Рудягин Петр Тимофеевич

Я родился 12 июля 1925 года в станице Сергиевская Кореновского района Краснодарского края. Семья у нас была обычная по тем временам - семеро детей. Старше меня были сестры Валентина и Люба, а после еще родились Мария, Саша, Геннадий и Оля. И отец, и мама у нас из казаков. Но если мама была из зажиточной семьи, то отцу в детстве приходилось батрачить. Просто его отец, будучи на армейской службе погиб в Тифлисе за пару месяцев до его рождения, и это, конечно, сильно подкосило благополучие их семьи.

Но вскоре после моего рождения наша семья переехала жить на хутор Дыдымкин Курского района Ставропольского края, что в 12 километрах от границы с Чечней, там отец работал главным бухгалтером на конезаводе №58. На этом хуторе прошло все мое детство, и именно оттуда я ушел на фронт.

Расскажите, пожалуйста, немного о том, как ваша семья жила до войны.

Нашу семью спасало то, что отец работал главным бухгалтером, но вначале жили очень тяжело и бедно. Я, например, хорошо помню, как у нас на всех детей была всего одна фуфайка. Поэтому зимой мы могли выходить из дома и пойти, например, кататься с горки только по очереди. А как мы голодали в голод 1933 года… Ведь тогда от голода я и мой брат Саша опухли от голода, даже хвастались друг перед другом опухшими подбородками не понимая того, насколько близки к смерти. И только благодаря тому, что родителям удалось достать отрубей, мы смогли пережить это тяжелейшее время.

Правда, уже ближе к 40-м годам стали жить заметно лучше. В первую очередь, конечно, благодаря тому, что держали свое подсобное хозяйство. Уже потом, например, мама держала много индюшек, и это не считая кур, потому что зерна хватало: у нас очень большие посевы пшеницы, овса, и кормить живность можно было хорошо. Так что жили там более-менее. Правда, все фрукты и овощи, все вплоть до огурцов, были привозные. Потому что у нас на 30 километров вокруг - голая степь и даже деревьев было очень мало.

Но зато какая там была природа! Сейчас как вспоминаю это раздолье… Вы себе хоть представляете, что такое первозданная степь? Целые поля тюльпанов, маков, горошка… А сколько в них было дичи. Идешь, и буквально из-под ног взлетают птицы… Невероятная красота нетронутого человеком края!

Сколько классов вы успели окончить до начала войны?

Девять. У нас на хуторе была только четырехлетняя школа, поэтому после ее окончания я, как и мои старшие сестры стал учиться в интернате в Моздоке, до которого от нашего хутора 35 километров. На все время учебы мы уезжали туда жить и только на каникулы возвращались домой. Учился я хорошо и особенно любил литературу и химию. Всерьез подумывал о том, чтобы стать химиком, поэтому потом когда пришлось делать выбор, сильно колебался, куда же все-таки пойти учиться. И, наверное, если бы не война, то я, как и мои старшие сестры, по настоянию отца тоже бы поступил в краснодарский институт виноделия. Вообще у нас в семье отец всех с малых лет настраивал, что обязательно нужно учиться, поэтому все мои братья и сестры получили высшее образование.

Спортом в детстве занимались?

Да, в интернате, например, много бегали, и играл в футбол вратарем. У нас учителем военного дела и физкультуры был армянин Аршавель Арамович, который с нами много занимался. Помню, мы ползали в противогазах, и как он смешно кричал, когда мы неправильно ползли: "Тазу ниже, тазу!" Вообще тяжелая жизнь, труд с малых лет меня закалили, и я рос крепким парнем, хорошо бегал, а в высоту прыгал, по-моему, на - 1,50. А уже в Кишиневе, когда работал в Школе милиции, больше 20 лет играл с курсантами в волейбол. Ну и самбо, конечно, 3-4 раза в неделю.

Вы упомянули, что ваш хутор располагался совсем недалеко от границы с Чечней. Как в тех краях в то время складывались межнациональные отношения?

У нас всех детей родители пугали, что если они не будут слушаться, то придут злые чечены и их заберут, но я не помню ни единого эксцесса на почве межнациональных отношений. А ведь у нас на хуторе жил довольно пестрый народ: и русские, и украинцы, и чеченцы, и осетины, и калмыки, но все жили мирно. Мы в то время даже не задумывались о том, кто какой национальности. Я, например, в детстве дружил с одним мальчиком Ароном, и только много позже узнал, что он, оказывается, был из горских евреев. Нет, в то время в этом смысле жили хорошо - спокойно, никаких набегов. Свободно ездили в Чечню, а оттуда к нам. Вот когда и почему там так все изменилось, не знаю, потому что уже не жил там.

А у нас что, настоящая глухомань, и все наши человек триста хуторян, жили одной работой. Никаких развлечений не было, ни газет, ничего. Жили только от работы и до работы.

Отец Рудягина П.Т. - Тимофей Иосифович

А политические репрессии вашу семью никак не коснулись?

Я помню, что в то время отец страшно дрожал, правда, его так и не тронули. Хотя у нас, например, арестовали начальника политотдела нашего конезавода Васильева, а ведь он был не простой коммунист, а из "двадцатишеститысячников".

В тот непростой период родители прятали фотографии старших братьев отца. И ведь в чем была вся их крамола? Просто на них дядя Миша был в солдатской форме царской армии, а второй - Александр в офицерской. Хотя какой он был офицер. Просто до службы в армии он успел получить какое-никакое образование, и работал учителем, а когда его призвали, то как грамотного человека отправили на шестимесячные курсы, и вот так он стал офицером. Отец мне даже рассказывал, что в то время была популярной такая карикатура: через станок пропускают осла, и он выскакивает оттуда офицером. Но дядя Саша умер еще в 1918 году от испанки.

И вы знаете, я не помню ни единого случая, когда бы наши родители выразили хоть какое-то недовольство Советской властью. Ни прямо, ни косвенно, ничего подобного не было, хотя в свое время у нас раскулачили моего деда по материнской линии.

Зато я помню, как к нам на хутор где-то в 1937 году приезжал нарком внутренних дел СССР Ежов. Тогда проходили первые выборы в Верховный Совет, и он был кандидатом как раз по нашему округу. Перед его приездом нас, пацанов, собрали в конторе: голодных, чумазых, больных, всех в струпьях, кое-как помыли и научили кричать: "Спасибо великому Сталину за наше счастливое детство"… Оказалось, что Ежов был совсем невысокого роста, но мне особенно запомнилось, как у него блестели начищенные сапоги.

Как вы узнали, что началась война?

В те дни у нас как раз шла уборка урожая, и я на току работал учетчиком и принимал машины с зерном. А у нас ветеринарным врачом работал один то ли латыш, то ли литовец по фамилии Ликас. Но его все звали Пантя, потому что у него было слово паразит - "понимаете", которое он так смешно выговаривал. Вот у него единственного в нашем хуторе дома было радио, и от него моя мама узнала, что началась война. И уже днем мама пришла и тихонько мне говорит: "Ты знаешь Петя, началась война, и немцы уже бомбили Киев". Это было настолько неожиданное известие, что я вначале даже не понял о чем собственно речь. Начал ее успокаивать: "Мама, не плачь". - "Сынок, ты не знаешь, что такое война". Но время было такое, что люди всего боялись, поэтому она меня предупредила: "Ты только никому не говори". Так этого Ликаса вначале даже арестовали, что якобы он панику наводит, но потом все-таки выпустили.

Вскоре в армию призвали мою старшую сестру Любу, и она воевала в зенитной артиллерии. А 9 июня 1942 года призвали моего отца. И как он ушел на фронт о нем ни слуху, ни духу… На все наши запросы после войны все архивы отвечали одно и то же: "Никаких данных о Рудягине Тимофее Иосифовиче нет". Долгое время он считался пропавшим безвести, хотя по слухам через каких-то знакомых нам удалось узнать, что он погиб в боях под Сталинградом, а потом это подтвердилось и по документам...

А вас самого, когда призвали?

Со мной получилось так. Летом 42-го я работал помощником комбайнера в хозяйстве нашего конезавода, но когда немцы вплотную приблизились к нашим краям, то в июле в станице Курской из членов партии и комсомольцев сформировали партизанский отряд "Территория Червленые буруны". Командиром был Рындин - 1-й секретарь райкома партии, а начальником штаба стал директор нашего конезавода - Ширинский Павел Степанович. А в августе, когда уже шла сплошная эвакуация, отряд пришел в наш хутор, и тут мне с огромным трудом удалось упросить взять меня в отряд. Даже приняли импровизированную присягу, на словах поклялись быть верными, воевать честно, и меня определили во взвод, которым командовал директор Интернациональной МТС Курского района - Логвинов А.Ф.

До сих пор очень ясно помню, как я ушел из дома. На серой чистокровке подлетаю к дому, мать в слезах… И мне тоже не по себе, ведь с ней остаются три моих сестренки и два братика - совсем еще малыши. Попрощались, вскакиваю на коня, и на прощание мама дала мне великолепный астраханский арбуз. Так с ним в обнимку и поскакал догонять отряд. И вот тут произошла, а вернее началась одна довольно интересная история, которая как я думаю, оказала большое влияние на мою дальнейшую жизнь.

На ночлег мы остановились только когда стемнело. А надо сказать, что на нашем конезаводе для скачек и на продажу разводили тысячи лошадей чистокровной английской породы. И с достаточно раннего возраста мне пришлось там подрабатывать - объезжать жеребчиков. Это к тому рассказываю, чтобы вы понимали, что к верховой езде я был привычен с детства. Но после того как я целый день провел в этом драгунском седле, а это самый настоящий кирпич, то зад разбил просто в кровь, и даже просто ходить мог с большим с трудом.

И вдруг я увидел, что на тачанке Ширинского сзади привязано почти новое казачье седло. Если вы не знаете, казачье седло очень мягкое - просто сказка, а вот драгунские и английские седла очень твердые, и я, честно говоря, не понимаю, для каких задниц они сделаны. В общем, сердце екнуло - вот оно мое спасение… Но просто попросить седло, почему-то такая мысль мне в голову не пришла. Наверное, стыдно было признаться в ситуации, в которой я оказался. Я с ужасом ждал утра, и как только представлял себе, что снова садиться в драгунское и мои невыносимые страдания продолжатся... И тогда я решился. Когда все уснули, я просто поменял седла. Ехать в казачьем было мягко и удобно, боль стала утихать.

Правда, "великим" партизаном я назвать себя никак не могу, потому что наш партизанский отряд в тылу у немцев не был и даже ни в каких боях не участвовал, мы просто гнали в глубокий тыл табуны лошадей с нашего конезавода. Что это было за время словами не передать…

Эвакуация - тогда это слово впервые появилось на слуху, и люди стали понимать его зловещее содержание. Только представьте себе: по дороге в эту страшную жару, в удушающей непроглядной пыли одной сплошной массой движутся отступающие войска, беженцы, табуны лошадей, стада коров, овец, одним словом, все живое и к тому же различная техника. Но особенно страдали в таких условиях женщины, старики и дети.

