Попков Михаил Данилович

Я родился 14 ноября 1924 года в деревне Остапова Слобода Юхновского района Калужской области. В 1941 году я окончил среднюю школу в Юхнове, аттестат зрелости я получил 19 июня 1941 года и поехал в Москву, поступать в институт имени Баумана. 21 июня я приехал в Москву, переночевал у дяди, а потом поехал искать отца, они с дедом мостовщиками были и в это время работали под Москвой. Сперва у меня был адрес отца на станции Трудовая. Поехал туда, но до станции не доехал, сошел на Луговой, мне тогда казалось, что Луговая – Трудовая – одно и то же. Когда понял, что ошибся, то, вместо того, чтобы ждать поезд, я пешком пошел на Трудовую. А в лесу между Луговой и Трудовой был какой-то дом отдыха, в котором работало радио, и вот тогда я услышал выступление Молотова о том, что началась война. Я сразу подумал: «Что же дальше будет?»

Дошел до Трудовой, там, рядом со станцией деревня была, в которой раньше работали отец и дед. Я пришел туда, а местные жители сказали: «Они уже месяц назад как уехали на Лобню». Приехал я на Лобню, где до вечера ждал отца и деда. Вечером они вернулись и у нас был разговор, что дальше делать. Ни о каком поступлении в институт уже речи не шло.

5 июля, после речи Сталина, отец записался в Московской ополчение. 7 июля их переодели в военную форму и на станции Водники я простился с отцом. Это была наша последняя встреча… Он мне дал наказ, чтобы я не забывал мать и двух меньших братишек, и уехал на фронт, в район Ельни. Этот отцовский наказ я помнил всю жизнь…

Дед же продолжал работать мостовщиком. Он уже старый был, 65 лет ему было, так что ни призыву, ни записи в ополчение он не подлежал. Ну а так как мне еще не было 17 лет, я тоже не подлежал призыву, и работал с дедом в бригаде.

В это время продолжались бои на Западной фронте, немцы все ближе подходили к Москве. 22 июля немцы в первый раз бомбили Москву. Я видел эту бомбежку, видел, как немецкие самолеты попадали в перекрестье наших прожекторов, видел как наши зенитки сбили несколько немецких самолетов…

В район Москвы прибывало все больше раненных и надо было подготовить госпиталя для их приемов, поэтому нашу бригаду перебросили на станцию Сходня, где до войны был санаторий военно-морского флота. Этот санаторий стало срочно готовить под госпиталь, а дорога от Ленинградского шоссе до этого санатория, там километра три – четыре было, была вся разбита, так что наша бригада занималась ремонтом этой дороги.

Отец Даниил Филиппович Попков. Родился в 1899 году. Погиб под Ленинградом в апреле 1943 года

Так мы работали до 1 октября, а 1 октября дед сказал: «Что мы здесь сидим? Немцы все ближе и ближе. Поедем в деревню». И мы с дедом поехали в деревню. Приехали 5 октября, когда в деревню вошли немцы. Так я попал под оккупацию и был под оккупацией до февраля…

В декабре 1941 года началось наше контрнаступление под Москвой. 31 декабря была освобождена Калуга, а где-то к концу января соседнюю деревню освободил кавалерийский корпус Белова, после чего, в течении трех недель, беловцы пытались освободить нашу деревню… Она стояла на тракте Юхнов – Калуга, дома там были кирпичные, и немцы сумели в ней закрепиться. Сами немцы разместились в домах, согнав местных жителей кого куда. Вот с дедом, бабкой, матерью и двумя братьями жили в одной комнате и, по сути, спали под кроватями, весь остальной дом заняли немцы, другие жили в банях, сараях и так далее. Когда наши войска первый раз начали наступать на нашу деревню, мы все спрятались в подвал. Полдеревни наши войска заняли, но тут из соседней деревни к немцам подошло подкрепление немцам, а наши ни разведку не организовали, ни охранения…

«Беловцы» после боя были уставшие, голодные. К нам в дом некоторые зашли, мама и бабушка их накормили чем было, и они сразу на полу заснули. А немцы из соседней деревни подтянули свежие силы и выбили наших… Позорно вбили, как куропаток застали… При отступлении еще человек тридцать наших погибло…

Мама Татьяна Ивановна Попкова (1900-1987 гг.)

После того как немцы выбили наших из деревни, они начали искать по домам – не остался ли кто из красноармейцев? Мы во время боя опять в подвал спрятались, так они меня из подвала вытащили, поставили перед крыльцом и объявили, что я пособник партизан. Я тогда уже рослый был, вот они, видимо, и решили… Мать и бабушка на колени бросились и кричат: «Это сынок, это наш. Никакой он не партизан, он еще маленький!» Кто-то из немцев проявил доброту, и меня не стали расстреливать.

Где-то через неделю советские войска второй раз попытались освободить нашу деревню. Они в соседней деревне размещались, где-то за два километра от нашей, и перешли в наступление. И опять полдеревни заняли, а дальше немцы опять подтянули силы из соседней деревни и снова выбили наших. Вот я видел два таких эпизода боев за нашу деревню. Во время этих наступлений погибло человек пятьдесят наших солдат, а деревня-то небольшая была, всего 40 домов.

Потом наши правее и левее обошли немцев, и нам приказали уйти в соседнюю деревню, в немецкий тыл. Мы в течении дня должны были нашу деревню покинуть. Это февраль был, мороз около 30 градусов, и мы, схватив кто что мог, пошли в ту деревню. Несколько стариков и старух по дороге умерли, так немцы нам их даже подобрать не дали, так они и остались в снегу.

В соседней деревне у мамы сестра жила, так что мы разместились у нее. Меня, чтобы не нашли немцы, затолкали на печку. Переночевали у родственницы, а утром пошли обратно в свою деревню. Когда мы выходили, опять же тайком, чтобы нас немцы не заметили, нам рассказали, что видели зарево над нашей деревней, немцы сожгли ее.

Вышли мы из деревни и, внезапно, встретили немецких факельщиков, которые нашу деревню жгли. Они нас остановили, стали осматривать, но, когда мы выходили, мама меня замаскировала – дала на руки младшего брата, ему год тогда был, закутала меня в женскую шаль. Немцы что-то между собой поговорили, косо на нас посмотрели, на разрешили нам идти дальше.

Родительский дом

Средний брат Виктор Данилович Попков (1932 - 1989 гг.)

Пришли в деревню, а вся деревня сожжена… Наш дом был сожжен, все что в доме было сгорело, только деревянная баня осталось. Вот в этой бане мы с дедом и основались, а мать с двумя моими братишками, основалась в доме, в котором только крыша сгорела, а потолок, пол, окна были, туда практически все, кто вернулся, набились.

После того как немцы ушли нашей деревни, в нее пришли наши. Но немцы находились в соседних деревнях – до одной три километра было, до другой два, и они регулярно продолжали обстреливать нашу деревню из артиллерии.

