Пичугин Иван Игнатьевич

Я родился 5 октября 1923-го года в деревне Горицы Кулебакского района Нижегородской области. Отец Игнатий Иванович служил в милиции, мать – домохозяйка. В семье со мной рос брат Николай, на два года старше, 1921-го года рождения. Окончив восемь классов, я поступил в Павловский индустриальный техникум в 1939-м году. Наше учебное заведение имело четырехгодичный цикл обучения, но с началом войны нас перевели на трехгодичный цикл.

22 июня 1941-го года о начале Великой Отечественной войне мы узнали по радио. Большие репродукторы с раструбами располагались на уличных столбах, по ним и объявили, что началась война с Германией. Все люди сразу же все поняли, и в магазинах начали массово скупать продукты. Примерно с шестого июля началась мобилизация, причем одновременно несколько возрастов призвали. Но еще раньше, на следующий день после начала войны, комсомольцы шли к зданию военкомата и выстраивались в очередь, хотели пойти в Красную Армию добровольцами. Вообще же в обществе наблюдался большой патриотический подъем и душевный порыв. Случаев паники я не замечал, все были убеждены в том, что война быстро закончится, мы нас воспитывали на тех принципах, что войны советский народ не хочет, но идти в бой готов, причем будем воевать не на своей земле, а на стороне противника. По всей видимости, в этом заключалась серьезная ошибка нашей пропаганды, потому что такая уверенность особенно сказалась в первые недели войны. Никто не думал, что война станет затяжной, и мы отступим сначала до Москвы, затем и до Сталинграда.

Я же продолжал учиться, и с преддипломной практики 23 марта 1942-го года меня призвали в армию. До этого все учащиеся техникума имели «бронь», но в начале 1942-го года понадобились резервы для наступающего фронта. Направили меня в город Саранск, столицу Мордовской АССР. Попал в пулеметно-минометное училище. Надо отметить, что кормили нас очень хорошо, даже белые булочки на обед давали. Дело в том, что мирное население нас очень поддерживало, и так как в Мордовии были свои министерства, то к нам в училище регулярно приезжал один из министров и спрашивал, что мы желаем в качестве шефской помощи. Мне один такой момент запомнился. Кто-то из курсантов высказал пожелание, мол, хорошо бы, если нам пирожки продавать стали. Министр ответил: «Хорошо, будут вам пирожки». И действительно, тут же после отъезда высокого чиновника к нам приехал магазин военторга, они привезли запеченные в ржаном хлебе и разрезанные на две части соленые огурцы в ладонь длинной. Вкуснота. Всего по рублю продавали.

Но насколько хорошо нас кормили, настолько же и гоняли. Причем обучение шло настоящему прикладному делу по специальности. Так как меня направили в группу пулеметчиков, то вскоре я научился разбирать и собирать станковый пулемет «Максим» с закрытыми глазами. Практические занятия сопровождались постоянными учениями и марш-бросками на расстояние в сорок километров. Кроме того, мы часто стреляли. Так что готовили нас серьезно, ведь преподавателями служили фронтовики, оказавшиеся в тылу по ранению, они уже вдоволь хватили военной жизни и очень хорошо относились к нам. До сих пор с благодарностью вспоминаю своего командира взвода, это был настоящий боевой офицер. Кстати, однажды нас всех выстроили и вслух зачитали приказ Народного комиссара обороны СССР № 227 от 28 июля 1942-го года «Ни шагу назад!» После этого нас из всех учебных рот, а всего в училище занималось свыше 1200 человек, сразу же отобрали ребят в формирующиеся заградотряды.

В сентябре 1942-го года после окончания училища меня направили в город Владимир командиром взвода 355-го запасного стрелкового полка 4-й запасной стрелковой дивизии. Кстати, командовал дивизией настоящий финн. Мы готовили бойцов под Сталинград, обучали их и давали им оружие в руки. Особенно много обучали краснофлотцев с Оки и Волги, причем переодевали их в пехотное обмундирование, но при этом они обязательно из нательного белья оставляли морскую тельняшку. Хорошие ребята были, старослужащие, приезжали с персональными сундучками, как обычно на военно-морском флоте водилось. Однажды я возил 750 человек из полка в Москву, где их направили в гвардейские минометные дивизионы реактивной артиллерии. Что запомнилось – мы прибыли уже с началом зимних холодов, ребята вышли пописать, и только справили малую нужду – тут же на перроне образовался настоящий каток.

Командир взвода 355-го запасного стрелкового полка Пичугин Иван Игнатьевич в отпуске у матери (справа квартирант), лето 1943-го года

В запасном стрелковом полку я сдружился с лейтенантом Воронцовым, который проживал на оккупированной врагом территории, и после освобождения был призван в Красную армию. Мы с ним дали клятву – если его призовут, а меня нет, то я иду добровольцем, чтобы мы вместе были на фронте, и он поступит так же. Кстати, во Владимире не хватало казарм для размещения всех учебных батальонов, хотя в них поставили трехъярусные нары, поэтому нас, офицеров и сержантов из числа инструкторского состава, решили разместить по квартирам у гражданских лиц в городе. Мы с Воронцовым решили жить у одной хозяйки. И как-то пришли в свою роту, где были командирами взводов. Видим, что наши солдаты играют в карты, в двадцать одно, или как эту игру еще называли, в «очко». Естественно, карты мы у них отобрали, при этом одна нераспечатанная колода осталась. Ее мой товарищ себе в карман положил. А он дружил с одной семьей на любовной теме, сестра же его сердечной знакомой гадала, у нее было трое ребятишек, видная женщина, похожая на цыганку, так что гадание ей очень шло. Она одним своим видом очаровывала.

