Я, Павлов Михаил Андреевич, родился в 1923 году на хуторе, недалеко от станции Дно. В тридцатые годы была борьба с хуторами, и мы переехали на станцию Дно. Три класса я учился в сельской школе, а в четвертый уже пошел в городе.
Сейчас это Псковская область, а тогда была Ленинградская, которая простиралась от Великих Лук до Мурманска, исключая Карельскую республику. Это всё была Ленинградская область: город Дно, Псков, Новгород...
Мой отец 1899 года рождения, крестьянского происхождения, кадровую службу прослужил в войсках ВЧК. С 1919 года по 1922 год служил, собственно говоря, дома, на станции Дно. После демобилизации он занимался сельским хозяйством, была своя лошадь, клочок земли. В 1924году он поступил на электростанцию кочегаром. Была там тепловая станция на угле, а может быть на торфе. Город Дно - самое низкое место в области. Но когда я там побывал в десятилетнем возрасте, там уже работали мощные дизели, немецкого, кажется производства, то есть, на солярке работали. Снабжали электричеством город и железнодорожный узел. Там было паровозное депо и кажется вагонное тоже. Электростанция была железнодорожная, и отец числился рабочим железной дороги и пользовался соответствующими льготами, например, имел право раз в год бесплатно съездить куда угодно по железной дороге.
В начале войны мужчин 1899 года рождения ещё не призывали, и отец попал в оккупацию. Отца в городе знали многие и когда после освобождения прибыли местные власти, Военкомат его сразу же под призыв, но кто-то из городских руководителей, занимавшихся организацией, восстановлением связи в городе и с Сельсоветами, ему сразу дал бронь. Потом отец вернулся на электростанцию, работал дежурным электромонтером.
Семья у нас была большая, восемь человек: бабушка, родители и пятеро детей. Мама постоянно нигде не работала. Только, когда детям нужно было что-то купить к школе или себе какую-то одежду, подрабатывала почтальоном. Я был самый старший 1923 года рождения. Сестра Софья родилась в 1925 году. В войну она тоже находилась в оккупации. Была связана с подпольем, немножко партизанила. После перехода линии фронта поступила служить в госпиталь.
Брат Павел, 1927 года рождения, как и вся моя семья, оставался под оккупацией. Его немцы пытались угнать в Германию, но при погрузке в эшелон ему с ребятами удалось бежать. До освобождения он воевал в пятой партизанской бригаде.
Младшие дети всю войну оставались с родителями.
В 1934 году я пошел в четвертый класс железнодорожной школы №50. В то время школы у нас были городские и железнодорожные. Железная дорога в Советском Союзе - это было своё государство. Она имела свои школы, дома культуры, стадионы, торговую сеть... Наша школа была единственная средняя. Были ещё две неполные средние, одна из них эстонская с преподаванием на эстонском языке. В 1937 году были построены ещё две средние школы. Я перешел в ближайшую из них- №3. В войну она сгорела. В 1949 году школа была восстановлена на старом фундаменте, но уже под номером 1.
Девятнадцатого июня 1941г. в нашей городской школе №3 состоялся выпускной вечер.
- Как Вам запомнился первый день войны?
- А... Да 22 июня, воскресенье...
У нас в городе самым большим водоёмом, для отдыха и купания была река Палонка в семи километрах от города. Почти вся молодежь и особенно выпускники были на этой речке. В воскресные дни железнодорожники устраивали туда специальный поезд, там два-три вагона. Это в южном направлении, в сторону Киева. Такие же поезда организовывались в Порхов, на запад, в сторону Пскова, а там Шелонь - более крупная речка. Сам Порхов - древнейшая русская крепость на западных рубежах. Там был хороший краеведческий музей.
Тот день был очень хороший, тёплый, и вот уже где-то во второй половине дня, около шестнадцати часов кто-то прибежал и кричит: "Война! Началась война! Война!"...
Конечно, мы догадывались о приближении каких-то событий. Через нашу узловую станцию постоянно шли на запад воинские эшелоны. Там создавался Особый Прибалтийский Военный Округ. Наше воспитание было конечно строгое и жесткое. Все готовились воевать. Большинство мальчишек собиралось поступать в военные училища. Выполняли нормативы на значок "БГТО" - будь готов к труду и обороне. В школе преподавалось военное дело. Изучали винтовку и ручной пулемёт Дегтярёва. У нас в городе был небольшой гарнизон. Из него к нам приходил сержант, приносил пулемёт "максим" и мы его изучали, что впоследствии мне пригодилось.
Узнав о начале войны, мы побежали домой. Путь к дому проходил мимо школы. Я смотрю, там много людей что-то делают, ученики бегают. Директор сразу подошла, говорит: "Мишенька, давай срочно надо помогать готовить школу под госпиталь!" Нашего директора звали Драмочевская Анастасия Васильевна.
- Много ли ваших одноклассников пережило войну?
- Трудно сказать. Наш город небольшой, тысяч 25 числилось до войны. Почти все друг друга знали. В 1937-38 годах исчезло человек десять. А когда я приехал домой в 1946 году, на улицах все люди чужие, знакомых нет. Встретил только одного одноклассника - Ваню Ткачёва, он ещё в 1942году лишился ноги. На сорокалетие окончания школы нас собралось одиннадцать человек. Из ребят только трое: я, Ваня и Марьян.
- Вернёмся к 22-му июня.
- И вот мы до самого вечера вытаскивали из школы парты, шкафы и складывали их в дальнем углу двора. Домой я сбегал только пообедать. И сейчас и до войны у каждого предприятия, будь то учебное или производственное, есть готовые планы действий на случай войны. Так же и у директора был пакет, который она обязана вскрыть в случае объявления войны. А в нем всё расписано, что делать. Вот она начала работу выполнять в тот же день 22-го.
Так я почти что целую неделю занимался в школе. К тому же я был председателем первичной организации "ОСАВИАХим". Директор сразу сказала, что я буду главным, отвечающим за сдачу оружия. У нас было две учебные винтовки системы Мосина, четыре мелкокалиберные винтовки, с десяток противогазов. Всё это надо было сдать на склады городской организации "ОСАВИАХИм". При мне госпиталь в нашей школе так и не открыли. Через нашу станцию эшелоны с ранеными пошли только с десятого июля, когда бои шли уже на старой границе.
Когда директор меня освободил от работ по школе, я пошел в Военкомат.
В 2008-м году исполнялось девяносто лет Военкомату города Дно. И вот они мне прислали письмо, в котором спрашивали, по какому адресу он находился до войны, кто был военкомом?... У них все сведенья только с 1944 года. Написал им, что помню.
Пришел я в Военкомат и прошу направить меня в военное училище. Офицер мне говорит: "Ну что же, хорошо, только тебе нужно быстренько пройти медкомиссию. Я тебе сейчас дам бумажку". Даёт мне бланк военкоматский с вписанной в него моей фамилией, а городская поликлиника находилась рядом. Буквально в течение двух-трех часов я прошел по всем кабинетам специалистов и довольный с этой справочкой бегу в Военкомат. Подаю её офицеру, а он меня спрашивает: "Что ты такой радостный?" Я отвечаю: "Рад, что буду учиться и служить!" А он читает эту справочку медицинскую и говорит: "Да нет, в училище тебе нельзя. Ты не годен к строевой". У меня там оказывается три болезни: порок сердца, отит уха, а самое главное - расширение паховых колец. Всё это оказалось следствием бесконтрольных перегрузок при усиленном занятии спортом. В призыве мне тогда отказали, сказав, что в армии больные не нужны. Вечером встречаю своего родственника. Поинтересовавшись, отчего я такой грустный, он сказал, чтобы я завтра приходил в Райком Партии, подумаем, что с тобой делать.
Этот Александр Семенович был мужем моей двоюродной сестры. В финскую войну он был ранен и к строевой службе был не годен. Его, как инструктора райкома партии, назначили ответственным за эвакуацию всех архивов города. Утром я пришел в райком партии и комсомола, находившемся в одном здании. Там было много народа - молодёжи. Спрашиваю: "Что здесь происходит?" Отвечают: "Записываем добровольцев в истребительный батальон. Мы будем истреблять фашистскую агентуру, парашютистов, диверсантов, экипажи сбитых самолётов... Будем заниматься поддержанием общественного порядка в городе". Поскольку милицейские функции уже свёртывались, вот так я оказался бойцом Дновского истребительного батальона. Через два дня я получил винтовку со штыком, подсумок с тридцатью патронами. Ещё через день проверили нашу боеготовность. На краю леса была площадка для посадки самолётов малой авиации. На ней устроили импровизированное стрельбище. Выдали каждому по три патрона. Я выполнил упражнение на отлично. Кстати, при выпуске из школы нам также давали по три раза выстрелить. Так я стал бойцом и начал нести караульную службу. В отряде нас было около полутораста человек. Девушек в отряде не было. Батальон состоял из нескольких взводов. Разбивки на отделения не было. Никакого обмундирования и знаков различия не было. Это в Ленинграде бойцов истребительных батальонов одевали в рабочие комбинезоны, а мы в своей одежде ходили. Ребята у нас, в основном, были молодые, но было несколько взрослых мужиков. Среди них и мой двоюродный брат. Срочную службу он проходил в кавалерии. При одной из учебных атак он упал с коня и повредил ногу, поэтому к строевой службе был не годен. Ещё был такой Жирнов, он отслужил в кадровой армии и был назначен у нас первым номером ручного пулемёта. Вторым номером, на первых порах, был у него я. С оружием у нас никаких проблем не было. Дело в том, что наша станция - узловая, и все воинские части, особенно те, что уже воевали под Псковом, все их тылы, и армейские, и корпусные, были в Дно. Там были выставлены наряды. Наряды эти никто не сменяет, и они начали "кричать караул". Пайка им нет, никто их не сменяет... Жалобы шли коменданту станции, и нам приказали брошенные склады, чьи части неизвестно где, взять под охрану. У нас большой расход людей был на охрану этих складов. Мы стали перевозить продовольствие, оружие, ящики с патронами и гранатами в школьный интернат, в котором мы и располагались. Там раньше жили дети из деревень, в которых были только неполные средние школы, а тут они могли жить и получить среднее образование, на выходные уезжая домой. Здание было одноэтажное, сложной конфигурации, типа буквы "Н". Там мы всё это имущество и складировали.
Несколько раз мы на машине вывозили ящики с оружием и боеприпасами в лес, где на глухих просёлках нас поджидали мужики на подводах. Ящики быстро перегружались с машины на телеги, и те скрывались в лесу. Как я потом понял, это производилась закладка партизанских баз.
Наша станция была главной базой заправки паровозов, было депо, поворотный круг, водокачка, а воду подавали из той речки Полонки в семи километрах, где мы купались. Над станцией очень часто летали немецкие самолеты, даже на бреющем полёте. Обстреливали из пулемётов стоявшие эшелоны или группы людей, но не бомбили. Потом мы догадались, что они берегли станцию для себя. Каких либо зенитных орудий или пулемётов на станции и в городе я не видел. Пятого июля один самолёт сбросил две бомбы в районе поворотного круга. Одна из них упала между кругом и магазином. Это было около двух часов дня. В магазине был обеденный перерыв, и, в ожидании открытия, возле магазина собралось много людей, поэтому при взрыве были большие жертвы. В это же время другой самолёт выбросил парашютистов на окраине города. Кто-то говорил о двух, а кто-то видел три парашюта. Быстренько все, кто был свободен от патрульной службы, туда побежали. У нас не было казарменного положения, спали и питались дома. Я тогда как раз был дома, и вдруг вижу: мимо пробегают наши бойцы. Выскочил на перекресток, бежит пулеметчик, спрашивает меня: "Ты из нашего отряда?!" Отвечаю: "Да". Говорит: "Тогда беги на базу, возьми коробки с дисками, а то у меня нет второго номера".
Я быстро сбегал, взял этот железный чемоданчик с тремя дисками и побежал догонять своих. Деревенские видели, как спускались парашютисты. Немцы к нам забрасывали диверсионные и разведывательные группы, даже одетые в нашу форму, как правило, командирскую. Наш отряд перекрыл все выходы, тропинки, ведущие из этого леса. Не совсем это лесом можно было назвать. Такой кустарник высокий и густой. Заболоченная местность была. Ну что по кустам постреляли. Я свою винтовку опробовал, первую обойму выпустил. Местные жители, собиравшие там ягоды, сказали, что видели, как они по той тропинке пошли. Мы туда постреляли. Такой "бой" был. Короче, стреляли в никуда. Никакого прочёсывания не было. Там был очень тяжелый лес и, чтобы прочесать его, нужны были очень большие силы. С этого дня нас перевели на казарменное положение.