Так дошли до станицы Червленой. И когда мы ждали своей очереди переправиться по мосту через Терек, разнесся слух о расформировании нашего отряда. К вечеру в нашем стане появились какие-то военные и среди них Михаил Андреевич Суслов, который впоследствии стал видным партийным деятелем, главным партийным идеологом Советского Союза. А в ту пору он был 1-м секретарем Ставропольского крайкома партии и руководил эвакуацией.

Нам предложили сдать все вооружение, хотя у нас его и так почти не было, и я не без сожаления сдал свою гранату РГД - свое единственное оружие. И когда мы готовилось переправляться через Терек, в этот момент вдруг возник непонятный шум. Послышались какие-то выкрики, ругань, всем приказали построиться. Все это в присутствии Суслова. Запомнилось, что он почему-то был в кожанке и кожаной фуражке со звездочкой. Суровый, страшный, очки его зловеще блестели…

Взволнованный и раскрасневшийся Рындин начал кричать: "Кто посмел украсть казачье седло с тачанки Ширинского? Оно было приготовлено для товарища Суслова!" Установилась мертвая тишина, а я чуть не упал в обморок и все смотрел на Суслова. Рындин что-то выкрикивал о военном времени, расстреле, но его слова почти не доходили до меня, настолько было страшно…

Я испугался не на шутку, ведь время было такое, что могли расстрелять прямо у дороги… Правда, лично я таким случаям свидетелем не был, но зато однажды видел как Рындин в бешенстве хотел расстрелять секретаря парткома нашего конезавода. В одном месте, что произошло. Когда над колонной вдруг появился какой-то самолет, так этот секретарь парткома как закричал: "Воздух!", и сам же первый побежал и такую панику развел… И пока все разбежались, пока опять всех собрали прошло много времени, а самолет к тому же оказался даже не боевой, видимо какой-то разведчик. Так Рындин в бешенстве кинулся к этому секретарю парткома, два раза выстрелил в воздух и дико кричал: "Застрелю!" Тот стал белый как полотно… И не зря, потому что наш командир отряда был очень суровый дядька. Я потом слышал, что вроде бы он после войны работал секретарем Обкома Партии где-то в Сибири. Этого паникера тут же исключили из партии и забрали у него хорошую повозку, на которой он ехал.

В общем, когда Рындин кричал: "По законам военного времени полагается расстрел" мне стало по-настоящему страшно. И все-таки немного оправившись, я набрался духу вышел из строя и пролепетал, что седла не крал, а просто поменял его на драгунское. Меня не тронули, но седло, конечно, пришлось вернуть. А продолжение у этой истории такое.

Из армии меня комиссовали по ранению весной 1946 года, и я вернулся домой. Время и без того очень тяжелое, а у нас ведь отец погиб на фронте, так что мама с моими младшими братьями и сестрами не жила, а фактически выживала. Бедность была беспросветная…

Но все же на совете нашей семьи решили, что мне надлежит учиться дальше. Окончил 10-й класс в Моздокской 1-й школе, и после этого поступил на юридический факультет Одесского Госуниверситета. И вот там на 4-м курсе произошло продолжение той самой истории с седлом.

Декан нашего факультета Иван Емельянович Середа - мягкий, добрый, отзывчивый человек, любимец студентов при всяком удобном и неудобном случае напутствовал нас: "Ребята, вступайте в партию, ведь беспартийный судья, прокурор или следователь сейчас просто немыслимы". Мы это тоже прекрасно осознавали и поэтому решили вступить. Мы - это четверо ребят, которые жили в одной комнате в общежития: Леня Краснов - бывший летчик, вся грудь в орденах. Борис Липатов и Виктор Штурнев тоже хорошо хватили войны, оба были ранены, награждены и я.

Из числа своих же старших по возрасту студентов быстро нашли людей, кто бы написал нам рекомендации. Все формальности уладили, и вот настал день, когда нас должны были принять в партию. Все четверо по одному выходим к партийному бюро факультета, но когда увидели наших "судей", прямо рты открыли… Все кроме одного только недавно вернулись кто из Ташкента, кто из Ашхабада… К тому же наши ровесники, а "партийцы" уже со стажем… Начали важничать, задавать нам "острые" вопросы, одним словом страшно серьезный народ. И вы знаете, чем все закончилось? Нашу хорошую учебу они отметили, но в партию принять отказались… Причем с убийственной по тем временам формулировкой: "Как не выполнявшие партийных поручений". Да, что есть, то есть. Каждый второй студент у нас считался агитатором, а мы и того не имели. Наш довод, что нам их никто не давал, на партийцев никак не подействовал.

Пристыженные и возмущенные до предела мы вернулись в общежитие. Стали думать, что дальше? Жаловаться в партком университета? Явно пустое дело. А тем временем пошел уже последний курс обучения, и слова нашего декана никак не шли из головы: "Беспартийные судья, прокурор или следователь просто немыслимы!" Но больше всего злило то, что нам воевавшим и погибавшим путь в партию закрыли "партийцы" не нюхавшие пороху…

Смириться с таким свинством я не мог и мучительные поиски выхода из положения натолкнулись на … воспоминания о казачьем седле. Я знал, что Суслов к тому времени стал членом политбюро Партии и решился написать ему. Другого выхода я просто не видел, и думал, будь, что будет…

Коротко написал о себе, что воевал не только на Западе, но и с Японией. Что пережил ужасы перехода через Большой Хинганский Хребет. Что Тунляу, Мукден и Харбин для меня не просто названия городов, к тому же я инвалид войны. Потом описал попытку вступления в Партию, и только под конец напомнил станицу Червленую и ворованное казачье седло… Отправил письмо, а сам никому ни слова. Жду. Месяц, два, три - тишина. Значит, промах…

И когда я уже стал забывать о своем письме, как вдруг сам декан Середа велит всем нам четверым срочно явиться в партком университета. Секретарь Симоненко уже ждал нас и ничего не объясняя велел срочно прибыть в Обком партии, который находился неподалеку, буквально в пятнадцати минутах ходьбы. Прибегаем туда, а в приемной уже сидят ректор университета - профессор Иваненко и Симоненко. Секретарша провела нас в кабинет. Помещение просторное, с ковровой дорожкой. А впереди за столом виднеется массивная фигура Кириченко - 1-го секретаря Обкома, чем-то проштрафившегося бывшего члена Политбюро.

Молчание. Наш ректор - невысокий, полноватый человек, нерешительно подошел к столу: "Я ректор Державного Университету имени Мечникова", робко представился он. По-прежнему, молчание. Иванченко повторяется и только тут Кириченко, хорошо всем знакомый по портретам встал с кресла: "Это вы ректор?", на высокой ноте спросил он у Иванченко. "Вы гимно собаче, а не ректор!" закричал он на украинском и тут же перешел на русский: "Как же вы допустили? Какие-то тыловые крысы, нет, даже крысята, не пускают фронтовиков в партию!" За ректора было стыдно и обидно, но тут Симоненко почти силой вытеснил нас из кабинета.

На другой день в Университете висело объявление, что состоится открытое партийное собрание. Меня представлял генерал Дульщиков - заведующий нашей военной кафедрой, бывший поручик царской армии. Мою биографию он назвал завидной, хотя видел меня впервые в жизни… Приняли нас на "Ура", а состав парткома университета переизбрали. Но и это не конец истории с седлом.

После окончания университета я по распределению попал в Молдавию и мне единственному среди всех наших выпускников министр юстиции МССР Ф.П. Албу сразу предложил работу народного судьи, причем не где-то в провинции, а в самом центре Кишинева. Судьи тогда избирались населением, и формально мое избрание зависело от воли избирателей, но министр уже назвал меня судьей, потому что верил в 99,9 процента на выборах.

Досрочные выборы должны были пройти в ноябре, а до этого времени по материальным соображениям, чтобы мне как бедному студенту было сытнее, направили на стажировку в Сороки к очень авторитетному судье и доброму человеку В.Минееву. Там я очень старательно учился ведению судебного процесса, строчил определения, решения, приговоры суда.

Но в первых числах октября меня вдруг вызвали в министерство и заместитель министра по кадрам Фокша - высокий, красивый человек подошел ко мне с неприятной новостью: "Ты знаешь, все пропало". - "Что случилось?" - "Понимаешь, КГБ посоветовало тебя не рекомендовать, потому что с места твоего рождения они получили данные, что твой отец был белым офицером".

Но я представил ему свидетельство о рождении отца, что он родился 3 мая 1903 года и офицером просто не мог успеть стать по определению - не помогло. Указание было устным, но от кого он не говорил, и брать на себя ответственность тоже боялся, потому что знал, что в случае чего КГБ просто съест. Министр тоже молчал, хотя обо всем знал. Я понимал, что нужно что-то делать, но в здание КГБ попасть или даже просто позвонить не было никакой возможности.

И тогда я снова решился написать Суслову. Описал новый поворот в моей жизни и в конце напомнил про казачье седло. И что вы думаете? Буквально через две недели Фокша встретил меня радостной улыбкой и даже обнял: "Поздравляю, в КГБ одумались и дали отмашку. Вчера от них приезжал человек, молча просмотрел твои документы и сказал всего одно слово - "рекомендуйте". Как и ожидалось, народ дружно проголосовал за меня: 99,9 % - "За".

Очень интересная и поучительная история. Но мы остановились на том, когда вы переправлялись через Терек.

Как я уже говорил, отряд наш расформировали, и мы уходили в сторону Азербайджана. Я в качестве простого табунщика гнал табуны наших лошадей. Опять в своем драгунском седле отбил и задницу и ноги в кровь, ни ходить не мог, ни сидеть… От Хасавюрта повернули к Дербенту, и через Кавказские горы вышли в Байрамлийский (Ширванский) район Азербайджана. Дошли туда где-то к октябрю.

Говорят, что летом 42-го в период тотальной эвакуации можно было увидеть много неприглядного. Например, что дезертиры чуть ли не толпами шли вместе со всеми в тыл.

Нет, лично я такого не видел, потому что в основном мы держались своей достаточно обособленной компанией. Человек сто нас было: табунщики, трактористы, комбайнеры, все те, кому выдали "бронь".

Как вас по пути встречало местное население? Спрашиваю об этом, потому что некоторые ветераны отмечают, что во многих казацких станицах и, особенно на Кавказе местное население относилось к беженцам откровенно враждебно, и чуть ли не с радостью ждало прихода немцев.

Что интересно, но на всем нашем немаленьком пути, местного населения я почти нигде не видел. К местным жителям мы не обращались, потому что у нас все, в том числе и питание, было свое. Если не ошибаюсь, то первых местных жителей я увидел только в Хасавюрте.

