Родился 1.5.1922 в небольшом провинциальном еврейском городке Новоселица Черновицкой области. В Новоселице жило 12.000 евреев, и несколько сотен украинцев и молдаван, и в нашем городе все говорили на идиш. До 1940 года это была территория Румынии, а до 1-й Мировой войны здесь проходила граница Австро-Венгерской империи.
Мой отец, скорняк по профессии, в молодости вступил в коммунистическую партию, но с годами разочаровался в коммунистических идеалах и мечтал только об одном – уехать в Палестину.
В городке действовали сионистские организации «Бейтар», «Ха-Шомер ха-цаир», которые готовили молодежь для жизни и труда в еврейских кибуцах в Палестине, а заодно мы учились давать отпор всяким бандитам - погромщикам из партии «кузистов» и их приспешникам..
В нашей семье, кроме меня, росло еще трое детей: брат Шломо 1929 г.р., сестры Неля 1926 г.р. и Фрида 1927 г.р. Жили мы бедно, но не голодали. Я закончил 5 классов начальной школы, а потом меня отдали в ученики к парикмахеру, но я еще три года посещал вечернюю школу.
– В Новоселице жители ждали приход Советской власти?
– К нам Советы пришли внезапно, никто и не думал, что Красная Армия придет в Буковину и в Бессарабию. Когда вдруг через городок в панике стали бежать румынские солдаты, то мы не поняли в чем дело. Затем удрали местные румыны – чиновники и полицейские.
Прошло еще несколько дней и в город пришли первые красноармейские части.
Население радовалось, что кончилась власть буржуев, но новая власть быстро показала чего она стоит и свое истинное лицо. Национализация, конфискации – это еще было полбеды, но когда треть города отправилось в ссылку в Сибирь, то многие говорили «Да лучше бы румыны остались». Выслали поголовно всех купцов, лавочников, представителей интеллигенции, членов сионистских организаций, а когда, видимо, разнарядка на аресты и высылку не была выполнена на 100 %, стали брать и арестовывать кто под руку попадется.
Ночью НКВД приходило в дома людей подлежащих высылке, давали 5 минут на сборы на всю семью, и всех отвозили в Каменец-Подольск, откуда эшелонами отправляли в Сибирь.
Мы были беднота, голытьба, но и это не гарантировало, что нас не затронет очередной виток классовой борьбы.
Приехали партийные и комсомольские активисты из России, началась агитация на вступление в комсомол, но я туда не стремился. Работал парикмахером, а отец трудился закройщиком в артели при районном промкомбинате.
По-русски я до прихода Советов не знал ни единого слова.
– Немецкое вторжение тоже застало всех врасплох?
– Не совсем. Где-то за неделю до начала войны пошли разговоры, мол, совсем скоро начнется... От нас до новой границы было всего километров шестьдесят, но когда немцы на третий день после начала войны были уже в Каменец-Подольске, то это нас буквально добило…
Еще 22-го июня в Новоселице появились первые признаки паники.
Была проведена мобилизация в Красную Армию, и что примечательно, призывников из нашего городка успели под бомбежками отвести колонной от стремительно приближающейся линии фронта и погрузить в эшелон, но вместо передовой их отправили на Урал, в Трудовую Армию, так как они считались «западниками», и оружия им «справедливая» Советская власть доверять не хотела. Из этой колонны немало людей погибло от голода и болезней в Трудармии, но некоторые выжили, я таких встречал после войны.
Конкретно наша семья, уже 23-го июня, погрузив какие-то пожитки на подводу, пошла на восток. Мы бежали в сторону Хотина, а навстречу нам идут люди и говорят –«Там немцы!», пошли на Залещики, и тут немцы. Мы, беженцы, были окружены частями вермахта со всех сторон. Беженцы из Каменец-Подольска рассказывали, что красноармейские заслоны два дня никому не разрешали подойти к железнодорожной станции, на ней отправляли на восток только семьи командиров и партработников.
