Рабинович Григорий Алексеевич

Г.Р. - Родился 25/8/1922 года в селе Ракитное Киевской области в семье портного.

В 1941 году я закончил учебу в украинской школе-десятилетке (до этого пришлось пропустить два года учебы, первые три класса я учился в еврейской школе, но после ее закрытия - сначала не было мест в украинской школе, потом мне пришлось продолжать учебу классом ниже, так как я не знал украинского языка). Мой старший брат Яков перед началом войны находился на действительной службе в Красной Армии, служил в Гродно, потом нам прислали на него извещение - "пропал без вести осенью 1944 года"...

Жизнь нашей семьи протекала по обычному сельскому укладу, после окончания школы я ждал армейского призыва и никаких других дальнейших планов для себя не строил.

Когда объявили о начале войны, я не думал, что она продлится долго.

Ракитное было большим селом, являлось райцентром, и в нем, в равной пропорции, жили украинцы, евреи и поляки, так с первых дней войны многие соседи-украинцы не скрывали своей радости, что немцы на нас напали, а мужики заявляли вслух: "Если призовут, дальше Днепра не пойдем". Повестку на призыв я получил на шестое июля, собрали 80 призывников в колонну, и, в сопровождении школьного военрука, повели пешим ходом на Полтаву. По дороге украинцы сбежали из колонны, и когда мы подошли к днепровской переправе возле Канева, то среди призывников остались только евреи и совсем немного украинцев (почти все - сыновья сельских парт.активистов и советских работников) . По дороге нас никто не кормил . Своей очереди переправиться на левый берег Днепра мы ждали двое суток, перед нами гнали скот, следовали армейские автоколонны , и здесь мы впервые испытали на себе, что такое настоящая бомбежка, немецкая авиация все время пыталась разбомбить мост. На левом берегу нас посадили в поезд вместе с призывниками из других мест и повезли на восток. Выгрузились мы в Башкирии, за Уфой, в лесу в районе станции Алкино, нас привезли в учебную часть. Здесь были одновременно дислоцированы, как говорили, 13 запасных учебных полков, в которых собрали большую людскую массу, но даже переодеть в армейское обмундирование такую ораву людей местные интенданты не могли. Мы еще целый месяц ходили на полевые занятия в своей "гражданской" одежде. Мобилизованных учили окапываться, ползать, как действовать по команде - "танки справа!, танки слева!", штыковому бою, мы стреляли из СВТ и из "трехлинейки". Меня, как имеющего среднее образование, направили в школу младших командиров, после ее окончания мне дали звание сержанта и оставили в запасном полку, командиром отделения, - готовить новобранцев. Меня такое дело категорически не устраивало, я несколько раз просил направить меня на фронт, но начальство не разрешало. Только в июле 1942 года мой очередной рапорт был удовлетворен и с маршевой ротой я отправился на передовую. Перед отправкой всем выдали новое обмундирование, сапоги, и, под звуки оркестра, от ворот части до вокзала маршевую роту провожало местное население... На фронт ехали почти без остановок, по "зеленой улице". Выгрузили нас где-то в Ростовской области. Маршевая рота прибыла в дивизию, и мы ахнули от удивления - стрелковые полки на две трети состояли из нацменов, русских бойцов была только треть, а как воюют такие дивизии, все уже знали, включая немцев, многие красноармейцы почти не знали русский язык. Меня назначили помощником командира стрелкового взвода.

Взводом командовал младший лейтенант Ларцев, родом из Моршанска, другим сержантом во взводе был Сергей Сыровежкин.

Только прибыли на передовую, вскоре пошел слух, что мы в окружении.

И тут начался отход, похожий на организованный "драп", почти до самого Сталинграда, вдоль Дона до Волги. Наших войск на всем этом пространстве, кроме частей своей дивизии, мы не видели. Вечером роем ячейки и окопы, а ночью приходит связной из батальона - "Приказано отступать". Откатывались к Волге фактически без боя.

Нас в дневное время бомбили без передышки... Первое боевое крещение я принял уже за Аксаем, нам приказали атаковать какую-то деревушку, на въезде в которую стоял немецкий танк и находилась пулеметная точка. Страха в первом бою не было, я еще толком не понимал, что это такое - война... Только потом, когда мы взяли деревню, я посмотрел на гору гильз возле захваченного немецкого пулемета, и подумал, что в каждой этой пуле могла быть и моя смерть...

Когда подошли к Сталинграду, то весь город уже горел, немцы бомбили Сталинград круглосуточно... На подступах к городу мы снова вступили в бой, но нас надолго не хватило, немцы всегда искали, где стоят национальные дивизии, зная, что это самое слабое место в нашей обороне... Там такие жестокие бои были... Лучше не вспоминать...

Остатки дивизии отвели на переформировку, в район Клетской, и на фронт нас вернули только в ноябре сорок второго года, началось наступление на Верхнем Дону...

