Седёлкин Василий Васильевич

Я родился, согласно паспортным данным, 12 октября 1923 года в деревне Вендерево Макеевского сельсовета Кромского района Орловской области РСФСР. Родители мои были простыми крестьянами, но не колхозниками, потому что колхозов тогда еще не было. Наша семья была незажиточной, можно даже сказать, что и бедной. У меня был младший брат Иван, и всего в семье было двое детей.

Мой отец, Седёлкин Василий Федорович, 1891 года рождения, родился в большой семье, где росло четверо братьев и две сестры, отец самый старший. Следующий по старшинству папин брат Андрей погиб во время русско-японской войны 1904-1905 годов в ходе обороны Порт-Артура. Владимир, третий брат, был ранен на этой войне и после госпиталя вернулся в наше село, но долго не прожил, и вскоре после возвращения также умер. Семен, младший брат, участвовал в Гражданской войне, был ранен в боях с беляками, но прожил долгую жизнь, и умер в старости. Отец также участвовал в Первой мировой и в Гражданской войнах, был тяжело ранен при освобождении Крыма от беляков где-то под Севастополем, и в 1920-м году явился в деревню. Так что все мужчины моего рода воевали. Папина сестра тетя Аксинья – мать Героя Советского Союза Николая Андреевича Дубковского, жила после войны в Севастополе, тетя Дуся же еще до начала Великой Отечественной войны жила в этом знаменитом городе русской славы.

У матери также была немаленькая семья, у нее имелось четверо сестер и два брата. Из сестер старшей была Ирина, затем шла по возрасту Наталья, третья - мама, потом Анна, и еще через много лет родилась еще одна маленькая Анна, уже в 1920-х годах, а их отец умер в 1925-м году. Все мужчины у маминого отца также воевали, ее брат Яков погиб под Ленинградом в 1943-м году, младший брат Николай попал в плен и вернулся домой, после чего умер в деревне Короськово Кромского района Орловской области. Так что по маминому деду было четыре девки и два парня. А по отцову деду – четыре парня и две девки.

Но вернемся к моей семье. Жили мы очень бедно, хотя из детей было только два мальчишки, но сильно подкосили голодовки 1920-х годов, после которых началась коллективизация. Отец долгое время не входил в колхоз, а мотался на заработках по городам и весям, потому что в колхозе ставили трудодни, на них не проживешь как надо. Наша страна тогда поднималась из руин Гражданской войны, развивались промышленность и разрастался рабочий класс, так что крестьяне шли на заводы, а налоги, направленные на подъем страны, в основном падали на крестьян, остававшихся в селах и деревнях. Тут еще как назло в начале 1930-х годов несколько раз подряд случались неурожаи, особенно картошка неуродилась, а она была нашей спасительницей зимой. Тогда материна сестра Ирина выехала прямиком в Омскую область, в район Сыропятского разъезда. Она с мужем устроилась работать на железной дороге, и жили они там хорошо, а у нас был голод. В итоге мы с матерью к ним бежали, а отец устроился работать на Севморзаводе в Севастополе, в 5-м деревообделочном цеху. Там он очень хорошо себя зарекомендовал, а потом группу слесарей и токарей как лучших работников строительных специальностей перебросили на строительство Севастопольской ГРЭС, которое началось в 1932-м году. Там отец стал плотником, и он каждый день на катере ездил по Севастопольской бухте на строительство. Так что все у отца стало налаживаться, но при этом рабочим выдавали первое время только комнатушки в общежитии, и отец первое время не мог нас туда устроить, поэтому мы и переехали в Омскую область. Но через год отец приехал в Сыропятский разъезд и забрал нас обратно в деревню, а оттуда мы переехали в Севастополь. Правда, квартиру нам так и не дали, мы жили в комнатушке в общежитии, это было огромное здание, настоящий барак. Не было возможности там нормально находиться с семьей. Короче говоря, начали мы с мамой и младшим братом, который умер в шестилетнем возрасте, ютились где могли, а отец день и ночь работал на строительстве. В конце концов, мы переехали к тете Дусе, которая жила в квартире в доме на ул. Очаковцев, 33. И сейчас этот дом стоит в Севастополе, в нем только верхнюю часть отстроили после освобождения города от немецкой оккупации.

В школу я пошел довольно рано для своего возраста -  в шесть лет, но зато два года потерял – сначала помешал переезд в Сыропятский разъезд, и потом возврат оттуда, затем так получилось, что по приезде в Севастополь и в связи с мытарствами по квартирам я еще один год потерял. Меня устроили в пятый класс в Севастопольскую 25-ю образцовую школу, расположенную на ул. Пушкина, мы ходили сначала в другие школы, но нас они не устраивали, потому что очень далеко находились от нашего места жительства. И до девятого класса я там учился.

После того, как я окончил 9-й класс, началась Великая Отечественная война. Надо сказать, что советский народ все-таки готовился к войне, даже мы, старшеклассники, после учебы и в каникулярное время посещали военизированные кружки «Ворошиловский стрелок», начальной подготовки к санитарной, противовоздушной и противохимической обороны. В подростковой среде считалось очень почетным делом иметь значки «ГТО», «ГСО», «ПВХО» и «Ворошиловский стрелок». Я ходил на парашютное дело, хотел пойти и на планерное, но меня в школе записали на курсы подготовки инструкторов допризывной молодежи. Готовили нас как военруков для школ. Я успешно окончил данные курсы и перед самой войной я успел позвонить в свою 25-ю школу. В моей родной школе не было десятого класса, только девятый, так что я в десятый класс перешел в 3-ю школу, и в 25-й рассказали, что я могу пойти к ним работать в качестве военрука. Так что я должен был одновременно и учиться, и проводить занятия. Так что в военном деле мы были довольно подготовлены, многие молодые люди имели начальную подготовку к армии. Хорошо была развита и физическая культура и спорт – в ходе городских соревнований мы не раз переплывали Севастопольскую бухту, участвовали в забегах на длинные дистанции, состязались в прыжках и поднятии штанги. Большое значение на занятиях по физической культуре придавалось борьбе, хотя я лично бокс не любил. Это был единственный вид спорта, к которому моя душа не лежала, потому что когда-то меня ударили в драке под сердце, и после этого я исключил бокс из своих занятий. А все остальные виды спорта меня очень интересовали – и плавание, и ходьба, и бег, и турник, и шведская стенка, всем этим я занимался ежедневно. Так что подготовка молодых людей к армии была поставлена на очень и очень серьезную основу.

В 1941-м году многие севастопольцы готовились к тому, что начнется война. Но нас сильно дезориентировало сообщение ТАСС от 13 июня 1941 года, которое было напечатано в газете «Известия» 14 июня. В нем говорилось, что никакой войны между Советским Союзом и Германией не будет. Это людей несколько расхолодило, но вообще севастопольцы понимали, что с фашистской Германией рано или поздно придется воевать. И уже ко времени окончания девятого класса я воочию видел подготовку к войне – на каждом окне крест-накрест клеили листы белой бумаги или газет. Считалось, что в случае взрыва авиабомбы поблизости стекла, укрепленные такими косыми крестами, не будут разлетаться. Кроме того, мы все по очереди дежурили у проходных домов и у ворот в многоэтажные здания. Поэтому в ночь с 21 на 22 июня 1941 года я как раз отдежурил до 12 ночи на воротах, после меня вышла женщина, и только-только я заснул, как мне показалось, как раздался большой грохот – это на улице Подгорной взорвалась морская мина, упавшая на берег. Только днем выяснилось, что это на сушу упала донная неконтакная мина, которой немцы планировали заблокировать корабли Черноморского флота в бухте. Тогда погибло свыше 20 человек, и множество получили ранения. Но вся эта информация стала известна позже, а тогда, когда я проснулся, то увидел через окно комнаты в небе настоящую иллюминацию, потому что все зенитные батареи на берегу, все зенитные орудия на кораблях вели беспрерывный огонь. Дело в том, что высокая боевая готовность на флоте была объявлена заранее, в отличие от сухопутных войск.

Когда мина взорвалась, потом раздался второй взрыв, это разорвалась мина, попавшая в бухту у памятника Затопленным кораблям, то я выбежал к воротам, а навстречу мне бежала дежурившая женщина и кричала: «Война! Война!» Мы с ней вышли на улицу – такое впечатление, что все небо было как будто покрыто куполом звездочек – это были видны разрывы зенитных снарядов. Кроме того, все небо освещалось лучами прожекторов, один самолет был пойман, я это лично увидел. Затем к нему подтянулись другие прожекторы, и они начали вести этот самолет, который был сбит одним из первых в войну. Говорили, что сбили еще один самолет, но о нем я не могу ничего сказать, так как этого не видел.

Так как мы учились быть военруками, то я сразу сообразил, что с началом войны нам надо бежать в военкомат, особенно допризывникам. Я своих двоюродных братьев уговорил со мной пойти, у меня было два брата – Вася и Коля Седелкины, 1925 и 1927 года рождения, и еще с несколькими ребятами пошли для того, чтобы зачислиться в военизированный отряд, который, как нам стало известно, создавался при военкомате. Проходили пл. Фрунзе, которая сейчас называется пл. Нахимова, и пошли дальше по ул. Ленина, надо было сначала зайти в 25-ю образцовую школу, а оттуда уже в горвоенкомат, который находился на ул. Гоголя. Сейчас здания школы там нет, пустота. И что мне больше всего запомнилось по пути – взрыв от двух неконтактных мин поднял огромное количество пепла, который рассеялся и осел по центру города. Когда мы шли мимо деревьев, то, если их тронешь, этот пепел как будто дождем осыпался с листьев. В воздухе повсюду стояла серая пыль, и пока дошли до школы, вся наша одежда покрылась этой липкой пылью. Но пока мы шли по центру города, то я обратил внимание на один знаковый факт. Везде по улице стояли магазины, в том числе и городской магазин драгоценных изделий. И все его огромные толстые стекла на витрине просели от взрыва, так что вся витрина была на виду. Редкие прохожие встречались нам, было еще серо, не рассвело. Но никто из этого магазина ничего не брал. Причем несмотря на то, что в витринах все было видно и некоторые украшения вывалились на улицу. И от Графской пристани по всей улице Ленина мы прошли, и с правой стороны, где в основном и находились магазины, все было открыто, но никто ничего не выносил.

Когда мы подошли к 25-й образцовой школе, то увидели, что нигде огней не было, даже на третьем этаже, где жил в пристройке директор школы. Он ничего не включил. Двери были закрыты, и людей рядом также не оказалось. После этого мы пошли в военкомат на ул. Гоголя, он и сейчас там существует, в основном собрались к рассвету не только мы, подростки, но и со всего города бывшие учащиеся разнообразных военизированных кружков. Надо отметить, что работа в городском военкомате – это огромный труд, здесь нужно разобраться с картотеками призывников и допризывников, с ними надо тщательно работать, кого призывать, кому выписывать повестки, а кому пока не выписывать. И тут работник военкомата нас увидел и сразу же ухватился за своих подопечных, которых до войны готовили на военруков. Вскоре начали поступать из горкома партии и горисполкома поступать просьбы о том, что нужно выслать людей на дежурство, особенно в верхние этажи многоэтажных зданий. Также были крайне необходимы рассыльные для того, чтобы разносить повестки. Так что самих работников горвоенкомата не хватало, надо было организовывать добровольных помощников. И нас определили в такую группу при военкомате, хотя все мы просились на фронт, но возраст пока не позволял нас призывать. Так что в первые дни войны я работал в этих бригадах по оказанию помощи городу. Например, отправлялся по квартирам и агитировал родителей, чтобы они отправляли своих детей     в детский пионерский лагерь, который был подготовлен в Совхозе № 10. Дело в том, что город бомбили ежедневно и еженощно, и детей необходимо было из города эвакуировать. Но родители туго шли на это, хотя нам давали машины для отправки юных севастопольцев. Идея заключалась в том, чтобы городских детей рассредоточить по близлежащим совхозам и селам. Но все равно, большинство детей оставалось в городе, они все были заняты своими делами, в основном дежурствами в школах и на предприятиях. Затем среди подростков были организованы сборы бутылок для заливки и подготовки зажигательной смеси. И я хорошо помню, как по Севастопольской трассе, начиная от Балаклавы, где тогда проходила трамвайная линия, стояли целые горы пустых бутылок, предназначенные для коктейлей Молотова.

Трудно было разносить повестки вечером, потому что в городе все неукоснительно соблюдали режим светомаскировки, и все дома были затемнены, даже закурить нельзя было, и уж тем более спичку зажечь. Мне достался район на Корабельной стороне, ночью в темноте мы разносили повестки людям, которые призывались в первую очередь. Тогда не то, что сейчас, все запоры делают, у нас на входных дверях даже замков не имелось. Постучишь в дверь, и открывают тебе без запоров, без ничего. Хорошо помню, как я разносил повестки на улицах, расположенных напротив Севморзавода, и многие женщины выходили за повестками с ребенком. Ты спрашиваешь, где муж, а его дома нет, он на заводе работает, его руководство не отпускает на ночь. Многие рабочие тогда сами оставались у станков и продолжали работать, а жена с маленьким ребенком оставалась дома. Надо отметить, что в военкомате, несмотря на военное положение, очень тщательно относились к призыву, и кому-то даже броню давали, разрешали отсрочку сделать. А кто-то добровольно записывался в маршевые роты, которые тут же при военкомате организовывались для отправки на фронт.

Вскоре после того, как прошла первая волна призыва, я стал дежурить на верхних этажах зданий. Эта работа была пострашнее, ведь власти тогда всех нацеливали на то, что немцы станут сбрасывать парашютистов и шпионов к нам в город, но вскоре выяснилось, что у нас и так в Севастополе было огромное множество засланных заранее шпионов. Но в целом в городе началась настоящая шпиономания, и вскоре она привела к печальным результатам. Виной всему стала несогласованность. Одного мужчину поставили в дежурство на крышу, он там ходил себе спокойно. А тут такое дело – несмотря на то, что первое время в Севастополе была острая нехватка оружия, нам на дежурство выдавали винтовки. Военкомат их изыскал где-то и по отдельным дежурствам разрешал их брать с собой. Надо было охранять горком партии и комсомола, горисполком, а также почтовые отделения и отделения телефонной связи. Было это возложено на наших ребят из военизированной группы. И тут один из дежурных ребят на улице заметил тень этого мужчины и выстрелил по нему, решив, что это немецкий парашютист. Пока разобрались, мужчина крови порядочно потерял, и его отвезли в больницу.

После того, как ранили мужчину, винтовки нам стали давать редко. Я же начал дежурить в горкоме, который тогда находился на ул. Советская. Не знаю точно, то ли горком туда перевели после начала войны, то ли он всегда там находился. Дежурили мы и днем, и ночью, знали своих горкомовских работников в лицо. И здесь нас в первую же ночь послали куда-то за город, мы накосили травы, которой набили матрацы, расстелили их в коридоре и после этого спали на них. Такая забота нам лично была очень и очень приятна, ведь за день мы все очень сильно уставали, а домой далеко не всегда удавалось вернуться. Я так несколько дней дежурил.

Потом меня опять вызвали назад в горвоенкомат, где работы было уйма. Но теперь я хотел бы немного отступить от своего повествования для того, чтобы рассказать об одной довольно  показательной истории. Как я уже говорил, в Севастополе шпионов было очень много, немцы организовали у нас сильную разведывательную сеть агентов. Так, в нашем классе немецкий язык преподавала немка по национальности, но учила она нас довольно плохо. Знаешь, когда мы узнали о том, что нам в 5-м классе будут преподавать немецкий язык, то сильно обрадовались, и встретили эту учительницу прекрасно. До этого у нас преподавали крымскотатарский, украинский и русский языки. По поводу изучения крымскотатарского языка мы ругались, украинский учить тоже не очень-то и хотели, а когда про немецкий нам сказали, то все мы дружно закричали: «Ура!» В то время немецкий язык все очень хотели изучать, он котировался на том же уровне, как английский сегодня. Но преподаватель нам попалась откровенно слабая, она нас не учила. Очень нудно вела занятия, мы ее не полюбили, и она нас тоже не потчевала вниманием, я у нее еле-еле тройки получал. И как-то на уроке она практически в открытую заявила: «Да, я фашистка». Представляете, напротив нашей школы располагалось отделение милиции, а у нее такие вот высказывания. До сих пор удивляюсь, как же ее не арестовали. Тогда здорово арестовывали, особенно в 1937-1938 годах. Хотя на нее и докладывали, насколько я знаю. И когда в сентябре 1941 года начали эвакуацию разных подозрительных лиц из Севастополя, в том числе немцев, то я вернулся с фронта домой, как раз когда эта эвакуация только-только стартовала. Но эту нашу немку не забрали – ее направили в электромеханическую школу Учебного отряда Черноморского флота, расположенную в недостроенном здании Севастопольского Морского корпуса в бухте Голландия. Причем определили в качестве переводчицы с немецкого языка в этот учебный отряд. Так представь себе, она в школе ухитрилась забраться на крышу в недостроенном многоэтажном здании и начала в небо светить разноцветным фонариком, т.е. сигналить немцам. Не знаю как, но откуда-то она получила информацию, как это правильно делать. Подозреваю, что еще до войны она, по всей видимости, вступила в отношения с немецкой разведкой, и точно знала, каким образом сигнализировать самолетам и помогать бомбардировкам нашего города. Такие шпионы были крайне необходимы немцам, ведь в Севастополе ночью неукоснительно соблюдали правила светомаскировки, и когда немцы летели ночью, то они в город с высоты не видели. Поэтому только шпионы могли помочь им все разглядеть с помощью подачи сигналов фонариками. А эта учительница, которой доверили такую важную работу, предала нас. Насколько мне стало известно после войны, учительницу расстреляли в конце 1941-го года, там же, прямо на площади в бухте Голландия напротив недостроенных зданий электромеханической школы.