Дня через два эти трое обязательно придут в город, где их, скорее всего, поймают, как было не раз. Ловили даже сами жители. Хоть они и одеты в нашу форму, но наши-то бойцы уже потрёпанные, поизношенные, выгоревшие, а эти - в новой форме, амуниция свежая, ремни там... Или, например, заходят в магазин... Наши-то жители привыкли, что когда приходит эшелон и стоит долго, то солдаты идут в магазин, купить папиросы, бутылку вина или водки. Жители им говорят: "Товарищи красноармейцы, пройдите без очереди". И они брали. А этот заходит в магазин, так не очень смело, видит очередь человек восемь и пристраивается в конец. И их так очень быстро расшифровывали, даже население. Это я знаю со слов матери.
Так мы и служили, в основном занимались патрулированием, особенно в ночное время, дозоры на въездах в город, на тропах.
Одиннадцатого июля более серьёзный десант. На десятке мотоциклов с колясками. У них экипаж три человека: водитель и два стрелка. Один в люльке с пулеметом, другой сзади. Подошли к городу с северо-запада в семи километрах. Это как раз во время окружения механизированного корпуса немцев в районе Сольцов. Есть такой город Сольцы в тридцати километрах севернее города Дно. Там наш, кажется, одиннадцатый стрелковый корпус организовал контрудар. В нём участвовала Ленинградская семидесятая стрелковая дивизия, 237-я стрелковая дивизия, срочно взятая у седьмой армии от Петрозаводска, и 182-я с.д. Они взяли немецкий мех. Корпус в полукольцо и вот немцы, по видимому, пытались вырваться из этого кольца и, переправившись через Шелонь, их разведка добралась до г.Дно. Нас подняли по тревоге и на трёх автомобилях "ГАЗ АА", доставили туда. Задача наша была обойти занятую немцами деревню Соснимицы, чтобы отрезать немцам дорогу на запад. С фронта на деревню наступала группа красноармейцев и броневик, который произвёл несколько выстрелов. Наш обход проходил по заболоченной пойме речушки, и это нас задержало. Полностью перекрыть дорогу нам не удалось. После двух-трех артиллерийских выстрелов из броневика, от которых загорелись два дома, немцы отступили. Мы постреляли им в след, но результатов не было. Когда мы вошли в деревню, то обнаружили там подбитых пять мотоциклов. И, кажется, семерых немцев, двое из которых были тяжело ранены. Одного, раненого в грудь и предплечье, добил кто-то из взрослых мужиков, сказав: "Всё равно он не жилец, а мы не врачи". Судьба второго раненого мне не известна. Местные жители взяли и бросили трупы немцев в горящие дома, за что были наказаны немцами после оккупации деревни. Все мотоциклы были подбиты, в основном пробиты баки. Может быть, они и сами их прострелили, чтобы не доставались врагу. Оружия там никакого не было. У одного из мотоциклов была открыта фара и я, как любитель электротехники, вывернул из неё лампочку. У нас все лампочки были с винтовым цоколем, а у этой был "штыковой", и мне, мальчишке, было очень интересно. Такого крепления цоколя я не видел. Надо взять. Потом я набрал ещё патронов. В люльке были не только в лентах, но и россыпью. Здесь же прибежали с соседней деревни Кугры мальчишки, в том числе мой двоюродный брат и я им раздал с десяток немецких патронов.
Семнадцатого или восемнадцатого июля наш батальон был выброшен в Белошкино, туда, где мы раньше купались в реке Полонка. Там находился военный аэродром, и там же стояла насосная станция, питавшая водой город Дно. Тут же и железнодорожный мост с красноармейским постом. С этого поста в тот день и позвонили в отдел милиции, сообщив, что немцы рвутся к водокачке. Начальник милиции вокзала поднял тревогу. При нем было двое ребят из нашего отряда в качестве посыльных, и столько же милиционеров. Все они, сев на дрезину, помчались к мосту. Мы погрузились в три грузовика "ГАЗ АА" и поехали, но не напрямик, а вкруговую через деревню Скново. Там, сойдя с машин, по оврагу дошли до аэродрома. Истребители с него улетели в первые дни войны, и обслуживавшие их солдаты, взорвав боеприпасы, куда-то ушли. Край аэродрома примыкал к оврагу. По его гребню были нарыты окопы. Вероятно, для охраны аэродрома. В них мы и забрались. На другом краю взлётного поля стояли трехэтажные корпуса. С их верхних этажей немцы вели огонь в сторону железнодорожного переезда у края елового леса. Там, по-видимому, находилась группа начальника милиции Ивана Сергеевича Пашкова, который в том бою погиб. Дело уже шло к вечеру. Одна из машин, на которых мы приехали, взобралась как-то по скату оврага. На крышу машины поставили ручной пулемет. Первым номером его был мой товарищ Борис Сталёв. Он учился на класс младше и был секретарём школьной комсомольской организации. В кузов взяли около пяти бойцов. Нашим отрядом руководил комиссар батальона Казаринов Александр Иванович. Он до войны работал директором железнодорожного дома культуры. Машина пошла в сторону авиагородка. Мы шли цепью по сторонам от неё. Немцы сразу нас заметили с верхних этажей и открыли огонь. Хотя мы были ещё далеко в самом конце взлётной полосы. Пули сначала до нас не долетали. Впивались в землю. После наоборот свистели над головами. Вскоре по нам был открыт миномётный огонь. Мины рвались тоже как-то слева. Казаринов, будучи человеком штатским, приказал пулемётчикам спешиться и всем отходить назад, к окопам. Тут враг стал стрелять точнее. Мины рвались у самых траншей. Мы тоже пытались вести огонь, но вскоре прекратили. Немцы тоже перестали стрелять. Затихло всё и у железнодорожного переезда. Там Пашков, приказав своей группе отходить, остался с пулемётом их прикрывать. Нам Казаринов дал приказ отойти лесом к городу и собраться на базе. На окраине города нас поджидала грузовая машина с приказом: "Посадив как можно больше людей и захватив на базе боеприпасы, отходить к Старой Руссе". Заехав на базу, мы погрузили несколько ящиков патронов и гранат. На продовольственном складе висел огромный замок, поэтому из продуктов у нас был только мешок сухарей. Отъехав километров двадцать от города, остановились. У станции Морино образовался затор. Сказали, что с водокачки диверсанты ведут огонь. Вскоре на наших глазах эта водокачка была взорвана. Старшим у нас был один из командиров взводов. Фамилию уже не помню. По дороге в одной из деревень у него жили родственники. Там он приказал остановиться и, взяв одного бойца с винтовкой, ушел. Вскоре раздался выстрел, и показались командир с бойцом, тащившие крупного поросёнка. Вторые сутки мы уже ничего не ели. Чувствуя, что мы уже оторвались от фашистов, остановились и сварили свинину. В те времена на полях нередко стояли чугунные котлы, в которых колхозники варили себе еду. Вот таким котлом мы и воспользовались. Послали ребят в деревню за хлебом и солью, но они вернулись ни с чем. Купить уже было ничего нельзя.
От города Дно до Старой Руссы нет и двухсот километров, поэтому уже к концу дня мы приехали. Остановились в центре на площади, где стояла водокачка и здание Педагогического института. Это было двадцатого июля.
Несмотря на отступление, настрой у нас был боевой. Очень воодушевила нас речь Сталина третьего июля, впечатлительная и вполне доходчивая была речь.
При формировании отряда нам выдали куцые справки с треугольной печатью, и даже дата выдачи не была проставлена. Когда мы отступили в Старую Руссу, нам уже выдали официальные справки с угловым штампом: "122-й Старорусский истребительный батальон НКВД". Стояла дата выдачи: 25 июля.
И далее мы занимались своим делом: патрульно-караульная служба, поимка парашютистов и поддержание общественного порядка. В прифронтовых таких городах милиция уже не функционировала.
Город был в основном деревянным, и вот как-то целая эскадрилья самолётов пролетела, набросав зажигательных бомб. Выгорело всё в полосе шириной с километр или даже больше. Все государственные учреждения были выведены на восток и располагались в лесу.
В это время в Старой Руссе происходило формирование Второй Ленинградской Партизанской Бригады. В основном из бойцов местных истребительных батальонов. Командир бригады нас построил, поблагодарил за то, что мы пришли и оказали посильную помощь: " Мы сейчас переходим к партизанской борьбе. Предстоит борьба в тяжелейших условиях, возможно, в осенне-зимний период. Еще рас благодарю Вас за то, что в тяжелейшие дни вы взяли в руки оружие, но сейчас рекомендую всем, у кого есть родственники в тыловых районах, сдать оружие и уходить по домам. Кто же согласен идти с нами в тыл к врагу, шаг вперёд". Вся шеренга сделала шаг вперёд. Командир снова всё объяснил, и снова шагнули все. Тогда он говорит: "Я всё понял" и идет вдоль ряда, отбирая самых рослых и крепких. Из нашего взвода отобрали троих человек. Сталёва Бориса и пулеметчика, у которого я был вторым номером, но вместо меня он взял себе в помощники своего младшего брата, мальчишку младше меня. Остальных нас командир повернул направо и шагом марш в Военкомат. У большинства ребят не было никаких документов, а некоторые парни были на год и на два младше меня, но крепкие и рослые. Все объявили себя 1923 года рождения и были призваны. Эшелоном мы были направлены в Ленинград, куда и прибыли восьмого августа со всякими происшествиями по пути.
С вокзала мы прибыли к месту сбора, на пр. Карла Маркса д.65. Там был пересыльный пункт или что-то в этом роде. А там приходили "покупатели", отбирали специалистов, знающих военное дело и технику. Наше желание было попасть в авиацию. У нас действовал в школе авиамодельный кружок. Теорию авиации учили. Был такой учебник... хороший, с английского перевод "Ваши Крылья" толстый такой, большого формата. В ней была изложена теория авиации в популярной форме. Мы зачитывались этой книгой.
И вот появился капитан с голубыми петлицами и крылышками на них. Не успел он и рта открыть, как я сделал шаг вперёд. Он мне говорит: "Куда Вы? Я ещё ничего не сказал. Встаньте в строй... Мне нужны бойцы со средним образованием". А про авиацию ничего не сказал. Со мной вместе вызвались все наши ребята, даже те, кто были после восьмого класса. Он нас привёл на "Пороховые", улица Лесопарковая. Это было уже под вечер. В начале нас накормили. Там на первом этаже каменного здания была столовая. Там же я заметил на боковой двери табличку: "гауптвахта". После ужина вышел на улицу и был удивлён тишиной, ни рёва авиационных двигателей, ни автозаправщиков. Нет флагштока с "колбасой", указывающей направление ветра. У солдат с голубыми петлицами спросил: "Где же самолёты?" А они мне: "Какие тебе самолёты? Нет у нас самолётов. Мы не лётчики. Мы - аэростатчики. Аэростаты заграждения поднимаем". Вот так я стал "лётчиком". Зачислили меня в десятый отряд третьего аэростатного полка заграждения- "3-й АПЗ".
На построении спрашивают: "Кто хочет быть связистом, один шаг вперёд". Я с детства занимался радиолюбительством и вышел из строя. В течение десяти дней мы занимались не в классах, а в полевых условиях. Там, на самой окраине Ленинграда, в лесочках, было обилие брусники. Мы сидели на склоне холма, слушали преподавателя и жевали бруснику. Он нам объяснил устройство четырёх образцов телефонных аппаратов. Двух отечественных: "фонического", когда вызов идёт фоном или зуммером и "индукторного", когда звонок, и двух иностранных: немецкого, марку уже не помню, и американского: "ее 8а". Марку запомнил, потому что за войну в армию поступило очень много этих аппаратов. Они были добротные, в шикарных футлярах из желто-коричневой кожи. Изучали так же полевые телефонные кабели и правила их прокладки. На что обращалось особое внимание. Одно дело прокладка и маскировка кабеля в лесу, другое дело в поле... и так далее. Было два занятия по изучению канадской винтовки, которыми был вооружен наш полк. Эти занятия провели по нашей просьбе. Из Старой Руссы мы прибыли со своими трёхлинейками. На проспекте Карла Маркса они были ещё с нами, и на построения там мы выходили с ними. Там же нас обмундировали в форму "б/у", выдали ботинки и черные обмотки. А в "АПЗ" у нас были уже "канадки". Все винтовки схожи между собой, и стрелять из этих мы могли, но как вынуть и разобрать затвор, как чистить, мы не знали.