После возвращения наших войск мы с моим двоюродным братом ходили с ними в разведку. Мы еще гражданские были, у нас ни формы, ни оружия не было, но так как хорошо знали местность, нас брали как проводников. Я раза три с нашими в разведку ходил и однажды мы нарвались на немецкую разведку. Как нарвались? Мы подошли к одной из деревень, где надо было провести разведку, а снега тогда много было, так что разведчики вырыли себе укрытия в лесу и стали наблюдать. И тут на нас вышла немецкая разведка. Командиром лейтенант был, командир взвода. Он приказал открыть огонь, но у наших на морозе замерзли автоматы и они не работали. К счастью, немцы оказались в таком же положении и начали убегать. Мы могли бы догнать и уничтожить, или захватить, но у лейтенанта распорядительность была не очень, так что мы тоже стали отступать.

В конце февраля – в начале марта меня призвали в армию. Так как наш районный центр был разрушен, райвоенкомат находился в деревне Лоний гор, которая находилась в лесу. Меня на повозке отвезли туда. В военкомате мы переночевали, а утром пешком добрались до станции, с которой нас направили в Кондрово, в 185-й запасной стрелковый полк, в котором я проходил подготовку, там же я принял присягу. Правда, в запасном полку я находился всего месяц. Изучали винтовку, немного автомат, гранату. Занимались самоокапыванием, делали марш-броски. Правда, огневая подготовка у нас всего один раз была, а больше мы аэродром чистили, да тактикой занимались. Надо сказать, командирами в запасном полку были фронтовики, прошедшие госпиталя, так что, не смотря на то, что за месяц они не очень много смогли нам дать, все это нам очень пригодилось на фронте.

Младший брат Николай Данилович Попков

Числа 20 апреля нас отправили на фронт. Надо сказать, что фронт располагался не так уж далеко от Кондрово – он проходил по реке Угра. Интенсивных боев тогда уже не было, наши силы иссякли в результате Московского наступления, но и у немцев было недостаточно сил для наступления. На завершающем этапе Московской битвы наши войска по льду форсировали Угру и в районе деревни Павлово смогли отвоевать небольшой плацдарм, примерно два километра по фронту и полтора километра в глубину. И вот после запасного полка, в составе 766-го Тульского рабочего полка, я попал на этот плацдарм. Этот полк был сформирован из рабочих тульских заводов во время обороны Тулы, дошел от Тулы до Угры, но, к этому времени, понес большие потери. Когда мы в качестве пополнения прибыли в этот полк, туляков там было уже мало.

На плацдарм нас переправляли на обычных лодках. На переправе через реку был натянут канат, чтобы лодку не сносило. Мы по три-четыре человека садились в эту лодку, а тот кто вел лодку, хватался за канат и так перетаскивал нас через реку. Надо сказать, что переправляться было очень сложно – переправа находилась под непрерывным артиллерийским, минометным огнем и пулеметным огнем. Когда мы переправлялись, погибло несколько моих знакомых, в том числе и те, с которыми я учился в школе в Юхнове. Вот одноклассник мой, Михаил Терехов, мы стали высаживаться на плацдарме, немцы в это время открыли минометный огонь и осколок попал Мише в голову. Он тут же погиб и мы рядом, в воронке, его и закопали.

Надо сказать, что, для вооружения полка, туляки специально изготовили штук тридцать 50-мм минометов. Маленькие такие минометы, мина весом всего 700 грамм, огонь вели метров на 700, не меньше. После того как я попал в 766-й полк, меня назначили минометчиком. Служил я в минометной роте стрелкового батальона, в батальоне было шестнадцать 50-мм минометов. Сразу после переправы на плацдарм мы всю ночь таскали ящики с минами от берега до наших позиций.

29 апреля мы переправились на плацдарм, а 30 апреля немцы на наши позиции сбросили листовки: «Если вы не уйдете с плацдарма – 1 мая мы вас утопим в Угре!» Разумеется, мы никуда не ушли, и 1 мая сперва налетело штук десять самолетов, но они больше по берегу бомбили и тылу плацдарма, там штаб батальона был, хозяйственный и санитарный взвода, а по нашим позициям они не бомбили, рядом немецкие были и они боялись по ним попасть. Но вот весь берег там они разворотили… После этой бомбежки начался артиллерийский и минометный обстрел минометного, а потом немцы начали психические атаки. Что значит психические атаки? Пьяные немцы, без головных уборов, рукава закатаны идут на нас. На животе автомат и они ведут бешеный огонь. Не прицельно бьют, но автоматы, моря огня… Когда они метров на 300 к нашим траншеям подошли – вот тогда наши минометы сделали свое дело! Они пехоту в первой траншее практически уничтожили, а мы во второй траншее были. Командир отдал нам приказ и мы немцев буквально засыпали минами! Шестнадцать минометов, мина легкая, скорострельность большая! Мы мин по пятнадцать, наверное, выпустили, стволы нагрелись, я пока ствол держал – у меня кожа на руке обгорела. Причем наши мины не на 700 метров летели, а метров на 500, как раз туда куда надо – там деревья были, и когда мина сверху падала на сучья, она взрывалась и осколки летели вниз, на немцев. Они, видимо, в первый день большие потери понесли, так что отступили.

Потом была вторая такая же атака. Опять они близко подошли и опять мы их засыпали минами. А потом была третья атака… Мы все 1 мая эти атаки отбивали. Видимо, 1 мая они понесли большие потери и 2 мая прекратили свои атаки. Но и мы не наступали, сидели в обороне и все ждали, что они снова повторят. Но 2 мая они не повторили, только интенсивная перестрелка была. Через неделю они повторили атаку, но уже не психическую, а нормальную. Опять постарались нас в Угру сбросить, и опять у них ничего не получилось. После до конца мая они атаки прекратили.

Обелиск на Павловском плацдарме. Здесь покоится прах однополчан генерал-полковника М. Д. Попкова

Правда после этих атак у нас от батальона всего ничего осталось… В минометной роте половина личного состава или убиты или ранены были, в стрелковых ротах буквально считанные единицы штыков остались. Надо было что-то предпринять, чтобы удержать этот плацдарм и командование полка приняло решение заменить нас новым батальоном. Ночью мы отошли с позиций, причем наш комбат умным офицером был и, чтобы немцы нас не накрыли на действующей переправе, где все было пристреляно, он решил переправляться в другом месте, практически под носом у немцев. Немцы этого не ожидали. Они целую ночь ракеты пускали, чтобы осветить местность, но в тот раз мы уже практически к своему берегу подошли, и только тогда они нас заметили и открыли огонь. Но мы уже у своего берега были, так что с лодок в воду попрыгали, и быстро оказались на своем берегу, так что переправа прошла без потерь. А вместо нас на плацдарм переправился другой батальон, который занял наши траншеи и сел в оборону.

Когда мы вышли с плацдарма, у нас в батальоне четвертая или пятая часть осталась, остальные погибли и были похоронены на плацдарме… Я каждый год туда езжу, на этот плацдарм и помню всех тех, кого мы там похоронили… Там до сих пор видны следы тех боев… После войны на месте этих боев туляки установили обелиск в честь солдат и офицеров 766-го Тульского рабочего полка…

До августа 1942 года наш 766-й Тульский рабочий полк 217-й стрелковой дивизии 49-й армии Западного фронта оборонялся на левом берегу Угры. Нашу дивизию пополнили, 50-мм минометы заменили 82-мм, которые уже могли стрелять на три с лишним километра, я стал сержантом и командиром минометного расчета. А в августе, когда немцы подошли начали штурм Сталинграда, они нанесли вспомогательный удар в районе Сухиничей, против 16-й армии Западного фронта. Нашу дивизию срочно сняли из-под Юхнова и мы форсированным маршем, пошли в район Сухиничей. Это примерно 200 километров и вот эти 200 километров мы прошли за двое суток. Шли день и ночь… К вечеру пришли к месту прорыва и нас ввели в бой на реке Жиздра.