И так, до самого конца войны, я воевал сержантом в пехоте, помощником командира стрелкового взвода. Воевать довелось в составе 2-х дивизий, в 350-й СД и в 180-й СД, выходить из двух окружений - "Харьковского" и "Житомирского", пройти с боями Украину, Румынию, Венгрию, Австрию...

Г.К. - Какие бои были для Вас самыми тяжелыми?

Г.Р. - Для меня лично.., надо подумать ... Если сейчас не вспоминать Сталинград и "Харьковское окружение", то... Наверное, бои в Будапеште.

От нашего полка после завершения городских боев, без учета штабных, в строю осталось всего 70 человек... Страшные, непрерывные уличные бои.

Одна атака на офицерское училище чего нам стоила...

Помню, как мы затаскивали 45-мм орудие на второй этаж, чтобы стрелять по корпусу училища, размещенном в старом крепостном здании с толстыми каменными стенами. Перед училищем была большая открытая площадь, вымощенная камнями, мы пытались ночью подобраться к училищу через окрестные дома, прилегающие к площади, но тут появился наш командир, майор Белаш, и приказал: "По площади, ползком, вперед!", а там каждый метр пристрелян... Не атака, а настоящее самоубийство. В этот момент был смертельно ранен в живот мой товарищ Бабенко... Пополз дальше по площади, сразу еще двоих рядом убило. Мадьяры не выдержали, из -за стен вышла примерно рота курсантов и бросилась на нас в контратаку. Бой шел в упор, курсантов у стен мы перебили, сначала закрепились у ограды, а потом ворвались внутрь этой крепости...

Зачищали курсантские казармы, стреляли друг в друга с расстояния нескольких метров... После этого боя всех уцелевших солдат и офицеров построил командир полка, и стал обнимать и целовать выживших ...

Г.К. - Когда первый раз Вас ранило?

Г.Р. - На выходе из "житомирского окружения". Мы попали под шквальный немецкий артогонь, сметающий все живое... Бойцы стали окапываться, и тут мне осколок попал в ногу. Я в одиночку выползал к своим, полз до наших примерно 5-6 километров, тащил за собой свой карабин, оружия не бросал. Полз через картофельное поле, а после любого ранения всегда испытываешь сильную жажду, так напился прямо из грязной лужи... Выполз на дорогу, а там стоят заградотрядчики. Один из них, здоровенный бугай, внешне похожий на азербайджанца, заорал на меня: "Почему назад?!", но увидел мою раненую ногу и пропустил дальше. На машине из санбата меня повезли в Киев, а там все госпиталя забиты под завязку, и нас повезли дальше, в полевой госпиталь в Броварах.

Здесь собралось три тысячи раненых, а на весь госпиталь был только одна полевая кухня, и накормить такую массу людей медики просто не могли, не успевали...

Потом немцы стали бомбить Бровары, бомбы падали прямо на территории госпиталя, и тут раздалась команда: "Кто может - ползите на станцию!". На станции стояли вагоны-"телятники", добравшихся до них раненых почему-то спрашивали - кто с какой части?

Привезли раненых в Курскую область, выгрузили на станции рядом со Льговым, это место называлось Нижние Деревеньки, и здесь раненых разместили по частным домам, я попал в семью к очень добрым людям, Коршуновым, у которых отец и сын воевали на фронте. Пролежал я в этом "домашнем" госпитале почти два месяца, и после выписки меня отправили на передовую, в январе 1944 года я снова был на фронте под Корсунью, в 180-й СД.

Г.К. - Сержант-пехотинец со средним образованием. Обычно бойцов с таким высоким, по меркам того времени, образовательным цензом, отправляли в военные училища.

Г.Р. - Первый раз мне предложили стать курсантом Киевского училища связи имени Калинина еще на призыве в 1941 году, я отказался. Весной сорок четвертого года, когда фронт застыл на румынской границе, меня, как имеющего десятиклассное образование и награжденного медалью "За Отвагу", отправили на учебу в Саратовское бронетанковое училище, но пока я добрался до Вапнярки, на сборный пункт для будущих курсантов, выяснилось, что эшелон с кандидатами в курсанты уже ушел на восток.

Мне предложили взамен пойти на трехмесячные офицерские курсы, я не захотел, решил вернуться в свою часть. Поездом добрался до Винницы, оттуда пешком шел до Румынии. Разыскал свой полк, а мне в штабе полка заявляют, что не могут зачислить обратно, так как я уже исключен из списков части, как отбывший на учебу, и должен теперь направиться в запасной полк. В запасной полк со мной поехал старшина Максимов, и там же, на месте, "купил" меня назад, в свой полк.

Я лично не стремился стать офицером, а сыновья мои ими стали. Сын Борис, окончил ЧВАКУШ, 28 лет прослужил в армии, летал штурманом на бомбардировщике. Другой сын, Яков, врач-анастезиолог, тоже служил в армии военврачом.

Г.К. - Чем был вооружен простой советский пехотинец?

Г.Р. - Автомат, к нему 260 патронов, гранаты-"лимонки", саперная лопатка.

Я, будучи помкомвзвода, имел еще пистолет и носил самодельную финку.

