Там спрячемся». Побежали через дорогу на кладбище. Смотрим – ямка. Мы туда. Украинец впереди меня, татарин – сзади. Попадали, ноги поджали под себя. Снова снаряд рядом разорвался. Так сильно рвануло, что, кажется, голова вот-вот треснет. Украинец захрипел – «Меня, наверное, убило. На мне мурашки-и-и…» Сказал, хотел автомат приподнять, и свалился.

Смотрим – «Да где тебя ранило-то?» Крови нет у него. Ищем раны – нигде не видно. Потом слева на спине нашли шершавое отверстие с кусочками от шинели. Посмотрели внимательнее – кровь сочится. Татарин говорит: «Смотри у него на губе полоска темная. Считай, он убит». Знаешь, когда человек умирает, то у него вокруг рта, под носом появляется такая тёмная полоса. Этот украинец только успел сказать, что у него всё немеет. Смотрю ему в глаза – он уже не моргает… и потекли слезы. Что он такого перед смертью вспомнил – неизвестно.

Ну, мы потом тихонечко осмотрелись. Оказывается, на небольшой возвышенности танк выполз. Только верхушку видно – хорошо замаскировался. Получается, они видели, как мы там ходим, и дали по нам прямой наводкой. Наверное, с полкилометра до них. Танк постоял и уехал. Мы походили – никто не стреляет. Тут с подвала вылез пожилой такой мужик. Мы его убедительно так попросили: «Дед, похорони человека по-божески…» Тот говорит: «Не переживайте! Всё сделаем».

Мы вернулись, доложили командованию. Они решили занять это село. Мы начали движение. Идут с пулеметами, с минометами… кто-то плиты тащит на плечах. Народ собирается, ползёт через мосток. Тележки какие-то, разная амуниция, плюс две 76-мм пушки. Ну, и стоят (командиры), советуются, как зайти в село. Мы тоже встряли – «Отсюда! Здесь по нам бил танк». А наш (командир разведки), вообще умный парень был, говорит им: «Ставьте пушки здесь. Они через другое место не пойдут, они не дураки. Их уже там обстреливали. Они точно в обход пойдут». Короче говоря, уговорил их, куда поставить эти пушки.

И правда, немцы пошли так, как он сказал. Появились средние танки, и сходу начали обстрел. Бьют-бьют-бьют… А наши начали с этих 76-х лупить. Да так удачно получилось: первый выстрел – танк горит, второй – горит… так все три танка побили. Однако среди наших солдат паника та ещё была, если рассказать – не поверишь… Тут, значит, мосток небольшой. С него в речушку телеги падают, люди через речку по пояс в воде бегут...

У нас в России тогда гвозди были дефицит, особенно если тебе надо маленьких для обуви. Поэтому люди часто носили с собой гвозди. Ну, и наш татарин где-то набрал себе полный вещмешок гвоздей разных калибров, да сверху еще прицепил небольшой самовар. А тут ему бежать пришлось … Так он сначала самовар бросил, потому что он его по голове бил сверху, а потом и мешок с гвоздями. Вот ведь цирк.

Что интересно, другой раз хорошая одежда попадается, или там новые сапоги. Тогда ж не хватало обуви. И каждый старается на всякий случай – туды-сюды, ищет чего-то… И я как-то этому татарину говорю: «Слушай, не ты мешок с гвоздями потерял?» А тот: «Пошёл ты», – и матом в три узла лает. (смеется) Я обычно брал кусок хлеба, если что… или там сало, колбаса, или что...

Так и пошло. Мы разведывали, где стоят немецкие части, подходы и прочее. По два-три человека ночью посылают. Троих сюда послали, других – туда. Смотришь – какие-то три человека не вернулись. Языков не довелось брать, потому что я там недолго повоевал. А всё из-за одного генерала. Вспомнил он про нас некстати во время боя. Вызывают. Мы подходим. Он (генерал) с помощником за сараем прячутся:

– Видите возвышенность? Справа лес. Атака не удалась. Собирай своих разведчиков! Надо это место взять.

Наш старший лейтенант говорит:

– Так мы же разведка!

Тот взял пистолет:

– Ты что, не слушаешься? На колени!

