Рогов Евгений Федорович

Родился я в октябре 1924-го года в селе Марьевка Бирючковского уезда Воронежской губернии. Тогда еще было уездное деление, потом это стал Бирючковский район, затем Буденновский район, а теперь он стал снова Бирючковским районом. И этот район уже из Воронежской губернии перешел в Белгородскую область.

Все жители села Марьевка в свое время были крепостными графа Шереметьева и вся деревня специализировалась на том, что делали бочки, кадушки, бочоночки, в общем, были бондарями. Вся эта продукция готовилась для графа Шереметьева и каждую осень обозом отправлялась в его дворец в Петровско-Разумовском.

Отец мой 1890-го года рождения, окончил церковно-приходскую школу и, когда его в 1910-м году призвали в армию, он попал в Варшаву. В то время Царство Польское было одной из провинций Российской империи. В Варшаве он учился в школе военных фельдшеров, окончил ее и был в империалистическую войну в составе Второй армии генерала Самсонова. Вы, наверное, знаете, что самсоновская армия была окружена и в большинстве своем попала в плен. Попал в плен и мой отец. В плену он работал у какого-то бюргера, в какой провинции – не помню. Но, когда он узнал, что в России произошла революция, то пешком ушел от того бюргера и в течение двух месяцев добирался к себе в Марьевку.

Пришел он в Марьевку и его сразу – царап! – «Ты нам нужен! Организовывается военно-восстановительный поезд для восстановления мостов и железнодорожных переездов. В этом составе у строителей должен быть медик. Ты, как военный медик, самая подходящая для этого кандидатура». И вот он сначала занимался восстановлением железной дороги на станциях Лиски и Алексеевка Воронежской губернии, а потом они перебрались сюда, тогда еще Царицынскую губернию.

- Что стало причиной того, что они туда перебрались?

- Во время гражданской войны мост через реку Медведицу был взорван белогвардейцами, и они этот мост отстраивали заново. Рабочих для строительства моста набирали со слободы Михайловка, куда в свободное время ходили на танцы. Там он познакомился с одним молодым человеком, а тот, в свою очередь, познакомил его со своей сестрой. На ней, моей маме, он в последствии и женился, а там уже родился и я.

В то время была разнарядка на «раскулачивание» и секретарь сельского совета, молодой парень, говорит моей матушке, а она у меня грамотная была, гимназию окончила: «Сима, если вы ночью не уедете отсюда, то завтра утром мы придем к вам целой комиссией «раскулачивать» и отправлять вас в Сибирь».

- За что их было раскулачивать? У Ваших родителей было большое хозяйство?

- Нет, не большое, просто они были следующими в списках на «раскулачивание». Когда отменили крепостное право, то мой дед Федор и братья отца ходили по донским станицам, подряжались у атаманов строить ветряные мельницы – «млын» по-украински. Это по линии отца.

По линии матери тоже интересно было. Когда помещик Себряков получил во владение землю, на которой сейчас располагается Михайловский район Волгоградской области, там раньше находилась станица Тишанская, которая в свое время поддержала восстание Ивана Болотникова. Всех казаков этой станицы отправили на Терек и Кубань на сторожевую линию. А Себряков в то время был командиром полка и обратился к царю: «Ваше Величество, да отдайте мне эту порожнюю землю, все равно там никто не живет, и она даром пропадает». Себряков отличился, когда завоевывали Финляндию, поэтому эти тридцать семь тысяч десятин земли Тишанской станицы царь ему отдал, и он стал там помещиком. На свои деньги в Черниговской губернии Себряков купил пятьсот крепостных крестьян. Когда они приехали сюда, в Михайловку, их стали записывать: «Как фамилия?» На то, что они были на Украине Дорошенко – ноль внимания. Один, кто был старший в этой группы крестьян, сказал записывающему: «Та вид германа забралы». В той деревне, где они жили раньше, старостой был немец и он продавал этих крестьян. Поэтому записали их по-новому, и мои предки стали Германовыми. Мой дедушка, отец мамы, был у помещика Себрякова мальчиком на побегушках, а бабушка была горничной у помещицы. Позже получилось, что, когда отменили крепостное право, дедушка стал приказчиком у купца Веретенникова и все его дети были людьми образованными.

Когда комбриг Блинов во время Гражданской войны захватил Михайловку, в одном большом здании был устроен госпиталь. И кто-то из этого госпиталя пришел к дедушке, который жил в то время в подвале двухэтажного магазина, и говорит: «Слушай, так плохо раненые выздоравливают. Медикаментов нет, дай нам немного винца, мы им хоть по стакану будем давать «для аппетита», чтобы они быстрее выздоравливали». Он дал им бочонок вина. Потом красных вытеснили и пришли белые. В контрразведке белых кто-то узнал, что он давал красным вина, они его схватили и в подвал: «Давай вина!» А когда власть менялась, дедушка в подвале сделал нишу, они спрятали туда все бочки с вином, заложили эту нишу кирпичом и зацементировали, будто ничего и не было. Поэтому на все требования белых отвечали: «Нету вина, одна бочка всего была, ее и отдал». Белогвардейцы стали грозить дедушке расстрелом. Бабушка побежала в приход к батюшке Тарасову: «Отец Федор, спасай!» Батюшка пошел, поговорил с офицерами и те отпустили моего дедушку. Дочь батюшки, Нина Федоровна, позже работала в Михайловке врачом-терапевтом вместе с моим отцом. Отец под угрозой раскулачивания приехал в Михайловку и тут устроился работать в районную клинику в процедурный кабинет. Им в тот момент было все равно куда ехать. Он подрабатывал то в аптеке провизором, то в милиции судебным экспертом: когда формировали партии заключенных, он давал медицинское заключение о том, что они здоровы.

- Как звали Вашего папу?

- Федор Федорович. У меня и дед Федор Федорович был, а прадеда звали Федор Кондратьевич.

- А маму?

- Серафима Григорьевна Германова. Дедушку моего по материнской линии звали Григорий Иванович.

- Чем занималась Ваша мама?

- Она в свое время у купца Веретенникова была кассиром, потому что грамотной была, а ее сестра там же продавцом работала. А после того как она вышла замуж, она закончила курсы медицинских сестер и работала в Михайловке. Тогда врачей не хватало, поэтому ей давали лошадей, повозку, медицинский чемодан: «Серафима Григорьевна, вот тебе чемодан. Садись, езжай по вызовам». А папа пользовался большим авторитетом, потому что никто не умел делать внутривенные инъекции, только он. Поэтому все врачи приводили к нему своих больных, чтобы он сделал им внутривенное вливание.

В 1932-м году я поступил на учебу в первый класс. У нас был ремонтный завод, а к нему была притулена глинобитная начальная школа, в которой я учился с первого по четвертый класс. Нашей учительницей в этой школе была Анна Яковлевна Красильникова, а ее дочь, Катя Красильникова, сидела рядом со мной за одной партой. Катя Красильникова вместе со мной училась до седьмого класса, потом наши пути разошлись. Во время войны она воевала в составе какого-то подразделения, дошла до Берлина, затем вернулась, окончила пединститут и вышла замуж за Крючкова, того самого, который потом возглавлял КГБ и был в составе ГКЧП. А замуж она за него вышла потому что он был тут, в городе Сталинграде, первым секретарем горкома комсомола.

После окончания начальной школы я перешел учиться в неполную среднюю школу, «семилетку». Эта школа была в бывшем здании помещика Себрякова, в котором он останавливался, когда он из усадьбы приезжал в слободу на базар. Закончил «семилетку» и перешел в единственную на всю Михайловку среднюю школу номер один.

- Когда Вы учились в школе, у вас были курсы, на которых вас обучали военной подготовке?

- В средней школе у нас вместо астрономии было военное дело. А вместо геологии и минералогии у нас было автомобильное дело. Двести пятьдесят два часа в восемьдесят первой автоколонне мы отучились на курсах шоферов. Нам в школу выделяли автомобиль ЗИС-5 вместе с водителем, и мы изучали автомобиль и обучались вождению. Оружие нам давал ДОСААФ, но мы из него не стреляли, а только занимались строевой подготовкой с оружием и рукопашным боем, учились колоть штыком.

- А девчонки чем занимались?

- Девчонки тоже учились колоть штыком, потому что занятия проводились всем классом.

- Значки имели?

- Ой, не помню даже.

- Девчонки медицинскую подготовку проходили?

- Нет, тогда это еще не успели ввести. Это уже позже стало.

- Как Вам запомнился день 22 июня 1941-го года?

- Где настоящий мальчишка может проводить время летом в воскресный день? Конечно на реке Медведице ловить удочкой рыбу! На берегу, на пляже, в это время собирались компании отдыхающих, в некоторых немного выпивали. Часов в двенадцать все вдруг забегали, засуетились. Мы у них спрашиваем: «Что такое?» - «Война! Митинг сейчас будет около райисполкома!» И мы все через лес, за три с половиной километра, побежали на площадь, где и узнали о начале войны. На митинге выступило районное начальство и военком. Был еще один выступающий, которого сагитировали выступить от имени рабочих консервного завода и сказать, мол, я вот добровольцем на фронт иду. Этот выступающий видимо переволновался и сразу сказал: «Товарищи фашисты!..» Сказал это и перепугался, замолчал. Замолчала и вся площадь. Потом он взял себя в руки и, продолжил: «…напали на нашу страну! И я иду добровольцем на фронт!»

- Когда началась война, вы отслеживали ситуацию на фронтах?

- А как же! У нас карта в школе была, куда мы флажки втыкали. Нас стали привлекать к работе в колхозах, куда мы ездили собирать колоски. Все, и мальчишки и девчонки, в восемь утра садились на машины и ехали работать. Нам устанавливалась норма по два мешка набрать колосков и, как только мы эту норму выполняли, нас вечером привозили домой. А когда уже фронт подошел к Серафимовичу и начали бомбить и Михайловку, наши классные занятия отменили и обучение стали проводить по квартирам. В это время наша школа была занята под госпиталь.

- Откуда вы получали информацию о ситуации на фронтах?

- Из газет, в том числе и районной, из радио.

- В это время уже наверняка возвращались домой раненые с фронтов. Они вам что-нибудь рассказывали?

- Они, в большинстве своем, были чужими и все они располагались в госпиталях: в педучилище, огромном четырехэтажном особняке, в школах. Но это были те, кого к нам привозили на излечение, а наших земляков, возвратившихся по ранению домой, еще не было. По крайней мере, я никого не видел. Мой дядя, Алексей Германов, самый младший из четырех сыновей, 1911-го года рождения, был командиром пулеметного расчета. При отступлении из района Смоленска, его пулемет поставили на бугре прикрывать отход, сказав: «Держи, не пускай немцев на мост, не давай им переправляться. Когда полк отойдет подальше, мы дадим тебе команду, и ты отойдешь тоже». Но получилось совсем по-другому: как только немцы увидели этот пулемет на бугре, они подтянули минометную батарею и разнесли и пулемет и весь расчет. Дядя там и погиб.

- В Михайловку еще до того, как туда подошли немцы, эвакуированные прибывали?

- Они были, проезжали мимо. Некоторые, кто успел куда-то устроиться на квартиру и на работу, оставались в Михайловке. Но большинство уходило дальше, в сторону Даниловки и в сторону Камышина. У отца в поликлинике была одна врач из эвакуированных. Она сначала начала заявлять, что она там, у себя, была заведующей поликлиникой и стала требовать, чтобы ее и в Михайловке назначили на ту же должность. Ей из райздрава сказали: «Пожалуйста, берите на себя обязанности заведующей». А потом она поняла, что нужно добывать постоянно для поликлиники то лес, то уголь и стала отказываться: «Нет, нет, я лучше буду простым врачом!» А освободившуюся должность заведующего повесили на моего отца, и он уже занимался всеми этими делами, поскольку мог договориться с лесниками о порубке леса для отопления здания поликлиники. В то время отцу уже был пятьдесят один год.

Как только пройдет бомбежка Михайловки, обязательно прибегают к нам домой за отцом, чтобы тот оказал медицинскую помощь раненым: «Чего ты тут сидишь? Там, вон, лежит, кровью истекает!» Отец молчком берет чемодан: «Побежали, покажешь где!»

- Много жертв было при бомбежке Михайловки?

- Да нет, не очень. Потому что все вырыли себе щели и, когда начиналась бомбежка, старались спрятаться в этих укрытиях, не обращая внимания, свой это двор или чужой. Прыгали в первую попавшуюся щель, лишь бы поскорей.

У нас был железнодорожный мост через Медведицу, состоящий из трех пролетов. По нему осуществлялось снабжение и подвоз войск. Что удивительно, сколько немцы его не бомбили, ни одна бомба не попала в этот мост, только в реке взрывались слева или справа.

В июне 1941-го года я закончил учебу в девятом классе и перешел в десятый класс, а полностью обучение завершил восемнадцатого августа сорок второго года. Перед моим выпускным мы с отцом отправились на реку Медведица и сетью наловили рыбы, а потом бреднем в одном озере набрали карасей полмешка. Всю пойманную рыбу мы продали, как сейчас помню, за пятьсот двадцать рублей. Эти деньги мне дали в руки на дорогу, поскольку на следующее утро после своего школьного выпускного я был в военкомате не только призван в ряды Красной Армии, но и получил направление на учебу в Астраханское пехотное училище.

- Получается, Вы закончили школу и Вас сразу же призвали в армию?

- Сразу же! На следующий день! Казачий оркестр играл у нас и на выпускном в школе и, на следующий день, на призывном пункте. Играли они только одну мелодию, которую умели – «Синий платочек», что Русланова пела.

На выпускном вечере нам сразу сказали: «Всем завтра явиться в военкомат» и мы все туда явились.

Нас, двадцать шесть мальчишек, выпускников-десятиклассников, всех до единого, вместе с двумя офицерами из госпиталя, старшим лейтенантом и лейтенантом из какой-то кавалерийской части, отправили пешком из Михайловки с целью довести всю группу до Астрахани и сдать ее в пехотное училище. Мы пошли через Даниловку на Камышин, куда дошли дня за четыре, и там переправились через Волгу. На переправе мы попали под бомбежку, но нам очень повезло: из четырех барж, которые в тот день ходили через реку, лишь в одну попала бомба, но не в нашу. Мы уже побывали под бомбежкой еще дома в Михайловке, поэтому можно сказать что уже были привычны к ним.

- При начале бомбежки каковы были ваши действия?

- У нас командир сразу командовал рассыпаться в цепь и залечь, чтобы бомба не смогла попасть в нашу небольшую колонну.

Переправившись в Николаевку, мы пошли дальше на Кайсацкий, а потом вдоль железнодорожного полотна двинулись на Астрахань.