Две недели мы напрасно мыкались в разные стороны в надежде уйти от немецкого ига, а потом, когда исчезли последние надежды и иллюзии, отец сказал - «Все... Возвращаемся».
Тысячи еврейских семей, не сумевшие убежать от оккупации, шли назад, по домам, навстречу верной смерти...
– Пришлось вернуться домой?
– Пытались… Но до Новоселицы мы не дошли, румыны сгоняли всех беженцев в Черновцы, где сначала нас поместили в тюрьму, а потом перевели в гетто. Прошла еще неделя, румыны – жандармы стали отбирать всех не местных и отправлять по различным гетто.
Сначала поездом под охраной нас привезли в Атаки, а потом на пароме через Днестр, в Могилев-Волынский, но местный концлагерь был переполнен, и нас колонной перегнали в Копай- город. На обочинах дорог везде валялись трупы застреленных евреев, и сердце замирало от страха, мы не знали, что нас ждет в конце каждого перегона. Из Копай-города нас отправили в рабочий лагерь, на строительство шоссе, а потом нам на какой-то период повезло. Уже ближе к зиме сорок первого года мы попали в сельхозкоманду по уборке сахарной свеклы на колхозных полях. Поселили в пустом свинарнике, на полу немного соломы, со всех сторон холодный ветер, помещение не отапливалось. Хлеба не было, мы собирали бураки, которые пекли и варили, чтобы хоть что-то покушать. Крестьяне нам иногда давали немного муки и картошки, и мы смогли пережить первую зиму и не умереть от голода, а потом румынская охрана сменилась на украинских полицаев, лютых нелюдей, и мы с ними хлебнули лиха…
До сих пор помню фамилию старшего полицая – Посяка.
Затем началась эпидемия сыпного тифа, которым переболела вся наша семья…
Весной 1942 года румыны стали отбирать молодых парней и отправлять на торфяные разработки в лагерь Печора, и я попал под этот «отбор».
Печора – это был жуткий концлагерь, люди здесь мерли, как мухи, от голода и непосильной каторжной работы. Я с двумя товарищами бежал из Печоры, мы ночами пробирались до Томашполя, а потом пошли каждый в своем направлении. Я вернулся к семье, и здесь снова попал под облаву. Всех пойманных свозили в Могилев-Подольский, где румыны формировали колонну из 3.000 человек. Затем жандармы загнали нас в вагоны, и поезд пришел на станцию Григорешты. Дальше группами по узкоколейке, в рабочий концлагерь Варваровка, где была проведена селекция – самых молодых и здоровых отправили в Гурьевку, на строительство моста через Буг. Те, кто остался в Варваровке, также должны были строить мост через реку и прокладывать дорогу на Вознесеновку.
– Каким был режим в лагере? Как кормили узников?
– Охрана в Гурьевке и Варваровке была поручена украинским полицаям и власовским батальонам. Румыны были менее жестоки, а эти – зверье… В Гурьевке охранный власовский батальон состоял из украинцев из Луганска, «шахтеры», как они себя называли…
Они выводили колонны на рабочие объекты, в карьер, и там охраняли по периметру.
Стреляли без предупреждения, шаг влево, шаг вправо из строя - моментально раздавался выстрел. Иногда просто таким образом ровняли строй…
Один раз гонят нас на работу, рядом со мной шел молодой парень, который заметил помидор на земле, в метре от дороги. Он смог его поднять с земли, но сделать единственный шаг назад в строй не успел. Раздался выстрел конвоира, и наповал…
Эти, «луганские», нам все время обещали –«Ну, жиды пархатые, когда мост будет готов, мы вас живьем в землю закопаем! Всех лично вырежем!», и при этом хохотали над нами.
От них мы, кстати, впервые узнали, что всех евреев в районах немецкой оккупации уже поголовно уничтожили, и только под румынами, в Транснистрии, еще остались живые гетто.
