Ш.Н. - Родился 25/4/1924 в Винницкой области. Мой дед был главным раввином Ямполя, и мой отец стал раввином, но после революции он религиозной деятельностью уже не занимался. Вся родня по линии отца еще до 1914 года эмигрировала в Америку и в конце двадцать четвертого года родные прислали ему «шифт-карту», документ позволяющий его обладателю въехать в США как законному эмигранту. Через несколько дней после получения документов к нам в дом пришли два районных чекиста и сказали отцу напрямую: «Чего хочешь Хаим? Выбирай. Или девять граммов в лоб или строить Советскую власть?». Отец выбрал второе, и его отправили на освоение степной целины в Николаевской области. Здесь, в Снегиревском районе, в безводной голой степи, на деньги американской еврейской благотворительной организации «Джойнт» были организованы еврейские сельскохозяйственные поселения-коммуны, состоявшие в первое время кроме добровольцев, в основном из выселенных из городов и местечек «обладателей непролетарских специальностей» и «лиц, не имевших постоянного места жительства». В такие сельскохозяйственные колоннии власти сгоняли евреев из местечек в «добровольно-принудительном порядке». Слово «колхоз» тогда еще не вошло в обиход, вместо него говорили СОЗ (Союз земледельцев), и мой отец стал первым председателем СОЗа, так называемого 8-го участка - «Ленинский фонд». Начинали строить и пахать в двадцать пятом году на пустом месте, на голой земле, а к началу войны в нашем еврейском колхозе уже было 450 дворов, люди исправно занимались крестьянским трудом и достигли больших успехов, наш колхоз (поселок Эрштмайск) считался самым зажиточным и передовым в нашем районе. Почти в каждом хозяйстве была корова, гуси, индюки. Отец поднимал колхоз, а потом из армии прибыли молодые демобилизованные коммунисты и комсомольцы, они и заняли все посты в правлении колхоза, и мой отец, бывший раввин, работал комбайнером и трактористом. В 1937 году часть руководства колхоза арестовали и объявили «агентами американского империализма» и «врагами народа», некоторых расстреляли, как, например, нашего главного бухгалтера, но отца тогда не тронули... Я успел закончить к сорок первому году только школу-восьмилетку, все время работал в поле наравне с взрослыми или гонял колхозный табун. Когда немцы подошли к нашему району, то все колхозники по распоряжению районного начальства стали эвакуироваться, но я, вместе с тремя товарищами-одногодками: Абрамовичем, младшим Бурманом и Рабиновичем, решил уйти в армию добровольцем. Пришли в райвоенкомат, а там уже никого нет, все ушли на восток. Поехали на подводе дальше, но и в соседнем военкомате уже было пусто.
Мы пристали к какой-то батарее 45-мм орудий, с ней отошли к Каховке. Переправу через Днепр мы должны были совершить на пароходе «Пестель», но только дошла очередь до нашей посадки на борт, как налетела немецкая авиация и разбомбила этот пароход. Прибились к какой-то стрелковой части, нам дали по винтовке-«трехлинейке» и по четыре обоймы патронов на брата, но повоевать не пришлось, потому что наследующий день началось что-то страшное и невообразимое. Кругом все бежали, никакой обороны не было, где находятся командиры, мы, да и сами кадровые красноармейцы, не имели понятия. Поднялась паника, да тут еще немцы стали бомбить всех отступающих, и военных и гражданских. В этой суматохе я потерял своих товарищей, и во время очередной бомбежки, недалеко от Мелитополя, мне осколок бомбы попал в ногу.