При этом во время эвакуации населения с немецкими корнями эвакуировали множество других, достойных людей. К примеру, досталось родителям моего товарища Вовы, с которым мы вместе учились в восьмом и девятом классах, у него мать была русская, а отец – этнический немец, он работал в отделе милиции, расположенном на ул. Пушкина, был там сапожником. И несмотря ни на что, его выселили, он жил в угловом доме на пересечении улиц Фрунзе и Большая Морская. Жили они на втором этаже. И когда я прибыл домой, они как раз эвакуировались, и встретили меня возле угла своего дома, собирались переходить дорогу по ул. Большая Морская, куда-то вверх подниматься. Я их встретил, они шли с маленькими чемоданчиками, начал интересоваться, в чем дело, а родители друга объясняют, что их с пожитками отправляют в спецпереселенцы. Его отец тогда мне и говорит: «Вася, неизвестно, когда все это кончится, держи ключи от нашей квартиры и иди со своими родителями, заберите все, что на вас смотрит, мебель или ковры». Но я отказался наотрез. А та учительница-предательница в это же время шла через площадь, увидела нас и подошла. При этом еще издалека говорит: «А, и до вас добрались!» Выходит, что достойных людей выселили из города, а ее оставили.

Чтобы закончить тему со шпионами, добавлю только один факт – за мое непродолжительное дежурство в горкоме несколько раз обрезали телефонные провода. Кроме того, городской створный маяк не был выключен 22 июня 1941 года. Он давал немцам направление, когда они хотели закупорить бухту донными неконтактными минами. Так что мы ждали, что шпионы спрыгнут на парашютах, а оказалось, что вражеских агентов и так было полно в Севастополе. Конечно, соответствующие органы наблюдали за ними и ждали их вскрытия, но, по всей видимости, вычислили далеко не всех.

Теперь же давай вернемся к моей работе в горвоенкомате. Опять пошли дежурства на улицах и разнос повесток по всему городу. Причем поток добровольцев не иссякал – шли даже те, кого по разным причинам нельзя было отправлять на фронт. Я не знаю таких севастопольцев, кто бы уходил от призыва. Никто ни из моих знакомых, ни тем более из школьников, кто уже выпустился, и кому пришла повестка, не уклонялся – наоборот, все старались попасть в призыв и пойти на фронт.

И тут я думаю, а чего же я сижу, занимаюсь разными мелкими поручениями?! Я разве что красивый почерк имел и хорошо такие повестки выписывал, но в целом ведь с такой работой мог справиться любой школьник-старшеклассник, намного младше меня. Всего я во второй раз в военкомате пару дней проработал, не больше,  после чего совместно с друзьями из клуба «Будь готов к труду и обороне» решил отправиться на фронт. Как раз в это время очередная маршевая рота была направлена на фронт. Мобилизованные мужчины пошли от здания горвоенкомата в сторону железной дороги, и мы прибились к ним. Уже начались первые числа июля, мы где-то в Бахчисарае остановились с этой ротой, поселились неподалеку от вокзала в какой-то длинный дом, как сарай, там организовали ночевку на несколько часов, на пять или на шесть, но не больше. И мы в это время к ним окончательно прибились и даже сами себя записали на довольствие. Там была проведена перекличка, после чего всех покормили. Кстати, нас в военкомате во время работы очень хорошо и сытно кормили. Хорошо помню, что когда нам в первый раз выдали паек, я очень удивился, потому что получил бесплатно колбасу по целому кружку на человека и полбуханки формового хлеба. Мы-то в городе не особенно шиковали, а вот военкомат откуда-то находил средства на пайки. Но вернемся к дороге на фронт. Мы покушали, сели в состав и поехали в Симферополь, к тому времени пара человек из нашей группы отсеялась, и нас осталось пятеро. Поехали аж в сторону Джанкоя.

Почему я собрался ехать на фронт? Ну, конечно, все мы туда стремились, но у меня была еще одна веская причина. К нам перед самой войной приехал погостить родственник-пограничник из Новоград-Волынского, его тогда как раз отправляли к новой границе. Ведь когда нашу границу передвинули на запад, то там стали заново все строить, граница была еще крайне слабо оборудована. Приехал он в звании лейтенанта с двумя кубиками в петлицах, с ребенком и молодой женой. Хотел в Севастополе на море посмотреть, потому что ни разу за всю жизнь моря не видал. И пограничник хорошо настолько рассказывал об охране границы, что, естественно, я увлекся этим делом и своим товарищам рассказывал. Наш родственник, только что окончивший какое-то пограничное военное училище, сам молодой человек, был очень общительным и подробно рассказывал о пограничном деле. Гостил он у нас не больше трех дней, началась война, и грохнули морские мины, так что родственник тут же побежал в военкомат, а как раз за день перед этим, в канун начала войны, он сказал мне, мол, приезжай на границу и я тебе все там покажу, такие красивые места. При выполнении задач горкома и горисполкома я всегда помнил о его рассказах, в итоге соблазнился и решил вместе с товарищами поехать к нему. И ребят я тоже соблазнил, решились мы поехать к моему родственнику, который жил на квартире в Новоград-Волынском.

В Джанкое стояли долго, началась проверка, и тут мы сообразили, что наша маршевая рота следует на Москву, а нам-то нужно в другую сторону. Тогда мы пересели в состав, который шел на Николаев и Одессу, в сторону западных областей Украинской ССР. Доехали мы до Новоград-Волынского разными видами транспорта, ботинки износили, штаны изорвали, пока добрались, это было как раз за пару дней до оккупации города. И нашли дом, где была квартира родственника, там все окна забиты, сунулись было в его однокомнатную квартиру, а там забита дверь досками крест-накрест, и ключи находятся у соседей. Они нам говорят, мол, если хотите, то заходите. Он в воинской части воюет, а его жена уехала в Орловскую область с ребенком. Как нам быть? Все оборвались, надо кушать, а денег мало, я не знаю, что там оставалось после поездки, какая-то мелочь. И вот в таком виде бродили мы недолго, в городе стояло множество воинских частей, солдаты ходили туда-сюда. В итоге мы в качестве добровольцев пошли служить в 154-й отдельный батальон связи, части которого были приданы 743-ему мотострелковому полку 131-й моторизированной дивизии. Но сама дивизия только называлась «мотострелковая» - машин в ней почти не было. Как раз организовывались погранчасти, по новой границе, вовсю шло формирование, так что вместо мотострелков в полку служила одна пехота, да и то не в сапогах, а в ботинках с обмотками.

Нас приняли в батальон связи дивизионного подчинения. Тогда в войсках люди были очень нужны, машин и техники не хватало, и мы с товарищем, остальные по другим подразделениям распределились, попали в какую-то хозчасть. Сразу началось все с горького, как говорится. Я с товарищем сел горький лук чистить, нас взяла к себе кухня, старшина с усами, видать, украинец, смотрел за нами и рассказывал, как избавиться от рези в глазах от лука. Надо было сесть возле печки, у них была здоровенная печка, на которой стояло много котлов, и огонь из лука запах вытягивал. Когда лук чистишь, его ведь много было, это очень помогало. Весь отдельный батальон надо кормить. После лука нам много разных заданий давали, мы тогда отходили и сдерживали немцев. Наши войска отступали по юго-западному направлению. И попутно врач из медсанбата нас обучал санитарному делу, хотя еще до войны я получил значок ГСО – «Готов к санитарной обороне» и во время прохождения курсов военруков прослушал курс подготовки юного санитара. Врач же нам читал хорошие лекции о том, как останавливать кровь, где бинты наложить, как положить жгут и шину. Мы были прилежными и внимательными учениками, тем более, что нам еще до войны рассказывали азы оказания первой медицинской помощи. Вскоре нас уже могли использовать в санитарных делах.

Конечно, мы были еще совсем молоды, усов не имели, одно слово – пацаны, но физкультурой занимались, так что когда в санчасти начали работать, то сразу же физкультура нам сильно пригодилась. Ведь это только так кажется, что санитаром работать просто - там раненного надо поднести, там лекарства перенести, бинты постирать. А  в отдельном батальоне связи была своя санчасть. Как нас включили в состав действующей армии? Конечно, наша дивизия аккуратно следила за тем, чтобы шпионов не набрать. Но все-таки по приказу командира 743-го мотострелкового полка мы начали подбирать и включать в свой состав молодежь с тех территорий, где мы отступали. Нужно их мобилизовывать, да и зачем призывников немцам оставлять?! Кстати, гражданскому населению поступали распоряжения о том, чтобы угонять скот, и вообще, врагу ничего не оставлять. Даже начали сжигать зернохранилища, хотя тогда еще не началась уборка, но шло дело к сбору урожая. Так что стал я санитаром, в боях я в этой части не участвовал. Но когда раненых приходилось выносить с передовой, надо же было с него обязательно все оружие снять, в первую очередь винтовки и боеприпасы гранаты забирать. И время от времени мы из мальчишеской бравады кое-где и постреливали в сторону немцев, хотя они находились далеко.

В это время я убедился в том, что на войне были особенно нахальны немецкие подвижные части, в том числе велосипедисты. Они прорывались к нам в тыл, шли по хорошим дорогам. Немцы вообще не любили леса и пересеченную местность, траву или пашни. Постоянно искали хорошие дороги. Потом сильно вредили мотоциклисты со своими пулеметами, немецкая солдатская тройка на мотоцикле была мощная. Вот по ним мы издалека частенько постреливали. Но чтобы в упор их встречать или в атаку ходить – такого не было, да нас и не пускали на передовую. Работы в тылу для санитаров хватало.

Мы проходили по Украине, оставляли колхозы, в первое время мало уводили скот, мы ведь, в отличие от врага, только учились войне, но приказы сверху поступали, и мы при отступлении начали отгонять стада крупного рогатого скота. Шли практически всегда по бездорожью, потому что немцы заранее занимали хорошие дороги. У них как-то постоянно получалось с помощью подвижных частей отрезать нам путь отхода. Так что часто приходилось отступать, почти не ведя боя, потому что у немцев передовые части уже заходили нам в тыл и отрезали от других войск. Конечно, немцы были мастерами тактических операций по охвату, ведь до этого они прошли европейские государства. В тоже время при наступлении немцы не любили в сторону от дороги отклоняться, где им давали сдачи. И впервые в ходе отступления я услышал о том, что в Украине началось партизанское движение, так как во время отступления наших войск в селах массово организовываются партизанские отряды. Насколько этот слух был правдив, мне сейчас трудно сказать, потому что я непосредственно в такой работе не участвовал. Мимо Коростеня Житомирской области мы проходили, этот город мы издалека видели, и шли на Киев. Где-то в первых числах августа мы оказались на подступах к «матери городов русских». И тут мне впервые за войну повредило ступню ноги. Мы как раз на полевом медпункте разбирали раненых, рассаживали их по машинам и отправляли в полевые госпитали. И я немножко неудачно сработал – сорвало тяжелую машину, «трехтонку» ЗИС-5, по всей видимости, она была плохо закреплена, и я попал под колеса. Левую ногу мне повредило – таково было мое первое ранение. Причем сорвало верхнюю часть поверхности ступни прямо через ботинок. Было довольно-таки больно, колесо сильно сдавило. Знаешь, ступня стала какой-то плоской. Но долго в медсанбате своего же отдельного батальона связи я долго не пробыл. Дело в том, что наша часть двигалась, и я боялся потерять тех людей, с которыми познакомился, начиная даже с врачей и военфельдшеров, водителей санитарных машин и поваров. В армии я быстро усвоил один урок – каждый солдат старается быть поближе к повару. То есть я не хотел задерживаться в госпитале – перевязали, ну и ладно. Надо было выпрямлять ступню – но кто там на фронте будет этим заниматься согласно науки – времени ни у кого нет. А тут началось немецкое наступление на нас, началась чехарда с подразделениями, нашу дивизию растаскивают по фронту, а отдельный батальон связи имеет радиостанции и грузовые машины, им надо готовить котлованы, чтобы укрывать там машины. И в итоге части нашего батальона отходили в тыл раньше передовых частей, командование старалось держать связь в безопасности. Так что в основном мы стояли по лесам, забрасывали на деревья антенны, и радисты работали на прием и передачу. Так что я вернулся назад в часть и стал служить уже простым солдатом. Не успеешь новое место для автомашины подготовить, а таких радиостанций на автомобилях много было, как уже раздается приказ на отход. Там впереди на остановке снова надо копать котлованы и рубить деревья хотя бы на время. При этом дерево сохнет и быстро становится уязвимым. Да еще и время надо беречь – необходимо быстро прятаться и маскироваться. Но ничего, в службу втянулся.

И тут случилась неприятность у одного нашего командира, младшего лейтенанта Николая Баженова, он был начальником радиостанции. Когда произошла бомбежка, его сильно контузило, да еще в теле застряли осколки. И я не знаю, наверное, не наша санитарная машина его подобрала в какую-то сортировочную санчасть. Его отправили, а меня санитары перевязали, я также был легко ранен после этой бомбежки, но я остался в части, с военфельдшером в санитарной машине, кстати, его тоже ранило. Потом мы привозим в медсанбат нашего тяжелого раненого, а там говорят, мол, действительно ли Николай Баженов наш раненный. Врачи в медсанбате же точно не знали, кто и откуда, ведь части на месте не стоят и постоянно передвигаются. Мы начали расспрашивать, а в чем же дело, чего интересуются, больше военфельдшер говорил, а я молчал. И тут они выдают: «Это не ваш командир, это шпион – у него нижнее белье шелковое». Тогда в армии такого белья и в помине не было, в основном все было хлопчатобумажным. Было и синтетическое, но еще совсем немного, только начало поступать в части, а тут шелковое, да еще и одето под низом. А наш Коля разговаривать не может, он же не слышит вопросы. Просто глядел на нас, и все. Врачи обычно быстро определяют, контужен ли раненый, при первом же осмотре, а тут замешкались и не смогли сразу определить. Мы же возмутились ситуацией: «Какой шпион, когда это наш командир радиостанции?!» В итоге мы спасли Николая Баженова от нехороших последствий, его ведь могли расстрелять. Вскоре врачи и сами разобрались, что Коля наш, а тут еще и я, военфельдшер и шофер подтверждаем, что он наш командир. Они поняли, что он действительно контужен, а не притворяется. Просто ничего не мог сказать. Так что его оставили в госпитале. Такова была тогда сила шпиономании. Этот случай мне больше всего запомнился из того короткого времени, что я пробыл в 154-м отдельном батальоне связи.

Пока мы возились с этой историей, наш батальон куда-то переехал, и никого не оставил на месте старой дислокации. Куда нам дальше двигаться, понятия не имеем. И мы с шофером туда-сюда помотались, но никаких следов батальона и даже дивизии не обнаружили. Уже начало августа, военфельдшер куда-то ушел и потерялся, мы остались с автомашиной и шофером, который являлся одесситом, кстати, у него было запоминающееся лицо – ему в драке кто-то бутылкой ранил щеку, и швы не сошлись, получился ужасный шрам. Но как человек он был поистине отчаянный. Наши части отступают куда-то на юг, мимо его родной Одессы. А от Киева до Одессы надо ехать целую ночь, даже больше. Как-никак, около 500 километров надо проехать. И он поехал домой, решили мы так, ведь части нет, никого не спросишь. Никто не отвечает за нас, проезжали ночью, вплоть до того, что впереди уже находились румыны, и мы проезжали через вражеские части. Кстати, здесь я увидел, чем румыны отличаются от немцев – те любили наступать по дорогам, а эти скопом валили вперед, даже автомобили шли через поля и овраги, везде, где нет леса и можно проехать. Проселки также активно использовали, так что мы вместе с румынскими автомобилями и частями вместе ехали. Тут по пути у нашего шофера начал заканчиваться бензин. И мы нашли разбитую машину у обочины, была ночь, мы охотились за канистрами с бензином. Выскочили, а там, по всей видимости, было какое-то поле боя. Вокруг валялись убитые враги. Обычно немцы очень аккуратно собирали своих убитых и тем более раненых. Но здесь, по всей видимости, не успели. И вот у убитого немца я забрал вместе с канистрой бензина два немецких автомата. Причем мы обратили внимание на то, что среди убитых советских солдат не было, видимо, немцев хорошо прошерстила наша артиллерия. И машины побитые стояли. Наш шофер набрал себе две канистры бензина, я бросил их в кузов вместе с автоматами и дурацким трофейным вещмешком, который я зачем-то решил захватить с собой. Затем мы поехали дальше, подъезжаем к Одессе, которая к  тому времени уже начала организовывать оборону, и мы туда добрались только благодаря тому, что не было сплошного фронта, окопов и траншей. И вдруг уже ближе к рассвету, раздается: «Стой! кто едет?»

Мы ехали довольно медленно, ведь если по дорогам дули быстро, то на проселках плохо ехали. Ну, мы же не знаем, кто нас окликнул, и сдуру решили, что это румыны стоят. Шофер применил знание молдавского языка, он им несколько слов сказал, естественно, караульные приняли нас за румын, а тут еще вдобавок в кузове нашли немецкие вещмешок и автоматы, и рожки к ним. Да еще и трофейные канистры с бензином. Так что нас забрали, хотя мы говорим, мол, что мы свои. Но постовые не верят, еще шофера черт дернул им что-то по-молдавски ляпнуть. Вещмешок особенно сильное подозрение вызвал. В итоге нас отвели в разные комнаты и устроили допрос с пристрастием. Естественно, я все как на духу выложил, рассказал, как я из Севастополя попал в 154-й отдельный батальон связи, как на фронт убежал со школьными товарищами. И тут меня выручило то, что у меня в кармане сохранилось удостоверение инструктора по подготовке допризывной молодежи. Имелся и школьный билет 9-го класса 25-й образцовой школы. Нам военные билеты еще не успели во время отступления выдать, дали только рубашки, брюки и ботинки с обмотками. А вот присяги я тогда еще не принял. Пришлось в одном соврать – что родители погибли, сбрехнул, мол, поэтому я остался беспризорным и убежал на фронт. Так что в итоге надо мной допрашивавшие даже посмеялись. А вот во второй комнате расспрашивали шофера, его, конечно, хорошо допрашивали и не верили. Ведь он и молдавский знал, но шофер то же самое, что и я, рассказывал. Выяснилось, что все рассказы совпадали, так что когда нас свели вместе, то выходит, я этого шофера спас от настоящей смерти. Ему бы была хана, за трофеи в кузове и за молдавский язык. Да еще, как выяснилось, шофер румынские деньги и всякое барахло себе в кабину набрал.