В конце августа немцы подошли вплотную к Ленинграду. Пояс противовоздушной обороны вокруг города сокращался. В то же время фронт остро нуждался в резервах. Командование приняло решение о формировании около десяти стрелковых бригад, в том числе из солдат войск ПВО. Я попал в формирующуюся десятую стрелковую бригаду. Формировались мы в районе Комсомольской площади. Там стояли деревянные дома барачного типа. Рядом было кольцо почти всех трамвайных маршрутов, идущих из города. Только один или два шли дальше до Стрельны. Тут нас дообмундировали. Почти всем выдали новую форму, пилотку с красной эмалевой звёздочкой, две пары тёплого белья. Одну на себя надеть, а вторую в вещевой мешок. Ремень, патронташи, гранатную сумку и чехол для лопатки нам выдали ещё в аэростатном полку. Выдали пехотные лопатки, кстати, не знаю, почему сейчас их называют сапёрными. Тогда по всем документам она проходила, как пехотная. Выдали медальоны. Такие капсулы чёрные пластмассовые с завинчивающимся колпачком. Туда вкладывалась свёрнутая трубочкой анкета - такая бумажная узкая лента, на которой в столбик были отпечатаны графы, которые надо было заполнить от руки: "Ф. И. О., год рождения, звание, каким военкоматом призван, уроженец..., адрес семьи..., группа крови". Я кроме адреса родителей, оставшихся в оккупации, вписал адрес дяди, жившего в Ленинграде. Кроме медальона, у меня ещё был комсомольский билет и справка бойца истребительного батальона. А у многих ребят медальон был единственным документом.
Тринадцатого сентября произошло принятие присяги. Никаких торжественных построений, выноса знамени не было. Взвод или роту завели в помещение и, построив, объявили, что раньше мы были люди гражданские, а теперь мы должны принять присягу и стать настоящими красноармейцами. Каждый, прочтя текст присяги, расписывался в ведомости. А знамя... Даже не знаю, было ли оно у бригады. Может, и не было вовсе. Вот формировавшимся полкам дивизий народного ополчения от заводов вручались знамёна. На заводах было много разных переходящих и почётных знамён.
Тут же недалеко мы занимались рытьём окопов. Особенно по линии насыпи железнодорожной ветки ведущей в порт или на судостроительные заводы. Отчётливо слышна была канонада. Это немцы штурмовали Урицк. Мы были на второй линии обороны и, если б 21-я дивизия войск НКВД не устояла, то удар на себя приняли бы мы. Некоторые снаряды долетали и до нас. Постоянно летали немецкие разведчики. Когда на фронте немного затихло, нас отвели от этой насыпи ближе к городу. И мы стали копать котлованы под штабные землянки и склады боеприпасов. Там, недалеко от южного берега Финского залива, местность заболоченная. Туда вывозили грунт с начавшегося строительства ленинградского метро. Копать было тяжело. Синяя глина очень плотная, даже лом при ударе отскакивал, как от резины. Привезли брёвна, доски... Стали перекрывать землянки и обшивать стенки ходов сообщений. Наверно, с неделю мы так работали. Тут началась разбивка по взводам, ротам... На построении вызвали тех, кто знает ручной пулемёт... Остальные продолжали работать на строительстве, а мы в бараках занимались расконсервацией завезённого оружия. Снимали заводскую смазку с винтовок, пулемётов, ротных 50мм. миномётов. Набивали патронами пулемётные диски. Также подвезли гранаты и другие боеприпасы.
Уже не помню, какого числа, после завтрака нас построили и повели через весь город. Было понятно, что вели на восток. По пешеходному мосту прошли над Лесным проспектом. Прошли через Охту. Вышли за город. Обгоняя нас, проносились машины с лодками и катерами в кузовах. Тут мы стали кое о чём догадываться. Нам говорили, что, как только догонит кухня, сразу отдохнём и пообедаем. Но кухня пронеслась мимо и скрылась. Тогда было сказано: "Когда дойдём до места назначения, там и поедим." Поздно вечером мы дошли до местечка Островки-Кузьминки, пройдя где-то около сорока километров.
Во всей бригаде не знаю, но среди тех, с кем я общался, ленинградцев было очень мало. Были студенты различных Ленинградских вузов. По национальности в основном ребята были русские, было много коми, евреев. В нашем взводе был один, по фамилии Цирюльников, очень не любил физическую работу. Станем рыть землянку, он говорит, что пойдет, поищет, например, доску и появляется, когда вся работа уже окончена. Потом он, кажется, погиб при бомбёжке. Был у нас парнишка только из заключения. В малолетстве подрался, кажется, с кем-то и получил пять лет. Работал на строительстве магистрали Москва-Минск. Как появился, сразу попросил, если кто не курит, чтобы отдавали махорку ему. За пять лет очень соскучился по табаку. Ещё он очень боялся отдачи при стрельбе, и мы в землянке дали ему несколько раз выстрелить из трехлинейки, показав, как надо держать винтовку, плотно прижав приклад к плечу, и как целиться.
Остановились мы в зрелом сосновом лесу, примерно в километре от Невы. На противоположном берегу реки находилась деревня Петрушино. Меня и ещё троих молодых ребят назначили охранять склад боеприпасов и другого имущества бригады. Старшим нашей команды назначили серьёзного пожилого солдата. Благодаря этому обстоятельству в переправе я не участвовал и гибели бригады не видел. О том, что произошло, узнал после войны из книги "Город - фронт" Б. В. Бычевского - Лениздат, 1967г. (он являлся главой инженерного управления Лен. фронта; полный текст книги есть на сайте militera.lib.ru):
"Командование фронтом не теряло надежды на успех. Хозин получил приказ: не распылять силы, отказаться от синявинского направления и наносить удар только в сторону станции Мга. А Невской группе войск предлагалось захватить поселок Отрадное, перерезать железную [126] дорогу на Мгу и наступать вдоль этой дороги.
Мне вменялось в обязанность обеспечить форсирование Невы 10-й стрелковой бригадой в районе Островное - Отрадное, то есть вблизи 168-й стрелковой дивизии, сражавшейся около Колпина.
Направив в Островки 21-й и 42-й понтонные батальоны, а также большую часть 41-го, мы с подполковником С. И. Лисовским выехали туда же. Ночью 30 сентября к месту переправы прибыли два батальона 10-й стрелковой бригады. Понтонеры уже ждали их.
Остров, который делил Неву на два рукава, позволил нам скрытно от противника спустить на воду понтоны и посадить на них людей. Реку переплыли спокойно. Небольшой гарнизон неприятеля как бы растворился и широко раскинувшемся поселке Отрадное и не оказал переправившимся подразделениям серьезного сопротивления.
Наша пехота стала быстро продвигаться вперед. Ружейно-пулеметная стрельба на том берегу постепенно удалялась. За пехотой переправили шесть танков БТ-7.
И вот уже Манкевич докладывает, что перевозить больше некого.
Ночь кончалась. А где же командир 10-й бригады и его штаб? Где 3-й батальон?
Заявились они только на рассвете. И сразу же зловещий вой сирен нарушил тишину ясного солнечного утра. Посыпались бомбы.
Пикирующих вражеских бомбардировщиков было около тридцати. Они построились вкруг и стали по очереди заходить на нас. Можно было видеть, как от каждого самолета отделяются темные точки бомб. Земля, будто в конвульсиях, содрогалась от гигантских толчков.
Самолеты отбомбились и ушли. Мы уже было успокоились, но через полчаса все началось снова. Ударам с воздуха подверглись и наши понтоны, и поселок Отрадное, куда ночью переправилась пехота, и изготовившийся к форсированию реки 3-й батальон 10-й бригады.
Внезапно картина на том берегу начала меняться. Мы увидели там гитлеровцев. Перебежками они обходили Отрадное, отсекая от реки десант.
Генералу Пшенникову, бессильному что-либо предпринять, оставалось только посылать проклятия. У него [127] не было на Неве артиллерии, не было резервов, он даже не имел своего штаба.
Двое суток в Отрадном шел бой. Манкевич пытался переправить на ту сторону реки последний батальон бригады, но противник уже закрыл берег. На третью ночь к нам переправились вплавь остатки ее первого эшелона."
Имущество бригады было сложено прямо на земле. Мы поначалу даже не выкопали себе укрытий. И только когда проходивший мимо командир спросил: "А вы что? Жить собираетесь или нет?... А если собираетесь, то отройте себе укрытие. А то налетят самолёты, и нет вас". Только после этого внушения мы отрыли себе щели. От берега к нам подходили повозки. Мы загружали в них боеприпасы. Иногда в помощь брали кого-то из нас. Берег тогда уже сильно обстреливали. Там был ад. Лошади пугались, норовили вырваться. Пока одни грузили, другие держали лошадку. Запомнилось ещё, что в отличие от сентября первые октябрьские дни были очень тёплые и ясные. Раздолье для немецкой авиации. Недалеко от нашего лагеря мы обнаружили большой штабель военного имущества. В основном наполненные солдатские ранцы и шинели в скатках, какие-то тарные ящики... и никакой охраны. День ходим мимо, другой... Кто-то из офицеров спросил нас: "Чьё это имущество? Почему не охраняется?" Ответа мы не знали. Подумав, он сказал: "Да, пожалуй, это уже ничьё. Хозяева наверно все остались на том берегу".
Недалеко от нас находился повреждённый железнодорожный мост через Неву. По ночам к нему подходила морская железнодорожная батарея, делала два-три выстрела и уходила. Другой артиллерийской поддержки почти не было.
Через несколько дней нас собрали, построили и повели снова на восток, вверх по течению Невы. Теперь у меня был ранец, взятый в бесхозном штабеле. Там же я нашел интересный электроприбор. В одном корпусе были: вольтметр, амперметр, ваттметр и омметр. На корпусе была одна шкала со стрелочкой и масса клемм и кнопочек.
Остановились мы где-то за Невской Дубровкой, примерно напротив д. Марьино. Она была на вражеском берегу. Именно тут через пятнадцать месяцев наши войска, перейдя Неву, наконец, прорвут блокаду.
Остатки нашей бригады влили в состав 177 стрелковой дивизии, которая тоже почти вся погибла в боях под Лугой и проходила здесь переформирование. В основном мы работали на строительстве землянок. Придём, выкопаем землянки, переночуем, а утром переводят в другое место и всё с начала. К концу октября формировка закончилась. Я уже был не во взводе боепитания, а в обычном стрелковом. Номер роты не помню, а батальон был третий. Как-то ночью нас подвели к Неве. Сосредоточились в овраге. Первый и второй батальоны начали переправу, но немцы их обнаружили и открыли сильный огонь. Оба батальона погибли. Мы, не дождавшись своей очереди на переправу, были отведены в тыл, где с утра начали валить сырой лес для изготовления плотов. Рядовой боец не посвящается в планы командования, и я о многом узнал уже после войны, когда прочитал книгу начальника штаба 177с.д. Как он пишет, командование дивизии доказывало невозможность дальнейших десантных операций, а вышестоящее командование настаивало. За отсутствием новых переправочных средств, приказали изготовлять плоты из сырых сосен... Комиссар дивизии на свой страх и риск поехал в Ленинград и там высшему командованию всё же доказал гибельность попытки организации нового плацдарма.
Я же помню, что наш батальон на второй день на работы не вывели.
Командование решило переправить дивизию на уже существующий плацдарм у д. Московская Дубровка. Ночью пятого ноября переправился один полк, а мой 502-й полк переправился восьмого. На нашем берегу Невы стояла деревня Невская Дубровка. Это была даже уже не деревня, а большой рабочий посёлок, в котором жили рабочие Дубровского целлюлозно-бумажного комбината, располагавшегося тут же. По глубокому оврагу протекала, впадая в Неву, речка Дубровка. На вражеском левом берегу Невы находились деревни Арбузово и Московская Дубровка, восточнее которых высится железобетонное здание восьмой ГРЭС. Это Государственная Районная Электростанция, работавшая на торфе. К ней проложена сеть узкоколейных железнодорожных путей, тянущихся от Синявинских торфоразработок. Насыпи этих узкоколеек немцы успешно использовали, как оборонительные сооружения при неоднократных попытках наших войск прорвать блокаду Ленинграда. Глубина Невы достигает 12метров. Скорость течения два метра в секунду. Ширина в том районе около трехсот метров.