Такой показательный момент. Главным зоотехником нашего конезавода был Сафронов, мощный такой дядька в возрасте. Так мы с ним прямо днем ходили совершенно не таясь и брали сколько нужно для наших лошадей скирдованное на полях сено и нигде ни разу никого из местных не видели. Никто к нам так и не вышел, хотя мы фактически его воровали.

Рудягин П.Т. 1943 г.

Сколько вы пробыли в Азербайджане?

Совсем недолго, думаю, что пару месяцев. Потому что после того, как немцев разбили под Сталинградом, они чтобы не оказаться в окружении начали поспешное отступление, и уже 3 января 1943 года Моздок был освобожден.

Почти сразу я вернулся домой, а тут как раз и подоспело время призыва. Учитывая, что я окончил 9 классов, в апреле 43-го меня направили учиться в 1-е Краснознаменное военное пехотное училище Владикавказа, который тогда назывался Орджоникидзе.

Мы учились по ускоренной программе, и через полгода должны были получить звания младших лейтенантов, но видно не судьба нам была стать офицерами… Когда в ноябре 43-го мы уже начали сдавать выпускные экзамены, нас вдруг подняли по тревоге, присвоили звания сержантов и срочно отправили на передовую куда-то под Киев. Так я со многими нашими ребятами попал в 29-й стрелковый полк 38-й стрелковой дивизии.

Свое боевое крещение помните?

Еще как помню… Правда, вначале у нас особенно больших боев не было, а в первом же серьезном бою меня тяжело ранило. Хотя нет, еще до этого ранения мне пришлось участвовать в одном страшном бою, и я только чудом остался жив.

Расскажите о нем, пожалуйста.

Думаю, мне не стоит говорить о том, что война это - ужасная дикость. Но самое большое варварство, которое я видел на войне это - разведка боем… И еще до того как нас бросили на ликвидацию окруженной Корсунь-Шевченковской группировки в одном месте мне довелось участвовать в таком варварстве...

Перед нами лежало поле, через которое нам предстояло наступать и наши командиры решили выявить огневые точки немцев. Уже под вечер смотрю, приехали танк с самоходкой и начали вызывать командиров, а потом построили всех: "Есть такое задание… Кто пойдет?.. Коммунисты вперед!" Люди молча встали. - "Кто-то еще желает?" Вызвались добровольцы, и я тоже решил пойти. Почему вызвался? Сам не знаю, не помню.

Нам объяснили так: "Ваше дело как можно больше стрелять, чтобы вызвать немцев на ответный огонь". Дали нам уйму патронов и когда уже начало темнеть мы на виду у немцев пошли за танком и самоходкой вперед.

Идем вперед, начали стрелять, а немцы молчат. Идем дальше, стреляем, а немцы молчат. Зато потом как начался ад… По нам стреляли со всех сторон - ужас… На это задание нас пошло человек тридцать, а в живых осталось вроде бы всего трое… Одного ранило, но его смогли вытащить, вроде бы еще один сам оттуда вышел, но я его не видел, и я. А все остальные погибли…

Когда стемнело, танк с самоходкой развернулись и ушли, стрельба стихла, а я остался один в этом поле... А зима ведь - февраль. Ночь, тишина, мороз, и как мне стало страшно… Боялся, что попаду в лапы к немцам, ведь куда идти, в какую сторону непонятно. К тому же все патроны я истратил. Выбрал направление, пошел и вдруг нарвался на немцев. Почти прямо передо мной взвилась ракета, и немец, увидев меня, закричал: "Рус!", и бросился бежать. Я тоже от испуга и неожиданности растерялся и закричал: "Фриц!" Но главное, что, увидев, куда он рванул, я понял в какую сторону нужно идти мне. Пошел, а там сплошные трупы, и наши и немецкие… Наши я узнавал по хлястикам на шинелях… Выходил к своим фактически по трупам… Столько жути тогда натерпелся, что запомнил этот бой на всю оставшуюся жизнь…

А при каких обстоятельствах вас ранило?

Нас бросили добивать окруженную под Корсунь-Шевченковским немецкую группировку. Как я уже потом узнал, что именно на нашем участке у села Рубаный Мост, что под Уманью фашисты стремились прорвать кольцо окружения, но мы стояли насмерть. И 5 марта 1944 года, когда после ожесточенных боев мы начали преследовать немцев, меня ранило. На этот раз тяжело.

Мы побежали вперед по сырому пахотному полю, на котором местами еще лежал снег. Бежать по нему было очень трудно, ноги вязли в грязи. К тому же от пасмурного утра и, особенно от едкого дыма была очень плохая видимость. В наших рядах рвались мины и свистели пули. Курсанты падали и сразу поднимались в горячке боя не замечая ранения. Но многие и многие падали и уже не вставали…

Сначала меня ударило в сапог - боль страшная. Я нагнулся, вытащил горячий осколок из подошвы, отбросил его и побежал дальше. И когда уже просматривались первые дома села, сильнейший удар вдруг свалил меня на землю. Боль дикая, я что-то кричал… И первое впечатление какое. Я ведь парень сельский и видел, как режут, например, быков. У них при этом кровь из вены вырывается прямо со свистом, и также было и у меня. Я услышал характерное шипение и увидел, как сквозь разорванную штанину на левой ноге резвой струей льется кровь, образуя противную пену. Даже увидел разбитые кости своего колена…

Ко мне подполз паренек, ординарец командира роты и закричал: "Петя, Петя, прячься в окоп", потому что продолжался сильный обстрел. Я свалился в какой-то окопчик и очнулся только тогда, когда меня вместе с другими раненными везли на подводе взмыленные лошади. Но лучше бы я оставался в забытьи… Ведь тогда по дороге мне не пришлось бы увидеть оторванной головы курсанта Околитенко, не увидел бы половины туловища Беседина… Не узнал бы, что погибли многие-многие мои однокурсники по училищу и в том числе мой друг Ваня Аскольский…

И особенно я бы о чем хотел сказать. Сейчас люди часто плохо представляют себе, что скрывается за столь обычными и избитыми на первый взгляд словами - "был ранен". Конечно, ранения бывают и легкими, но за тяжелыми всегда стоят тяжелейшие физические муки и моральные страдания… Ведь рана дает о себе знать всю жизнь, и особенно гнетет в старости, поэтому не зря в войну ввели специальные нашивки за ранения. Они стали своеобразным знаком отличия, но теперь об этом мало кто помнит и знает.

Тогда давайте поподробнее расскажем о том, что вам довелось пережить, пока вы лечились. Что вам, например, больше всего запомнилось пока вы лежали в госпитале?

Что запомнилось. Привезли меня в полевой госпиталь в Жашкове. Лежу на столе, на свою развороченную ногу даже смотреть боюсь, и вдруг увидел, что рядом на другом операционном столе лежит мертвый, и так я перепугался…

Мною занимались две женщины-врачи, насколько я понял еврейки, и мне почему-то в память навсегда врезалось, как после операции одна из них переводила другой немецкую поговорку: "Завтра, завтра, только не сегодня, так лентяи говорят".

А когда я отходил от наркоза, то мне вдруг в голову пришло какое-то дурацкое четверостишие. Причудилось, что словно по орбите кружатся две ладони и такие слова:

Репся, зерепся,

зерепся кулак.

И тут эти ладони вдруг соединяются в рукопожатие, и появляется портрет Горького…

Потом отправили меня в Дарницу под Киев. На всю ногу, до пояса наложили гипс, а под ним и черви заводились, а вши так вообще изводили. В это время Дарницу еще бомбили, так ходячие раненные разбегались кто куда, зато мы, лежачие, так лежа и пережидали бомбежку. Очень страшно было. И еще нас напугали когда начался целый салют, оказалось, хоронили Ватутина.

Потом на поезде отвезли в Бийск. Уже май месяц, черемуха цвела, и вдруг выпал снег… И что получилось. Я был очень плох, и когда выгружали умерших, то вместе с ними вынесли и меня. Ясно, как сейчас помню, что хотел сказать санитарам, что я еще живой, но не мог… Но на мое счастье кто-то заметил и закричал: "Да он же живой!"

Потом отправили в Барнаул, где наш госпиталь №1509 располагался на одной из Алтайских улиц. Запомнилось, что у них там прямо на тротуарах картошка росла. Вначале меня как доходягу положили в отдельную палату, но потом ко мне подселили девушек-партизанок из Белоруссии. Они за мной ухаживали и все подбадривали: "Петюня, держись!" И может неудобно сейчас об этом говорить, но мне еще такой момент запомнился. Ведь тогда даже самых обыкновенных уток не хватало, поэтому по малому делали в какие-то баночки. Меня от этих девушек отделяла только повешенная простынь, так я на всю жизнь запомнил, как сквозь полудрему слышал звуки из-за нее: тсссс "Мимо", тсссс "Опять мимо"… И такое было, но всего не расскажешь. Эх, если все вспоминать, то можно целый роман написать, а так пусть хоть какие-то штрихи останутся.

В общем, в госпитале я пролежал около полугода и меня выписали только 16 сентября 1944 года. Моя левая нога стала короче правой на 3 сантиметра, поэтому мне выдали справку: "Годен к нестроевой". Дали мне месячный отпуск, и я поехал домой. Подлечился, и меня опять отправили на фронт. Но не сразу, а транзитом через все тот же Орджоникидзе где я окончил краткосрочные, месячные, что ли курсы санитарного инструктора.

Окончил их и где-то в районе Тимишоары меня определили служить санинструктором в 31-ю Отдельную Моторизированную Бригаду, которая входила в состав 6-й Танковой Армии. Ничего особенного не совершал, пехота всегда на переднем крае, и я был лишь одним из многих солдат. С боями прошел Венгрию, Австрию, Чехословакию. Как все бежал вперед, стрелял, шел в наступление, а то и отступал… Пришлось и в окопах с немцами драться, и чего только не пережил. Было ли страшно? Когда сам в бой идешь о страхе не думаешь, а вот последствия боя страшны, особенно когда видишь, что случилось с твоими товарищами… Но от этого только еще сильнее ненавидишь врага, с еще большим ожесточением воюешь…

Что вы испытывали к немцам?

Страшную ненависть. Меня так потрясло все то, что мне довелось увидеть во время войны. Но что удивительно. В первые дни после окончания войны мы стояли в каком-то лесочке под Прагой. У нас был автопарк и нам в помощь прикрепили пленных немцев. Ко мне тоже персонально прикрепили одного из них, и мы знали, что он имеет награды, а значит, отличился в боях против нас. Но, даже зная это, за те полмесяца, что мы вместе проработали, у меня ни разу не возникло мысли с ним "рассчитаться". Совсем никакой ненависти ни к нему, ни к другим пленным у меня не было. Правда, и эти немцы вели себя очень тихо и смирно, и проявили себя как отличные механики.