Я остался лежать раненый в поле, смутно представляя, что буду делать дальше, ведь вокруг наших уже не было,... ну что я смогу один сделать со своей винтовкой?... На мою удачу через это поле отходили последние отступающие красноармейцы, они меня подобрали, сделали перевязку, наложили какую-то шину. С ними я добрался в Мелитополь, нас остановил заслон на подступах к городу, стали проверять документы, и тут командир заслона увидел, что по документам мне всего 17 лет (непризывной возраст), отобрал у меня винтовку и приказал, чтобы я уходил в тыл. Похромал в сторону вокзала, кость в раненой ноге оказалось незадетой. На вокзале, в стоящем на путях эшелоне, я увидел своих родителей и еще наших односельчан, забрался к ним вагон, и вскоре поезд ушел из города в сторону Батайска, а оттуда многих эвакуированных из Николаевской и Херсонской областей отправляли в Поволжье, так наша семья попала в Первомайский район Саратовской области, в бывший немецкий поселок Серпогорск. Немцев Поволжья уже выселили оттуда в Казахстан, на полях неубранная пшеница, в пустых крепких домах в подвалах оставались запасы зерна и картошки, мешки с мукой, так что эвакуированным голодать не пришлось. После войны мы узнали судьбу тех односельчан, которые не захотели или просто не успели эвакуироваться.
Немцы только вошли в село так сразу схватили Фукса и еще несколько человек и расстреляли их на месте. А потом вместе с изменниками-украинцами стали вылавливать спрятавшихся. Был у нас в колхозе один украинец, Виктор Дороенко.
Он дезертировал летом сорок первого года из Красной Армии, и как только в район зашли немцы, Дороенко, выслуживаясь перед немцами, на глазах у всех, лопатой зарубил насмерть своего лучшего довоенного друга, электрика Элю Бурмана...
А младший Бурман, мой товарищ, в феврале 1942 года ушел в армию, и под Сталинградом ему оторвало обе ноги.
Г.К. - А когда Вас призвали?
Ш.Н. - В начале августа 1942 года. Забрали в «комсомольский призыв» и отправили с группой призывников в Вольск, в авиатехническое училище. Мы прибыли туда, а нам говорят, что набора не будет, и нашу группу перенаправили в школу младших командиров. Проучились мы там всего с месяц, а потом нас построили и объявили, что приказом Сталина мы досрочно отправляемся на фронт в самый тяжелый для нашей Родины момент. Далее зачитали приказ о присвоении сержантских званий, каждого называли полностью: фамилия, имя, отчество, и если меня во взводе до этого момента все знали как Сергея, то тут услышали - Шнеер Хаимович. Сели в вагоны, эшелон тронулся с места, половина из красноармейцев уже сильно поддатые, и тут несколько человек решили со мной расправиться, за то что я - «жид пархатый», и за то, что «война только из-за жидов началась», сначала была просто драка - один на четверых, я отбился, а потом двое, матерясь, пошли на меня с деревянными ложками в руках, с визгом: «Мы тебе сейчас, падла, глаза повыкалываем!»... Но обошлось, как раз поезд на минуту остановился на каком-то полустанке, я выскочил из своего вагона и перешел в другой.... Вот с такого «веселого события» начинался мой фронтовой путь.
Попал в свою первую часть, кажется, в 785-й стрелковый полк, провоевал шесть месяцев командиром отделения в стрелковой роте, пока не «залетел» в штрафную роту.
Г.К. - А за что в штрафную роту попали?
Ш.Н. - В марте 1943 года мы заняли какой-то поселок. Увидели курятник, взяли оттуда несколько курей, свернули им шеи, ощипали и стали варить. А местные пошли и пожаловались на нас комбату. Комбат распорядился арестовать нас за мародерство.
В моем отделении было семь человек, кроме меня, все были бывшие шахтеры из Донбасса, так нас всех отдали под трибунал. Всем дали по 10 лет лагерей с заменой на три месяца штрафной роты, и всем отделением мы отправились «искупать вину кровью». С нами даже разговаривать не стали, никто не заступился, мол, мелочь, за что так строго наказывать. У меня уже была медаль «За боевые заслуги», старого образца, с колодкой на красной ленточке, так ее забрали перед отправкой в штрафную, а меня разжаловали из сержантов. Прибыли в штрафную роту, находящуюся на переформировке.