На Павловском плацдарме. Река Угра. Здесь в апреле 1942 г. начинал свой боевой путь красноармеец М. Д. Попков

К моменту нашего подхода немцы уже сумели продвинуться на шесть – восемь километров вглубь нашей обороны, захватили деревню Богдановы Колодези, Гретню, так что нашу дивизию сходу, по мере подхода подразделений, бросали в бой. Конечно, это было вынужденное решение, так вводить дивизию, но немцы прорвали оборону и этот прорыв надо было заткнуть, вот в роли такой силы, которая и закрыла эту брешь, и выступала наша 217-я дивизия. Ни разведки, ни огневого прикрытия – сразу в бой, чтобы остановить немцев. Остановили, конечно…

Освободили Богдановы Колодези, форсировали Жиздру, освободили Гретню и на второй день, когда мы уже были в Гретне, я поддерживал наступление нашей пехоты. Она пыталась наступать дальше, за Гретню, но у нее ничего не вышло, немцы заняли выгодные позиции и оказывали упорное сопротивление, вообще, надо сказать немцы – умели воевать. Они Богдановы Колодези и Гретню оставили, потому что не ожидали нашего наступления, а вот дальше…

Обновленный участок траншеи на фронтовой реке Угра, где шли бои с 1942 по март 1943 г.

На немецких позициях в Гретнях мы захватили немецкий 81-мм миномет, к которому они уже успели ящиков десть мин подвести, а свои мины мы уже успели расстрелять. Я приказал своему расчету развернуть этот миномет в сторону немецких позиций и открыл огонь. Мин, наверное, десять или двенадцать мин выпустил по немцам, но они то ли засекли, то ли у них это место пристреляно было, в общем, они на нашу стрельбу ответили трех или четырехминутным артналетом, в котором, наверное, две батарее участвовали. Каким чудом мы живы остались – не знаю… Там запах пороха, гари, все в пыли, снаряды непрерывно падают, а мы в траншее лежим и касками стараемся поглубже их выкопать, там грунт песчаный был.

На наше счастье никто из расчета не пострадал, а вот рядом с нами 45-мм орудие развернулось, так ее расчет полностью погиб… И расчет погиб, и лошади, и сама пушка была перевернута… Я до сих даже жалею – зачем я начал из этого миномета стрелять? Может быть, если бы не стрелял, ребята бы живы остались…

После освобождения Гретни мы заняли оборону и стояли в ней до конца 1942 года. Надо сказать, что Гретня для меня знаменательна еще и тем, что именно там начал свой путь профессионала-политработника. Там меня назначили там на первую, самую низшую должность, я стал замполитруком минометной роты. Кстати, тот политрук, который меня порекомендовал на эту должность – он для меня навечно как родной отец остался. После войны, когда я уже был генерал-полковником, мы с ним встретились.

Вот там, в Гретне началась моя профессия, которой я посвятил всю жизнь. Замполитрука – это уже инженер, ну, пускай еще не инженер, а техник. Тогда как раз закончилась активная стадия боев, мы находились в обороне и я ходил по траншеям, по землянкам. Каждое утро до всех доводил сводку Совинформбюро, писал письма солдатам, у многих же, хоть они и старше меня были, образование или начальным было, или вообще не было образования, и я писал для них письма на Родину. Они меня «сынок» звали, а я действительно для них сынок был, мне же еще и 18-ти лет не было. Каждое утро меня встречали: «Что новенького, сынок?»

Политрук меня снабжал газетами, выдавал бланки боевых листков. Там же, в Гретни, по рекомендации политрука, командира минометной роты и комсомольской организации нашего батальона, меня приняли в кандидаты партии. Кандидатскую карточку мне вручали в политоделе нашей 217-й дивизии, в деревне Плохово. И там, под Гретней, я получил направление в Харьковское военно-политическое училище, которое к тому времени было эвакуировано в Ташкент. В ноябре 1942 года я уехал в это училище.

Дань памяти боевому командиру. На месте гибели командарма М. Г. Ефремова в лесу у села Климов Завод Юхновского района Калужской области

Учились мы всего три месяца. Да и как учились? Большей частью мы занимались самообеспечением. После эвакуации училища его разместили в помещениях сельскохозяйственного техникума, который находился на окраине Ташкента. Чтобы отапливать помещения, готовить пищу нам необходимо было добывать топливо. Поэтому, каждый день, в конце занятий, мы ходили за пять километров на хлопковые поля. Там, после сбора хлопка, остались стебли, «гузапая», которые мы собирали, ремнями связывали в вязанки и несли в училище. Но, все равно, помещения холодные были, так что мы старались спать по двое на койке, чтобы хоть как-то подсушить мокрые портянки и обмотки, иначе их никак высушить невозможно было.

Но, разумеется, мы и учились. Занимались тактикой, каждое утро выходили в поле и решали какие-то тактические задачи, отрывали ячейки, занимались переползаниями и так далее. Изучали оружие, винтовку, пулемет, миномет, гранаты, правда, стреляли мы всего два раза. Ну и, так как училище было политическим, у нас было три специальных предмета – философия, партполитработа и история партии, это были классные занятия. Правда, как сказать классные – сидишь в классе – на улице 8 минус, и в классе 8 минус. Вот так.

Ближе к весне, где-то в конце февраля нас в этом училище одолели вши, так что все наше обмундирование отправили в прожарку, все постельные принадлежности мы вынесли на улицу, а нас отправили в баню. После этого нам немного получше стало, а то вши уже одолевать стали.

В конце февраля я окончил училище, мне присвоили звания лейтенанта, военно-политические звания к тому моменту были отменены, и в марте прибыл в распоряжения резерва Главного политического управления, который находился в городе Горьком. Месяц находился в резерве, а в конце апреля приехали кадровики с Курской дуги, со Степного округа. Они, в преддверии летних боев, отбирали личный состав для дивизий округа, он тогда только формировался. Среди прочих, отобрали и меня. В результате я попал на должность заместителя стрелковой роты 3-го батальона 86-го гвардейского стрелкового полка 28-й гвардейской стрелковой дивизии 53-й армии Степного военного округа, который с 9-го июля был переименован в Степной фронт.

Надо сказать, что наша дивизия прибыла в Степной округ с Волховского фронта, где получила звание гвардейской, и отбирали туда по росту. Я длинным был, 182 сантиметра, так что прошел в эту дивизию. Там было продолжение моей боевой биографии.