Из расположения роты решили зайти к знакомой Воронцова, на улице стояла хорошая погода, июль месяц, очень тепло. Когда мы зашли в дом, то натолкнулись на сестру-гадалку, которая разглядела у моего товарища нераспечатанную колоду, и она попросила ее отдать, чтобы погадать нам. Я не верил в предсказания до того момента, но после произошедшего, представьте себе, думаю, что предсказания возможны. Сестра сказала о том, что мы с другом буквально в ближайшие дни расстанемся. Мы улыбнулись только, как же так, дали клятву о том, что вдвоем пойдем на фронт. Гадалка только не смогла разглядеть, кто из нас окажется на фронте, я или он.

Буквально на следующее утро прибегает к нам в дом солдат и говорит, мол, собирайте вещи. В это время как раз намечалась Орловско-Курская дуга, наша разведка уже четко знала, что там начнется серьезное немецкое наступление. Так что нас в срочном порядке выстроили на плацу, готовимся к отправке на фронт, оркестр только начал играть марш «Прощание Славянки», как к командиру полка подбегает адъютант, дает ему бумажку, после чего из строя вызывают пять человек. В том числе и Воронцову приказали выйти из строя, он со своим чемоданчиком остался в расположении запасного стрелкового полка. Нас же проводили на Орловско-Курскую дугу. В августе мы прибыли в резерв фронта в деревню Голощапово Плавского района Тульской области. Впереди деревни располагалось не очень чистое болото, а перед ним деревенские дома. Здесь в первый раз в жизни я увидел, что в домах полов нет, только глиняная поверхность была натерта конским пометом. Причем печки топили не дровами, а конским навозом и соломой. Они раздвигали створки и прямо на лопате совали в печь хлеб. Он получался неимоверно вкусным. Когда хлеб испекут, то подуют на него, стряхивая солому, и все, он готов.

До сих пор не могу понять, почему нас держали в резерве, мы подозревали, что командование готовит офицерские части, ведь немцы прорвали оборону и двигались к Прохоровке. Такое впечатление, что наш офицерский полк формировали как элитную часть, прямо как в Гражданскую войну поступали белые. Всего нас разбили на пять батальонов и даже стали выбирать командование прямо как у строевиков. Но тут врага отбили, и к нам начали приезжать «покупатели» из различных воинских частей, ведь в ходе ожесточенных боев выбило много командного состава. Стали предлагать, кому в зенитчики идти, кого в артиллерию звать, или в минометные части.

Но я никуда особо не рвался. И тут приехали командиры штрафных рот. А когда мы стояли в резерве, то видели, как мимо проходили в сторону фронта строевые части, большинство солдат которых составляли или старички, или молоденькие хлюпики, а время от времени через деревню шли штрафники – морды здоровые, крепкие и сильные ребята. А тут еще приехавшие и рассказывать стали, какими правами и привилегиями обладают офицеры штрафных частей. Командир штрафной роты приравнивался по правам к командиру полка, всем офицерам регулярно давали отпуск, я, например, за время войны трижды приезжал домой. Конечно, штрафники и воевали на передовой, и часто гибли, но и поощрения офицерам были очень большими. Повышенный оклад, подчинение напрямую командованию армии или фронта. Мы были единственными воинскими части, у которых имелись свои печати, на нашей, к примеру, указывалось: «275-я отдельная армейская рота Действующей армии». так что я согласился пойти офицером в штрафники. Вот так в августе 1943-го года меня назначили командиром взвода 275-й отдельной штрафной роты 3-й армии. В это время как раз бои за Орел шли.

Лейтенант Пичугин Иван Игнатьевич,  июль1943-го года

Прибыв в часть, я увидел, что разные люди попадали в отдельные штрафные роты. Воры, бандиты, рецидивисты, прибывшие из тюрем и лагерей со своими традициями и законами, которые и здесь на фронте, тем более, с оружием в руках, забывать не собирались. Были и случайно оступившиеся, а порой и безвинно пострадавшие и оклеветанные люди. Попадались и вышедшие из окружения солдаты и сержанты, а также побывавшие в плену.

Присоединился я к роте в районе Орла. Наша штрафная рота состояла из четырех взводов, три стрелковых и один санитарный, и была прикреплена к 308-й стрелковой дивизии. Эта дивизия, сформированная в Сибирском военном округе, в городе Омске, находилась под командованием генерал-майора Леонтия Николаевича Гуртьева. Участвовала в Сталинградской битве, сражалась под Мамаевым курганом. Боевая часть, ее бросали на самые опасные направления, а штрафников ставили на наиболее трудные участки.

275-й отдельной штрафной ротой тогда командовал Дудкин, бывший командир погранзаставы. Ему было 45 лет, а мне шел двадцатый. Меня познакомили с замполитом, который именовался у нас агитатором, им был директор школы из Вологды. Моим взводом ранее никто не командовал, потому что он был сформирован за счет нового пополнения для штрафников. Всего во взводе было 52 человека. Кто составлял личный состав штрафных частей? Основную массу составляли ребята исключительно из тюрем, причем все только добровольцы, силой никого не заставляли к нам записываться. Заключенные, наоборот, сами просились в штрафники, ведь они могли на фронте завоевать себе амнистию, так что их даже отбирали по физическим данным. Кстати, политических заключенных никогда не было в штрафниках, как сегодня показывают в кинокартинах. В дальнейшем, уже под конец войны, большинство штрафников стали составлять бывшие власовцы. Но были и некоторые примечательные провинившиеся. Так, в первый состав моего взвода попал клоун-манипулятор, он в Москве жил, выступал в цирке вместе с семьей. Его откомандировали на Дальний Восток, и он по дороге давал внеочередные концерты, за что арестовали и отправили к нам в штрафную роту. Сегодня его бы назвали успешным шоуменом. В дальнейшем к нам попал сотрудник китайского посольства из советских граждан. Он провинился за то, что продавал налево какие-то моторы. Типичный образчик современного бизнесмена. Ему повезло, он отличился при разведке, взял ценного «языка» и был не просто реабилитирован, но и получил Орден Красной Звезды. Но такое редко случалось.

