Рубинчик Лазарь Евсеевич

ВОСПОМИНАНИЯ И РАЗМЫШЛЕНИЯ СЕРЖАНТА ОБ ОТДЕЛЬНЫХ СОБЫТИЯХ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ 1941-1945 ГОДОВ.

ПРЕДИСЛОВИЕ.

Я, Рубинчик Лазарь, родился в 1921 году в Москве. Мой отец, Евсей Рубинчик, известный инженер, выходец из очень скромной еврейской семьи из Белоруссии. Моя мать, Софья Аронсон, была старшей дочерью главного раввина города Киева. В годы сталинских репрессий отец был дважды арестован - в первый раз в 1931 году, и во второй раз - в 1939 году . Погиб он в сталинских лагерях в 1945 году. Меня должны были призвать в Красную Армию в 1940 году, но как «сын врага народа» я попал в армию только весной 1941 года. Привезли нас из Москвы в Карелию, целый эшелон призывников, составленный только из «детей врагов народа», и всех направили не в стрелковые части, а в строительный батальон № 521, занимавшийся очень тяжелыми работами: строительством мостов, дорог, и даже аэродромов. С конца 1941 года я участвовал в боях против финнов, а затем и немцев. Закончил войну в Германии , в звании сержанта.

НАЧАЛО ВОЙНЫ

До начала войны я всего полтора месяца нахожусь в армии, в стройбате. Наш батальон размещался возле Петрозаводска, вблизи города. До центра было всего два часа ходьбы - 10 километров.

22 ИЮНЯ 1941 ГОДА

Стою на посту у какого-то склада. Мимо пробегает командир и кричит мне, чтобы я немедленно покинул пост и бежал на митинг. Началась война. Подробно, о чем говорили на митинге, комбат и старший политрук, я не помню, но вспоминается, что настроение у всех нас было приподнятое. Были убеждены, что война продлится недолго, да и бои будут вестись только на территории врага. Впервые за последние два года были произнесены слова «фашизм, фашист», которые после пресловутого «Пакта о ненападении и дружбе» между СССР и Германией были исключены из лексикона и публикаций. На следующий день нас бомбили финские самолеты, а еще через несколько дней, последовала команда запаковать имевшиеся у на вещи с «гражданской» одеждой и отправить посылкой домой. Вскоре моя посылка пришла домой, к маме: деревянный черный чемодан с моими вещами. Мама подумала о самом худшем и чуть не упала в обморок, получив такую весточку от сына.

НАЧАЛО ИЮЛЯ 1941 ГОДА

Выдали по одной винтовке на трех бойцов. Патронов не выдали вовсе. Перед батальоном поставлена задача: обеспечить проезд транспорта ( то бишь повозок, запряженных лошадьми) с боеприпасами и провиантом к передовой, через болота, ручьи и непролазную грязь. Работали почти двое суток. За это время к фронту прошло всего с десяток повозок, но ни одна не вернулась назад. К концу вторых суток, со стороны передовой появился броневик, за ним шли несколько бойцов с винтовками СВТ. На наших глазах броневик остановился, из него вышел генерал в полной форме (по тем временам явление редкое, так как на высших должностях были командиры со шпалами и ромбами, да и тех мало осталось после повальных арестов и расстрелов командного состава в 1937-1938 годах). Генерал, командир разбитой финнами дивизии, подошел к ближайшему дереву, вынул из кобуры пистолет и застрелился - его, все равно, очевидно, ожидал трибунал и расстрел. Кроме нескольких человек из окружения генерала вся дивизия была уничтожена финнами. Когда стало ясно, что дорога, которую мы построили, принесет пользу только врагу, была дана команда - батальону идти в Петрозаводск. После чего, все наши командиры куда-то все подевались. А мы, бойцы стройбата, пришли в петрозаводские казармы скопом и разместились на нарах. Оба этажа нар заполнились прибывающими бойцами из разбитых финнами дивизий, из окружения, а чаще всего непонятно откуда. Появился и командир - бородатый лейтенант, бывший художник из Ленинграда. К вечеру лейтенант основательно напился, и когда большинство из нас легло спать, он начал стрелять из винтовки по нарам. Так уж случилось, что я оказался ближе всех к пьяному лейтенанту , спрыгнул с нар и, выхватил у командира винтовку, вынул затвор. Пострадал только один боец - он был легко ранен в ногу, но никому об этом не сказал, а утром команда - всех в маршевую роту. (Формирование маршевых рот проводилось в течение 2-3 часов, а местом назначения всегда являлся передний край обороны). Но мне повезло: отрезвевший лейтенант не включил в списки этой роты, по сути дела роты смертников, ни меня, ни бойца, которого ранил. Видимо из чувства благодарности, за то, что спасли его от расстрела.

О НАГРАДАХ

Вот-вот финны вступят в Петрозаводск, остаются считанные часы. Совсем рядом, уже слышны одиночные винтовочные выстрелы и пулеметные очереди. А я, уже в составе батальона охраны штаба 7-ой Армии, покидаю город. У дороги расположилась зенитная батарея, судя по всему, еще с кадровыми бойцами. Наблюдаю, как четко и спокойно отдает команды командир, как один за другим загораются и падают несколько самолетов противника. Мимо проезжает штабная легковая машина. Из нее выходит какой-то комдив, жмет руку командиру батареи и наводчику, объявляет им устные благодарности. Так было в 1941 году. А в конце войны за такие действия получали высокие награды - ордена. В 1944-1945 годах уже награждали, не скупясь. Припоминаю, что в приложениях, в статутах, определяющих возможность награждения для нас, пехотинцев, были такие нормы : орден Отечественной войны -2-ой степени - за уничтожение 15 фашистов, орден Красной Звезды - за 11 фашистов, орден Славы 3-ей степени - за 7 фашистов.

Конечно, никто никогда не считал точное количество уничтоженных «фрицев». Обычно, после боя составлялись наградные листы на отличившихся солдат и офицеров. В этих бумагах приходилось надумывать всевозможные «подвиги» и указывать количество «истребленных» фашистов. Затем наградной лист за подписью командира роты шел по инстанциям. Медалями мог награждать командир полка, орденом Славы и Красной Звездой командир дивизии, а другими орденами награждали командующие корпусами и армией. Поэтому предпочитали награды поскромнее - ими награждали быстрее. А вот эпизод конца войны. Май 1945 года. Война окончена. На автостраде Штеттин - Берлин построен поротно наш стрелковый батальон. Строй обходит командир нашей 10-ой гвардейской дивизии генерал Худалов. Он обращается к строю: «Кто из вас не имеет боевых наград? Прошу выйти из строя всех не награжденных, кроме, бывших в плену, угнанных на работу в Германии и побывавших в окружении». Комментарии, как говорится, излишни. А ведь бойцы, бывшие в плену, часто действовали в боях лучше тех, кто волею судеб избежал плена или окружения.