Жили мы в землянках за колючей проволокой, а туалеты были метрах в пятидесяти, и чтобы ночью выйти в туалет, надо было получить разрешение у часового. И нередко бывало, что часовой разрешал, мол, проходи, а потом стрелял, как при попытке побега…
Кормили нас так – утром миска пустой баланды из гнилых овощей, иногда в этой баланде попадался маленький кусочек конины. На день давали 500 граммов хлеба, но это был не хлеб, а какой-то комок из соломы, который хрустел на зубах, как земля. Кроме того нам давали кружку кипятка и вечером миску похлебки. В лагере люди сотнями умирали от голода, мы выглядели как живые скелеты. Утром полицаи проверяли землянки, и тех, кто совсем обессилел, и от голода и истощения не мог подняться, вытаскивали вместе с свежими трупами наружу, и похоронная команда лагеря, под винтовками полицаев, хоронила в братской могиле всех: и мертвых, и тех, кто еще дышал, в ком еще теплился остаток жизни… Иногда, когда нас гнали на дальние объекты, то местные женщины, украинки, кидали в проходящую колонну узников куски хлеба и мамалыги. Несколько раз мне повезло поймать такой кусочек.
Кроме того меня подкармливал немец- мастер. Я в лагере работал сварщиком, и этот немец, мой начальник, иногда приносил мне остатки своего обеда… Нашей работой руководили немцы из строительной военной организации «ТОДТ», а водителями машин были голландцы и французы. Сварными работами руководили мастера, немцы Рабиц и Элесарт.
За невыполнение нормы нас карали, как за саботаж, расстреливали каждого десятого из рабочей команды, а один раз устроили показательную казнь. Весь лагерь построили.
Посередине плаца – виселицы на десять человек. Вывели из строя десятерых евреев, среди них двое из одной семьи – отец и сын. Накинули петли на шеи, полицаи выбили табуретки из под ног обреченных, а одна веревка порвалась, и на землю рухнул еще живой узник. Тогда приказали ездовому принести вожжи и снова повесили несчастного на конской упряжи, и опять…, вожжи не выдержали, и он снова упал на землю живой. Только с третьего раза его повесили...
– Были побеги из лагеря в Гурьевке?
– Попытки были. Каждое утро перед отправкой на рабочие участки, и каждый вечер, перед «снятием с объекта», нас пересчитывали. Но далеко уйти вряд ли кто смог.
Кругом только степи, спрятаться негде. Полицаи в каждом селе…
А о партизанах в Николаевской области никто не слышал… Они там вообще были?...
– После завершения строительства моста через Южный Буг лагерь в Гурьевке был ликвидирован?
– В декабре всех живых отвезли в лагерь в Варваровку, расстреливать нас не стали, у немцев, видимо, уже ощущалась острая нехватка рабочих рук. Мост был готов, по реке уже шел лед.
В Варваровке нас поселили в землянках на берегу Южного Буга. Здесь уже всем заправляли немцы из ТОДТа, а часть охраны была из румынских жандармов. Лагерный режим не менялся в лучшую сторону, но мы держались, организм уже настолько привык к голоду и мизерной пайке, и как-то тянул… В марте 1944 года в Варваровском лагере осталось 111 узников по счету, остальные заключенные или уже погибли от голода, или, в составе рабочих команд, были, как «стройбатовцы», переведены на строительство оборонительных линий в другие места.
14-го марта ночью бомбили район лагеря, а утром румынские жандармы открыли ворота и нам говорят – «Немцы сбежали! Идите на кухонный склад, берите что хотите, ешьте!»…
Мы сами не верили, что такое случилось… Что делать дальше? Если мы пойдем на восток, то нас расстреляют отступающие немцы, а как пробраться к своим семьям?
От лагеря по узкоколейке мы добрались до Григорешт, там было отделение Красного Креста и здесь нас покормили. И тут старший жандарм, румын, нам говорит –«Не расходитесь. Мы вам поможем отсюда выбраться. Я договорился с начальником станции на три вагона».
Всю ночь мы ехали до Одессы и слышали как на станциях люди говорили -«Скоро русские придут». Прибыли в Одессу, а вид у нас был страшный: все дистрофики, вместо одежды рваные обноски, на ногах – деревянные сабо, на одежду нашиты желтые шестиконечные звезды.