- По пути следования в вашу колонну еще людей добавляли?

- Нет, никого. Только мы и шли.

- Чем кормились во время следования?

- Сначала питались в основном тем, что дали с собой родители в дорогу. Уже в Астраханской области пришли в село Михайловка, там, за Харабалями, зашли в правление колхоза: «Дайте хоть каких-нибудь продуктов!», а в ответ: «А у нас ничего нет! Давайте я вам дам по полкило зерна на каждого парня?» И вот нам дали зерна, мы его поварили, кто в котелках, а кто в консервных банках. После того как оно стало чуть-чуть помягче мы его съели и дальше двинулись.

- Воду в пути где брали?

- В колодцах, с водой проблем не было.

Пришли мы на станцию Нижний Баскунчак и там случилось происшествие. На эту станцию одновременно прибыли два эшелона с бомбами, снарядами, патронами, эшелон с моряками-тихоокеанцами, эшелон с разным военно-хозяйственным имуществом – ложками, чашками, противогазами и эшелон с какой-то воинской частью. И в это время на станцию прилетело двадцать семь немецких бомбардировщиков и начали бомбить стоявшие на путях эшелоны. Солдаты из одного эшелона бросились спасаться в степь, а моряки решили, мол, как это мы будем убегать от немецких самолетов. Они завязали ленты своих бескозырок, выпрыгнули из вагонов, тут же легли на землю на спину и стали из винтовок стрелять по самолетам. В результате бомбежки на станции получилось сплошное месиво: одни бескозырки, клеши, ботинки, тельняшки – все моряки погибли. А о погибших нужно сообщать домой. Что же напишут в таком случае? Ну конечно же, что погиб, проявив храбрость в бою, доблесть и геройство в боях за Родину. А в действительности, гибель случайная, иногда по глупости. Если бы хотя бы пяток наших истребителей было поблизости, они разогнали бы эти бомбардировщики и не дали им целенаправленно бомбить станцию.

- Где вы были во время бомбежки?

- Нас вели командиры обстрелянные, поэтому они нас сразу погнали в степь, и мы там наткнулись на курганчик, в глубине которого оказался продовольственный пункт. Там мы по продаттестату, который был у нашего командира, получили продукты, всю бомбежку пролежали в степи, а потом пошли на станцию помогать. А помогать там уже было и некому.

- Вы пошли туда собирать останки?

- Нет, мы думали там кто-то еще раненый лежит, так мы бы помогли его перевязать и вынести.

- Кто убитых собирал на станции?

- Не знаем. Наши сопровождающие сказали, что это не наше дело, что нам надо поскорее добраться до места назначения. Убитых, наверное, собирали железнодорожники местные. После того как мы увидели результаты немецкой бомбардировки станции, мы решили, что лучше пойдем пешком вдоль полотна, но в эшелон ни за что не сядем. Благо, что во времени следования мы не были ограничены.

- Была возможность поехать поездом?

- Ну, эшелоны же идут, останавливаются на разъездах. Можно было влезть в какую-нибудь «теплушку» или на площадку, мы бы все там разместились.

Ночью мы пришли во двор астраханского Главпочтамта, а не во двор Кремля, где располагалось само училище. Нам сказали: «Немцы в восьмидесяти километрах от Астрахани, рвутся перерезать Волгу, прервать сообщение с Закавказьем и Персией». - это сейчас государство называется Иран, а тогда оно звалось Персией, оттуда нам по ленд-лизу поставлялись танки и прочая техника. - «Наша задача – не допустить немцев к Волге. Поэтому из пехотного училища сформировали 248 стрелковую дивизию».

- Когда вы прибыли, вас еще не успели укомплектовать в штат училища?

- Нет, нас сразу отправили в 37-й запасной стрелковый полк и хотели учить. Этот полк располагался в поселке на южной окраине Астрахани. А когда мы увидели, чему нас хотят обучать, то сказали, что нас всему этому хорошо обучили еще в школе. С нами, вновь прибывшими провели политзанятия и стрельбы. После этого нас там, в запасном полку, уже переобмундировали и мы стали красноармейцами 159-й отдельной стрелковой бригады. Я стал автоматчиком в батальоне автоматчиков. Кроме нашего, в бригаде было еще три стрелковых батальона и разные саперы, связисты, хозчасть и так далее. Вот там произошла очень неприятная вещь.

Со мной в школе все время сидел за одной партой Володя Арсентьев. Вместе с ним мы попали и в один батальон. Был как-то у нас перерыв в занятиях, и он решил отойти в степь, чтобы сходить «по большому». Отошел метров за тридцать, присел, управился, а тут кричат: «Закончить перекур! Строиться!» Он штаны застегнул и бегом побежал в строй. Прибежал, стоит. А потом кто-то у него спрашивает: «А где твой автомат?» Он спохватился, побежал туда, где был, а автомата там нет. Оказывается, там проходил из пулеметного батальона политрук, увидел лежащий на земле автомат, на ремень его и унес с собой. Володя догнал его, упрашивал его отдать оружие, но тот ни в какую: «Ты бросил боевое оружие врагу!» Не знаю, как там решилось, этим делом особый отдел занимался, но военно-полевой суд дал Володе десять суток «строгого ареста», расстреливать уж не стали. Посадили его в траншею, сверху его часовой охранял, который постоянно менялся. Каждый день ему спускали в траншею котелок кипятку и четыреста грамм хлеба на сутки. Пока он сидел в этой яме, у него по телу пошли чирьи. Десять суток он там отсидел, его вынули и сразу в госпиталь отправили. А там начали его лечить, но у него от этих чирьев уже пошло заражение крови. И все, там же в госпитале Володя и умер. Я не знаю, что написали его матери: в боях погиб или от заболевания. Даже после окончания войны я ни разу не подходил к ней, не спрашивал – думаю, лишний раз только ее волновать.

- Формирование бригады проходило прямо в запасном полку?

- Нет, нас перевели в Трусово на другой берег Волги и там уже комплектовали бригаду.

- Оружие вы уже там получили?

- Там. Мы же уже стали полноценными красноармейцами. Поскольку мы были ротой автоматчиков, то у нас у всех были автоматы ППШ с круглым диском. И так с ППШ я прошел всю войну. Когда я выступал на второе февраля в школе у правнука, он тогда еще во втором классе учился, меня школьники спросили, ходил ли я в штыковую атаку. Я ответил им: «Не ходил, у меня штыка не было» - «А как же Вы воевали без штыка?» - «А вы автомат ППШ видели?» - «Видели» - «А штык на нем видели?» - «Нет» - «Вот поэтому у меня штыка и не было!»

- Как проходило комплектование бригады?

- А кто его знает! Все мальчишки были одинаковые, все бывшие десятиклассники со всей Сталинградской области. Нас с каждого района области небольшими партиями свозили в Астрахань. Нас просто из запасного полка отправили в Трусово, вот и все, что я знаю о комплектовании нашей бригады.

- Где вы располагались в Трусово?

- Нас там сразу одели в фуфайки и ватные брюки, поскольку это уже был сентябрь месяц, выдали шапки и ботинки с обмотками, и мы приступили к окапыванию. Мы каждый для себя строил жилье: копали для себя ячейки, а почва там песчаная и в глубину большую яму никак не выкопать, все стенки обваливаются и обваливаются. Вместо ячейки получается простая ямка. Но зато плащ-палаткой ее накроешь и там сразу становилось тепло. Автомат всегда держали при себе, наученные печальным примером Володи Арсентьева. Но когда мы двинулись в калмыцкие степи, мы там уже пользовались полученным в Трусово опытом: выкопаешь яму в степи, накроешься плащ-палаткой, вокруг тебя ветер воет и свистит, а тебе внутри тепло. Это особенно ощутили, когда стояли между Хулхутой и Яшкулем, где, собственно и закончилось мое пребывание в составе 159-й бригады. Мы там стояли в обороне, вели бои. Там мне впервые довелось стрелять по врагу. Стрелять стрелял, но попал ли, а если попал, то я ли попал – не знаю. У всех же автоматы, все стреляли, может кто-то другой попал.

- Где вы приняли присягу?

- Вот как раз в Трусово и приняли ее, когда уже в бригаде были.

- Как проходило принятие присяги?

- Коллективно. Помню, построение было, мы подходили и расписывались.

- Вы сказали, что выдали вам ватные куртки и ватные штаны. А шинели выдавали?

- Выдали и шинель тоже, мы ее поверх ватника одевали.

- Ботинки выдали отечественные?

- Да, отечественные. Рабочие такие ботинки, из толстой кожи.

- А валенки вам выдавались?

- Нет, не выдавались, мы так в ботинках и мерзли. Особенно нас донимал ветер: вот этот «курай» («перекати-поле» – прим. ред.) летит вовсю. Хорошо, что он сухой – ох, как хорошо он горит и тепло от него очень!

Отмечу еще такую деталь: командирами взводов у нас были моряки. Они поступили в Ленинградское высшее командное училище, а, когда началась блокада Ленинграда, их училище быстро перебросили в Баку, потом из Баку в Астрахань и уже затем выпустили лейтенантами в пехоту. Они, чтобы отличаться от нас, носили «джимми» - хромовые ботинки и обмотки из шинельного сукна. Не знаю, сами они делали эти обмотки или получали их по нормам довольствия. Эти моряки умели определять время по солнцу и звездам. Глянет кто-нибудь из них на небо и говорит: «Ну, сейчас где-то без десяти или без пятнадцати три ночи». Мы всегда удивлялись этому умению и интересовались у них, а они отвечали: «На море ведь нет бабушки с палочкой у дома, у которой спросить время можно. Поэтому мы все время смотрим на небо и время определяем по солнцу и звездам».

- Когда бригада вышла из Астрахани в сторону Хулхуты?

- Это был уже конец сентября, примерно числа двадцать пятого или двадцать седьмого.

- Бригада на момент выхода была усилена артиллерией?

- В ее составе был свой артиллерийский дивизион, в котором были пушки-«сорокопятки». Кажется, был еще и минометный дивизион. Но я артиллерийских дел не касался, я же красноармеец – мое дело было не проморгать кухню. А кухня приходила раз в сутки из Астрахани, ночью, между полуночью и двумя часами. Как только начинало темнеть, так кухню цепляли к «полуторке», и та везла ее на передовую и там начинали раздавать пищу. Привозили перловый рыбный суп, но, пока довезут, перловка превращалась в кашу, та рыба, которая была в супе, разбивалась на мелкие волокна и уже получалась рыбная перловая каша. Самое главное, что это была горячая пища, поэтому ели ее с удовольствием. Кроме того, на передовой давали по девятьсот грамм хлеба: выдавали большой круглый каравай на троих. Чтобы поделить, приходилось этот каравай рубить на три части. Когда брали из пекарни этот хлеб, он был еще горячим, но в пути он успевал остыть и замерзнуть до такой степени, что, когда его рубили, мякоть блестела инеем. Но мерзлый хлеб не станешь же кушать. Поэтому расстегивали куртку, клали кусок хлеба за пазуху и там отогревали.

- Под Хулхутой довольно сложная была ситуация со снабжением водой. Как у вас решался этот вопрос?

- Когда приходила кухня, она и привозила для нас воду.

- Бывали случаи, когда кухня не доезжала?

- Нет, всегда приезжала. Ни разу я не помню случая, чтобы мы двое суток были без еды. Хотя нам все равно сухой паек выдавался: сухари и банка консервов.

- За пищей и водой к кухне каждый ходил сам?

- Обычно собирали по три – пять котелков или фляг, и кто-то один шел на кухню.

- Фляги стеклянными были?

- Нет, у нас были уже алюминиевые фляги.

Стоял я однажды часовым у штаба бригады. Подъезжает «полуторка» и оттуда выходит человек, в комбинезоне и простой шапке. Я тут же вызвал командира бригады, сообразив, что это прибыло какое-то начальство. Наш подполковник Булгаков Александр Иванович, командир бригады, к нему подбежал, взял под козырек и начинает докладывать: «Товарищ генерал! Так и так, все нормально, занимаем позиции». Оказывается, это приехал генерал-лейтенант Герасименко, который в то время был командующим 28-й армией, а до этого был начальником Сталинградского военного округа.

В тот день меня как в четыре утра поставили часовым, так в двенадцать ночи только сменили. А это был уже декабрь месяц! Сменили меня только тогда, когда наши автоматчики вернулись из какого-то рейда. Кого-то посадили десантом на танки и они сходили на «тридцатьчетверках» в Элисту, которая была в восьмидесяти километрах, постреляли там по улицам и вернулись назад. Хорошо, пока я стоял и охранял штаб бригады, Сережка Мурашкин, мой сослуживец, взял мой котелок и принес мне еды.

- Вы упомянули, что на позициях рыли себе ямы, в которых прятались от холода. Каждый рыл для себя или по несколько человек в такой яме располагались?

- Когда я часовым охранял штаб, я один в такой яме сидел. А когда на передовой были, то там уже нас несколько человек было.

- Разве часовому разрешалось прятаться в укрытии?

- Нет, это когда меня сменяли с поста, я там, в этой яме, отдыхал после своей смены, спал.

- Штаб бригады находился в населенном пункте или в степи?

- Немцы в свое выкопали огромную яму, размером словно дом, обили изнутри ее овечьими шкурами, накрыли в четыре или шесть слоев. Потом, когда мы продвигались вперед, мы отбили у немцев эту землянку и в ней расположился уже штаб нашей бригады. Так что это помещение досталось нам от немцев.

- Были проявления враждебности со стороны местного калмыцкого населения?

- Мы не контактировали с местным населением, мы в степи все время были, на передовой.

- Немецкая авиация бомбила ваши позиции под Хулхутой?

- Нет, потому что наши окопы шли очень реденькой цепочкой, там и бомбить нечего было. Весь фронт 28-й армии прикрывала 269-я смешанная авиационная дивизия, которая состояла из одного полка истребителей, одного полка бомбардировщиков и одного полка штурмовиков. Командиром одной из эскадрилий был капитан Ширяев, который, будучи подбитым, направил свой самолет в скопление немецких заправщиков. Его имя высечено в Пантеоне славы на Мамаевом Кургане. Там же есть и имя одного нашего санинструктора из 34-й дивизии Качуевской, которая, чтобы не попасть немцам в плен, подорвала гранатой себя и раненых. Она насобирала раненых во взводную землянку, перевязала их, а тут немцы прорвались и лезут к ней в землянку. Она взяла связку гранат и подорвала всех в этой землянке

- Под Хулхутой вы стояли в центре обороны?

- Нет, основной ударной силой 28-й армии были 248-я дивизия и 34-я гвардейская дивизия, а мы стояли на фланге обороны. Мы окопались в степи, у немцев напротив нас тоже линия окопов проходила.