Он же сразу расстреляет, и ничего ему за это не будет. Все кто из командования, они горячие, своенравные. Чуть что не так… а тут невыполнение (приказа). Вообще, там долго не разговаривают. Что оставалось лейтенанту?

Кричит:

– Слушаюсь, слушаюсь!

Ну, ладно, (генерал) убрал пистолет. Посадили нас на лошадей. Мне попалась молоденькая лошадь – ноги тоненькие. Но я понимал, что если ноги тонкие – она быстро бегает. Постелили вместо сёдел немецкие одеяла, и мы поскакали галопом. Я за гриву взялся, ногу потянул... Лошадь несётся, храпит. Взрывы кругом. Немцы прямой наводкой бьют. Они на бугре, а мы вот – к ним идём.

Ну, один снаряд – раз-раз, и лошадь что-то начала шататься. Думаю – «Ранило лошадку!» Бежит тише-тише… другой снаряд, и меня отбросило как на парашюте. (смеётся) Куда-то упал – хопс… поднялся, побежал за лошадьми. Назад нельзя – убьют, поэтому вперед бегу. А там перед высоткой мёртвое пространство. Бегу туда, вижу, что ребята уже лошадей побросали, ждут меня. И тут третий снаряд – шарах…

Когда снаряд от тебя далеко падает, ты слышишь как он медленно летит – «ж-ж-ж-ых». И ты не обращаешь внимания. А вот если звук быстрый – «жух», и сразу, мгновенно падает, то этот точно у тебя под ногами, точно твой. И вот он под ногами где-то падает. Чувствую сильнейший удар по шее… и потекло-о-о… тепло так стало – ранен! Но все равно бегу-бегу-бегу. Вот уже мертвое пространство! Вбегаю, сел, и… чувствую – уснул, теряю сознание. Но ребята – молодцы, сразу перевязали меня. Сгоряча, я еще нормально себя чувствовал.

Немцы, когда увидели, что люди с автоматами на высотке, начали отваливать. Одна машина не успела – мы ее прихватили. Помню, там несколько солдат убили. Они уже собирались уезжать, уже почти никого не осталось. И если бы еще немножко, они бы просто уехали и забирай (высоту) свободно. А мы как раз попали в то время, когда последние отходили. Эти видать, решили побаловаться (вероятно, имеет в виду – решили искушать судьбу). Вот так получилось. Одну машину одну взяли. Там два немца лежало. А другие смотались.

Тут я в госпиталь попал. Два раза мне делали операцию. Осколок по шее гуляет – уходит (от щипцов). Не могут его схватить. Глядя на такое дело, еврей по фамилия Бéрлин, не выдержал:

– Что вы копаетесь? Дайте мне!

Подбегает… темной жёлтоватой мазью руки помазал. Даже перчатки не одел… и начал рану рвать: «Вы знаете, что такое шея? Тут же и к глазам идёт! Тут нельзя резать, только разрывать!» Чувствую – пальцами лезет. А это как ножом, боль страшная! Они же мне не заморозили. Боже мой, я как начал выть разными голосами. А они меня твари давят за ноги, за голову и за туловище, чтобы я не брыкался. Ну, боль страшная. Представь, что такое разрывать рану, это же чудовище. Потом один тащит ножницы, да длинные такие. Внутрь меня их запустили, только слышу – «чирк-чирк», контакт с металлом. Потом, хоп – схватил! Боже мой… Но, наверное, умелый тот был еврей, раз вытащил. Спрашивает меня:

– Тебе надо на память?

– Не, все равно я его потеряю.

Бросает в большую миску.

Ох, я там насмотрелся на всяких раненых. То какая-то незаживающая рана, то бывает, руки работают, а ноги по пояс – нет. То нерв перебит где-то возле позвоночника!

Выписался недели через три. То был 44-й, середина. Направляюсь в свою часть. Подвезли меня на пересыльный пункт. Смотрю – покупатели стоят, и, наверное, шестьдесят или семьдесят солдат с госпиталей. И покупатель агитирует: «Организуется полк, который будет засылаться в тыл к немцам, чтобы окружать их и уничтожать. Ездить будете на американских мотоциклах «Harley-Davidson». Будете уметь и как водитель, и как стрелок, и как старший. Вооружение экипажа: пулемет, и два автомата. Плюс английские бронетранспортёры и танки Т-34. Полк секретный. И ещё… Если кого ранят, такой должен себя убить. Если не сможешь сам, тебя все равно убьёт товарищ. Так что думайте…»

– Да бог с вами, Иван Матвеевич! Покупатель такое говорил?..