В Одессе мы эти желтые звезды с себя сняли, и наши три вагона прицепили к составу, идущему на Жмеринку, но доехали мы только до Томашполя.
Стоим ночью в Томашполе на путях, помню, что еще шел сильный дождь, и тут к нашему вагону подходят двое гражданских с оружием и заявляют - «Мы партизаны! А вы кто – такие?».
Мы объяснили, кто и откуда, и тогда они нам говорят – « Вылезайте из вагонов, мы сейчас этот поезд под откос пускать будем!». А в этом составе еще было вагонов пятнадцать с немцами и румынами. Мы боялись выходить, уж больно все смахивало на провокацию, кругом столько отступающих немцев, а они, партизаны, свободно ходят по станционным путям?…
Поезд тронулся, и тогда один из партизан сорвал тормоз, как тогда назывался «стоп –кран», и крикнул- «Уходите, быстро! Вам что, жить надоело!?!», и мы гурьбой выскочили из вагонов.
Поезд продолжил движение, а потом мы услышали сильный взрыв. Полночи мы стояли на станции, не зная, что предпринять дальше, ведь любой единственный необдуманный шаг мог стоить нам жизни. Подходят два человека –«Мы из местного отряда самообороны. Пошли с нами. Немцев в городе уже нет». Отвели нас на территорию гетто, здесь покормили гороховым супом, а в обед в Томашполь уже зашла Красная Армия… На открытых немецких складах мы нашли для себя одежду, переоделись, и разошлись по своим домам.
Две недели я шел пешком до Копай-города, но когда, наконец-то, добрался до него, то побыл со своими только одну ночь, так как утром ко мне пришли, и приказали срочно явиться в военкомат. Кто-то уже успел доложить, что я вечером вернулся.
– Сразу попали под мобилизацию?
– Да, в этот день в Копай-городе была проведена массовая мобилизация, собрали 800 человек призывных возрастов, погрузили в эшелон и повезли в Винницу, но в Виннице уже не было армейского запасного полка. Тогда нас отправили пешком в ЗАП в Каменец-Подольск. Прибыли туда, и на следующее утром нас построили на плацу.
К нам вышел полковник и произнес –«Кто был в плену – пусть перейдет на правую сторону, кто был в концлагерях - на левую сторону, остальные остаться на месте!».
И когда все заняли места на плацу, согласно указания полковника, он обратился к мобилизованным, стоящим на левой стороне – «Кто был в лагерях, сейчас берет сухой паек на пять дней и отправляется по домам, до особого распоряжения!».
Тех, кто был в плену, скорее всего отправили на госпроверку, другие, те кто «незапятнанные» - остались проходить курс обучения, а мы - бывшие лагерники - оказались свободными, нам в штабе выдали справки, что мы законным образом возвращаемся в распоряжение своих военкоматов.
Я и еще пять товарищей пошли пешком домой, и когда вечером мы пришли в Черновцы и искали, где заночевать, нам сказали, что за вокзалом есть пересылка, и там есть место для ночлега для всех. Приходим на пересылку и видим, что все там забито до отказа бывшими гражданами Румынии и Венгрии, которым деваться некуда, так как их территория находится еще под немцами. Вдруг в 12 часов ночи нас поднимают - с вещами на выход, армейская комендатура проверяла пересылку и всех мужчин призывного возраста на грузовых машинах свозили в военкомат, для проверки. На нас, дистрофиков после концлагеря, посмотрели, определили на глазок, без медкомиссии, что каждый из нас - годен без ограничений, и всех отправили на сборный пункт, куда все время свозили мобилизованных гуцулов.
В Черновцах мы проторчали две недели, пока в одну из ночей нас не разбудили в 3-00, и под звуки оркестра не отправили на вокзал, где нас ждал эшелон из 30 вагонов.