Сосредоточение и погрузка на понтоны происходили на реке Дубровка скрытно от противника. Ранним утром на железный понтон со штатными гребцами грузилось, кажется, 8 человек пехотинцев. У каждого в вещмешках был двойной боезапас. Кроме того, на понтон грузили по ящику патронов на двоих. Весил ящик 22 кг. Продуктов с собой не было. НЗ две банки шпрот и несколько сухарей, выданные нам перед неудавшейся переправой, мы давно съели. Уже начинался голод. Дождавшись, когда немного стихнет обстрел нашего берега, мы начали переправу. Вскоре после выхода понтонов в Неву по нам открыли миномётно-артиллерийский огонь. И били всё время, пока шло форсирование. При погрузке, садясь на понтон, я повесил противогаз на одно плечо и, отстегнув крючок лямки ранца, просто придерживал их руками. И вот, не доходя около двадцати метров до берега, рядом с нашим понтоном упал снаряд. Взорвался он под водой, но понтон встал на дыбы. Все посыпались в воду. Я отпустил ранец, сбросил противогаз и стал, как мог, барахтаться. Нева там делает поворот, и сильное течение относит к середине реки. Винтовку я не бросил и поэтому плыть почти не мог. К моему счастью, там в Неву впадает мощный ручей, и он намыл небольшую косу. На эту-то отмель меня и вынесло. Помню только, что ощутил себя стоящим на твердом дне по грудь в воде. Выбрался на берег и пошел к месту, куда должен был причалить наш понтон. У самой воды стоял наш подбитый танк. Дальше на берегу в траншеях скапливался наш полк. Велели вырыть себе норку и располагаться. От деревни Московская Дубровка даже печных труб не осталось, после полутора месяцев боёв. Шинель я заменил на сухую и брюки, кажется, тоже. Остальную одежду высушил над маленьким костерком, разведённым на дне траншеи. Дня два мы стояли на берегу пока собрали наш полк или батальон. Но вот командир взвода командует: "Вперёд". Пошли пригибаясь. Грунт там сплошь песок и окопы от постоянных обстрелов осыпаются. Дальше уже ползли. Двигались куда-то на левый фланг. Надо было перемахнуть какой-то гребень. Первый же красноармеец, попытавшийся его переползти, был убит. Пуля попала ему в лоб. Наверное, снайпер стрелял. Там их у немцев было много. Невский Пятачок всего метров шестьсот глубиной от берега до Шлиссельбургского тракта, который в основном был у немцев. И около двух километров по фронту. С левого фланка стояла 8-я ГРЭС, с которой просматривался и простреливался почти весь плацдарм. Перевалив через бугор, мы спускались в небольшую ложбину и накапливались в ней. Из нашего отделения первые двое переползли благополучно. Следующий солдат замешкался на самом верху и был ранен. Я был четвёртым и переправился благополучно. Следующим переполз мой товарищ по взводу боепитания и бывший студент. Ползший за ним красноармеец закричал, что его ранило. Мы спросили, может ли он идти с нами. Он ответил, что нет. Командир приказал ему возвращаться. И так дальше по одному переползали и скатывались к нам в лощинку бойцы.
Набралось нас около взвода. Из этого овражка была уже видна вражеская траншея. Командир сориентировался и приказал подобраться к ней, как можно ближе. Наша артиллерия не стреляла. Первую атаку немцы отбили. Были раненые. Наш командир взвода тоже получил ранение, но продолжал руководить. По его приказу мы отползли обратно в лощинку, где дожидались подкрепления. Следующая группа подошла и скатилась к нам в овраг. Всё же к середине дня мы достигли цели. Был убит автоматчик, сидевший в самом конце траншеи, проходившей по скату насыпи шлиссельбургского тракта. Мы вскочили в неё и стали продвигаться вдоль по траншее, направо по фронту, по пути уничтожая встречавшихся фашистов, продвинулись на несколько десятков метров. Помню, командир кричит: "Внимательней на правом фланге! Смотрите, чтобы нас не обошли!" Немцы в контратаку... Командир командует: "Давайте в штыки, а то нас собьют!" Дошло до рукопашной. Один немец шёл на меня тоже с примкнутым штыком. Когда я его пырнул, и он падал, лицо его почему-то было залито кровью, так что даже не знаю, я ли его убил или, кто-то успел выстрелить.
Сейчас же всё это смутно... С чего началась эта рукопашная?... Какие-то эпизоды... Как-то не думаешь тогда.
Потом нас выбили из этой траншеи. К вечеру от роты осталось несколько человек. На следующий день всё снова. И так неделю или две. Без конца атаки. Огромная усталость. Засыпали на ходу. Сидишь в окопе наблюдаешь и заснёшь. Пока наша дивизия ходила в атаки, оборону на плацдарме держала 86-я с.д. Она была как бы "комендантом" пятачка. В эти дни на Невский Пятачок переправились три коммунистических полка. Третьим полком командовал генерал Зайцев.
Это был приказ Жукова, чтобы дивизиями и даже полками командовали генералы. Я лично Жукова очень уважаю.
Как-то командир послал меня отдохнуть в нашу норку. Я передал сидевшим там троим бойцам приказ: "идти на пост" и собрался отдохнуть пару часов. Тут по траншее идёт важный человек с усами. В каракулевой ушанке и белом полушубке. И он, высунувшись, пытается наблюдать. Я ему кричу: "Товарищ командир, падайте! Тут снайпер работает!" Он упал, и тут же пуля пролетела. Он мне: "Откуда знаешь о снайпере?" Я отвечаю: "Вот же убитые лежат". А он на меня: "Почему траншеи не углубляете?!" Ну, я ему и говорю: "Кому нужно, пусть и углубляет. У меня есть заглублённый ход к моей ячейке. Я по нему и бегаю". Только потом мне сказали, что это был генерал Зайцев.
Сейчас говорят, что в одном из этих коммунистических полков воевал отец Путина.
Убитых мы не хоронили. Их было очень много. Их в своих окопчиках и на поле постепенно засыпало землёй от разрывов. Но "смертные медальоны" кто-то всё же собирал. Далеко не у всех конечно.
Специальных санитаров было очень мало, поэтому командиры разрешали нам выносить тяжелораненых на берег. В крутом берегу были построены блиндажи, в которых располагались оперативные группы медсанбатов. Они принимали раненых. Оказывали первичную помощь и старались переправить их на тот берег. Но если здоровому человеку было сложно переправиться, то раненому ещё сложнее. Нева стала где-то после шестнадцатого-восемнадцатого ноября, так что можно было пройти пешеходу. Но предупреждали, чтобы брали с собой палку или доску, верёвку.
Как кормили, я даже и не помню. Сухари, консервы. За те две недели, что я там пробыл, кормили раза два. Вообще всё это, как во сне происходило, механически. Был полный "туман".
Вот с боеприпасами проблем не было. Брали у убитых.
Всё это время, я находился на левом фланге плацдарма. На своём участке нашей артиллерии или миномётов я не видел. Единственный танк мне попался, когда я вылез из воды в день переправы. Немецких танков, правда, тоже не было. Да и танкоопасное направление было только одно, слева от 8-й ГРЭС. За шлиссельбургским трактом проходил противотанковый ров, там же карьеры и местность заболоченная.
Политруков я вовсе не видел. Видно, что он командир, командует, распоряжается, а кто он, офицер или политрук, откуда мне знать. Никакой политработы среди нас не проводилось. Помню только одно, что нам постоянно внушали: "Всё время наблюдайте! Следите за обстановкой, за противником. Держите зрительную связь с соседями. Не дайте застигнуть себя врасплох!"
Первоначальных наших командиров уже давно не было, появится новый офицер, кто он там, политрук или командир, ему приказали собрать взвод или роту и вперёд. И так день за днем, ночь за ночью... Там я встретил своё совершеннолетие двадцатого ноября
Как-то немцы пошли в атаку. Левее меня стрелял наш станковый пулемёт. И вдруг замолчал. А фашисты всё ближе. Ребята кричат: "Пулемёт! Почему молчит пулемёт?!..." Я голову поднял и вижу, пулемётчики убиты. Лежат, один в одну сторону, второй в другую носом уткнулся. Конечно, в голове сразу эпизод из кинофильма "Чапаев". Но я-то ни разу из "максима" не стрелял. По школьным занятиям знал, как изготовить пулемёт к стрельбе и всё. Да ещё мысль, что без второго номера всё равно вести огонь нельзя. Да есть ли лента? Ещё раз присматриваюсь и вижу, что лента заправлена, думаю, а вдруг не получится. С сомнением, но всё же полез. Оттолкнул первого номера. Лёг на его место. Взвёл затворную раму и начал вести огонь. А немцы перебегают. Сгоряча дал длинную очередь. Мне кто то кричит: "Смотри, у тебя нет воды!" Кожух был пробит, и вода вытекла. А без воды, без охлаждения пулемёт стрелять не может. Перегреется ствол, и механизм перезарядки может заклинить. Вспомнил, как мы спрашивали сержанта, объяснявшего нам устройство "максима": "Что же делать, если воды нет, а враг наступает?" Тогда он нам разъяснил, что можно стрелять, но очень короткими очередями и давать большие паузы для охлаждения. Так я и закончил эту ленту. Подполз кто-то из командиров. Спрашивает, кто я есть. Отвечаю, что боец 502-го стрелкового полка.
- Какого 502-го? У нас такого нет. А это 277-й дивизии наверно. Так её уже сняли с нашего участка, а личный состав передали нам. Так что ты теперь пулемётчик 330-го полка 86-й с.д.
Я ему объяснил, что первый раз стрелял из "максима". Но он меня успокоил, сказав, что у меня хорошо получилось. И я своим огнём подбодрил бойцов. Так я стал пулемётчиком. Командир сказал, что сейчас пришлёт мне второго номера. Я же объяснил ему, что вести настоящий бой с этим пулемётом нельзя. Тогда он велел оттащить "максим" немного в тыл и поставил меня и ещё двух бойцов на охрану штаба батальона. Показал, откуда можно ждать противника и приказал нести круглосуточное дежурство. Двадцать второго ноября тот же командир привёл сержанта, только что из школы пулемётчиков и с ним ещё бойцов. Таким образом, я стал вторым номером, а расчёт был доведён до семи человек, как и положено. Нас выдвинули к самому шоссе. Пулемёт поставили на край дорожной насыпи, так что мы стояли не в окопе, а сразу за скатом мина разорвалась у нас за спиной. Сержанту осколок попал в спину у самой шеи. Он был убит. Мне тоже попало в спину. Были ранены ещё двое солдат. Я сам дошёл до перевязочного пункта. Там меня раздели, осмотрели, перевязали. На мой вопрос: "Что там?" Сестра ответила: "А я то откуда знаю. Что-то попало под правую лопатку. Раз выходного отверстия нет, значит сидит в тебе пуля или осколок. Ну, ноги действуют? Сам перейти сможешь? Ну, иди на берег. Дождись, когда обстрела не будет и переходи. Только иди, пока светло, а то в темноте провалишься в пробоину от снаряда..." Перебрался я благополучно. На правом берегу осмотрели мою повязку и, посадив в автобус, отправили в Ленинград. Привезли в больницу имени Мечникова. В неё доставляли почти всех раненых с невского плацдарма. Тут шла сортировка по госпиталям в зависимости, какой орган лечить. Меня перевезли в госпиталь, располагавшийся во дворце культуры имени Кирова. Положили в мраморном зале. Там стояло около пятидесяти коек. Помню, кто-то из ленинградцев сказал: "Надо же, ещё пять месяцев назад я тут на танцах бывал!"
Рентген в госпитале не работал. Сделали местную анестезию, чем-то поковыряли, помяли, посмотрели и, залепив ранку, дали рекомендацию: спать на животе или левом боку. На мой дежурный вопрос ответили: "Какая тебе разница, что там у тебя. Жить будешь. Иди".
На фронте солдатам давали махорку. Я её не курил. А тут просыпаешься утром. На тумбочке лежит порция хлеба и сахарного песка на завтрак. Ещё пачка сигарет "Звёздочка". Табак в них был какой-то хороший, и я пристрастился к курению. Правда, потом на фронте снова бросил.