Много раз мне приходилось действовать в бою с ручным пулеметом Дегтярева.

Противотанковые гранаты были не у всех, бойцы не хотели таскать с собой эти тяжелые гранаты, и несколько раз за это мы поплатились. На Украине в начале сорок четвертого года три немецких танка воврались в деревню, в которой мы находились, и все побежали, у стрелков ни у кого не оказалось противотанковых гранат, не было в роте и ружей ПТР. За это отступление "особистами" был арестован старший по званию, старшина Семенов, еще довоенный "кадровый солдат", и дальнейшую его судьбу мы так и не узнали... У меня был случай, что я шел на передовой из какой-то деревушки и вдруг услышал внизу, в лощине, звук танковых моторов, подобрался поближе, по лощине медленно ползут два немецких танка, а у меня при себе только одна противотанковая граната. Я понимал, что даже если получится один танк подбить, меня второй экипаж точно убьет. Отполз назад, доложил ротному, что заметил танки противника в лощине, он предупредил остальных.

Г.К. - "Танкобоязнь" у пехоты исчезла к концу войны?

Г.Р. - Паники при танковых атаках уже не было. Если в сорок третьем два немецких танка могли ворваться в горящую деревушку и обратить в паническое отступление стрелковый батальон, то в конце войны такое уже не встречалось...

И все равно, когда на тебя идут танки, то это жуткое ощущение. И вроде все уже давно знакомо, прекрасно знаешь, что делать и как себя в этот момент вести: надо пропустить танк над окопом, потом надо немедленно встать и кинуть противотанковую гранату на удаляющуюся корму танка, и, тем не менее, было страшно...

Бесстрашных людей вообще не бывает...

Г.К. - Атаковать противника в сопровождении танков приходилось?

Г.Р. - Весьма редко. Под Яссами нам дали две Т-34 для поддержки атаки нашей роты. Немцы танки сразу сожгли, танкисты сгорели, даже смотреть на их обугленные тела было больно...

Г.К. - В рукопашные приходилось вступать?

Г.Р. - У меня таких моментов не было. Вести ближний бой в упор в захваченных немецких траншеях приходилось неоднократно, но холодным оружием мне не довелось убивать... Был бой возле села Боривка, мы ворвались в траншеи, а немцы за них плотно держались. Из-за поворота траншеи на меня выскочил очкастый немец, и я успел выстрелить первым, с "нулевого" расстояния... Наповал...

Г.К. - Со штрафными частями приходилось взаимодействовать?

Г.Р. - Как-то мимо нас ночью ведут на исходные позиции перед атакой группу офицеров, примерно с роту. Не из нашего полка. Вооружены только винтовками.

Все без поясных ремней, да и винтовки у них висели на плече на проволоке, а не на винтовочных ремнях. Спрашиваем у офицера, идущего с автоматом сбоку: "Штрафников привели?" - "Нет, это сифилитики"...

Тех, кто "поймал" венерическое заболевание, считали за "членовредителей, уклоняющихся от боя", и их также заставляли "искупать вину кровью"...

Одно время я на фронте познакомился с командиром 55-й отдельной штрафной роты, это был здоровый молодой еврей с пудовыми кулаками. У нас один солдат в роте ударил старшину кулаком за постоянные придирки и издевательства, комполка приказал отправить бойца в штрафную, и мне комбат отдал приказ доставить этого солдата в расположение приданной дивизии штрафной роты. Пришли к штрафникам, захожу в офицерскую землянку, а там за столом сидят четыре пьяных в хлам офицера, командование роты. Докладываю, что привел "новенького". Этот ротный, еврей, спрашивает: "За что его?" - "Старшину ударил" - "И зачем ты его к нам привел?! За такое командир полка сам лично должен расстреливать перед строем!"...

Через какое-то время мне в штабе батальона опять приказали доставить, сопроводить красноармейца в штрафную роту. Этот боец тоже "залетел" за какую-то мелочь. Дошли до места дислокации штрафников, так этот ротный меня сразу узнал, и первым делом налил мне стакан водки, мол, "выпей с земляком"...

Г.К. - По Вашему мнению, была существенная разница между обычными стрелковыми и штрафными ротами?

Г.Р. - Нет, разница была только в правах и в личном статусе, а потери в пехоте у всех были дикими, и у нас, и у штрафников... И те и другие воевали до "упора", пока не ранят или не убьют. Единственное, что обычного пехотинца могли наградить за геройский поступок, а штрафникам медалей и орденов не положено, но это различие весьма условное, ведь и в простой пехоте награждали редко. В 1943 году, в определенный период, состав стрелковых рот мало чем отличался от штрафников, на пополнение к нам, прямо из сибирских и уральских лагерей массово присылали уголовников, "без пересадки" - " прямо с нар - на месяц в запасной полк, и оттуда - на передовую", и без "захода" в штрафную роту.