Как мы были вооружены? Великолепно, любая пехотная часть слюной давилась, видя наше оружие. Был свой взвод автоматчиков, у всех остальных хорошие карабины, а также вдоволь ПТР. Минометов у нас не было, зато имелось девять пулеметов ДП-27 на роту.

Мой взвод в бой сразу не стали вводить, потому что у нас существовало неписаное правило – в бой сначала идут «старики». Так что нас, «молодежь», командир роты вперед не посылал, имел опасение за нашу стойкость. И жизнь на фронте показала, что все делалось правильно. Так что мой первый бой произошел в Белоруссии. Мы встали перед какой-то рекой, саперы навели переправу, и нашей роте было приказано формировать реку и перерезать шоссейную дорогу Москва-Варшава. Дальше в стороне на высоте лежал город Пропойск, расположенный на месте впадения реки Проня в Сож. Мы должны были поддерживать наступление какого-то крупного танкового соединения. Плацдарм заняли два строевых взвода во главе с командиром роты Дудкин и взводным Окунем, единственным евреем среди штрафников, кого я встречал на фронте. Хороший парень, боевой, немного рябоват был. И тут в первый раз увидел, как ночью вражеские самолеты, по силуэту подобные нашим У-2, налетели на переправу и забросали ее бомбами. Причем метали их так точно, что практически полностью разрушили все понтоны. В результате танки пустили правее от нашего расположения, и тогда опасавшиеся окружения немцы из Пропойска стали выводить свою технику и танки. Пехота от них побежала, а штрафникам бежать было некуда, и буквально за каждым человеком по танку гонялось. Ротный и взводный за какую-то соломенную скирду забежали, там были вырыты окопчики, но не в полный профиль, а наполовину. Только они туда прыгнули, как гнавшаяся за ними самоходка выстрелила в скирду – Дудкину осколок в щеку попал, а еврейчика ранило в плечо. Но им удалось скрыться, пока самоходка перезаряжалась. В итоге остатки роты переправились на наш берег, и мне было приказано принять командование уцелевшими частями.

Немец переправился следом за нашими, и начался мой первый, тяжелейший бой. Немцы атаковали нас в течение всего дня. Потери мы понесли ужасающие. Из моего взвода мало кто в живых остался. Но все-таки мы выдержали. После боя нас сменили стрелковые части. И во время пересменки я встретил своего земляка из города Павлово, по фамилии Пахляев. Выпили с ним за встречу, а дальше на фронтовые пути-дороги разошлись. Уже после окончания войны мы снова встретились, он работал директором солевого склада, а после войны соль ценилась на вес золота. Обрадовался сильно, что друга-фронтовика встретил, но потом он исчез. Выяснилось, что у него на складе обнаружили недостачу больше 60 тысяч. Чтобы не попасть в тюрьму, он исчез.

Итак, нас вывели в тыл. Надо отметить, что нашу отдельную штрафную роту выводили только в район штаба армии, потому что вся документация носила секретный характер, и ротный тылы стояли только при армейском штабе. Начали переформировку в составе армейского запасного полка 3-й армии. Питание стало ощутимее хуже, чем на передовой. К счастью, хотя по штатному расписанию у нас было семь лошадей, но мы всегда держали коней сверх штата, и мы пускали дополнительный тягловый состав или на котлеты, или меняли на водку у населения. Ее, конечно, зимой каждый день давали, но в тылу сто грамм фронтовых не полагалось, так что его добывали у населения. В общем, голодными штрафники не были.

В составе запасного полка мы недолго пробыли, назначили нового командира роты, из сибиряков, имени и фамилии его уже не помню, и нам вскоре сообщили, что в город Волковыск должны прибыть эшелоны со штрафниками из тюрем. Их под конвоем привезли в закрытых вагонах. Мы отпустили сопровождающих, и стали принимать пополнение. Вместо того, чтобы охранять их, наоборот, тут же выдавали в руки оружие. От такого отношения некоторые штрафники не выдерживали и плакали – их привезли с конвоем, мы расписались в путевом листе, то есть взяли на себя персональную ответственность, но вместо того, чтобы, как говорится, угрозами какими-то сыпать, наоборот, кормили ребят из своих походных кухонь и давали в руки оружие. Боевому товарищу нужно доверять на фронте, иначе дела в бою не выйдет.

Дальше прошло много сражений, особенно сильные бои произошли в марте 1944-го года под Рогачевом, немцы смогли отбросить нас за реку Друть, после чего линия фронта стабилизировалась. Несколько штрафников попали к врагу в плен и, по всей видимости, распустили языки, так что враг знали по имени и отчеству каждого из офицеров 275-й отдельной штрафной роты. До 1944-го года немцы против нас всегда стояли сами, а тут расположили власовцев. Те каждый день кричали наши имена и сыпали угрозами. Но на нас, штрафников, это не действовало. Опаснее было другое – в мае 1944-го года мы почувствовали, что надвигается большое наступление, а враг успел за месяцы затишья сильно укрепить свою оборону, а ведь прорывать-то ее нам, штрафникам, больше некому. Полковая, дивизионная и даже армейская разведка пыталась пробиться в тыл противнику, но никто так и не смог взять «языка», да еще к маю начался разлив реки, в общем, до немцев добраться стало практически нереально. Тем более, немцы находились в гораздо более выгодном положении, чем мы, ведь у нас позиции в низине располагались, окопы залила болотистая и тухлая вода, а у власовцев и немцев траншеи были вырыты на удобном высоком месте.