Замполитом роты я пробыл всего два месяца. В июле вышло постановление ЦК ВКП(б) об упразднении института замполитов рот и введении института штатных комсоргов и парторгов батальонов. Сделано это было потому, что, в отличие от 1942 года, армия, за счет призыва молодежи, стала намного моложе. В результате в роте, а это где-то 80 – 100 человек, было 40 – 50 комсомольцев. А в батальоне было, где примерно 500 человек, комсомольцев было 250 – 300 человек. Одновременно в это время выросли и партийные организации. В каждой роте было по 10 – 12 коммунистов, а в батальоне уже около 100 коммунистов было. Вот я и стал комсоргом батальона.

До начала Курской битвы мы занимались строительство оборонительных полос, строили тыловую оборонительную полосу на линии Касторное – Старый Оскол. Но мы не просто землю копали – была построена целая система траншей – первая полоса – три траншеи, вторая позиция – еще три траншеи и третья, тыловая оборонительная полоса – еще три траншеи. И вот это все надо было выкопать. Кроме траншей, позиций для артиллерии и минометов мы строили дзоты, и все это связывали ходами сообщений. В общем – земли мы перекопали очень много. И не только мы. Мы, Степной военный округ, были во втором эшелоне, а первый эшелон – Воронежский фронт. И вот весь наш округ три месяца занимался строительством этих оборонительных сооружений, потому что знали, что именно здесь немцы попытаются начать наступление. Кроме строительства оборонительных сооружений мы тренировались маневрировать войсками на случай прорыва немцев.

Наш округ, в случае прорыва немцев на Воронежском фронте, должен был укрепить Воронежский фронт, а, если немцы прорвались бы в районе Центрального фронта, которым командовал Рокоссовский, Степной округ должен был укрепить Центральный фронт. И вот для этой цели мы совершали марши.

5 июля немцы начали наступление и вот, если у немцев где-либо намечался успех, мы начинали выдвигать в этом направлении. Каждые сутки мы проходили по 30 – 40 километров, заранее готовясь занять оборонительные позиции. Эти перемещения у нас продолжались весь июль, где-то до 23 числа, до тех пор, пока Воронежский и Центральный фронта не отбросили немцев на позиции, которые те занимали до своего наступления. После этого Воронежский, Центральный и наш Степной фронт начали готовить наступательную операцию, которая началась 3 августа. 3 августа наступление начали Воронежский, Степной, Центральный, Брянский и даже часть Западного фронта. Наша 28-я гвардейская дивизия наступала на Белгород.

При подходе к Белгороду есть такие меловые горы, на которых немцы создали мощный оборонительный узел, прикрывавшей Белгород с запада. Мы наступали на Белгород с северо-запада и вот есть там такой городок Болховец, который и штурмовал наш батальон. Перед нами была поставлена задача – утром, после артиллерийской подготовки, вслед за танками атаковать этот оборонительный узел. А перед этими горами местность болотистая была, и всего одна дорога, по которой можно было выдвинуться к подножию этих высот. Немцы очень выгодные позиции занимали. Нам надо было еще по склонам забраться к ним туда, а они уже сидели в оборудованных траншеях. Конечно, и наша авиация, и артиллерия вовсю работали, но и немецкая артиллерия с авиацией не отставали. Так что первый день был не очень удачен для нас…

Атака была назначена на 7 утра. Мы выдвинулись к высотам, накопились для броска в атаку, а наша артиллерия вместо того, чтобы перенести огонь дальше, в глубину, она, по безответственности что ли командиров-артиллеристов, она ударили по нашему батальону. Мы человек двадцать от своего огня потеряли, и атака была на час перенесена. В восемь, мы атаковали и ворвались в первую траншею. Немцы отчаянно сопротивлялись, они вообще вояки настоящие. Кто думает, что немцы сразу руки поднимали сразу – тот ничего не знает. Они дрались до последнего, и также храбро дрались, как и мы. И не очень-то руки поднимали…

Вот ворвались мы в траншеи и там началась схватка, которая переросла в рукопашный бой. А что такое рукопашный бой? Рукопашный бой – это когда все смешалось. Артиллерия бьет и по своим, и по чужим, в траншеях за каждым выступом, за каждым поворотом можно встретить противника и вступить с ним в схватку – автоматом, гранатой или прикладом, чем попало! У меня автомат был, и я сперва автоматом действовал. Потом у меня патроны кончились, я у раненого немца выхватил его автомат, и продолжал им работать. Потом прикладом пришлось, а потом и до пистолета дошло!

Сколько я там убил немцев? Не знаю. Они отчаянно сопротивлялись, потери и у нас, и у немцев солидные были… Мы только часам к девяти захватили эту первую позицию. Так их примерно немецкий батальон оборонял, а после боя руки подняло человек двенадцать или тринадцать. Причем, чтобы вымолить прощение, они начали оправдываться тем, что они, вроде, и не настоящие немцы. Все лепетали: «Я эльзас, эльзас». Говорили, что они из Эльзаса и Лотарингии, а это территория французская, и немцы ее в состав Германии только после начала войны включили. Я одному этому, который все: «Эльзас, эльзас», – лепетал, офицер, кажется, был, в сердцах пистолетом рукояткой по морде съездил, но больше ничего делать не стал. Только сказал ребятам, которые со мной были: «Отведите их в тыл». Не знаю, довели они их или не довели. Думаю, не довели…

А мы дальше пошли. Вторая позиция – и там такое же сопротивление, а нас все меньше и меньше становится… Мы там через кукурузное поле наступали, и вот ты бежишь по полю – смотришь – справа кто-то упал, слева и думаешь: «Сейчас и ты упадешь!» Но все равно бежишь. Только вперед! В этом бою я роту за командира водил, командир роты погиб в первой атаке. Тоже самое повторилось на второй позиции. Там тоже две или три траншеи было, и таким же способом нам пришлось их выкуривать. Но и потери наши были большие… За первый день боев батальон только убитыми потерял 114 человек…

Десять лет назад я был на том месте… Там сейчас братская могила, на которой памятник с именами солдат, погибших при освобождении Болховца…

У памятника солдатам и офицерам стрелкового батальона, павшим в рукопашной схватке при штурме Меловых гор у села Болховец Белгородской области в дни ожесточенных боев на Курской дуге

После освобождения Болховца мы пошли дальше. Дивизия участвовала в Белгородско-Харьковской операции, первой ворвалась в Харьков, за что была удостоена наименования Харьковская, но об этом я узнал уже в госпитале… 12 августа меня ранило.