– Это не бред, я отвечаю за свои слова. Да ты дальше послушай! Тебя ж планируется послать в тыл врага. А туда госпиталь за тобой не ездит. Допустим, кость тебе ударило – рука не работает. Кому ты нужен? Если ты к немцам попадешь, они же тебя на куски порвут. Я тогда подумал – «Какая разница, где помирать? На велосипеде даже не катался. А тут мотоцикл, да еще всякая техника разная!» Первый выбегаю, за мной еще несколько человек. А остальные отказались. Ага, мало того, что ранят, так ещё тебя и добьют! (смеётся) Ну а я ж молодой был, дурной, да еще награждённый… Мне тогда покупатель мягко так сказал: «Да я бы вам не советовал, если честно…»

Тогда я не знал, что это за люди стоят. А оказалось, это были уголовники, штрафники и прочие. Формированием полка занималась непосредственно Москва. Никому они не придавались. Полк назывался 50-й отдельный разведывательный, кто как называл… (50-й Киевский омцп 3 гв. ТА 1 УкрФ, – Прим. С.С.) Командир полка Квасов. Какой смелый был товарищ. Помню, прикатит на «Виллисе» и урчит: «Что ты ползешь, как таракан?! А-а-а…»

(Квасов Алексей Кузьмич, гв. полковник, награждён Орденом Богдана Хмельницкого – Прим. С.С.)

Полковник Квасов. Командир ОМцП

Сначала мы нас две недели тренировали. Мы изучили мотоциклы всех доступных тогда марок: американский «Harley-Davidson», английский «Indian», немецкий «BMW» и наш М-72. Немецкий BMW мы обозвали козлом, на нем скорость сразу не разовьешь. Вот «Harley» – это силище, двадцать пять «лошадей».

Костюченко слева в шлеме

– Вам какой больше нравился?

– «Harley» конечно! Мне удалось себе приберечь. До сих пор у меня в гараже стоит. Там только надо клапан притереть. Это чудо по сравнению с другими мотоциклами того времени. Ни разу не отказал… Наш М-72 тоже изучали. Этот в холодное время не заведешь, его подогревали. Два цилиндра, два карбюратора – синхронности как ты добьешься? А здесь (на Harley-Davidson) винт на два цилиндра, и сами цилиндры удачно расположены. Дуга стоит, пожалуйста – предохраняешься. Если, не дай бог, падаешь на большой скорости, ты сразу должен оттолкнуться от него! Тебе ж ноги дуги предохраняют. Причем эти дуги каленые, не сгибаются. Играют, но не сгибаются! Вот ты руль отпустил, и свободно так – раз, и тебя отбрасывает… а мотоцикл пошёл кувырком, как получится. Такое дело...

Пока тренировались, двое разбились. Оба пожилые: одному – ключицу перебило, другому – между ног ударило, и там у него всё вспухло. Короче, их увезли. Надо отметить, кто был послабее, тот садился на BMW. Ну, а мне чтоб ветер! Летишь по воздуху…

Было там одно местечко, где коровы паслись. Сначала такая выбоина, а потом возвышенность. Это место выбрали специально, препятствий понаделали. И вот ты тем бугром должен проехать. У «Харлея» низкая посадка. А ты там летишь как снаряд! Когда я через яму шёл, как дал газу… и меня тут же выкинуло. Приземлился нормально, но… понимаешь, скорость большая была. И надо было тише ж идти, газ потихоньку газу давать. Он же... Это же такая моща! Ты на него садишься, и чувствуешь под собой эту силу! Скорость вырастает мгновенно – запросто можешь слететь. У него полная загрузка: три человека, пулемет, запасные детали, патроны к автомату и пулемёту… и он с такой загрузкой прёт под сто километров! Ни один мотоцикл такого не выдержит.