Но может быть, вам самому пришлось видеть случаи жестокого отношения к пленным. Что их били или убивали.

За всю войну я такого ни разу не видел. Ни разу! Несколько раз мне пришлось видеть допросы "языков", и чтобы хоть кого-то из них ударили. Я же вам говорю, там, в лесу под Прагой была просто тьма пленных, плюнуть некуда, и хоть бы одного мы тронули. Кстати, там же нам пришлось столкнуться и с власовцами. Помню, некоторые из них мимо нас проезжали на велосипедах, так мы у них их отнимали, разгонялись навстречу друг другу и шли на таран. Но что вы хотите, ведь нам и по двадцать лет тогда еще не исполнилось. И только когда наш командир увидел это баловство, сразу это дело категорически запретил.

А как вы оцените немцев как солдат? Кстати, вам довелось воевать только против них?

Я воевал против немцев, а в Венгрии и против мадьяр. И что я вам скажу. Немцев мы боялись, в том плане, что это были настоящие вояки, стойкие, которые воевали до последнего патрона, а венгры, так те еще хуже… Именно поэтому городские бои в Будапеште получились просто страшными…

А вам самому лично приходилось убивать?

Приходилось и не раз. Помню, во время боев в Вене мы бежали по улице и вдруг наткнулись на "сорокопятку" рядом с которой лежал убитый солдат. Заскакиваем в проход во двор, а там уже много наших солдат скопилось. "В чем дело?" Оказывается, там стояла вышка, с которой по нам немцы вели очень плотный огонь и не давали продвигаться дальше. Какой-то лейтенант спросил: "Кто умеет стрелять из пушки?", так из всей массы солдат только я и вызвался… Никто больше не хотел, потому что у нее щит очень низкий. А я умел с этой пушкой обращаться, потому что нас очень хорошо обучали в училище. Подобрался под огнем к пушке, правда, еще несколько человек мне помогли. Первый снаряд - мимо, второй - мимо, а третий как дал, так они все и полетели оттуда…

Но вообще я и не считал сколько мне пришлось убивать, и даже не хочу об этом вспоминать…

Какие у вас боевые награды?

Вот вы мне дали прочитать сборник интервью с вашего сайта, и там один из ветеранов очень правильно сказал, что все награды доставались летчикам, артиллеристам, штабистам, кому угодно, но только не пехоте. А мы только бегали в атаки и гибли как саранча… Хотя иногда такой героизм проявляли, а нам в крайнем случае давали "За отвагу". А какой переход был через Большой Хинган… В тяжелейших условиях мы преодолели около трехсот километров, а нам кроме медали "За Победу над Японией" больше ничего не вручили.

А всего у меня за войну девять "Благодарностей Верховного Главнокомандующего" и медали: "За боевые заслуги", "За взятие Будапешта", "За взятие Вены", "За освобождение Праги", и что я особенно ценю "За оборону Кавказа". Хотя лично мы там не столько героизм проявили, а сколько насмотрелись на трагедию народа… Как в эвакуацию шли люди, гнали технику и табуны скота и все это в страшную жару… Мало того, что все голодные, так и воды почти нет. К ручейку подходишь, а в нем уже штук пять павших лошадей или коров, но из него все равно пьют… Страшное дело, жуть… Многие несли с собой малых детей, они в такой обстановке, конечно, невыносимо страдали, кричали, а тут еще и немецкие самолеты летают…

Орденская книжка к медали "За взятие Будапешта"

Там, кстати, много евреев пострадало. Ведь в эвакуацию, прежде всего, старались отправить именно их. В первую очередь выделяли им лошадей, повозки. Но молодых среди них почти не было, а разве женщины или старики умеют управлять повозками? Помню, от Червленой идет спуск, так они прямо с повозками в этот обрыв кубарем, потому что не знали, что на повозках нужно делать тормоза…

И еще меня должны были наградить медалью "Партизану Отечественной войны", но так и не вручили. Ведь всем нашим, кто был тогда в отряде, ее вручили, а мне нет, потому что я почти сразу уехал оттуда учиться, и оформлением необходимых документов не занимался. Уже потом я обратился с запросом в Краснодарский краевой архив, но оттуда мне ответили: "В списках партизанского отряда вы не значитесь". Хорошо я догадался обратиться к Ширинскому и он лично выдал мне справку, подтвержденную в исполкоме, что я состоял в партизанском отряде.

Перечень благодарностей

За что вас наградили медалью "За Боевые Заслуги"?

За ту разведку боем.

Но у вас никогда не возникало обиды, что столько времени провоевали, были ранены, а у вас так мало наград?

Какая обида, о чем вы говорите. Любой настоящий окопник вам скажет, что на передовой никто ни о каких наградах и не думал. День прожил - вот твоя награда… Зато сейчас как ни посмотрю, а у многих бывших офицеров прямо целые иконостасы из наград, хотя они ведь непосредственно на передовой и не были.

Вы обмолвились, что до тяжелого ранения уже были ранены.

Да, это случилось еще в партизанском отряде. Еще когда мы переправлялись через Терек у Моздока мне и сыну нашего начальника штаба Ширинского приказали остаться. У него, кстати, было интересное имя - Рев, а его сестру звали Олюция. И т.к. я до войны учился в Моздокском интернате, часто ездил в ту сторону и хорошо знал, где можно перейти реку в брод нам приказали: "Когда моряки взорвут мост, вы покажете подрывникам брод". Я остался на той стороне, а Рев на этой.

И когда уже явно прослушивался гул и появились немецкие танкетки раздался такой взрыв… Я, конечно, знал, что мост взорвут, но не знал, что взрыв будет такой мощности… Меня оглушило, и когда я пришел в себя, смотрю, а вокруг никого, ни одной души… И тут появились немцы.

Они шли уверенно, по-хозяйски, на ходу стреляя из автоматов. Видно, на всякий случай решили прочесать лес. Вначале мне показалось, что их было человек триста, но сейчас понимаю, что всего человек тридцать. Побежал к броду, а вокруг меня, я даже не сразу понял, что это, свистят пули… И одна из пуль попала мне в ногу чуть пониже колена. Правда, долбануло не сильно, но зато я сильно перепугался и начал лихорадочно думать, куда, что. Нашел какое-то место, закопался там под листьями. И когда немцы пошли обратно, то даже понял обрывки их разговора, я ведь немецкий учил в школе. Один из них говорил, что сестра ему из дома написала, что у них в тылу уже плохо, чего-то там не хватает. А один из немцев случайно даже чуть не наступил на меня, и еще хорошо, что у них собаки не оказалось, а то бы они меня точно нашли.

А я чувствую, что у меня по ноге уже потекло, но боялся даже смотреть на рану. Отсиделся в лесу до темноты, своим ножом вырезал себе палку, начал с ней ковылять, а потом бросил ее и как рванул… Переправился через Терек, догнал своих. Меня перевязали, и я очень гордился тем, что стал первым раненным в нашем отряде, хотя ранение оказалось совсем нетяжелым.

Где вы встретили День Победы?

В Праге. До этого мы стояли в Брно, а потом нас подняли по тревоге, посадили на машины и приказали двигаться на помощь восставшей Праге. По роскошному автобану быстро домчались туда, но немецкое сопротивление к тому времени было уже почти подавлено. И утром 9-го мая вдруг раздались крики "Победа!", и какая началась пальба… Словами не передать эту всеобщую радость.

Но я себе праздник испортил. Какой-то бородач, дядька лет 45, причем даже не из нашего полка, предложил мне выпить спирта. А я ведь в то время совсем непьющий был и даже не испытывал никакой тяги к спиртному, но по случаю Победы решил выпить. И страшно опьянел… Меня рвало, я еле добрался до кровати, в то время как другие отмечали. Вот так я отметил Победу.

А утром пришли парикмахеры и нас всех до единого постригли наголо, а потом отвели в баню. Ведь во время боев возможности нормально следить за собой мы не имели. Но на этом война не окончилась, уже вскоре нас отправили на Дальний Восток.

Из вашего рассказа я уже понял, что за короткую компанию против Японии вам довелось хлебнуть многого.

Вы знаете, мне несколько обидно за то, что о Великой Отечественной написано великое множество книг, исследований, воспоминаний, снята масса фильмов. И это по праву. Но ведь вслед за ней была и другая война - с Японией, о которой почти не говорят, поэтому о ней мало что известно. Но поверьте, что тем, кто на нее попал, есть что вспомнить.

Из Праги до Варшавы нас тянул европейский паровоз. Запомнилось, что нас очень развлекал тот момент, что сам паровоз весь грязный и замызганный, зато машинист был одет в костюм с белой рубашкой и в галстуке. По пути мы выбрасывали оккупационные марки, которые с великой радостью поднимали женщины и дети.

Через несколько дней Варшава, вернее ее руины. Тут нас подхватили советские паровозы с черными машинистами и в красных пульманах, нас очень быстро через весь Советский Союз доставили в Монголию. По совести сказать, когда нас везли через всю страну, я и понятия не имел, куда и для чего нас везут. Думал, наделся, что отпустят по домам.

В ночь на 9-е августа разгрузились на станции Чойбалсан и только легли спать, как нас подняли по тревоге и построили. И наш немолодой уже командир части громко, но совсем невесело выдавил из себя: "Сегодня Советский Союз, верный своим обязательствам, данным союзникам, объявил войну империалистической Японии". Необстрелянное пополнение 27-го года слабо прокричало: "Ура!", а мы, опустили головы, ведь нам уже смертельно надоело воевать… Нам разъяснили, что против японских войск создано три Фронта: два Дальневосточных, и наш Забайкальский, командовать которым назначен маршал Малиновский.

Начали готовиться к походу и офицеры настойчиво потребовали усиленно запастись водой, но ведь кроме котелка и фляжки у нас других емкостей не было.

Пошли, но если рано утром шагалось хорошо, то уже к 9 утра начала нестерпимо мучить жара. К тому же мы все свое снаряжение и оружие несли на себе, а ведь шли даже не по дороге, а по целине. А в Монголии она особая: твердый, ровный как стол солончак с редкими колючками… Запомнилось, что со всех сторон торчали непуганые тарпоганы - это вроде наших сусликов, только больших размеров. Их тьма, им любопытно, но нам было не до них.

Солнце не знало пощады, вода быстро кончилась, жажда мучила просто нестерпимо, но японцы предусмотрительно отравили все колодцы. И вот вдруг впереди довольно отчетливо просматривается вода - целое море. Но идем, идем к нему, и ничего. Это марево, мираж…

К вечеру стало прохладнее и, наконец, долгожданный привал. Мы с нетерпением ждали кухонь, но офицеры нам объяснили, что их не будет, потому что они вместе со всей боевой техникой пошли в обход гор. Тогда мы, конечно, не знали, что находимся в восточной части знаменитой пустыни Гоби, и что Монголию от Манчжурии отделяет горный кряж - Большой Хинганский Хребет, который нам предстояло преодолеть.