КАРЕЛЬСКИЙ ФРОНТ

Поздняя осень 1941 года. Враг наступает по всем направлениям, но здесь, в Карелии, противник остановлен. Немцы так и не дошли до Мурманска, но финны перерезали железную дорогу Мурманск - Петрозаводск, заняли столицу Карело - Финской ССР (в то время существовала такая республика) и закрепились. Часть местного населения - карелы, втайне симпатизировали финнам, а некоторые им активно помогали. Несем тяжелую патрульную службу в карельской деревне Алеховщина. До передовой несколько километров. В деревне много эвакуированных из Ленинграда: женщин и детей. Кроме того, ежедневно прибывают всевозможные воинские подразделеия: наnbsp; формирование и переформирование, да и вообще не поймешь зачем. Воинские части размещаются в землянках возле деревни. А в деревне, в домах покинутых местными жителями (многие карелы перебежали к финнам), живут эвакуированные в страшной тесноте. В то же время отдельные дома почему-то пустуют. Частенько налетает финская авиация и удивительно точно бьет по нашей живой силе и технике. Выяснилось, что в одном из пустующих домов засел финский разведчик, и с помощью фонаря, как сказали, через печную трубу, корректирует бомбометание вражеских самолетов. Врываемся в этот дом, а финского разведчика и след простыл. Устроили засаду. Несколько суток ждали его возвращения, но так и не дождались.

Зимой 1941-1942 года мне нередко доводилось находиться на огневой заставе в редком лесочке в болотах Карелии. Линии фронта не существовало. С нашей стороны - заставы в одиночных домиках на хуторах или в землянках. С вражеской стороны - финны и даже шведы (а немцев нет вовсе), которые передвигаются на лыжах в одиночку или парами. Есть и «кукушки» - снайперы на деревьях. Мне вроде повезло - я на заставе представляющей собой двухэтажный домик с настоящей кирпичной печью. По ночам дежурим поочередно, нас 11 человек, по полчаса стоим в окопе. Больше получаса выдержать очень трудно, холода страшные. На дежурство надевали теплую доху, а валенки и стеганые брюки всегда на каждом из нас, днем и ночью. Клонит ко сну, но спать никак нельзя, спящего бойца могут утащить финны, они умеют подходить на лыжах совсем неслышно. Ночью нам приносят боеприпасы и пропитание на сутки. Обычно два бойца волокут на себе патроны, да мешок с хлебом и два термоса: один, пятилитровый, с супом, а другой, поменьше, с водкой. Ну, а если ночь светлая, то мы остаемся голодными, никто не решается пробраться к нам. Запомнился случай, когда по ошибке вместо термоса с супом нам доставили второй термос с водкой. А ведь полагалось сразу все съесть и выпить, а пустые термосы возвратить в ту же ночь. Так вот, на голодный желудок пришлось опорожнить два термоса с водкой. В ту ночь никто не дежурил, но все обошлось благополучно - финны не заметили, что у нас творилось. Обычно мы съедали и выпивали все приносимое ночью, и потом целый день ничего не ели. Сейчас мне даже трудно себе представить, как я, (да и другие), мог за один присест съесть килограмм хлеба и котелок супа (правда, один раз в сутки). Но так было. А кроме голода, нас здорово и постоянно одолевали вши. Почему-то принято стыдливо умалчивать об этом бедствии фронтовиков. Но факт остается фактом: проверки «на педикулез» и санпропускники приводили только к кратковременному сокращению количества вшей, но никогда эти твари не пропадали совсем. Да и бороться с ними на передовой было очень трудно. Ведь снимали гимнастерки редко, а нижнее белье - от бани до бани, то есть, носили месяц- полтора. От вшей избавились только в Германии, где меняли нижнее белье, чуть ли не ежедневно: его брали у немцев столько, сколько надо. Итак, всю зиму 1941-1942 года живем мы, 11 человек, на заставе. От своих тылов почти оторваны. Финны беспокоили редко. Но вот однажды к заставе подошли наши лыжники. Их было много - два или три батальона.

В нашем доме расположился КП и на следующий день лыжные батальоны пошли в наступление. Как сейчас вижу: по снежным полянам и замерзшим болотам , рассредоточившись, идут бойцы на лыжах в серых шинелях и командиры лейтенанты в новых белых полушубках. Вижу: финны открыли снайперский очень точный огонь по белым полушубкам и побили в течение нескольких минут почти весь комсостав. Наступление захлебнулось. Лыжники повернули назад. Тут же ушли с нашей заставы и старшие командиры. Воевать еще мы не научились. Маскхалатов не было. Глупо было одевать командиров так, чтобы они выделялись в бою.

ФИНЛЯНДИЯ

Июнь 1944 года. Очень много времени прошло с того дня, когда я, будучи сержантом 29-го заградительного отряда 7-ой Армии, стоял в строю на опушке леса, на берегу реки Свири. Хорошо помню, обращение генерала - очевидно, командира дивизии, к десантникам, расположившихся по отделениям возле своих лодок-амфибий. А накануне прибыла и окопалась в этом лесу дивизия десантников- головорезов из под Москвы. Им по 17-18 лет. Говорили, что готовили эту дивизию специально к боевым действиям в тылу врага, то есть безупречно орудовать штыком, кинжалом, не бояться ни Бога, ни черта.Во всяком случае, помнится, что в ту же ночь после прибытия, в десантной дивизии не досчитались несколько офицеров - их прирезали свои же красноармейцы по каким-то причинам.

Итак, дивизия построена. Генерал говорит - «Сейчас мы будем форсировать Свирь. На противоположном берегу - долговременные укрепления финнов. После артподготовки, все по «амфибиям» и как можно быстрее на ту сторону! Захватить плацдарм и развить успех! Весь личный состав первой лодки, закрепившийся на финском берегу будет представлен к званию Героев Советского Союза!».Затем началась мощная и длительная артподготовка. Заработали «катюши».

Все мы открыли рты, чтобы не оглохнуть. Я и сейчас, спустя много-много лет, могу отличить фронтовика от «участника войны», не побывавшего на передовой. Фронтовик при сильном шуме всегда откроет рот по старой привычке, которая не может забыться. Часа через полтора закончилась артподготовка, и «амфибии» с опушки леса устремились к реке. Это было удивительное зрелище. Я впервые увидел лодки, несущиеся с большой скоростью по суше, а потом, с не меньшей скоростью по воде. Раздались одиночные минометные выстрелы с вражеской стороны. Слышны и пулеметные очереди. Потоплено несколько лодок-амфибий. Но вот, одна за другой, лодки выезжают на противоположный берег. Затем, на резиновых лодках, переправляется и наше подразделение. Вижу у дороги два миномета и несколько пулеметов оставленных финнами в поврежденном виде, несколько убитых солдат противника. Так была форсирована Свирь. Почти без потерь и вовсе без серьезного боя.

Между прочим, на следующей неделе в армейской газете были помещены фотографии двенадцати Героев Советского Союза, которые - « … первыми форсировали Свирь, и, закрепившись на вражеском берегу, обеспечили переправу остальным подразделениям дивизии». Так - то.