- Система инженерных заграждений между позициями оборудовалась?

- Нет, не видел я никаких инженерных заграждений. Минные поля тоже не выставлялись перед нашими позициями. Однажды наши михайловские ребята, которые были в бригадной разведке, ушли в тыл к немцам, а потом их где-то немцы окружили и подавили всех танками. Шестнадцать человек наших михайловских погибло там.

- У вас была отдельная рота автоматчиков или вы входили в состав стрелкового батальона?

- У нас был отдельный батальон автоматчиков. Наш взвод чаще всего привлекался для охраны штаба бригады. Там меня, видимо и приметили, потому что 24 декабря 1942-го года прямо из боевой цепи, из траншеи, меня отправили в тыл. Там нас, несколько человек собрали, построили в две шеренги, дали команду: «Направо! Шагом марш!» и пошли мы к какому-то разъезду, где нас ожидал эшелон. Там дали команду грузиться в «теплушки». Мы не знали, куда нас ведут, мы думали, что нас ведут к железной дороге, чтобы разгружать дрова.

- Сколько человек вас было?

- Кроме нас туда еще приводили людей и набралось нас, в общей сложности, на целый эшелон. Наверное, человек триста или триста пятьдесят собрали со всей бригады.

Отправили нас в город Уральск на курсы младших лейтенантов Сталинградского фронта, потому что в боях Сталинградской битвы повыбивало много младших командиров и нужна была им замена.

- Когда вы узнали, куда и зачем вас везут?

- Нас об этом проинформировали перед тем, как грузиться в «теплушки». Нам сказали: «Вы едете учиться на лейтенантов. У вас у всех среднее образование, вы все с передовой, уже с боевым опытом. Курсы будут ускоренными: если в мирное время в училище учатся два года, в военное шесть месяцев, то вам на обучение дается только три месяца». Так и было: двенадцать часов занятий в день, два часа самоподготовки, никаких патрулей, нарядов или увольнительных – только заниматься.

- Кто-то сопровождающим ехал вместе с вами в эшелоне?

- Какой-то старшина-срочник, который еще действительную служил старшиной, вот он был старшим команды. Его еще на построении назначили старшим команды, и мы его слушались.

Повезли нас через Красный Кут, через Саратов прямо в Уральск. В Уральске наши курсы находились в здании средней школы.

- Ощущалась ли легкая радость от того, что ушли с передовой?

- Нет, никто не разбирался в этом. Сказали, что надо и мы все выполняли приказ: на курсы ли ехать или дрова разгружать, без разницы. Скомандовали и все, надо выполнять. Меня потом часто спрашивали, страшно ли мне было на войне? Я отвечал: «Нет, когда я был один, красноармейцем, мне было не страшно. А когда я стал командиром, мне некогда было бояться, я думал о том, как мне выполнить поставленный приказ. А вот уже потом, на следующий день, когда начинаешь вспоминать бой и думать, что могли бы поступить как-то иначе, становилось действительно страшно».

- Чему обучали вас на курсах? Какие предметы изучали?

- Тактика, огневая подготовка, все уставы: внутренней службы, караульной службы. Изучали только что появившийся Боевой устав пехоты, его только недавно утвердили и он еще был на правах секретного. Кроме этого с нами проводили учения. В основном они заключались в выполнении команды: «Короткими перебежками вперед, вперед!»

- Во время огневой подготовки из чего вас учили стрелять?

- Свои автоматы мы сдали перед отправкой, поэтому обучали нас стрельбе из винтовки.

- Кому Вы сдавали автомат перед отправкой на учебу?

- Мне приказали зайти на пункт боепитания, там я сразу и сдал свой автомат.

- В дорогу вам выдали продовольствие?

- Там, в «теплушках» была кухня, поэтому нам даже сухпайка не выдали. Там все было предусмотрено, нас кормили на остановках - мы шли на кухню, получали пищу и возвращались к себе в вагоны. А вот когда ехали обратно на фронт, то нас погрузили уже не в «теплушки», а в пустые вагоны санитарного поезда, который привозил раненых. Там вагоны уже были классные пассажирские, с полками. Нас погрузили в эти вагоны и через Саратов, через Поворино, через Сталинград, через Ростов привезли на Миус. Там есть разъезд Ряженое, на котором нас и выгрузили.

Я попал опять в 28-ю армию, командиром взвода в 1275 –й стрелковый полк 387-й стрелковой дивизии. Эта дивизия формировалась в Казахстане, в городе Акмолинске. Акмола – это «белая могила» по-казахски, а сейчас этот город называется Астана.

На курсах нас готовили как кадры для Сталинградского фронта, но к тому моменту уже Сталинградский фронт перестал существовать, и мы, все выпускники, попали в состав войск Южного фронта. На фронт мы попали в июле 1943-го, а это уже начало Курской битвы. Тогда было указание Верховного Главнокомандующего товарища Сталина держать Южный фронт так, чтобы немцы ни одного солдата, ни одного танка или самолета с этого участка фронта, который контролирует Толбухин, не смогли перебросить под Курск или Белгород на усиление своих частей. Успеха в нашем наступлении так и не было, потому что мы на своем участке наступали, зная, что развития не будет, а, как говорится, «на выбивание», чтобы удерживать немецкие части.

- По прибытию с курсов где Вы получили назначение в часть?

- Мы прибыли в отдел кадров штаба фронта, который находился километрах в двадцати от передовой. Название населенного пункта сейчас уже не вспомню. Там нас всех распределили по частям и меня направили в 387-ю дивизию.

- Офицерское обмундирование вам выдали по окончании курсов или уже в части?

- Мы явились в том же обмундировании, в котором все время пробыли на курсах, только у нас были кирзовые сапоги вместо ботинок. Зашли к начальнику штаба полка, докладываем: «Младшие лейтенанты такие-то прибыли!» Он нам говорит: «Что-то я не вижу, что вы младшие лейтенанты. Ну-ка, шагом марш за дверь, и чтобы было видно, что передо мной офицеры!» При выпуске нам не дали никому кубиков для петлиц, поэтому, выйдя за дверь, каждому пришлось, плюнув на петлицы гимнастерки, нарисовать химическим карандашом себе положенные кубики. Нарисовали, зашли: «Вот, теперь вижу, что передо мной настоящие младшие лейтенанты!» Так я с этими нарисованными кубиками проходил аж до второго своего ранения. Погон тогда не было еще у меня, я их позже купил в военторге. А выдавать нам их так и не выдавали. Может их и выдавали, но меня тогда еще не было в части, я в это время был, наверное, в госпитале.

- Каждому офицеру полагается пистолет…

- У меня наган был.

- Где Вам его выдали?

- Там же, в полку, когда оружие получали. Автомат ППШ получил опять, а к нему в придачу и наган.

- По прибытию в полк кому вы представлялись?

- Мы представились начальнику штаба полка, а потом уже командиру батальона. А дальше командир батальона на передовой представил нас командиру роты.

- Когда Вы прибыли в полк, он уже стоял в плотной обороне?

- Рядом с разъездом Ряженое находился населенный пункт Ряженое, рядом протекает река Миус. На самом бугре немцы расположились, наши траншеи на окраине поселка. А перед нашими траншеями, ближе к немецким позициям, располагались окопы штрафной роты: штрафники кидают гранаты немцам в окоп, немцы кидают гранаты штрафникам. У каждого штрафника не было общей траншеи, у них у каждого был свой отдельный окоп.

Был такой случай. Утром рано, еще солнце не встало и стелился утренний туман, идет через мост один из штрафников и орет песню. Я ему говорю: «Ты чего орешь-то?» - «А меня вот, ранило! Я был старшим политруком, теперь я вину кровью смыл, меня в госпиталь отправят, а потом меня восстановят в звании и пошлют в Ташкент на курсы переподготовки строевого состава».

Потом нас перебросили за Матвеев Курган, там между Куйбышево и Матвеевым Курганом есть хутор Скелянский, вот там мы хотели прорваться. Около этого хутора семнадцатого июля наш полк предпринял вторую попытку прорвать немецкую оборону.

Атаковать немецкие позиции пришлось по старой плантации, среди огромного бурьяна. Там меня и приметил немецкий снайпер. Я же за наступающей цепью иду, с одной стороны у меня санинструктор, с другой стороны связной. И снайпер видит, что за цепью – это начальство, командир. Он мне вот сюда, в висок целился. Но у меня каска на голове ремешком застегнута была и при ходьбе слегка сползла вбок. Я повернул голову вправо, в это время немецкая пуля от козырька каски срикошетила и мне оторвала кусок верхней губы. Если бы он чуть ниже взял на палец, то попал бы точно мне в висок.

Я развернулся и упал в бурьян, а снайпер мне вторую пулю прислал в область поясницы, но попал в подсумок, в котором у меня гранаты РГД-33 лежали, такие, с длинными рукоятками. И вот эта пуля попадает прямо рукоятку гранаты, разрывая ее. Если бы в саму гранату попала, то меня бы разнесло на куски, а так только рукоятку разнесло и осколками от нее мне в боку дырку большую сделало.

Я заполз в бурьян, в котором снайпер меня не видел, и уснул. Мы же всю ночь готовились к этому наступлению, не спали, а тут лежишь на солнцепеке, никуда бежать не надо. Поэтому хоть и ранен был, все равно уснул. Когда проснулся, уже начинало темнеть. Дождался темноты, вернулся, доложил: «Вот так и так, вот тут ранен и вот тут ранен». А мне в ответ: «Ой нет, ты не уходи! Из девяти командиров взводов ты один только ходишь! Остальные то убиты, то ранены, никого больше нету. А нам приказали завтра опять наступать. Мы тебе наберем взвод из всех, кого соберем».

В результате набрали мне восемнадцать солдат. Я тогда сижу, размышляю: «Это мне опять надо будет лезть на бугор, они так нас всех перебьют в момент». Решил я уйти чуть влево по балке, через фруктовый сад. Получилось так, что зашли мы между второй и третьей немецкими траншеями, подняли там стрельбу по тыловикам. Немцы из первой траншеи перепугались, что к ним в тыл зашли русские, развернулись в нашу сторону. В это время на бугор лез взвод наших саперов, взвод снайперов, хозяйственный взвод, санитарный взвод и еще кто-то, в общем все, кто был способен воевать.

Пока мы отвлекали немцев, наши успели захватить первую немецкую траншею, у них получилось. И получилось, что нас зажали: тут эти немцы из первой траншеи в нашу сторону бегут, а из третьей траншеи в нашу сторону развернули пулеметы МГ и жмут на нас. Мои солдаты мимо меня пробежали и по склону вниз, в балку рванули, чтобы в саду спрятаться. Получилось, что я один остался в середине этой траншеи на самом бугре. Я длинную очередь дал по расчету ручного пулемета МГ-34, они или пригнулись или кого убил я - не знаю, мне не до этого было, а сам бегом рванул тоже туда, вниз. Сбежал вниз, упал, приподнялся на локтях и кричу своим: «Всем в траншею!» А один из моих бойцов, казах, уже залез на яблоню и трясет ее вовсю, наверное, ему жрать охота было. Немец прибежал в крайнюю ячейку и кинул в нашу сторону ручную гранату. Гранаты у них были с деревянной рукояткой, и эта колотушка попала прямо по спине тому, который на дереве сидел. Граната отскочила от его спины и упала прямо туда, где мы лежали. Рванула рядом и осколок от нее попал мне прямо в шею.

- Не перебил там ничего?

- Нет. Вот, он тут до сих пор сидит инкапсулированый. Я майора, хирурга в медсанбате, просил вырезать этот осколок, а то мне шею повернуть неудобно, больно. Но тот отказался, сославшись на то, что там проходят кровеносные сосуды, снабжающие кровью весь мозг.

- Вы самостоятельно после этого ранения вышли к своим?

- Я своему помкомвзвода сказал, что я опять ранен, и чтобы тот принимал командование вместо меня. Они там все в саду и остались, потом выходили без меня, а я один возвращался к себе. Пришел на командный пункт, показался там и сказал, что пойду в медсанбат.

- Вы не знаете, сколько человек из тех восемнадцати погибло во время этого боя?

- По-моему, восемь человек всего осталось в живых, потому что награждать собирались восьмерых. Старшина роты после боя принес целую двадцатилитровую канистру водки: «Пей, кто сколько желает!» Принес он эту канистру на всю роту, а тут от роты практически никого не осталось. Некому было съедать полные термосы с едой и пить водку. Я спиртное не пил и не курил, вместо спиртного и курева я получал масло и сахар.

- Вы сказали, что уснули, потому что всю ночь готовились к атаке. В чем заключалась эта подготовка?

- Раздавали патроны, проверяли, все ли собрали за собой что нужно – гранаты и так далее.

- Индивидуальные перевязочные пакеты вам выдавали?

- Выдавали, но, по-моему, не всем. Потому что ротный санинструктор Безруков был в цепи рядом с нами.

Когда после боя я вернулся и собирался уходить в медсанбат, потому что у меня уже начал гноиться рана в пояснице, которую я получил в первой атаке, мне дали боевой листок «Прочти и передай товарищу», в котором было написано, что я во время атаки был дважды ранен, а потом раненый снова пошел в атаку и что я представлен к высокой правительственной награде.

Один казах, здоровый такой молодой солдат был, он все время не умел ползать по-пластунски, а передвигался все время «на карачках». Так его при этом не ранило ни разу! Сколько людей по-пластунски ползают, то убивают кого-то, то ранят, а этого ни разу даже не задело, несмотря на то, что он передвигался как танк. Ему сказали: «Тебе дадим медаль «За отвагу»!» Так он замахал руками: «Не надо мне никакой медали! А то, если я ее потеряю, за это меня еще и расстреляют».

- К какой награде Вы были представлены?

- Мне сначала говорили, что меня представят к самой высшей награде - к званию Героя Советского Союза. А я подумал: «Нет, раз я не сумел пробиться, немцев не выбил из траншей, а вместо этого нам пришлось отступить, то не быть мне Героем». Так и получилось. За тот бой меня наградили орденом Боевого Красного Знамени, но получил я его гораздо позже. Правда, как потом оказалось, в наградном листе на орден мое имя указали неправильно: вместо Евгения меня записали как Василия.

Прихожу я в медсанбат, а там на матрасе в тени у дома, где расположилась операционная, лежит мой троюродный брат Миша Германов. Он был командиром пулеметного взвода и всегда был у меня на правом фланге. Ему большим осколком немецкой мины перерезало весь живот и кишечник. Он мне говорит: «Мне скоро вот тут сошьют кишки, и я за тобой приеду». А меня перевязали всего, наложили на раны повязки и сказали: «Садись на «студебеккер». Сейчас команду раненых наберем и отвезем вас в Ростов в госпиталь».