Я не буду подробно рассказывать, как мы его преодолели, скажу лишь, что весь мой боевой путь в Европе вполне сопоставим с тем, что мне довелось хлебнуть в этом переходе, хотя в нас почти и не стреляли. Правда, во время перехода на нас то там, то тут падали самолеты с камикадзе, после взрыва от них находили только черные косички… И еще говорили, что где-то японские лазутчики вырезали целую роту. А у нас в роте за весь этот переход от обезвоживания погибло несколько солдат, причем, что удивительно, не славян, а выходцев из Средней Азии.

Шли горными тропами, чтобы неожиданно для противника появиться у него в тылу. Холодно, мучил голод, нестерпимо хотелось спать, но главное мучение - это дождь… Но какой! Не просто дождь, не сильный, и даже не "как из ведра", а такой, что не видишь товарища, который в метре от тебя… Сквозь сплошную стену воды только было еле слышно как наши командиры то и дело кричали: "Всем держаться за канат, идем над обрывом!" Все-таки умницы были наши командиры, раз предусмотрели эти канаты. Но пару раз я все-таки слышал душераздирающие крики падавших в пропасть солдат…

Я прожил долгую жизнь, и, разумеется, испытал всякое: и трудности, и наслаждения, но ни одно из них и близко не сравнится с тем, что я испытывал тогда при команде "привал"… Когда мы буквально валились под скалу, укрывавшую нас от этого проклятого дождя… И с тем большей теплотой и уважением я думаю о наших командирах, ведь они даже в эти моменты не знали отдыха.

Сколько занял переход, уже не помню, думаю, не менее пяти дней. Шли и шли и все надеялись, что вот за этой горой наконец-то все закончится, но нет, за ней шла новая гора… И мы опять надеялись. Но зато какое было счастье когда мы действительно оказались на последней вершине. Представьте себе наше ощущение после пережитого: мы стоим на вершине, светит яркое солнце, а внизу в долине, куда ни глянь буйная растительность, и белеют небольшие поселения. От вида такой красоты мы закричали "Ура!" значительно мощнее, чем это требуется даже на самых ответственных парадах…

Китайцы встречали нас весело и шумно. Поднимая вверх правую руку с поднятым большим пальцем, они кричали нам: "Шаньго (привет), капитан!" Но выглядели они и жили… Убого это не то слово. Я побывал в нескольких хижинах и впечатление осталось просто удручающее. Печки нет, а только в крыше дырка, через которую выходит дым. Сплошная нищета, грязь, голод, страшная убогость, поэтому неудивительно, что у всех у них слезились глаза - поголовная трахома…

А на самых первых двух китайцах, которых мы увидели, только спереди были надеты набедренные повязки, причем из неотделанной шкуры теленка. Но в знак благодарности они делились даже тем немногим, что имели сами. Каждый солдат получал от китайцев либо арбуз, либо очень длинный огурец. Изголодавшиеся в пути мы ели их с жадностью и много, но это обернулось курьезом - поголовный понос… Как говорится и смех и грех. Только представьте себе картину, уверен, такой нет ни в одной художественной галерее мира. Вдали от дороги, словно стая диковинных птиц белеет много голых задниц измученных солдат… Тишина, и вдруг еле живым, страдальческим голосом раздается команда нашего неистового юмориста: "Батальон, пли!" И ответ не заставил себя долго ждать…

Появились наши медики и начали нас отпаивать куриным бульоном, хотя к тому времени я даже и вкус его позабыл. Чуть немного оклемались, сразу продолжили путь, но тут новый курьез. Для нужд роты мы реквизировали у населения около 30 ослов. Погрузили на них тяжелое снаряжение, боеприпасы, а сами несли только автоматы. И непривычно было видеть такую картину: впереди шла цветистая колонна солдат с навьюченными помошниками, а уже позади шла вторая колонна из китайцев, потому что каждый из них шел за своим ослом. Но с ними, кстати, расплачивались за это, и вообще обижать их было категорически запрещено. И только на другой день подоспела военная техника, и мы возбужденные, бодрые и довольные победителями въехали в Харбин.

Боев как таковых у нас не было, потому что когда командующий Квантунской Армии Ямада узнал о том, что мы перешли Хинган - сразу подписал акт о капитуляции. Когда стояли в Харбине, то мне запомнились объявления на трактирах: "Для господ советских офицеров". И еще такой момент. Однажды мы ехали на машине, а позади нас на рикше ехала молодая, очень красивая русская женщина и она нам слала воздушные поцелуи и кричала: "Целую вас, целую!"

Потом нас перекинули в Мукден. Успели там покататься на рикшах, пока не приехал какой-то генерал Иванов и не отлупил при всех за это одного нашего старшину. Там мы в основном занимались тем, что ездили по японским частям и разоружали их. Приезжали к ним, они строились, сдавали все оружие, а мы их конвоировали к месту сбора. Всего один взвод мог сопровождать целую бригаду.

И вот однажды нас человек пятнадцать во главе с одним старшиной отправили в какой-то поселок. На двух машинах приехали туда, и оказалось, что это поселок, в котором жили только японцы. И что интересно, во всем этом гарнизоне ни одной души, только пару кошек заметили, а все вещи аккуратно лежали на своих местах, словно люди ушли отсюда всего пять минут назад. По рации сообщили ситуацию, а нам говорят: "До получения нового приказа оставайтесь там". Потом у нас и рация испортилась, ехать никуда не можем, потому что бензина впритык, только чтобы вернуться обратно. А мы же совсем без продуктов. Но в Европе в таких ситуациях мы знали, что если как следует поискать, то везде можно найти, чего бы поесть. В Венгрии, например, мы знали, что местные жители закапывали продукты в землю, но все равно находили. А тут в этом поселке ничего, ну совершенно.

И тут вдруг я на улочке увидел свинью. Сама уже худая и длинная как собака. Оружия у меня с собой не было, только нож, и я стал за ней гоняться. А я еще в детстве и в военном училище, там мы вечно воевали с артиллерийским училищем, играл за нашу футбольную команду вратарем, так что навык ловли у меня был хороший. Минут двадцать за ней гонялся, потому что страшно голодный был, но все-таки перехитрил ее, загнал, в прыжке поймал и убил. Принес ребятам, и какая была радость. Целый пир устроили, хотя приготовили и ели эту свинину вообще без ничего, даже без соли. И где-то около недели мы там пробыли, но так как в поселке никто не появился, уехали обратно.

В сентябре вернулись в Мукден, меня вызвали в штаб и говорят: "Сейчас формируется эшелон военнопленных, и ты назначаешься заместителем начальника эшелона лейтенанта Иванова". На весь эшелон 40 человек охраны, но из нас всех только мне довелось воевать. Тогда мы там все четко делились на фронтовиков и дальневосточников.

Погрузили в наш эшелон чуть ли не целый японский полк. До сих пор очень хорошо помню их командира - лысый такой очень строгий офицер, у которого чуть ли не по пояс были орденские колодки. Вот тогда я к японцам пристально и пригляделся. Мы им выдавали в основном галеты и рис, и я всегда поражался, насколько быстро они умеют есть своими палочками: чух-чух-чух и все. А я сам, сколько не пытался научиться, но так и не смог.

А какая у них дисциплина была, просто железная. Ведь даже у нас в плену они беспрекословно подчинялись своим офицерам, а те их за любую малейшую провинность заставляли ходить гусиным шагом и даже били. И собственно я это дело и запретил. Спросил Иванова: "Это что такое?" - "Нам приказали не вмешиваться". Но я все-таки на правах заместителя начальника эшелона запретил это категорически: "Можете наказывать, но только кроме телесных наказаний". Еще запомнилось, как они организованно молились в сторону Востока.

Когда вначале ехали на их паровозике через Манчжурию, несколько раз кончалось топливо. Пошли искать, возвращаемся - несколько человек сбежали, разобрав полы в вагонах. Проехали немного, опять встали, а китайцы нам уже приводят этих беглецов.

Через Амур переплыли на баржах, а в Благовещенске всех пересадили в пульманы и долбанули до самого Иркутска. И вот там случился один печальный случай, который я до сих пор вспоминаю с огромным сожалением. Что называется, взял грех на душу…

Расскажите, пожалуйста.

В принципе я с японцами находился в хороших отношениях, они меня знали, поэтому я в отличие от Иванова без всякой опаски заходил к ним в вагоны. Чуть ли не в каждом из них, были переводчики из числа самих пленных. Вообще меня поразило, что среди японцев были люди, которые прекрасно говорили по-русски. Особенно запомнился какой-то интеллигент, который просто поразил меня своим знанием русской литературы. Они, кстати, рассказывали, что их учили, что до Урала это их территория и рано или поздно ее нужно вернуть.

По-моему уже под самым Иркутском есть такая станция Слюдянка. И когда я вечером зашел в один пульман, то на меня вдруг сверху с криком как у каратистов бросился один из японцев. Он видно думал, что сразу свалит меня с ног, но на его беду я устоял, изловчился и ударил его в лицо. Причем, удар получился на редкость удачным, я даже сам не понял, откуда у меня столько силы взялось. Он отлетел, но на меня навалились еще несколько японцев. Хорошо я стоял у открытой двери, а там один из солдат, вроде как чуял недоброе, и сразу успел подать мне в свободную руку карабин, но когда я хотел его поудобнее перехватить, меня по руке ударили, и произошел случайный выстрел. Они сразу от меня отпрянули, я оттуда мигом выскочил, но оказалось, что пуля попала прямо в сердце японцу, который мирно сидел на третьей полке…

Все понятно, я вроде и не виноват совсем, но мы все равно так переживали, а этот лейтенант Иванов еще как начал накручивать: "Точно отдадут под трибунал, нас ведь предупреждали". Приезжаем ночью в Иркутск, думаем, что делать. Пошли к коменданту станции, которым оказался майор - Герой Советского Союза с протезом вместо одной руки. Доложились ему и не знаем, как сказать о нашем ЧП. Мялись, мялись, но он это заметил и прямо спросил: "Что случилось?" Объяснили ему ситуацию, и этот Иванов, паникер такой, закончил словами: "Мы осознаем свою вину и готовы пойти под трибунал…" Но комендант нас сразу успокоил: "Ничего страшного, только нужно составить акт". Продиктовал нам, что написать. Пошли с ним в наш эшелон, но ведь голодное время было, а у нас целый вагон продуктов. Он как это увидел: "А выпить у вас есть чего?" Было заметно, что он и сам голодный, поэтому мы ему дали и спирту и муки, в общем, отблагодарили его.