В общем, меня там придавило. На бок упал, и меня придавило мотором. Ногу вытащить не могу. Или ломай эту ногу, или… Но вроде ничего, обошлось. Потом, приехали за мной, подняли…

Ну, натренировались, сажают нас на мотоциклы, бронетранспортеры и вперёд.Пришли в Западную Украину. Выступает командир полка – «Здесь осторожно! Лютуют бандеровцы, убивают, отрезают уши и прочее. Сейчас начнут выкуривать их из лесов. А вы сами знаете, что делать». С полком пошёл сам Квасов…

Ну, то да сё, на мотоциклы, распределились. Какая-то деревня рядом. Идут двое местных:

– Стоять! Идите сюда! Кто, куда?..

– Та мы вот с соседского хутора…

Проверяем – они действительно отсюда.

– А чего вы там в лесу делали?

– Та побоялись, то да сё…

– Та-а-а-к, понятно. Самогонка есть?

– Е…

– Несите.

Только выпили, закусили, идёт командир полка. Построились:

– Сколько вы поймали?

Все молчат – никого ж нет. И Загладько заявляет:

– У меня двое есть в сарае.

– Веди!

Приводит – одна полька, а другая украинка. Видно, он там неплохо время проводил. Комполка как закричит:

– Расстреляю! Ты что издеваешься?!

Смех один, умора. Отпустили этих баб.

Подъезжаем к одному селу. Через мост танк проехать не может, потому что часть досок кто-то убрал. Смотрим – под мостом сидят два товарища. Вытаскивают – вроде гражданские.

– Что вы тут делаете? Кто доски убрал?

– Это не мы. Мы молиться идём.

– Ага, молиться, значит. Под мостом?!

– Не знаем. Это не мы…

Ну, начали их там бить. Избивали-избивали… разбираться не стали – пристрелили и закопали.

Потом как-то быстро наши части к Германии подошли. Наступление. Сделали прорыв, в лини фронта сделали дырку, и нас туда – хопс… Как прорыв сделали, едем день, второй – не спим. Солнце восходит. У меня глаза слипаются… заснул за рулём…

Попал в столб. чуть не убился. Не спать сутками – это не шутки.

Тут начали давать указания: «Такой-то населённый пункт – занять! Такая-то часть немцев – уничтожить!» Танки вперед, создают панику… На сорок-пятьдесят километров рывок в тыл к немцам. «Тиграм» нас не догнать, средние танки – расстреливаем. Что немцам остается делать – они на нас авиацию. Нас бомбят, «мессеры» гоняются, расстреливают…

(Журнал боевых действий 3 гв. ТА. Страница 150. Авиация противника группами 20-25 самолетов бомбила боевые порядки частей корпуса. Действий нашей авиации не отмечалось. Прим. – С.С.)

Нападать на населённые пункты старались утром. Флажками обычно давали команды. Окружаем. Начинают танки, расстреливают всё подряд. Потом мы… я видел лично, как раздетые немцы лезли по водосточным трубам! Только слышишь – «Майн готт, майн готт…» Вдоль дорог стоят с поднятыми руками. Жалкие такие… И вот тебе вроде бы их уже и жаль.

Сейчас наверняка можно по карте узнать точно, где наши части наступали на Берлин. Когда мы подходили к Берлину, немцы уже не могли ничего поделать, бросали нам листовки «Вы – узурпаторы. Вы такие, вы сякие…» Мы какие бы не были – а в плен их брали. И это после того, что они у нас натворили.

Обидно мне... Думаю, на моем счету их… ну, приблизительно, ну, в пределах сотни. За сто сорок-сто пятьдесят человек снайперам давали «Героев». Моя беда, что я был беспартийный. Ну, медаль «За отвагу», ну Орден Славы, ну «Отечественной»… На заводе проработал пятьдесят четыре года. Передовик, ударник труда – везде первый, документально подтверждено. Пять лет мне власти квартиру ремонтируют. Ты ж наверняка обратил внимание, как я живу и почему мы с тобой в темноте сидим. Всё жду от них ремонта, сам же не могу сделать… Пошли на кухню, там лампочка есть…

Нам тогда сказали: «Уничтожаем охрану Берлина и путь свободен». Мы их бьём, а нам дальше не разрешают идти! Стоим на окраине города. Дан приказ – «Стоите и ждите». Вот мы стоим и ждём.