К этому времени у нас в батальоне осталось двадцать шесть человек, в том числе три офицера – зам. командира батальона, я и один командир взвода. Вечером 11 августа нас с передней линии отвели немного в тыл, там овраг был, в котором мы расположились. Там нас накормили кашей и сказали, что мы можем, отдыхать, а утром с танками пойдем в наступление. Не смотря на то, что перед этим я, наверное, 7 или 8 ночей не спал, я в эту ночь так и не уснул… Лежал в щели, все время на звезда смотрел, искал там своего ангела-спасителя… Ни минуту не уснул, хотя и уставший был до чертиков… Я знал, что значит завтра меня или убьют, или ранят…

Утром, после того как взошло солнце, нас опять покормили кашей и мы из этого оврага выдвинулись вперед. Перед нами танки. Задача – атаковать вслед за танками. Слева от нас были остатки еще одного батальона, справа железная дорога. Перед нами поле – на которой снопы. Мы за этими снопами спрятались. Танки впереди стоят, ведут огонь по районному центру, который мы должны взять, там до окраин этого райцентра метров 800 было. Я за копной стал, стал смотреть в бинокль, а немцы, наверное, засекли меня по бликам стекол. Внезапно сзади снаряд разорвался, метрах в 100 от меня, потом в 100 метрах впереди меня. А я же уже бывалый фронтовик, я знаю – вилку сделали, сейчас точно будет… Только это подумал, от снопов оттолкнулся, упал на бок и тут снаряд взорвался. Хорошо, что упал… Осколки попали в руку, плечо. Из рукава кровь течет, рука не действует. Рядом со мной зам. командира батальона. Я ему говорю: «Меня ранило». «Меня тоже, – говорит, – этим же снарядом. Поползли в овраг». Доползли до оврага, там минометчики стояли. Там девчонка, санинструктор, нас кое-как перевязала, но кровь не остановила. Показала куда идти. Дошли до полкового медицинского пункта, там недалеко было, с полкилометра, там меня уже нормально перебинтовали, наложили шину, подвесили руку.

Из ПМП меня отправили сперва во фронтовой госпиталь, потом в пересыльный, а из пересыльного уже под Москву, в Ивантеевку. Там мне хороший старик попался. Мне операцию надо было делать, рука уже отмирать стала, осколки под нервное сплетение попали. Так он как-то умело залез, осколки эти достал и рука постепенно стала оживать. Сперва пальцы, потом все остальное. Через два месяца все, меня выписали и направили на фронт.

Но попал я уже не в свою дивизию. Она в это время уже к Полтаве подошла, а меня направили на Западный фронт. Комсоргом артиллерийского полка РГК, вооруженного 152-мм пушками-гаубицами. Надо сказать, там гораздо хуже, чем в пехоте было.

Полки РГК хозяина не имели, каждые два-три месяца их в одного места на другое перебрасывали, из одной армии в другую. Где туго – туда его и бросают. Нас всю зиму раз пять, наверное, перебрасывали, то под Витебск, то под Оршу, то ближе к Могилеву. Вот так из одной армии в другую бросают, и для каждой армии мы чужие, как можем так и выкручиваемся. Конечно, потерь у нас было значительно меньше, чем в пехоте, но все равно были, от авиации потери несли, от артиллерии. Однажды, нас даже на прямую наводку выдвинули. Это в районе Витебска было, немцы прорывались, а другой артиллерии рядом не было, так что ночью два-три орудия выдвинули, немцев остановили, даже потерь среди расчетов не было.

Июнь 1946 г. Комсорги-фронтовики М. Д. Попков, В. И, Дьяконов, С. М. Кряталов. г. Иена, Германия

А так, мы с закрытых позиций работали, так что немцы нас, чаще всего, во время передислокации атаковали, то авиация, то артналет. Ну и я частенько под артобстрелы попадал. Я же все время из одного дивизиона в другой ходил, а немцы тогда даже по одиночному бойцу огонь открывали. Зима, солнышко, я так иду, и вдруг артналет! Надо лечь и не суетиться, переждать налет, и потом дальше идти. Вот так я и путешествовал. У меня в сумки комсомольские билеты были, доппаек мой. Приду – меня везде гостеприимно меня принимали, кормили, я с ними доппаек делил, а вот переночевать… У них тоже землянки без отопления, так что я три месяца не снимал полушубок, ватные брюки, шапку…

В конце зимы – начале весны меня перевели перешел в 33-ю армию, в 1266-й зенитно-артиллерийский полк, в котором я и окончил войну. Наш полк был вооружен советскими 37-мм зенитными установками и основной нашей задачей было прикрытие штаба армии, армейских переправ, армейского тыла. Во время «Багратиона» наш полк прикрывал переправы на Немане, за что получил наименование Ковенский, а на Одере мы свои пушки прямо на дамбах ставили. Все подходы к Одеру были затоплены, так что мы в дамбах копались и прямо на них ставили пушки. Хорошие у нас пушки были, только у них одна слабость была – от интенсивной стрельбы лапки экстрактора, это механизм для удаления гильз, часто ломались. Бывало, к концу дня все наши пушки замолкали. Только ночью мы ехали в свой тыл, в ремонтные части, где нам пушки ремонтировали и к утру снова возвращались на позиции. Помню, был у нас случай на Одере. Я тогда на одной батарее был, а рядом с дамбой сено было, из которого батарейцы что-то вроде капониров сделали. И вот мы с комбатом сидим возле такого «капонира», а «мессеры» над нами так и вьются. Пушки наши замолчали, лапки экстрактора поломались, расчеты, как кролики, под платформу залезли, а мы с комбатом сидим. Что делать? Не из пистолета же?! Ну мы с комбатом по кружки спирта выпили, запели: «Врагу не сдается наш гордый Варяг», – вытащили пистолеты и давай из пистолетов по «мессершмитам». Вот так, жест отчаяния был – умирать, так с музыкой!

Войну наш полк закончил в Цербсте, это родина Екатерины II. Наш полк участвовал в штурме Берлина, а после мы вышли на Эльбу, где встретились с американцами. Первыми, южнее Цербста, с американцами пехота встретилась, а мы с ними только 7 мая встретились. Они на своих «виллисах», «доджах» на наш берег приехали, причем, что мне особенно запомнилось – у них все шоферы неграми были. Приехали, и тут начался обмен сувенирами – их очень наши звездочки интересовали, пуговицы, еще у нас, к тому времени, в карманах ручки были, часы немецкие, ножички всякие, мы им свою мелочь, они свою. Потом до спиртного дошло – мы им водку, они нам виски. Пьем, сувенирами обмениваемся, друг друга по плечу похлопаем – и они и мы рады, что война кончилась. И так мы два дня братались. А потом по линии СМЕРШа команда была: «Хватит это братание», – и все прекратилось.

- Спасибо, Михаил Данилович. Еще несколько вопросов. 1941 год, начало войны, было ощущение, что война будет такой длинной и тяжелой?

- Когда я узнал о войне, у меня не было никаких сомнений в том, что мы готовы к этой войне. Мы, наше поколение было готово воевать и готово собой жертвовать! И физически готово, и морально!

Да и на генетическом уровне готовы были. Нас же к этому и родители готовили, семьи, наша коллективная крестьянская жизнь, русская терпимость, стремления преодолеть любые трудности. Это нам было привито на генетическом уровне.

А потом наша советская действительность. У меня, например, пять оборонных значков было: ГТО, «Ворошиловский стрелок», БГТО, Готов к ПВХО, ГСО. Я их как ордена носил. Тогда такое патриотическое воспитание было.

А какое было уважение к армии?! Я помню, у нас в деревне один лейтенант был, так он когда к родственникам приезжал – все девки хотели за него замуж выйти! А мы, ребята, думали: «Вот бы стать таким вот военным, как этот лейтенант!» Тогда, для меня, если бы я таким стал – это вообще верх всего!