Противник отступает. Мы уже на территории Финляндии. Идем прямо по дорогам. По лесу двигаться опасно: «кукушки» все еще не дают покоя, да и кругом болота, пройти трудно. Попадаются хутора: два - три домика со всевозможными хозяйственными постройками. Населения нет, все до единого человека ушли (по нашему: эвакуировались). Скот, в основном, увели, но всяческая домашняя утварь была оставлена. Домики очень красивы, окрашены в яркие краски, уютные и чистые. Не обошлось без курьезов. К концу дня, собираясь на отдых, мы зашли в один из таких домов, вытащили подушки, одеяла и даже простыни, расстелили возле дома и, впервые за много-много дней устроились по - царски.

А ночью пошел дождь. И наше постельное белье промокло и порвалось - оно, оказалось, было из бумаги, а на вид это заметить было невозможно.

НОРВЕГИЯ

Мурманск. Поздняя осень 1944 года. Объявляется приказ о расформировании заградительных отрядов. Личный состав нашего отряда включается как пополнение в 10-ую гвардейскую стрелковую дивизию. Дивизия ведет тяжелые бои с немцами на подступах к Петсамо. Наших командиров (капитана и лейтенанта) , а также санинструктора, очень бойкую и необычайно выносливую в походах 17-летнюю девушку, куда-то откомандировали. А в Десятую дивизию прислали с пополнением из госпиталей, уже обстрелянных гвардейцев. Нас привезли в порт и погрузили в трюм старенького катера с установленными на палубе пулеметами. В трюм набилось много народа. Для того чтобы все уместились, пришлось стоять. После погрузки задраили люки снаружи. Была ночь. В трюме темно и холодно. Как всегда, куда везут, было неизвестно. К утру пришли к берегу и под обстрелом высадились. Потерь в личном составе при высадке было мало. Зато, когда вышли на шоссе, заметались по сторонам. Немцы били из орудий по скалам, и огромное количество осколков летело в нашу сторону. Дождались, пока обстрел прекратится, и пошли в сторону Киркенеса. Мы были в Норвегии. Шли с боями по великолепной автосаде. Немцы отступали, но все немногочисленные населенные пункты и одиночные постройки были преданы огню. Пробирались сквозь пожары. Но удивительное дело - склады с водкой и спиртом немцы не поджигали. Возле таких складов собирались толпы солдат , да и офицеров тоже, и дальше - наступление прерывалось. И все-таки наша дивизия взяла Петсамо, а наш 24-й стрелковый полк занял Киркинес, и полк стал именоваться Киркинесским. Город пылал в огне пожарищ. А люди, выходили из убежищ, в которых прятались, радостно приветствовали Красную Армию. Мне очень запомнилось это ликование. Правда, через пару недель, после того, как нас приодели по - зимнему в полушубки, стеганые брюки и валенки, имела место команда: быстрым маршем покинуть Норвегию и через десять дней прибыть в Мурманск. Предстояло пройти пешком 600 километров, то есть, по 60 километров в день. Уходили из Киркененса утром. Провожали, пожалуй, с большей радостью, чем встречали. За первые двое суток во время марша побросали в первую очередь противогазы, затем полушубки и даже валенки (у кого были на повозках ботинки или сапоги). Поход был чрезвычайно тяжел. Но в Мурманск пришли ровно через десять дней. Теперь вспоминаю об этом походе с удивлением: как это можно было пройти по 60 километров в день, и каким образом у нас никто не простудился, не заболел и не отстал. Да и вообще, во время войны, по-моему, у нас никто не болел.

ПОЛЬША

2-ой Белорусский фронт. Начало февраля 1945 года. Продвигаемся к границе с Германией. Наши соседи - польские подразделения, сформированные в Советском Союзе. Они воюют, в основном, с польскими отрядами, которые были на стороне немцев или даже были нейтральны. В это смутное время в Польше три основных силы: за немцев, за Советы, против немцев и против Советского Союза.

А назывались: Армия Крайова, Армия Народова и Армия Людова - кажется так. Вот какая армия за что воевала - и в те времена было трудно понять, а сейчас уже забылось окончательно. В польских подразделениях большие потери. Поэтому, пополняются они русскими солдатами, которых одевают в польскую форму (на голове конфедератки), а понимать польские команды можно научиться в миг. Комиссары (замполиты батальонов) у поляков - сплошь командиры Красной Армии. Передвигались по дорогам Польши на реквизированном транспорте. Ехали на телегах, в колясках, запряженных тройками рысаков, на велосипедах и даже на прицепе парового локомотива. Это было удивительно. Польские деревни того времени был очень бедны, но народ предприимчивый. Даже очень бедный люд норовил открыть свою лавочку или организовать какое-нибудь «предприятие». Начали получать польские злотые, но при покупках их никто у нас просто не брал. Те, кто не успел проиграть эти злотые в карты или не выбросил, при демобилизации могли обменять их на советские рубли. Правда, в то время об этом никто у нас не знал . Стали выходить польские газеты. В одной из них, я сам читал, было написано, что командующий Рокоссовский - поляк по национальности, самый молодой Маршал Советского Союза - «больше всего на свете любит женщин и лошадей».

ГЕРМАНИЯ

Подошли к границе с Германией. Встали на разбитой проселочной дороге, по сторонам которой видны покосившиеся хибарки, крытые соломой. Виден пограничный столб, за которым - Германия. А там - широкое асфальтированное шоссе, кирпичные дома и фруктовые сады. Разительно: нищая Польша и богатая Германия. Перед началом боевых действий на немецкой территории во всех ротах перед строем зачитывают приказ. Сейчас уже не помню - чей приказ, командующего фронта или армией, но на всю жизнь запомнились слова этого приказа, которые в то время казались такими естественными, а сегодня, спустя много лет, звучат кощунственно. Вот эти слова: «Красная Армия вступает на территорию фашистской Германии… Мстите за поруганных ваших жен, сестер, стариков и детей… Увидев немку-женщину, помните, она - ваша, и кольцо на ее руке - тоже ваше…»

взятие немецкого города батальоном Рубинчика

Много раз я вспоминал слова этого приказа во время войны и после нее. Видел, как по - разному мстили на земле Германии за зверские злодеяния, совершенные захватчиками в России. Был у нас в батальоне комиссар, т.е. заместитель командира по политчасти, у которого вся семья была уничтожена немцами. Он и его семья - евреи с Украины. Так вот, он стал чудовищно мстить. Несколько раз я видел , как он подавал команды, стрелять в ноги раненым немецким солдатам, обрекая их на ужасные страдания. Комиссар был убит в бою, в Пруссии, в середине марта 1945 года. А еще в феврале началось наступление нашей дивизии в Померании против сильной группировки противника. Ночью подошли к исходному рубежу - полянке с одиночным домиком. Рота разместилась и окопалась у дома. На рассвете услышали артподготовку, которая велась через наше расположение по переднему краю немецкой обороны в течение 30-40 минут. А затем последовала команда - «Приготовиться к атаке!». Цепочкой подошли к поляне, а за ней, в метрах 150-200 были расположены траншеи немцев. У края поляны, в кустарнике, стояли два ведерка с водкой, а рядом - кружки. Красноармейцы, проходя мимо, пили, но не пьянели. Некоторые выпивали по две кружки и тоже - ни в одном глазу. Затем залегли и … в атаку. Немцы открыли ураганный огонь. А мы бежали и кричали во всю глотку : «Ура!» и, чаще всего, матерщина. Никогда не слышал, чтобы во время атаки кричали - «За Родину, за Сталина!». Падают наши. Вот рядом упал сержант, я подсел к нему - мертв…