В итоге меня снова определили в какую-то часть, опять санитаром, тем более, что у нас в кузове автомобиля кое-какие медицинские сумки имелись. Шофера забрали куда-то с машиной, а меня определили в какую-то стрелковую роту. И я тоже долго в Одессе не пробыл, потому что попал в госпиталь. Как это получилось! Мы рядом с каким-то фруктовым садом грузили раненых, и тут какое-то дерьмо случилось Я даже сейчас и не припомню – или гранату кто-то бросил, или мелкая мина попала, но что-то такое разорвалось на яблоне, и мелкие осколки полетели повсюду. Так что я получил мелкоосколочное ранение, была побита вся грудь, досталось и шее, и голове. Но в целом было терпимо. Представьте себе, я тогда больше думал о ноге, ведь ступня все еще время от времени сильно болела. А тут какие-то мелкие осколки были, сейчас уже почти все повыходили, хотя два осколка в груди неподалеку от сердца до сих пор сидят. А что разорвалось, от чего эти осколки, врачи мне до сих пор не могут сказать – непонятно.

Когда раздался взрыв, первое, что я сделал, это схватился обеими руками за голову и стал проверять, не ранило ли туда. Вроде ничего не нащупал серьезного, только по мелочи. Но ведь руки были грязные и немытые сколько времени, в итоге к вечеру у меня как распухло лицо и губы, что глаза мало видели. Причем особенно я сам себе досадил тем, что схватился грязными руками за рану, и под вечер мне стало сильно плохо. Меня отвезли в какой-то пионерлагерь, расположенный на лимане, поблизости от Одессы. Причем сквозь боль я слышу, что между собой медсестры переговариваются, мол, какой молоденький и хорошенький солдатик, у него, наверное, подозрение на сепсис, то есть заражение крови. И тут я, хотя и не был врачом, стал соображать, что это очень и очень опасно. Прозрение такое наступило. Через некоторое время, дня через три, или пять, точно не могу сказать, выяснилось, что сепсиса у меня нет, но лицо сильно опухло, меня даже кормили одной манной кашей, ложечку подносили ко рту, и я с большим трудом поглатывал. Через несколько дней теплоход с ранеными отправляют в Севастополь, всех подряд из детского лагеря туда погрузили – и военных, и невоенных, и гражданских раненых. И я садился, ничего не видел – настолько было заплывшее лицо, что плохо и рот открывался, и я очень слабо слышал. Хотя, надо отметить, что слышал еще более-менее, но вообще ничего не видел. Во время погрузки в теплоход меня по сходням провели за руки, я не хотел садиться в трюм, там сильно воняло. И я упросил сопровождавших нас медиков, что не буду спускаться в судно, а я останусь на палубе. Короче говоря, оставили меня на палубе с кем-то, по-моему, с каким-то матросом наверху, я уцепился за поручни. Шли мы ночью, нас пару раз обстреливали с самолетов, один раз бомбили. Был небольшой шторм. Под Севастополем мы встретили рассвет, и, представьте себе, я начал видеть, без хирургического вмешательства глаза стали открываться. Дело в том, что был легкий бриз, небольшая морская волна, вода была на палубе, и хорошо, что я стоял у поручней, не полез вниз. Морская вода исцеляет. Когда нам выдавали завтрак – уже не кормили меня из ложечки, а я самостоятельно поел знаменитую матросскую пищу – макароны по-флотски. В первый раз за все время ранения поел, как положено. Нас высадили на Павловском мысе, это длинный и плоский мыс на Корабельной стороне, который огибает Корабельную бухту с севера. Там нас хотели высадить, но корабль не мог вплотную подойти к берегу, поэтому сначала пересаживали на лодки и катера, с которых мы уже сходили на сушу. Прямо на берегу после высадки началась сортировка – кто был ранен в живот или в голову, тех определяли отдельно. А на меня посмотрели – лечебная морская вода сделала свое дело – я здоровый, только поцарапанный. И вдобавок у меня не все было военное – гимнастерка была, но ботинки уже в Одессе я одел гражданские. И меня не оставили в госпитале, а направили в первую городскую больницу, туда народу много поступило. Первое время медики только тем и занимались, что проводили перевязки, переночевал я где-то в коридоре. Наутро я чувствую, что встал практически здоровым, а мелкие болячки уже позасыхали. И тут я думаю, как же так, в Севастополе мои ребята, мои отец с матерью, а я лежу в больнице. И утром я сорвался домой, прихожу туда, было рано, отец уже ушел на работу, а мать еще не ушла. И она как меня увидела, мое распухшее лицо, тут же заорет и запричитает: «Ой-ой-ой, что с тобой?» Я объяснил, что это чепуха, просто слегка поцарапан. Она продолжает допытываться, почему я бледный, но я объяснил, что поцарапался, выполняя специальное задание – шпионов вылавливали. Короче говоря, правду маме, чтобы она не волновалась, не хотел говорить, в конце концов отгавкался.

Не помню точно, сколько я дома пробыл, не больше нескольких дней. И потом отца с матерью предупредил, что я дома не буду, надо идти в военкомат, опять выполнять задания. Отец спрашивает: «Снова по кустам начнешь лазить?» Отвечаю: «И по кустам, если надо, полезу. Куда пошлют». Пришел в военкомат, там знакомые ребята, к тому времени мы картотеками занимались, начали снова распределять повестки. Причем многие служащие горвоенкомата, военные люди, к тому времени уже были распределены по воинским частям, так что мы распределяли повестки по своему усмотрению, как хозяева, ведь картотеки были огромные, в военкомате находилась важнейшая информация. До войны я думал, что в военкомате делать нечего, но здесь убедился, что все в точности наоборот – там очень много работы. И мы втихушку себе года стали увеличивать, чтобы пораньше попасть в армию. Что там в карточке с 1925-го на 1923-й год рождения переделать. Да и сами разносили повестки. Военкома Самусевича часто не было на месте, он находился в какой-то командировке, так что только подписывал повестки, и иногда, когда его долго не было на месте, мы и сами за него подписывали повестки. Так и мне мои ребята выписали повестку и принесли домой, а здесь сыграли на неожиданности, ведь родители могли забеспокоиться о том, что мой год еще не подходит, начали бы возражать. Так что они быстро принесли повестку, мать заставили расписаться, а меня официально вызвали в военкомат. Так что когда отец вечером пришел с работы, начал удивляться тому, что я еще не подходил по возрасту, пошел в военкомат меня искать, а меня-то уже и нет там – отправился в сортировочный пункт.

Вот так я удрал из дома в армию. Уже официально меня призвали, и я могу назвать точную дату своего призыва. Дело в том, что мать по справке о том, что я нахожусь на передовой, получала уголь во время обороны города. И в этой справке написано, что 23 октября 1941 года меня призвали в армию. Очень мало что из документов осталось, а этот сохранился. Очень интересный документ – порван в нескольких местах, испачкан чернилами, но есть самая главная информация – дата моего призыва.

Переночевали мы в здании вокзала, это было здоровое помещение. И там призывники рассказывали всю ночь разные анекдоты. Мне врезался в память тот факт, что на вокзале было сильно намусорено, но никто его не убирал, дворников уже не было. И нас направили в Бахчисарай, откуда определили в 184-ю стрелковую дивизию, в состав которой входил 262-й стрелковый полк НКВД погранвойск Крыма. Как ты знаешь, наши войска отступали по юго-западной Украине. Одесса, Николаев, Херсон, Евпатория, Севастополь и Керчь – все эти города имели свои погранвойска, свои заставы и отряды, личный состав которых был направлен в эту формирующуюся часть, и они составили костяк нашего полка. Несмотря на название, пограничники составляли только часть личного состава, в основном же полк пополнялся молодежью Крыма. Кроме того, к нам приехала часть милиционеров из Одессы. Так они, милиционеры, приехали как щеголи в хромовых сапогах и шерстяных гимнастерках в форме, похожей на пограничников, но отличавшейся по цвету петлиц – они были бирюзовые, и покрою формы. И командование сначала собиралось доверить милиционерам должности ротных и взводных, рядовых стали делать командирами отделений. Но ребята наши их не признали – начали менять сапоги на кирзовые ботинки и на обмотки. И они свободно все меняли, я еще удивлялся, как так можно?! Потом даже шерстяные гимнастерки пошли в ход. Вообще же милиционеров, откровенно говоря, недолюбливало мирное население, особенно наша молодежь. А из-за чего? Они не всегда справедливо себя вели по отношению к молодым людям, задирали их. В итоге среди командиров ни одного милиционера так и не появилось, хотя сначала хотели именно их поставить во главе взводов. А после обмена вещами они стали как две капли воды на нас похожи – их было не отличить от новобранцев. Кстати, в Бахчисарае мне выдали обмундирование, и мы перестали друг друга узнавать. Да еще и в баню нас отвели, после которой и выдали форму, там же и остригли. Причем нам никакого вооружения не выдали, только одежду.

Формировались мы в селе, расположенном в середине юго-западного Крыма. Сейчас это село называется Соколиное, тогда оно именовалось Коккозы. Нам выдали самое лучшее по тому времени оружие, СВТ-40, это была самозарядная винтовка Токарева, в магазине которой находилось 10 патронов, и одиннадцатый можно было досылать в ствол. Выдали нам по новой противотанковой гранате, РГ-41, которая имела отличительный цилиндрический корпус. Новая граната, которую выдавали погранвойскам как самое современное и лучшее вооружение. Выдавали нам и Ф-1, это были «лимонки». Так что нас вооружили очень хорошо.

Попал я в первый батальон, во вторую роту. Практически сразу же меня назначили командиром отделения, хотя я был рядовым красноармейцем. Сразу же после того, как мы прибыли на место, то стали помогать в разгрузке продовольствия, которое предназначалось для закладывания в партизанские тайники. Надо отметить, что обком и партийные органы организовывали для партизан продовольственные базы по всему Крыму, при этом их тщательно прятали. Там было все – и продовольствие, и обмундирование, и даже вооружение, которого нам потом так остро не хватало в Севастополе. На фронт отправляли части с недостатком в вооружении, особенно в легком стрелковом, а партизан снабжали сверх меры. Им давали все по первой норме, при этом крымских татар среди тех, кто закладывал эти базы, было весьма много.

Как я уже говорил, в наш полк собрали в основном молодежь, но попадались и «старики», т.е. пожилые люди, и добровольцы среднего возраста. Отбирали их по всему Крыму, но при этом нас называли «погранцами». Конечно, было очень приятно, что нас называли пограничниками. Правда, зеленых фуражек у солдат не было, только у командного состава. Просто головных уборов не хватало, поэтому нам выдавали пилотки, на которые мы старались пришить или приделать полоски зеленой ткани. Нашим полком командовал подполковник Герасим Архипович Рубцов, будущий Герой Советского Союза. У меня в приписном свидетельстве записано всего три части, и первая из них – 262-й стрелковый полк. Впоследствии, в ноябре 1941-го года этот полк стал 456-м сводным пограничным полком войск НКВД, переданным в состав 109-й стрелковой дивизии. Он всю оборону Севастополя занимал позиции под Балаклавой, сражался под командованием Рубцова, но я туда уже не попал.

В Коккозе (Соколином) мы пробыли недолго. Но уже на примере своей роты я увидел, что до 25 % личного состава полка составляли молодые крымские татары, 18-19-летние местные ребята, призванные в наш полк. И благодаря тому, что у меня был документ о том, что я был обучен на инструктора по подготовке допризывной молодежи, на меня сразу же обратили внимание. Вдобавок к тому я был высоким и подтянутым, хоть худой, но весил 85 килограмм при росте 1 метр 86 сантиметров. Таких высоких ребят было почему-то немного, поэтому я всегда стоял впереди. Со мной в одной роте еще служил сын профессора, такой же худой и высокий, как и я, со второго курса какого-то московского института. Я же был направляющим и правофланговым. И когда в Коккозе меня сделали командиром отделения во взводе, вскоре выяснилось, что в полку остро не хватало командного состава, как сержантского, так и командирского. Все пограничники были в основном рядовыми, сержантов имелось крайне мало. Почему я так все очень точно знаю? Мы там пробыли на формировке всего суток трое, затем мне приказали заниматься со своим отделением. И утром я встал, рядом с домом, где мы расположились, протекал ручеек к чистой холодной водичкой, метров 50 от нашего дома. И я начал проводить занятия по строевой подготовке, сначала физкультура, после которой мы в ручейке умылись холодной водой. А потом начал проводить занятия. Так как я заранее знал о том, что ко мне домой принесут повестку, то приготовился и захватил с собой плакат о том, что такое гранаты, как противотанковые, так и оборонительная Ф-1, наступательная РГД-33, даже об РГ-41 там было немного написано. И я вместо строевой подготовки, которой занимались все остальные солдаты в моей роте, собрал кружком десять человек из моего отделения. Достаю этот плакат и подробно им все рассказываю, ведь там все четко разрисовано. В это время мимо нас проходил Рубцов и с ним какой-то командир из штаба полка. Остановились рядом со мной и говорят: «Какая находка! Настоящие плакаты, красивые, и проводится занятие по всем правилам!» При этом 262-й стрелковый полк только-только закончил формирование, и квалифицированных командиров остро не хватало.

А тут еще пришел приказ об отходе, срочно нужен командный состав. Меня позвали в штаб, там какой-то офицер начал расспрашивать, откуда взялся этот плакат, где я учился военному делу. Я подробно ответил, что могу многое объяснять, тогда ведь даже многие люди не знали, как радиоприемник включить, а я мог с ним работать, ведь меня хорошо подтянули в этом деле в период службы в 154-м отдельном батальоне связи. И в период работы санитаром я часто по рации получал приказы о том, где надо забрать раненных солдат. В штабе подобному обороту очень удивились и схватились за меня. Так что я всю ночь еще с несколькими грамотными ребятами из новобранцев печатал списки кандидатов на занятие командных должностей. В каком помещении мы находились в селе? Я не знаю, это было старое здание, по-моему, еще дореволюционной постройки, там до войны, по всей видимости, располагался местный сельсовет. Кстати, каждого из нас обеспечили печатной машинкой. Мы печатали фамилию, имя и отчество, личные данные о дате и месте рождения, фамилии и адрес родителей, и небольшую характеристику на кандидата. Как я понял, данные родителей были нужны для того, чтобы в случае чего отправить информацию по месту жительства.

Всего набралось 55 таких кандидатов на занятие командных должностей, в том числе и я туда попал. Отбирали по следующему принципу – образование минимум 9-10 классов, и в идеале наличие какой-либо военной подготовки. Конечно, свободно печатать я не умел, но одним пальцем кое-что с грехом пополам смог. И так всю ночь мы печатали для командования эти списки. Рано утром мы позавтракали и сразу же после этого мне вручили карту Крымского полуострова и командирский планшет. Затем начали распределять согласно спискам младших командиров и взводных, вплоть до ротного, все из числа новобранцев. Даже один из кандидатов попал на должность помощника командира батальона. Многие стали ротными старшинами. Почти все политруки были назначены из числа новобранцев. Представляешь себе, из новобранца стать командиром! После завтрака мы всех построили, наш первый батальон определил, как и в каком строю следовать в походной колонне. Только тут мы узнали, что 51-я армия отступает от Ишуньских позиций, а мы должны выдвигаться в сторону Севастополя. Честно признаюсь, что при выходе мы полностью сохранили стрелковое оружие, но вот орудия и тяжелое снаряжение вскоре вынуждены были бросить, потому что в горах даже небольшую пушку сложно перевозить. Надо было искать горючее, а его, естественно, нигде не было. И мы отступали наверх на Ай-Петри, уже сразу же после начала пути начали помогать отступающим подразделениям 51-й армии выбрасывать замки от пушек, после чего бросать эти пушки в пропасть. Откровенно говоря, отступали наши части по Крыму беспорядочно, люди стремились в первую очередь не снаряжение и вооружение сохранить, а удрать от наседающих немцев. Наш 262-й стрелковый полк пошел на Ялту, а остальные два полка нашей 184-й стрелковой дивизии, как мы потом узнали, пошли в сторону Керчи.

Мы двигались по горной дороге, первым вышел наш батальон, мы шли следом за первой ротой. А списки новоиспеченных командиров вверх никуда не пошли, мы оставались рядовыми, хотя меня назначили взводным. Причем уже в первые часы марша меня назначили исполняющим обязанности командира роты, а из таких же новобранцев назначили рядового моим заместителем по политической части. И я с политруком шел впереди, а дальше наша рота в четыре ряда по дороге топала. Кстати, я подменил старшего лейтенанта Самошкина, командира нашей второй роты, это был редкий пограничник в нашем полку в таком высоком звании, у него было оспой побито лицо. Задиристый мужик. Его после войны сильно трепали за то, что он в плен попал.  А в тот раз его перевели в нашем батальоне командиром первой роты, а меня назначили на его место.