Я тогда многого не понимал, настроение мое было обычным, несчастным и загубленным я себя не ощущал. Через несколько дней, когда рота, приняв пополнение из уголовников, стала полнокровной, нас подвели к передовой и поставили задачу, атаковать высоту перед нами. Командовал нами офицер, про которого в роте ходил слух, что он сам бывший штрафник, бывший разжалованный майор, и был лишен звания Героя Советского Союза, полученного им на Финской войне, но так ли это было на самом деле? - иди знай. Перед атакой этот бывший майор обратился к нам: «Братцы, только вперед, только вперед. У вас нет выбора!». Мне в штрафной роте выдали ручной пулемет Дегтярева с тремя дисками, а вторым номером я к себе взял бывшего зека, еврея из Чернигова по фамилии Лернер (он прибыл с уголовниками на пополнение, но в лагере сидел по «бытовой статье»). Атаку назначили на светлое время суток. Утром мы сосредоточились в километре от передовой, нас построили, привели под конвоем какого-то молодого парня. Объявили, что он дезертир и изменник, и приговорен к расстрелу. Этот парень рыдал и выл, как белуга, но его прямо на наших глазах «шлепнули». Потом каждому из нас выдали по 250 грамм денатурата, причем, не из фляги наливали, а каждый получил в руки маленькую бутылочку-«мерзавчик», я такие только после войны во второй раз увидел. И мы пошли к высоте, по которой уже била наша артиллерия. Хоть и днем нас пустили в атаку, но с артподготовкой, а потом высоту стали утюжить наши ИЛ-2, и только когда улетел последний штурмовик, мы кинулись в атаку. У подножья высоты был неширокий ров залитый водой, одним словом, «канава», возле него мы притормозили, и тут по нам начали остервенело бить с высоты из пулеметов, а потом подключилась немецкая артиллерия и минометы. Мне трудно описать все детали этого боя, поскольку это был кромешный ад, в котором ничего не поймешь, мы знали только одно, надо прорваться на высоту, иначе всех сверху перебьют. И когда до гребня высоты оставалось метров сорок, сверху на нас кинулись в контратаку, дико матерясь по-русски. Эту высоту, я думаю, держали именно «власовцы». Я еще до этого момента расстрелял все диски от пулемета, второго номера где-то «потерял» (его увидел живым уже после боя), а сам «дегтярь» покорежило пулей.
И тут на меня несется сверху с винтовкой с примкнутым штыком «власовец», на какие-то мгновения я просто оцепенел ...У меня был в руке только пистолет ТТ, который я взял у нашего убитого офицера. «Власовец» не смог с первого удара заколоть меня, я удачно увернулся, и штык только пропорол мою шинель и поцарапал грудь, и он, вместо того, чтобы сразу же нанести повторный удар и убить меня, вдруг застыл, видно растерялся, не мог понять, почему я не падаю, а я из пистолета «власовцу» точно засадил пулю в лоб. Он упал замертво, я еще посмотрел на него, здоровый детина, заросшее щетиной лицо. Какие-то секунды стоял как «в тумане» над трупом, а потом словно очнулся, вокруг шла рукопашная, такая рубка... Рукопашную мы выдержали, но с высоты оставшиеся немцы (или «власовцы») просто выкосили пулеметами всех штрафников, тех, кто еще находился на скатах. Мы так и не взяли эту высоту, каких-то тридцать метров не дошли... А потом по скатам стала снова бить артиллерия, и наша, и немецкая... Живые стали в сумерках отползать к подножью, и собралось нас там всего восемь целых человек (те, кто вышел из боя без ранения)... Сколько из нашей роты получили ранения я не знаю, но думаю, что таких было много, так как сам видел, как раненых в темноте вытаскивали санитары . Остальные штрафники - убитые и заколотые остались навсегда на этой высоте... Нас отвели в лес, но после такого боя мы были уже не люди, а какие-то озверевшие ... Мы орали друг на друга, еще долго не могли прийти в себя... Приехал старшина с полевой кухней, а кормить то некого!...Потом пришли два штабных офицера, выписали нам справки - «искупил вину», и сказали, что с этими документами мы можем вернуться в свои подразделения... Я вернулся в свой полк, находившийся в то время в двухстах километрах от Белгорода. Командир моей стрелковой роты, старший лейтенант Вербицкий, еще удивился, мол, как это я остался в живых в штрафной роте.
Г.К. - Я когда посмотрел Ваши архивные документы и справки, то просто поразился, сколько испытаний может выдержать человек и не сломаться.
На фронте, Вы, боец пехоты, прошли через штрафную роту и остались в живых.