У меня одно время весь взвод из таких состоял, сплошь бывшие воры и бандиты, у всех срока заключения от десяти лет и выше. Я среди них смотрелся как "инородное тело", ведь я не пил, не матерился (за всю жизнь ни разу не сказал матерного слова), и так далее, но именно с этими уголовниками у меня сложились прекрасные отношения, и все мои приказы они выполняли без "волынки"...

Г.К. - Из Вашего рассказа я понял, что Вам довелось освобождать родное село?

Г.Р. - Полк с боями прошел рядом с Ракитным, но через несколько дней, мне приказали взять троих человек и отконвоировать в тыл 70 пленных немцев, и дорога на сборный пункт пленных как раз шла через Ракитное. Только я зашел в родное село, как меня тут же узнали, говорили - "сын Рабиновича идет". Сделал немцам привал минут на двадцать, узнал, что тут происходило за последние два с лишним года. Увидел и тех, кто в сорок первом году сбежал, дезертировал из нашей колонны призывников, их еще не всех "загребли" в армию полевые военкоматы... Кто-то воевал, а кто-то отсиделся "под немцем", уплетая сало... На центральной площади на виселицах уже висели тела пяти человек: сельские полицаи и немецкие пособники. В Ракитном, оказывается, уже побывал военно-полевой суд и приговорил пойманных предателей к повешению.

Всех повешенных я знал до войны: Сакальский, клубный гармонист Бульвинский, и так далее. Рядом на земле лежал еще труп женщины, ее тело уже вытащили из петли.

На обратном пути заночевал в Ракитном у семьи Коваленко, их сына уже призвали, и мне подробно рассказали, что творилось в селе в немецкую оккупацию...

Никто из соседей не мог точно сказать, что произошло с моими родителями, связь с родными я потерял еще летом 1941 года, и только в конце войны я узнал, что мама в эвакуации, а отца забрали по возрасту в трудовую армию.

Многие не особо радовались освобождению от оккупации. Не могут забыть один эпизод, когда мы выходили из Житомирского окружения. Ночью, пробравшись через болото, заходим в какое-то село, рядом со мной идут два бойца-нацмена, говорят между собой по-узбекски. У крайнего дома стоит женщина, услышала в темноте нерусскую речь и радостно воскликнула: "Слава Богу! Немцы вернулись!". У нас был один офицер, туркмен по национальности, так он ее за эти слова на месте пристрелил...

Г.К. - Из тех, кто в 1941 году ушел вместе с Вами на восток, за Днепр, много уцелело на войне?

Г.Р. - Из моих товарищей, из тех, кто призвался в армию в 1941 году, почти все погибли... Уцелел только Гриша Левич, на фронте ему оторвало руку...

Под Ленинградом погиб в бою одноклассник Боря Медведовский, но он призывался уже из Белой Церкви... Мой лучший друг Митя Пастернак, закончил в1942 году Уфимское пехотное училище и погиб уже в самом конце войны, в Австрии...

После войны я встретил нескольких украинцев, учившихся со мной в одной школе, но все они были мобилизованы в армию уже после того, как Ракитное было освобождено от немецкой оккупации, и на войну попали уже в 1944 году...

Г.К. - Как воевало такое пополнение из "дезертиров 1941 года"?

Г.Р. - Однозначно ответить невозможно, среди них разные попадались. Немалая часть из этих людей уже при немцах научилась приспособляться, они сразу пристраивались ординарцами, денщиками, кладовщиками, но под Яссами вышел приказ (или это было просто личное распоряжение комдива по нашей стрелковой дивизии ) - "всех кто был в оккупации - отправить в стрелковые роты, на передовую", так сразу вся передовая стала, как тогда выражались, "хохляцкой", из недавно призванных с освобожденных территорий. В сорок четвертом году эти украинцы и составили основную массу пехоты, ведь армия получила на украинской земле большой мобилизационный резерв.

Г.К. - И как, Вам, человеку с такой "знаменитой" типичной еврейской фамилией Рабинович, приходилось воевать с таким пополнением?

Г.Р. - И в спину мне стреляли, и гранатой пытались подорвать...

Перед наступлением в Румынии мы две недели стояли в Молдавии. На постой попали в дом к богатому молдаванину, который нас поил и кормил от души.

Сидят два моих солдата-украинца за столом, выпивают, один другому говорит: "Я в этого жида стрелял, но не попал", а второй видит, что я стою рядом и все слышу, сразу зашипел тому в ухо: "Молчи!"... Но в бою оглядываться некогда...

Под Фокшанами, мне с двумя бойцами приходилось на конях быть в передовом дозоре, мы первыми заезжали в румынские деревни, проверяли, есть ли там противник, а потом докладывали ротному, можно ли заходить в этот населенный пункт. Один из украинцев стал подбивать своих земляков, мол, нечего этого жида, "казака иерусалимского", слушать и ему подчиняться... Мне пришлось его убить, подвернулся момент...

В соседней роте служил еврей Соколинский, ему приходилось тоже непросто...