- Поясничную рану от гноя Вам чистили уже в госпитале?

- Нет, еще в санбате почистили, наложили «подушку» и залепили ее.

- В рейд в немецкие траншеи вы ходил в какое время суток?

- Это было с утра. Было раннее утро, еще солнце не встало, по земле стелился легкий туман. Мы прошли, и немцы, которые сидели наверху, нас, идущих внизу, даже и не заметили.

- На реке Миус наши войска держали оборону еще осенью 1941-го года. Когда вы находились там, вы использовали те, старые окопы и укрепления или делали новые?

- Нет, мы все копали заново. Потому что тогда для каждой воинской части указывалось то местоположение, которое было более удобно на то время. Самым страшным местом на Миус-фронте была местность около Саур-могилы. Рядом с этой высотой была балка, по которой наши наступали несколько раз, так там, говорят, убитых лежало чуть ли не по колено, потому что командование постоянно требовало: «Давай, давай!»

- У немцев на Миусе была крепкая оборона?

- Да, они же все время на высоте находились, перед ними вся местность простреливалась. Они лучше на два километра назад уйдут, но займут господствующую высоту, с которой им удобнее вести огонь. А мы все время внизу, постоянно лезли в лоб снизу вверх.

В Ростове меня определили в госпиталь № 5343, который располагался в самом центре, на пересечении Буденновского проспекта и улицы Пушкина, в угловом здании Северо-Кавказского военного округа. Там я пробыл два с лишним месяца. Город бомбили, и немцы, конечно же, знали это здание и то, что в нем находится госпиталь и штаб округа. Наша палата была на четвертом этаже, в том крыле, что в сторону вокзала. Во время бомбежки мы все, кто лежал в этой палате, не спускались в подвал. А бедные медсестры и санитары грузили больных, которые уже были неходячими, на носилки и носили их в подвал, в убежище. Ходили разговоры, будто немцы кидали на город фугасные бомбы, которые пробивали потолки, а взрывались уже в подвалах. Однажды так произошло и у нас: всех внизу насмерть прибило, а мы сидели в это время сидели в палате и, неудобно говорить, играли в карты. Ну надо же было чем-то заниматься во время бомбежки!

- Здание сильно пострадало от взрыва?

- Нет. Это здание старинное, крепкое. Выдержало. Оно и сейчас цело, в нем по-прежнему располагается штаб Южного округа.

- Вас не привлекали к эвакуации раненых в подвал?

- Нет, мы же сами раненые были, хоть и ходячими были. А с остальными, лежачими и сидячими, занимался только обслуживающий персонал госпиталя. Мы, ходячие, жили в отдельной палате и персонал госпиталя занимался нами только тогда, когда надо было какие-нибудь процедуры проводить, уколы делать или облучения.

Еще один мой дядя, Николай Григорьевич, работал в каком-то строительном батальоне в соседнем городе Аксае. У них там были казармы, и они на берегу Дона что-то такое ремонтировали. Дядя там работал электросварщиком. Я ребятам сказал, что хочу сходить в гости к дяде, увидеться с ним. Дядя знал, что я лежу в госпитале, он даже приходил ко мне однажды, но его не пустили внутрь, мы с ним только в коридоре поговорили немного и все. Я ж младший лейтенант был в кирзовых сапогах и х/б обмундировании, поэтому меня снарядили всей палатой: кто-то дал хромовые сапоги, кто-то шерстяной военный костюм, на который нацепили лейтенантские погоны, на голову мне надели вместо пилотки фуражку.

Такой наряженный я на трамвае поехал в Аксай. Подхожу к тому месту, где располагался дядин батальон, мне говорят: «Подождите, сейчас их рота придет на обед». Я стою у ворот, смотрю какой-то командир ведет строй солдат. Увидел меня и командует: «Смирно! Равнение налево!» Я поприветствовал их, они мимо меня прошли, а я у сопровождающего спрашиваю: «Мне Германова, пожалуйста. Это мой дядя, я хотел с ним поговорить». Его моментально прислали, я с ним пообщался и обратно поехал.

- Из госпиталя разрешалось уходить по своим делам?

- Да я ж уже перед самой своей выпиской, так что мне уже можно было.

- Когда Вы поступили в госпиталь, Вас переодевали в госпитальную одежду?

- Да, нам выдавали одежду, а свое обмундирование мы сдавали на склад. Правда, некоторые не сдавали, а держали ее при себе в шкафу. Поэтому меня и одевали кто во что мог, когда я к дяде ездил. А раз я одет как положено и при погонах, то меня на проходной госпиталя пропускают.

- Ваши личные документы оставались при себе?

- Да, я свои документы всегда при себе держал.

Из ростовского госпиталя меня отправили аж на Украину, в районный центр Пологи, есть такой на Запорожье. В Пологах стоял фронтовой запасной полк. В Пологи я приехал как и был – в кирзовых сапогах и гимнастерке, на боку которой после ранения была дырка. Никто мою гимнастерку не залатал и не поменял на свежее обмундирование, только постирали от крови и все. Встал на постой у одной бабушки и тут меня настигла малярия, трясло меня всего очень сильно.

- Вас не в казарме разместили?

- Нет, там в казармах жили только солдаты, а офицеры все стояли на квартирах, и я в том числе. Я только прибыл и был еще просто приписанным к этому полку, не будучи кадровым.

Ну вот. Бабушка говорит: «Я хоть и старуха, но ты меня послушай. Ты, конечно, можешь брезговать, но я тебя могу выручить с этой «лихоманки»». «Лихоманка» - это так называлась малярия по-украински. Я спросил: «Что мне нужно для этого сделать?» - «Надо будет выпить пол-литровую стеклянную банку из-под консервов своей собственной мочи. А чтобы тебе не противно было пить, если хочешь, добавь туда сахару». Я все, как она сказала, сделал, намешал туда сахару, выпил. И все, болезнь отпустила. И по настоящее время я этой малярией больше никогда не болел. Вот такой случай был со мной.

- Как Вы получили предписание прибыть именно в этот запасной полк?

- Мне его еще в госпитале выдали при выписке. У них же в канцелярии указано, кого куда отправлять надо.

В запасном полку посмотрели на меня и решили, что оставлять меня в кадрах полка нет необходимости: у них все свои ходят в суконном обмундировании и в хромовых сапогах, планшетки как у летчиков чуть не до колен, а я со своими кирзовыми сапогами им не подхожу. Мне набрали маршевый взвод для отправки на передовую в количестве двести тридцать семь человек. Сказали, что они все были в оккупации и не умеют стрелять из автомата: «А ты автоматчик, вот и давай, обучай их». Я взял ППШ, мы вышли в поле и выкопали окоп. Я сел в этот окоп, у меня патроны. Ко мне в окоп заходили по одному, я им рассказывал об устройстве автомата, как он стреляет. Потом вставлял снаряженный магазин, нарочно переводил автомат на стрельбу одиночными, чтобы они очередями с испугу не стреляли, и передавал его бойцу: «Ну-ка, попади!» Мишень у нас стояла на расстоянии пятьдесят метров, поэтому многие попадали, но были и те, кто попасть не мог.

Потом пошло обучение посложнее: надо было научить их кидать гранаты. Учились на гранатах РГ-42, которые без рукоятки. Опять скомандовал им подходить по одному. Я опять в окопе, у меня тут целый вещмешок этих гранат. Вначале я им сам рассказал и показал, что надо делать перед броском, потом отошел от строя метров на тридцать вперед, чтобы осколки не долетели, и кинул гранату. Дело к обеду, уже часа четыре дня было: обед в два, а мы все никак не закончим, не укладываемся по времени. Некоторые бойцы спешили, неправильно все делали: дашь ему гранату, а он ее - раз! – и кинул. А кольцо выдернуть забыл. Я смотрю, там уже десятка два с лишним таких не взорвавшихся гранат валяется. Ну что делать?

Почему-то у меня сработала мысль, что я со взводом уйду, но наши невзорвавшиеся гранаты могут подобрать детишки и, хвастаясь перед друзьями, могут подорвать себя. Приказал я своему помощнику строить личной состав подальше, метрах в пятидесяти, а сам пошел туда, где гранаты валяются. У меня автомат, по старой привычке, всегда при себе был: либо на шее, либо за спиной. Иду, высматриваю, где валяются гранаты с невыдернутой чекой, подбираю их и складываю в горку. Горка получилась приличной. Затем я спрыгнул в окоп и дал очередь из автомата по этой горке. Как она рванет!

- Вы на фронт отправились вместе с той же маршевой ротой, которую и готовили?

- Да. И попали мы в 40-ю гвардейскую стрелковую дивизию, где меня опять назначили командиром взвода. Приехали мы на станцию рядом с селом Токмак Большелепетихинского района. Это было длинное село, расположенное на обоих склонах оврага: на склонах стояли дома, а внизу, по дну оврага, ничего не было. Мы прошли со станции в это село, я там сдал тот взвод, который я сопровождал, а мне дали мой взвод. Досталась мне часть, видимо, воздушно-десантная: они были в тельняшках, все с финскими ножами, на голове у них пилотки не со звездочкой, а с «капустой». Когда я прибыл в часть, был уже ноябрь 1943-го года и всех бойцов, и тех, кто там уже были и тех, которых я привез, одели уже в шинели. И думаете, какие шинели? Новенькие шинели, но они были настолько светлыми, что казались, будто они белого цвета! А я выпросил себе у старшины «черчиллевский подарок» - английскую шинель табачного цвета или, лучше сказать, цвета выгоревшей травы. Шинелька была коротенькая, по колено, но вполне себе удобная.

- Говорят, они были тоньше, чем наши шинели.

- Тоненькая она была, да. Но у меня же еще и поддевка была надета – безрукавка баранья.

- Где Вы ее взяли?

- Она у меня была, потому что когда зимнее обмундирование офицерам выдавали, то она тоже каждому офицеру полагалась вместе с ватными штанами.

Мы начали выходить из самой Лепетихи, ведя наступлении с целью дойти до берега Днепра, до которого было километра три. Немцы там, конечно, вгрызлись намертво в берег. А все потому, что на том берегу Днепра был город Никополь, а Никополь – это никель. Никель нужен военной промышленности как присадка для изготовления головок для бронебойных снарядов. В районе Никополя пыталось пробиться много дивизий, да что там дивизий – армий! Все-таки чуть позже удалось немцев выдавить в Кривой Рог, а это опять важный промышленный город со своими металлургическими заводами.

Хоть мы и шли по выгоревшей степи среди бурьяна, и я в этой своей шинели на грязном фоне был не сильно заметен, все-таки танкист немецкий меня разглядел. Он, сидя в своем танке у крайнего дома, заметил, что за цепью лазит кто-то в шинели, которая отличается от всех остальных, и как бабахнет из пулемета целую очередь! Одна пуля попала в меня и вырвала целый кусок мякоти из левого плеча. Получается, левая сторона у меня несчастливая – то губа, то дыра в боку, то осколок в шее, а теперь еще и пулевое ранение – все слева.

Стемнело. Это было пятнадцатого или семнадцатого ноября, в четыре часа вечера в это время года уже становится темно. Помощнику командира взвода говорю: «Все, я убыл. Давай, держи цепь». Я был уже ученый, поэтому сразу ушел в госпиталь, чего мне при штабе раненому тереться. Но, когда еще на поле боя раненый ждал, пока стемнеет, подумал: «Я же комсомолец. Если придут немцы и возьмут меня в плен, то сразу расстреляют, потому что комсомолец». Поэтому, когда я лежал на земле, я держал под животом в руках гранату, готовый взорваться, но не сдаться немцам в плен.

- Получается, в этой части Вы пробыли совсем недолго?

- Да, в первом же наступлении я снова был ранен. Примерно неделю или десять дней я провел в этом взводе 119 стрелкового полка 401-й гвардейской дивизии.

- Гвардейские части принимали «гвардейскую присягу». Вы, попав в гвардейскую часть, принимали такую присягу?

- Нет, но значок гвардейский мне по прибытию вручили. Для присяги надо строить личный состав, а мы же в полевых условиях находились. Может потом меня бы и заставили принять гвардейскую присягу, если бы не мое ранение.

Иду в тыл за медицинской помощью, вижу еще одну цепь, которая готовится к наступлению и вдруг слышу, кто-то мне кричит: «Стой, кто идет!» Я шутя отвечаю: «Русский» - «А ну-ка, заматюкайся, если ты русский!» Я все матерные слова, что знал, вспомнил, заматюкался, как мог. «О, точно русский! Немец так не заматюкается. Проходи!» Оказывается, вот какие были пароль и отзыв.

- Как проходила процедура оформления раненого после его выхода из боя?

- После выхода раненым из боя я иду и ищу медсанбат. В медсанбате делают перевязку и направляют в госпиталь. Тех, у кого были легкие ранения, могли перевязать и отправить обратно в бой, но у меня все ранения были такими, что меня обратно не отправляли. В медсанбате из нас, раненых, сформировали целую «теплушку» и отправили всех в госпиталь.

- Кто-нибудь из медицинских работников сопровождал вас?

- Из медиков обязательно сопровождали. А как же, эта же команда направлялась из медсанбата.

- Это был медсанбат полка?

- Нет, по-моему, это дивизионный санбат был. В полку, как правило, была медсанрота, а в батальоне санитарный взвод. Ну, а в цепи на передовой только санинструктор или медсестра. Но у меня все время санинструктор был. Однажды в Севастополе мне пришлось быть за врача и оказывать медицинскую помощь своему санинструктору, спасать ему жизнь.

Попал я в госпиталь №3245 в селе Марьинка, рядом с городом Сталино, теперь он называется Донецк. Располагался госпиталь в корпусах в одном из корпусов мединститута. И представляете, кого я встретил там? Свой, михайловский госпиталь, где все врачи из Михайловки, откуда я призывался.

- Он там формировался?

- Там, в Михайловке, два госпиталя формировалось: №3245 и №3246. Первым назначили руководить начальника райздрава, а во втором начальником был главврач районной больницы. Заместителем начальника госпиталя №3245 по медицинской части был Александр Васильевич Давыдов, наш сосед через два дома, который в мирное время был главврачом районного кожвендиспансера. Его двух сыновей я хорошо знал: со старшим вместе учился в одном классе, а мой младший брат, что на два года моложе меня, учился с их младшим братом.

- Как Вы узнали о том, что в этом госпитале служат Ваши земляки?