После войны Вы были приговорены к высшей мере и полностью оправданы по пересуду, а позже получили десятилетний лагерный срок. Но, вот, передо мной документ о Вашей полной реабилитации. Почему Вам так «фатально везло», не задумывались?
Ш.Н. - Никто не ведает своей судьбы и не знает, что ждет его в следующее мгновение. После тяжелого ранения я стал инвалидом войны, сразу после войны поселился в Черновцах, жизнь стала потихоньку налаживаться, но кто знал, как все обернется. Работал я управдомом, прошло несколько лет после ранения, я уже обходился без костылей и думал о поступлении в институт. В 1947 году, мы, семь бывших фронтовиков, отмечали на квартире день рождения нашего товарища, бывшего летчика Героя Советского Союза Умеренкова. Не сильно шумели, все в рамках приличия, соседи почти не возмущались. А утром нас арестовала милиция, двоих быстро отпустили, а пятерых: Умеренкова, его младшего брата Алексея, меня, капитанов Фирсова и Кораблева оставили под арестом. И начали нам «шить» дело о групповом бандитизме, на первых порах чисто уголовного толка: вооруженные разбойные нападения и грабежи , налет на сберкассу с убийством и так далее. При обыске у меня и у еще одного товарища нашли трофейные пистолеты. И тут наше дело из уголовного розыска забирают в областное управление МВД, и следствие начинает вести начальник ОББ подполковник Мальцев. Решили из нас сделать «политических бандитов», связанных с «бандеровским подпольем». Всех, кто был убит за текущий год в Черновцах и его окрестностях, «вешали» на нашу пятерку. Что вам бывший литовский энкэвэдэшник рассказывал? - что после войны заключенных запрещено было бить по закону? Чушь! Били нас две недели подряд, и сигареты об нас тушили, и руки зажимали между дверями, и головой с размаху в стенку «впечатывали». Били, как на «конвейере», эти изверги-следователи парами меняли друг друга, допросы длились по пятнадцать часов. Заместитель начальника областного уголовного розыска Романовский бил меня головой об стену, пока я не терял сознания, а потом, «насытившись» моими мучениями, начинал уговаривать: «Ты только подпиши протокол. Знаю, что не виноват, ты только подпиши и домой пойдешь!», и снова принимался за избиение. Меня с допросов на носилках выносили обратно в камеру. В камере мне один знающий зэк сказал, что если мы попали в руки Мальцева, то нам уже ничего не поможет, он добавил, что до войны Мальцев работал в «органах» в Днепропетровске и являлся там первым зверем и палачом.. Я и Умеренков сидели в соседних камерах и через приставленную к стене камеры кружку «переговаривались» между собой, и Саша сказал: «Давай подпишем, иначе нас здесь насмерть забьют. А на суде от своих показаний откажемся». Так и сделали.
Судила нас выездная сессия Верховного Суда УССР, и никто нас на суде даже не стал слушать. Мне и Саше Умеренкову дали высшую меру, младшему Умеренкову и Кораблеву по 10 лет лагерей, а Фирсову - всего 7 лет заключения... И только тут мы поняли, как мы ошиблись, понадеявшись на «справедливый суд», осознали, что оглашенный приговор «обжалованию не подлежит» и окончательно ставит черную жирную черту над нашими жизнями, что это конец, поскольку за « вооруженный бандитизм» смертную казнь после войны не отменили. Умеренков был еще лишен звания Героя и всех боевых наград. И мы с Умеренковым все же написали прошения о помиловании и пересмотре приговора, он прямо написал на имя Сталина, что нас, фронтовиков-орденоносцев, инвалидов войны, оклеветали и незаконно осудили...
Я не верил, что эти прошения нам помогут ... Восемнадцать дней я с Сашей сидел в камере «смертников» и каждый день ждал, когда нас отвезут «приводить в исполнение», и тут произошло следующее. Не думаю, что Сашино письмо дошло прямо до кремлевских канцелярий, но, видно, где-то на высоком уровне в Москве его прочли, и из столицы пришел приказ «Приговор отменить! Дело передать на пересмотр в Трибунал войск НКВД Прикарпатского Военного Округа!». На пересуде новый прокурор сказал: «Я не вижу никакого состава преступления! Дело сфабриковано! Нет ни улик, ни доказательств!». Нас освободили в тот же день... Но это еще не все...