Я забрал у него документы, вывернул медаль «За отвагу» старого образца, и побежал дальше. Бегу и стреляю вперед из автомата, куда попало... Помню, как к концу дня, в сумерках, рота с боями дошла до деревни, которая в нашем понимании была образцово-показательной. Все дороги и тропинки асфальтированы, дома - кирпичные, крыши - покрыты железом. Впрочем, других деревень, менее богатых, мы в Германии не встречали. Заняли несколько домов. Среди наших пехотинцев - красноармейцев большинство было из крестьян. И все они утверждали тогда, что в этих домах жили помещики или очень богатые кулаки. Так как все жители сбежали, спорить с ними было бесполезно. Но разница, как жили немецкие крестьяне, и наши советские колхозники, была очень сильной. Поздно вечером к деревне подошли четыре танка Т-34 и встали, без маскировки, возле занятых нами домов. Утром вскочили по тревоге. Оказалось, что ночью немцы отошли от деревни, окопались на высоте и стали палить из пушек по нашим танкам. Стреляли метко: им потребовалось всего четыре выстрела, для того, чтобы подбить все четыре наших танка. Танки горели. Продвигаемся по территории Германии, иногда крайне медленно, неся потери, а порой быстро, почти не встречая сопротивления. Но вот подходим к странному месту - концлагерь. Кругом рвы, по дорогам - трупы только что расстрелянных заключенных. Многие из них в полосатых одеждах, но в основном - в гражданской и в красноармейской. Бегом, с криком, стреляя, куда попало, врываемся в лагерь. Охраны не обнаружили. Очевидно, сбежали. В лагере почти одни женщины, они в ужасном состоянии: голодные и измученные. В одном из бараков оказались французы. Они вышли к нам со своим национальным флагом: вполне прилично выглядевшие и аккуратно одетые. И тут произошел конфуз: наши красноармейцы, не разобравшись, решили, что это немцы , стали их избивать и даже снимать с них сапоги. С трудом удалось подоспевшему офицеру втолковать солдатам, что это не немцы, а французы. Идем дальше на запад. Перед нашим батальоном обороняется подразделение подонков, предателей из поляков, украинцев и русских. В плен они не сдаются (впрочем, их и не берут), в бою отчаянны, ведь терять им нечего. Иногда слышно как кричат «ура» и матерятся. Находим в оставленных ими землянках и окопах фашистскую литературу на русском языке. Запомнился журнал, по тем временам прекрасно иллюстрированный.

На обложке, фотография: за одним столом сидят Геринг со всеми своими регалиями, и предатель, генерал Власов, в немецкой форме, но без знаков отличия. Довелось почитать и «Майн кампф» Гитлера на русском языке. Поразительно страшная антисемитская и вообще гнусная книга. А вообще-то, кроме нашей армейской газеты и иногда поступавшей в роту «Красной Звезды», мы не читали ничего. С удивлением сейчас узнаю, что какой-то красноармеец таскал в вещевом мешке томик Пушкина или Блока. Верю в это с трудом. Не до томиков было. В вещевых мешках носили патроны и НЗ: сухари и консервы - если этот запас был в сохранности, конечно. В настоящее время, далекое от той поры, принято вспоминать и о фронтовых бригадах артистов и о кинопередвижках. Так вот, на тех участках и направлениях фронта, где мне довелось бывать, ни выступлений артистов, ни показов кинофильмов не было. Поистине - когдпушки стреляют, музы молчат. Командующим нашим 2-м Белорусским фронтом во время наступления в Пруссии и Померании был маршал Рокоссовский. Очевидно, понимая, какой ценой для тружеников тыла достается снабжение Действующей Армии, Рокоссовский, после вступления соединений фронта на землю Германии , отказался от вещевого и продовольственного снабжения, рассчитывая получать необходимое продовольствие и обмундирование с захваченных складов и транспортов противника. Так оно и вышло, но не совсем так. Организованного снабжения не получилось. Наша рота в составе стрелкового батальона шла во время наступления в феврале- апреле 1945 года впереди других подразделений дивизии, на самой - самой передовой. Впереди нас был либо враг, либо не было никого. Так вот, и «снабжался» каждый красноармеец продуктами питания и одеждой, как сумеет. У жителей в немецких поселках и деревень отнимали в основном продовольствие. А поскольку в захваченных нами городах населения почти не было , взламывали замки в квартирах и брали все необходимое. Однако следует заметить, что кроме часов и золотых колец, никаких других ценностей не брали. Шли тяжелые бои, не до ценностей нам было. Продовольствие брали, но немного. Солдатский вещмешок и так тяжел от запасных дисков к автомату. Что касается одежды, то тут разговор особый. Во время наступления обувь и обмундирование рвутся удивительно быстро. В начале марта 1945 года гимнастерка на мне была порвана в клочья, а сапоги давно пришлось заменить на немецкие (снятые с убитого), с очень широкими голенищами, неудобными, но целыми. К этому времени многие красноармейцы выбрасывали свое рваное обмундирование (кроме, конечно, шинели и пилотки), и одевали под шинель гражданскую одежду. Я тоже в одной из занятых деревень нашел отличный шерстяной костюм (пиджак и брюки) и одел его вместо изорванных галифе и гимнастерки. Вид у меня был довольно странный, но таким образом были одеты многие в нашей роте, да и во всем батальоне. Каждый солдат питался самостоятельно, кухня не успевала подвозить обед на передовую. До сих пор многие верят, что 2-ой Белорусский фронт под командованием Рокоссовского, имел в своем составе чуть ли не бандитов. Это все сказки. Бандитов было не больше чем на других фронтах, но из-за самоснабжения дело доходило до грабежей и насилий. Дисциплина падала быстро, и поднять ее было невозможно. После окончания войны командование в нашем полку усиленно взялось за наведение порядка и дисциплины. Сменили всех офицеров , побывавших в боях, а солдат - фронтовиков почти поголовно демобилизовали. Говорят, это помогло.