Топали мы в полной выкладке, со всем оружием, с гранатами в сумках на поясе. Отошли несколько километров, двигались строго, как положено по плану, хотя нас ничему не учили, но мы и сами понимали, что нужно отдохнуть, и потому скомандовали короткий привал. Кстати, уже в первые часы отступления над нами кружил немецкий самолет-разведчик, по прозванию «рама». Некоторые солдаты из первой роты и из моей второй начали из винтовок по этой «раме» стрелять. Я дал команду: «Прекратить огонь!» Дело в том, что СВТ-40 очень быстро разряжается, солдаты патроны жгут быстро. Но меня сразу же не послушались, и тут Самошкин как заорет: «Прекратить огонь! Наши пульки до задницы этому самолету! Она до него не долети, и тем более не пробьют его обшивку». Дальше он всех начал костерить, на чем свет стоит, и объяснять, что в походной колонне надо строго соблюдать дисциплину и выполнять все действия только по команде, ничего по своему усмотрению не предпринимать. Ребята, конечно, в роте были еще совсем неопытные. Потом мы пошли дальше, шли медленно, пять километров в час, как было положено по инструкции. Затем объявили первый привал, мы шинели бубликом в скатки скатали, удобно сидеть было, прямо как в кресле, гранаты все туда засунул, и отдыхаешь себе. Даже что-то из еды раздавали, не помню точно, что именно. И тут оказалось, что ребята еще непривычны к маршам. Ведь пулеметчики роты тащили на себе станок от «Максима», ствол и щиток, да еще и ящики с пулеметными лентами. Все это на спину. Так что начали на привале жаловаться на трудности. Когда раздавали еду, все крымские татары штаны спускают, показывают синяки от носки пулеметов или минометных плит, так как мы еще тащили пару минометных плит от 82-мм батальонных минометов, и говорят, что не может идти, отказываются. Причем говорили, мол, пусть другие солдаты тяжелое вооружение тащат. При этом мы были оснащены самым новым и современным вооружением.

И тут мы прохлопали один очень важный факт. Еще до первой остановки мимо наших крымских татар в колонне все время шныряли их муллы, т.е. священники, как попы у нас, православных. Как после нам рассказывали, этих мулл заслали в Крым из Турции после начала Великой Отечественной войны, ведь погранвойска от морской границы Крыма отозвали, появилось много прорех, и это позволило Турции присылать сюда своих эмиссаров и шпионов под прикрытием священников. Ты понимаешь, как складывалась обстановка? Причем узнал я эти подробности уже тогда, когда лежал в лагере для военнопленных в Симферополе, там оказалось несколько пограничников из моего родного полка, и они все эти перипетии во всех подробностях рассказывали. А я слушал и запоминал. Они только постоянно ругали командование, что бросили нас на Херсонесе, но я обращал внимание больше на историю мулл. А в тот раз эти мусульманские священники по шоссе и слева, и справа от колонны шныряли, и заходили чуть ли не в строй. Они нашим татарам что-то говорили по-ихнему, мы ничего не понимали, конечно, гоняли их, но не то, чтобы очень активно. И первая неприятность случилась после первого большого привала. Когда пошла команда встать, некоторые солдаты настолько устали, что оставили в траве свои шинели, свернутые в бублики, а потом уже в колонне спохватились, и пришлось нам всем назад возвращаться. Я, каюсь, тоже шинель позабыл, неразбериха получилась, и в итоге кто нашел свою шинель, а кто и не нашел. Моя шинель, к примеру, бесследно исчезла. Думаю, что наши шинели украли местные жители, которых навели эти самые муллы. При этом некоторые солдаты, как мне кажется, даже сознательно свое оружие и шинели оставляли, потому что были непривычны к маршам и еле тащились в походной колонне.

Затем после первой остановки мы потопали наверх в гору Ай-Петри, шоссе стало виться змеей, точнее серпантином, и некоторые петли его были очень длинными, так что мы стали их сокращать через лес, пусть в гору надо идти, но путь сильно сокращался. И тут со стороны крымских татар начались просьбы о том, мол, зачем идти по петле, надо постоянно сокращать, даже там, где неудобно сквозь кустарник на обочинах продираться. И мы согласились к ними и пошли таким образом, люди стали теряться в лесу и постепенно начали расходиться, потому что наш строй сломался. Ведь пока строй виден на дороге, сильно не уйдешь, сразу же станет заметно отсутствие солдата, а тут ничего не видно. Более того, молодые крымские татары стали подходить к нашим бойцам, которые несли части пулеметов «Максим» или минометные плиты, и говорить: «Давай я тебе помогу». И понесет груз, так что внезапно они нагрузку начали на себя брать. А русские Иваны шли, дай Бог с непривычно свое вооружение унести, а тут такая неожиданная помощь. Дело было уже под вечер, когда мы начали по петлям путь сокращать. А крымские татары, видать, договорились между собой, и они в горах сразу по балкам, где наши шли службы охранения не смогли засечь, ушли в горы. Короче говоря, пока мы дошли до Ай-Петри, а мы как раз проходили мимо здания строящейся до войны гостиницы, хорошее такое здание, также какие-то ветряки проходили, стало понятно, что людей в строю не хватает. Когда мы добрались до вершины горы, то все командиры должны были под козырек доложить, сколько людей пришло, проверить личный состав, и в это время выяснилось, что в моей роте не хватает около 30 человек. Ни одного крымского татарина не осталось. И в других ротах было аналогичное положение. Что тут говорить, за такие дела по законам военного времени полагался расстрел. Ведь это ЧП – личного состава нет. Причем они захватили с собой не только личное стрелковое оружие, но и взяли пулеметы, минометы и даже гранаты позабирали. Да еще часть питания и продовольствия под видом помощи хозяйственным частям унесли при себе.

Конечно же, наши спохватились, особый отдел и разведчики, но они сами только-только формировались, так что прохлопали ушами ребята мулл. И политработники наши тоже не сработали. Так что когда мы наверх поднялись, то все те кандидаты, кого мы ночью включили в списки, в том числе и я, не утвердили в связи с большим дезертирством. В результате новая ошибка – а кто же будет командовать остатками от полка?! После Ай-Петри мы шли на Массандру, некому командовать, всех нас распустили, да еще больше того, решили распределить нормальных бойцов по разным подразделением для спайки. В итоге все получилось вопреки ожиданиям – кто-то начал приводить к орудиям каких-то хромых лошадей, которые сбили копыта, и пушки пришлось бросить, другие солдаты из различных подразделений перемешались между собой и шли не в ногу. То есть весь наш батальон стал отступать не отдельной частью, а в составе других частей, которые отходили  к Севастополю. Начался хаос, ведь порядка без командиров не было. Причем я после войны про эти события нигде не читал, а мне бы очень хотелось, чтобы эта информация не была позабыта. Кстати, еще на Ай-Петри мы стали свидетелями того, как партизанам выдавали полушубки, сапоги меховые, продовольствие и оружие в ящиках. Все это было снаряжением нашего полка, в неразберихе мои солдаты понабрали бульонных кубиков и стеклянных сосудов с концентратами – приворовывали наши у партизан, но ведь было довольно-таки обидно, что как раз то снаряжение, которое по идее должны было быть нашим, отходит партизанам. Кстати, на Ай-Петри нам из полковых запасов выдали в вещмешки одну пшенную крупу, а сварить ее не было возможности. Только крупу нам разрешило командование взять.

Начали спускаться с горы к Ялте, и не успели мы дойти до Массандры, проходим рядом с винзаводом, и тут мы видим, как по приказу выпускают из бочек вино, а местные жители, в основном ялтинцы, кто что принес – ведра, канистры, корыта, все заполняли вином и несли себе домой. Также я видел, как бочки с марочным вином куда-то прятали, видимо, замуровывали или еще что. А нам к тому времени опять пришла команда порядок наводить, ведь по бочкам наши солдаты стали открывать огонь и пить вино, которое стало вытекать из дырок от пуль. Сначала пришел приказ без пощады открывать огонь по таким «стрелкам». К счастью, мне его выполнять не довелось, потому что в моей роте никто не стрелял, но команда такая была. Сейчас некоторые рассказывают, что в ходе отхода по Крыму следом за отступающими частями шли пограничники и расстреливали тех, кто пытался уйти домой. Ответственно заявляю, что это все брехня, нам таких заданий никто не поручал. Хотя, признаюсь честно, некоторые наши «товарищи» расстрела заслуживали. Я лично видел в Массандре, что в подвалах было множество простреленных бочек, из которых вино лилось рекой, Боже мой. Я-то хоть соображал, что если выпьешь, то натворишь дел. И всем своим солдатам в отделении говорил, мол, ребята - нельзя пить. Уж лучше набрать во фляжку, или какую другую посуду, чтобы она не мешала, но не пить на месте. Но все-таки ребята, у которых были в стеклянной таре концентраты для борщей, выпили их, а в пустые бутылки понабирали вина. Я тоже, каюсь, взял фляжку этого вина, которую мне принесли товарищи из отделения.

В Массандре наша рота переночевала, а другие части полка разместились в других районах Ялты. Когда мы спустились в Массандру, поступает команда найти командира второй роты, а мы все уже сняты. Пришло время готовиться к ночевке, спали мы на голых полах, но с вооружением. И тут снова вызывают командира второй роты, что делать, я пошел. Меня отвели к какому-то штабному начальнику, который приказал мне отобрать два отделения солдат и придти к нему в штаб. Я все выполнил и в итоге нам приказали садиться в три грузовые машины, которые были уже нагружены армейцами. С гранатами и винтовками мы разместились в кузовах автомобилей, после чего мне как командиру второй роты приказали перекрыть шоссейную дорогу в связи с тем, что немцы могут попробовать атаковать наши отступающие части. Дело в том, что немецкие мотоциклисты были очень и очень наглыми, они вырывались вперед своих основных частей. Такие группы прорыва противника состояли из велосипедистов, а за ними медленно с зажженными фарами двигались грузовые машины и бронетранспортеры. Ехали они нагло чуть ли не от самого Коккоза. Надо было перекрыть дорогу, они хоть и медленно шли, но делали ночью много шуму в расчете на панику, что наши отступающие части начнут от испуга разбегаться. Мы же заняли оборону на скалах, и была поставлена задача самим не задерживаться, а дать огня по врагу, после чего отступить. Наши командиры были уже научены горьким опытом – если только чуть-чуть задержишься, то немцы тебя быстренько окружают и минометами уничтожают. Надо было ударить в первую очередь по мотоциклистам и велосипедистам, короче, по всему, что двигалось. Мы засели на подступах к Ялте, по дороге в сторону гор. И грохоту там наделали, все стреляли только по команде, так что создалось впечатление, что здесь было не три машины солдат, а целый батальон засел. Очень помогли нам новые противотанковые гранаты РГ-41 и самозарядные винтовки СВТ-40, они нанесли немцам много вреда. Хорошо их там положили. Причем, по какой именно цели открыть огонь – выбиралось очень и очень интересно. Одна ракета – значит, надо стрелять по первой машине, две – по второй, три – по третьей. И нельзя было терять друг друга из виду и уходить далеко от позиций. В итоге командир нашей группы приказал открыть огонь по второй машине и мотоциклистам. Бой был очень скоротечен, зато потом мы еще долго собирали и мотоциклы, и велосипеды в качестве трофеев. Под утро только закончили, причем наш отряд никаких потерь не понес. Что было самым сложным в моем первом настоящем бою? Не поверите – самым сложным было возвращение в Массандру по проселочным дорогам ночью. Дорога была видна очень плохо, и мы все были очень и очень сильно напряжены, потому что в любую минуту грузовики могли свалиться в кювет.

Вскоре выяснилось, что часть немцев все-таки прорвались, потому что мы не успели сразу же создать заслон. Но они тоже до Ялты дойти не смогли – их встретили отступающие от Судака части, которые также остановили немцев. Если бы не эти два боя, то немцы смогли бы отрезать наши части от Севастополя, тогда оборона города могла сложиться совершенно по-другому.

После этого боя мы переночевали в Массандре только одну ночь, и сами стали отступать – на Ялту налетели целые стаи немецких самолетов, потому что в ялтинской бухте скопилось много различных транспортных кораблей и небольших суденышек. Это было 5 ноября, поэтому мне этот день на всю жизнь запомнился. Я в первый раз попал под столь мощную бомбежку, после которой несколько кораблей затонули в бухте. В Ялте поднялась паника, и опять погранвойска стали организовывать порядок, потому что прямо по кюветам текло красное вино – ужас, сколько его было. Мы присоединились к ялтинским милиционерам, которые пытались защитить вывозимое из города в Севастополь вино и продовольствие от мародеров. Приходилось идти на рукоприкладство, хотя и редко – но ни один пограничник никого не убил. Был четкий приказ никого из местных не стрелять и не трогать. Как рассказывали мне потом минеры в осажденном Севастополе, они даже устанавливали мины перед входом в подвалы с бочками таким образом, чтобы в случае чего взрывной волной и осколками задело немцев или тех, кто попытается открыть двери в подвал, но сами бочки при этом не тронуло бы. Такие особо ценные бочки с вином специально прятали и замуровывали. Бочки бетонировали, стены маскировали. Но большая часть вина все равно попала немцам. Кроме того, много вина из Ялты и Массандры на самодельных деревянных салазках, которые представляли собой два толстых бревна, на которые ставились с помощью тракторов огромные бочки с вином, отвозили в Севастополь. Охраняли их как настоящее сокровище, не дай Бог, чтобы в дороге их кто-то бы тронул. Эти бочки нужно было довезти до Севастополя в целости и сохранности, потому что это был стратегический материал – вино. Я потом в Севастополе с этими бочками встречался – нам из них в госпитале выдавали вино для придания сил.

Когда мы уже начали отходить из города, то стали слышать какую-то стрельбу в горах, расположенных поблизости от Ялты. Это были отдельные небольшие немецкие отряды, крымские татары как проводники по горам все-таки провели их, но они не смогли добраться до нас, еще в горах их обстреляли партизаны, не давали им атаковать наши части, помогали нам отступать более-менее организованно. Насколько я помню, последними из Ялты отступали мы, пограничники, какие-то армейские части, а также ряд тыловых подразделений и медики. И перед моими глазами по шоссе тракторами везли эти самые огромные бочки на подготовленных салазках. И что мне больше всего врезалось в память – как из-под этих бочек аж огоньки брызгали в стороны из-за сильного трения по асфальту. Мы же в первую очередь охраняли повозки и грузовики с продовольственными товарами, в основном различными крупами для солдат. На выходе из города была маленькая бухточка, я видел, как туда уходило командование нашего полка, в том числе и Герасим Архипович Рубцов, они там сели на различные плавсредства, и уплыли в Балаклаву. Мы же остались в качестве охраны тыловиков, при этом очень боялись, что немцы прорвутся перед нами, и заблокируют проход. Но враги, к счастью, никуда не прорвались. Когда мы немного поднялись на гору, то я оглянулся назад и увидел, что шоссе напоминает разворошенный улей – везде была пехота, подводы, ржали лошади, и было множество отступающих с нами гражданских людей.

Моей второй роты к тому времени как цельного подразделения уже не существовало, 20 человек остались на перекрытие балки от наседающих немцев, столько-то солдат сопровождали подводы. В итоге я потерял почти весь личный состав роты. Так что я теперь командовал только одним своим отделением. Когда мы днем уже подходили к Севастополю, то я увидел, что те кучи бутылок, которые собирала детвора для противотанковых коктейлей Молотова, так и лежат по обочинам. Встретил нас на поступах к городу оборванный провод от трамвая, который все еще находился под электричеством, и при этом бился об землю и шипел как змея. Городской трамвай, конечно же, уже не ходил. И тут началась бомбежка. Мы забежали вместо балки, до которой было еще далеко, в какую-то туалетную яму и там прятались. Запах стоял нестерпимый. Над нами летали немецкие самолеты. Мы ждали, когда мы встретимся с врагом лицом к лицу, но его не было.

Прибыли мы в Севастополь и тут же начали искать свой 262-й стрелковый полк. Но ни в горвоенкомате, ни в горкоме партии не знали, где располагались отступающие части. Тогда все перемешалось, и мы не знали, где и кто находился. Тогда мы пошли в 6-ю советскую школу, или школу им. Н.А. Некрасова с педагогическим уклоном, которая располагалась на Корабельной стороне. По городу ходило страшно много военных с вооружением и противотанковыми гранатами, все они находились прямо в городе. Наконец-то нас определили во флотский экипаж, где поставили на довольствие и даже дали ужин. И тут я смотрю, что из окошка выглядывает морда моего соседа, Володи Карнаухова. Он, оказывается, поваром там служил. Флотский экипаж, который находился тогда в двухэтажном здании, располагался напротив Севморзавода. Он говорит: «Вася, как же ты попал на фронт, ведь твой год еще не подошел!» Но я отговорился, мол, все подходит. Володя тут же пообещал переговорить со своим командованием, чтобы они меня к себе взяли. Но я сразу же отказался – кок и кухня не погранвойска!