По приказу из Москвы за незаконные методы ведения следствия и фабрикацию дела были арестованы Мальцев и заместитель начальника УГРО майор Романовский (тот, кто первым завел на нас следствие). Мальцев предстал перед судом, был осужден на 10 лет, но до места отбытия срока так и не доехал, его задушили зэки на Львовской пересылке. Заместитель начальника УГРО пережил свой срок, где-то отсидел восемь лет, и после работал в Черновцах грузчиком на заводе... Так что, в сталинские времена закон и беззаконие шли рука об руку... Но и это еще не все... Рано мы с Сашей радовались.
После всего пережитого в Черновцах Умеренков уже хотел забрать жену и недавно родившегося ребенка и уехать в свои родные края, в Кемерово, но не успел...
«Органы» никогда ничего не забывают и за «своих» никому ничего не прощают.
В 1948 году, меня, студента первого курса медицинского института, снова арестовывают и «шьют» мне указ «7/8» - «за колоски», статью за «расхищение социалистического имущества», обвиняют в том , что в 1946 году, я, работая управдомом, совершил должностное экономическое преступление: «незаконно передал государственное имущество - домовладение (квартиру) в частную собственность гражданину А. Умеренкову, предварительно вступив с ним в преступный сговор». Это был полный абсурд, я был всего лишь домуправом и никакими домами или квартирами распоряжаться не мог никак... Снова суд,... и получаем мы с Сашей стандартные срока по этой статье - 10 лет лагерей. И опять все уголовное дело было «состряпано и шито белыми нитками», навет и клевета чистой воды, но у меня уже не было сил бороться с системой, я понимал, почему нас «взяли», а «плетью обуха не перешибешь»... Осужденные по «указу 7/8» не имели права на амнистию, и свой срок были обязаны отбывать «до звонка», без всяких там «беломорканальских зачетов»...
Я смирился с судьбой, первый год заключения провел на строительстве лакокрасочного завода в Днепродзержинске Днепропетровской области, а потом нас перебросили на строительство канала Волга-Дон, где в семидесяти километрах от Цимлянской ГЭС мы строили гидроэлектростанцию. Свой срок я отбывал довольно спокойно, имел, как бывший студент-медик, кличку «Лепила», статья моя считалась - как «бытовая», за плечами имел тюремный и фронтовой опыт, а также «вышку» по первому приговору, и, поэтому с верховодившими на нашем лагпункте одесскими ворами я быстро нашел общий язык. Я не знал в каком лагере сидит Саша, на какой-то период связь с ним прервалась, но, как оказалось, Умеренков имел нервы намного покрепче моих, и бывший боевой летчик решил и здесь не сдаваться на милость судьбы и злому року, и все время писал прошения и кассационные жалобы на наш приговор. Летом 1951 года меня вызвал начальник оперчасти и обратился ко мне так: «Товарищ Носиковский», на что я сразу «вставил» фразу: «С каких пор я стал товарищем, гражданин начальник?» - «Я тебе уже не гражданин, а товарищ начальник. И ты, с сегодняшнего утра - товарищ. Пришла бумага из Москвы. Твое дело пересмотрено, ты полностью оправдан!». Вечером я устроил своим лагерным друзьям «прощальный банкет». Вернулся в Черновцы, пошел становиться на учет, но мне, несмотря на оправдательный приговор, местные власти объявляют «101-й километр» - запрет на проживание в центральных и областных городах. Отправляют меня на жительство в город Сангора. Я пришел в свой институт, мне заявляют, что о моем восстановлении не может идти и речи. Поехал добиваться справедливости в Киев, к министру здравоохранения Медведю, и смог попасть к нему на прием.
Медведь, бывший до войны ректором киевского 1-го мединститута, услышав от меня, чего я от него хочу, возмутился: «Я никогда не позволю таким паразитам, как вы, быть в рядах советских студентов!»...Я вышел из здания минздрава, решая, что делать дальше? Где искать справедливость? Пошел в ЦК КП Украины, в надежде попасть к Мельнику и рассказать ему о произволе. Подхожу к зданию ЦК, но как попасть внутрь?, я не коммунист, да и спросить некого, какая процедура здесь обязательна для записи на прием в столь высокой инстанции. Ходил я вокруг здания ЦК минут тридцать, пока из подъезда не выскочили двое в штатском, с криком: «Стоять! Ты чего здесь крутишься?!».