И за это ЧП у нас никого не наказали. Я потом заходил к ним в этот вагон, они все приумолкли, убитого положили в углу, на нем горели свечи, и так мне не по себе было. Все переживал, елки-палки, убил невинного человека…

Хотя мне ведь на фронте уже приходилось убивать, и не однажды, причем, не просто так, но даже саперной лопаткой, когда в рукопашную в окопах с немцами доводилось драться… Но все же тут мне было настолько не по себе, до сих пор об этом переживаю, хотя и не моя в этом вина.

Все-таки мне немного непонятно. Они на вас напали, и может быть даже хотели убить, а вы до сих пор переживаете.

Вы знаете, как ни удивительно звучит, но у меня к этим японцам совсем не было никакой злобы. И даже того японца, которого я ударил, мне было скорее жалко. Я же видел потом как он мучился. Он все время лежал, потому что видно получил сотрясение мозга, и к тому же с носом было явно что-то не то, наверное, перелом был.

Но мы же в то время были такие запуганные, особенно этот молоденький лейтенант Иванов, он буквально всего боялся. Причем, такая деталь. Когда составляли акт об этом ЧП, комендант нам сказал: "Чтобы хоть один японец расписался". И что вы думаете? Я через переводчика обратился к ним, и они сразу согласились: "Да, да, да, конечно", и человек пять подписалось, что было нападение, в ходе которого был случайно убит один японец. Даже знаю, что о его смерти сообщили в Японию.

Сдали наших пленных, там, кстати, интересно получилось. Когда их вели, то рядом оказались немецкие военнопленные, так они начали радостно перекрикиваться. И что меня еще поразило. Мы ведь каждое утро японцев строили, раздевали и проверяли на вшивость. Так не поверите, у них ни у кого ни одной вши не было, а у нас полно… Очень чистоплотные были. Часто мылись, и им ведь сохранили их личные вещи, поэтому они все до единого имели зубные щетки, по два отличных верблюжьих одеяла и тапочки. Помню, мы все смеялись, когда видели, что, заходя в вагон, они в них сразу переобувались.

После это вернулись в нашу часть, когда ее уже перевели под Читу. Там есть такая станция - Борзя, и мы там жили в землянках, в которых жили русские войска еще в русско-японскую войну. И все переживал, что мне бы демобилизоваться уже пора, а меня опять переводят под Хабаровск. А я ведь и сам себе удивлялся, что со своей ногой умудрился пройти Большой Хинган, да еще и тащил за собой пацанов 27-го года.

В Хабаровске меня направили в военную школу шоферов, начали осваивать американские машины. И вот только тут меня наконец-то вызвали на комиссию и комиссовали. Это было где-то в марте 1946 года. Вернулся домой, до сентября поработал, а потом пошел учиться в школу, в 10-й класс.

О том, как сложилась ваша послевоенная жизнь, мы поговорим чуть позже, а сейчас бы мне хотелось задать еще ряд вопросов. Прежде всего, хотелось бы задать один из важнейших вопросов нашего проекта. Вот лично у вас, настоящего окопника, в то время не было ощущения, что мы воюем с неоправданно высокими потерями?

Да, что мы, пацаны еще совсем, тогда могли понимать? Да, сам видел, что иногда мы несли страшные потери, но о том, что они необоснованно высокие, нет, я о таком не думал. Все это чистейшая демагогия, как говорится "каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны". Это сейчас всякого рода болтуны мутят воду, но я уверен, что если бы они сами хоть на денек оказались там на фронте, на самой передовой, то запели бы совсем по-другому. А мы все в то время и жили и шли в бой под лозунгом как в той песне: "Мы за ценой не постоим"…

В таком случае как вы считаете, что помогло вам выжить?

Сам не понимаю, судьба, наверное. Ведь сколько раз я мог погибнуть, да в том же самом первом бою если бы меня Леня не нашел в том окопчике, то все, ведь сознание уже потерял, кровью истекал, а вокруг никого...

Но вот на фронте у вас были какие-то суеверия, приметы, или может быть вы стали обращаться к Богу?

Ничего такого не было, и ни разу не видел, чтобы на фронте кто-то богу молился. И близко не было ни разговоров о Боге, ни мыслей таких, и насколько я знаю, у моих товарищей тоже.

Но вы можете сказать, что на фронте чего-то боялись больше всего? Например, многие ветераны признаются, что даже больше чем смерти боялись остаться калекой.

Вы знаете, но на фронте я почему-то особенно и не боялся, а вот в госпитале, когда пошли разговоры, что мне отрежут ногу, тут уже испугался не на шутку. Даже написал домой письмо, что если мне отрежут ногу, то домой не вернусь… А вот на фронте сколько я всего видел, и битых, и покалеченных, но почему-то был убежден, что эта доля обойдет меня стороной. Наверное, я так думал из-за того, что был совсем молод, а вот если бы был чуть постарше и посерьезнее, то возможно все было бы по-другому.

Но вы только не подумайте, что на войне я совсем не боялся. Нет, было, конечно, и очень страшно и боязно. Однажды даже был такой эпизод, что метрах в пятнадцати от меня оказался немец и уже целился в меня автомата, но я успел отпрыгнуть, откатиться и остался жив. Все-таки нас очень хорошо готовили в училище, поэтому в такой сложный момент я сумел не растеряться и отпрыгнуть.

Кстати, вопрос об училище. Как вы считаете, вас там хорошо готовили? Вообще, что запомнилось о времени проведенном в училище?

Я считаю, что нас подготовили очень хорошо, хотя иногда бывало неимоверно тяжело. Помню даже, что однажды я не выдержал нагрузок и сорвался… Под Орджоникидзе есть такое местечко "Орлиное Гнездо", где располагалось наш полигон. Туда и так тяжело добираться, а еще когда несешь на себе эти ящики с патронами. И в один момент я не выдержал, психанул, швырнул эти патроны и накричал на нашего старшину… Так меня за это потом так пропесочили перед строем: "Он достоин расстрела…", что я запомнил это на всю жизнь.

Запомнилось, что кормили в училище плохо, так мы в окрестных полях искали, чем бы поживиться. Помню, как воровали с окрестных полей морковь и кукурузу, это у нас называлось "ходить по азимуту". К тому времени сады были уже убраны, но на верхушках некоторых деревьев еще оставались отдельные груши, так мы их доставали - такое объедение, словами не передать. Но за это нас, конечно, гоняли, подполковник - замначальника училища, и в особенности наш командир роты капитан Околитенко. Я на всю жизнь запомнил, как он тогда кричал: "Вы хытрые! Вы дюже хытрые, но знайте, я вас еще хытрище!"

В то время вышел приказ Тимошенко что ли, чтобы проводить полевые занятия при любой погоде. А уже наступила осень, пошли дожди, вечно моросил дождик, и лужи кругом, слякоть, а нам надо в этой грязи ползать… Но у нас одним из командиров был старший лейтенант Захаров, очень добрый человек, так он нам делал послабление - выводил нас на военно-грузинскую дорогу и разрешал ползать по асфальту, а не по грязи…

Вы упомянули, что когда вас ранило, то из окопчика вас вытащил друг и фактически спас вам жизнь. Кто это был и если можно расскажите о ваших друзьях на фронте.

В училище нас было три друга: Аскольский Иван, Дзюба Леня и я. Мы были, словно не разлей вода, и везде ходили вместе. Помню, уже на фронте в украинском селе зашли в дом к какой-то женщине и попросили поесть. "Да шо же я вам дам хлопчики, у меня самой ничого немае". А мы уставшие, все в грязи, ведь на Украине ранней весной 43-го была такая грязь, словами не передать… Невыносимая! Такой грязи я больше в жизни не видел. Но говорит: "Сидайте, может зараз что найду". И как достала нам такой наваристый борщ с кусками сала и по хорошей краюхе хлеба… Сейчас то я такое и не ем, но в то время это было настоящее сокровище…

И вот в том бою, когда меня тяжело ранило, Ваня погиб… Ведь эти гады стреляли разрывными пулями, и одна из них попала ему в грудь. Даже в спине была здоровая дырка, но он был такой здоровый, что еще жил какое-то время… Когда по дороге в медсанбат я очнулся, то кто-то мне сказал, что на одной из других повозок везут моего друга. А потом мне принесли его документы и сказали что все… И только уже из барнаульского госпиталя я отправил их его матери, которая жила в станице Орджоникидзевская Краснодарского края.

А спас меня Леня Дзюба. Он служил у нас связистом, и именно он после того боя отыскал меня в том окопчике и вытащил. После войны я его искал-искал, но так и не нашел. Родом он был из Батайска и Ваня над ним все время подтрунивал: "Леня - первый жулик от Батайска до Ростова", хотя на самом деле Леня был очень скромный парень, даже несколько флегматичный. Помню, как мы с Аскольским постоянно пели: "Дзюбо братцы дзюбо, дзюбо братцы жить, с нашим атаманом не приходится тужить". Правда, я потом встречал информацию про одного Леонида Дзюбу, которому присвоили звание ГСС, но на фотографии я его не узнал. (По данным ОБД-Мемориал младший сержант-телефонист 38-й стрелковой дивизии уроженец г. Батайска Дзюба Леонид Павлович 1925 г.р. погиб в бою при освобождении Румынии 30.08.1944 года - прим. Н.Ч.) Вот это были мои самые близкие друзья на фронте.

И был у меня еще один самый близкий друг - Шульга Павел, но он погиб на фронте когда до конца войны оставалось всего полтора месяца… Мы дружили с детства, но его призвали раньше меня, потому что он был старше меня то ли на год, то ли на два. И в апреле 45-го я получил тяжелое для меня известие. Мне написал его однополчанин Чернышев Петр и сообщил, что Павел погиб… "Здравствуй, товарищ Петр. Разреши сообщить тебе, что твой и мой друг Павел Шульга, которого я знаю, и дружил с ним полтора года, погиб в этой проклятой Прибалтике 18 марта 1945 года". Мой друг с детства, самый-самый… Эта боль всю жизнь со мной…

Письмо с сообщением о гибели лучшего друга

Вообще, с какими людьми вам пришлось вместе воевать и служить: по возрасту, по национальности?

С самыми разными, но в основном у нас служили славяне, хотя присылали и ребят из Средней Азии: узбеков, киргизов, казахов, и помню даже одного таджика, который вечно напевал какую-то народную песню. По-моему, Али его звали.

Про среднеазиатов что вам сказать. К ним было нормальное отношение, да, слышал, что их называли "елдаши", но ведь елдаш - это переводится как "товарищ", так что ничего оскорбительного. Вот где они заслужили плохое отношение, так это у нас на хуторе. Нашу местность освобождали части, в которых служило много нацменов, так они что вытворяли. Понятное дело, что зима и им тоже нужно было топить свои костры. Но зачем же было срывать с крыш наших домов солому, ведь там люди живут… Их за это, конечно, невзлюбили.