А как мы спортом занимались?! У нас в школе специальных спортивных залов не было, все на природе. Например, на знак «Ворошиловский стрелок» мы сдавали нормативы из мелкокалиберных винтовок, ГТО – метали болванки гранат, плавание сдавали в Угре, бег – сколько угодно. Турник, подтягивания – все это на природе. А сейчас, чего только нет?! И залы, и все, но абсолютно не готовы, ни физически, ни морально… Ни к чему не готовы…

А насчет «малой кровью, могучим ударом» – это сейчас много говорят, мы об этом не говорили. Так, наши агитплакаты писали, а среди этого не было. Вот я сейчас перерабатываю свою книгу, готовлю второе издание, так вот что я там пишу, начну с немцев: «Сразу же после окончания войны с 45-го года по 50-й мне довелось служить в Группе советских оккупационных войск в Германии. И меня всегда интересовало, о чем же думали молодые немецкие солдаты в начале войны? Мне довелоь прочитать также многочисленные воспоминания битых немецких генералов. И бывшие солдаты вермахта, и немецкие генералы свидетельствовали, что в июне – июле – августе – сентябре 41-го года большинство солдат и офицеров вермахта были возбуждены. Возбуждены тем, что началось с Россией. «Не очень трудная», «заманчивая» война с заревами по ночам, заполненная мощным гудением «юнкерсов», вереницами немецких танков, движущихся на восток, тысячами машин, на которых совершают «блицкриг» бравая немецкая пехота. Ожидания солдат были связаны с ежедневными выданными фельдфебелем сигаретами, шнапсом, с ожиданием удобных квартир, захваченных в чужих городах, товарищеских пиршествах, богатых трофейных складах, дозволенных развлечениях с синеглазыми славянками, щедрость наград вермахта, праздничными подарками из Рейха, что радуют воспоминаниями о доме, особенно приятными после упоения завлекательной жестокой стихией огня. В письмах родителям, женам, невестам солдаты вермахта бодро писали, что к Рождеству война закончится нашей победой и мы вернемся домой. А родители им слали письма, в которых перечисляли, какие вещи и подарки им хочется получить из награбленного в городах и селах России.

В это же время мы, молодые советские, русские солдаты еще жили недавней беспечностью школьной свободы. Мы не сомневались, что войне против фашистской Германии, подвиги, мужественные поступки отпущены нам самой судьбой. К этому нас подготовила школа, родители, отечественная история, культура и вся советская действительность. Не буду перечислять фильмы, песни наши, которые у нас были перед войной. Вы этого не знаете. Мы были убеждены в скорой нашей победе, которая вновь вернет и продолжит любимое лето, июльскую пору футбола, купание в реке, тополиного пуха, школьных каникул, прерванных войной на короткий срок. Для немецких солдат война в России была началом разрушительных удовольствий, для нас – внезапным перерывом каникулярного лета. К сожалению, чистота, наивность, романтизм нашего мышления стоили многим жизни, моему поколению. В 41 – 42 годах. Летом 41-го было всякое. Были и трагедии окружения, и плен, и неудачи в первые месяцы войны. Колонны наших пленных, дороги, забитые беженцами, дезертиры и расстрелы, паника и ощущение свершившейся катастрофы. Страна потеряла огромное количество промышленных предприятий, памятников культуры, искусства. Но если бы только это, как нам часто показывают по сегодняшним телеканалам, фильмам и книгам, то в августе 41-го года немцы действительно маршировали бы по Москве. Но происходило в эти первые месяцы войны и другое. Планировались и осуществлялись контрудары, перестраивалась стратегия, подтягивались резервы. Люди воевали на фронтах и трудились в тылу, самоотверженно, с полной отдачей, забывая старые обиды и тяжелые испытания, связанные с репрессиями 30-х годов, с годами раскулачивания. А главное, открылось удивительное русское явление – массовый героизм советских людей на фронте и в тылу». Вот о чем мы думали!

Церковь в Богдановых Колодезях

- Вы были под оккупацией. Как немцы относились к мирному советскому населению?

- В период оккупации немцы зверствовали. Несколько мужиков из нашей деревни чем-то не понравились немцам, и они их убили.

- Когда ваша дивизия вошла в Богдановы Колодези, там какие-нибудь строения кроме церкви остались?

- Целые дома были только на окраине. А вот в центре только разбитая церковь была, она и сейчас там как памятник стоит. Когда мы уже в Гретни стояли эта церковь была ориентиром для немецких артиллеристов. Поэтому вокруг этой церкви мы старались не окапываться. И никаких целых домов вокруг церкви не было, они все артиллерийским огнем разрушены были.

- Оборона вокруг Богдановых Колодезей ячейковая была или окопы?

- Окопы. Когда мы на вторые сутки форсированного марша подходили к Богдановым Колодезям, на нас налетело несколько немецких самолетов, а потом открыла огонь немецкая артиллерия. И мы вынуждены были искать укрытие в этих траншеях, поэтому у нас потерь тогда не было. Хотя немцы с самолетов из пулеметов по нам стреляли, пули на бруствер ложились. Хорошо, что быстро стемнело и самолеты ушли.

Когда мы в траншеях прятались, мы там винтовки нашли, видимо, погибших бойцов, так мы их хватали и стреляли по этим самолетам. Мы видели, как они на бреющем над нами летают, видели головы немецких летчиков, как они нам кулаками махали. И мы им в ответ кулаком помашем, а потом давай из винтовок стрелять. Конечно, мы никого из летчиков не убили, и самолет не сбили.

- Дзоты в районе Богдановых Колодезей были построены?

- Нет, никаких дотов, никаких дзотов не было.

- В деревне наши или немецкие подбитые танки были?

- Нет. Ни наших, ни немецких танков там не было. Там дальше, к Жиздре, местность лесисто-болотистая, танки там применять нельзя было.

Тот, кто говорит о танках там – он придумывает. Там танки не могли действовать, как и на Павловском плацдарме. Может быть, на участке 16-й армии они и были, но на нашем участке не было.

- Была информация о том, что этом районе были сбиты наши или немецкие самолеты была?

- Нет. И ни одного сбитого немецкого самолета мы не видели.

Но немцы летали… Когда мы заняли оборону в Гретне, они ежедневно налеты на наши позиции делали. А вот нашей авиации, к сожалению, мы в то время не видели… Не было ее… Мощное авиационное прикрытие я только на Курской дуге увидел. А вот в августе 1942 года наших самолетов мы не видели… А немцы летали. По 10-15 «юнкерсов» налетало, местные жители сейчас говорят, что там где-то рядом аэродром был, с которого немцы и летали.

- А позже, когда вы были в зенитном полку, немецкая авиация сильно доставала?

- Да. Особенно они на Одере нас доставали. Там их аэродромы рядом были, и они никаких перерывов не делали. Они нас замучили… Не только замучили, мы много людей потеряли…

- 22 августа 1942 года, во время освобождения деревни Гретня, 1-й батальон 766-го полка и 2-й батальон 755-го переправились через Жиздру. В книге рабочем полку указано, что погибло и ранено было около 300 человек, причем большинстве при переправе…

- Нас же в бой эшелонами вводили, по мере подхода. Допустим, два батальона подошло – их сразу в бой. Подходит следующий – и его в бой. Дивизия-то пешком шла, никаких машин у нас не было, на подводах только боеприпасы везли. Мы, когда от Юхнова шли, дивизия километров на 30 дивизия растянута была. Кто-то раньше подходил, кто-то позже. Вот те, которые пришли раньше, там больше всего потерь было. А я, наверное, в третьем эшелоне оказался.