Я объяснил, они меня обыскали, проверили документы, потом завели в здание и после каких-то недолгих телефонных согласований со своим начальством отвели меня на этаж, в 42-й кабинет. Кто меня принял, как была фамилия того партийного аппаратчика, я так и не узнал. Я рассказал ему, что являюсь бывшим студентом мединститута, фронтовиком, инвалидом войны и орденоносцем, был несправедливо осужден и через три года полностью оправдан, и единственное, чего я прошу, так это помочь мне восстановиться на учебе. Он выслушал меня и сказал: «Идите назад в Минздрав, там вас уже будут ждать. С вашим делом разберутся объективно». Он, видно, сразу позвонил министру, поскольку в Минздраве меня без промедления принял в своем кабинете замминистра здравоохранения и начальник республиканского отдела МВУЗ (медицинских высших учебных заведений), они сразу стали меня укорять: «Ну зачем ты в ЦК ходил? Что мы, не люди? Сами бы тебе помогли». Из Киева я вернулся в Черновцы с приказом о моем восстановлении на учебе в мединституте. Но и это еще не все...
В 1952 году, когда компания «по борьбе с космополитами» на Украине почти достигла своего пика, снова из меня, уже в медицинском институте, пытались сделать «врага Советской власти », «бывшего уголовника» и «безродного», и так далее, снова исключали, но тут «батька Сталин отдал концы», и я опять восстановился на учебе и закончил институт в 1958 году.
Г.К. - Вернемся к фронтовой поре. Когда Вас вывело из строя?
Ш.Н. - 22-го августа 1943 года. Мы пошли в атаку, но, не доходя до немецких траншей метров пятьдесят, нас сильным встречным огнем «положили» на землю, и началась перестрелка. Поле ровное, голое, не укрыться никак, и мне автоматная очередь попала в ногу, кости перебило в трех местах. С поля боя меня вытащил мой боевой товарищ Моргунов, он был родом из Воронежа. На подводе привезли меня в санбат нашей 155-ой стрелковой дивизии, врачи хотели сразу ампутировать ногу, но я был в сознании и не дал согласия на ампутацию. Санпоездом отправили в тыл, лежал в госпиталь в Соль-Илецке полгода, откуда меня демобилизовали из армии, как инвалида 2-й группы, после ранения перебитая нога стала короче другой на пять сантиметров. Рядом со мной лежал раненый солдат из украинского города Гадяч, он стал меня уговаривать поехать с ним в уже освобожденный нашими Гадяч, мол, и жизнь там сытая, и места красивые. Я и поехал, но уже в апреле 1944 года мне «стало скучно», пришел в военкомат и написал заявление на добровольный призыв. Меня повторно мобилизовали, отправили в запасной учебный полк в Дзержинск, где готовили самоходчиков на СУ-76, и вскоре пошел слух, что нас готовят к войне с японцами и отправят на Дальний Восток. Но повоевать больше не пришлось, ни с германцами, ни с японцами, у меня в учебном полку открылись раны, остеомиелит, и в конечном итоге после госпиталя меня комиссовали из армии «по чистой», как инвалида войны.
Г.К. - Воюя в пехоте, не желали для себя другой фронтовой доли?
Ш.Н. - Эх..., пехота..., пехота.... Нет,...не желал... Я шел на фронт воевать и, если надо, погибать за свою Родину, а не искать место в армии, где можно было остаться живым...
Я знал немецкий язык и на передовую несколько раз приходили офицеры из политодела дивизии и «запрягали» меня на проведение агитации среди солдат противника на сдачу в плен. Я ночью выползал с рупором на «нейтралку» или из окопа боевого охранения орал на немецкую сторону призывы о добровольной сдаче, и уже после первых слов, по месту, где я находился, открывался шквальный огонь...
И, в принципе, я мог перейти на политработу, на службу в отдел по разложению и агитации среди войск противника, но сам не захотел.