(Журнал боевых действий 3 гв. ТА.

Страница 150.

Войска армии преодолевая упорное сопротивление противника, контратаки пехоты, танков и противотанковые заграждения, вели наступление в общем направлении на ЦОССЕН, БЕРЛИН.

Страница 151

16 САБР занимала оборону в юго-зап. части ЛЮББЕН, прикрывая дороги на запад.

50 омцп – ГОЛЬСЕН. Пунктуация и орфография сохр. Прим. – С.С.)

Ох, там пили! Там я первый раз в жизни попробовал ром. Пьёшь, как воздух глотаешь. Ром встречался зеленоватый, и красноватый. Приятная штука. А вот коньяк так себе – дерьмо. Мы тогда стояли на окраине города. Видишь на фото четыре человека? Этот (показывает на фото) немецкий знал. Так мы расспрашивали немцев, как чуть ли не до самого «Рейхстага» проехать. Два дня там «шарились», смотрели мины и фугасы на дорогах, чтоб наши танки могли спокойно пройти. Хорошие ребята… А этот (показывает на фото) по фамилии Загладько. (Загладько Николай Павлович, 1925 гр, в КА с 44 г., награждён медалью «За Отвагу», – Прим. С.С.) Такой чисто украинский парень – «Гы-гы-гы». Этот (внизу справа) раньше был старшиной. Не знаю, чем он провинился. Одни штрафники, другие убийцы – кто их знает, они же не рассказывают.

Пили там, конечно, по полной программе. Русский солдат, он же не понимает, котелок подставляет – и пока не упадёт, м-да... Пока дорогу разведывали, по пути попали на подземный завод. Смотрим – три двери, охрана. Охрану подозвали – «Ком-ком. Иди, иди сюда!» По загривку одному, другому... Двери железные подорвали. А там столько людей, просто масса! И русские, и разные со всего мира. Мы им показали направление – «Берите чемоданы, набивайте, чем хотите. Вы свободны. Там наши части».

Среди немцев всё чего-то крутились. Этот наш по-немецки чисто разговаривает, общается с ними… Смотрим – он кому-то по загривку – бум, бум... Потом ночевали в подвале, где стояли большие емкости с вареньем. Объелись там… еще, между нами говоря, стрельбище там устроили – часы расстреливали с пистолетов. Ну, охрану, конечно, выставили. Но с другой стороны, кто в подвал ночью, в такое место пойдет? Потом попали в большущий госпиталь. Мы зашли – лежат (раненые) немцы. Там еще долго «мечтали», что делать – побить всех или нет. А «этот» договорился с немкой. А она не «целованная» оказалась. В общем, имел с ней дело…

Ну, и вот подошли наши части – «О! Штурмовать Берлин!».

А теперь скажи мне, кто защищал Берлин?

– Читал, что там была сборная солянка из разных частей. Были и французы, и голландцы, и латыши…

– Армии, которая шла на защиту Берлина, там уже не было, мы её уничтожили, этих «защитников Берлина». А в фильмах что показывают – там и близко ничего такого не было. Допустим, я не мог на Рейхстаге написать ничего, потому что посчитал бы это хулиганством. Царапать где-то на стенах! А люди оказались такие умные, понаписали, и прославились.

Вот нам не дали на стенах писать, нас сразу развернули на Дрезден. Вот мы два дня там кутили, свиней таскали: кто-то жарил, кто-то варил… пили вёдрами, канистрами – с любых ёмкостей. На путях стояли железнодорожные цистерны с древесным спиртом. Хорошо ещё никто не отравился.

И тут объявляют, что нашей 3-й танковой под командованием Рыбалко приготовиться к освобождению Праги. По пути к Праге война была уже не та: немецкие части большей частью сдавались. Конечно, были такие, что пытались оказывать сопротивление.