- Немецкая оборона в лесу восточнее Колодезей и Гретни, носила траншейный характер или ячейковый?

- Нет, траншейный. Вот сейчас я там был, так я от Гретни прошел вперед, где была немецкая оборона. Сейчас она, конечно, заросла травой, обвалилась, обсыпалась, но следы траншей видны. И хода сообщения от траншеи в тыл. И две наши траншеи четко и ясно видны. Это примерно за 700 – 800 метров от деревни Гретня – одна наша траншея, и где-то за километр от деревни еще одна.

- В 1942 году вы форсировали Жиздру. По сравнению с 2013 годом уровень воды изменился?

- Да. Мы Жиздру в брод форсировали, где-то по пояс в воде шли. В этом году, когда был в Гретни, мне местные жители показали тот брод. А сейчас реку только на лодке пересечь можно.

- К моменту, когда вы вошли в Богдановы Колодези, тела наших павших бойцов еще оставались?

- Да. Их похоронили, когда мы уже в Гретне были.

- Захоронения советских бойцов в Гретне и на северном берегу Жиздры были?

- Конечно. Они и сейчас есть. Местные следят за этими захоронениям, к несчастью, ни одной фамилии там нет… В одном только месте написано, что там офицер лежит, и все…

Захоронения и в Богдановых Колодезях есть… От Богдановых Колодезей до реки Жиздра большая такая долина была, по которой река Медведка протекала. Мы эту долину называли «Долиной смерти»… Когда мы от Богдановых Колодезей наступали на Гретню – в этой долине много ребят из 217-й дивизии погибло, том числе и из 766-го полка… Там погиб и мой двоюродный брат… Он наводчиком «максима» был… Похоронен в Богдановых Колодезях…

Но в деревнях мы не всегда хоронили… Во время обороны на реке Жиздра нас, из деревни Гретня, перебросили правее. Там Жиздра несколько озер образует. И когда немцы обстреливали наши позиции, то снаряды, иногда, в эти озера падали и глушили рыбу. Мой расчет находился на берегу одного из этих озер. У меня в расчете два пожилых солдата из пензенской области было, им лет 40-42 было, и они ходили собирать эту рыбу, хоть я и запрещал. Я все время требовал, чтобы в светлое время из окопа не вылезать, сидеть в окопе. А они вот так пошли, собирать эту рыбу, и в это время мина взорвалась и их обоих осколками убило… Мы их там же, в лесу, и похоронили, в воронке из-под артиллерийского снаряда… Положили, засыпали землей и никаких знаков не поставили, не до того было…

А вот когда закончилась активная фаза боев, в дивизии были созданы специальные похоронные команды, которые собирали павших и свозили их в определенные места.

Она собирала всех, в том числе в «долине смерти», там же не только наша дивизия была, там еще мордовская дивизия была, другие части, у нее свое место захоронений было, в лесу, между деревней Богдановы Колодези и Гретня.

Я в этом году там был, сколько там похоронено… Глава сельского поселения не знает, много… Кладбище там сейчас ухоженное, на некоторых могилах имена есть, но мало… Большинство безымянных.

- Приказ № 227 «Ни шагу назад» вы знали?

- Да. Нам его в начале августа, на Угре, перед строем батальона зачитывали. Было построение и зачитывали этот приказ. И каждый из нас расписывался, о том, что приказ до нас доведен.

- Как вы оцениваете данный приказ? Он был жестокий или необходимым?

- Для нас это был естественный приказ! Мы не видели там никакой жестокости! Мы понимали, что судьба нашей страны, судьба нашего народа зависит от наших побед в Сталинградской битве и, в том числе, на Западном фронте.

- Как на фронте относились к СМЕРШу?

- Да никак. Это сейчас в газетах пишут… Такие же ребята. Вот в полку РГК у нас старший лейтенант СМЕРШевец был. Со мной вместе вшей выводил, вместе ночевали, и отношение как к обычному человеку было, все как обычно. Мы их считали такими же офицерами.

Конечно, они ближе к политработникам были, потому что они через политработников настроения изучали.

- Со шрафниками приходилось сталкиваться?

- Да. Я имел счастье на Одере с ними воевать. Мы наш плацдарм на том берегу прикрывали, в районе Франкфурта-на-Одере, там не основной наш плацдарм был. И вот на этом плацдарме стоял штрафной батальон из моряков. Отчаянные ребята! Они каждую ночь на лодках, переправлялись к нам, с нами выпивали, я сам с ними не пил, а другие офицеры пили, играли в карты, а утром встают, еще туман, они бескозырками просемафорили, с плацдарма лодки подъезжают, и они обратно на плацдарм.

- До направления в училище вы были минометчиком, личное оружие у вас было?

- Нет, там ничего не было личного. Миномет и только успевай только подносить мины! Может быть, в роте у кого что и было, но у меня в расчете не было.

Правда, когда мы у Богдановых Колодезей отбивались от самолетов из найденных винтовок, я там наган нашел, наверно от убитого офицера остался. Я этот наган к себе в вещмешок положил и, пока был в Гретне, никому его не показывал. Только когда в училище поехал, подошел к политруку и говорю: «Вот у меня наган. Возьмите».

А потом, после училища, у меня уже пистолет был. Точнее, сперва револьвер, а потом пистолет ТТ.

- Когда вы были в полку РГК и зенитном полку, какие машины у вас были?

- Наши. Все наши. И тягачи ЗИЛ-105, прекрасные машины наши ЗИЛы были. ЗИЛ-5, по-моему. Прекрасные машины. Как они нас выручали, эти ЗИЛы. Насколько они стойкие, твердые, настоящие. Не то что вот эти американские трактора, которые возили наши пушки РГК. Чуть подморозит – он уже барахлит этот американский…

- В 1943 году, когда вы находились в училище, были введены погоны. Какое было отношение к введению погон?

- Особенно никакого отношения не было. Были рады, что ввели погоны, вот и все.

- Как кормили на фронте?

- Когда мы были на Павловском плацдарме , нам пищу подвозили один раз в сутки, с того же берега привозили, а переправа простреливалась. В термосах какого-нибудь овсяного супу привезут, котелок на троих, и два сухаря. И сутки мы так жили. Иногда для того, чтобы желудок наполнить, мы добавляли в этот котелок листья крапивы, уже листочки на березах были. Туда, чтобы погуще было. Вот и вся пища.

А Когда нас перевезли на свой берег – три раза в день стали кормить. Не густо конечно, но и не пусто. Какая-никакая, но горячая пища три раза в день была. И опять сухари. В Колодезях, в Гретне –то же самое, да еще подножный корм, у нас в Гретне щели на картофельных участках стояли. Кроме того, в садах яблоки брали, жителей-то не было.

А вот на Курской дуге, допустим, никаких кухонь мы не видели. Наверное, с 1 августа до самого ранения никаких кухонь мы не видели. Только перед самым ранение покормили кашей. А остальное – яблоки в садах, жители в деревнях. В освобожденную деревню заходишь, жители угощали чем могли – молоко, хлеб.