Мы спокойно переночевали в здании флотского экипажа, а на следующий день произошел один из самых неприятных моментов на войне. Иногда все же расстрел был. Мы только позавтракали, и тут же объявляют подъем, приказали строиться в четыре шеренги. Много различных частей выстроилось, примерно человек 250 стояло. Выстроили нас во дворе флотского экипажа, и со стороны, где дорогу пересекает мостик, подъехала какая-то машина, лихо развернулась задом и как метлой обдала нас дымом. Потом из нее выскакивает один командир, не знаю, кто он такой, не из наших, пограничников, с бирюзовой петлицей, видимо, кто-то из милиционеров. Потом выскочил политработник из пограничников. Оба были младшими лейтенантами. И вывели из кузова двух матросов в форменной одежде. После чего перед нами зачитали приговор, политрук читал, о том, что судьи военного трибунала присудили двум матросам расстрел за то, что они напились пьяными. Дело в том, что когда их послали в Инкерман за вином для своей роты с передовой, тогда воды не хватало, и морпехи просили в окопы шампанское или вино, чтобы его разбавить водой и таким образом утолять жажду. А они сами выпили, да еще по дороге умудрились листовки подобрать, в которых было написано: «Рус, сдавай в плен! Мы тебя будем белым хлебом кормить!» Немцы такие листовки каким-то хитрым способом выстреливали в нашу сторону из пушек или разбрасывали с самолетов. А они, дураки, с собой листовки взяли. Там ведь не только призывы были – еще и пропуск на немецкие позиции имелся. А их задержали по пути в часть. И вот на этой площади во флотском экипаже их расстреляли. Знаешь, мы даже сначала не успели понять, что все серьезно, ведь эти матросы с нами воевать должны, а их с передовой сняли. И политрук из личного пистолета сделал по выстрелу каждому матросу в голову – и все, нет их. А потом наше каре без приказа потекло назад в здание. Все головы уткнули в землю и проходили в молчании. Я не знаю, это позорный факт, который я своими глазами видел. И ведь точно знаю, что пограничники такого никогда не делали, несмотря на то, что я по дороге видел, как некоторые солдаты халтурили, делали вид, будто натерли ноги и ждали по обочинам немцев – хотели сдаться. Но мы в них не стреляли никогда. А тут такое дело…

Идем все тихо, друг другу в глаза, ни налево, ни направо не смотрим. Из экипажа нас уже направили в 131-й армейский запасной стрелковый полк, который стоял в Херсонесе, размещался в каких-то старых казармах. Потом его номер переправили, но у меня этот номер в памяти не отложился. Полк принадлежал сначала к 51-й армии, поэтому в нем было довольно много севастопольцев. Там, насколько я помню, мы оказались в День Октябрьской революции, потому что планировали праздник. Нас взяли на ул. Пушкина, благодаря тому, что у нас было хорошее вооружение по сравнению с остальными отступившими. И там мы ходили и готовились к городскому параду, хотели его провести вечером также, как и военный парад в Москве. Мы несколько часов готовились, но в итоге у нас парада так и не было. И мы вернулись в казармы, и вдруг со стороны юго-запада, со стороны моря, налетели два немецких самолета, которые сбросили две 50-килограммовые бомбы, сперва один, потом сразу же второй. И три наших бойца, которые по какому-то делу вышли из наших казарм – их разорвало на кусочки от разрывов бомб. Так что 7 ноября вместо парада мы получили три трупа. Наш политрук, из пятой запасной роты, произнес речь о том, что они даже ничего не успели сделать на войне – а их разорвало. Я до сих пор там бываю в Херсонесе, и узнаю это место, там никаких обозначений не было, просто закопали ребят в землю.

Наша пятая рота была в запасном полку ротой запевал. Мы каждый день пели песни, причем даже немного безобразничали: «Соловей, соловей, пташечка…» начинали, а потом вместо песенных неприличные слова пели. В основном все были молодые пацаны, девятнадцатилетние, максимум двадцать лет. Тем временем нас начали к присяге готовить, мы изучали устав, ходили на полевые учения и проводили строевые занятия. При этом надо честно сказать, что кормили нас плохо, гимнастерки от тяжелых и изматывающих занятий целиком пропитались потом. Гоняли нас здорово, да и штудировали по военной науке по полной программе. Вот только стрелять нам не давали – патроны берегли для передовой. Потом мы даже и винтовки сдали на склад. Иногда местные ребята баловались, они ходили на дежурство, у нас КПП стоял на выходе на дорогу – им выдадут боевые патроны, и они стрельнут для пробы. А если их спрашивают, то отвечают: «Само выстрелило, нечаянно!» Один на посту стрельнул на нижнем этаже, и пуля пробила потолок, в результате ранило кого-то из солдат, расположившихся на втором этаже. После этого даже на дежурство патроны выдавать перестали. Наш запасной полк, который между собой мы называли херсонесским, состоял в основном из местных ребят, поэтому вскоре мы стали понемногу ходить домой, ведь кормили плохо, один раз как зарядили пшенную кашу, и нас буквально от нее выворачивало наизнанку. Кстати, осенью 1941-го года Севастополь уже голодал, еды было мало. Но как сыну не даст мать или отец какой-никакой еды – они извернутся, но где-нибудь лепешку или какие-то яблоки найдут. Мне мать приносила даже парочку груш. Она раза три в полк ходила, пока я ей не сказал, что не надо ходить, потому что это очень опасно. Ведь немцы бомбили город и ночью, и днем.

И там был херсонесский мост в сторону ул. Очаковской (с 1957 года – ул. Очаковцев), по нему проходили подводы, сейчас этого моста нет, там расположился парк. И вот, как-то неподалеку от моста разорвалась бомба – и маму, которая как раз переходила мост, швырнуло на перила и ей разбило лицо. Это произошло в третий раз. После этого я запретил маме ходить, потому что занятия подходили к концу и меня должны были забрать на передовую. Уже начали отдельными партиями солдат забирать, в том числе набирали в 456-й сводный пограничный полк НКВД, который организовался на базе моего родного 262-го стрелкового полка. Также нескольких ребят забрали в 8-ю бригаду морской пехоты, которой командовал полковник Владимир Львович Вильшанский. Чувствую, что скоро попаду на передовую, и перед отправкой, строевые занятия уже подходят к концу, так что я решил сходить домой. И сходил себе на голову – ребята по нескольку раз ходили, ничего им не было. Я с другом Лапиным пошел, он один раз уже ходил, и ему ничего не было. Когда обратно шли, нас сцапали – я думал, что шутка, тем более, что у меня, в отличие от Лапина, была увольнительная. Но на 2 часа, с 10-00 до 12-00. Еще и командир меня предупреждал, чтобы мы не попались. Мол, если попадетесь, чтобы на него ничего не говорили, мол, сами виноваты. Командир нам предложил идти утром рано, пока еще темно, а придти поздно, чтобы обойти наряды, которые во множестве патрулировали город. В такой патруль обычно входил один военный и один милиционер. И я к матери пришел, еще ходил почему, не только поесть, дело в том, что у нас много занятий по строевой проводили, рубашки и брюки грязные, и соленые от пота, даже обмотки от ботинок стали черными от грязи. Когда я пошел к матери, то она буквально за пару часов постирала их и выгладила, после чего форму можно снова одевать. Кроме того, у меня дома было лишнее обмундирование – и морское, и армейское. Так что когда я пришел домой, мама мое грязное белье оставила, а запасное выдала. Потом мы с Лапиным встретились в городе и пошли назад в часть, только зашли за мост, а там было место, что выдавали питьевую воду местным жителям, там стоял водопроводный кран, два чудака нас увидели из-под моста и крикнули, чтобы мы остановились. Лапин удрал, он уже бывал в переплете. Они не стали по нему стрелять, хотя и кричали: «Стой! Стрелять буду!» А я, как дурак, остался на месте. Думал, что пронесет, ведь у меня увольнительная есть. Когда они вернулись после неудачной погони за Лапиным, то посмотрели мою увольнительную, и говорят: «О, дружок, сейчас-то уже сколько – второй час, а у тебя увольнительная только до 12-00!» А сверх двух часов задержки в увольнительной, как нас строго предупреждали в запасном полку – это десять лет с отправкой на фронт. Я думал, что меня максимум в дежурный КПП отведут и там разберутся, ведь я всего-то полтора часа лишнего перебрал. Но они отвели меня не на гауптвахту, а прямо на ул. Ленина, где сейчас стоит дежурная часть какая-то, по-моему, комендатура. Пошли туда, и я тут вижу, что они меня не просто так ведут, один встал справа, другой слева, тут я начинаю понимать, что дело принимает серьезный оборот. Тогда я попросил у одного из патрульных: «Дай увольнительную». Но они ее не отдали. Так я очутился в комендатуре, а там расписывать не будут, только фамилию, имя и отчество записали, и в какой части служу зафиксировали. И что там с увольнительной, просрочена она и на сколько, никого уже не интересовало. Из комендатуры меня отвели выше по улице, в сторону моря. Там была уже гауптвахта – здесь вообще не спросили ничего, мы на машине приехали, несколько человек, завели в какую-то комнату. Там приказали снимать с ботинок шнурки и отдать пояс, а он у меня был очень хороший, кожаный. Вот и все, вечером дали поесть какую-то баланду, и определили спать на полу. Народу много было. Утром рано встаю, позавтракали, и снова повели в машину. Отдали мне шнурки от ботинок, а пояс не отдают, дали какой-то ношенный, у меня же был очень хороший пояс желтоватого цвета, широкий, он был на передовой хорош для патронташей, крепкий и мягкий, так что я его приспособил к брюкам. В итоге они его так и не вернули. Сели мы снова на грузовую машину, человек 12, не больше. Но целый кузов набрался. И отвезли нас в здание неподалеку от комендатуры, на улицу Перелешинскую (в 1975 году она была переименована в ул. Демидова). Приказали заходить в какой-то дом. Смотрим, в большой комнате скопилось много народу, а дальше сидит на длинных скамейках и стульях еще больше. Там, оказывается, военный трибунал заседает. В предбаннике этом ходил человек, который был из этого трибунала, а мы, молодые пацаны, еще ничего не понимали. Оказалось, что в самом зале заседаний сидела только секретарша и председатель, а третий, следователь, ходил среди нас и то к одному подсядет, то к другому, при этом участливо так спрашивал: «Ну что, за что тебя взяли?» Я ответил, что просрочил увольнительную. Ну, со мной все понятно, он подошел к моему соседу, и тоже о чем-то его расспрашивать стал. Потом заходит в зал по два-три человека, больше не пускают. И он с нами топает, подходит к столу после того, как секретарь все наши данные записала, и садится на свободный стул рядом с председателем. Начинают записывать наши показания, и тут же зачитывают приговор. «За нарушение воинской дисциплины и превышение срока пребывания сверх двух часов в увольнительной, что повлекло длительное отсутствие в части, рядовой Василий Седелкин приговаривается к десяти годам условно с отбытием на фронт и снятием судимости после ранения или гибели на передовой». Смотрю, а рядом со мной моего Лапина поставили, и ему тоже десять лет впаяли. Потом всем так приговор зачитали, и мы быстро стали вылетать из зала, чуть ли не под задницу ногой бьют, мол, иди домой в часть. В итоге мы снова через балку по мосту прошли по Карантинной бухте. Прихожу в часть, на меня командир даже и не смотрит, ведь я и его подвел, вместо нескольких часов не был целую ночь, а там же утренняя проверка, роту строят и по фамилиям называют, причем кого нет, тех записывают в дезертиры. А тут мы приходим, да еще и с таким нехорошим пятном на военной биографии. Только мы пришли, как к нам подскочил ротный старшина, и начал допытываться, после чего ругать, мол, отправить нас сразу же на фронт или для начала послать гальюны чистить. Он из моряков был. Тут я спрашиваю, мол, чего орешь, я ведь ничего не совершил. Но в это время подошел командир и старшине сам сказал: «Успокойся и веди себя тише. Неужели ты не понимаешь, что люди и так переживают?» И я попросился на фронт, в свой полк при таких обстоятельствах не попадешь, в 456-й сводный пограничный полк НКВД. Так что меня определили в 8-ю отдельную бригаду морской пехоты, которая стояла на Мекензиевых горах.

Пообедали, и после этого сразу же часа в три сели на машину, повезли нас по шоссе в сторону Мекензиевых гор. Едем, и если в 262-м стрелковом полку нам сражу же выдавали снаряжение, то тут, я не знаю почему, не выдали. Уже к передовой подвезли, совсем мало до окопов осталось, как нам сказали выходить и вооружаться. Смотрим – привезли в небольшую балочку, на одной стороне пригорка оружие свалено на брезенте, расстеленном прямо на земле. Там были обычные винтовки Мосина, и несколько СВТ-40. Приказали выбирать, кто чего хочет, ну и по гранате выдали. Кто получил РГД-33, кто «лимонки» Ф-1. В основном ребята брали себе простые винтовки Мосина, а я, как обычно, немножко задерживаюсь. Но мне повезло – я взял СВТ-40, правда, у нее был пояс перебит осколком, и на прикладе высохшая кровь имелась, да и на поясе тоже. Да еще и небольшая трещина была на прикладе. Видимо, произошел бой и собрали винтовки от убитых и раненных. Ничего не чищенное, зато хоть боевое оружие нам досталось. Потом нам тут же сказали, чтобы мы почистили и привели в порядок вооружение. А мне Лапин и говорит, мол, зачем ты взял СВТ-40, там же еще были винтовки Мосина. Я объяснил, что данная самозарядная винтовка намного лучше «трехлинейки» благодаря своей скорострельности. Лапин отвечает: «Так ведь если ты только дернешь стволом, винтовка тут же заедает!» Он, конечно, был прав, но СВТ-40 просто надо хорошо чистить, и ствол немножко какой-нибудь бумажкой оборачивать, чтобы туда песок не попал. И все, когда винтовка пулю выбрасывает, ей эта бумажка не помеха. А то Лапин мне начал рассказывать, что СВТ-40 у меня в руках взорвется. Но это все ерунда.

Почистили мы оружие, нас построили и повели на передовую через бугор, а немец его обстреливает из минометов. Я сразу подумал, что первым не пойду. Время как раз выдалось после дождя, уже осень, земля подморожена, но при этом скользкая и грязная. Сопровождавший нас старший сержант кричит: «По-пластунски ползти!» Но я решил, что же я буду ползти, ведь всю шинель изгваздаю. И решил идти последним. Нас человек двенадцать собралось, все поползли по-пластунски. А далеко ползти надо, везде небольшие пригорки и лощинки. В них надо оттряхиваться. Тогда я подходу к старшему сержанту и говорю: «Разрешите последовать пригибаясь!» Тот в ответ как заорет: «Я тебе дам «последовать»! По-пластунски надо ползти». Но я на коленях стал двигаться, тогда старший сержант, который был замыкающим, как по мне стрельнет из автомата, я ему в ответ кричу: «Ты с ума сошел!» И меня ребята поддержали, ведь он мог в меня попасть. А приказы надо выполнять – такова была четкая позиция старшего сержанта. Спрашивает у меня: «Ты где находишься? Это пример для остальных. Хорошо хоть, что ты последний был, а если бы за тобой какой-то другой такой же дурак пополз – это же великолепный ориентир для немцев!» Так что старший сержант был вынужден стрелять. Такой нам попался суровый командир. Я хорошо помню, как мы ругались на своих сержантов, которые нас заставляли по-пластунски ползать на учениях, а тут, оказывается, на фронте дисциплина была гораздо более суровая.

Пришли мы на передовую, попали в первый батальон к капитану Хотину, да еще и в первую роту, заняли окопы, и весь день их поправляли, затем маскировали свои позиции. Устаешь ужасно, ведь на фронте не просто так сидишь в обороне, там постоянная работа. Или поправляешь окопы, при этом надо так подсовывать землю, чтобы не видел противник, не выбрасывать ее лопатой. Или киркой молотишь по грунту. Устаешь страшно.

Потом ближе к ночи начали распределять наряды в секрет. Шли туда согласно Уставу вдвоем, причем посылали на два часа, после чего приходил начальник караула и уводил нас. Как я это услышал, то говорю: «Ребята, да что же такое, ночь на дворе, а ты только на два часа, давайте хоть по четыре часа, а то никто нормально не выспится!» И разводящий со мной согласился. Здесь я узнал, что инициатива на фронте всегда наказуема, потому что меня отправили с напарником на четыре часа в первое дежурство. Причем со мной послали, как назло, очень спокойного и хорошего солдата, но он, гад, любил дрыхнуть. Ну что ты будешь делать, он же наверняка будет в секрете спать. А я-то надеялся дежурить не четыре часа, а первые два часа – я, остальное время – напарник. Но не вышло у меня ничего. И тут как раз немецкая разведка после полуночи возвращалась и проползла как раз мимо наших кустов, где находился секрет. А этот мой напарник, если бы он тихо спал, все бы спокойно прошло. Я возле дорожки засел, где ходили и немцы, и наши, мы ее постоянно минировали, и немцы тоже. Тут вижу, что немцы крадутся, засел тихо, а напарник, гад, храпит, и враги всполошились. Они возвращались из нашего тыла и никого в плен не взяли, только данные о расположении передовой, видимо, записали. Группа была большая, а я один. Правда, СВТ-40 у меня имела в магазине 10 патронов, и не надо перезаряжать, достаточно только на курок нажимать. Вижу, немцы прислушиваются к звукам. Ну, думаю, напарник не только себя, но и меня выдаст храпом. Так я скорее как дал по немцам все десять выстрелов, прямо по головам целился, потому что они в касках были. И все десять патронов в расход пустил. Их поранил, видимо, точно не могу сказать, ведь они по кустам ползали, кто его знает, куда попал, ясное дело, что не особенно ярко было ночью. Но все-таки я кого-то поранил, немцы не бросают раненных, они поспешно отступили в сторону своих позиций. Пока же я менял магазин, они далеко уже убежали. После этого я дважды стрелял. Конечно, в этот раз пользы никакой не было. Немецкие разведчики бросили фотоаппарат, бинокль и сумку с документами. Кроме того, та группа, которая пришла в секрет после нас, уже на рассвете разглядела несколько пятен крови на земле и траве. Видимо, они своих раненых с собой забрали. Днем наши ребята там лазили, но больше ничего не нашли. Бинокль я отдал командиру роты, а фотоаппарат спрятал. И этот фотоаппарат я после войны нашел и передал в Музей Черноморского флота, а также рассказал там всю эту историю.

Рассказал я обо всем ребятам, да еще в конце отдал свои часы одному солдаты, который шел в боевое охранение следом за мной. Тоже хватило мозгов, на фронте отдать часы тому, кто отправлялся в секрет. А спать хотелось страшно, потому как я всю ночь глаз не сомкнул. У меня был окоп, а в нем выемка, как боевой рубеж, был и небольшой брустверок. Я только прилег, а тут в 8-й бригаде морской пехоты объявили положение «номер один». Это означает одно – к винтовке должен быть штык примкнут, боевой патрон обязан находиться в стволе винтовке, и смотреть надо в оба глаза по сторонам. Дело в том, что командование бригады, в нашей же роте политрук Белобородов и еще кто-то из штаба бригады проверяли, как морские пехотинцы выполняют боевое положение и слушают приказы. Тут надо быть начеку, а я заснул в своем окопе. Прямо в выемке рядом с гранатами и прикорнул. Причем стоя спал, коленями уперся в стенку выемки, а локти положил на брустверок. В это время политрук с нашей первой роты проходил мимо со штабистом и как набросился на меня. Кричит, мол, боевое положение № 1, а я сплю. Конечно же, я от крика быстро проснулся. Ор стоял дикий. Тут солдаты, собравшиеся на крик, говорят, что я только что с боевого охранения пришел, там геройствовал и немцев ухлопал, они убежали. Но Белобородов ничего даже и слышать не хотел, топотал ногами так, что я просто не знаю. Думал уже, что расстреляют к черту, так сильно он гневался. Прямо какой-то рок на мне висел. Только трибунал прошел, и снова обругали сильно. Но ничего дело дальше нашей роты не пошло, все-таки Белобородову, по всей видимости, объяснили, что я и так в штрафниках хожу. Но и за удачную стычку с немецкими разведчиками меня никак не отметили.