16-е марта 1945 года. Поселок Яново, возле города Гдыня. Нас в роте осталось 11 человек, из ста в начале наступления. Девять солдат ( и я в том числе) стоим в окопе возле небольшого деревянного домика, а в доме находятся наш командир роты Ляпков - гвардии старший лейтенант, старшина роты Стеблюк - гвардии старший сержант, и какой-то лейтенант, командир полкового взвода разведки. Утро. Бой еще не начался. Минутой ранее нас был двенадцать человек - был еще жив гвардии сержант Смирнов, а теперь он лежит мертвый возле бруствера окопа. Командир роты, очевидно, по просьбе командира взвода разведки, приказал Смирнову доползти до проволочного заграждения, что в метрах 50- ти от нашего окопа, и разведать, есть ли за заграждением противник. Смирнов не был трусом, но он, как и многие, предчувствовал, что будет сейчас убит. Поэтому он сказал командиру роты: «У меня лоб не железный, они меня прошьют очередью» Но приказ есть приказ, Смирнов вылез из окопа и тут же был убит очередью из автомата, одна из пуль попала в лоб. Попробуй после этого не поверить в предчувствия… А еще, минут через двадцать, из за холма возле леса, чуть правее нашего окопа, показался немецкий бронетранспортер. Он еще только показался на горизонте, до него было метров двести, а я почему-то вдруг понял, что буду сейчас ранен (не убит, а именно ранен!?!). Могут сказать: ну и что, раз из ста человек осталось одиннадцать, то ясно, что скоро должно остаться десять. Все это так, но я совершенно отчетливо предчувствовал, что сию минуту буду не убит, а ранен. Я увидел, кажется даже не услышал, выстрел из бронетранспортера. Почувствовал сильный удар в голову и на миг потерял сознание. Пришел в себя и, увидев, что из рукава шинели хлещет кровь, понял, что ранен. Сразу подумал, что ранен в руку, но рука не болела и все пальцы на ней шевелились нормально. А кровь в рукав струилась с лица, носа и щеки, потому что я инстинктивно закрыл это раненое место рукой. Выбежал из окопа, забежал в стоящий рядом домик и попал в крепкие объятия старшего сержанта Стеблюка.

Нашелся нетронутый перевязочный пакет. Вместе с Ляпковым, Стеблюк сумел использовать весь этот пакет, перемотав мою голову почти целиком, оставив, правда, щелочку для одного глаза. Затем, оставив свое оружие, автомат, ребятам в доме, я выбрался наружу, и перебежками добрался до леса. Шло наступление. Поэтому я мог спокойно появиться в санбате без оружия. Хотя приказ, о страшной каре при уходе с передовой по ранению без оружия, отменен не был. Но и не выполнялся.

Стеблюка я больше никогда не встречал, но знаю, что спустя сутки после моего ранения, он был тяжело ранен, потерял ногу. А Ляпкова я встретил в городе Руммельсбурге в «головном» госпитале. В результате ранения, его голова стала просто огромной. Впрочем, он выписался из госпиталя раньше меня. Я шел по лесу в сторону тыла, к медсанбату. Сперва, добрался до поляны, куда приносили или привозили на повозках раненых солдат из нашего батальона. Некоторые приходили сюда сами. Слышны были ругань и стоны.

На поляне работал наш врач, ему помогали санитары. Он был весь в крови, и было видно, что буквально валится с ног от усталости. Я был хорошо знаком с врачом. Он частенько приходил к нам в роту , так как дружил с Ляпковым и был его земляком - оба из Ленинграда и оба любили выпить стаканчик - другой спиртного. Врач узнал меня, спросил, дойду ли я сам, без посторонней помощи до медсанбата, и в ответ на мое «дойду», пожелал мне всего наилучшего. Вскоре после этого, наш врач был ранен, долго лежал в госпитале и вернулся в часть уже после окончания войны. А я шел по лесу. Повязка на лице вся пропиталась кровью. Из - под бинтов торчала длинная черная щетина (я не брился недели две).

Нагнал красноармейца, комсорга нашей роты Чечетку. Он был ранен в руку раньше меня, но шел в медсанбат долго, часто отдыхая, рука у него очень болела. Дальше мы пошли вместе. Наконец дошли до штаба полка и медсанбата. В медсанбате даже не стали разбинтовывать мою голову, посмотрели на окровавленные бинты на лице и голове, сразу усадили в машину, да в кабину, а не в кузов. Сопровождающему дали бумагу - в «головной» госпиталь. Наверное, медики подумали, что я ранен не в лицо, а в черепную часть головы. В кузов машины набилось много народу, в основном раненые легко. Перед отъездом каждому из нас выдали продовольственные аттестаты. К вечеру приехали в Руммельсбург - город, который совсем недавно наш полк брал штурмом. В свое время, заняв Руммельсберг, мы покинули его, уходя с боями дальше, на северо-запад. А теперь я вновь в этом городке. Я не узнал его. Город был основательно разрушен, в центре почти не осталось уцелевших домов. Оказалось, что после нашего ухода , на город был совершен налет английской авиации. Привезли в госпиталь для раненых в голову. Так как это было уже поздно вечером, заниматься со мной врачи не стали. Велено было укладываться на нары в вестибюле госпиталя и отдыхать до утра. Я, естественно, улегся и мгновенно уснул. Под утро проснулся от странного и страшного ощущения, будто бы я нахожусь среди мертвецов. Оказалось, что так оно и есть: справа и слева от меня лежали красноармейцы, скончавшиеся ночью от ранений в голову. Мне стало не по себе, подошел к дежурной сестричке и попросился в палату или в другой госпиталь. Сестричка позвала санитаров, и те унесли умерших. Затем она повела меня в какую-то комнатушку, сняла с моей головы огромное количество бинтов и отвела к врачу. Тот осмотрел осколочные раны на лице и велел готовить к операции. Только после этого сестричка записала, кто я такой. Она не верила, что мне 23 года (выглядел я, небритый и все еще грязный, наверное, лет на сорок), и повела мыться и стричься. Потом извлекли осколки из переносицы и щеки, и я оказался в настоящей кровати, с простыней, подушкой и одеялом. Блаженство полное, можно было спать, спать и спать, что я и делал. Но в этом роскошном госпитале я пробыл всего дня два или три. Затем меня перевели в самый обычный рядовой госпиталь. Он помещался в том же городе, но в старых немецких казармах. Здесь я пролежал недолго, вскоре стал «ходячим». В госпитале я получил обмундирование, но был одет необыкновенно, даже по тем временам. На мне был ярко зеленый китель (французский или английский), широкие синие галифе и немецкие сапоги. Правда, шинель и пилотку вернули - в них я прибыл в госпиталь. В госпитале кормили три раза в день. К этому времени ходячие «ранбольные» приходили питаться. А все остальное время слонялись по городу. Немецкого населения в нем не было совсем, очевидно, все ушли на запад. Заходили в дома, подыскивали кое-что для отправки посылки домой. Помню, в начале апреля, зашил в белую простынь все что имел, и отправил посылку в Москву, маме. В ней было два костюма (один из них тот, в котором я попал в госпиталь), какие-то женские кофты и несколько пар ручных и наручных часов. Откровенно говоря, у меня было довольно много часов, но часть из них я уже успел проиграть в карты - основное занятие в госпитале. А денег, кроме оккупационных польских злотых и немецких марок, ни у кого не было , поэтому и играли на часы, кольца, ножи. Польские злотые и немецкие марки никому не были нужны, но иногда играли в «очко» и на них. Посылка, между прочим, дошла в Москву в удивительном виде. Никаких костюмов и часов в ней не оказалось, она была набита тряпьем и камнями. Но об этом я узнал только, когда сам приехал домой после окончания войны. Дело шло на поправку. В середине апреля меня перевели в барак для выздоравливающих. Здесь вообще никакого режима или порядка не было, шла попойка с утра до вечера. А в самом конце апреля большую группу солдат стали готовить к выписке из госпиталя и отправке на фронт. Я был в их числе. Я не сомневался, что попаду вновь в свою 10-ую гвардейскую дивизию. Дело в том, что ществовал приказ, что гвардейцы после госпиталей, возвращаются в свои гвардейские части. Тем временем нам раздали справки о ранении и стали грузить в кузова машин. Все остальные документы, включая наши аттестаты, на руки не выдали - они находились у сопровождающего. Когда погрузились в машины, узнали, что наш путь лежит в какую-то гвардейскую часть, но не в 10-ую дивизию. И тут мне повезло - увидел рядом с машиной, в кузове которой я находился, машину нашей дивизии, а за рулем - старого моего приятеля Ломоносова, с которым мы одно время служили в одной роте.