В середине декабря рана затянулась, и меня выписали в батальон выздоравливающих. Он располагался в Академии художеств на Васильевском острове. Поразило само здание. Почти квадратное оно занимает целый квартал. Внутри замкнутый двор. По утрам после врачебного осмотра мы бродили по коридорам и другим помещениям. Самые ценные вещи были эвакуированы или спрятаны, но во всех помещениях стены были увешаны картинами. На лестничных площадках стояли скульптуры. Время от завтрака до обеда хватало, чтобы обойти всё здание по кругу. На следующий день обходили другой этаж. Начальству это головная боль. Одного на выписку, другого на перевязку, а солдата не найти, поэтому вскоре коридоры перегородили деревянными стенками, чтобы солдаты не расползались по зданию.
Спали мы в спортзале. Там стояло четыре ряда нар. У кого руки-ноги действуют, посылали в караул. Охраняли склады, находившиеся в подвалах и на первом этаже этого огромного здания. В двадцатых числах декабря меня выписали из батальона выздоравливающих и направили для дальнейшего прохождения службы в семидесятую ордена Ленина стрелковую дивизию. Орден Ленина дивизия получила за финскую войну. В той войне, по количеству Героев Советского Союза, она уступила только 123-й с.д., в которой было 16 или 18 ГСС.
Ранение давало себя знать болями при ношении винтовки. Я подсовывал под винтовочный ремень большой палец, ослабляя давление на плечо. Иногда перевешивал винтовку на левое. Но ретивый старшина замечал и начинал кричать: "Это кто там винтовку носить не умеет!? В учебный пункт отправить что ли!?"
Через два дня после моего прихода 28-го декабря дивизия пошла штурмовать д. Красный Бор. Это перед Колпино. Этот Красный бор штурмовали до весны 1943-го года. Многие дивизии Ленинградского фронта там успели повоевать.
Наступали цепью по заснеженному полю. На нём росла капуста. Я даже умудрился схватить какую-то кочерыжку. Снег был глубокий, но плотный, а поле большое. Немцы методично били из миномётов. По сторонам от себя чуть впереди и сзади я видел шедших одиночных солдат. Цепи уже не было. Снова что-то ударило меня в правую часть спины. Сгоряча подумал, что комок земли. Но по спине потекло горячее и стало накапливаться над ремнём. Подбежал санитар и какой-то командир. Санитар отёр мне пот со лба рукавицей и сказал: "Если можешь, иди к железнодорожной насыпи. Там землянка санбата". Дошёл я до землянки в насыпи московской линии железной дороги. Возле неё лежит много тяжелораненых. Бегают санитары. Сестра говорит: "Чтобы перевязать тебя, надо раздеть. Ты замёрзнешь. Да и у нас тут много тяжелораненых. Если ноги у тебя в порядке, то иди в Колпино, там тебя перевяжут". Километра три я добирался. Там меня направили в какой-то цех, где располагался медсанбат. В цеховых воротах была калитка. Войдя в неё, я потерял сознание. Очнулся уже в госпитале.
Госпиталь находился в Александро-Невской Лавре. Я потерял много крови. Там мне добавили чужой кровушки. Через два дня перевели в госпиталь на Малую Охту за Большеохтинским мостом, сейчас это мост Петра Великого. Направо по Большеохтинскому проспекту есть сквер. В нём стоит школа, в которой находился госпиталь. Подняли на второй этаж. В палате было темно. Все окна были забиты фанерой и одеялами. Свет проникал из коридора через остеклённые двери. Дня за два до моего появления рядом с госпиталем упала бомба, и все окна по этой стороне были выбиты. Электричества там тоже не было. В этом госпитале работала медсестрой дочь известного математика Перельмана. Мои школьные годы прошли под впечатлением от его книг: "Занимательная математика" и "Занимательная физика".
Не помню как, но я передал записку своему дяде, жившему в районе Лесотехнической Академии. Он меня посетил и рассказал, что было какое-то известие о моей гибели. Думаю, кто-то нашёл мой "смертный медальон" на Невском Пятачке и по нему меня записали в погибшие.
Кормили нас всякими суррогатами. Раненые страдали от запоров. В нашей палате лежали краснофлотцы с полуострова Ханко. Они, как средство от запоров, перед едой выпивали по стакану холодной воды. Этим они достигли обратного эффекта. Начальство испугалось, что это инфекционное и всех, кто не заболел, срочно перевели в другой госпиталь.
После выписки из госпиталя в конце января 1942г. я попал в батальон выздоравливающих на ул. Халтурина д.3. Ныне это улица Миллионная. Там сейчас, кажется, располагается Северо-западный Политехнический институт. Ещё там висит табличка, что в этом здании формировалась четвёртая дивизия народного ополчения Дзержинского района Ленинграда. Среди нас стали набирать добровольцев в 54-ю армию Федюнинского. Я тоже вызвался. Нас помыли в душе, выдали байковое бельё, зимнее обмундирование. Повели на медицинский осмотр. Врач увидел мою рану залепленную тампоном. Оторвал эту вату, посмотрел и говорит: "Тебе ещё рановато. Тебе ещё нужно тут отдохнуть". Добровольцы ушли к Федюнинскому без меня. Дня через два пришли другие "покупатели". Попал я в 85-ю с.д. Бывшую вторую дивизию народного ополчения Московского района Ленинграда. Она только что была отведена с позиций в районе устья реки Тосно. Где с шестого ноября 1941-го года пыталась уничтожить немецкий плацдарм. Шестого февраля дивизию отвели на второй рубеж обороны в районе Пулково. На этом тыловом рубеже стояли только дозоры и дежурные пулемёты. А основной состав жил в деревянных домах бывшей немецкой колонии. Снаряды туда почти не долетали. Привели нас, построили. Вышел командир разведки спросил: "Кто умеет и любит ходить на лыжах?" Вышло нас, кажется, четверо. Началась подготовка, в конце которой устроили проверку с имитацией похода в тыл противника. В леске разыграли разведку боем со стрельбой и захватом "языка". При отходе я стал отставать. Один парень из Казахстана даже взял мою винтовку. После возвращения меня вызвал начальник разведки и сказал, что временно переводит меня в комендантский взвод подкормиться. Комендантским взводом командовал младший лейтенант. Мариец по национальности, он потом, как ни просили вернуть меня, ни в какую не соглашался. Нет - и всё. Так я остался в комендантском взводе. Взвод охранял штаб и знамя. Я был назначен посыльным. Хоть мы и стояли во втором эшелоне, отдельные батальоны выводились на передовую в район г. Пушкина, сменяя части 189 с.д., бывшей шестой д.н.о., выводившиеся на кратковременный отдых. Несколько раз бегал туда к командирам батальонов с пакетами. Наш взвод состоял из двух отделений: хозяйственного и стрелкового. В первом состояли повара, повозочные. Всего человек двенадцать. В нашем отделении было десять человек. Минимум три поста. Круглосуточное дежурство. Штаб нашего 59-го полка находился в районе современной ст. метро "Московская". В то время там были свалены груды гранитных и мраморных плит для строившегося дома советов. Стояли камнеобрабатывающие станки под навесами. Полком командовал подполковник Краснокуцкий. Мы его звали: Ефимом Марковичем, но настоящее имя его было другое еврейское. Сейчас уже не помню. Хотя где-то у меня записано. Командир он был строгий даже жесткий, но и заботливый. В финскую войну ему было присвоено звание Героя Советского Союза.
В июле 1942-го года дивизия проводила наступательную операцию в районе села Старо-Паново, Урицк. Снами наступала 109 с.д. Бывшая 21-я дивизия войск НКВД. 21-го июля Старо-Паново было взято и штаб нашего полка тоже продвинулся в перёд. Командир взвода поручил мне охранять Краснокуцкого. Обустроили место для штаба на бывшей вражеской территории. Сапёр показал мне заминированные участки, отмеченные флажками и вешками. Прибыл Краснокуцкий и идёт. Я его останавливаю: "Туда нельзя. Мины". Он куда-то ещё. Я снова: "Туда тоже нельзя". Он возмущается: "Куда же можно?" Пришлось ему оставаться в штабе.
В 1975 году открывали памятник на площади Победы. Собрались ветераны, в том числе и нашего полка. На той встрече я был единственный рядовой. Приехал из Киева и Краснокуцкий. Я представился. Конечно же, он меня не вспомнил. Стал ему рассказывать эпизоды, но не вспоминает. Тогда рассказал о Старо-Пановской операции. И тут вспомнил: "Ах, так это ты меня никуда не пускал! Тут мины. Там мины".
Эта операция Ленинградского фронта была первой успешной. Если не считать изгнания финнов из района Белоострова осенью 1941 года, в ходе которой была освобождена, хоть и небольшая, часть нашей территории.
Мы взяли Старо-Паново, перешли реку Дудергофку, и немцы побежали. Отдельные подразделения вошли на окраину Урицка. Тут командование растерялось от такого успеха. То ли побоялось окружения или, не разобравшись в обстановке, приказало отойти на рубеж р. Дудергофки. На следующий день, спохватившись, отдало приказ снова наступать. Но немцы уже подтянули резервы и даже танки. В итоге результат операции оказался скромнее, чем мог бы быть. Для солдат это была всё же победа. Многие, в том числе и я, были представлены к наградам. Но высшее командование посчитало операцию, проведённой тактически неграмотно и в общем неудачной. И все наградные листы были возвращены. Тут были у нас первые пленные. Двух немцев, допросив в штабе полка, приказали отконвоировать в штаб дивизии. Дали двоих автоматчиков и с ними послали меня, как знающего дорогу. При близких разрывах пленные сразу бросались на землю. Приходилось их подгонять, но они ложились снова и снова. Тогда один из солдат подобрал обрывок какого-то провода и начал хлестать немцев при каждой попытке залечь. Дело пошло резвее и вскоре мы вышли из зоны обстрела.
Во время этого маленького приключения мне довелось повстречать земляка. На бывшей нейтралке стояли две подбитые тридцатьчетвёрки. У ближайшей возились танкисты. Били кувалдой. Один из них показался мне знакомым. Я обернулся, и он тоже. Это был Володя Миронов. Разговор был совсем короткий. Оказалось, что их бригада базируется внутри квартала новых многоэтажных домов рядом с нами. Договорились встретиться, но мы уже на старое место не вернулись. Повстречались мы с ним только после войны. Года два назад он скончался.
После окончания Старо-Пановской операции наша дивизия была выведена в глубокий тыл. Стояли в лесу южнее посёлка Колтуши Всеволожского района Ленинградской области. Около десяти дней отдыхали, получали пополнение... После чего во второй половине августа нас вывели в район Усть-Тосно. Там проводилась Усть-Тосненская операция. Как я узнал после войны: 268-я с.д.,136-я с.д. и другие части должны были, форсировав Неву и одновременно р. Тосно, прорвать немецкую оборону. В образовавшийся прорыв должна была быть введена наша 85-я дивизия с целью наступления на Мгу и соединения с Волховским фронтом. Окончательно прорвать вражескую оборону не удалось. Хотя даже из нашей резервной дивизии послали несколько батальонов в помощь передовым частям. Успех ограничился захватом крошечного плацдарма на левом берегу Невы при впадении в неё реки Тосно. После мы пытались наступать правее на уже известный мне п. Красный Бор, но так же безуспешно.
Там произошёл один неприятный случай. Подходит ко мне командир взвода с неизвестным командиром. Приказывает взять лопату и идти с офицером. Пошли по какой- то тропке. Спустились в овражек. Кругом чистое поле. Приказывает прямо у тропинки вырыть яму. На мой вопрос отвечает, что будем связь прокладывать, столбы ставить. Но яму надо рыть побольше, с метр глубиной и очертил размер. Я выкопал. Прихожу, доложил. Вскоре этот офицер возвращается с солдатом. Тот без пилотки и ремня, но в шинели. Пошли по тропе. Солдат сперва шёл за мной. Потом офицер приказал мне идти сзади. Подходим к яме. Офицер достаёт пистолет и стреляет солдату в затылок. Тот, как шёл, так и упал в яму. Мне приказ: "Зарывай". Потом сказали, что солдат был "самострелом".
Кажется, в начале октября нас перевели на позиции под Урицк. Штабные землянки были вырыты в склонах р. Новой. Сейчас на том месте перекрёсток Дачного проспекта и пр. Стачек, а речку Новую убрали в трубу.