Я не знаю, уместно ли тут выражение - «мне нравилось в пехоте», но я в стрелковой роте чувствовал себя на нужном и правильном месте, воевать грамотно со временем научился, и, за исключением периода в штрафной роте, я, по причине своей молодости и бесшабашности, не испытывал ощущения, что являюсь «смертником», «фаршем для мясорубки» или «скотиной на бойне».
Понимал, конечно, что в пехоте не выживу, но других путей для себя не искал...
Г.К. - Каким было отношение к пленным немцам?
Ш.Н. - В плен у нас брали редко... Да и то, после боя мы все вели себя как сумасшедшие, напряжение было диким..., бывало, что всех пленных расстреливали на месте... Немцев не жалели, они нас тоже...
В каком-то кинофильме показывали, как немцы, идя в атаку, перед собой погнали местное гражданское население: стариков, женщин, детей, и когда их подогнали к нашим окопам на близкое расстояние, командир крикнул людям: «Ложись!», и бойцы моментально открыли прицельный огонь по идущим во весь рост немцам.
В моей фронтовой биографии был именно такой эпизод, так что сценарист кинофильма это не придумал, а взял из фактов. Немцы погнали местных жителей впереди себя, «нейтралка» представляла из себя лес-«смугу», и когда люди появились прямо перед нами, комбат орал по-русски: «Всем на землю! Ложись!», большинство сразу кинулось на землю, и завязался бой. И мы стреляем, и немцы... Сами понимаете, что среди гражданских в такой кутерьме и кровавой суматохе тоже были немалые жертвы...
Как мы после этого боя могли пощадить взятых в плен? Пошадить нелюдей и палачей?...
Г.К. - Фронтовики говорят «...бесстрашных людей не бывает...». Как удавалось справляться со страхом в бою, скажем, с пресловутой «танкобоязнью»?
Ш.Н. - Помню, как перед моим первым боем нам дали выпить по 100 грамм, а я пить до этого не умел, и просто отдал свою порцию водки кому-то из ребят. А потом научился пить, и до боя, и после... Помогало, наверное...
Танковые атаки мне пришлось пережить где-то четыре раза, но тут совершенно другое ощущение, несравнимое с напряжением, когда ты сам поднимаешься под пули в атаку...
Танки идут, ты сидишь с гранатами в окопе, но где-то неподалеку изготовился к бою расчет с ПТР, сзади наши артиллеристы, - и ты чувствуешь себя более-менее нормально, за тобой сила, паники не было. Как-то даже довелось увидеть, как применяли против танков обученных собак с минами на спине. Но опять же, два раза было такое, что танки прорывались на наши позиции, крутились над траншеями и долго «утюжили» нас, стирая все живое в пыль... Как об этом без содрогания вспоминать?...
Знаете, что я вам скажу... После войны было тяжелее, чем на фронте.
Жить с этим грузом воспоминаний, постоянно видеть кошмарные сны, в которых одна кровь, ... страшно было вспоминать, как ты убивал, или как погибали рядом с тобой товарищи... Вспоминать месяц ожидания расстрела в черновицкой тюрьме... Война преследовала меня еще долгие годы, и в какой-то момент я решил, что обязан стереть из своей памяти все, что мне о ней напоминало... Одной из причин заставивших меня уехать жить на Крайний Север, было именно желание оказаться подальше от мест, постоянно напоминавших о прошедшей войне ...
Г.К. - По двум приговорам Вы не оказались на Крайнем Севере, а тут сами отправились на Колыму. Как в песне у Высоцкого «Мой друг уехал в Магадан...»...
Ш.Н. - Туда- то я в 1963 году и отправился, в Магадан. До этого, с 1958 по 1963 год, я работал врачом в Черновцах. Жена по профессии детский врач, двое маленьких детей. Работали на Колыме, на Чукотке, долгое время жили в приисковом поселке Сусуман, в 1970 году вернулись в Магадан, где я работал заведующим кардиологической реанимацией. А в 1973 году мы решили уехать из страны «победившего социализма» и об этом своем решении я никогда не сожалел...
| Интервью и лит.обработка: | Г. Койфман |