Мы же установили временное негласное перемирие с противником. В чем оно заключалось? Несмотря на затишье на фронте, время от времени случались артиллерийские перестрелки. И когда снаряды падали в воду, то взрывом глушило рыбу. Если снаряд попадал ближе к нашей стороне, мы собираем улов, и немцы не стреляли. Мы отвечали такой же любезностью в знак благодарности – если у их берега снаряд разорвался, по неписаному закону мы также ничего не предпринимаем. И все шло хорошо, но в один из летних июньских дней, на дворе погодка стояла хорошая, немцы с гармошкой на высоком берегу начали танцевать и плясать, и тут на передовую пришел командир роты. Он подвыпил где-то с друзьями, а теперь видит на том берегу пляшущих немцев. Что у него заиграло, я не знаю, но у нас стояло девять ручных пулеметов наготове, и ротный приказал: «А ну-ка, дайте по танцующим!» Мы открыли огонь, и все, с этих пор дружба пошла врозь, никуда немцы нас не пускают, и мы их тоже чуть что обстреливаем.

Командир 275-й отдельной штрафной роты (имя и фамилию Иван Игнатьевич Пичугин не вспомнил), фото сделано 19 августа 1944-го года

А дальше стало понятно, что давно ожидаемое наступление вскоре неминуемо начнется. Но результативной разведки не получается, тогда мой штрафник из китайского посольства, он с последним пополнением прибыл, подошел ко мне и заявляет: «Если вдруг в разведку набирать будут, или еще что-то, то я заранее согласен пойти за «языком». Дело в том, что армейцы в безвыходном положении обычно обращались к штрафникам. И действительно, на сей раз также попросили нашу штрафную роту. В группу по захвату «языка» от моего взвода пошел этот «китаист», как мы его называли. На понтоне небольшой отряд вместе с приданной им радисткой переправился на тот берег и захватил в плен ценного «языка» - немецкого офицера. Причем когда его опутывали веревкой, мой боец вставлял ему в рот кляп, и враг очень больно цапнул его за палец. Когда ребята пошли обратно к понтону, немцы обнаружили свою пропажу и вскрыли их, после чего открыли по штрафникам настолько ураганный огонь, что ребята были вынуждены в воду окунаться, а она ночью зверски холодная. Радистке же, открывшей рот от взрыва мины неподалеку, язык оторвало. В итоге все-таки доставили «языка» к нам в траншею. Приходит он ко мне, уже старшему лейтенанту, мой «китаист», и все докладывает. Рапортует: «Товарищ старший лейтенант, ваше задание выполнено!» И заплакал. А почему заплакал – у него был палец перевязан, немец так сильно укусил его, что до сих пор было очень больно.

После успешной разведки приезжает к нам генерал, командующий 35-м стрелковым корпусом 3-й армии. К нам обычно даже фронтовые артисты не приезжали, не то, что старшие офицеры, на сей раз сам командующий корпусом, высокий и стройный командир, бывший десантник. Выстроили всю штрафную роту, 350 бойцов, четыре взвода, у каждого стоит взводный. Тишина такая, что кошмар. Командующий выступил, рассказал нам, что наша 275-я отдельная штрафная рота должна прорвать долговременную оборону противника, подготовленную с марта месяца. Сколько немцы там всего наставили и на какую глубину, один Бог знает! В заключение речи генерал заявляет: «Ну вот, от успешности вашей атаки зависит ввод всего моего корпуса в прорыв. Поэтому остановиться нужно только на высоте». Но в целом он нас обнадежил, рассказал о том, что наступление будут поддерживать мощные силы авиации и артиллерии. «Катюш» будет столько, что мы такого количества никогда не видели. Дальше стандартный вопрос личному составу, у кого какие будут пожелания. Тогда один штрафник выходит, морда здоровенная, бандитская, при разговоре он немножко шепелявил. Обращается к генералу: «Разрешите перед атакой по поллитра на рыло!» Тишина, все ждут, что командующий ответит. Не успел тот хоть что-то сказать, как наш спрашивавший добавил: «При том с белой головкой!» Дело в том, что на стандартной водке пробка была, по-моему, сургучная, а на столичной – белая, то есть белая головка доказывала качество, более высокий сорт. Генерал пообещал, что будет нам водка. Правда, не сказал, что по поллитра на рыло. Что уж говорить, все обрадовались.

И действительно, завезли нам эту водку. Но люди не столько пили, сколько писали. Знаете, когда длительное время на фронте находишься, у человека вырабатывается внутреннее чувство, что в следующем бою его или убьет, или ранит. Так что многие стали писать письма и просили меня, мол, товарищ командир, если что, передайте туда-то. Успокаивал штрафников, как мог. Ну что же, ночью вывели нас на берег реки Друть и стали мы ждать начала артподготовки. Началась операция «Багратион».

Сработала артиллерия, под конец били «Катюши». Я насчитал одних только реактивных установок шестьдесят штук. Да еще авиация проутюжила немецкие окопы. После того, как все затихло, мы быстро форсировали реку и ворвались в первую линию траншей. Там почти все сгорело, и было перерыто, я вижу, как неподалеку немец сидит, автомат у него на груди, с вытаращенными глазами сам, так что в первой линии никакого сопротивления не было. А вот потом много наших погибло, ведь там было всего шесть рядов окопов обороны, и вот к следующей траншее вели заминированные поля. В основном наши штрафники там подрывались, приходилось идти по трупам своих же людей. Ты видишь тело своего боевого товарища, но идешь прямо по нему, ведь некуда деваться, со всех сторон тебя окружает смерть. Дальше немцы открыли шквальный огонь из пулеметов. Но мы все равно рвались вперед, хотя ротный и два других командира взвода были ранены и санитары отнесли их в тыл. Я тоже получил легкое ранение, скользящее на спине, когда ложился под очередной очередью. Но пришлось остаться в строю, командовать-то кому-то надо. Забрались мы на эту проклятую высоту. Остановились там, где и было приказано. Когда поднялись, оказалось, что из 350 человек осталось в строю только 27. Меня за этот бой наградили Орденом Боевого Красного Знамени. Вот так воевали штрафники.