Но не все украинцы, призванные с "освобожденных территорий", были заражены бациллой антисемитизма. Приведу пример. Мне дважды с офицером из разведотдела приходилось ползти прямо к передовой немецкой траншее, где мы прослушивали разговоры немцев прибором, который назывался, кажется, УСПМ. Мой солдат, украинец из Винницкой области, мне говорит: "Я буду ждать, пока не вернешься, я тут тебе кружку со спиртом припас, выпьем вместе за твое возвращение".

Ладно, но чтобы пробраться к немцам, мы должны были пройти через свое передовое боевое охранение. Проходим, а там один сержант из дивизионной разведроты, по фамилии Железняк, спрашивает капитана-разведчика: "А этот жид куда прется?" - "Этот со мной, на задание идет"... Вот так и сказал - не сержант, не боец, а "жид"...

Но вернулись мы назад, а мой товарищ-украинец всю ночь стоял на холоде и ждал меня с куском хлеба и кружкой спирта в руках ...

Г.К. - А каким было отношение командного состава к пехотному сержанту Рабиновичу? Опытный боевой сержант, помкомвзвода, третий год на передовой .

Г.Р. - По-разному относились, по-всякому, ..., хотя я всегда первым лез в пекло и всегда сам добровольно вызывался на любые опасные задания...

26/3/1944 наш полк первым вышел на государственную границу с Румынией, потом был митинг, приехал генерал, и полку вручали орден. На торжественном вручении меня назначили держать знамя полка. А после войны меня назначили охранять знамя полка, мы стояли во Львове, и я до сих пор помню фамилии солдат своей знаменной группы: Леонов, Алексеев, Шарыпов, Егорьевский. ...

Мне никогда не давали забыть, что я еврей. За бои в Будапеште всех выживших в уличных боях представили к орденам. Замполит полка майор Ревенко приказал вычеркнуть мою фамилию из наградного списка, мне писаря сами об этом рассказали. Ладно, боевая награда, но тот же Ревенко приказал не заносить меня в список на медаль "За взятие Вены", которую давали всему личному составу, и пехотинцам, и обозникам.

В принципе, в "наградном вопросе" это была общая тенденция, иногда доходило до абсурда. Когда полк вышел первым к госгранице, то офицерам полка раздали ордена от щедрой души, серьезного достоинства, ОВ 1-й степени, Невского и Красного Знамени, но командиру батальона, еврею Каминскому, роты которого первыми оказались на линии государственной границы вручили медаль "За боевые заслуги", разразился скандал...

Многое зависело кто тобой командует: русский или украинец.

У меня были ротные: погибший Голобородько, Лозовой, комбат Радченко, так они евреев за людей не считали, но в конце войны ротой командовал русский сибиряк Ильиных, а взводом русский парень, лейтенант из Воронежа, и сразу отношение ко мне было нормальным, уважительным, как и ко всем остальным...

Но вот был у нас одно время ротный командир, старший лейтенант Крохин, подлый тип, каких еще поискать надо... Зимой поставил меня на пост в чистом поле вместе с еще одним бойцом, москвичом Матрониным. Вокруг бродили выходящие из окружения немецкие части, и мы оказались в "дальнем дозоре". Холод, мы в шинельках, без валенок, кругом голая степь, укрыться от сильного, пронизывающего до костей, ветра просто негде, окоп не вырыть, земля замерзла и стала - как камень. Заступили на пост в шесть часов вечера, но в 24-00 нас никто не сменил. Мы продолжали стоять на посту до шести часов утра, никто не пришел нас менять или хотя бы покормить. Утром мы с Матрониным от холода были уже "синего цвета", совершенно околели, и, не дожидаясь смены, пошли в к селу, где в одном из домов находился ротный Крохин со взводными офицерами. Захожу в хату, а наши офицеры с утра пораньше уже напились, пьяные, с трудом "лыко вяжут". Спрашиваю у ротного, почему нас не поменяли, в ответ - матерная ругань. Я отбросил автомат в сторону, и тут Крохин приказывает меня арестовать, пообещал отправить в трибунал. Днем под конвоем меня повели на батальонную кухню, навстречу нам начальник штаба полка, причем трезвый, что с ним редко случалось. Спрашивает у меня, в чем дело, чего это я под конвоем иду? Объяснил, и начштаба распорядился: "Немедленно освободить из-под ареста!"...

А этот старший лейтенант Крохин еще много "крови попил" бойцам роты. Его наш солдат Назаров, бывший уголовник-дальневосточник, попавший к нам в роту из штрафников, пытался зарубить топором, но у него не получилось... Крохин остался живым, а Назаров снова пошел в штрафную роту, "по второму кругу"...

Один раз мне поручили сопровождать заместителя командующего армии генерала Шерстюка на передовой, он шел рядом по траншее, сначала шутил, мол: " Сынок, генералов много, а замкомандарма всего один", потом начал меня расспрашивать кто я и откуда, снова переспросил фамилию, и как стал на меня орать: "Кто тебя ко мне подослал!?"... Но командир полка подполковник Прилучный относился ко мне хорошо, он в лицо знал "ветеранов полка". Как-то остановил меня в траншее и сказал: "У меня сын, такой же, как ты, молодой совсем...". И новый начальник штаба майор Гапонов был порядочным хорошим человеком, начисто лишенным спеси, хамства и предрассудков.