Узнав, что я умею читать карту и имею среднее образование, командование перевело меня в штаб на должность картографа-чертёжника. Правда, штатной такой должности не было. Числился я пулемётчиком взвода ПВО. Потом в штатное расписание была введена должность офицера-картографа. Организовали курсы младших лейтенантов, послали туда мои документы на зачисление, но мне тогда было не суждено стать офицером. Работали мы вдвоём с заведующим секретной частью, ст. сержантом Петей Девяковичем. У него один глаз был стеклянный. Как работник штаба я был уже не обязан стричься наголо и отрастил волосы. Как-то работаем мы, и входит Краснокуцкий. Как положено, докладываем и с его разрешения продолжаем работать. Я стою, наклонившись над столом. Он подходит и запускает руку в мои волосы со словами: "Я давно говорю, молодой человек, прежде чем отпускать причёску, надо завести расчёску". С этими словами вытаскивает из кармана и дарит мне свою расчёску. Дважды командир полка получал за нас выговоры. Однажды мы подписали за него суточное донесение, а в другой раз случился пожар в землянке секретной части. Оба раза штаб дивизии приказывал отправить нас на передовую. И каждый раз Краснокуцкий писал, что мы отсылке на передовую не подлежим, как не строевые. У меня были в спине два осколка, а Петя был одноглазый. Поэтому командование полка ограничивается арестом виновных. Конечно, никакого ареста не было. Всё же недели две я отвоевал в первом батальоне.
Работы было очень много. На карты приходилось наносить обстановку. Для каждой разведки боем требовалось чертить отдельные схемы командирам рот и батальонов. По распоряжению штаба полка выдавал карты офицерам. Оказывал им помощь в нанесении боевой обстановки. Многие наши командиры были из запаса. Некоторые из недоучившихся студентов. Помощник начальника штаба полка старший лейтенант Заклинский Юрий Михайлович. В 1941 году окончил Ленинградский Инженерно-строительный институт. Помню, обратился ко мне командир батареи 120 мм. Миномётов Фамилия его Мершон, латыш по национальности. Говорит, что ему командование приказало нанести на карту боевую обстановку и явиться на доклад. И просит меня объяснить, что такое обстановка. Потом пришёл командир роты автоматчиков с подобной же проблемой.
Меня выручало то, что в школе я с удовольствием посещал кружок ориентирования на местности. Там нас научили работать с картами и компасом. Изучали топографию и как начертить "кроку" местности.
Осенью в армии был введён новый боевой устав пехоты. Срочно заменялись карты, вводились новые обозначения. Многое менялось в тактике наступления. По старому уставу полк должен был наступать линейно. Все батальоны выстраивались в ряд. По новому уставу был введён новый принцип наступления уступом вперёд или уступом назад... В обороне было тоже много нового.
Работал я всё же в секретном делопроизводстве. На картах стоял гриф "секретно" Даже землянка у нас всегда была отдельная. Однажды заходит к нам офицер. Как-то представляется. Начинает разговор. По ходу расспрашивает: "Откуда к нам пришёл? Где воевал раньше? Откуда родом? Кто родители, где проживают?" Помню ещё нелепый вопрос, поддерживаю ли я связь с родителями. Попрощался и ушёл. Через день меня отстраняют от работы с документами и ставят пулемётчиком к спаренному зенитному пулемёту системы Горюнова. На охрану нашего штаба полка. Во взводе было три установки. Одна какой- то немецкой системы и две наши. Дежурство по шесть часов. Осень была пасмурная и самолёты почти не летали. Иногда всё же немцы пролетали в стороне. Пару раз я их обстрелял.
Примерно через месяц, в начале зимы, меня так же неожиданно вернули к работе с документами. На Ленинградском фронте разворачивалось снайперское движение. Я вёл учёт их работы. Каждый снайпер имел наблюдателя. В подразделении к нему тоже приставляли человека. После каждого выхода снайпер представлял в штаб донесение, в котором писал за какое время, на каком участке и сколько немцев он убил. Рапорт должен был быть заверен наблюдателем и командиром того подразделения, на участке которого он охотился. Подшиваю я эти рапорты, и входит тот знакомый офицер. Снова заводит разговор о жизни. И уже уходя говорит: "О родителях не беспокойся. У них всё в порядке". Уже потом я всё сопоставил и обо всём догадался. Штаб партизанского движения находился в Москве, и руководил партизанскими отрядами всей страны, кроме Ленинградской области. У нас партизанские бригады были сформированы ещё до прихода немцев и руководились из Ленинграда. Даже в названиях это отмечалось, например: "Пятая Ленинградская Партизанская Бригада". Поэтому навести справки о моей семье органам не составляло большого труда.
Первые месяцы 1943года наш 59-й стрелковый полк занимал позиции от Финского залива на севере и до Лиговского канала на юге. О прорыве блокады Ленинграда в январе мы узнали только из сводок. От нас до места сражения было около шестидесяти километров. Правда, из нашего 167-го артполка была взята одна гаубичная батарея. Она поддерживала 45-ю гвардейскую с.д.
Весной полк перевели ещё левее к Балтийской железной дороге. Сквозь железнодорожную насыпь проходила большая труба. Её конец, обращённый в сторону противника, был заложен камнями и землёй. Внутри настелили пол, под которым текла вода. Образовавшееся помещение разделили на клетушки, в которых разместились штабные службы. Нам выделили помещение у самого торца, так что у нас было даже маленькое оконце.
В полку служило много ленинградцев, и командование иногда отпускало их в увольнение, домой. Бывало, даже на сутки. Старшина-командир пункта сбора донесений принёс из дома фотоаппарат. Мы фотографировались сами, снимали наших сестёр... Я в школе вёл фотокружок в младших классах. И тут помогал старшине печатать снимки, проявлять плёнки...
Первого июня нас и частично пехотные подразделения построили в находящейся рядом лощине. Командир полка поздравил нас и вручил медали "За Оборону Ленинграда". Надо сказать, что командующий фронтом Говоров и Жданов были награждены только шестого числа.
Немцы, по-видимому, заметили движение в лощине. И только отдали приказ: разойтись по подразделениям и солдаты разбежались. В лощину обрушился артиллерийский обстрел.
Спасаясь от этого артналёта, к нам забежал полковой врач капитан Генералов Василий Иванович. Мы занимались своими делами. Предстояла смена позиций. Надо было готовить много документов. Раздать новые карты, собрать старые... Уже два дня у меня держалась высокая температура. Но работа не позволяла расслабиться. Капитан обратил на меня внимание. Спрашивает, почему я такой красный. Протянул руку, потрогал лоб. И говорит: "Быстро иди в медпункт! Иди и ни каких разговоров!" Я прибежал в медпункт, располагавшийся в больнице Фареля. Измерили мне температуру. Посадили в автобус и повезли в медсанбат, который находился в Автово. Оттуда с легкоранеными автобус поехал в госпиталь. Ехали по проспекту Стачек. Проехали Кировский завод, и в районе Нарвских ворот начался обстрел. Регулировщик показал флажками водителю, что нужно свернуть в подворотню. Автобус завернул и остановился. Мы стали выходить. Тут рядом разрывается снаряд. Меня царапнуло осколком по шее. Были и ещё раненые. Сестра перевязала, обстрел кончился, и мы поехали дальше.
Месяц я пролежал в госпитале. Рана гноилась и хоть и не болела, но и не заживала. Было решено меня эвакуировать в глубокий тыл. По железной дороге вывезли в город Киров. Когда ехали по Дороге Победы, проложенной по узкому коридору, пробитому в январе, наш поезд обстреляли из района Синявинских высот. Прямого попадания не было, но последним вагонам досталось
Госпиталь располагался в здании школы. Палаты на тридцать коек. В конце июля состоялась комиссия, которая мне объявила, что меня увольняют из армии с переосвидетельствованием через шесть месяцев. Я спрашиваю: "Что же мне делать? Домой нельзя, там немцы. А можно в Ленинград? Там у меня родственники". Они сказали, что в Ленинград документы не даём, нет разрешения на въезд в Ленинград
В палате было много ребят с Урала и Сибири. Они стали меня убеждать: "Да что тебе этот Ленинград? Там блокада... Давай к нам на Урал... У нас хорошо! Сибирь тебе понравится..." Рядом лежал солдат по фамилии Шаляпин. У него была тяжёлая язва желудка. Его тоже увольняют. Он просит дать ему сопровождающего. Начальник госпиталя говорит, что имеет распоряжение давать сопровождающую сестру только лицам, не имеющим конечностей. Обращайтесь за помощью к гражданам и пассажирам или возьмите кого-нибудь из увольняемых. Он и называет мою фамилию. Меня вызывают и вручают предписание в Москву. Поедешь сопровождающим с Шаляпиным. Он один не может. А там он тебя временно устроит. В ответ на мои возмущения Шаляпин стал убеждать меня не отказываться. Говорил, что могу пока пожить у него. Правда он жил в комнате с женой и ребёнком. Но сейчас война в Москве много пустых квартир и можно устроиться. Выдали мне старенькое обмундирование. Причём одна обмотка была чёрная, другая синяя. Получили мы продукты на пять суток и справочку, по которой должны получить по месту прибытия продукты ещё на пять суток. Жил Шаляпин с женой и ребёночком лет двух в бараке. Коридор, по обеим сторонам комнатки. В комнатушке одно окно и плита. Тут же готовят, тут же и спят. Положили меня на полу.
Пошёл устраиваться на работу. Повсюду были готовы меня взять рабочим и даже на руководящую должность. Везде предоставляли общежитие, но требовалась прописка. В милиции на моё заявление наложили резолюцию: в прописке отказать, как не проживавшему ранее.
Чтобы не досаждать хозяевам, я, встав рано утром, уходил на целый день. Бродил по улицам. Пока были деньги, заходил в коммерческие столовые. Как-то ночью слышу, жена шепчет мужу: "Сам пришёл больной, не работаешь и этого ещё привёл..." Больше к ним я не вернулся. Это было в начале августа. Деньги кончились. Четвёртого и пятого числа питался одной газированной водой. В Москве стояли автоматы, торговавшие водой. Бросаешь копейку - стакан газированной воды. Опускаешь трёхкопеечную монетку, пьёшь газированную воду с сиропом. Спал я на площади Октябрьской... Раньше это была Калужская застава. В центре площади был газон, по краю обсаженный цветочками. В центре шиповник. В гущу этих кустов я и забирался. Всё стало мне как-то безразлично. Перебрал имевшиеся у меня бумаги. Разорвал и выбросил дневник, который тайно вёл на фронте. Так же посчитал ненужными справки о ранениях... Оставил красноармейскую книжку, комсомольский билет и несколько фронтовых фотографий. Вечером залез в свой шиповник лёг и заснул. Проснулся от артиллерийской стрельбы. Открываю глаза. Всё небо в ракетах. Выскакиваю из своего убежища. Кругом люди. Кричат: "Ура!..." Я спрашиваю: "Что случилось?" Оказалось, что это был первый салют в честь победы под Курском и Белгородом.
Я думаю, как же так. На фронте не убили. В блокаду не умер. А тут погибаю. Утром пошёл в Военкомат. Доложил своё дело. Сказал им, чтобы устраивали меня или дали мне документы, и я выеду. Они отвечают, что документы на выезд дать не могут, так как я направлен в Москву. Тогда прошу помочь с пропиской, но и тут помочь они не могут. Так мы препирались. Тут я и говорю: "Сегодня я ночь не спал. Идти мне некуда. Я тут у Вас на диванчике посижу, пока не получу положительного ответа в мою пользу". У него там в кабинете стоял у входа чёрный кожаный диван. Я на него и присел. Окна в кабинете открыты. Прохладно и тихо. Я сразу и заснул. Слышу, он меня толкает со словами: "Товарищ Павлов, я должен идти пообедать". Я сказал, что не возражаю. Лично мне обедать не на что, и я его тут подожду. Он ушёл. Примерно через час возвращается. Вызывает какую-то женщину. Просит принести мне стакан чаю и что-нибудь поесть. Она приносит чай и сухарик. Я поел и сижу. Он звонит по телефону, говорит: "Андрей Иванович, у меня тут есть фронтовик, боец. Я к тебе его пришлю, а ты устрой его с пропиской". Не знаю, что ему ответили. Мне же он стал объяснять, как пройти дворами с Ордынской на Пятницкую найти дом, подняться на второй этаж к кабинету председателя Москворецкого Райисполкома Мартынова Сергея Ивановича.