Я выскочил из кузова и уселся рядом с Ломоносовым, таким образом, мои документы поехали в другую воинскую часть, а я, в кабине Ломоносова, поехал догонять свою дивизию. Время было удивительное. Никому и в голову не пришло меня разыскивать или во время нашего «путешествия» попросить предъявить документы. Приближался конец войны. В штаб дивизии приехали к концу второго дня пути. А на следующее утро я отправился в штаб полка. Полковой писарь прекрасно помнил, что перед отправкой в госпиталь снабдил меня аттестатами. Он попросил предъявить документы, но я ему ничего не стал объяснять, и получил новый продовольственный аттестат. С этим документом пришел в свой батальон, а затем и в свою роту. Это было 29-го апреля 1945 года. Так завершилось мое путешествие по северной части Германии. И до госпиталя я прошел пешком много - много километров по территории Германии, и после того как вернулся в роту, опять шагал и шагал по Германии - и нигде и никогда я не встречал каких - либо попыток сопротивления или агрессивности со стороны немецкого населения. Опасаться, что будут в тебя стрелять, не приходилось. В отличие от Польши гражданское население в Германии не сопротивлялось. Но вот я в своей роте, в помещении бывших немецких казарм. Меня встретили очень радушно, угощали всякой снедью, вином и шнапсом. Из прежнего состава вернулись в роту: гв. старший лейтенант Ляпков и гв. старшина Адашкевич, да 3-4 солдата, которые во время наступательных боев не были ранены или убиты, остальные - пополнение. Пополнение прибыло в роту в основном из молодых ребят, угнанных на работы в Германию. Они оказались на занятой нашими войсками территории и немедленно были призваны в ряды Красной Армии. Обучены они не были. Было пополнение в нашем батальоне и из немецких лагерей. Эти люди прошли суровую проверку в Особом Отделе дивизии и отличались, прежде всего, конечно, внешним видом и может быть какой-то отчужденностью, что ли. Это были хорошие ребята, ранее побывавшие в боях. С двумя из них я подружился. Правда, сейчас уже позабыл их фамилии, зато их рассказы, о пребывании в лагерях, помню очень хорошо.

Первый, летчик - истребитель, в прошлом капитан, до того как сам был сбит и попал в плен, в воздушных боях сбил несколько немецких самолетов и был награжден орденами. Он мужественно перенес все ужасы лагерной жизни, и после освобождения, попал к нам в роту простым солдатом. Он был очень интеллигентен, дисциплинирован, отличался чувством собственного достоинства. 5-го мая наша рота принимала участие в своем последнем бою, понесла тяжелые потери, и этот солдат, бывший летчик, был тяжело ранен. Ни офицерского звания, ни боевых наград, во время пребывания в нашей роте, ему не вернули.

Вторым моим приятелем был бывший кадровый красноармеец, призванный в армию еще до войны. Родом он был, откуда- то из - под Харькова, а служил в пехоте в Западной Белоруссии. Там же попал в плен летом 1941 года. Он был евреем, да и внешне был весьма на типичного еврея похож, но выдал себя за украинца, а фамилию взял своего знакомого - соседа (кажется Капылов). Немцы ему поверили, но гораздо труднее было обмануть украинцев - полицаев. Да и многие из однополчан, попавшие вместе с ним в плен, знали, что он еврей, и могли выдать. Поэтому, он при первой же возможности старался перейти в другой барак или даже в другой лагерь, и не быть рядом со знакомыми бойцами. Будучи физически крепким и здоровым, он перенес все лагерные ужасы и лишения, и после четырех лет плена попал к нам в роту. Он выжил, а всех его родных уничтожили, как он потом выяснил, украинцы - полицая, а выдали их соседи, с которыми вроде и отношения до войны были вполне хорошие. Наши полковые «особисты» никак не могли понять, как это, боец- еврей, мог четыре года пробыть в плену и остаться живым. Его частенько допрашивали, все выясняли, не немецкий ли он шпион.

Итак, я попал в свою родную роту, но укомплектована она была в основном бойцами, освобожденными из плена и мальчиками, угнанными на работы в Германии. Кстати, эти мальчики, едва достигшие 17- 18 лет, по их рассказам, не так уж и плохо жили у своих немецких хозяев. Работали они много, но и кормили их прилично. Командиром роты по - прежнему был гв. старший лейтенант Ляпков, а вот командирами взводом были назначены присланные из пополнения. Командиром первого взвода стал старшина, а командиром второго взвода - майор, бывший командир полка, побывавший в плену. Ему оставили звание, но доверили командование только взводом. Таким образом, если бы вышел из строя Ляпков, то его место занял бы старшина как командир первого взвода, а майор, был бы в подчинении у старшины. Однако, в бою 5-го мая, майор был ранен и больше в роте не появлялся. Рота шла по берегу Балтийского моря, вступая в перестрелки с засадами неприятеля, по набережным и пляжам курортных городов и поселков. А на море были видны дымки уходящих на запад пароходов с эвакуируемым населением. Несколько судов бойцам нашей дивизии удалось задержать. Эти солдаты нашли на берегу несколько лодок с веслами и на них подошли к пароходам, еще не успевшим отплыть, потребовали остановиться (что беспрекословно сделали капитаны) и поднялись на палубы. На борту военных немцев не было и солдаты, захватив «трофеи», отбыли восвояси. Тем временем, близи города Свинемюде, противник оставил солидный заслон - очевидно, для того, чтобы дать возможность населению эвакуироваться, а войскам отойти на запад. Дело было днем, 5-го мая 1945 года. Это самый последний для меня бой, и как нам тогда казалось, в этой самой последней в мире войне - вспоминается и сейчас в мельчайших подробностях. Редкий лесочек слева от шоссе простреливался автоматными и пулеметными очередями противника, которого мы не видим, но он очень близко. Рота залегла, рассредоточилась, и, взяв в полукольцо, почти полностью окружила расположение немцев. Командир роты посылает меня связаться с одним из командиров взводов для организации совместных действий по уничтожению противника.