17 декабря 1941 года немцы начали на нас наступать. Причем главный удар наносился как раз на нашем участке обороны. А среди нашей первой роты большинство бойцов были необстрелянными. Ведь мы подменили какую-то другую роту, которая пошла в баню привести себя в порядок, а мы засели на высоте на Мекензиевых горах, точнее, на горе Азис-Оба. Там памятник после войны поставили в 60-х годах. И через наши окопы и траншеи, которые были вырыты зигзагами, поперли немцы. Конечно, наши позиции были с боевыми рубежами. Вот только траншеи вырыли помельче, чем у нас имелись на основной позиции, и окопы не имели выемок, откуда было удобно стрелять. Но все равно, мы активно по немецкой пехоте и по танкам стреляли, но часов в одиннадцать вражеские танки с некоторым количеством пехоты прошли по соседним позициям. На нашем участке один танк шел, выстрелил, и попал прямо в середину траншеи, да так, что одного солдата разорвало в клочья. Это произошло в соседнем взводе. Всего по позициям нашей роты прошли три танка, двинулись от нас справа, там находился НП взвода, хорошо оборудованный, в котором помещалось много народу, даже печку специально таким образом установили, чтобы она не дымила – пустили трубу под лист железа. Ветками все было замаскировано. Когда же танки прошли, то мы постреляли по пехоте. Так что пехотную атаку мы отбили, а от танков попрятались. Затем вражеская пехота на соседних участках обороны просочилась вглубь наших позиций, так что первая волна немцев прошла мимо нас, и перед нами никого не было. Но впереди в любом случае были немцы – позади тоже, а в плену не хотелось побывать. Тогда выжившие из первой роты пошли в эту взводную землянку. А там, мать честная, лежат вповалку множество раненых. И тут как назло наступавшие на нас немцы вернулись. Окружили эту землянку и начали обстреливать вход. Не давали нам даже раненых выносить. Все время трещат пулеметы. По ним один раз стрельнешь и опять пригнешься, а они в ответ очередями бьют. Не давали голову поднять – и по входу стреляли, сосредоточенным минометным огнем даже умудрились разрушить замаскированный дымоход. Короче говоря, с нами был кто-то из командного состава, но он сильно растерялся, да еще и раненные вокруг стонут, им наспех перевязку делают. Тогда один из взводных приказал оружие почистить и приготовиться к атаке, потому что мы будем прорываться. Немцы нас так обложили своими пулеметами и справа, и слева, и спереди, и сзади, что наши отдельные выстрелы тонули в грохоте немецких пулеметов. Потом как-то начали мы хитрить – бросать Ф-1, их можно далеко бросить, правда, из окопа не очень удобно, далеко не бросишь, но если приспособиться, то ее можно удачно кинуть. И вот мы начали «лимонки» бросать, они разносили осколки на большой радиус. Тогда немцы начали поспешно менять позиции своих пулеметов. Только это нам  и надо было. Мы тут стали швырять гранаты пореже, они нам  еще нужны были, но все равно разрывы осколков сильно мешали противнику занимать новые позиции. Гранату направо, гранату назад – и после разрыва гранат мы несколько секунд ждем, когда граната разорвется, и когда осколки пролетели, мы бежим вперед. Первым мне командир дал задание – за мной должны были побежать человек пять или шесть. И нужно стрелять по убегающим от разрывов гранат немцам. Мы так и сделали, за мной двигалась шеренга, мы начали стрелять по немцам и прорвали кольцо. За нашей передовой группой следовали остальные бойцы роты с раненными – кого несли на носилках, двоих, по-моему, кого-то поддерживали. Все тогда вырвались.

Правда, в землянке засело две «стоноты» – они стонали так сильно, имели перевязанные головы и руки, вроде как тяжелораненые. Мы, естественно, не проверяли, как сильно они были ранены. Да еще вдобавок, в снарядных гильзах стояли фитили, которые давали очень слабый свет, и ничего не было нормально видно. Мы ушли, немцев отогнали, пространство перед собой очистили, и вроде бы все отступили. И тут начали выяснять, где же те, у кого были завязаны головы и руки. Оказывается, они остались в землянке – у нас у всех в голове мысль появилась о том, что они остались для того, чтобы сдаться в плен. Не люблю я об этом рассказывать, во время разбирательства меня командир отправил перевязывать раненых как имеющего опыт службы санитаром – многих раненых плохо перевязали, у них кровь текла сквозь повязки. Кому руку, кому плечо перевязывал. И тут командир подходит ко мне и говорит: «Бери двух человек, иди в землянку и возвращайся с этими лжеранеными!» Кто-то знал, что они на самом деле были легко ранены. Ты понимаешь, мне надо идти практически в пекло! Ведь с той стороны еще не все немцы выбиты, доставали своими пулеметами и до того места, где мы остановились. Ну что же делать, пришлось по-пластунски с двумя бойцами добираться. Пришел обратно в землянку, фитиль горит в гильзе от снаряда, а раненых и след простыл – значит, они не просто ушли, а отправились к немцам. Ну, вернулись к своим и я все доложил чин по чину.

Наша рота отступила на Северную сторону, ближе к Братскому кладбищу. По пути была одна артиллерийская батарея 45-мм орудий, они нас умоляли не отходить, а остаться с ними, но мы же не могли бросить свою часть и не выполнить приказ командования, тогда нас посчитают дезертирами. Отходили мы через Буденовку (одно из старых названий села Бартеньевка) Не знаем, есть ли впереди нас немцы или нет. Тогда командир вперед послал в качестве разведчиков группу в шесть человек, в том числе и меня. В Буденовке подошли мы к крайнему дому, у каждого по противотанковой гранате, кто-то из наших стучит в дверь и спрашивает: «Немцы есть?» Еще дураками были, ведь кто же так делает, надо было сначала все разведать, и только потом уже стучать туда. Если бы немцы там были, дали бы по нам так, что от нашей шестерки никого бы не осталось. Промашки у нас, конечно же, были. Учили в запасном полку вроде бы хорошо, но ведь только во время войны учишься по-настоящему. Кстати, на передовой много внимания мы быстро научились уделять маскировке.

На стук какая-то женщина вышла и говорит, что немцев у них нет. Мы слышали, что в стороне от Буденовки где-то стреляли и воевали, но сейчас было темно, ночь. Никого из немцев нет, мы оставили в селе кого-то из наших как отряд прикрытия, это уже ближе к рассвету, но еще темно было, чтобы в случае чего встретить немцев. Вернулись к основным силам роты, и все вместе пошли в сторону Братского кладбища. Пошли по шоссе, а с правой стороны от нас находилась 30-я батарея, которая почему-то стреляла холостыми патронами. Мы заинтересовались, в чем дело, и когда я оглянулся, то увидел, что по шоссе идет целая колонна отступающих войск. Снаряд ударялся о дорогу, искры рассыпаются, и масса людей побежала по этому месту, через несколько секунд все, поток стихает, темнота опускается, шеренги раздваиваются, одни остаются и ждут нового выстрела, который бы осветил дорогу, а перешедшие опасный участок с обрывом идут дальше. Затем снова выстрел – и снова люди бегут вперед. Ночью эти выстрелы были единственным ориентиром. Причем огнем холостых снарядов никого не ранило – такой вот своеобразный и оригинальный ориентир. Потом подошел и мой черед, поток людей останавливался, и мы периодически шли вперед. Как только выстрелили, то мы сразу же побежали. Дальше была Северная сторона.

При отступлении мы забежали в какую-то землянку, по всей видимости, там находился полевой медпункт, потому что я увидел перевязочные средства, захватил пакеты с бинтами и трехлитровую бутыль валерьянки, я ее понюхал и сразу же узнал, что это нужная на войне валерьянка. Сразу же засунул бутыль себе в вещмешок. Медицинские работники убежали и бросили этот медпункт, не смогли все лекарства с собой забрать. Так что оставили там многое, ребята все, что могли, там себе взяли.

До Братского кладбища дошли без происшествий, здесь нам определили какой-то дом для постоя. Здесь мы, что называется, после боя оперялись, перышки чистили. Второй этаж нам выделили, заняли мы несколько комнат. Снаружи идет война, а внутри на стенах висят фотографии, и мы очень удивлялись тому, что в комнатах расставлены кровати, на которых лежат подушки, стоят скамейки и табуретки. Кто как мог, так и спал.

Мы переночевали, а утром пришел приказ о том, что нужно отбивать нашей первой роте атаку противника. Вели нас командир роты и ротный старшина – а нас осталось два связиста, двое разведчиков и шесть бойцов. Остальных отправили в медсанбат. Всего двенадцать человек, а перед боем с немцами в роте имелось свыше ста человек. Послали нас обратно к Мекензиевым горам. Меня командир поставил в авангард маленького отряда, потому что я очень метко стрелял. Со мной был Вова Негребов, также ранее служивший в 262-м стрелковом полку погранвойск. Пошли вперед, и командир кричит: «Первая рота! В атаку!» А нас двенадцать человек, несколько вперед вышли, нам навстречу бежит медсестра и кричит: «Ой-ой-ой!» Мы ее спрашиваем, в чем дело. Оказалось, что в медпункт попала мина, и двух медсестер ранило. Ее легко зацепило, а вторая получила тяжелое ранение. Когда мы подошли поближе, то увидели, что одну из медсестер прямо в живот ранило, вплоть до того, что она сидела под кустом и гребла к себе кишки обратно в живот. Старалась живот закрыть руками. Раненую в живот мы положили на носилки, и отнесли в тыл, после чего опять пошли в атаку. А затем уже был я ранен. Врезалось в память, что командир роты что-то кричал, я был от него несколько впереди слева, когда рядом разорвалась мина, тот же самый миномет, или, по крайней мере, та же самая батарея, что попала по медсестрам. Накрыли они нас. Ранен был я в правый бок по ребрам, и мелкие осколки впились в правое запястье, да еще пролетел мимо головы большой осколок. И меня попрятали не столько по воронкам, сколько в кювет от шоссе. Оттуда поползли в тыл, наш матрос впереди, я за ним.

Попал в медсанбат, оттуда на бухту Голландия, определили в госпиталь. И что удивительно, в вещмешке рядом с носками лежала бутыль с валерьянкой, когда меня ранило, она не разбилась. Когда мы с матросом отходили в тыл, вокруг сколько стреляли, что ужас один. Вплоть до того, что верх фуфайки у меня был насквозь продырявлен, рваные куски ваты через дырки торчали. А этот трехлитровый бутылёк не разбился. Представляешь, как-то он уцелел, а фуфайка была с дырками. И когда уже из медсанбата нашей бригады отправляли меня в госпиталь в бухту Голландия, там моими медсестрами стали Прохорова, Загорулько и Плотникова. Они прибыли 21 декабря 1941 года в составе 79-й морской стрелковой бригады, которая как раз высаживалась на берег. Так вот, эти медсестры меня привели в госпиталь, располагавшийся в двухэтажном здании, но я пошел не на второй этаж, почему-то не хотел туда забираться, а остался на первом. И лег, хоть и побыл в медсанбате, но все равно, после боя и ранения, так что сразу же уснул. Медсестры же меня раздели и увидели у меня в вещмешке бутыль с валерьянкой. Много у меня было побито и изорвано, как фуфайка, так и штаны, а бутыль осталась невредимой. Так эти милые, хорошие девчонки, что умудрились седлать? Взяли валерьянки для пробы, решили, что я могу быть шпионом с ядом, который таскаю под маркой валерьянки. Они меня напоили ей, дали две-три ложки. И я утром не могу встать, и все. Они меня лупят по лицу, пытаются разбудить. Но раз живой, не отравился, значит, я не шпион, да еще и трехлитровую бутыль сохранил.

Из госпиталя, расположенного в бухте Голландия, меня перевезли по воде на Павловский мысок в военно-морской госпиталь. Оттуда утром на следующий день посадили на эсминец, который стоял прямо рядом с Павловским мыском, и отправили на Кавказ. Здесь в госпитале поставили дату ранения 23 декабря. И теперь по документам у меня ранение датируется 23 декабря, когда я был уже на Кавказе – это неправильно, потому что наша рота воевала только до 21 декабря, после чего ее заменили части 79-й морской стрелковой бригады. Такие вот неточности на войне происходили постоянно.

Вылечили меня, и оттуда из Кавказа в апреле 1942 года через Новороссийск я снова попал в Севастополь. Оказался как бывший морской пехотинец во флотском экипаже. Здесь с нами, выздоровевшими после ранения, долго не возились, а посадили на машину, нас было ровно двенадцать человек, и еще шофером являлся симферополец Бондаренко, и отправили на передовую. Кстати, вот особенности человеческой памяти – я долгое время думал, что в машине ехало только восемь солдат, но после войны я встретил Бондаренко и он меня заверил, что в кузове сидело двенадцать человек. Прямо перед нами на передовую уехал полковник Алексей Степанович Потапов, командир 79-й морской стрелковой бригады. Мы высадились из машины неподалеку от передовой, сейчас на том месте сходятся две балки, выше которых расположена ровная площадка. Строем поставили, я высокий, как обычно, возглавил шеренгу, и тут подошел Потапов, он был ниже меня ростом, коренастый такой. И он, к тому же, стоял ниже, наша площадка, где мы выстроились, располагалась чуть выше дороги, на которой встал Потапов. Он на меня смотрит снизу вверх, и первого спрашивает, где я был ранен, кто мои родители, и сам я откуда. Каждого из нас он так вот подробно опросил. Здесь в ходе разговоров между выздоровевшими выяснилось, что Потапов ездил в город, как говорится, «на добычу» - людей «покупал», оружие на складах «воровал» и таскал его из тыла на передовую. У одного из командующих обороной Севастополя Ивана Ефимовича Петрова он даже палкой по хребту получал, в порядке шутки, конечно, но довольно грозно наш очкастый командующий Потапову по спине несколько раз проходился. Конечно, Потапов везде все тянул, но о солдате всегда в первую очередь заботился.

Он и нас из флотского экипажа, по сути, украл, да еще и старую пушку, которая стояла во дворе, так же вывез. Он везде ездил с «полуторкой», добывал харчи для бригады.

В ходе разговора Потапов мною заинтересовался, он меня расспрашивает, где воевал, я отвечаю, что у Владимира Львовича Вильшанского. Там же и был ранен. Затем он спросил: «Куда и кем хочешь идти?» Ответил: «Я хорошо стреляю, хотел бы стать снайпером». А там неподалеку стояли командиры, кто командир стрелковой роты, кто командир разведки. И там стоял мой будущий командир в 79-й морской стрелковой бригаде младший лейтенант  Матвей Иванович Грицик, командир пулеметного взвода, высокий и здоровый мужик. Причем первое предложение, каким он меня встретил, прозвучало очень интересно: «Ты не подумай, что я хохол, я кацап – русский». Всегда он так говорил. И когда я ответил Потапову о том, что хочу стать снайпером, то Грицик даже вышел из строя и подошел ко мне, говоря при этом, что это к нему пополнение. У нас тогда в бригаде как раз началось снайперское движение, он командовал всеми снайперами первого батальона, был приписан к третьей роте. Когда я находился в 8-й бригаде морской пехоты, то у Вильшанского еще не оформлялось снайперское дело, а у Потапова я застал уже начавшееся движение снайперов. Кстати, в нашей 79-й морской стрелковой бригаде укомплектованность была очень большая, почти все солдаты и командиры присутствовали по штатному расписанию, в бригаде воевало почти 4 200 личного состава, от боев люди погибали и получали ранения, но Потапов всегда пополнение набирал.

Так я снова в апреле 1942 года очутился на передовой, сперва я там был стрелком два дня, ходил в разведку в первую же ночь, но мы ничего не достали, а потом окопы днем ремонтировал. Затем меня перевели в снайперское гнездо. Мой напарник, снайпер Александр Иванович Кислых, жил до войны на ул. Очаковская, недалеко от завода, потом после войны и после плена он окончил экономический институт и жил в Ленинграде, недавно умер. В апреле же 1942 года он передал мне снайперское гнездо, и показал, где надо рыть убежище, которое еще не было окончено. Так я снова оказался на Мекензиевых горах. После войны пытался отыскать свою позицию, но там было произведено террасирование террас на горах, и позиции нашей роты скрылись под грунтом.

Вооружили меня снайперской винтовкой СВТ-40 с хорошей оптикой, также бинокль имелся – все это мне передал Александр Кислых. Налево на бугре от моей позиции находился третий батальон, я его частенько выручал. Как-то во время небольших боев группа немецких автоматчиков подобралась близко к их позициям, я их обстрелял, и они ушли вправо. Недалеко от нас располагалась небольшая деревушка Камышлы, где все еще проживало несколько крымскотатарских семей. Была там одна русская и одна украинская семья. А так деревня была к тому времени уже полностью разбита, зато там имелся колодец, из которого мы брали воду. В первое время я как снайпер охотился на немцев из позиций боевого охранения, но там мне чуть ли не по горбу давали, мол, уходи от нас. Ведь я своим огнем мог выдать их позиции немцам, и те открыли бы по ним шквальный минометный огонь. Боевое охранение располагалось почти на обрыве в лощину балки, и мы вниз время от времени швыряли гранаты, чтобы отпугнуть немецкую разведку. А немцы в свою очередь выходили справа и слева от балки, подбирались к нашим позициям и бросали в окопы гранаты. Минометные обстрелы со стороны немцев случались каждый день. Что мен больше всего запомнилось в период до штурма – это то, что в Камышловской балке стояла сплошная вонь от трупов наших солдат и немецких, которые никто не убирал, потому что война шла на полное уничтожение. Даже в санитаров, которые пытались убрать трупы, обе стороны стреляли. Как я узнал, 28 февраля 1942 года в балке проходил очень тяжелый бой, наши хотели отбить левую сопку у немцев и там множество морпехов погибло, а отвоевали совсем небольшую территорию.