А в училище у нас даже один еврей был по фамилии Бухбиндер. Такой был боевой парень, можно сказать самый отважный. Всегда и везде сам первым просился. Помню в училище на учебные занятия ходили при любой погоде. А ведь осень уже была, так приходилось ползать по этой грязи… И этот Бухбиндер всегда что-нибудь выкинет. Раньше всех доползал и кричал нам: "Ээээй, а я уже здесь!" Но это был единственный еврей, которого я встречал на фронте. Хотя кто его знает, может, и были среди нас еще евреи, просто я этого не знал. Ведь вы поймите, в ту пору мы были воспитаны совсем по-другому, к тому же курсанты. Тогда нас вообще не интересовало кто какой национальности. Да, шутки про евреев ходили, но какого-то злобного антисемитизма я не помню. А этого Бухбиндера я запомнил только потому, что он был такой забияка.

Как складывались отношения между солдатами? Случались ли конфликты, которые могли закончиться дракой или тем более применением оружия? Может, украсть могли что-то друг у друга? Сейчас, например, очень много пишут и говорят, что за малейшую провинность солдат могли отправить в штрафную роту.

За все время на фронте я штрафников вообще ни разу не видел и не помню, чтобы у нас кого-то отправляли туда или наоборот присылали. Воровство? Да что там можно было украсть, о чем вы говорите. Что вошь у вши украдет?

Насчет конфликтов. Откуда им было взяться, если мы все вместе сидели в окопах. Ругались, конечно, это да, особенно когда среди курсантов была группа ростовских ребят. Они все были такие смелые и боевые ребята, немножко нагловатые, а один из них даже успел отсидеть. Он мне запомнился, потому что все время нам блатные песни пел. Но вскоре они все полегли… А про то, чтобы кто-то кому-то стрелял в спину я такого ни разу не слышал.

Хотя с другой стороны кто я такой был на фронте? Самый простой солдат, который не знал даже самых элементарных вещей. Где мы точно находимся, какие у нас задачи, а иногда даже не знал какое сегодня число… Проходили населенные пункты и города, но я и названий их зачастую не знал. Вот если бы я был офицером, то может, и знал бы больше, но так нет.

Могу вам только сказать, что мы были очень патриотично настроены. В советском духе, в самом лучшем понимании этого понятия. Не дай бог скажешь слово жид - это было бы таким позором, что вы, особенно среди курсантов. Вот когда меня сейчас на встречах со школьниками или студентами спрашивают: "А, правда ли, что вы в атаке кричали "За Родину! За Сталина!" Да, правда. И поверьте, что это так подбадривало, будь здоров. Начинали кричать так, а потом все подряд и "Ура!", и мат-перемат…

Вот вы упомянули про Сталина, и я хочу спросить о вашем отношении к нему. Каким оно было в то время и не поменялось ли сейчас?

Лично я к нему сейчас отношусь так, как его деятельность оценили на ХХ-м съезде партии. То, что он сделал доброго - этого не отнять, но ведь сколько он натворил как палач. Все эти внесудебные расправы, а ведь сколько пострадало безвинных людей… Но тогда же мы всего этого не знали. А в то время нас так воспитывали, что само по себе одно имя Сталина так мобилизовывало, как ничто. А если бы сказали Ворошилов или кто-то другой, то это совсем не то. Помню, на политзанятии поднимают одного: "Скажи, кто такой Сталин". Он задумался: "Отец родной". - "Молодец, садись".

И боюсь, что если бы не он, то мы бы ни за что не выиграли войну. Вот сейчас стало принято говорить, что в войне победил народ, но это же глупость. Оглянитесь вокруг и сами увидите, что такое народ. К сожалению, история нам в очередной раз доказывает, что народ - это овцы, толпа… А вот там где есть настоящий умный лидер и такие же командиры - это совсем другое дело. И ведь надо учесть какая у нас огромная была страна, и везде он успевал. Поэтому страна жила, развивалась, все работало: и заводы, и фабрики, хотя боюсь, что только под именем Сталина.

И вы знаете, а мне, кажется, однажды довелось лично увидеть Сталина. Это довольно интересная история. Уже когда нас из училища повезли на фронт, то на одной из станций где-то до Новочеркасска нам устроили остановку на пару дней. В один из дней нас, целую роту, повели в баню. По пути нам нужно было перейти железнодорожные пути, но их перекрыли, потому что должен был проследовать какой-то состав и вдруг наш лейтенант как закричал: "Смирно! Равнение налево!" И вы не поверите, в окне вагона проезжающего состава я вдруг совершенно ясно увидел лицо улыбающегося Сталина, а из-за его плеча выглядывал Ворошилов. Не знаю, ведь до окон поезда было всего метров двадцать, и я вроде бы не должен был ошибиться, но иногда и самому кажется, что это все мне, наверное, приснилось. Не помню, какое это было число, но как я уже потом узнал, как раз примерно в эти сроки проходила Тегеранская конференция (28.11.-01.12.1943 - прим.Н.Ч.) и Сталин мог ехать мимо нас то ли туда, то ли уже обратно.

Кого-то из своих командиров помните?

Я знал, что нашей 6-й Танковой Армией командует ГСС Кравченко, что нашей 31-й Гвардейской Бригадой командовал Гусев, а когда меня ранило, комбатом у нас был офицер с редкой фамилией Придвор, вот все что я знал и запомнил.

Кстати, вспомнился эпизод, который произошел незадолго до моего ранения. Немецкая разведка утащила из нашего расположения одну пушку. А тут как раз приехал кто-то из высоких военноначальников, почему-то мне кажется, что это был сам Жуков, но может быть я и ошибаюсь, и это был Конев. И ребята рассказывали, что когда он узнал про эту "сорокопятку", то в порыве гнева чуть не застрелил нашего комбата. Видимо потребовал ее вернуть, так на следующую ночь, наши привели от немцев сразу три пушки. А этот командующий ходил по позициям с палочкой и даже спросил нас: "Хлопцы, что делаете?"

Политработники среди простых солдат пользовались авторитетом? Спрашиваю об этом, потому что сейчас много говорят о том, что они только языком горазды были болтать, а в боях, например, совсем не участвовали.

Конечно, пользовались, потому что делом заслуживали свой авторитет. Как, например, политработник мог не пойти в бой, если весь его батальон пошел? Это все чепуха. Помню, у нас был такой замполит батальона, к сожалению, уже не вспомню его фамилии, так он перед боем всегда так угрожающе говорил: "Я буду идти позади вас и пристрелю всякого, кто не поднимется". Но в бою всегда сам же первый поднимался в атаку и мы все шли уже позади него. Пулям не кланялся и такой пример нам подавал, что будь здоров. И в Японии все политработники такие же ребята были.

А с особистами вам пришлось общаться?

Не общался и даже не знал, кто это такие.

Очень многие бывшие фронтовики признаются, что им хоть раз пришлось видеть показательные расстрелы.

Я такого не видел, но уже сразу после войны случился такой эпизод. Нас всех построили, и как выяснилось, для показательно расстрела. Оказывается, два каких-то солдата изнасиловали чешских девушек и за это их приговорили к расстрелу. Они выкопали могилы, зачитали приговор, расстрельная команда уже построилась и тут в самый последний момент крик: "Стой! Отставить!" На мотоцикле подъехал какой-то офицер и привез документы, что расстрел им заменили на лагеря. Вот такое мне пришлось увидеть.

Сейчас очень много говорят и пишут, что воины Красной Армии вели себя в Европе слишком "вольно". Что чуть ли не нормой были случаи насилия и грабежей в отношении местных жителей.

Это такая чушь, что просто нет слов. Я ведь сам был там, но ни разу ничего подобного не видел. А когда в Праге нам устроили эту имитацию расстрела за изнасилование, то столько страху на нас нагнали, жуть… Наверняка такие единичные случаи были, но массово нет. Поверьте, несмотря на всю нашу сильную злобу к фашистам, мы были воспитаны как гуманисты и с мирным населением счетов не сводили. Почему-то вот еще вспомнилось, что в Праге наш командир роты на велосипеде все катал одну чешку, так она наградила его сифилисом.

А как встречали наши войска в Европе? И вообще, какое впечатление на вас произвела заграница?

Лучше всего нас встречали в Праге, прямо как в кино показывают. Но и в Вене, например, тоже очень хорошо встречали. Для себя я отметил, насколько красивые Вена, Будапешт и Прага. А какие там дороги. Помню, дорога от Брно до Праги меня просто потрясла - как стекло. Там я увидел много нового, подмечал для себя какие-то мелочи, но вообще не могу сказать, что уровень жизни в Европе меня просто потряс.

Почему-то запомнился небольшой городок в Венгрии - Сольнок. Наверное, потому, что зашли там в библиотеку, и я взял себе несколько русских книг. И еще несколько книг на русском языке я взял себе в Праге, когда мы оказались в училище власовцев. Помню, одна из них была книга Екатерины II-й черт знает, какого года издания. Другая - "Дневники Вырубовой", в которой она много писала о Распутине. И еще одна книжка "Бледнов", дурацкий сюжет которой мне почему-то крепко запомнился на всю жизнь. В ней рассказывалось о невзрачном человеке, который работал судебным приставом. Подробно описывалось, как он изнывал на этой нудной работе, а потом его вдруг назначили на должность мирового судьи. Он этому повышению по службе, конечно, обрадовался, тем более что ему выдали сразу двухмесячное жалование и месячный отпуск на то, чтобы он привел себя в порядок и подготовился к работе на новой должности. Но в первую очередь он решил пойти в бардак, потому что у него была мечта хотя бы дотронуться до француженки, которая его содержала. И завалился с ней на неделю… Он и без того был тощий, а с такими нагрузками вообще отощал. Так, когда ему настала пора уходить, она его попросила: "Ну, спой на прощание". - "Да не умею я". - "Ну, хоть что-нибудь патриотическое". И тут он вскакивает с кровати: голый, тощий аж синий схватил бутылку шампанского и затянул "Боже царя храни". Вот эту книжку я почему-то запомнил…

Помимо этих книг у вас были еще какие-то трофеи? Может быть посылали домой посылки?

Из Европы я отправил домой единственную посылку: туфли с набойками, и костюм, в котором я потом и университет закончил. Но я эти вещи не украл и не нашел, а купил. К нам в часть приезжала будка "военторга", в которой можно было купить разные "трофейные" вещи на законных основаниях. А насчет мародерства, поверьте, у нас было очень строго.

И в Японии насчет этого так же строго было. Разве мы хоть что-то взяли в этом брошенном японском поселке? В Китае, правда, произошел один неприятный эпизод, который я сам до сих пор не могу вспоминать без чувства омерзения. В каком-то музее несколько солдат нашли банки с заспиртованными в них, например, лягушками, так они их открыли и стали этот спирт выпивать… Наш капитан как это увидел чуть не перестрелял этих дураков.