Когда воевали в Белоруссии, Польше, Германии – там чаще всего трофеи были. В районе Шклова, например, мы там переправу через Днепр прикрывали, так там большие немецкие склады захвачены были. Чего там только не было! И продовольствие, и спиртное. Некоторые наши славяне, бывало, подходят к бочке – что там налито? Так они из пистолета бочку прострелят, котелок подставил, налил, а дальше все полилось.

Потом, когда я стал офицером, нам регулярно выдавали доппаек – это сливочное масло, печенье, рыбные консервы.

Вообще – оборонительные бои идут – есть горячая пища, пошли в наступление – кухни уже не успевали.

- 100 грамм выдавали?

- На Жиздре, на Угре – нам никаких 100 грамм не выдавали, а вот на Курской дуге уже выдавали. Каждый день выдавали. Понятно, особо много пехоте доставалось, старшина-то с утра на всех получает, а бой закончился – трети нет, а водка-то есть, вот ее на всех и делят.

- Вши на фронте были?

- Конечно, были. Но вот на Угре и Жиздре вшей не было. Не знаю, почему, но не было. А вот когда, после Курской дуги, я был ранен и, после госпиталя, попал на Западный фронт, в Белоруссию – вот там да. Там все немцы сожгли, а зима и морозная, и слякотная. Топлива никакого, и мы постоянно в тулупах, ватных штанах, валенках ходили. Вот там нас вши окончательно заели…

- Как с ними боролись?

- Как боролись? Вот ждали весны. Весна в Белоруссии наступила, приехали передвижные санэпидстанции, развернули палатки. С нас все, что подлежало прожарке сняли, прожарили, что не подлежало – заменили. Прогнали всех через баню. А то, в Белоруссии у меня вши даже в полушубке были. Полу отвернешь – их полно.

- На фронте у вас были смертные медальоны?

- В 217-й дивизии были. Черные пластмассовые медальоны.

- Анкету в медальонах заполняли? Некоторые ветераны рассказывают, что не заполняли – плохая примета.

- Мы заполняли то. Правда анкет у нас не было, мы сами брали лист бумаги, заполняли то что нужно, и вставляли в этот патрон.

- Когда вы были офицером, что происходило с вашим денежным довольствием? Вы его получали?

- Нет. Я весь как только стал офицером, весь свой аттестат матери посылал. Я же отцовский наказ, не забывать мать и братишек помнил. За время войны я никаких денег на руки не получал, только после войны, когда я служил в Германии, я часть на руки получал, а часть на книжку.

- Михаил Данилович, вы прошли Белоруссию, Польшу, Германию. Как местное население относилось к советским войскам? И как советские войска относились к местному населению?

- В Белоруссии… Там от восточной границы Белоруссии на 2-30 км вглубь выжженная земля была, старики и старушки там жили в погребах, жили только тем, что удалось сохранить. Как они могли плохо относиться, когда немцы довели их до такого состояния? Они же на голодную смерть обречены были, деревни сожжены, мужчины расстреляны… Я, например, половину своего пайка офицерского жителям отдавал.

А вот в Польше всякое было. В Польше в декабре 1944 – январе 1945 года, еще до начала наступления, наш полк прикрывал станцию снабжения 33-й армии, железнодорожную станцию. А в лесу был огромный склад наших боеприпасов. И вот не знаю чьи диверсанты, польские или немецкие, они взорвали этот склад. Хорошо, что не все боеприпасы взлетели на воздух, потому что были разделены на зоны хранения. Говорили, что это диверсанты из этой Армии Крайовой были. Это подпольная армия, которая поддерживала лондонское эмигрантское правительство, а Армия Людова была на нашей стороне.

Потом, мы заходили в дома к полякам – у них такого разорения, как в Белоруссии не было. Зерно, овощи, скот – все было, а у белорусов ничего этого не было, немцы все уничтожили. У них в Белоруссии политика выжженной земли была, а в Польше такого не было.

А вот в Германии – до Одера – там местного населения не было. Все убежало, запуганное геббельсовской пропагандой. Там, в основном, старики и старушки остались. Вот, говорят там, насиловали женщин – так некого было насиловать-то! Стариков и старух?! Вот после Одера уже да. И то, как насиловали? По доброму согласию, конечно, там все было.

А что касается отношения к немцам – всю же войну призывали немца убить, особенно Эренбург призывал. Говорил, и правильно говорил: «Убей немца. Сколько раз увидишь, столько раз его убей». Самые популярные статьи в «Красной Звезде» – это статьи Эренбурга были! А Эренбург во всех статьях писал, какие немцы на нашей земле зверства творят, и что за это мы должны им за это отомстить. Ответить такими же жестокими мерами! А вот когда мы подходили к границам Германии, Военный совет 1-го Белорусского, Жуков и Телегин, издали специальную директиву об отношении к местному населению. В ней говорилось, что мы с местным населением не воюем. Потом в «Правде» появилась статья «Товарищ Эренбург упрощает».

Теперь, значит, после всего того, что мы видели на пути в Германии, я же, например, зверства немцев начиная со своей деревни видел… Я же на протяжении всей войны видел и повешенных, и расстрелянных, и убитых детей. Все видел. Пожалуй, у каждого солдата был кто-то погибший в семье, или потерянный дом и прочее и прочее… И да, разумеется у нас ненависть была. В чем она выражалась? Больше всего выражалась она в таких моментах, когда в каком-то небольшом немецком городке и немецкой деревне, они бежали, а скот остался брошенный, некормленый, дома остались, в домах вещи остались – так иногда поджигали деревни и даже небольшие города. Я не скажу, что стариков и старух расстреливали, но если помоложе попадались, может быть, кого-то и убивали. Но это не было таким массовым и заметным явлением.

А вот то, что о насилии говорят – это просто говорят те, кто не видел немецкие города и деревни до Одера. А я их видел от границы и до самого Одера, они пустые были, там женщин не было. Там были старушки, были старики. Даже детишек не было. Все они удрали. Вот после Одера они уже там…

- Многие ветераны упоминают, что из Германии разрешали посылать посылки.

- Абсолютно верно. Когда мы начали наступать на Одере, то во Франкфурт-на-Одере в многих домах были все вещи брошены. И солдаты, в том числе и я, мы посылали домой посылки. Я две посылки отправил. Ни у кого ничего не отнимал, просто зашел в дом, смотрю – у немцев в шкафах прекрасные костюмы, вещи. Взял, собрал и организовал две посылки. И мать за счет этого и прожила. Разрешали посылать.

- 9 мая 1945 года. Как вы узнали о Победе и как встретили?

- Как узнал. Да мы уже 1 мая знали, что все, победили! Все остальные дни после 1 мая – радостные дни, радостные переживания. Мы же когда на Эльбу шли – никаких боев, никакого сопротивления, ни о каких немецких частях и речи быть не могло. Мы просто занимали ту зону, которая нам была отведена по договоренности с союзниками. Вышли на Эльбу и встали на своем берегу. 9 мая праздновали в городке Цербст.

- Спасибо, Михаил Данилович.