Начались мои снайперские будни. Движение метких стрелков ширилось по войскам, оборонявшим Севастополь, и тут дело было вот в чем – до этого немцы спокойно выходили вдалеке из окопов и безобразничали, кривлялись, показывали нам заднюю часть и кричали, мол, мы тебе, Иван, сейчас на обед кушать дадим. Постоянно кричали: «Рус, пора обедать!» или «Рус, иди на ужин, хватит стрелять!» И оправлялись у нас на виду по большому. Короче говоря, безобразие творили, а потом все, кто хорошо стрелял, стали снайперами, и их как жиганули, что они из своих окопов не то, что за километр не высовывались, но и в двух-трех километрах от наших позиций держались настороже. Немцы были научены горьким опытом, так что к тому времени, когда я стал снайпером, враги почти не появлялись в открытую, и мишени стало искать очень и очень трудно. Мне помогало одно дело – блики на солнце. Когда немцы проводили наблюдение за местностью, особенно по утрам, то их бинокли отсвечивали, так что по блеску мы определяли, что там кто-то из немецкого командования засел и за нашей передовой наблюдает. Тогда ты тоже прилаживаешь свой бинокль, и смотришь. Конечно, далековато, но кое-что ты все равно разглядишь, стараешься, конечно, чтобы винтовка при этом в козле сидела, мы такие треножники специально для винтовки делали. Правда, я его с собой мало таскал, потому что он был тяжелый и с ним неудобно ползать. И вот в первый мой выход «на охоту» блеск мне показал, что в немецких окопах засели вражеские офицеры. Начал наблюдать – да, движение есть, причем он не один, а с кем-то ходит. Даже разговаривал с солдатами, видать. И я прицелился, задержал дыхание и выстрелил по блеску от бинокля – мгновенно каски упали, ничего не видно, а через несколько секунд в том месте забегали другие каски и пилотки. Видимо, я попал в этого офицера и ему понадобились медики, тем более, попасть можно. Хоть и далековато было, но он-то не один был, рядом стояла кучка солдат противника.

Следующий мой выход был не совсем удачным – я также обнаружил движение противника, выстрелил один раз, затем почти сразу же во второй раз. Но немцы после каждого моего выстрела старались засечь мое месторасположение, у них были наблюдатели, которые смотрели с разных точек, и секли снайперов – делали на карте треугольник, причем довольно точно определяли место. И тут я попал под минометный огонь и еле ноги унес.

После этого я стал осторожнее, всегда просил своих, если, конечно, они соглашались, в окопе поднимать шумиху – по моему сигналу один-два солдата начнут стрелять, по два-три патрона в сторону немцев, не больше, и бегать по траншее. Тогда немцы из пулеметов начинают по этим стрелкам бить, а я под этот шумок уходил. Как сигналил о начале шумихи? У меня был с собой кусок фанеры с нарисованной мордой, я его между кустов прятал, и, когда надо, показывал эту морду своим ребятам. Какая ветка мешает – сломаешь ее, чтобы наши солдаты за мной наблюдали. В мае я даже начал стрелять во время этого шумка, тогда мне даже попадание по цели сходило с рук. Когда же этого шумка не делали, то немцы из пулеметов и минометов очень близко стреляли, потому что засекали меня, у них к тому времени появилась какая-то очень точная слуховая аппаратура.

В один из выходов я чувствую, что попал не в одного, а в двух немцев за один выход, а у меня в снайперском «гнезде» был телефон – оно вообще хорошо приспособлено было, имелась колючая проволока – спирали Бруно, на которые были навешаны консервные коробки – так что меня так-то просто не возьмешь. А я тогда выполз и стрелял со ската в окоп, через спираль Бруно бил, и пока они разбирались, откуда я первого врага завалил, мне удалось второго подцепить. Я по телефону доложил об успехе, а новый младший политрук роты мне на слово не поверил, говорит, не может быть, чтобы ты двух свалил. Просто мне в тот раз какие-то раззявы попались, бил я с большого расстояния, второй после моего выстрела выглянул, а его тоже в морду пришиб. Да еще и такой солнечный день стоял. Но младший политрук решил ко мне пойти и все своими глазами увидеть. Я говорил по телефону, мол, не надо, подожди до вечера, но он ни в какую, по телефону мне сообщил, что ко мне сейчас идет. Да еще и такой уверенный в себе – мне по телефону заявляет: «Смотри, по мне по ошибке не попади!» Но я его все равно  отговаривал, объяснял, что сейчас тишина, и когда ты поползешь, то ветки будут клониться при движении тела и тебя засекут, у немцев же очень точно бьют минометчики. Они берут в «вилку», и быстро накрывают наших ребят. Но он только отмахнулся, мол, ничего не случится. А дорожка шла прямо по проложенному телефонному проводу, причем во взводе передового охранения телефона не было, не хватало аппаратов на фронте, а у меня в снайперском «гнезде» был. И вот пошел этот младший политрук по кустам, и, видимо, где-то выше озера у балки его засекли. Там тогда лежала разбухшая от жары убитая толстая лошадь, каждый день по ней немцы ориентировались, когда стреляли по нашему доту. А этот политрук побежал за кусты, прошел, и сделал там шум, тут же туда жиганули минометы, и убили младшего политрука наповал. А наш старшина роты, грузин, забрал его тело и снял пояс и портупею с пистолетом. И еще что-то взял. Там политрука и похоронили где-то недалеко от озера. Вообще же Потапов старался первое время хоронить офицеров недалеко от своего штаба бригады, но к лету 1942 года эта традиция уже не соблюдалась, потому что потери были немаленькие, да еще и жара, пока тело донесешь к штабу, оно уже провоняет все.

Почти все свое время на фронте я проводил в «снайперском гнезде», хотя несколько раз меня вызывали в штаб 79-й морской стрелковой бригады. Там был большой блиндаж и землянка, где находились связисты и одновременно располагался наш бригадный клуб, где время от времени устраивали танцы и мы смотрели фильмы. Я, например, там впервые увидел фильм «Три танкиста». Показы проходили ночью, когда у нас было редкое свободное время. А по пятницам раза три я был на снайперском совещании по обмену опытом. Потом проходили совещания армейского уровня, в которых я также участвовал. Перед нами выступала знаменитый снайпер Людмила Павлюченко, на счету которой имелось свыше трехсот немецких солдат и офицеров, в том числе несколько десятков вражеских снайперов. Правда, я выскажу свое мнение по этому поводу. Я сам был снайпером – убить фашиста очень сложно. Когда можно было их навалить много? Только когда они идут в атаку, особенно их много, тогда стреляешь на выбор. Правда, и на тебя все летит, ведь они в ответ также стреляют, да еще и минометы бьют, и артиллерия лупит, и самолеты обстреливают. О чем на совещаниях говорили? Сначала нам какой-то фильм показали, потом наши ребята начали говорить о том, как маскироваться, ведь для снайпера самое главное – это в жару целый день находиться под палящим солнцем, идя на позицию, заранее высмотреть и знать место своего расположения, надеть на горб и на плечи какую-то траву, маскировочные кустики соорудить. Причем такие, которые при ходьбе не свалятся, и при ползании тоже. Когда на позиции заляжешь, уходишь, конечно же, только в темное время. Самое главное в работе снайпера – маскировка. И терпение тоже очень важно – ведь тебя как в печке поджаривает солнце, а ты должен вести наблюдение, спасаешься только тем, что под какую-то фанерку спрячешься или кустики, даже двигаться нельзя, иначе немцы смогут тебя засечь. Кроме того, на совещаниях , кто и как сбил немца, кто удачно или неудачно выстрелил, как маску правильно рисовать на фанерке – тут для дали не надо, только очертания лица нанести, и все. В виде глаз что-то начертить, или очки какие-нибудь приспособить. Снайперская стрельба – это очень специфическая стрельба. К примеру, утром пуля летит ниже, надо прибавлять целик, а все почему? Потому что плотнее воздух, и он более холодный. Учили мы друг друга всем хитростям снайперского дела.

Работал я снайпером недолго, до наступления немцев 7 июня 1942 года. В тетради, которую мне передал снайпер Александр Иванович Кислых, было записано три немца. В мою службу появилось еще девять записей. Но скажу честно, что это не всегда были убитые. Тут точно никогда не узнаешь. А самое большое число убитых немцев на твоем счету – это когда отражаешь атаку, ведь тогда ты убиваешь тех, кто вперед рвется, кого ты замечаешь, что это командир. И потом, снимаешь орудийный расчет и минометчиков. Забегая вперед расскажу, что в Камышловской балке во время наступления я лично расстрелял целый расчет орудия. Больше того, я подорвал пушку – попал по снарядным ящикам, которые стояли сзади. Они в это время готовились ударить по нашему доту, а тут взрывом снарядом расчет и орудие разметало во все стороны.

В первые дни июня 1942 года немцы стали меньше обстреливать передовую, зато тяжелая артиллерия и самолеты начали страшно бить и бомбить по Севастополю. Особенно по ночам был сильный обстрел. Я тогда находился на секретном посту наблюдения, с которого мне даже не разрешали стрелять, потому что он был замаскирован в Камышловской балке внизу, практически на нейтральной территории. И смотришь оттуда в бинокль, у меня был хороший морской бинокль, зарево днем, весь город горел. Начиная с 3 июня обстрелы были ужасные – немцы, видимо, подвезли страшно много снарядов, поэтому стремились не просто разрушить здания, а уничтожить городские коммуникации и парализовать тыл защитников города. Пострадал и городской водопровод, жители, которые остались в Севастополе и не были эвакуированы, не знаю, как они там жили. Ведь даже до передовой доносились звуки разрывов в городе, везде стояло зарево от пожаров, как в центре города, так и на Корабельной стороне. Сами понимаете, как сильно я переживал, ведь там находились мои родители, мои близкие и знакомые. Они оказались под этой страшной бомбежкой. Ночью мне ничего не оставалось, кроме как думать, что же делают отец с матерью. Отец, наверное, углубляет бомбоубежище в подвале, мать еще что-нибудь делает, потому что без работы родители не находились – днем надо было работать для обороны Севастополя на производстве, а ночью разгребать завалы на улицах города. В тылу такого понятия, как свободное время, не было – севастопольцы все время были чем-то заняты. А тут еще отец находился в народном ополчении, точнее, он был в отряде самообороны и при отступлении наших войск в конце июня 1942-го года ему поручили сжечь документы заводские. И они с сотрудником особой части, секретчиком, выбрали одну небольшую комнату для сжигания, но тут рядом разорвалась бомба или снаряд, в результате чего заклинило дверь и они не могли выскочить из комнаты. В это время из печки вся горящая бумага и документация выбросилась от звуковой волны, и они оказались в помещении, полном дыму, да еще и сильно обгорели, двери железные вмяло, а окно было сильно зарешечено. И они с секретчиком здорово обожгли руки и головы. Потом в этом смраде, везде дым, огонь и копоть, темнота, не проглянешь, но все-таки они нашли какой-то электронасос, и вдвоем обгоревшими руками с его помощью выбили окно и решетку, после чего они выбрались. Отец сильно пострадал, жил после окончания Великой Отечественной войны недолго, и умер 9 мая 1946 год, только один год после Победы прожил. Обгорел сильно. 5 июня 1942 года обстрел тяжелой артиллерией был особенно тяжелым. А меня как раз вызвали в штаб батальона, где объявили о том, что я должен на посту наблюдения снова дежурить. Я находился там один, поэтому говорю своему командиру, младшему лейтенанту Матвею Ивановичу Грицику: «Матюша, ну, пожалуйста, оставь меня на моей позиции в «снайперском гнезде». Но он мне объяснил: «У меня совершенно нет людей, все поправляют окопы и маскируются, заняты в разведке и боевом охранении, сидят в секретах в скалах, готовятся к приближающему немецкому штурму. Так что свободных людей нет». Мы, конечно же, уже знали, что немцы пойдут в наступление, ведь они в мае выбили наши войска из Крыма, и им нужно было, во что бы то ни стало, взять Севастополь. При этом на ночь я даже не покидал свой пост, так как мне приносили еду и паек. Вообще же на этом НП находиться было очень боязно, ведь в случае его обнаружения немцы обстреляли бы пункт из миномета и я бы неминуемо погиб. От немцев меня отгораживала только Камышловская балка. Немцы по ночам ползали настолько близко от наших позиций, что каждый раз перебрасывались с нашими солдатами гранатами. Поэтому постоянно надо было поправлять окопы и маскироваться. И вот я на посту один, есть телефон, хотя взвод остался без связи, крайне необходимо было, чтобы я и день и ночь докладывал в течение двух-трех суток, все, что делают немцы на передовой. Кстати, в гору над железнодорожным мостом, где находился третий батальон, командование нашей бригады в полной тайне заделало морские мины и нестандартные снаряды, о чем я расскажу после. С них поснимали колпачки и установили взрыватели на время, чтобы они взорвались при падении. Наши умельцы-саперы специальные взрыватели с проводами сделали. Дело в том, что там был хороший проход на наши позиции для немцев. Да еще электрики что-то такое нахимичили, чтобы мины не взорвались еще на горе, а именно после того, как они упали  в проход.

6 июня 1942 года рано утром я докладывал по телефону, что немцы в отдельных местах убирают колючую проволоку и спирали Бруно, т.е. готовят проходя для пехоты и танков, причем как раз напротив двух проходов слева и справа под мостом. И пехота явно там должна была идти. Я все подробно сообщил, связист 79-й морской стрелковой бригады, который сидел на моем проводе, я его после войны встречал, все полностью записал. И вдруг он говорит: «Давай, сматывай удочки и удирай оттуда, раз готовят проходы – значит, завтра пойдут в атаку». Причем он знал намного больше, чем я, потому что точно сказал, во сколько начнется артиллерийский обстрел нашего переднего края и авианалеты, когда и как пойдет в атаку их пехота. Видимо, хорошо наша разведка сработала. Тогда связист мне даже рассказал, что будет наш артиллерийский налет на немецкие позиции прямо перед их атакой. Тут я возмутился: «Да ты что такое говоришь открытым текстом по проводу! Немцы же могут подключиться!» Но связист только посмеялся и сказал: «Ничего, они уже запустили машину подготовки и отключились от наших линий. Немцы люди педантичные, и, чтобы не подвергать своих разведчиков опасности, уже увели всех в тыл». Я думаю, что даже если бы они что-то и услышали, то все равно, ничего бы не изменили, потому что у немцев все было готово и расписано. Связист же попросил меня также передать во взвод на передовую данную информацию, который не имел телефонной связи. Весь день немцы продолжали бомбить Севастополь и вели артиллерийский обстрел. Я переночевал на позиции, утром собрал манатки, захватил телефонный аппарат, снайперскую винтовку с оптическим прицелом, гранату РГД-33 и много «лимонок» Ф-1. И, как по расписанию, как сообщил мне связист, наша артиллерия врезала по немецким позициям. Грохот стоял страшный, через мою голову летели снаряды. Для немцев это было очень неприятным сюрпризом, ведь они как раз сосредоточились для атаки в своих окопах. Я видел, как в передовые окопы противник подтянул свои части и танки. А потом немцы открыли свой огонь – грохот стал намного больше, на нашей передовой везде были видны разрывы. И под этот шум я с наблюдательного пункта со своим барахлом ушел по переходному окопчику, который я специально вырыл перед тем, как пошел на наблюдательный пост. Там я сделал также небольшое убежище на случай обнаружения НП, здесь были кусты и земля, так что мне удалось легко копать, и я себе сделал убежище, в котором остались кое-какие боеприпасы и маскировочная сеть. Но это я оставил, потому что забрать с собой было уже невозможно. Под ужасающий грохот и двойную канонаду с обеих сторон, ты не представляешь себе, что это такое, какие это звуки, как воют снаряды, я начал отступать к своим. Когда в промежуточный окоп перед передовой упал с грохотом от телефонного аппарата и гранат, оказалось, что там уже человек лежит. Не самый приятный факт, не хотелось бы о нем рассказывать, но надо. По всей видимости, это был перебежчик, который дожидался окончания артиллерийской подготовки для того, чтобы через нейтральную сторону перейти к немцам и сдаться. И представляешь, он меня выбрасывает спиной и задницей из окопа, говоря при этом: «Уходи отсюда, а то я тебе!» Но он был практически безоружный, только какой-то кинжал имел на поясе. И хотя мне девятнадцать лет, но я был крепким физически и занимался спортом. Так что я ему говорю: «Что ты тут начинаешь, пошли к нашим». Но он ответил: «Ладно, ты иди вперед, а я сейчас тебя догоню». То есть он остался, а я добрался до следующего окопа, оттуда на передовую. Здесь я увидел, что у нас в окопах уже порядочно раненых и убитых, но, что самое обидное, нет командования. Командира нашей третьей роты куда-то увезли раненого, а его помощника убили на пути по окопам через каску – значит, работал какой-то немецкий снайпер. Взводные тоже ранены. И мало народу было, на передовой обычно немного солдат, основной состав бригады находится во второй линии. И вот тут пошло такое дело, я установил телефон, по нему со мной связывается младший лейтенант Грицик и заявляет: «Прими командование остатками роты и выполняй приказ – отогнать фашистов».