Прага 1945-го

Мне тогда довелось быть возле Рыбалко, моему экипажу доверили охрану. Считай, у меня же медаль – доверяют. У него интересная трость была. Она сверху раскладывалась, и он на нее садился. Рыбалко «грузноватый» такой. Похоже, стоять ему тяжко. То ли ранение, толи ноги у него болели. Помню, как он пленных допрашивал. Один солдат при нём. Немцы шеренгами стоят, машины… Он часы взял у одного немца. Тот видать что-то сказал не то… Смотрю – Рыбалко сложил свою трость-стул, и как даст ему по голове. Такой удар! Немец кровью залился. А Рыбалко ему говорит: «Я бы тебя расстрелял, да война кончилась. Так что живи, солдат». Но я тебе скажу, когда на Прагу пошли, он на головном танке Т-34 ехал. А мы рванули перед ним, чтоб, не дай бог, его фаустпатронами не подбили.

Когда в Прагу зашли, у меня кончился бензин. Нужно бы заправиться. Только остановись – вокруг тебя море народу, толпы людей. Сверху бросают цветы, записки. Кто-то приглашает в гости – «Заходьте», кто-то у тебя пуговицу отрывает – «Подаруй на памятку!» Просят – «Напиши что-нибудь!» Распишешься – а они рады. Никто так не встречал, как в Праге. «Обцелуют» всего… лицо из чумазого стало белым. Когда я заправился, колонна уже ушла. Куда мне ехать? Кругом народ, я им – «Дайте проехать», а они веселятся. Пока им растолкуешь, пока они поймут… Ладно, потом вроде расступились. И еду я по центральной дороге, сам не знаю куда. Откуда мне знать, куда они повернули. Только потом я узнал, что они шли на центральную площадь. Там встреча была. Вот, может опять я тут свой шанс упустил. Там многих ребят награждали. Мы ж непосредственно в охране были, рядом с командованием. А я в то время проехал по мосту через реку, потом какую-то улицу, другую, третью… короче говоря, выехал из Праги, и попал в какое-то село. Тут никто радостно не встречает, лишь только чуть приоткрывается калитка, и чех нам говорит: «Здесь немцы. Уходите отсюда».

Только он это сказал, смотрю – едет немец на мотоцикле. Только с автомата хотел по нему стрельнуть, а рядом сидит товарищ… он меня не прохлопал – короткая очередь, и немец свалился. Подошли, посмотрели – он тяжело раненый лежит. Если всё досконально говорить, то я ему ещё приложил прикладом по загривку – добил его, часы вытащил...

Ну, что, послушать чеха и вернуться в Прагу? Но мне подумалось – «Как же я могу уехать, и опозорить (честь) русского солдата, как будто я не победитель». Ты представляешь, какое у нас настроение было. Конец войне, да ещё полная люлька выпивки, закуски! А мы думаем, как нам не опозориться перед чехами.

Место там гористое. Впереди возвышается гора. В неё петляет дорога. Она усыпана камушками. Слева лес, и уклон. И здесь мы опять глупость сделали, конечно же, поехали прямо по дороге. Потихоньку спускаемся. Впереди – маленький выступ. Хотел я его обогнуть. Пошёл накатом, мотор выключил, чтоб неслышно было. Но там нас уже ждали.

Мне показалось, по нам стреляли со всех видов оружия. Но реакция не подвела. К тому же я ожидал и ехал, чувствуя, что вот-вот уже что-то случится. Подвернул мотоцикл к стенке, за выступ. Выступ хоть и маленький был, но он нас спас.

Ну, что делать – пулемет в руки, автомат. Похватали, что возможно: гранаты, запасные диски. Как только чуть утихло, мы перекатились через дорогу, в кювет. А над нами красивейшие толстые ели, чистота, такая кругом. Залегли…

Немцы нападают, но как-то вяло. Мы их потихонечку пощелкали. Во второй раз человек десять было – вроде снова отбились. И так у нас шло до вечера. К исходу второй половины дня к нам на помощь начали подползать чехи с охотничьими ружьями.

Напарнику предложил отойти в лес подальше, чтобы немцы сбоку не обошли. Хотя ведь знал, что немцы уже далеко в лес точно не пойдут, но так, на всякий случай. Немцы снова атаковали, и тут чехи как начали… У них у одного какое-то древнее ружье было, такой звук, словно из пушки стреляют. Как даст – по лесу шум!

Начало темнеть, и тут немцы запели в громкоговоритель – «Nicht schießen! Nicht schießen!» А потом на русском – «Не стрелять! Не стрелять! Пусть старший офицер выйдет на дорогу для переговоров с нашим офицером». Казалось бы, какой из меня старший, но я вышел на середину дороги, стою перед ними. Думаю – «Плевать, будь что будет!» А ведь запросто могли убить, собаки, и никуда не денешься.