С ним после войны поступили нехорошо. Гапонов был 1899 года рождения, кадровый военный, в 1937 году репрессирован, но через четыре года, перед самой войной, его освободили из тюрьмы и оправдали. После войны стали демобилизовывать из армии, отправлять в запас и в отставку офицеров старших возрастов. У Гапонова уже было двадцать три с половиной года армейской выслуги и до полной пенсии ему оставалось дослужить полтора года. На моих глазах Гапонов обратился к генералу: "Товарищ генерал, разрешите дослужить до пенсии", а генерал в ответ орал на него матом...

Г.К. - Под конец войны в Вашем полку, именно в стрелковых ротах, много оставалось опытных бойцов, воюющих в пехоте не первый год?

Г.Р. - Мало, очень немного, но такие были и в стрелковых ротах. Сразу после конца войны командир полка устроил специально для ветеранов части банкет.

На заезжем дворе для нас накрыли столы, на входе забрали у всех оружие, чтобы по пьянке дел не натворили, и мы стали отмечать окончание войны, за столами сидели все вместе, и офицеры, и рядовые.

Г.К. - Помните своих товарищей по роте, с кем пришлось заканчивать войну?

Г.Р. - Младший сержант москвич Димка Гордеев, челябинец Жильцов, пожилой боец Щеголев, Кириченко, Комаров, Ерополов из Мордовии, кавалер ордена Славы Митрофанов. Был у нас еще в роте один украинец из Житомира, по фамилии Працюк, подлый, хитроватый, я с ним не ладил... Был Васильев из Белоруссии.

Помню Пономаренко, который решил после войны остаться в Австрии, дезертировал из полка, но был сразу пойман и отправлен в суд трибунала.

С этими людьми я заканчивал войну.

После боев в Венгрии нас фактически не пополняли, иногда в роту присылали бойцов после госпиталей, но не было массового пополнения, народа оставалось очень мало, поэтому эти фамилии и врезались в память.

Г.К. - Как бойцы относились к высоким потерям в пехоте?

Г.Р. - Как к неизбежной части войны. Никто не обсуждал какие-то промахи командования, поскольку мы были "пешками", "темными людьми", "мелкой пехотной сошкой", и никогда ничего не знали, что там задумано наверху и достигнуты ли цели, поставленные командармом или другим большим начальником. Это было не наше дело.

Но все понимали, что если не в этом бою, так в следующем - тебя вражеская пуля обязательно достанет, так к чему разговоры? Осенью сорок четвертого нас отвели на отдых, но вдруг внезапно подняли по тревоге и приказали форсированным маршем снова двигаться к фронту, сказали, что немцы перешли в контрнаступление.

Шли мы маршем 86 километров, фактически - без остановок. Неимоверно тяжелый переход. У нас один боец в роте, Соколов, напился, и после короткого привала не смог подняться с места, отказался идти дальше, и был за это застрелен своим офицером-самодуром. Пришли на передовую, меняем батальон из укрепрайона, державшего оборону на данном участке. Проходят мимо нас в тыл девять человек, спрашиваем: "А где остальные? Что не выходят?", а нам отвечают: " Это все кто остался в живых. Девять человек"... Так бывало нередко...

Из двух окружений, в которых мне пришлось побывать, вообще, всегда выходили жалкие остатки частей, "крохи"...

После войны на встрече ветеранов 350-й Стрелковой Дивизии вслух была произнесена цифра - за годы войны дивизия потеряла убитыми и ранеными 69.600 солдат и офицеров. И это только официальные потери, учтенные штабом дивизии, без "пропавших без вести" и без тех, кто " в списках не значился", а как на фронте учет потерь велся, вы и без меня знаете... Некоторые говорят, что конце войны уже больше воевали "железом", а не "солдатским мясом", но я, вспоминая венгерские бои, с этим утверждением не могу согласиться...

Г.К. - Вы вели личный боевой счет?

Г.Р. - Нет,... зачем? Всех, кого убил на войне,... все мои, а считать... Это было лишним...

Вообще, мало кто вел свой личный счет убитым немцам, это в простой солдатской среде не считалось нормальным явлением. Есть присказка, что больше всего врут на войне, на охоте, перед свадьбой, и сейчас еще добавили - "перед выборами"...

Если кто-то из бойцов начинал рассказывать при всех, что он убил за месяц-другой или за полгода 20, 30 или сорок немцев, то сразу становился объектом для колких шуток товарищей по взводу, поскольку всех и так уже "достали" брехливые статейки в армейских газетах о девушках-снайпершах, каждый день отстреливающих, как минимум, по два немца, или про пулеметчиков, уничтоживших в одном бою "до роты живой силы противника"...