Дальше мы стали преследовать врага. Безостановочно наступали в сторону Минска, прорвались вперед, даже не подозревая о том, что позади нас из окружения прорывается многотысячная группировка противника. Нам никто ничего не сообщал. Мы узнали об опасности благодаря тому, что встретили отступающую группу наших солдат, около пятидесяти человек, которые рассказали, что параллельно нашему движению по шоссейной дороге двигается большой отряд противника. Из офицеров только вернувшийся из медсанбата командир роты и два взводных, в том числе и я, у меня еще и спина перевязана. Мы вооружили этих ребят, благо, карабинов и трофейных немецких автоматов было в достатке, устроили засаду, и разбили небольшую немецкую группу. Отбили у них две наши, по всей видимости, трофейные машина, ГАЗ-АА «полуторку» и ЗИС-5. Дальше, расхрабрившись, сунулись к шоссе, а немцы саданули по нам из крупнокалиберных пулеметов. И здесь нас прищучили, мы откатились назад.

Стычка произошла утром, и командир роты со вторым взводным убыли в штаб для получения новых инструкций, целый день их не было, а я с агитатором, это был уже новый человек, и трое штрафников с нами, отправились на разведку в ближайшую деревушку. И тут основная масса отступающих немцев пошла через этот населенный пункт. Мы крутимся между домами и бегаем туда-сюда, чтобы не попасться им на глаза, ведь это верная гибель. А враги идут, идут и идут практически всю ночь, при этом оставляют у дороги своих раненых. Засели мы в итоге в каких-то кустах, и один из наших отошел оправиться. Тут видит, что рядом с ним немец сидит, уже даже штаны спустил. Штрафник шипит противнику: «Хенде хох!» Взял врага в плен, пуговицу на штанах отрезал и ремень снял. Увел к нам. Мы убивать его, конечно же, не стали, остались в кустах, и вдруг утром слышим, с дороги раздается русская речь и мат. Значит, идет пехота, посаженная на машины для того, чтобы догнать отступающих немцев. Выглядываем, а наши ребята уже разворачивают 76-мм орудие, чтобы по деревне бить, где недавно прошли немцы. Мы им кричим, мол, не стреляйте, мы из 275-й отдельной штрафной роты. Пехотинцы приказали нам подойти, при этом на прицеле на всякий случай держат. Подошли к ним, представились, ребята нам помощь оказали, дали бензин и поделились пайками. А пленного немца мы им отдали, а также сказали, что по деревне стрелять бессмысленно, врага здесь уже нет. Спасли дома от разрушения, а то бы матушка-пехота стала бы их обстреливать, а местным людям еще жить надо где-то после освобождения.

Дальше была Польша. У меня появился свой ординарец, им стал разжалованный старший лейтенант, ранее командовавший дивизионом «Катюш». Когда его подразделение двигалось по Белорусскому направлению, для того, чтобы отличиться, он с центральной дороги сошел и тут же нарвался на отступающих немцев. К счастью, «Катюши» они успели взорвать, но самого старшего лейтенанта разжаловали до рядового и направили в штрафную роту, где он стал у меня ординарцем. Не трус, он, конечно же, просто хотел отличиться.

Никогда не забуду бои за город Замбров. Почему они мне запомнились? Уже чувствовалось, что немцы очень быстро отступали, гнали мы их, как говорят, и в хвост, и в гриву. Этот Замбров был небольшим городком, наполовину деревянным. И перед городком немецкие фаустники, как мы видели по снаряжению убитых, готовились уничтожить наши танки, но мы их полностью вырезали. Дальше нужно было прорвать вражескую оборону городка. Мы наступали на острие удара 120-й гвардейской Краснознаменной Рогачевской стрелковой дивизии. Это были наши старые знакомые, так как раньше, до присвоения гвардейского звания в сентябре 1943-го года, данное соединение называлось 308-й стрелковой дивизии.

И вот на город идет цепь в триста с лишним человек, под крики «Ура!» Внезапно вокруг стали рваться мины, немцы обманули нас, они заминировали поле, а сами ушли на другие позиции вглубь города. Причем первый раз на моей памяти враги применили прыгающие мины, которые выскакивали из земли и на высоте полтора-два метра при взрыве разбрасывали вокруг себя примерно 340 стальных шариков. От нее не спрячешься, меня спасло только то, что попал в борозду, по которой прополз, и каким-то чудом жив остался, не ранен, и ничего не задето. Когда вошел в Замбров, то увидел, что вокруг снова валяются убитые фаустники, а также немецкие огнеметчики с ранцами. Они не успели поджечь дома, штрафники их выбили, а в случае промедления враги спалили бы весь этот городок дотла. Так что Замбров освободили благодаря нашей 275-й отдельной штрафной роте, которая ворвалась в городок неожиданно для врага через минные поля. Казалось, нельзя было пройти – а мы прошли. За этот бой я получил Орден Отечественной войны I-й степени.

Пичугин Иван Игнатьевич, декабрь 1946-го года

Двинулись дальше по польской земле. Запомнилось освобождение Белостока, причем немцы настолько быстро отступили, что ничего не сумели разрушить, а здесь располагались огромные заводы по производству пива. Мы же быстренько где-то раздобыли большие тары, есть свой транспорт, столько этого пива с собой взяли, что еще несколько дней видел такую картину – солдатня настолько напьется и лежит на обочине дороги во время марша. Кроме того, в городском парке имелись водоемы, в которых плавала здоровенная рыба. Штрафник снимал гимнастерку, рукава завязывал, и ловил себе рыбку. В это время мы как раз принимали штрафников, я был исполняющим обязанности командира роты, тот находился в отпуске. И эти ребята почему-то посчитали, что я очень строгий. Когда признались мне, уже на передовой, моему изумлению не было предела. Оказывается, я смотрел не на лица, а себе в ноги, и все подумали, что я от ярости не хочу на них смотреть, иначе могу не сдержаться и врезать в морду.