- Хожу я по коридорам и вдруг меня кто-то хватает за руку. Смотрю – Сергей Мурашкин, наш, михайловский, с которым мы вместе воевали под Хулхутой и который меня всегда котелком каши обеспечивал, когда я часовым был. Оказывается, он, как казак, попал в казачий корпус и во время конной атаки немецкая пуля пробила ему предплечье и прошла навылет в нескольких сантиметрах от сердца. Сергей ходил перевязанный, держа перед собой руку, согнутую в виде буквы «Г», среди раненых в госпитале это называлось «ходить самолетом». Он меня спрашивает: «Ты чего тут делаешь?» - «Вот, раненый я, только прибыл» - «А я уже тут давно». Когда начали с ним беседовать, оказалось, что его отец - начфин госпиталя, потому что он был главным бухгалтером мельзавода у нас в Михайловке. Отец моей одноклассницы Лиды Блиновой, Алексей Иванович Блинов, завхоз госпиталя. И врачи некоторые меня тоже знали, потому что прекрасно знали моего отца.

А Сережка-то уже прекрасно всех знал, со всеми на «ты» был. Схватил он меня за руку: «Пойдем к начальнику, попросим его, пусть он нам спиртику выпишет грамм по двести для аппетита» Я подумал, что это, наверное, какая-то провокация, но согласился и мы пошли. Заходим, Сергей начинает говорить, мол так и так, нету аппетита, выпишите грамм по двести спирта. А начальник госпиталя был полурусский, полуцыган. Говорит: «Конечно выпишу, что же мне, жалко, что ли». Написал что-то на листочке, отдал его нам: «Нате, идите в аптеку». Мы взяли этот листок и, не посмотрев, что он там написал, отправились за спиртом. Приходим в подвал, где находилась госпитальная аптека, отдаем женщине эту записку. Она посмотрела на нее и смеется: «Ребята, я вам, конечно дам то, что вам выписали. Только вы пейте, пожалуйста, на улице. А то у меня тут все побелено белой краской, а вы мне тут уделаете» - «А что такое?» - «Да он написал выдать вам Oleum Ricini, то есть касторку» Мы рассмеялись и убежали оттуда на улицу. А там бабки сидят, торгуют пирожками. Спрашиваем их: «На чем у вас пирожки жарились?» Они отвечают, что на рапсовом масле жарили, а одна говорит: «А я на касторке». Сережка говорит мне: «О! Давай, пойдем скажем, пусть касторки нам дает, мы ее на пирожки поменяем». Вернулись обратно в аптеку, но ничего не получили: женщина сказала, что звонил начальник госпиталя и сказал, чтобы она ничего нам не давала. Остались мы и без спирта, и без пирожков.

Однажды Алексей Иванович Блинов позвал меня к себе: «Как ты смотришь на то, что мы тебя сейчас подлечим, - это, напомню, говорил завхоз, - и дадим тебе недельный отпуск, домой съездить?» Я, разумеется, согласился, кто же от такого отказываться будет. Оказывается, меня они собирались отправить с секретной миссией. У них же тоже тем, кто не курит, давалось два килограмма сахарного песку, а тем, кто водку не пьет, два килограмма сливочного масла. Он уже врачам скомандовал, чтобы они собирали свои продпайки, писали письма: «Мы Рогова запряжем, у него левое плечо ранено, а правое-то хорошее, довезет». Набили мне целый вещмешок, под завязку, выписали мне литер. Причем все это делал сам завхоз, начальник госпиталя даже и не знал об этом, документы мне подписал заместитель начальника госпиталя Александр Васильевич Давыдов.

Не помню уже как, но я попал на харьковский поезд, добрался на нем до Поворино, там пересел на московский поезд, который шел в Сталинград и вышел на станции Себряково. Пришел домой и сказал, что я пришел в отпуск по ранению. Когда захотел помыть голову, разделся, мама увидела мои ранения и запричитала. Я ее успокоил, сказав: «Не волнуйся, видишь, уже все залечивается. Мне даже поэтому и отпуск дали, что я выздоравливаю. Сейчас помоюсь, а потом Блиновым отнесу этот битком набитый вещмешок». В этом вещмешке были доппайки всех наших михайловских медиков вплоть до начальника аптеки. Я отнес, отдал это вещмешок, а они там уже сами разбирались, кому что передать.

- Как же Вы масло довезли, что он у Вас не растаяло?

- Так оно у них в госпитале в холодильнике хранилось, а когда я его вез, на улице морозно было, зима ведь.

Побыл я два дня дома, пора было возвращаться обратно, чтобы вовремя явиться в госпиталь. Перед тем, как мне уезжать, мама говорит: «Ой, у нас корова в охоте. Надо ее к быку вести в ветлечебницу». Я отвечаю маме: «Ну давай я и поведу ее за налыгач, а ты сзади хворостинкой будешь ее подгонять» - «Да неудобно. Раненый пришел, да, к тому же лейтенант, а тут с коровой будешь идти». Я смеюсь и маму уговариваю: «Так это очень хорошо! Пусть видят, какой молодой жених, лейтенант к тому же. Да еще и приданное есть – корова! Пусть все смотрят!» Сводили корову к быку на осеменение и обратно вернулись, так что я перед отъездом еще и маме помочь успел.

- Пока Вы были дома, к Вам кто-нибудь приходил из родных Ваших знакомых? Расспрашивали о своих близких?

- Нет. Приходила только мать пулеметчика Миши Германова, которого я встретил в медсанбате с разорванным животом. Оказывается, он прямо там, на операционном столе умер. Пришла она к моей матери и говорит: «Говорят, твой пришел в отпуск?» - «Да вот, отпустили на два дня» - «А мой-то уж не придет, он уже убитый… Лучше бы твоего тоже убили бы! Мне бы легче было!» Вот так сказала, повернулась и ушла. И больше никогда она к нам не приходила.

Приехал я в госпиталь. А тут, оказывается, вышел приказ Верховного Главнокомандующего всех, кто из гвардейских частей, после госпиталя выписывать только в гвардейские части. Я стал просить: «Меня, пожалуйста, только в 387-ю дивизию! - показываю боевой листок «Прочти и передай товарищу!», в котором написано, что я представлен к высокой правительственной награде, надеясь, что они меня поймут. – Что ж я, поеду куда-то, а награда меня там ждет!»

- Вы этот боевой листок носили с собой?

- Да, все время носил его при себе и всем, по возможности, показывал, что представлен к награде. Я его и дома показал, это же самое главное! Отец дома на базаре встретил кого-то из знакомых и тоже похвалился им.

В общем, упросил я и меня направили в мою родную дивизию. А 387-я дивизия в это время попала уже в состав 2-й гвардейской армии. Там восемь дивизий были гвардейскими, а девятая, наша 387-я, была просто стрелковой. Ее за глаза называли «казахская елдашская», потому что там по-русски мало кто говорил и все ее считали простой зачуханной дивизией.

Догнал я свою дивизию уже после того, как они штурмовали Перекопский перешеек и Турецкий вал. Встретил я своих сослуживцев где-то между Армянском и Джанкоем, где они встали на отдых.

- В 387-ю дивизию Вы просились еще в госпитале или уже в Армии?

- Нет, это я просился уже в армейском отделе кадров. В госпитале меня направили во 2-ю гвардейскую армию, а там уже я стал проситься в свою родную дивизию.

- Как Вы нашли свою дивизию?

- Ну я же спрашивал, где 387-я, показывал свое предписание и мне сразу говорили, шли навстречу. После того, как я попал в свой полк, помощник начальника штаба, ПНШ-4, старший лейтенант Огнев набросился на меня: «Мать-перемать! Ты где шляешься? Тут тебя уже два месяца орден Боевого Красного Знамени дожидается!» - «Так я же в госпитале был!» - «А, ну это другое дело!» И тут же он сразу, безо всяких церемоний, вручил мне этот орден, а я нацепил его себе на гимнастерку.

Попал я на этот раз в шестую роту вместо девятой, в составе которой был на Миусе. На общей фотографии мы с командованием роты: я слева, командир роты капитан Дубинин с орденом Красной Звезды посередине, справа командир третьего взвода. В затылок за командиром роты стоит старшина роты Полянцев. Слева от старшины командир второго взвода младший лейтенант Григоренко, а справа Плегачев – командир взвода противотанковых ружей.

- У меня вопрос по этой фотографии. Я смотрю, у старшины ремень явно немецкий.

- Так чего только старшина себе в повозку не тащил!

- И гимнастерка у него старого образца. Вроде, старшина всегда себе все новое получает в первую очередь, а тут наоборот.

- Тот старшина в первую очередь «смотрел в рот» командиру роты. Ему главное было командиру роты угодить, а на нас, командиров взводов, ему было ноль внимания.

Однажды приходит мой связной, Гусейн оглы, азербайджанец: «Ой, командир, табак дают!» Это значит полторы пачки «Дюбек» надо получать. «Дюбек» - это был табак для курительной трубки, но нам его выдавали вместо папирос. Сообщил мне азербайджанец об этом, а сам стоит и смотрит на меня выжидательно, зная, что я не курю. Я говорю: «Ну вот, эту пачку разыграем среди личного состава. Объявим, кто сегодня больше и лучше будет копать траншею, тому и отдадим всю пачку. А эту половину пачки на тебе». Все, поделили. Связной опять приходит и говорит: «Старшина сказал, командир рота дает по банка консерва каждый командир взвод». Это означало, что командир роты приказал старшине дать консервы, то есть наше снабжение зависело не от старшины, а от того, как скомандует командир роты.

Двигались мы по территории Крыма все время маршем. Я запомнил одну вещь: через Симферополь мы проходили ночью походными колоннами, впереди полковой духовой оркестр играл марш «Прощание славянки» композитора Агапкина. Почему мы шли через Симферополь так смело? А все потому, что крымские партизаны сумели без боя захватить у отступающих немцев Симферополь еще до подхода наших частей, поэтому мы в бои за Симферополь не вступали.

Прошли мы Симферополь, пошли дальше на Бахчисарай, потом речка Мамашай, потом речка Кача и подошли к Мекензиевым горам, что уже перед Севастополем. Дня три мы там обстреливали немцев, а немцы обстреливали нас. Побили немножко мы их, немножко они нас, а потом, после артподготовки рванули мы и перевалили через Мекензиевы горы и вышли прямо на берег Северной бухты Севастополя.

- Пока вы шли маршем, не подвергались немецким обстрелам?

- Нет. А все потому, что впереди нас шел 19-й танковый корпус и его танки отталкивали немцев, которые быстро драпали. Рядом с нами шла 51-я Армия, а от Керчи двигалась Отдельная Приморская армия, и все мы рвались к Севастополю. Но мы шли мимо Евпатории и Качи, по-над северным берегом, в сторону Херсона.

Вызывают меня к начальству и говорят: «У тебя весь взвод автоматчики?» - «У меня» - «Сейчас саперы подгонят большую резиновую лодку, посадишь туда взвод и форсируй Северную бухту». А ширина этой бухты составляла тысяча восемьсот сорок метров! Незадолго до этого у нас в полку было пополнение из оккупированной части Крыма и в составе этого пополнения к нам пришли бывшие моряки, которые раньше отслужили кадровыми пять лет на Черном море. Эти моряки знали Севастополь и окрестности как свои пять пальцев. Они смеясь говорили мне: «Лейтенант, держись за нас, мы знаем в каждом заборе где дырка, а где калитка».

- Как же они на оккупированной территории оказались? В партизанах были?

- Этого я не могу сказать, не знаю.

- Саперная лодка была настолько большой, что туда поместился весь взвод?

- Да, мы все туда влезли, она была очень большая.

- Моторная лодка?

- Нет, весельная. Сержант сел сзади править кормовым веслом, а я скомандовал всем достать саперные лопатки и грести ими, как веслами. Сбоку, правее нас метрах в ста, на самодельном плоту один сержант из нашего батальона со станкового пулемета «Максим» все время вел обстрел противоположного берега, прикрывая нашу высадку.

- Сколько вас человек было на лодке?

- Двадцать четыре солдата и я, командир взвода, двадцать пятый. Лодка была обыкновенная надувная резиновая. Я спросил у сапера-сержанта: «Она по секциям?», он засмеялся: «Нет, она как футбольная камера, вот отсюда надувается». «А если пуля в нее попадет или осколок? То мы все буль-буль?» - «Точно!», - смеется. – «Буль-буль!»

Позже, когда мы приезжали на 30-летие освобождение Севастополя, я спросил у одного мичмана, какая глубина в Северной бухте. Он ответил: «Тут не глубоко, всего восемьдесят четыре метра».

Еще когда мы садились в лодку я подумал: «Скину с себя все и, в случае чего, постараюсь доплыть до причальной бочки». Эти причальные бочки представляли из себя огромные чугунные емкости, которые стояли на якорях и к ним цеплялись большие военные корабли. Думаю: «Я до бочки доплыву, а там за цепь ухвачусь и буду кричать «караул, поднимите меня!»»

Но все обошлось хорошо, и мы все благополучно высадились прямо на набережную, где знаменитые ступени Графской пристани и памятник затопленным кораблям.

- Тот пулеметчик, который плыл на плоту, был придан Вашему взводу?

- Нет. Там сразу после нас весь батальон пошел десантироваться. Но наш взвод самым первым шел.

- Он своим огнем вашу лодку не демаскировал? Немцы вас не заметили?

- Его самого заметила немецкая зенитная пушка, которую поставили для настильной стрельбы. Она полуавтоматической была, стреляла по пять снарядов. И немецкие зенитчики как дали по этому плоту с пулеметом – в одну сторону полетели колеса, пулемет в другую сторону, а сам пулеметчик бултыхнулся в воду! Уж как он там сам выплывал, не знаю. Знаю, что потом, когда я его встретил, он уже был награжден за этот подвиг орденом Славы 3-й степени. Этот орден только-только появился и тогда он был самой высокой солдатской наградой. Я и фамилию его помнил, Безуглый, что ли… Украинская какая-то фамилия была.

Левее нас, между ремзаводом и военным училищем, довелось переправляться через бухту в самом ее узком месте частям 87-й гвардейской дивизии. Им на пути попалась мастерская, где немцы изготавливали гробы для своих погибших солдат. Они не растерялись и, кто на крышке гроба, а кто и на самом гробу, по одному или по два человека, загребая саперными лопатками, переправились через бухту.