Целый месяц нас везли в тыл страны, причем, без какого-либо конвоя, и в итоге оказались мы в Красноярске, в 57-м запасном полку, где первые две недели нас держали в карантине, и каждый новобранец проходил обязательную проверку у особистов - выясняли все подробности - «кто? откуда? чем занимался в оккупацию? кто подтвердит?…», и так далее.
У нас по дороге, в Новосибирске, случилось забавное ЧП, наши гуцулы сожгли баню на прожарке, и полсостава остались голыми. Так трое суток ждали, пока для погорельцев найдут какую либо одежду. В первый день карантина нас накормили до отвала, бери, сколько хочешь, а потом началась обычная тыловая голодуха, которая вкупе с муштрой и тяжелой физической нагрузкой забирала все силы. Прибывших разбили на отделения по 40 человек в каждом, и стали готовить из нас стрелков. Готовили нас до осени, и отправка на фронт, как и было заведено в запасных частях, была проведена внезапно.
Как-то вечером нас повели на просмотр кинофильма, оттуда мы вернулись в казарму, объявили «Отбой!», и вдруг посреди ночи крики –«Тревога!». Сначала нам приказали оправиться в баню, на помывку. Выходим из бани, а перед нами горы обмундирования, бушлатов, сапог, нательного белья (которое давали по две пары) … Все новое…
Только переоделись, приказ - садиться по машинам. Стоит колонна грузовиков, ждет нас.
Привезли на вокзал, в маршевый эшелон, и уже через десять дней мы в Витебске, где получали оружие, и где нам довелось увидеть маршала Рокоссовского, а еще через несколько дней, в октябре 1944 года, я оказался на передовой, в районе Мариямполя.
Пришли в батальон, по ходам сообщений добрались до первой линии. Оборону на нашем участке, кроме нашего потрепанного в боях полка, держали также штрафники, в окопах находились все вперемешку.
– В какую часть попали на фронте?
– В 11-ую гвардейскую стрелковую дивизию, в 99- й гв. СП. Третья рота 4-го стрелкового батальона. Фамилию комбата я хорошо запомнил – майор Сычев.
Из лагерников со мной попал в одну роту Энглер, как и я, бывший парикмахер.
– У вас полгода передовой в стрелковой роте, два ранения. Что наиболее запомнилось?
– Остались в памяти разные небольшие эпизоды… Если рассказывать по ранениям.
В январском наступлении 1945 года мы поднялись в атаку, немцы сильным огнем заставили нас залечь. Снег шел не переставая, было очень холодно, и вдруг чувствую, тепло в сапоге, посмотрел на ногу, а оттуда кровь идет. Ранение оказалось сквозным и пулевым, и после двух недель в санбате меня вернули в строй, в свой батальон. Второе ранение я получил пятого мая.
Нарвались на засаду, и мне осколок гранаты попал в правую лопатку…
Мне хорошо запомнился случай, как в ноябре сорок четвертого года я участвовал в вылазке за языком. Подползли к немецкому блиндажу, затаились, и тут как раз из него немец наружу вышел. Мы его без шума скрутили, и без потерь вернулись к своим…
Война в пехоте она не изобилует каким-то ярким эпизодами.
Поднялись в атаку, так после нее половина бойцов убита или ранена…
Пошли во вторую атаку – остальных добили…
За полгода в моем батальоне из «стариков» осталось не больше 5-10 % …
Вроде перед каждым наступлением предпринимали долгие артиллерийские подготовки, и штрафников впереди нас пускали, и танкистов, но все равно, приказ –«В атаку!», мы поднимаемся, а немецкая передовая еще живет, сильный огонь по нам ведут по всей линии обороны.
Конечно, хотелось выжить, но, если говорить честно, у меня надежды не было, что уцелею… Надо было воевать…Когда у нас несколько раз перед строем расстреливали молдаван и среднеазиатских нацменов за самострелы, то мы их презирали.
Все жить хотели, но лучше смерть, чем такой позор.