Во время наступления мы вошли в какой-то лес и стали двигаться через большую поляну. Оглядываемся и видим, что на эту полянку выходят наши танки, а мы уже на той стороне. Вдруг прямо перед нами из кустов выезжает немецкая тяжелая самоходка. Встала над нами, а мы нашли вырытые кем-то окопы в полный профиль, и спрятались в них, и открывала огонь по нашим танкам. Только Т-34 показывается на поляне, немец выстрелит и его подобьет. У нас же, как назло, нет ни одной противотанковой гранаты, как ты вылезешь из окопа, это все равно, что самоубийство. Сжались в окопах, и сидели, пока наши эту проклятую самоходку не подбили. Тогда мы вылезли, и что интересно, первый раз в жизни я увидел в немецкой самоходке убитую немку в экипаже, не мужчину, а женщину. Пошли с боями дальше, и тут меня ранило.

После выздоровления отправили в резерв 3-й Армии. По всей видимости, в то время не требовался офицерский состав в штрафные роты, а в строевые части нас не посылали, хоть месяц сиди в резерве, хоть два. В штрафники люди не особенно шли, назначали только проверенных офицеров, ведь это большая ответственность. Тем временем моя родная 275-я штрафная рота вошла в Восточную Пруссию и участвовала в боях под городом Мельзак, вблизи которого в феврале 1945-го года командующий 3-м Белорусским фронтом, дважды Герой Советского Союза, генерал армии Иван Данилович Черняховский был смертельно ранен.

Меня же с января 1945-го года по февраль 1945-го года назначили комендантом Гутштадского уезда. Моей переводчицей стала Катя Телюкова, девушка с необычной и трагической судьбой. Она попала на работы в Германию одной из первых русских женщин, еще в 1939-м году, когда в составе группы наших артистов, выступавших в Белостоке, оказалась в немецкой оккупации. Мой комендантский взвод состоял всего из 12 солдат, и как назло все старики, или хромые, или косые. А во главе я, раненный комендант. Думаю, бродячих немцев в округе еще полно, поэтому решил комендатуру сделать в трехэтажном каменном здании местной школы. Выбрал верхний этаж, чтобы в случае неожиданного нападения враги гранаты не смогли бы забросить.

Дальше встал вопрос о том, как похоронить убитых, и наших, и немцев, их очень много лежало в уезде, бои здесь шли сильные. А в марте месяце здесь уже тают снега, подозреваю, что играет роль теплое морское течение. Надо устанавливать контакт с местными жителями, Катя мне посоветовала решать вопросы через католического священника, ксендза. Но в нашем Гутштадте в здание церкви попал советский снаряд, и орган как музыкальный инструмент был разбит, так что церковь не работала. Тогда я взял Катю Телюкову, мы с ней поехали в соседнее селение, где находился действующий костел. Нашли священника, он организовал сход граждан, и мы договорились о том, что соберем всех убитых и похороним у Гутштадта, в одном месте наших, в другом немцев. На том и порешили, и когда все тела собрали, оказалось, что советских солдат и немцев было убито примерно одинаковое количество. Тут же над братскими могилами, расположенными неподалеку от здания комендатуры, немцы сделали памятник. Кстати, в этой работе нам очень помог тот факт, что в Германии между населенными пунктами имелись хоть и узкие, но везде асфальтированные дороги.

Когда началось под Мельзаком наступление, меня с февраля 1945-го года назначили командиром 277-й отдельной штрафной роты все той же 3-й армии. Прибыл в штаб части ночью, принял документы, мне сообщили, что все распоряжения и документы могут быть выпущены только с моей подписью, все остальные считаются недействительными. А утром пошел к бойцам, принимать роту. Мы тогда стояли в направлении города Хайлигенбайль. Он находился недалеко от побережья залива Фриш-Гаф, и немцы свою технику стягивали на расположенную в заливе косу, для перевозки своих войск в Германию. А в этом городе размещался авиационный завод по производству каких-то приборов. При этом обслуживающий персонал из советских военнопленных работал под землей. Так что враг цеплялся за Хайлигенбайль. К тому времени мы обладали прекрасными разведданными, и уже точно знали, что опасаться стоит не столько вражеской артиллерии, орудий у немцев после отступления оставалось не так и много, сколько минометов, которые активно выпускали в Кенигсберге. Вообще же надо сказать, что немцы не дурные, а дисциплинированные, культурные и сильные вояки, они умели воевать, надо признать. Если намечено у них открыть огонь – то они стреляли, ты уже знаешь, когда они откроют огонь, и когда закончат. Дисциплина у нашего противника была на высоте, надо им отдать должное.