Там закругляется дорога. Из-за поворота выезжает «Тигр». Тихонечко так – «Чух-чух-чух». На башне сидят «фаустники». Идёт прямо на меня. Смотрю – собачья душа, не тормозит. Совсем уже близко. В полтора-два метра от меня останавливается. Ну, понятное дело, нервы проверял.

Вылезает переводчик, и за ним офицер: «Мы понимаем, что вы русская разведка. Уже много убитых и раненых. Зачем нам убивать друг друга, когда война закончилась. Дайте нам час, и мы освободим это село».

Прага 1945-го. Однополчане

– Опишите, пожалуйста, немца.

– Выше меня ростом, стройный, я бы даже сказал «отточенный» какой-то, обычная офицерская форма, погоны… Переводчик с длинными волосами, на немца вроде не похож. Может из украинцев… но те не носили такие волосы.

Когда немец вылез из танка, и подходил ко мне на эти самые полтора метра, он так усилено меня рассматривал. Похоже не понимал, отчего же он меня не раздавил или не убил. Хотел бы я с ним сейчас встретиться. Мне почему-то чувствуется, что он ещё живой.

С нашей стороны два чеха были ранены. У одного пуля прошла выше виска, пробороздила череп. Кость было видно, цвет такой беловатый. А другому попало в середину уха, и вырвало её. Получилось так не очень-то красиво – висят два огрызка. Так что это не просто разговор, у меня везде всё было под контролем.

Потом я два дня искал свою часть в Праге. Езжу-езжу, а её нигде нет. Потом выясняется, что они рядом, в местечке Кралупы. Мимо ехал какой-то наш мотоцикл, я за ним увязался… когда я переезжал бордюр, мой товарищ, – он был немножко выпивший, – слегка повредил ногу. Только остановились – и сразу скорая! Откуда она взялась, не знаю. Положили его на носилки, и он мне говорит: «Знаешь, я, наверное, тут отдохну».

Забрали его в больницу, и не припомню, чтоб он вернулся в часть. Подозреваю, что мог у чехов остаться.

Слушай, вот я думаю – «Неужели я не заслужил быть почетным гражданином Праги?»

– Как вы с чешкой познакомились?

– Когда своих искал, спрашивал, не видел ли кто русских. К вечеру её встретил. Она улыбнулась:

– А вы как ночью поедете? Может, заедете к нам, передохнете?

Я сажаю ее в люльку:

– Поехали кататься!

Прага. Победа. Сирень и Фанюшка

Оказалось, что её дядя фотограф. Он нас снял вместе на мотоцикле. А сирень над нами цветёт. Войне конец... Напились мы тогда крепко, – я хорошо так набрался. И уже постель мне показали, где спать. Только лег... Слышу шум, по-русски кричит хозяин. Ну, я выскочил, смотрю – только что прибывшая пехота порядки наводит, выпивки просят, хозяйку прихватили во дворе. Был у меня трофейный пистолет. Стрельнул туда – они через забор, один, за ним другой... Ну, конечно, можно было их там пострелять. И отвечать бы не пришлось, потому как закон такой был – грабителей и мародёров расстреливать на месте. Но рука не налегла на такое дело…

На памятку от Фанюшки

– Вы помните, как зачитывали тот приказ?

– Его еще во время боёв зачитывали – «Не насиловать, не убивать. За нарушение расстрел!» Ну, мы ладно, у нас еще война шла. А кто в тылу… Командир полка своему командиру роты говорит – «Привези-ка мне непорченую, целованную. И по дороге там не вздумайте, иначе плохо будет». И смотрю – везут с деревни какую-то немку помоложе...

Потом, как я понял, захотели с Америкой воевать. Меня и еще несколько человек направили в Челябинск. Изучали ИС-2, ИС-3. Там я стал командиром тяжелого танка. В Прибалтике занял первое место на соревнованиях…

Потом отправили уже домой, демобилизовали. И вот так прошла жизнь. Передовик производства, ударник коммунистического труда, везде ударник… а Героя так и не дали – беспартийный.