Нахожу я нужный дом, поднимаюсь на второй этаж. Двери кабинета распахнуты. На площадке и в приёмной стоят люди, курят, разговаривают. Наверное, перерыв какого-то совещания. Подхожу к секретарше, говорю, что мне к Мартынову. Она говорит, что меня ждут. Захожу, представляюсь. Он спрашивает, какая у меня специальность. Отвечаю, что могу работать электромонтёром, разбираюсь в телефонии... Он открывает дверь и спрашивает: "Товарищи, кому нужен электромонтёр?" В ответ голоса: "Мне... Мне!" Сергей Иванович говорит: "Любимов, ко мне". Выходит красивый, статный молодой человек. Мартынов объяснил ему мою ситуацию и попросил помочь. Тот рассказал, как добраться до места: Выходи на улицу, садись в трамвай. Едешь до Серпуховской, выходишь и идёшь до ул. Люсиновской д.30. Шея у меня была ещё забинтована, и он поинтересовался, целы ли у меня ноги. Ну, тогда если трамвая не будет, то и пешком недалеко. По названному мне адресу находилась Полиграфическая фабрика Москворецкого Промтреста. На ней выпускались бланки, журналы учёта. Конечно, в основном для военных нужд. Из обрезков бумаги делались блокнотики. Выпускался детский календарь. Для фронтовиков изготавливался "солдатский набор". В бумажный конверт вкладывалась картонка с намотанными на неё нитками: чёрного, белого и защитного цветов, несколько иголок и пуговиц. Помню, что для нательного белья они были из мягкого металла, свинца, наверное. Бумажные отходы размачивали и прессовали из этого папье-маше какие-то коробочки и вёдра. Их красили, и получалось с виду не хуже пластмассы. Директором фабрики был старший брат Юрия Любимова, Таганского режиссера. Примерно с месяц я замещал начальника пожарно-сторожевой службы. Прежний начальник Иван Иванович Борисов был незаменимым работником. Кроме основной работы он был прекрасным сапожником, шил любую обувь. Директору удалось отстоять его и уже не в первый раз оставить на "броне".
Вызывает меня директор и говорит: "Ты у нас человек военный. Ходишь в форме.
Поезжай в наше подсобное хозяйство. Там солдаты из расположенных рядом лагерей совершают набеги на поля. Надо помочь навести порядок. Да и сам, после блокады, подкормишься". Подсобное хозяйство находилось в районе Домодедово. Аэропорта там ещё не было. По ночам я дежурил, а днём, выспавшись, ехал на электричке в Москву. Проезд военнослужащим на общественном транспорте был бесплатным. В хозяйстве всем заправлял бухгалтер, благодаря которому я постиг основы бухгалтерского учёта. В конце осени меня возвращают в город и назначают начальником административно-хозяйственного отдела. Я попытался отказаться, сославшись на свою молодость и незнание. Напомнил, что устраивался электромонтёром, но Давыд Петрович успокоил меня, сказав, что основная работа начальника АХО состоит в снабжении фабрики топливом и культмассовой работе.
Как инвалид третей группы я получал "огромную" пенсию: девяносто рублей. Буханка хлеба на рынке стоила 120 рублей. Оклад мой был 115-120руб. Ещё ежемесячно выдавался дополнительный паёк: бутылка красного вина, водки, по банке мясных и овощных консервов и пачка галет. На бутылку водки на рынке удавалось выменять продовольственную карточку. Эту дополнительную карточку я сдавал в фабричную столовую, где меня два раза в день кормили.
Как-то еду в электричке с пайком в сетке. Рядом сидит мужчина. Разговорились. По ходу беседы он поинтересовался, откуда у меня продукты. Я рассказал, угостил его вином. После он поведал, что работает на складе "Гортопа". Пообещал помочь с дровами, если возникнет нужда.
После моего назначения заведующим АХО, я вспомнил о своём дорожном знакомом. Несколько раз с грузовиком ездил за дровами...
В конце января 1944 года истёк мой отпуск. Из Военкомата меня не тревожили. Подождав недели две, я сам явился. Военком сказал: "Тебе, что жить надоело... в столице? Ну, иди тогда на комиссию". На медицинской комиссии посмотрели, постучали и говорят: "Мы Вам можем ещё дать полугодичный отпуск". Я отказываюсь. Они спрашивают: "Что на фронт торопитесь?" Я отвечаю, что хочу пробраться на Ленинградский фронт. В свою часть". И слышу в ответ: "Вы не годны к строевой службе и в свою часть не попадёте. У вас же осколки в межлёгочном пространстве". И перечислили ещё все мои довоенные болезни. Напоследок сказали: "Будете служить в Подмосковье под девизом: "умрём под Кремлём"".
Вот так я попал служить в войска МВД. В шестой полк правительственной связи. Сейчас эти войска тоже существуют под названием: Федеральная Служба Правительственной Связи. Штаб полка стоял на Красноармейской улице недалеко от стадиона "Динамо" в школе. А служил я в Туле. Там располагался наш ОБПС (Отдельный батальон правительственной связи). Командир капитан Шапелюк. До войны он был инженером-кинематографом, занимался теорией и практикой стереокино. У него были какие-то научные работы по этой теме. Ещё перед войной в Москве был кинотеатр объёмного кино.
Моя воинская специальность была: линейный надсмотрщик. Наш полк поддерживал устойчивую работу постоянных, воздушных линий связи. Это - связь генштаба с фронтами. Провода нашей связи были биметаллические. Железная проволока в латунной оболочке. У нас к тому времени уже была отечественная аппаратура уплотнения, с помощью которой по одной паре проводов организовывались три канала связи: "вч" - высокочастотный, "нч" - низкочастотный и телеграфный. Если к этой линии подключиться, то всё равно ничего не разберёшь. Но помимо этого на канале стояла аппаратура закрытия канала: "зас".
Наша отдельная рота занималась поддержанием в рабочем состоянии воздушных линий связи в районе Тулы и южнее. Как правило, линии проходили вдоль железных и шоссейных дорог. Бойцы нашей роты регулярно объезжали на машинах и поездах участки своей ответственности. Наблюдая за состоянием линии связи. Наша биметаллическая пара проводов всегда вешалась на самых верхних крючьях телеграфных столбов. Благодаря окиси меди наши провода отличались голубоватым цветом. Этим они выделялись среди массы обычных телеграфных линий и легко контролировались. В зимнее время приходилось выходить на борьбу с обледенением. Солдат развозили по участкам, и мы должны были идти и бить шестами по обледенелым проводам, сбивая лёд или налипший снег. Также в нашу задачу входило скорейшее устранение возможных обрывов проводов. За время моей службы явных диверсий в зоне нашей ответственности не было.
Вскоре меня назначили писарем при штабе роты. Дело в том, что состоялась проверка ротного хозяйства. Она выявила большие недостатки. И вот я и ещё один сержант, из бухгалтеров, были призваны навести порядок. Заводили новые книги учёта по всем службам. К технической службе относилось: вооружение роты: винтовки, лопатки, противогазы... Запас столбов, проводов, изоляторов, вязальная проволока, инструмент линейный, телефонные аппараты аппаратура усиления... Вещевая служба занималась обмундированием. Например, форму х.б. раз в год выдавали новую. И конечно продовольственная служба. Постепенно мы навели порядок в учёте.
В Туле наша рота размещалась по частным домам. Моя "контора" находилась на ул. Жуковского. В половине дома жили хозяева, вторую занимали мы. В первой комнате стояли письменные столы. В маленькой комнатке стояла моя койка, сержант жил в другом доме. Ещё была отгорожена маленькая кухонька с плитой.
Как я уже говорил, командир нашей отдельной роты, работал над проблемами стереокино. По этой теме готовилась к печати его книга. Но у него был неразборчивый почерк, и в издательстве отказывались принимать его рукопись. Пишущей машинки в штабе не было. Вот он и попросил меня переписывать его работу моим красивым почерком.
В конце мая к нам нагрянула полковая комиссия. И нашла у нас полный порядок. На время проверки в мою комнату поместили начальника политотдела. Мне хозяева дали матрац, и я спал на кухне.
Вот идёт инспекторская проверка. Начальник политотдела задаёт вопросы. Я вышел, представился. Он меня спрашивает: "Какое образование?...Среднее. Понятно. Так ладненько. Расскажи, что ты знаешь о блокаде Ленинграда?" Я как начал ему рассказывать... Он так смотрит на меня, хлопает глазами и спрашивает: "А откуда Вы так осведомлены?" Я ему отвечаю, что почти два года воевал на Ленинградском фронте. Он говорит: "А, вон что. Ну, я бы знал, другой вопрос задал. Но ответили Вы отлично. Свободны". После отъезда проверяющих приходит телефонограмма: "Откомандировать рядового Павлова в штаб полка". А Шапелюк её скрыл. Не посылает. Приходит вторая телефонограмма: "Срочно отправить Павлова с объяснением, почему не отправлен вовремя". Об этом мне рассказал солдатик, сидевший на телефоне: "Сейчас там командира нашего, за тебя будут прочищать. Тебя там вызывают, а он хотел отмолчаться". Меня служба в роте вполне устраивала. Вскоре вызывает меня командир. На мои вопросы отвечает, что потребовался я наверно начальнику политотдела. Он про меня его расспрашивал перед отъездом комиссии, там у них, кажется, свободна вакансия библиотекаря.
Прибыл в штаб полка. Докладываю замполиту: "По Вашему приказанию прибыл". Он говорит: "А я тебя не вызывал.... Пойдём в четвёртый отдел. Узнаем, кому ты понадобился". Оказалось, что вызвал меня начальник тыла. Приходим к нему. Он сразу на меня: "Ты почему так долго ехал"?! Я ему: "Пешком шел". Замполит мне: "Ты тут не очень-то!" Начальник тыла сказал, что назначает меня писарем в продовольственную службу полка. Я пытался отказаться. Говорил, что имею контузию и путаюсь в цифрах. Он мне говорит: "Ничего, ничего, Вы там в Туле хорошо завели учёт. Мы видели выписанные тобой накладные"... Так я стал заведовать продовольствием полка.
В штаб, на стажировку, присылали курсантов Московского Военно-технического училища имени Менжинского. Оно готовило для войск НКВД: связистов, интендантов, финансистов и оружейников. В свободное время ребята, во дворе школы, играли в волейбол. Некоторые работники штаба, и я в их числе, тоже выходили поиграть. Тут я немного познакомился с начальником штаба нашего полка.
Наступило лето 1944 года. Война шла к концу. Штабу полка предписали освободить здание школы, для использования его по прямому назначению. Разместились мы в деревне Чертаново по частным домам, жил и работал я на веранде такого дома.
Наш полк не имел постоянного состава. Всё время поступало пополнение. Фронт уходил на запад. Требовалось строить, а затем охранять и обслуживать новые линии связи. Формировались и отправлялись на запад новые отдельные роты и батальоны. Всем надо было выдавать продовольствие, путевые, всякие аттестаты, деньги и т.д. Поэтому расход продовольствия для нашего полка был как бы ненормированным. Этой льготой некоторые пользовались.
На воскресенье многие офицеры уезжали в Москву. И вот, перед выходным приходит ко мне начпрод и говорит: "Ну-ка выпиши мне сухой паёк на пять человек. Две сутодачи". В сухой паёк входило: белый и чёрный хлеб, сыр, как правило, плавленый американский, масло. Затем приходит его помощник, начфин. Начальник тыла иногда прибежит. Со склада все уходят с пакетами, чуть ли не ленточками перевязанными. Я понял, что так попаду в тюрьму. Прихожу к начальнику штаба и прошу перевести меня, но он говорит, что начальник тыла моей работой доволен. Я говорю ему, что не хочу тут работать, что я же связист. Вот начальник тыла ругает меня за частые самоволки, а я бегаю к связистам, изучаю радиостанцию. Я с детства был радиолюбителем. Через несколько дней начальник штаба мне говорит: "Начальник тыла за тебя стоит горой. Ты к нему со своей просьбой даже не подходи. Я могу тебя только отправить на учёбу". Объясняю ему, что я не строевой. Он вызывает полкового врача и говорит ему: "Я хочу послать этого бойца в училище. Осмотри его и скажи, о чём ему можно говорить, а о чём умолчать". Врач дал мне полный инструктаж. Так я стал строевым и был им до самой пенсии.
Стал я учиться на связиста в МВТУ имени Менжинского. В группе были в основном москвичи 1926-27 годов рождения, дети начальников, спасавших их от фронта.
С началом занятий не спешили. В сентябре мы помогали колхозникам в уборке урожая. После послали на расчистку лесных, противотанковых завалов, устроенных на путях немецкого наступления 1941 года. Стволы деревьев, местные жители уже вывезли на строительство и дрова. Мы спиливали оставшиеся пни, которые были высотой от метра и более.