Итак, наша рота вышла на исходное положение для наступления, я хорошо запомнил этот день, 23 марта 1945-го года. Тепло уже было. Наша авиация стала бомбить город с белоснежными зданиями, рядом Балтийское море. Красота. В строю находилось не больше 200 штрафников, из офицеров только я и командир санитарного взвода. Смотрю, в стороне проходит железная дорога, вокруг которой валяются разбитые вагоны. Решил, пока немцы из минометов не открыли огонь, переведу свою штрафную роту к высокой железнодорожной насыпи. Думал, что мины сверху пролетать будут и нас не зацепят, и так штрафников мало. Замысел-то хороший был. Но совершил перед боем ошибку – у меня на гимнастерке были прикреплены Ордена Боевого красного Знамени и Отечественной войны I-й степени. Последний был позолоченный, настоящий, а не такой, какой в честь 40-летия Победы всем ветеранам вручали. И видимо, немецкий снайпер по блеску наград меня заприметил, и ранил, пуля вошла под плечо и вышла ниже лопатки. Когда я очнулся, командир санитарного взвода, лейтенант, обрабатывает мне рану водкой. Он мне рассказывал перед боем, что всегда имел с собой фляжку с водкой. Сам я никогда перед боем не выпивал, потому что видел – когда человек покушает и выпьет, в случае ранения в живот кишки вылезают, это страшная картина. Всего этот немецкий снайпер ранил человек пять, и меня вместе с остальными на палатке волоком с переднего края штрафники вытащили.

Отправили в госпиталь, там сделали операцию, так что окончание войны встретил в эвакогоспитале № 1665 в городе Казань. Здешний народ, казанские татары, очень гостеприимны, помогали раненым, навещали нас. Наш госпиталь был расположен в здании университетской библиотеки. Шефской организацией являлась фабрика кинопленки, но во время войны они выпускали аэрофотопленку, кинопленку и фотобумагу, а также порох, для производства которого был необходим спирт. Поэтому 9 мая 1945-го года, когда сообщили о Победе, нам тут же привезли бочонок спирта. Радость переполняла каждого – встречаешь людей на улице, они целуют и обнимают тебя. В этот момент Юрий Владимирович Дуров со своим цирком находился в Казани, они посадили своих зверей в грузовые машины, и возили по улицам, давая бесплатные представления. Кроме того, личный состав какого-то местного военного училища парадом проходило по улицам Казани. Местные татары из полулитровых бутылей с самогонкой кропили курсантов с балконов, а те ртами хватали выпивку. В этот день все испытывали исключительно высокий подъем и чистую радость.

Гвардии старший лейтенант Иван Усенко, командир одного из взводов 275-й отдельной штрафной роты, август 1944-го года

- Как складывались взаимоотношения между рядовым и офицерским составом в штрафных ротах?

- Ну, мы чаще всего общались с командирами отделений, выбранных из штрафников, а на эти должности чаще всего шли бывшие строевики из осужденных. Это были грамотные сержанты и старшины. Те, кто пришли из тюрьмы, безусловно, привнесли свои привычки, имелись особенности в разговоре. Но только единицы вели себя как настоящие бандиты, в основной массе штрафники стремились исправиться. В целом же штрафники всегда помогали командиру, ведь их судьба напрямую зависела от расположения офицера, только по нашему ходатайству с них судимость снимали. Если командира убьет или ранит, то вопрос со снятием мог сильно затянуться, штрафники это прекрасно знали. Так что они не столько офицеров в бою жалели, сколько сами были заинтересованы в нашем самочувствии. Но и от офицера многое зависело. На передовой всякое бывало, штрафники – ребята суровые. Когда мы входили в город Замбров, один наш командир взвода был в затылок убит штрафниками. Такое случалось. К примеру, я как-то всегда находил с ними общий язык. Или характер у меня более мягкий, но в целом взаимопонимание чувствовалось. И штрафники меня уважали за строгость, но не бездумную суровость – при моем ранении несколько ребят погибли, когда меня с поля боя вытаскивали.

- Сколько времени штрафник находился в роте?

- Обычно до трех месяцев, иногда задерживались, но крайне редко, в целом укладывались в норму. Если ты не ранен в бою, или не убит, то судимость снимали, как и обещали. Но из штрафной роты мало целых ребят выходило, очень мало. В основном после первого же боя штрафник или ранен, или убит. Единицы выживали в боях, их считали счастливчиками.

- С какой целью тылы штрафной роты находились так далеко от передовой?

- Очень просто – чтобы немцы не могли захватить секретные документы и личные дела штрафников.

- С заградотрядами сталкивались?

- Я ни разу не видел заградительного отряда. Мы даже не знали, что они за нами стоят.

- Как организовывалось передвижение на марше?

- Всякое бывало. Когда мы у Минска отбили у немцев ЗИС-5 и «полуторку» ГАЗ-АА, то использовали их для передвижения, а так только лошади в обозе были, все же, в том числе и офицеры, топали пешком.

- Где находились офицеры штрафной роты в период наступления?

- Приказано было вперед никогда не идти, и в атакующей цепи тоже, двигаться только позади.

- Как кормили в штрафных частях?

- Чудесно. Единственный раз, когда мы почувствовали перебои с питанием – это во время наступления в Белоруссии, когда немцы шастали по нашим тылам, и отсутствовала связь со штабом армии и даже медсанбатом. Но у нас было много сала, зато не имелось хлеба, поэтому мы занимали у населения картошку и давали расписку в том, что следующие за нами тыловые части обязательно рассчитаются. Американская тушенка сильно выручала – всю войну только ею мы и питались, это была очень вкусная еда. Яичный американский порошок также регулярно получали.

- Вы как офицер дополнительный паек получали?

- Да, в него входило печенье и масло. Я некурящий был, поэтому мне выдавали конфеты, а штрафники получали пачками моршанскую махорку, кто не хотел, то брали сахар.

- Женщины в штрафной роте имелись?