Перебегая под огнем от дерева к дереву, я приближаюсь к оврагу, в котором залег взвод. Рассказываю командиру взвода об обстановке и собираюсь в обратный путь. Но тут я почувствовал, что кто- то хватает меня за плечо. Оборачиваюсь - старшина роты. И он говорит мне, приблизительно так: «Слушай мою команду - остаешься здесь и не вздумай совать нос под пули. Война кончается. Похоже, что это последний бой. Не стоит рисковать жизнью». Старшина заставил меня залечь на дно оврага. Помнится, что я немного пошумел, но потом прилег.

Надо сказать, что гвардии старшина Леонид Александрович Адашкевич был по возрасту старше всех в роте, ему было в то время где-то лет 40. Белорус по национальности, он жил до войны в Ленинграде и работал там в школе. В роте он пользовался всеобщим уважением. Возможно, что он спас мне жизнь, за три дня до окончания войны. А бой продолжался. Я выбрался из оврага и увидел, как на возвышенности, впереди меня, бегут по поляне бойцы нашей роты, стреляя из автоматов. Атака. Вдруг застрочил пулемет противника и вмиг скосил всех тех, кто был на пригорке. Так погибли почти все новобранцы, мальчишки 1927 года рождения, угнанные в Германию и призванные в армию уже здесь, на занятой нами территории. Эти мальчики совсем не были обучены военному делу , не умели передвигаться по - пластунски и перебежками. Погибло их в этом бою человек 25-30 , ранило человек десять, а уцелело мало. Тем временем, наш пулеметный взвод развернул свои станковые пулеметы и повел ураганный огонь по расположению противника. Огневые точки немцев были подавлены, можно было продвигаться вперед. Бегу вместе со всеми оставшимися в строю, вперед и вперед. И тут вижу: два красноармейца пинками гонят троих солдат, одетых в немецкую фор, к месту под деревом, где расположились командир роты и связист с телефонным аппаратом. Пленных подвели. Они кричали что - то по польски, похоже - о том, что они польские рабочие, что «Гитлер - капут» и т.п. Но командир роты Ляпков, расстроенный и обозленный большими потерями в роте, гибелью многих мальчишек из пополнения, сначала дал волю своим кулакам, избив пленных. Избивая, он кричал, что может быть они и поляки, но все равно фашисты, и заодно с немцами, ну и конечно материл их. Потом он велел расстрелять пленных. Надо сразу сказать, что в нашей дивизии в плен немцев брали редко. Только потом, после окончания войны, я понял, что это было ужасно. Но в то время , мы искренне считали, что немцы и фашисты - это одно и тоже, а фашисты не люди, их надо уничтожать. Почему-то еще считалось, что при активных боевых действиях, конвоировать пленных с передовой в штаб полка или дивизии - неслыханная роскошь.

При этом, мол, с передовой , «конвоиры», то есть бойцы, которые так были нужны в действующих подразделениях, уходили в тыл и не так уж скоро могли и вернуться. К тому же наши потери были несоизмеримо большими, потому что противник узнал, что гвардейцы в плен не берут, и дрался ожесточенно, до последнего. Говорили, дело пошло на лад, после того как все - таки стали брать в плен. Противник об этом проведал, и сразу , его сопротивление, и как следствие, наши потери - сократились. Но это произошло уже после того, как я попал с ранением в госпиталь. Бой кончился. И, как всегда - « Вперед на запад!».

Мы не хоронили убитых. Этим занимались наши тылы - обозы и второй эшелон, или специальные похоронные команды, если, конечно, они найдут трупы. Иногда поговаривали, что солдаты из этих команд, перед захоронением убитых, присваивали себе все ценное, что находили на трупе. А мы, на передовой, у убитых никогда ценного ничего не брали. Мы были очень суеверны и верили в то, что если возьмешь что - нибудь у убитого (кроме, конечно, документов, писем и наград), то сам будешь убит. Я до сих пор абсолютно уверен, что так оно и было. В нашей роте парторгом был спокойный, немолодой человек, лет 35-ти. Он никогда не взывал, как это делали многие - «Коммунисты и комсомольцы, вперед!». Однако сам показывал пример другим, был впереди.

Так вот, все мы видели, что во время одной из передышек, перед очередным наступлением, наш парторг зашивает в полу шинели всякого рода драгоценности, в основном золотые кольца. Удивились, посмеялись, да и забыли об этом. А на следующий день парторг был убит. Он лежал у колючей проволоки в нескольких метрах от нас. Противник уже не стрелял. Но никто, конечно из-за суеверия, не решился снять с него шинель, или хотя бы распороть ее ножом и забрать кольца. Наш батальон продвигается на запад. Подошли к курортному городу Свинемюде. Он здорово разрушен авиацией союзников, многие дома горят. Жителей мало. Выходим из города и под артиллерийским огнем перебегаем по шаткому мостику через небольшую реку. К счастью, потерь нет. Вновь выходим к морю и вечером 7-го мая 1945года располагаемся в лесу возле острова Юзедом. Все тихо. Стрельбы больше не слышно. А на острове Юзедом расположился один из батальонов нашего полка. 8-го мая утром переправляется туда и наш батальон. Сразу же стали шуровать по домам в поисках, в основном, съестного.

На острове полно местных жителей и населения, бежавшего с востока, но не успевшего эвакуироваться дальше на запад. Как мы позже узнали, имеется уже и комендант острова (молоденький лейтенант, даже без гвардейского значка, наверное, он только что прибыл из училища). С одним из бойцов нашей роты заходим в небольшой деревянный домик. Нас молча и настороженно встречают старик и несколько женщин. Мы знаем, куда надо идти, и сразу открываем дверь в кладовку, где обычно хранятся колбасы, вино, иногда мед.

И вдруг слышим необычный в данной ситуации крик старика: « Комендант, комендант!». Старик кричит и пытается нас не пустить в кладовку, к продуктам. Вот чудак, идет война и у нас в руках автоматы. Но в это время в дом заходит комендант. Вероятно, он услышал вопли старика, и говорит нам: "Ребята, не берите здесь ничего, идите в расположение своего батальона, война кончилась!". Мы выпили с комендантом шнапс и умчались в свою роту. Дело было днем 8-го мая 1945 года.

Победа! Войне конец! Все мы были счастливы. Не сговариваясь, стали палить в воздух, потом бросать оружие и боеприпасы в море. Бросали автоматы, пистолеты и даже пулеметы. Ведь твердо верили - закончилась последняя в мировой истории война и больше никогда - никогда не будет войн…

ДОМОЙ !