Мы высадились и сразу же цепью пошли по-над берегом, очищая набережную. Немцы отступали, а мы все время шли за ними. Прошли Артиллерийскую бухту, Саперную бухту, вышли к широкой Стрелецкой бухте. Четыре часа утра, туман поднимается над водой, видно плохо. Слышим вдруг какое-то буханье, словно коваными ботинками по пустой палубе стучат. У меня во взводе двадцать четыре ППШ плюс мой, я и скомандовал: «Огонь!» Слышим, матросы побежали, побежали, потом железо лязгнуло и тишина. А потом раздалось бульканье и снова наступила тишина. Оказывается, мы спугнули немецкую подводную лодку, которая спешно собралась и погрузилась. Ушла ли она или ждала кого-то погрузившись, этого я не знаю. По крайней мере, мы до вечера были там на берегу Стрелецкой бухты и никакой подводной лодки на поверхности не видели. Наши войска ушли чуть дальше, а нам приказали оставаться на месте, дальше не идти. Город мы весь уже прошли и остановились на берегу Стрелецкой бухты, которая находилась километрах в десяти за городом. По поводу этой подводной лодки у меня вот какие мысли: это либо они не погрузили каких-то высших офицеров, мы сорвали им погрузку, или может они какой-то важный груз вывозили из Севастополя. Но раз они были вынуждены быстро погрузиться и уйти, значит мы их выгнали. По крайней мере, во втором классе у правнука школьники были довольны, что мы из автоматов «потопили» подводную лодку. (смеется)

Спустя некоторое время нас вернули обратно в Северную бухту и нам пришлось через нее переплывать обратно. В том месте сейчас есть памятник 2-й гвардейской Армии, на котором указано, что здесь десантировались части этой Армии. Эта Армия шла по берегу, а Сапун-гору, самое гибельное место, на которую надо было лезть чуть ли не вертикально, штурмовала в лоб другая, 51-я Армия. Им там туго пришлось: немцы обстреливали их сверху из всего оружия, кидали им на головы гранаты и били из минометов.

Собрали нас и объявили приказ Сталина, что мы выгнали немцев из Крыма и в честь этого будет дан салют. Ну, мы себе сами салют устроили: все стреляли, кто из чего мог, я, например, лично целый вещмешок ракет пострелял. И это все происходило, что весьма символично, девятого мая, правда, сорок четвертого года.

- Вы обещали рассказать историю, когда Вам в Севастополе пришлось выполнять работу медика.

- Это получилось таким образом. Когда под Мекензиевыми горами мы бежали вперед, немцы обстреляли нас из миномета. Справа от меня бежал пожилой санинструктор Безруков. Мне-то на тот момент было двадцать лет, я бежал легко, а тому уже было около сорока и ему бег давался тяжело. Вдруг у самого его ботинка взорвалась мина и его всего обдало осколками. Ну как его перевязывать, если он весь изрешечен? Я достал из своего вещмешка чистые портянки, обмотал ими его тело, чтобы кровь сильно не текла. Достал его портянки, ими тоже обмотал, сверху закрепил их обмотками и отправил в санинструктора в медсанроту, пусть там его перевяжут как следует.

- Выжил?

- Выжил. Потому что миномет был легкий, калибр маленький.

- Вас не зацепило осколками этой мины?

- Случилось так, что почти все осколки Безруков принял на себя и мне ничего не досталось.

После того как мы отсалютовали, вывели нас куда-то в большое поле рядом с Акмечетью, расположили там. Потом было общее построение: на этом поле выстроили всю нашу дивизию по шеренгам: рядовой состав, сержанты, командиры взводов, командиры рот, командиры батальонов. Командир дивизии идет вдоль этих шеренг и спрашивает: «Тебе за Крым какую награду дали? К награде представляли?» - «Ничего не давали. Не представляли» - «У тебя есть уже какая-нибудь награда?» - «Никакой награды нету» - «Ланцман, - это майор, его адъютант, - запиши ему Красную Звезду». А я свой орден как однажды нацепил, так и ходил с ним все время. Там так было принято: если есть у тебя награды какие-нибудь, то ты их обязательно носишь.

- Не боялись потерять орден?

- Нет. Да он, по-моему, был у меня подшитый за колечко так, что не потеряешь.

Подходит командир дивизии ко мне: «О! Да у тебя уже есть орден Красного Знамени! Ланцман, пойдем дальше». Так я от него никакой награды и не получил. Правда, мне потом командир полка дал медаль, поскольку имел право от имени Президиума Верховного Совета СССР награждать медалями «За боевые заслуги» и «За отвагу». Представил он меня за форсирование Северной бухты и за наступление по берегу вдоль города к медали «За отвагу». Кроме медали у меня за освобождение Крыма и Севастополя есть благодарность Верховного Главнокомандующего товарища Сталина: маленький такой клочок бумаги, на котором напечатанный на машинке текст и вписана моя фамилия, а внизу подпись командира полка и полковая печать.

- Как Вы считает, система награждения на фронте была справедливой?

- Обычно тех, кто уже погиб, обходили наградами. Кому было отдавать эту посмертную награду? Вот у нас в Михайловке был Герой Советского Союза Чурюмов, который лег на амбразуру ДЗОТа, закрыв ее своей грудью. Дали ему Героя, а у него никого из родственников. Вот и все.

- У вас в полку были Герои Советского Союза?

- У нас во всей 387-й дивизии был всего-навсего один Герой Советского Союза – командир батальона, который десантом высадился не с Перекопа, а пройдя по воде и зайдя в тыл к немцам. И держался там два дня, пока части фронта не подошли на помощь. А когда я потом попал в 333-ю стрелковую дивизию в Болгарии, там получилось, что им в свое время довелось штурмовать десантами Днепр. Так у них в одном только полку было пятьдесят два Героя Советского Союза. Там, за Днепр, звания раздавали щедро: тысяча семьсот Героев за его форсирование. Например, у моей двоюродной сестры муж получил там это звание. Он был сержантом, командиром расчета 45-миллиметрового орудия. Заметив идущую по дороге колонну, он первым выстрелом подбил переднюю машину, которая, развернувшись, перекрыла движение, затем ту, которая шла последней, а потом давай гвоздить по всем остальным. В тот раз он уничтожил двенадцать машин, которые везли солдат, а также орудия вместе с боеприпасами.

- После награждения куда направили ваш полк?

- Наш полк, после вывода из боев, сразу посадили по побережью, начиная от Перекопа и по всему Каркинитскому заливу. Мы копали траншеи на берегу и сидели в них. Нам говорили: «Смотрите, немцы могут из Одессы или Херсона, а то и из Румынии, высадиться десантом в Крым. Ваша задача – не допустить этого». Мы четыре дня сидели там, даже стреляли периодически по дельфинам-афалинам.

- Зачем?

- А они чуфыкают, а нам кажется, что это катер десантный подходит.

Мы сидели на побережье, а из 1271-го полка от Сак, вернее, от Качи, где располагался большой аэродром, и до Ялты, через каждые сто метров солдата сажали с приказанием выкопать под кустом окоп полного профиля и задачей сидеть и смотреть, чтобы немцев не пропустил. В это время в Ялте прошла конференция, в которой приняли участие Сталин, Черчилль и Рузвельт. На этой конференции решался вопрос послевоенного обустройства мира.

- Вы знали о том, что в Ялте проходит конференция?

- Не знали. Это же военная тайна была! Это потом нас построили и сказали, что мы охраняли встречу руководителей государств. После окончания конференции нашего командира дивизии забрали на Ленинградский фронт, а заместитель командира дивизии занял его место.

Потом меня назначили начальником караула при комендатуре Симферополя, и я со своими патрулями побывал везде, где только можно. Потом пришла мне смена, я сдал новому начальнику караула все объекты, которые находились под нашей охраной, подписал постовую ведомость, пошли коменданту доложились о приеме-сдаче.

- Что за объекты были под Вашим контролем?

- Военные объекты, в основном склады различные.

Пока я сдавал объекты, моих солдат посадили на «студебеккер» и увезли в Сарабуз, а мне сказали, что всю нашу дивизию отправляют в Румынию. Солдат увезли, а мне самому надо как-то добираться. Вышел я, смотрю, у коновязи привязано три лошади. Я подошел к крайней, отвязал ее, накинул уздечку, запрыгнул и поскакал. Уж как я там скакал: и шагом и рысцой, но прибыл в расположение полка вовремя. Смотрю, все уже в «теплушках» сидят. Увидели меня: «О, и командир приехал!»

До Унген мы доехали по нашей, широкой, железнодорожной колее, пешком перешли через Прут и направились в Яссы. Яссы – это уже была Румыния. Пешочком - мы ж пехота! - дошли до Бухареста.

Вокруг Бухареста есть окружная асфальтированная дорога. И из центра города на город Констанца, что на берегу Черного моря, шло широкое шоссе. На перекрестке этих окружной улицы и шоссе меня поставили начальником заставы. Застава моя была усилена двумя пулеметами, один из которых, станковый «Максим» был направлен в сторону Бухареста, а другой, ручной пулемет Дегтярева, смотрел в сторону Констанцы. Два солдата у меня останавливали все машины, требовали открыть багажник, смотрели, не везут ли оружие, не прячется ли кто-нибудь в машине. Даже капот открывали, смотрели, не спрятан ли под капотом какой-нибудь автомат.

Вдруг, восьмого мая, в четыре часа ночи, поднялась стрельба в расположении находящейся рядом воинской части. Эта часть располагалась в казармах румынского парашютного полка. Звоню туда: «Что случилось? Румыны напали?» - «Нет. Капитуляция! Немцы подписали капитуляцию! Война кончилась!» А румыны за два дня до этого ходили и говорили: «Ла разбой капут!», мол, война кончилась.

- День Победы как отмечали?

- Да как отмечали? Я же на заставе дежурил в это время, поэтому не знаю, был ли какой-нибудь праздничный ужин. Вот только корчмарь сказал, что, в честь Победы, он каждому солдату выделяет бесплатно по два литра вина. Мой солдат, бывший астраханский конокрад по фамилии Абрашев, у которого в общей сложности семь лет судимости было, к нему на крыльцо корчмы верхом на коне въехал и кричал: «Давай вина!». Я взял его коня за уздечку, вывел оттуда: «Иди, чтобы духу твоего тут не было!»

- Пока вы стояли в Румынии, контакты с местным населением были?

- Нет. Нам была команда ни в коем случае с ними не связываться, потому что они до того голодные были, что старались хоть что-нибудь у нас выпросить, выменять. У них интересно было в населенных пунктах: на одной половине села тишина – это румынская часть, а на другой половине лошади привязаны к оглоблям, шум, крик, пляшут, дерутся, гармошка играет – это цыганская сторона села.

Хоть боевые действия и закончились уже, мне со моим взводом поставили задачу пройти проверить окружающую местность на наличие оружия или каких-нибудь складов. Приходим в населенный пункт, вызываем старосту: «Оружие есть?» - «Пойдемте». Открывает замок на двери церкви, заходим внутрь. Там штук двадцать охотничьих ружей лежит, штук десять радиоприемников, еще какое-то барахло было в чемоданах. Я посмотрел на все это, думаю: «Охотничьи ружья – это не вооружение». Спрашиваю: «А винтовок с автоматами нет?» - «Нет» - «Ну, закрывай».

Пошли дальше. Зашли в лесок небольшой, вышли на одну поляну, смотрим, там стоят три самолета типа наших кукурузников У-2. Рядом землянка. Подергали дверь, закрыто. Я говорю одному своему солдату, чтобы тот стал у двери и не выпускал наружу никого, если вдруг кто-то будет выскакивать. Сам вытащил из кобуры свой наган, взял его за дуло и затыльником рукоятки побил в кабинах самолетов все приборы, оборвал все провода и говорю: «Черта лысого они теперь улетят!» Когда вернулись, доложил, что обнаружил этот неизвестный аэродром с самолетами и пришлось вот так поступить. Начальство это спокойно восприняло: не похвалило за это, но и не наказало.

- От румын претензий тоже никаких не было?

- А откуда они знают, кто это сделал. Видимо, их солдат, который охранял эти самолеты ночью, днем спал в землянке, а мы в это время, часов в одиннадцать, и побили приборы.

Побыли мы немного в Бухаресте, а потом, в ноябре месяце, нас построили и пешочком до города Джурджу, это порт на берегу Дуная. На баржах переправили на другой, болгарский берег в город Русе и сказали, что мы теперь являемся одной из воинских частей, которые составляют Южную группу войск и в этой группе войск наш командир Толбухин Федор Иванович является главноначальствующим над Румынией и Болгарией. Мы через Русе прошли аж на Шипкинский перевал, там мой солдат Абрашев забрался на самый верх памятника. Когда я его там нашел, то поинтересовался, зачем он туда залез. «А мне сказали: сюда смотри – тут Греция, а вот сюда посмотришь – там Турция. Вот я и смотрю, где Турция, а где Греция». Я говорю ему: «Так они же в пятидесяти километрах, ты отсюда и не разглядишь. Это во-первых. А во-вторых, сейчас уже ночь наступит, да и туман ложится – ничего ты тут не увидишь. Ну-ка, шагом марш в часть! Там построение, а тебя нету - посчитают дезертиром». Он убежал, а я не торопясь отправился в часть. Прихожу, а мне помкомвзвода говорит: «Пока Вы ходили, нашелся Ваш Абрашев».

На построении один из солдат пожаловался мне, что у него кто-то украл шомпол. Я говорю: «Ну и что же вы тут смотрите? Видите, соседний батальон стоит и у всех шомпола? Если один шомпол вы у них унесете, думаю, они сильно не пострадают». Минут через десять мне докладывают: «У нас все шомпола в наличии!»

Спустились мы вниз, в Пловдив, и началось расформирование нашей 387-й дивизии. Всех, кому исполнилось пятьдесят лет и старше, отправили в Россию на демобилизацию, а нас, оставшихся, перевели в 333-ю дивизию, где я опять получил должность командира взвода. Затем 333-я дивизия, после всех этих организационных мероприятий, пошла пешком в Софию и наш полк встал в пригороде Софии курортном городке Банкя, где находились минеральные бани. Нам сказали, что мы можем в определенные дни использовать для помывки бассейн с минеральной водой и банные номера. А в остальные дни этим пользовались болгары.

9 мая 1946-го года в центре Софии по площади в сторону университета прошла демонстрация. Все кричали: «С победой!» На площади была сооружена трибуна, на которой стояли Георгий Димитров, Кимон Георгиев и еще кто-то третий, забыл уже, как его звали. В Болгарии тогда правил семилетний царь Семен, а эти люди были его опекунским советом: от коммунистов Димитров, от офицеров Георгиев, а третий был от земледельческого союза, от крестьянской партии.

Нас было трое, тут вот фотография имеется, где мы у памятника царю Александру-освободителю. Мы втроем подошли к трибуне, тоже руку под козырек, тоже кричим: «Ура!» И нас никто от трибуны не отогнал, никто не сказал, что тут правительство стоит, никто нас не трогал.