В октябре объявили, что всё училище едет на Кавказ для усиления турецкой границы. Это нам зачтётся как практика. В это время оперативные войска МВД проводили выселение неблагонадёжных турок-месхетинцев.
По прибытии в Боржоми получаем приказ: "Ночью выйти на границу. Через населённые пункты проходить незаметно для жителей". Нам, никогда не бывавшим в горах, этот марш был очень труден. Последнее селение проходили уже ранним утром. У одного из домов увидели вышедшую, потягивавшуюся со сна женщину. Приказ: "Покинуть населённый пункт, войти в лес и замаскироваться". В аул послали разведчика, из местных пограничников. Он вернулся и рассказал, что по селу уже шепчутся о том, что к границе прошли войска. Тогда приказали построиться и повели дальше уже открыто.
Нас, примерно пятьдесят курсантов, придали на усиление 29-й пограничной заставе. Пограничников тоже было человек пятьдесят. Основная часть курсантов располагалась на заставе. В нескольких километрах от неё стоял домик, в котором находилось пятнадцать бойцов с офицером. Это был пикет.
Нашей задачей было усиление охраны границы. Каждую ночь, один, два раза нас поднимали по тревоге. Постоянно шли нарушения границы в обоих направлениях.
В одном из нарядов, ночью в секрете были: старший наряда пограничник сержант Заставской, наш курсант Кашеридзе, я и ещё один курсант. По данным разведки, из Турции должен был пройти человек. Мы "оседлали" тропинку. Первым лежал курсант, за ним, по сторонам тропы засели Заставской и Кашеридзе, а последним лежал я. Задача такая: если пойдёт человек, то первый его пропускает, следующий задерживает. Остальные помогают. Так и случилось. От границы пришел человек. Первый пропустил нарушителя. Кашеридзе схватил его за ноги и стащил с тропы вниз. Тут, с верёвкой подоспел Заставской и связал задержанного. Доставили его на заставу. А у них такая традиция: кто задержал нарушителя, тот и конвоирует его в Ахалцихи, где находился штаб погранотряда. Для пограничников с горной заставы побывать в городе было праздником. Для меня это оказалось тяжелым испытанием. Накануне половину нашего курсантского усиления подняли по тревоге и отправили на соседний участок. В спешке они забыли запасные диски к пулемёту. Мне приказали срочно доставить их в штаб отряда. Пошли втроём. Мне в вещмешок запихали два ящика с дисками. Горец и Заставской привычные прыгают, а я всё время отставал, еле добрался.
В честь окончания нашей службы, девятнадцатого ноября. Командир нашего взвода: старший лейтенант Новиков устроил салют. Построил взвод на краю ущелья. Приказал зарядить гранаты и по команде бросить их вниз. Сразу раздались звонки, пошли запросы... думали, что какая-то диверсия.
После возвращения в Москву нас послали на лесоповал. Рубили ели. Обрубали сучья и пилили на шестиметровые брёвна. Работали до нового года.
В январе нам объявили: война заканчивается. На фронте обойдутся без вас, поэтому вместо шести месяцев вы будите учиться по полной программе три года. Курсанты приняли это известие по-разному. Нас было около трехсот, а осталось сто пятьдесят или двести человек. Остальные ушли. Я же с детства увлекался радиолюбительством и поэтому остался. Учился с охотой и закончил училище почти на отлично. Подвела только партийно-политическая работа, по ней у меня была четвёрка.
Часто у нас в училище выступал Московский Театр Оперетты. Были они и на дне Советской Армии. Сразу после праздника мы стали готовиться к первомайскому параду. Расчистили, от снега плац и стали проводить тренировки. Каждый день по три часа с часовыми перерывами. В апреле время строевой подготовки выросло до шести часов, чтобы был слышен удар ноги. Сапожники прибили на сапоги подковки. На носок и каблук. Когда шли, стоял такой звон, что не было слышно оркестра. Мы даже стали сбиваться с ноги. Приказали подковки снять. Много было потрачено нервов и у нас и у командиров. Бывало, как не заладится: то заносит строй влево или вправо, то кривизна какая-то. Но Первого мая прошли отлично. После строевой подготовкой занимались по часу или два в день, только перед Парадом Победы время увеличили. И снова мы прошли отлично.
Победу объявили уже ночью. Мы уже спали. На улице шум, гром, начали ракеты пускать. Вечером Девятого мая нас привезли на площадь Коммуны, там есть парк, кажется, Красной Армии. Там мы находились, как резерв правительства города на случай чрезвычайной ситуации. В парадной форме, без оружия, мы просто ходили по парку, пили газировку... Конечно, была большая радость. Когда мы колонной шли от машин к парку, народ кричал нам "ура!", цветочки кидали.
В училище мне вручили вторую мою медаль: "За Победу над Германией". Нашивки за ранения я не носил.
В сентябре 1947г. я окончил училище, получив специальность "техник по эксплуатации средств связи". Курсанты, окончившие учебу на хорошо и отлично, получали звание лейтенанта, а имевшие тройки, звание младшего лейтенанта. Около тридцати курсантов, в основном "малолеток", были оставлены в училище. Для них был организован четвёртый курс. Когда шли выпускные экзамены, приехал брат нашего курсанта Саши Новикова, служивший в войсках правительственной связи где-то на западе. Он советовал нам, постараться остаться служить в России, так как на западе происходят диверсии на линиях связи. На высылаемые наряды и ремонтные бригады нападают. Есть жертвы. Некоторые курсанты заволновались.
Чтобы попасть в войска правительственной связи, надо было дополнительно пройти трёхмесячные курсы по изучению спецтехники. По их окончании я ожидал предписание к месту службы. Курсант Сергей Шифт получил направление в Петрозаводск в погранвойска. Он спрашивал, не хочет ли кто с ним поменяться. Я подумал, что неплохо бы служить не так далеко от дома и мест, где воевал. И дал согласие на обмен. Так я стал служить в Карело-Финском Пограничном Округе. Не надо путать пограничные и военные округа. Военный подчиняется Министерству Обороны, а пограничный: Министерству Государственной Безопасности, хотя по территории они иногда совпадают.
Одиннадцатого ноября, после полагавшегося отпуска, я прибыл к месту службы. Получил должность: командир линейно-строительного взвода. В задачу нашей ремонтно-строительной роты входило: строительство и ремонт воздушных линий связи. Вкапывали столбы длиной 7,5 метров на глубину 1,2 метра. Тянули провод железный, как правило, толщиной 4мм, а для линий, подлежащих уплотнению, биметаллический провод.
В нашей части была своя школа по подготовке сержантского состава, которая готовила специалистов радиооператоров-слухачей, т.е. приём азбуки Морзе, на слух нужно усвоить на уровне третьего класса, телеграфистов - работа на аппарате Морзе. И специалистов для работы на аппарате "СТ-35" - Советский телетайп. Командир, готовивший этих специалистов, ушел в отпуск по семейным обстоятельствам, и на его место назначили меня. Это было в декабре. А выпуск должен был состояться в апреле 1948г. Приняв этот взвод, я проверил знания курсантов. Азбуку Морзе они уже выучили, но работали с искажением знаков.
Как вы знаете, азбука Морзе состоит из точек и тире. Так вот, длина зуммера тире должна быть больше точки в три раза. Интервал между буквами должен составлять одну точку. Вот эта соразмерность при передаче текста у большинства курсантов была ненормальной. Я здесь применил методику подготовки специалистов - телеграфистов, разработанную преподавателем нашего училища, фамилию его уже забыл. У него были разработаны свои упражнения, для отработки ритма передачи и чёткости точек и тире. На выпускных экзаменах мой взвод получил среднюю отметку "хорошо". Командование решило оставить меня в этой школе постоянно. Через девять месяцев у меня состоялся второй выпуск.
После войны и сокращения армии на складах скопилось большое количество неисправной аппаратуры. Командир нашей части принял решение срочно усилить мастерскую связи. Построили отдельный домик, в котором разместились мастерские по ремонту радио и телефонно-телеграфной аппаратуры, слесарный и столярный цеха. Ввели офицерскую должность, начальника мастерской, на которую назначили меня. Из сержантов, которых я готовил до этого, отобрали самых лучших для подготовки из них специалистов по ремонту аппаратуры связи. Три месяца я их готовил в своей мастерской.
В 1950 году мне было предложено принять командование над второй ротой. Это была основная эксплуатационная рота в нашем подразделении. Личный состав роты работал на узлах связи, шифровальщиками, телефонистами, телеграфистами, электромеханиками... Из 75-и человек больше половины составляли сержанты и старшины. Например, на радиостанции работает начальник радиостанции, сержант, получал 20-30 рублей. Старший радист, ефрейтор, получал 15-16 рублей. И радист, рядовой, получавший 9 рублей. При этом выплачивались дополнительные деньги за классность, то есть народ был денежный, поэтому из увольнения многие солдаты приходили под хмельком. Это было самое серьёзное нарушение дисциплины, а отвечает за всё командир роты. За то время, что я служил, на моих глазах "сгорело" два опытных офицера. Оба были капитанами, а я был лейтенантом. Рота была тяжелая. Возникало множество проблем. Например: все бойцы жили в одной казарме. Её надо убирать, но сержант не может мыть пол вместе с рядовым. Приходилось разбивать на группы: ефрейторов с ефрейторами, старшин со старшинами...
Я согласился принять роту ещё и по тому, что хотел поступить в Академию Связи. А туда принимали с должностей не ниже командира роты. Сложность поступления заключалась ещё в том, что войска КГБ и МВД, не имели подобных учебных заведений. Нам на правах бедных родственников Министерство Обороны давало лимит. Например, в Академию Связи, на инженерный профиль, пограничникам давали три места. Дважды я подавал заявление, и оба раза получал отказ. Как-то, возвращаясь из отпуска, решил заехать в Москву и в отделе кадров, попытаться узнать, в чём дело.
Меня приняли, и состоялся такой разговор: "Академия принимает троих пограничников. В стране одиннадцать пограничных округов. Мы пишем в каждый округ, чтобы подобрали по одному достойному офицеру. Округа отбирают кандидатов и присылают, на них документы. Вот читаем на Петрова: "... предан..., достоин..." Все характеристики положительные. А вот ваша, очень хорошая: "...быстро продвинулся по службе, грамотный, стремиться к получению высшего образования..., но в подразделении имеются случаи нарушения воинской дисциплины". Из-за этого "но" мы Ваше дельце откладываем. А вызываем "золотого человека" Петрова. Мы же Вас всех лично не знаем, и поэтому вынуждены верить документам".
А это "но" вставлял мой любимый командир: Марк Абрамович Гурович. Ему это надо было, чтобы получить среднее образование. Кто-то должен был работать, пока он учится. Потом он поступил на заочное отделение Пограничного Института. Туда тоже был большой конкурс. Но поступить ему помогли родители моего однокашника Славы Никулина, который служил в нашей части и проваливался на любой должности, куда бы его не назначили. Но родители его занимали должности в Главке. Через три года Гурович успешно окончил институт и был назначен в Баку начальником отдела связи округа. Тогда наш Начальник штаба послал мою характеристику, без всяких "но". Приехал я в Ленинград летом 1955г. Конкурс был семь человек на место. Меня подвела устная математика, и я не прошел. Больше поступать не позволяло ограничение по возрасту.
Вернулся в Петрозаводск, а должности моей уже нет. Все были уверены в моём поступлении. Тем более, что я помогал готовиться по математике поступавшим до меня.
Назначили меня на узел спецсвязи. К тому времени стала поступать новая техника. Несколько раз ездил в Москву на курсы. Вскоре в армии начались сокращения, и в 1960 году мне предложили поехать в Мурманск. Там получил должность начальника узла связи Отдельного Контрольно-Пропускного Пограничного Пункта. У меня под началом было тридцать человек на узле связи плюс по два радиста на восьми заставах, только на одну заставу можно было, с трудом, добраться на машине, к другим - только по морю.
Так я тянул лямку до своей демобилизации по выслуге лет в 1974 г. в звании подполковника.
Ещё служа в Петрозаводске, я женился. С женой вырастили двух дочерей. Обе стали инженерами-связистами. Есть у меня внук и внучка, недавно родился правнук Миша.
| Интервью и лит. обработка: | А. Чупров |
| Правка текста: | А. Гинкель |