Ты стреляешь из винтовки или из ручного пулемета с расстояния ста метров по человеку во вражеской форме, он падает, но убит ли он , ранен, или просто залег под огнем, понять трудно, поскольку стреляющий солдат сразу переносит огонь на другую цель, а не следит, шелохнулся ли уже упавший на землю немец, или ему действительно "пришел полный капут"...Убитые в упор - другое дело...

Г.К. - Ваше отношение к политработникам?

Г.Р. - Скажем так - нейтральное, старался держаться от них подальше.

В бою я политработников ни разу, рядом, в первой цепи, не видел.

И никогда не слышал, чтобы кто-то, поднимая в атаку, или непосредственно в бою, кричал: "За Сталина!". Не было такого, заявляю твердо, мне в атаки пришлось на войне десятки раз подниматься...

Мне несколько раз предлагали вступать в партию на фронте, специально приходили агитировать на вступление даже в роту, на позиции - я неизменно отказывался по причине своей молодости... В принципе, всю необходимую в армии политработу за комиссаров спокойно делал один человек, писатель Илья Эренбург, его статьи мы на передовой ждали с нетерпением, это был прекрасный публицист и каждое его слово находило отзыв в наших солдатских сердцах, благодаря его статьям, мы знали : за что воюем, с кем воюем, и что обязаны сделать для своей Родины. Для нас Эренбург был кумиром, своего рода духовным наставником, и когда в мае сорок пятого года в нашей армейской газете "Суворовский натиск" напечатали разгромную статью московского академика Александрова "Товарищ Эренбург упрощает", в которой он пытался низложить авторитет Эренбурга в армейских рядах, то я сам слышал, как офицеры крыли этого Александрова последними словами, возмущаясь, что как он посмел поднять руку на Эренбурга.

Г.К. - Отношение к работникам Особых Отделов?

Г.Р. - Напрямую с ними не сталкивался, но, как и все остальные, "смершевцев" побаивался. Эти "особисты" имели неограниченную власть и добра от них никто не ждал.

Г.К. - Вам пришлось воевать и с мадьярами и с румынами. Как Вы оцениваете их боевые качества?

Г.Р. - Румын за серьезных вояк никто не держал, и когда под Яссами они капитулировали и стали разбегаться по окрестным полям, то их даже не вылавливали, мы знали, что румыны в спину не выстрелят и сами скоро придут сдаваться в плен.

Мадьяры воевали с нами яростно, да и гражданское вернгерское население относилось к нам враждебно, с ненавистью, чего скрывать... Но мадьяры, по моему мнению, уступали немцам в стойкости, я помню, как они организованно, сдавались к нам в плен, побатальонно, шли строем, впереди командиры батальонов на конях.

Г.К. - Отношение к пленным немцам и к "власовцам" - каким оно было в Вашем батальоне?

Г.Р. - В бою в плен старались не брать, так как не было свободных, лишних бойцов для охраны и конвоирования пленных. Это не было "фронтовым законом", но случалось неоднократно - всех, кто под руку попался, - " в расход"... Большое начальство об этом не знало, в роте, среди "старых солдат", была круговая порука, своих не выдавали...

Я лично пленных отказывался расстреливать... В Трансистрии, помню, взяли одного в плен, и мне старший лейтенант Мамакин приказывает: "Пристрели его!", я ответил: "Не буду!", и Мамакин, бывший детдомовец, "босяк", и просто, неплохой человек, понял меня, давить не стал, и сказал: "Ладно, я сам его порешу"...

С "власовцами" как-то оказались лицом к лицу, нас разделяла фактически только железнодорожная насыпь, они кричали нам с той стороны: "Коммуняки, мы вас всех перестреляем!", материли наших последними словами, а бойцы кричали им проклятия в ответ. Один из "власовцев" все время орал на "нашу" сторону: "Братцы, передайте моим, что я живой. Верхняя Ахтуба, Астраханская область", и повторял свою фамилию, которую я помню и сейчас... Потом, когда все вдоволь наорались, "власовцы" завели патефон, над передовой раздались частушки, мы еще удивлялись, где они такую пластинку раздобыли. Через час-другой мой взвод перебросили на дальний фланг, где стояли немцы, и утром мы пошли в атаку, которая оказалась удачной.

Так вот, на участке "власовцев" никто в плен взят не был, всех перебили...

Возле Умани, в районе села Манкивка, с немецкой стороны привели худого изможденного русского парня, в гражданской одежде, служившего у немцев ездовым. Он сидел на земле и плакал, его не били и не порывались застрелить... Я написал ему записку, что такой-то сдался в плен сам и оружия не имел, и парень сам пошел дальше в тыл....

Г.К. - Перед боем пили?

Г.Р. - Я как-то раз выпил перед атакой "сто грамм наркомовских", так у меня сразу голова " кругом пошла". С той поры на фронте почти не пил, свои "наркомовские" отдавал товарищам, только в конце войны, в Австрии и в Венгрии, немного пил местное сухое вино. Я вообще к спиртному в армии относился резко отрицательно.