благодарственное письмо комфронта демобилизованным

Окончилась война, но нас еще держат в бывших немецких казармах. Одели в настоящую красноармейскую форму. Офицеров в роте заменили на новых командиров, прибывших из училищ и никогда ранее не воевавших. Правда, примерно с августа 1945 года командиром роты стал гвардии старший лейтенант, прошедший всю войну в адъютантах командира полка Лазарева. Фронтовиком в то время, его, понятно, не считали. Хотя награжден он был всевозможными орденами и даже польским «Крестом Грюнвальда». Пока еще дисциплина была на крайне низком уровне. Обедать в столовую ходили редко. Выход из казарм был свободным. Поэтому, в основном «паслись» по ближайшим деревням. Но сразу после окончания войны с Японией, начались попытки поднять дисциплину, закрыли выход из казармы, начали обучать молодых красноармейцев. А самое главное, прошедших войну, обстрелянных и крайне недисциплинированных солдат, сержантов и старшин стали отправлять домой, в Россию, т.е. демобилизовали. Для бойцов, по возрасту не подходящих для демобилизации, организовали довольно примитивную медицинскую комиссию, состоявшую из полкового врача и санинструктора. Практически всем, проходящим эту комиссию, подобрали статью, по которой можно было демобилизоваться. Члены комиссии принимали почему-то в крохотной палатке, куда поочередно входили все желающие, конечно, только из числа старослужащих. Передо мной комиссию проходил солдат нашей роты, имевший удивительное ранение: пуля вошла в глаз и вышла где- то возле шеи. Парень после ранения ходил с повязкой на глазу, лечился в санбате, в госпиталь почему-то не попал и вновь вернулся в роту. Во время войны встречались и такие чудеса, когда солдат, абсолютно не пригодный к службе в армии, оказывался в пехоте, да еще на самой передовой. Ему статью подобрать - было делом двух минут. Со мной занимались немного дольше - решили демобилизовать по ранению и контузии (я заметно заикался). После этого я стал собираться домой, в Москву, написал родным, что скоро приеду. Ждать было трудно, надоело пребывание в чужой стране. Наконец-то в середине октября собрали отъезжающих, сначала в штабе полка, где раздали подарки (муку и мануфактуру) и выдали денег (мне насчитали 4 тысячи рублей за 4 года пребывания на фронте в звании сержанта), затем повезли на какую-то железнодорожную станцию.

Хорошо помню товарный состав, на котором мне предстояло приехать в Россию. Состав состоял из товарных вагонов - теплушек. В двух или трех из них, ехали девушки-солдаты, их демобилизовывали в первую очередь. Многие из них пили водку не хуже мужиков и были очень наглы. Поезд был украшен лозунгами, и, как тогда полагалось, портрет товарища Сталина на паровозе. Это был второй эшелон, с демобилизованными отправляемый из Германии в Москву. Поэтому на каждой станции, после того как мы пересекли границу, нас встречали оркестрами, а иногда устраивали митинги. Ехали очень долго. В теплушке, в которой я находился, размещалось человек сорок. Лежали на двухэтажных нарах, слева от входа расположился я, а рядом сержант, фронтовик с полным набором орденов. Было удивительно, что в то время, когда большинство демобилизованных везли тяжелые чемоданы с «трофеями» (один дядя даже приволок в вагон огромное венецианское зеркало), у этого сержанта, кроме вещевого мешка, ничего не было. Мы разговорились, подружились. Сержант тоже окончил 10 классов незадолго до войны. На мой вопрос, почему он ничего не везет домой из поверженной фашистской Германии, он ответил - «Война окончена, начинается новая жизнь. У меня будут дети. И они когда-нибудь спросят меня - откуда у нас немецкие «трофеи»? Как я посмотрю своим детям в глаза?». Ответ сержанта тогда меня поразил, я запомнил его дословно. Но в то время мне казалось вполне оправданным мизерное количество вещей, заимствованное у нецкого населения и умещающееся в чемодане или вещевом мешке солдата. Ведь мы видели, когда ехали домой, вагоны, загруженные коврами, мебелью и антикварными предметами. Все это генералы и старшие офицеры отправляли в Россию, в города, где жили их семьи. Так вот тогда, после разговора с сержантом, я понял, что оправдания мародерству в любой его форме, быть не может.

Вспоминается, однако, что солдаты, на «передке» (т.е. на передовой) очень редко обыскивали цивильное населения с целью изъятия драгоценностей. Ведь мы находили множество всякого добра в покинутых жителями городах и деревнях . А еще были случаи, когда при нашем появлении, перепуганные немцы сами совали нам в руки и часы и кольца. Но было и всякое…

Итак, возвращаемся домой, многие везут с собой спирт и шнапс. Во многих теплушках попойка идет с утра до вечера, и с вечера до утра. Подъезжаем к Минску, вернее к тому месту, где когда-то был город Минск. Увидели одни развалины. Вокзал тоже был полностью разрушен. Но на платформе нас встречает оркестр. А рядом, импровизированный базарчик, где бойко идет обмен всякой всячины на солдатские продукты, в основном на американскую тушенку. Толпами гуляем по платформе. Митинг давно закончился и оркестр уже не играет. Вдруг слышим у одной из теплушек шум и крики. Видим, что разъяренные пьяные солдаты бьют парнишку лет четырнадцати. Оказалось, что этот парнишка украл сапоги у одного из наших солдат, а тот его поймал на месте преступления. Парня забили до смерти. На крики прибежала мать убитого, она где-то рядом торговала семечками… После этого нас спешно погрузили в вагоны, и эшелон отправился дальше. Но больше, ни в одном городе нас оркестры не встречали и митингов не проводили. Очевидно , уже сообщили, что едут «бандиты Рокоссовского». А в Москве состав остановили за два километра до Белорусского вокзала, мы выгрузились без лишнего шума и отправились по домам. Помнится, я сел в трамвай №22 и доехал до Никитских ворот. Я дома!

РАЗМЫШЛЕНИЯ

Я был в действующей армии все 4 года войны. Конечно, не все это время пришлось быть на передовой. Были и отходы на отдых и на переформирование, переходы и переезды на другие участки фронта. Но самые острые и страшные впечатления сохранились у меня от пребывания на передовой. Хотя, конечно, запомнились и постоянное недоедание, и неописуемый холод зимой 1941-1942 годов. Хорошо помню невеселое время отступления, когда казалось, что живым уцелеть невозможно.

До сих пор представляю себе состояние солдата, доведенным постоянным недосыпанием, страшным нервным напряжением и физической усталостью, до такого состояния, когда, в общем-то, не очень смелый человек может совершить героический поступок Особенно, если этот солдат находится в массе и чувствует поддержку товарищей, как говорят , если он ощущает «чувство локтя». А вот если он один, не чувствует и не видит поддержки, то будучи тем же самым солдатом, он может запаниковать и даже побежать с передовых позиций. И тогда случается, что паника может охватить и находящихся в окопах неподалеку товарищей и бегство приобретает массовый характер. Размышления о войне я иллюстрировал эпизодами, которые хорошо запомнил. Многое, будничное, я не рассказал. А видел я много смертей и очень много страданий. Видел, умирающих мгновенно и со страшными мучениями, например, при ранениях в живот. Написал я очень кратко и немного, из того, что хорошо запомнил во время пребывания на фронте. Написал я все это, конечно, по памяти. Ведь на передовой, и даже в ближайшем к передовой тылу, что - либо записывать или тем более вести дневники строго запрещалось. Меня сейчас, кстати, немного коробит, когда говорят, мол, такой-то красноармеец или командир или даже политрук вел дневник на передовой. Этого быть не могло. Мне на войне необычно повезло - я остался жив.

Наверно, я очень удачливый!

Лазарь Рубинчик. 2005 год

Воспоминания переданы сайту «Я помню» ветераном лично.