Потом нашу дивизию из Болгарии перебросили в город Белгород-Днестровск Одесской области и там расформировали. Попал я в 180-ю дивизию и из нее меня хотели направить на курсы повышения квалификации, чтобы можно было присвоить следующее звание и сделать командиром роты. Но получилось, что из Тамбовского пехотного училища прибыли младшие лейтенанты, отучившиеся три года, а в дивизии все офицерские должности заняты теми, кто еще воевал. Начальство от новоиспеченных лейтенантов отказывалось, говоря: «Нет, пусть лучше останутся те, кто воевал – у них уже есть боевой опыт. А этих, из училища – в запас». Я начал «плакаться»: «Я плохо вижу. Видите, у меня бинокль висит на шее». А мне бинокль ребята еще в Севастополе добыли, большой, двенадцатикратный, когда я стал жаловаться на то, что плохо стал видеть. Потом его у меня замполит полка майор Васильченко выменял, говорит: «Тебе тяжело, наверное, такой большой бинокль нести? У меня вот, «цейссовский» трехкратный. Давай поменяемся?» Ну как я откажу замполиту? Поменялся и все оставшееся время с биноклем этим так и ходил.

Мои жалобы достигли результата – меня вывели за штат, сделали командиром знаменного взвода. Поучаствовал в учениях, которые устроил Маршал Жуков в Одессе. Это вот как раз те события, которые показаны в сериале «Ликвидация», когда Жуков командовал Одесским округом и этих всех бандитов давили. Получается, мы заняли траншею у асфальтированной дороге и бьем боевыми патронами по мишеням, а по дороге прет во всю на «виллисе» шофер какого-то полковника, начальника боепитания округа. Когда эту машину остановили, и этот полковник представился Маршалу, Жуков повернулся к нему и сказал: «Не полковник ты теперь, а майор! Ты что же это, война закончилась, а ты своего шофера ставишь под удар! Хочешь, чтобы его в мирное время убили?» К нам в полк Жуков тоже приезжал, но мы, кадрированный батальон офицеров, благополучно удрали в бурьяны, чтобы не попасться ему на глаза. Жуков только зашел домой к одной из офицерских жен, а она еще спала, несмотря на то, что был уже полдень. Когда она встала, Маршал спросил у нее: «Вы что-нибудь сегодня кушали?» - «Нет. Нечего кушать. Мужа послали на лесозаготовки, а продаттестат он мне еще не выправил» Услышав это, председатель женсовета сунула кому-то котелок и сказала: «На, беги, принеси из кухни обед прямо сюда». Принесли, поставили ей на стол и она все это съела на глазах у Жукова.

- Когда Вас демобилизовали?

- Девятнадцатого мая 1948-го года. Был приказ Главкома Сухопутных войск Маршала Конева Ивана Степановича, после которого я сразу отправился к себе в Михайловку. Там, посоветовавшись с родителями, принял решение пойти учиться. Поскольку у меня и отец и мать медики, то я подал документы в Сталинградский медицинский институт. Но, не имея никакой подготовки, сразу получил там двойку. Недолго думая, повернулся и поехал в Ельшанку, где работала приемная комиссия сельскохозяйственного института, хоть сам институт в то время находился еще в Урюпинске. Опыт сдачи экзаменов у меня уже был, поэтому в этот раз я все экзамены сдал на «четыре» и поступил на зоотехнический факультет Сталинградского сельскохозяйственного института. Поскольку те девчонки и ребята, которые прошли войну рядовыми и сержантами, должны были посещать занятия на военной кафедре, а я уже был офицером, то у меня было больше свободного времени для дополнительных занятий и выпускные экзамены я сдал на пятерки. Однажды, правда, один из преподавателей чуть было не поставил мне четверку, но его сразу вызвали на партбюро: «Вы что это нам количество отличников снижать собираетесь?», а меня сразу заставили пересдать этот предмет.

- Спасибо за интересный рассказ. Можно Вам задать еще ряд вопросов?

- Задавайте.

- Каков был национальный состав Ваших взводов?

- На Миусе, поскольку это была дивизия, сформированная в Казахстане, то процентов на восемьдесят, взвод состоял из казахов.

- Кроме казахов были представители других национальностей Средней Азии?

- Нет. Писарь был у нас казанский татарин и он же был типа переводчика. Помните, я рассказывал, что один из казахов отказывался от медали, боясь, что его расстреляют? Так он это по-казахски говорил, а писарь нам все это переводил, о чем тот беспокоится.

- Как же отдавали команды казахам, если они по-русски не понимали?

- Там команд немного было: «В цепь! Вперед!» и все. Они их понимали прекрасно и сами старались в цепи держаться. Были среди них и те, кто немного понимали по-русски. Командиры отделений у меня во взводе все были русскими, может у них кто-то и был за переводчика.

Когда я попал в 40-ю гвардейскую дивизию в Запорожской области, там во взводе наоборот, восемьдесят или девяносто процентов были только русские, националов я там практически не заметил.

- Когда Вас ранило, у Вас в подсумке были гранаты РГД-33. А каким гранатам отдавалось предпочтение?

- Выбора не было: чем нас снабжали, то мы и брали. РГД-33 у нас были на Миусе, а уже в Запорожье нам давали РГ-42.

- Сколько гранат старались иметь при себе?

- По две гранаты, ведь подсумок рассчитан именно на это количество.

- Было принято у вас обмывать награды?

- Нет, я ни разу не обмывал. Когда я вернулся из госпиталя и мне, обматюкав, вручили орден, мне не с кем было его обмывать, потому что вокруг были все чужие. Да и что-то я не замечал, чтобы кто-то другой обмывал награды. Когда мы были в Болгарии, к командиру полка приехала жена и под Новый, 1948-й, год устроили новогодний бал. Были танцы в столовой, на прилавке которой был устроен буфет, в котором можно было купить спиртное. Некоторые офицеры так очень хорошо выпили. С женой командира полка и женой командира батальона танцевали только те офицеры, которые были старше нас и могли танцевать, к примеру, вальс, танго или фокстрот. Командир пулеметного взвода лейтенант Мушников, такой маленького роста, носик у него маленький, остренький, задиристый очень, цеплялся к каждому. А он был Героем Советского Союза за то, что высадились, захватили плацдарм на Днепре, расставили там пулеметы и держались до подхода основных сил батальона. Так вот этот Мушников, то ли он танцевал, то ли толкался с кем-то, но у него отцепилась с мундира звездочка Героя и упала на пол. Кто-то нашел эту Звезду Героя Советского Союза и прицепил на буфете и кричит: «Это Мушникова Звезда, никто не трогайте!»

- Женщины у вас в подразделениях были?

- В роте нет. Санинструктором у нас был мужчина. А вот в батальоне, там, наверное, в санвзводе были женщины-медсестры. Но, поскольку я этих медицинских дел не касался и в санвзвод не ходил, точно утверждать этого не могу. Когда в Севастополе закончились бои и мои «проходимцы»-черноморцы добыли мне бинокль, замполит полка у меня его «выменял» на свой. Так вот в этот момент он проезжал мимо меня на тачанке, а рядом с ним сидела какая-то девица. Кто она была такая – черт его знает!

- У командиров ППЖ были?

- Наверное были. Но они этого не афишировали. Да и я, командир взвода, в штабах полка или дивизии не бывал.

- На одной из Ваших фотографий у Вас на гимнастерке имеются нашивки за ранения, на других они отсутствуют. Ношение этих нашивок было обязательным или было на личное усмотрение каждого?

- По форме положено было их носить, но никто не проверял, носишь ты их или нет. Каждый сам решал. Но ношение нашивок давало некоторые преимущества: если у тебя были нашивки за ранение, то в тебе видели уже опытного бойца. И, когда готовили наградные документы, там обязательно указывали, что имеешь несколько ранений или был тяжело ранен, потеряв руку или ногу, чтобы посильнее «похристомольничать» перед начальством.

- На одной из фотографий у старшины немецкий ремень. Разрешалось ношение неуставного обмундирования?

- Никто на то, что ты носишь на передовой, не обращал внимания. Разведчики у нас иногда брали немецкую кобуру с «Парабеллумом» и носили ее не сбоку, как у нас положено было, а как у немцев немного спереди, чтобы удобно было. Да и сама наша кобура для нагана была из брезента сшита, а немецкая была целиком кожаная. А старшина – он во втором эшелоне, и на переднем крае его почти никогда не видели.

- Сапоги немецкие разрешалось носить?

- Разрешалось, потому что часто не было времени и возможности починить свои ботинки. Ну, если раздобыли вместо ботинок сапоги – ну и пусть шлепают! У меня все время были свои, кирзовые, сапоги с широкими голенищами. Я с них засовывал сложенную пополам картонку, в которую вкладывал лист карты местности, на которой держали оборону.

- Планшет не носили?

- Нет. Это уже позже мне сделали самодельную планшетку, но я ее тоже не носил. Одно время у меня была немецкая полевая сумка. Откуда она у меня взялась, я уже не вспомню.

- Чем она отличается от нашей?

- Там несколько отделений, в которые можно было и вещи положить и книгу хранить и карту. Даже пластмассовая вставка была типа планшетки. Сейчас она хранится в Волгоградском аграрном университете, можно там ее на стенде посмотреть, я ее туда вместе со швейцарскими часами и репродуктором «Рекорд» отдал.

- Что за швейцарские часы? Откуда они у Вас?

- Когда мы были в Болгарии, один из тех, с кем мы изображены на фотографии, познакомился с девушкой и стал ее каждую субботу приглашать в ресторан. А для похода в ресторан нужны денежки. Он снял свои часы: «Кто купит?» Не помню, то ли тысячу двести, то ли две тысячи болгарских левов я за них отдал. Они очень хорошо и долго ходили, пока, видимо, у них механизм не износился.

- Это были трофейные часы?

- Нет, он их купил там, в Болгарии, в магазинчике, который торговал швейцарскими часами.

- Ношение бороды разрешалось на переднем крае? Ведь не всегда можно было выбрать время, чтобы побриться.

- Я не успевал обрасти до такой степени, чтобы у меня борода была. И солдаты мои старались следить за своей внешностью, поэтому, при каждой возможности обязательно брились. Если в обороне в окопе сидишь, то времени, чтобы побриться, много.

- Отхожее место в окопах оборудовалось?

- Обязательно оборудовалось. Перпендикулярно общей линии траншеи копался небольшой отросточек и в конце него оборудовалась круглая ячейка с углублением в землю примерно метр глубиной. Все делалось так, что никто случайно ногой туда не наступит. Хотя, когда мы были на Миусе, иногда была возможность выскочить из траншеи и сбегать куда-нибудь, где можно найти место чтобы было пониже и незаметнее.

- Снайпера немецкие не охотились за такими «бегунами»?

- Нет, им не до этого было. Перед нами на Миусе стояла рота отдельного штрафного батальона, которая состояла из разжалованных офицеров и политработников. Для них нашли командира роты, младшего лейтенанта, здоровенного такого парнягу, а связным у него был бывший капитан-артиллерист, командир тяжелого артиллерийского дивизиона. Этот бывший артиллерист делал расчеты и подавал команды артиллерии, а та била так точно, что снаряды прилетали немцам прямо в окопы.

- Со штрафниками Вы сталкивались только во время боев на Миусе?

- Да, больше нигде мне с ними не довелось воевать. А на Миусе, у села Ряженое, там, где заканчивалась оборона штрафной роты, стояла моя пулеметная точка со станковым пулеметом «Максим». Она у меня на самом краю стояла и даже была вынесена чуть вперед. Мой троюродный брат Миша Германов там как раз сидел со своим пулеметным расчетом.

- Наши снайпера работали у вас на позициях?

- Был у нас в полку взвод снайперов, ими командовал заместитель начальника штаба по боевой подготовке. Но где они работали и какие у них были результаты – этого я не знаю. Я же был всего лишь командир взвода, да еще в девятой роте, да еще в третьем взводе – это же самый конец боевой цепи полка!

- Носили ли Вы или Ваши бойцы ножи?

- Нет, ни у кого не было ножей. Мы же пехота. Мне и в рукопашном бою не приходилось участвовать. Мне только приходилось в ближнем бою стрелять из автомата, а в рукопашную биться нигде не пришлось.

- Когда вы шли по Крыму, со стороны крымских татар никаких диверсий не было?

- Когда мы переходили из одного населенного пункта к другому, однажды пошел дождь. Нам скомандовали укрыться в домах, чтобы переждать дождь. Мы зашли в один дом, там на треноге еще висит котел с пищей, в очаге угли еще горячие, а людей никого нету. Нам сказали, что в этом доме жили крымские татары, но перед нашим приходом сюда подъехал «студебеккер», их в него погрузили и увезли.

- Вашу часть не привлекали к выселению татар?

- Нет, мы же шли фронтом и считались передовой частью. Это тыловую часть какую-нибудь могли для этого задействовать, а в основном этим занималось НКВД.

- Со СМЕРШем дело приходилось иметь?

- Лично мне нет, но в полку у нас был такой случай. Наши разведчики ухитрились где-то в Запорожской области влезть в какой-то дом. А в этом доме девушка была одна. Ну, они ее взяли да изнасиловали. А когда фронт прошел, ее мать пришла и пожаловалась в СМЕРШ. Они говорят: «Давайте пойдем, пусть она покажет, кто ее насиловал», Девушка указала: «А вот этот и вот этот!» Им сразу приказали: «Снимайте ремни и становитесь вон туда вон, к стенке». Тройка трибунала собралась: «Как вам не стыдно? Они прожили в оккупации, немцы девушку не тронули, а вы влезли и изнасиловали!» Ну, и расстреляли их…

- Еще были случаи показательных расстрелов?

- Нет, не было. Мы шли как-то по дороге колонной, прошел дождь, была глубокая грязь, было тяжело идти. Смотрим, а вдоль дороги на столбах повешенные висят. Шесть человек было повешенных и на каждом табличка висела, например, «староста деревни такой-то» или «полицейский деревни такой-то» или «служил у немцев». Ну, мы мимо них прошли, да и все.

- В обороне перед своими окопами выставляли противопехотные мины?

- Мы настолько близко к немцам располагались, так что нам просто негде было ставить мины.

- Какое расстояние было между вашими позициями и немецкими?

- Обычно метров сто пятьдесят, так, чтобы нельзя было добросить гранату. Нам-то наверх приходилось их кидать, а они сверху вниз кидали.

-Трофейное оружие доводилось использовать в боях?

- Я все время только своим ППШ и своим наганом пользовался.

- Как можете оценить это оружие?