Насмотрелся со стороны... Такое сочетание как - "канистра пойла, оружие в руках и плохой характер" - было опасным, и нередко заканчивалось трагедиями...

Многие погибли из-за водки... В Винницкой области мы зашли в местечко Теплик, где на центральной площади немцы оставили нам бочку спирта. Все сразу кинулись к ней, черпали спирт, чем только можно, получилась дикая свалка. Какой-то капитан в полушубке попробовал прекратить бардак, так его пьяный солдат пытался штыком заколоть... За Тепликом спиртзавод, опять все перепились, а тут немцы переходят в контратаку... И на эти "грабли" мы часто наступали...

В конце 1944 года нас перебросили на выручку казакам-кавалеристам, попавшим в окружение. Мы подоспели вовремя, иначе бы всех казаков перебили до единого.

Ночью расположились на отдых, и в дом, где ночевал мой взвод, заваливается пьяный капитан-кавалерист, в грязном обмундировании. Бойцы меня разбудили, мол, у нас гость, офицер. Я встал, предложил капитану выпить, и услышал в ответ: "С жидами не пью!". Я его просто выкинул из дома...

Г.К. - Где Вас застало известие об окончании войны?

Г.Р. - О том, что война закончилась, мы узнали только одиннадцатого мая. До самого последнего дня шли бои в Австрии, уже в ее горной части, продвижения вперед не было.

По траншее шел боец, он крикнул мне: "Война закончилась!" а в это время наша артиллерия била по немецким позициям, а в воздухе летели в сторону противника, наши штурмовики ИЛ-2 . И вдруг внезапно наступила тишина, немцы стали сдаваться и складывать оружие, выходили организованными группами в указанные точки для сдачи в плен. В тот же день мы встретились с американскими частями. Была устроено совместное празднование, американцам и нам еще показали кинокартину "Щорс".

Через сутки нас отвели от линии соприкосновения с союзниками и через несколько недель, 4-го июня, дивизия начала пеший марш на Родину. Шли 75 дней до Винницы.

В Яссах, на границе, нас задержали на 10 дней, личный состав приводил себя в порядок, а медики устраивали медосмотры, выявляли имеющих венерические заболевания, таких в Союз не пропускали. На переходе через советско-румынскую государственную границу пограничники поставили столы, каждый солдат или офицер подходил к ним, показывал красноармейскую книжку или офицерское удостоверение личности, и пограничники проверяли содержимое вещевых мешков. В это время с советской стороны границу пересекал цыганский табор, так их никто не проверял.

Я все равно провез через границу пистолет ТТ и три обоймы к нему, но в 1946 году, когда приехал на 4 дня в отпуск домой, выбросил этот пистолет от греха подальше.

Пришли в Винницу, нам снова приказали сдать все нетабельное оружие, поместили в казармах, мы оказались под охраной автоматчиков, узбеков-нацменов.

Выход в город нам был запрещен, местные власти и армейское начальство пытались не допустить "фронтовой вольницы". В Виннице часть фронтовиков старших возрастов демобилизовали из армии по домам, а тех, кому еще не вышел срок службы, направляли по другим частям. Осенью 1945 года нас подняли по тревоге и перебросили во Львовскую область, шли разговоры, что бандеровцы объединили свои банды в крупные отряды и хотят взять штурмом Станислав (Ивано-Франковск). Мы прочесывали районы Коломыи, Чертково, искали спрятанные схроны с оружием. Боевых столкновений в те дни я не припомню. Наши армейские подразделения оставляли в каждом селе небольшие гарнизоны для защиты сельского советского актива.

По лесам разбрасывались листовки за подписью Хрущева и Гречухи, с призывом к бандеровцам о добровольной сдаче властям, всем сдавшимся была гарантирована полная амнистия.

Г.К. - Сколько еще пришлось служить в армии?

Г.Р. - До 26-го ноября 1946 года. Служил во Львове, в крепости. Время было неспокойное. Каждый день на вечерней поверке нам зачитывали: кто из военнослужащих погиб в нашей округе за прошедшие сутки, кто застрелен в карауле или во время патрулирования. Выход в город или увольнительные для рядового и сержантского состава были запрещены, даже офицерам разрешалось передвигаться только с вооруженной охраной. Мы выходили в город только в составе патрулей.

В последний свой армейский день пришел с занятий в казарму, а на тумбочке лежит моя красноармейская книжка, железнодорожный билет и талоны на питание на несколько суток. Потом пришел лично командир полка, поздравил с демобилизацией и поблагодарил за службу. Я взял свой вещмешок, пришел на вокзал, а там как раз стоит поезд Львов-Киев. Вернулся в гражданскую жизнь, поступил учиться в Киевский институт народного хозяйства на планово-экономический факультет.

Закончил учебу в 1953 году и поехал по распределению в Челябинск, но еще не прекратилась компания по "борьбе с космополитами", и на работу по специальности меня не брали нигде целый год. Потом работал 27 лет начальником планового отдела в управлении "Спецжелезобетонстрой", далее трудился до 1992 года, до своего выхода на пенсию, в другой организации.