А в Мукдене мне пришлось побывать на складах Квантунской Армии. Сколько там было шелка, вы себе даже не представляете, наверное, всю Европу в него можно было одеть. Огромные склады, километровые, если не больше, наверное, ангары, заваленные тюками с шелком. Да какого, один красивее другого. При нас пришли какие-то летчики, и один из них распростер руки, упал на эти стеллажи, заваленные шелком и чуть ли не зарычал: "Все бы взял, все…" Но нам разрешалось послать домой только одну посылку в пределах десяти килограммов.

Я послал, так всю мою родню этим шелком обшили. У моей племянницы, которая сейчас живет в Черновцах, до сих пор сохранилась кофточка из того шелка. И еще из Китая я привез брату японские офицерские красные сапоги, в которых он потом щеголял.

Трофейным оружием у нас никто не увлекался, потому что с этим было очень строго. Помню, когда выяснилось, что у одного старшины есть трофейный пистолет, так его чуть ли не под суд хотели отдать: "Зачем он тебе, ты что-то задумал?"

Вот еще вспомнил. Чего у нас было много, так это трофейных часов, но мы их совсем не ценили и часто просто менялись не глядя. Я, например, привез себе карманные часы "Омега", но даже и не предполагал, что это престижная швейцарская фирма. Уже не помню, куда их потом подевал. Еще привез себе отличную бритву фирмы "Валет". И все, больше ничего.

Вообще эту тему сейчас тоже излишне мусолят. Я, например, не видел, чтобы кто-то из наших командиров злоупотреблял в "трофейном вопросе". А на фронте я вообще ни разу не видел, чтобы кто-то из солдат обыскивал убитых с целью чем-то поживиться.

Если можно, позвольте вам задать пару "бытовых вопросов". Когда на передовой выдавалась свободная минутка, то, как старались отдыхать?

Только поспать. А если еще и в баню отведут, то это такое блаженство, что ты… В карты я не играл, и только в госпитале меня научили играть в "двадцать одно". Причем, играли на деньги, так я у всех выиграл и ребята говорили: "Точно в первый раз везет". Выиграл тогда кучу денег, но куда она девалась, даже не помню. То купили, это купили, а кто-то, наверное, и забрал свои деньги обратно. Но потом играть на деньги категорически запретили. Концертов я у нас не помню ни одного.

Как часто удавалось помыться?

Сами искали любую возможность, потому что вечно сидели в окопах, в грязи. Кстати, такой вспомнился случай. Когда я после ранения прибыл на фронт, то где-то в Венгрии наш старшина меня и еще одного парня отправил за хлебом в соседнее, как тогда говорили "хозяйство". Приходим, но выясняется, что хлеба нет и скоро не будет. Пошли обратно, но заблудились, и у меня на всю жизнь осталась в памяти такая картинка. Идем по грудь в холодной воде, а над нами пролетают трассирующие пули... Когда вернулись к своим, то старшина увидел, что мы дико замерзли, и решил дать нам согреться. Налил нам спирта, и тот парень выпил, выжался, и сразу лег спать. А я отказался выпить, потому что не пил совсем. Просто выжался, и лег спать в окоп… Даже самому сейчас удивительно вспоминать это: замерз, дрожал как не знаю кто и все никак не мог согреться, но все равно не выпил. Я уже только во время учебы в университете стал выпивать, а на фронте когда выдавали водку, никогда ее не пил и мою норму отдавали желающим. И не курил. Помню, в госпитале всем выдавали табак, а мне выдавали конфеты "монпасье", так все эти курящие постоянно просили у меня конфеты.

Многие ветераны признают, что в конце войны были многочисленные случаи отравления наших солдат техническим спиртом.

Я у нас таких случаев не помню.

Как кормили на фронте и в училище?

Надо честно признать, что в училище кормили не очень. Да и на фронте всякое случалось, хотя в принципе кормили неплохо. Помню, что ночью нам, раздавали например горох. Мы его получали в полной темное и когда уже начинали есть, вдруг случайно блеснет огонек и ты замечаешь, что в этом горохе всяких жучков больше чем самого гороха…

Но на фронте это еще ладно, а вот что творилось, когда я вернулся домой в 1946 году. Время было тяжелейшее и люди откровенно голодали, но такой интересный момент. В войну у нас один осетин Русламбеков выпустил кроликов, а они ведь размножаются очень быстро. И я когда уже будучи студентом приехал домой на каникулы, смотрю - люди голодают, а этих кроликов развелась просто тьма. Но у нас считалось, что кроликов есть позорно, что их едят только необразованные нацмены. А до этого я уже в Одессе попробовал кроликов и как забил пару штук, отварил их. Так только после этого у нас все сразу бросились их есть, хотя до этого совсем не ели.

А в Одессе что творилось, ведь 1946-47 годы из-за страшной засухи оказались очень тяжелыми. Места в общежитии мне не досталось, поэтому я снимал комнату у одной женщины. Но она так ослабела, что ее забрали в больницу. Оставила мне на прощание баночку гороха и баночку воды, вот этим я и питался… И от голода я опух и так ослаб, что уже ходить перестал… Но потом меня случайно нашли наши студенты, стали лечить и подняли на ноги.

И еще вспоминаю, как мы в 46-м погнали из Азербайджана наши табуны обратно. Конечно, с большими потерями, но все-таки пригнали. А многие табунщики были калмыками. Так как мы тогда ели. За неимением нормальной еды нам стали выдавать жмых из хлопка. Но если наш жмых из подсолнечника - это почти деликатес, вкуснятина, а тот такая гадость… Вроде и голодный, но все равно не можешь его есть… Так калмыки как-то умудрялись добыть у маток немного кумыса кипятили ведро воды, добавляли туда немного молока, и в этой смеси замачивали этот жмых. Все равно получалась такая гадость, но приходилось ее есть, потому что больше не было ничего…

Мама вам что-то рассказывала про то, как они пережили оккупацию?

И мама рассказывала и сестра. В каком-то смысле нам повезло, потому что у нас глухомань - на 30 километров вокруг голая степь, поэтому немцев у нас на хуторе почти и не было. Но когда появлялись, то останавливались у нас, потому что наш дом считался одним из лучших. И надо честно признать, что немцы у нас не лютовали. Мало того, со слов мамы я знаю, что один из немцев даже подкармливал нашу семью, потому что увидел, что в семье много маленьких детей.

Зато нашлось пару предателей из местных. Например, старостой выбрали одного по фамилии Кучма, так он даже пару раз ударил плетью мою маму. Но я знаю, что после окончания войны его за сотрудничество с немцами репрессировали.

И был еще случай, когда одна из наших женщин - Таисия Рогова выдала немцам одного раненного солдата, и немцы его расстреляли… Ее за это осудили на 15 лет, но из-за чего она так поступила, так и не знаю. А ведь ее родной брат был летчиком, достойно воевал, имел награды.

И отступили немцы настолько поспешно, что даже ничего не успели натворить напоследок.

Как сложилась ваша послевоенная жизнь?

Когда вернулся из армии, то до осени работал на нашем конезаводе, а потом как я уже рассказывал, пошел учиться. До войны я успел окончить 9 классов, а тут в 10-м пришлось сесть за парту вместе с ребятами, которые были младше меня на четыре года, поэтому они меня в шутку называли "папашей". Думал, что как фронтовику будет снисхождение, ведь я за годы войны успел все позабыть, а математика была для меня вообще как страшный сон, но нет. Пришлось и самому стараться изо всех сил, и очень много мне помогали наши ребята, особенно девушки, фактически тянули.

А в 1947 году я поступил на юридический факультет Одесского Университета. Почему именно туда? Во время войны к нам на хутор приехали эвакуированные из Одессы, и с одной девочкой Ларисой у меня завязался юношеский роман. Потом они уехали дальше в Сталинабад, но мы с ней продолжали переписываться, поэтому я надеялся, что если окажусь в Одессе, то у нас что-то сложится. Не сложилось.

Потом как я уже рассказывал, в ноябре 1952 года меня избрали судьей 1-го участка Ленинского района Кишинева. Участок достался хлопотный - самый центр города, в том числе и рынок. Но я справлялся, и очень малое количество моих приговоров потом вышестоящая инстанция отменила - а это главный показатель в работе судьи. Что интересно, в то время народными заседателями у меня работали ставшие потом очень известными у нас в Молдавии артистами - Нелли Каменева, Домника Дариенко, Полина Ботезат, Константин Пырнэу и др.

Потом меня назначили председателем этого суда - тогда эта должность называлась старший судья. Четыре раза переизбирался, а в 1967 году было решено повысить качество подготовки служащих органов МВД и ЦК КП МССР меня направило на работу в Кишиневскую Всесоюзную Школу Милиции имени Дзержинского - начальником цикла юридических дисциплин. И честно говоря, я был только рад этому переводу, потому что за столько лет ужасно устал на этой должности, и хотелось чего-нибудь нового.

Более двадцати лет преподавал "уголовное право" и "уголовный процесс", и, наверное, оставил о себе добрую память, раз меня там до сих пор помнят и регулярно поздравляют. Нынешний начальник Академии Полиции полковник Карп Семен Терентьевич особенно трогательно относится к бывшим преподавателям, и в июле этого года он организовал в Академии чествование моего юбилея. По этому поводу меня наградили высшим знаком отличия МВД "За заслуги", и что особенно приятно, вручал мне его один из моих бывших учеников нынешний замминистра Урсаки. Вообще, очень многие из нынешних руководителей нашего МВД мои бывшие ученики.

Войну потом часто вспоминали?

И вспоминаю ее и до сих пор она мне снится… Чаще всего снится, как зимой мы находимся в окопах, и вдруг перед самым бруствером взрывается снаряд, и взметается земля со снегом… Часто при этом вздрагиваю и просыпаюсь…

Вот сейчас говорят: люди вернулись из Чечни и нужно им устроить реабилитацию. А мы какие вернулись с войны? Все больные, израненные, искалеченные… Я вот, например, был беспредельно нервным. Всю жизнь вспоминаю один случай. Когда я вместе с младшим братом учился в 10-м классе как-то мы сидели на лавочке, и вдруг он при мне закурил и выматерился. А ведь у нас в семье материться считалось позорным. Мы от своего отца никогда не слышали и слова брани. Не знаю, откуда у меня вдруг случился приступ такой злобы, моментальный. Как врезал ему по шее, а у него там как раз чирей был, так он аж вылетел, и фактически я его сразу вылечил. Он упал, заплакал, и мне так жалко его стало… Но разве мы хоть слышали тогда про психологов? Нет, сразу же включились в работу, в учебу, и подняли страну из руин.

Но особенно часто я вспоминаю своих погибших друзей. Уж сколько лет они лежат в земле, а я все живу и живу, и все помню...