- Ну, хорошая сторона у нашего оружия одна – это то, что оно безотказное. И грязь и воду наше оружие не боится. Когда мы сидели на берегу Каркинитского залива, сначала пошел дождь, а потом ветром высушило все стволы автоматов настолько, что даже кожуха покрылись ржавчиной. И ничего: смазали их смазкой и дальше использовали. Я привык уже к своему ППШ.

- А плохие качества ППШ какие?

- Тяжелый он был. В конце войны у нас появились рожковые магазины для ППШ, по-моему, на двадцать патронов. И четыре рожочка в подсумке можно было носить, это намного легче делало автомат.

- Сколько патронов забивали в дисковый магазин? Полный или чуть меньше, чтобы при подаче патрон не клинило?

- Нет-нет, только полный всегда! Два с половиной оборота. И даже некоторые ухитрялись делать так: еще один патрон, дополнительный, загонять в ствол и ставить автомат на предохранитель. Но я так не делал, потому что можно было случайно снять с предохранителя, а он тебе как даст очередью, да так, что можно или себя зацепить, или в кого-то другого попасть!

- Было модным у офицеров иметь трофейные пистолеты?

- Да, некоторые носили трофейные пистолеты. Но при этом на пункте боепитания обязательно учитывалось, что у такого-то офицера имеется не наган и не ТТ, а, к примеру, «парабеллум». Это делалось для того, чтобы выдавать ему соответствующие боеприпасы.

- А ТТ или наган при этом сдавались или оставались при офицере?

- Конечно сдавались. Зачем же ему два пистолета в руках? А раз он носит «парабеллум», то ему к нему и патроны нужны девятимиллиметровые. А для нашего ТТ патроны шли те же самые, что и к автомату ППШ. Стрелял я из ТТ – должен сказать, что наган в руке держится при стрельбе гораздо устойчивее.

- Каково было Ваше отношение к Сталину?

- Он был наш Вождь, наш Верховный Главнокомандующий. Мы ему верили и доверяли безоговорочно. Смогли бы мы победить без Сталина? Я твердо считаю, что нет! Что бы там не говорили!

- Вас обучали тактике борьбы с немецкими танками?

- Хоть мне и не пришлось лоб в лоб с немецкими танками в бою встретиться, нас обучали, как их можно уничтожать. А потом и мы своих бойцов этому обучали. На Миусе нам даже однажды устроили обкатку танками. Нас тогда вывели километра на три в тыл и там проводили занятия: сажали бойцов в траншею, а танк ходил над ними и поперек и вдоль траншеи. Почва там была очень крепкой, поэтому знали, что танк точно в траншею не завалится.

- В качестве танкового десанта вас использовали?

- Нет. Однажды, еще в Калмыкии, от нашего батальона сажали какую-то роту на танки 169-й гвардейской танковой бригады, и они ходили в тыл к немцам. Но я в это время был часовым у штаба, поэтому в танковый десант не попал.

Однажды на Миусе немцы обстреляли позиции, правда не наши, а соседней дивизии, химическими снарядами с фосгеном. Все командиры и большие начальники кинулись к старшине: «Где мой противогаз? На какой повозке?» - у старшины ведь было несколько повозок. Потом комбат Аликин кричит: «Куперман, сюда! Организуй для личного состава окуривание газами!» Куперман – это был химик, который по штату полагался в батальоне. И нас и фосгеном и дифосгеном окуривали разок: загоняли в большую землянку и давали команды: «Открыть рот и открыть глаза!», «Закрыть рот и закрыть глаза!», «Открыть дверь, шагом марш на улицу!».

- В противогазах?

- Нет, все это делалось без противогазов, чтобы знали, как газ пахнет. Нас заводили всего на одну минуту и сразу выводили из землянки.

- В соседней дивизии были потери от воздействия боевых отравляющих газов?

- Не могу сказать, не знаю. Это было в 44-й армии, а не в нашей 28-й. Но все подразделения фронта сразу «всколыхнулись».

- Вы на фронте были только комсомольцем или в партию вступили?

- Комсомольцем был, а потом, перед Севастополем, в мае месяце 1944-го года вступил в кандидаты в члены партии. Даже случай произошел один с этим вступлением. Комсорг батальона Бабич беспрерывно приходил ко мне: «Слушай, ну давай уже заявление подавай парторгу. Меня уже замучили – нету роста партийного членства у меня. Ты же у меня передовой комсомолец!» Я на тот момент вел политзанятия во взводе, как и полагалось командиру взвода, а Бабич отчитывался: «Вот, мой комсомолец ведет занятия». И надо же, когда он последний раз побежал, немецкий снайпер как шлепнул по нем и прострелил ему коленку. И он зачикилял, зачикилял и начал плакаться: «Вот, через тебя мне коленку прострелили. Теперь я инвалид». Я сжалился и отвечаю: «Ладно, подам я заявление».

На приеме в кандидаты меня спрашивали: «Ты знаешь всех своих солдат?» - «Знаю» - «Ну, вот такой-то. Откуда он?» - «Из такой-то области» - «Хорошо. Есть у меня семья?» - я отвечаю все, как положено. Потом спрашивают: «А ты оружие хорошо знаешь?» - «Как положено» - «На, вот тебе ручной пулемет Дегтярева». Я у них на глазах разобрал этот пулемет, а потом собрал. «Ну все, вопросов больше не имеем. Достоин». Ни по Уставу, ни по программе партии мне ни одного вопроса даже и не задали.

- Кто входил в комиссию по приему в партию?

- Председатель дивизионной парткомиссии, замполит полка и политрук батальона.

- Что можете сказать о политработниках? Считаете их работу нужной?

- Их работа, конечно, нужной была, они много делали. Если политработник опытный, то командир мог на него возложить какие-нибудь свои обязанности: «Давай ты командуй тут, а я пошел по другим делам».

- При необходимости, ходил ли политрук в атаку?

- Конечно! И шли не только в цепи, а сами старались идти впереди. А командир шел там, где ему удобно: мог позади цепи, а мог и вместе со всеми. Мой командир роты, который был у меня во время боев на Миусе, пришел к нам из штрафной роты. Он там был командиром, но много пьянствовал и его из штрафной роты выгнали к нам, в линейную роту. И он, когда к нам явился, был одет с иголочки: все у него было диагоналевое, с кантами. А я в это время выглядел иначе: был одет в хб, протертое на коленках. И командир роты старался заставлять командиров взводов: «Делайте то, делайте это», а сам предпочитал за бугорком прятаться.

- Вам на фронте деньги платили?

- Платили. Я, как только начал получать деньги у начфина полка, сразу оформил на родителей свой денежный аттестат. И по пятьсот рублей каждый месяц отправляли им по моему аттестату. Однажды мне от родителей пришло письмо с просьбой: «Напиши нам, пожалуйста, что тебя наградили и что у тебя есть правительственные награды». Я пошел к начальнику штаба полка, он выписал мне справку, я ее в конверт и домой. Оказывается, в военкомате родителям тех командиров, которые имеют правительственные награды, давали дополнительный паек. Отец потом рассказывал: «Я иду, а у меня в руках два килограмма сахарного песку и два килограмма сливочного масла. Все мужики встречаются, здороваются, интересуются, что это у меня в сумке. А я им отвечаю, что это мне выдали дополнительный паек за то, что мой сын орденоносец. Я шел, а у меня нос был выше головы».

- Вши на фронте одолевали?

- Это когда очень долго сидят в одном месте в обороне, они мучают. Когда я был в Калмыкии, были кажется. В Ряженом, когда мы за штрафниками стояли, меня взяли и премировали – дали трое суток в дом отдыха. Что из себя представлял этот дом отдыха? В трех километрах от переднего края была вырыта большая землянка, в которой по обе стороны были оборудованы лежанки с матрасами, простынями и одеялами. Тогда, я помню, с нас сняли все обмундирование и белье, прожарили в бочке горячим паром. Вот это, наверное, был единственный случай санитарно-гигиенической обработки.

- В баню вас водили?

- Водили, но редко, один-два раза за год. Да, когда в баню ходили, там тоже прожарку обмундирования обязательно устраивали.

- Немцы пропаганду вели? Из репродукторов кричали или листовки бросали?

- Из репродукторов они нам не кричали, а листовки нам бросали. Некоторые подбирали их, потому что солдатам давали моршанскую махорку, а самокрутки сворачивать было не из чего. Поэтому листовки сразу рвались для цигарок.

- Не запрещалось подбирать листовки?

- Говорили, чтобы не поднимали, потому что это пропаганда. Но никакого наказания за это не было, просто ругали и все.

- Что кричали, когда ходили в атаку?

- Кричали «ура!». Был у меня только единственный случай, в тот раз, когда меня дважды ранило, левее меня командир расчета станкового пулемета старшина Иванов поднялся во весь рост с криком «За Родину, за Сталина! Ура!» Каска у него при этом съехала на затылок, и немецкая пуля ему попала прямо в лоб. Расстояние до немецких позиций было небольшим, для снайпера с оптическим прицелом попасть – плевое дело. Видимо немец услышал, что тот про Сталина кричит, вот ему пуля и досталась. Сам я «за Сталина!» не кричал, мне некогда было кричать. Я обычно кричал что-то типа: «Садыков, отстаешь!» или «Вперед!» Да и «Ура!» бойцы кричать начинали, уже когда немцам в траншеи прыгали, а до этого бежали молча, только сопели. Ведь добраться до немецких траншей еще надо было, а это наверх лезть, да еще под углом шестьдесят градусов, попробуй вскарабкаться.

- Пленных брали?

- Нет, не брал. Ну, а если кто-то и взял, то пленного нужно было как можно быстрее сдать помощнику командира полка по разведке, который должен был допрос провести и узнать какие-то военные сведения.

- Немецкая разведка приходила в ваше расположение, чтобы взять «языка»?

- При мне таких случаев не было.

- Много было верующих людей у Вас во взводе?

- Они же были казахи, кто его знает. Я не знал, верили они в бога или нет. Наверное, они по-своему как-то молились.

- Как подавались команды к атаке и к отходу, если атака захлебнулась?

- Я подавал команды только голосом. А если атака не удалась, смотришь, все залегли, в таких случаях залегал и я со своим взводом.

- Использовались ракеты для подачи сигнала об отходе?

- Никогда. Никто о нас даже и не заботился. Залегли, а когда стемнеет, вот тогда и старались выбраться обратно.

- Как хоронили погибших?

- Ничего об этом не могу сказать, я не участвовал в этом деле. Для этого есть старшина и его похоронная команда. А если очень большое количество погибших было, то на помощь привлекали всегда музыкантов духового оркестра. Они тогда на повозки складывали свои трубы, брали лопаты и шли помогать похоронной команде собирать погибших. При этом погибших старались собирать так, чтобы их и самих не поубивало. Это надо было дождаться, чтобы противник ушел, а не делать этого у него на глазах, типа «Генрих, отойди, мы своего заберем» или «Ганс, это ваш, ты тащи его отсюда давай».

Был такой случай. Между Саур-могилой и Куйбышево сбили нашу знаменитую летчицу-истребителя Лидию Литвяк. Она со всего размаха вошла истребителем в землю, а земля там твердая была. Тетки и деды из соседних дворов прибежали и, чтобы немцы не надругались, взяли ее тело и прикопали его где-то в огороде. Начальство подумало, что, раз Литвяк не вернулась и тела не нашли, значит Литвяк руки подняла и сдалась немцам! И вместо того, чтобы сразу Героя Советского Союза ей дать, ее посчитали предателем. И лишь только когда начали искать ее самолет, местные жители показали обломки ее самолета и показали, где ее захоронили. Вот только тогда ей присвоили звание Героя. Война – это такая штука, на ней может случиться все, что угодно.

- Вы рассказали, что через большие реки вы переправлялись то на лодках, то на понтонах. А маленькие речушки на чем форсировали?

- Если речушка небольшая и дело было летом, то раздевались и переправлялись вплавь.

- Война – это всегда огромный стресс. Были случаи, что люди сходили с ума от такой психологической нагрузки?

- Наверное были. Обычно, если видели, что человек не в порядке, его сразу отправляли в медсанбат, из медсанбата в госпиталь. А там его осматривали специалисты: в первую очередь хирурги и терапевты, а потом уже пошли разные неврологи и так далее, вплоть до зубных врачей.

- Из фильмов и книг мы знаем, что из тыла населением отправлялись для бойцов посылки, например, с варежками, теплыми носками, кисетами и прочими вещами. Вам такие посылки приходили?

- Я однажды всего посылку получал. Это когда меня с позиций между Яшкулем и Хулхутой сняли и выстроили для погрузки в эшелон. Стою, а тут кричат: «Рогов, тебе посылка пришла». Посылка оказалась полной маленьких сухариков, а, кроме них, там лежал кусок свиного сала. Куда мне все это девать? Я открыл крышку, посмотрел, что там в посылке, письмо сунул в карман, а остальным угостил ребят. Раздал все, только кусок сала сунул себе в вещмешок.

- Это была посылка из дома?

- Да, дома узнали адрес, хоть я не называл номер бригады, а только номер войсковой части, и прислали мне посылку. Когда нас в Астрахани переодели в военную форму, я хотел отправить обратно домой свои костюм и фуфайку, в которых прибыл в часть. Старшина говорит: «Ну что, собирай все в кучу и как-нибудь организуем посылку домой». Ну а как организовать, это ж надо отлучаться из части на полдня? А что я за чин такой, что меня будут освобождать от занятий, я обычный красноармеец. И понес я все свои вещи в бурьян сложил, чтобы они там полежали до того времени, как будет возможность домой отправить. Два дня ходил, смотрел, проверял, на месте ли все мое имущество. А потом нас быстро собрали и отправили на передовую и не знаю даже, куда потом делась вся эта моя одежда.

- Что обычно носили в вещмешке?

- Портянки, полотенце, мыло: хозяйственного кусочек и ручного кусочек. Некоторые еще и котелок носили, если он плоским был.

- Ложку где носили?

- Ложку, как всегда, в голенище носили. Тут все по закону! Мы ее называли «подающий механизм».

- Вы как-нибудь ощущали на себе помощь союзников?

- Да, несколько раз нам в сухпайке давали свиную тушенку и сухари, которые нам поставляли союзники. Ну и шинель, я Вам рассказывал, была у меня английская.

- Какое немецкое оружие Вы считаете самым опасным?

- Я попадал под огонь только стрелкового оружия. Но очень многие пострадали от бомбежки. Мне, вот, в ногу тоже досталось, думаете от кого? От наших же штурмовиков, которые бомбили первую немецкую траншею. От этой бомбежки осколки летели во все стороны, вот и мне побили дырками всю штанину. Осколки все были уже на излете, поэтому я их сам из ноги повынимал и выкинул, даже в санчасть не ходил.

Интервью и лит. обработка:

С. Ковалев