- Да, и с их наличием в роте был связан интересный момент. Во время войны в связи с нехваткой мужского командного состава Рязанское военно-пехотное училище имени Климента Ефремовича Ворошилова стало готовить строевых офицеров из числа женщин. Они еще в 1943-м году командовали взводами, видел я этих взводных. А когда война обернулась в нашу пользу, особенно в 1944-м году, встал вопрос, куда девать этих женщин, ведь строевыми офицерами они уже не нужны, кадров достаточно. Тогда девушек кого на медиков, кого на радистов или связистов переобучили. Одна из таких командиров стала в нашей роте командиром санитарного взвода. Была, как говорится, оторви и выбрось. Часто слышу о походно-полевых женах из числа тыловых работниц. Не знаю, как там в строевых частях, но в штрафниках тылы были слишком далеко от передовой. Приведу конкретный пример. У нас старшиной служила девушка, и однажды ее как представителя воинской части отправили на поляну, где должен был происходить расстрел дезертиров. Но внезапно начался артобстрел поляны, неподалеку росли высокие сосны, мина или снаряд ударился в вершину ствола дерева и разорвался. Кого убило, кого ранило, нашей старшине осколком попало в голову. Она с перепугу бросилась на передовую к нам. Стоял хороший денек, штрафники развалились на бруствере, а так как солдат было мало, то мы создали в блиндажах опорные пункты обороны, пространство между ними заминировали. И тут солдаты видят, как старшина бежит прямо через минное поле – схватили ее за шкирку и отвели в одну из землянок, где обработали рану. После этого она ушла обратно в тыл, так что офицеров она и не видела в тылу, какая же из нее походно-полевая жена.

- Как мылись, стирались?

- В 3-й армии имелись банно-прачечные отряды, но вшей у штрафников было полно. Зато нам никогда не привозили стираное белье, старшина настолько пробивной был, или дарил трофеи на складе, или хлебом угощал, но мы стиранного белья ни разу не носили. Но все равно, вши были. В освобожденный населенный пункт придешь, там ведь антисанитария сплошная, от нее не спрячешься.

- Как вы были лично вооружены?

- У меня имелся немецкий восьмизарядный пистолет «Вальтер» и автомат ППШ. Немецким трофейным оружием штрафники активно пользовались, особенно автоматами, они получше наших. Когда немцы пошли в контрнаступление под Рогачевым, нам только выдали новенькие автоматы ППШ, но у реки почва песчаная, и советские автоматы начали заклинивать при стрельбе, у немецких же ход затвора более свободный, они приспособленные в этом отношении. Под конец войны немецкими ручными пулеметами MG-42 активно пользовались, потому что среди штрафников появилось много власовцев, они прекрасно знали немецкое стрелковое оружие и прекрасно им владели.

Старшина 275-й отдельной штрафной роты Мишин, 19 августа 1944-го года

- Какова была роль агитаторов в штрафной роте, часто ли они появлялись на переднем крае?

- Редко приходили, в основном работали в тылу. Насколько я помню, единственный раз с агитатором пошел на передовую, когда после боя под Рогачевым всех офицеров, кроме меня, выбило, и тогда вдвоем мы принимали роту.

- Денежное довольствие получали?

- Да, лично я тут же денежный аттестат отсылал домой матери.

- Трофеи собирали?

- Нет, я не занимался этим делом. Вот штрафники, было дело, брали. Немецкий хлеб в целлофановых пакетах пробовал, но он такой нехороший, что в рот после первого разе его больше никто не брал. С этим хлебом связан интересный случай. Когда мы стояли в обороне у реки Друть, в немецких окопах засели власовцы, знавшие нас по именам и отчествам. Они каждое утро кричали: ««Русь, переходи к нам, у нас все есть, и консервы, и масло!» Эти немецкие продукты действительно были получше наших. Зато у нас хлеба давали буханку в 800 грамм на брата, да еще и привозили его с армейского хлебокомбината еще тепленьким, а у противника в паек входил хлеб в 600 грамм из пакетов, безвкусный. Поэтому штрафники в ответ кричали: «У вас хлеба всего-то 600 грамм на рыло, у нас буханки больше и лучше, вы к нам идите!» Что называется, агитация в действии.

- С особистами сталкивались?

- Да, было дело. Как-то на передовую прислали к нам двух парней, они оказались баптистами, которым религия запрещала брать в руки оружие. Ну, в штабе армии решили их в штрафную роту отправить. Решил я проверить, действительно ли они, как говорят, баптисты, а может быть, просто решили уклониться от долга Родине. Я ведь тогда не понимал в религии, уже сейчас знаю, какую роль она играет в жизни человека. А мы тогда стояли как раз напротив противника, обозленного после того, как мы обстреляли их танцоров. Я и отправил эту парочку к немцам на верную смерть. И представьте себе, они вдвоем за руки взялись и пошли к окопам противника. Ну, мы их тут же вернули назад. Затем приехали особисты и забрали их в тыл, что с ними потом сделали, я не знаю. Так что даже такие люди в штрафные роты попадали.

- Что было самым страшным на войне?

- Для меня самым страшным при наступлении или обороне было видеть трупы, и немецкие, и свои. Особенно неприятно смотреть на обгорелые тела, одни кости оставались и все. Было страшно, что твой товарищ не предан земле, и думаешь, что в случае чего тебя также не похоронят по-человечески. Это сильно угнетало.

- С пленными немцами как поступали?

- Отдавали в тыл.

- Как члены вашей семьи приняли участие в Великой Отечественной войне?

- Брат Николай, 1921-го года рождения, служил в авиации техником-лейтенантом, погиб на Чаусском направлении в Белоруссии, отец Игнатий Иванович пропал без вести под Сталинградом.

После излечения я служил командиром роты 400-го полка конвойных войск НКВД в городе Орле, затем на той же должности в 399-м полку конвойных войск НКВД в городе Тула до апреля 1947-го года. Мы охраняли пленных немцев, которые восстанавливали разрушенное хозяйство. К примеру, в Туле они фактически строили заново металлургический завод. Немцы вели себя в плену спокойно, хотя и были случаи побегов. Некоторые из них хорошо владели русским языком и пытались бежать, но неудачно. А так в основном были законопослушными военнопленными.