После атаки посмотришь на поле боя, тут и там лежат трупы убитых бойцов, и становилось не по себе от мысли, что ведь и я так, сегодня, мог там навеки остаться, а вот, пока все еще живой…
А потом по полю боя идут саперы, все проверяют, ищут мины, за ними появляется похоронная команда, а мы, пехота, вперед, к следующему рубежу…
– После всего пережитого в гетто и в концлагере, вы лично мстили немцам?
– У меня не было психологии мстителя, чужой крови особо не жаждал, пусть она и вражеская… Был приказ пленных немцев не трогать, я их и не трогал, не убивал.
Взятых в плен власовцев убивали после боя на месте, а вот немцев – нет.
И когда на первых порах в Германии, некоторые мои товарищи по роте гражданских немцев к ногтю прижимали в разных вариантах, я в этом сознательно не принимал участия…
У меня ротный был, старший лейтенант, так он лично любил власовцев из пистолета расстреливать, всех пойманных к нему доставляли…
А я просто воевал, был первым номером ручного пулемета в стрелковой роте.
– Отношение к бойцам «западникам» было иным, чем, скажем, к призванным из-за «старой границы»?
– Если честно, то мне лично кажется, что все «западники» шли как второй сорт.
Доверия к нам не было.
Воевать «западники» научились не хуже других, но так и оставались для начальства не совсем советскими людьми. Например, у нас в полку никого из «западников» не представляли к орденам, и сразу после войны мы узнали от полковых писарей, что есть какая-та инструкция по нашу душу. Даже когда летом сорок пятого поступил приказ представить к наградам всех имеющих ранения и ранее не отмеченных орденами и медалями, то на деле это выглядело так. Построили полк, начштаба приказывает –«Все кто был ранен и не награжден, выйти из строя на четыре шага!». Далее он обратился к тем кто вышел –«Бывшие в оккупации и в плену - вернуться в строй!»…Остальных - к писарям, заполнять наградные листы…
Комбат стоит рядом с начштаба и молчит…
Лично ко мне все бойцы неплохо относились. Был здоровый и исполнительный, привык к тяжелому труду, ни от чего не отлынивал, в бою за чужие спины не прятался. У меня были черные усы, так все думали, что я грузин, называли меня «Кацо». Когда при мне рассказывали еврейские анекдоты или несли всякую антисемитскую ахинею, я старался не реагировать, думал, что пусть не знают, кто я по национальности на самом деле, хотя, в красноармейской книжке я был записан евреем, и наши офицеры это знали.
– Как для вас закончилась армейская служба?
– После взятия Кенигсберга мы проделали пеший марш на Инстенбург, на пополнение. Прошел слух, что нас отправляют на войну с Японией. И действительно, нас построили и стали делить, левый фланг – «…колонной, на станцию, шагом марш!», и сразу грузиться в эшелоны на восток, а всех кто был на правом фланге и артиллеристов отправили на Берлинское направление, под Франкфурт-на Одере. Конец войны я встретил раненым в санбате, а потом вернулся в свой батальон, который стоял возле Берлина в Шлизельбандхоффе.
Затем нас перебросили на границу с Чехией в город Цитау, и вскоре поступил новый приказ - нашу дивизию отправляли пешим маршем в СССР. Из нас делали транспортные роты, по 150 пар лошадей с подводами, и мы на них доехали до Бреста.
Потом солдат старших возрастов демобилизовали, а остальных отправили в район Барановичей, есть там такой Копыльский район и станция Тимковичи. Нас распределили по деревням, где мы помогали крестьянам убирать картофель, собирать урожай, а затем до мая сорок шестого года мы восстанавливали разрушенное немцами, и строили. Использовали нас вместо стройбата. Вернулись в Брест, нас передали в 119-й гвардейский артиллерийский полк, а оттуда я попал в 420-й отдельный батальон связи. Демобилизовался из армии в декабре 1946 года и приехал домой, в Новоселицы, где, как и до войны, работал парикмахером.
В 1963 году перебрался в Кишинев, а еще через десять лет уехал в Израиль.
| Интервью и лит.обработка: | Г. Койфман |