Мы приготовились отбивать атаку немцев, и тут раздалась серия сильнейших взрывов. Помнишь, я рассказывал о закрепленных на горе минах? Наш Потапов везде бегал, разыскал информацию о том, что где-то в бухте Голландия есть склады, на которых находится много нестандартных боеприпасов, которые не подходят к нашим орудиям – там были нестандартные 76-мм снаряды, и даже какие-то 107-мм снаряды. Из них надо было высыпать порох, но не успели. Там же нашлись морские мины, которые не установили по различным причинам – в основном какие-то технические неполадки. И Потапов по согласованию с командованием все эти снаряды и мины притащил к нам в бригаду, дал команду, и в Инкермане в заводе шампанских вин спрятали эти боеприпасы. Таких снарядов и мин скопилось очень много. Потапов постепенно брал оттуда мины и снаряды, и в Камышловской балке, которая шла наискосок по отношению к железнодорожному мосту, на огромной скале приспособил морские мины, их там держали колышки. И когда 7 июня 1942-го года немцы пошли в атаку, железнодорожный мост в двух местах был разрушен и там были широкие проходы, в которые могли танки пройти. Немцы ожидаемо решили там танки пустить – и тут на них внезапно посыпались морские мины, грохот от взрывов стоял ужасный. Мы очень боялись этих танков, но в итоге три немецкие стальные машины были полностью уничтожены. Это нас во многом спасло в первый день атаки, дали фашистам по зубам. И вот, ты знаешь, было приятно смотреть, ведь взрывы раздавались до того мощные, что один танк в буквальном смысле взлетел прямо в воздух. В итоге проход был заблокирован для танков. У другого же прохода был расположен наш дзот, напротив которого располагалось аналогичное немецкое укрепление. Но там немцы боялись проходить, потому что место было узкое, оно довольно-таки хорошо простреливалось пулеметным и артиллерийским огнем. Остановили эти мины врага.

Но все-таки три немецких танка прошли, они шли параллельно мосту вглубь Камышловской балки, там есть отрог в сторону Симферополя, и по нему стекалась немецкая пехота, видимо, там же смогли пройти эти танки. Удар этих танков был нацелен прямо на наши позиции. Сама балка была заминирована большим противотанковым минным полем и по краям еще противопехотные минные поля, не считая колючей проволоки. Но тут немец применил очень удачный способ – их орудия обстреляли эти поля, которые были заранее обнаружены, дальнобойной и мощной артиллерией – и многие мины, которые стояли довольно кучно, в результате сдетонировали. Так что минные поля были врагу уже неопасны. Немцы сильно рассчитывали на то, что на передовой у нас мало кто останется, и тогда танки смогут спокойно пройти при поддержке пехоты.

Теперь представь себе картину. Три танка идут вглубь на нашу территорию в сторону балочки, а один выперся чуть ли не на Камышловскую дорогу, за ними строем топают немцы – ведь раньше я своим снайперским огнем на позициях не давал лишний раз голову поднять, а тут такое дело, идут буквально строем как на параде. Видимо, они надеялись, что мы почти все погибли. На нас двигаются густые массы пехоты, и меня внутри брало сильное зло, почему наша артиллерия не стреляет, ведь немцы идут скученной массой – великолепная мишень для минометов и орудий! Тогда я кричу: «Слушай мою команду!» И наши ребята на передовой быстро заняли места, причем пример самоотверженности советского солдата – раненые работали перезаряжающими, и передавали бойцам винтовки и автоматы. Там и пулеметы у нас были. По танку этому открыли огонь из противотанкового ружья, а мы дружно залпами открыли огонь по темной массе четырехугольника немецкой пехоты, который собрался за танком. И они после первых же залпов разбежались кто куда, кто к первому танку, кто, в основном остатки, к двум остальным. Но многие из врагов лежали на месте, по всей видимости, погибли. Стрельба была в упор, пусть нас было и мало, но даже раненые помогали. Но немцев было столь много, что они бы нас банально завалили массой, и здесь нам хорошо помогли соседи. Дело в том, что на самой верхушке балки проходили окопы третьего батальона. Ночью перед самым боем наше командование бросило туда роту автоматчиков, усиленную ручными пулеметами. Они должны были с высоты бить по этой балке, по району моста. И они нам сильно помогли своим внезапным огнем. Колотили немцев, и через нас стреляли, в то время как немцы уже через наши головы из минометов били по второй линии. Настолько они были уверены в том, что разгромят наши передовые позиции, что даже огонь вглубь перенесли. Но не тут-то было.

После того, как мы отбили немецкую атаку, снова начался артиллерийский обстрел. Это был ужас. Грохот стоял такой, как будто громадные листы железа в небе кто-то положил над нашей головой, и здоровым молотом по ним бухает – это были страшные звуки, столько артиллерии работало, что кошмар. Да еще и у наших орудий тогда были снаряды, так что наши также отвечали немцам. И последнее – сейчас некоторые нечистые на руку историки заявляют, что немцы в первый же день сильно продвинулись на передовой. Могу с уверенностью заявить – 7 июня 1942 года на Камышловском направлении враг не продвинулся ни на один метр. Они думали, что как сунутся, нас почти не останется, ведь все было перевернуто артиллерией, мы же бились до самого вечера, ведь немцы еще несколько раз пробовали выбить нас с позиций. Правда, большие толпы уже не атаковали, противник действовал с помощью усиленных артиллерией и минометами штурмовых групп. Именно тогда я подорвал расчет вместе с орудием, о чем уже упоминал. Только поздно вечером пришел приказ на отход во вторую линию. К тому времени мы уже похоронили своих убитых и оказали необходимую помощь раненым.

Немцы же к тому времени  удумали следующую пакость – слева от моего «снайперского гнезда» просочилась небольшая группа автоматчиков, которые протащили к нам в тыл и установили большой громкоговоритель. Они просачивались в маленькие извилины между горой и нашей сопкой, но наверх на нашу сопку не шли, потому что сильно боялись нас. И они через громкоговоритель передавали сильные звуки, мол, они там ложками стучат, мисками, кружками. Как будто остановился большой отряд и немцы ужинают. Хотя их там было всего несколько человек.

Я отходил с последними солдатами и матросами, мы прошли мимо них справа и отступили во вторую линии обороны, захватив с собой всех раненых. И тут же ко мне подбежал какой-то командир, приказал, мол, возвращайтесь, и заберите с передовой линии  все, что можете, там должны быть еще раненые, а немцев нет, они только громкоговоритель установили. Причем был приказ собрать все снаряжение вплоть до котелка, чтобы немцам ничего не досталось. Что тут сделаешь, отправился я с группой солдат назад. Раненых, естествченно, там не было, а кое-что из снаряжения действительно валялось. Но ты этими котелками будешь греметь – пусть котелок или где фляжка осталась, ну его. Зато когда мы проходили мимо немецких акустиков, которые продолжали шуметь по округе, до сих пор там ужинали, разговаривали и гремели посудой я им зафигачил вниз несколько гранат. Не знаю точно, кто это был, то ли немцы, то ли румыны, но после моих гранат все звуки резко прекратились, и исчезла иллюзия того, что внизу собрались немцы. В итоге уже в первый день штурма Севастополя мы настолько своим сопротивлением напугали немцев, что они всю ночь не рисковали занимать оставленные нами позиции и только под утро стали разбирать проволоку и заграждения, после чего все-таки зашли на нашу передовую. Артиллерия во второй день наступление немцев, кстати, работала больше по нашим тылам. Видимо, они стремились не допустить переброски к нам подкреплений из Севастополя. Вообще же все дни штурма грохот стоял не только днем, но и ночью, немцы не давали нам спокойно заснуть.

Восьмое число началось с того, что к нам во вторую линию подбросили подкрепление, а немцы сплошными цепями пошли в атаку. И они очень хорошо стреляли из автоматов, которые держали поперек брюха, активно били из ручных пулеметов. Стреляли враги практически не целясь, при этом они нас так зажали, что даже бруствер сползал в окопы от непрерывных очередей. Поднять головы было невозможно. Мы отвечали, но намного реже, ведь винтовки были в основном Мосина, да и патроны уже начинали беречь. А они били беспрерывно. Особенно нам досаждали их ручные пулеметы, стволы которых от непрерывной стрельбы раскалялись докрасна, но они их меняли буквально за несколько секунд. Но я узнал об этом уже в плену – у немцев были специальные группы, которые подносили дополнительные патроны и стволы на замену. Иначе ствол пулемета разгорается докрасна и он пули не выстреливает, а плюет. Немцы были очень хорошо подготовлены к войне. Все у них было отменно устроено и налажено. Мы же стреляли из окопов наобум, не было времени выглянуть и выстрелить прицельно. Но все равно, когда из СВТ-40 стреляешь, бьешь хорошо. А у некоторых были еще и редкие АВТ-40, из которых можно было стрелять как одиночными выстрелами, так и очередями. У меня как раз во время отступления появилась такая винтовка, и я тут же оценил ее по достоинству – если переведешь стрельбу очередями, то даже короткая очередь заставляла немцев пригибаться к земле и искать укрытия. Их падало много. Но они перли сплошной массой. Ну, думаю, все с нами, конец, до немцев метров 50, сейчас, еще несколько метров, и они подберутся к нам на гранатный бросок, после чего закидают своими гратами на длинной ручке, после чего расстреляют уцелевших из автоматов. И тут из-за нашей спины послышался странный звук «фур-фур-фур». На врага полились длинные струи огня. Немцы бежали, многие были укутаны в плащ-палатки для маскировки или  прятались от нашего огня под кустами – и под струями огня они мгновенно вспыхивали, после чего бежали прочь живыми факелами. Тут мы головы уже высунули. Оказалось, что в 79-й морской стрелковой бригаде в штат была введена отдельная 105-я Московская рота фугасных огнеметов. Это были стационарные огнеметы, колпак как каска, да еще баллон в земле зарытый. Эта каска только чуть-чуть видна, и рожок имелся – этот рожок автоматически устанавливался, где-то по проводам кто-то из наших солдат то поднимал его, то опускал – и прицельно стреляли струями огня. Мы на передовой о ней вообще ничего не слышали. Причем до начала штурма я мимо этих замаскированных баллонов свободно проходил, и ничего не замечал – так хитро они были упрятаны. Как же красиво глядеть на то, как немцы, пули которых до этого сваливали землю нам в окопы, бегали в плащ-палатках и горели. Враг срывает горящую одежду, а уже сам горит. Другой горит в кустах и без плащ-палатки, третий чуть ли не обнажился, срывая с себя одежду. Ведь многие немцы из-за жары были одеты в короткие шорты, и вся эта масса в основном, наверное, пьяная, страшно горела. Так что противник бежал прочь. Второй раз отбили мы такую мощную атаку. И немцы до вечера больше не появлялись перед нами.

На войне происходили такие вещи, о которых в книгах не написано, ведь писало книги командование, оно, конечно же, было в боях, но ощущало совершенно войну по-другому, чем на передовой. А ведь солдат видит войну во всей ее красе.

Ночью с 8 на 9 июня 1942 года мы отходили на хорошо подготовленные позиции несколько в глубине от нашей обороны. Надо отметить, что это были не наспех вырытые окопы, как на нашей линии обороны, а хорошие траншеи. И тут уже стояли пехотные части. Хотя и мы, морские пехотинцы, мало чем отличались от стрелков – все были одеты в стандартную пехотную униформу. Немцы в последующие дни уже навалом не шли, сплошные атаки не делали, больше атаковали небольшими группами, которые передвигались перебежками. Мы их здорово отбивали. 9 июня я в первый раз в своей жизни увидел, как использовали знаменитые «Катюши». Мне лично довелось наблюдать за тем видел, как со стороны 172-й стрелковой дивизии, которой командовал Иван Андреевич Ласкин, рубанула по немцам утром в десятом часу реактивная артиллерия. Я наблюдал за тем, как поднимался какой-то прямоугольник, а потом снаряды несли за собой смесь огня и серой пыли, среди которой виднелось пламя. Тогда огромная площадь была поражена. Длинная по фронту и уже по ширине менее большая. Потом я внимательно в бинокль смотрел, что наши «Катюши» сделали на немецких позициях, как немцы отреагировали – они беспорядочно отступили. Так что «Катюши» в обороне Севастополя сыграли свою роль.

Дальше день и ночь продолжалась стрельба, постоянно вела огонь артиллерия, шла авиабомбежка. По ночам немцы не давали нам даже глаза сомкнуть. И хотя у нас еще оставались орудия, но не хватало боезапасов и снарядов. Вскоре мы начали ощущать острый недостаток в гранатах. Но и немцы также выдохлись, перестали атаковать столь же нагло, как они это делали в первые дни штурма.

18 июня мы отступали все дальше и дальше. Сильно смутил тот факт, что смолкли наши 122-мм орудия. После войны мне рассказывал Константин Иович Приходько, снайпер-артиллерист из 134-го гаубичного артиллерийского полка 172-й стрелковой дивизии, что у них к тому времени снарядов совершенно не осталось, и тогда артиллеристы, забрав замки от орудий, сбрасывали сами пушки с обрыва, чтобы они не доставались немцам. И мы сразу же почувствовали на передовой острый недостаток в артиллерийской поддержке. Нам стало очень туго. В тот же день 18 июня по цепочке передают приказ: «Снайпера к комбату!» Нами тогда командовал комиссар первого батальона Бойко, который заменил нашего раненного в плечо комбата. Я прибежал по окопчикам и переходам. Пришел к Бойко, а у него самого голова перевязана, фуражка поверх надета. И что интересно – кто его называл комбатом, а кто по старой памяти и комиссаром. Он дал мне морской сильный бинокль, где достал его, не знаю. У меня был раньше шестикратный бинокль, а этот имел восьмикратное увеличение. После этого из штабной землянки мы вместе пошли на сопку – и Бойко говорит мне: «Посмотри туда – чтобы немцев, засевших на высотке, больше не было». Есть вещи, которые помнишь в жизни, чуть ли не до минуты. Я посмотрел в бинокль, куда он указал. Это было рано утром – там что-то мелькает, видимо, каски. И блеск от бинокля идет. Видимо, там собралось, как я вычислил, три офицера из немецкого штаба и несколько солдат. Я объяснил Бойко, что не могу сразу всех их снайперским выстрелом убрать. Тогда он приказал, чтобы я стрелял до последнего патрона из магазина СВТ-40, чтобы их не было. Тогда я все очень тщательно рассчитал, сделал поправку на плотность воздуха, скорость ветра. Даже учел время суток. И дал из снайперской винтовки 11 выстрелов (один патрон дослал в ствол). Расстояние было очень большое, вокруг все грохотало, война шла вовсю, но там, где немцы засели, после моих выстрелов стало тихо. И когда я снова посмотрел в бинокль, то увидел, что больше ничего не блестит и не никакого движения. А потом буквально через несколько секунд вовсю забегали каски – значит, я в кого-то попал. После этого комиссар меня увел с этой позиции, потому что немцы открыли по нам шквальный огонь. Потом Бойко мне приказал, чтобы я далеко от него не отходил. И я находился от него в шагах 10-20. В окопах на передовой оставалось мало солдат, все стремились собираться группами, потому что немцы по ночам воровали заснувших от перенапряжения и бессонницы морпехов.

И вот 19 июня 1942 года приказал нам комиссар построиться в цепочку, да так, чтобы мы видели друг друга, на расстоянии шагов до 15-20 между солдатами. Цепочка получилась очень редкая, нас было мало. Но и немцев на передовой име5лось не больше. Через некоторое время, как сказал комиссар, должна ударить наша артиллерия, и как только прекратится залп, мы будем сразу же идти вперед. А почему? Хотя немцы также выдохлись, но наше вооружение в основном состояло из винтовок и ручных пулеметов, а у немцев были автоматы, и они проникали группками в тыл, где сильно безобразничали. У нас уже сплошного фронта не было, так что надо было их выбить с этих позиций, удобных для проникновения в наш тыл. Надо отметить, сейчас рассказывают, что у немцев не была развита разведка – это вранье, у них было полно разведчиков, которые умело действовали, особенно по ночам. Они рядились в нашу форму, выслеживали наших тыловиков, особенно связистов, и уничтожали их.

Ждем мы, ждем. А артподготовки никакой и нет – обычная стрельба, взрывы и бомбежки. И тогда мы пошли вперед, кто скомандовал, я точно не помню, по-моему, комиссар махнул рукой, он взял меня к себе для того, чтобы я, глотка-то хорошая, кричал: «Вперед! За Родину! За Сталина!» Но не получилась слаженная атака, потому что из-за какой-то неувязки в штабах артиллерия не сработала. Когда мы двинулись вперед, то редкие немецкие автоматчики, которые были довольно близко от нас, в 100-150 метрах, начали поспешно отступать. Мы их обстреливаем, а они наобум очереди дают. Но все-таки большая часть из них убежала, мало кто под нашими редкими выстрелами падал. Мы их оттеснили на какое-то расстояние, до километра, не больше. И тут как грохнет артиллерия, ужас, сколько снарядов разорвалось. До сих пор не знаю – то ли наши проснулись, то ли немцы решили нас отсечь, чтобы мы дальше не шли. Все-таки я думаю, что это немцы делали отсечку, слишком сильный и кучный был огонь. И в это время меня что-то ударило, я упал на землю. Поднялся – не пойму, в чем же дело, опять упал. Только тут до меня дошло, что я был ранен. Обшариваю голову, ищу ранение. Наконец левой рукой нащупал дыры на левой стороне в тазобедренном суставе. Все было побито – когда я падал и кувыркался, то к тому времени комиссар тоже где-то потерял фуражку, и я вижу, что Бойко теперь кричит с обнаженной головой: «Санитар!» А какой там санитар, мы сами обычно и были санитарами друг другу. Затащили меня товарищи в воронку, начали ее разгребать каской и лопатой, для того, чтобы глубина хоть чуть-чуть больше была. После этого обстрела наша атака окончательно выдохлась, вперед мы уже не шли, но и немцы нас не атаковали. До вечера мы протянули на захваченных позициях, надо было перевязывать – было очень много раненных, индивидуальных пакетов не хватало. Только к вечеру меня положили на плащ-палатку, где ее отыскали, я не знаю, сделали с помощью двух винтовок и сучьев импровизированные носилки, на них меня погрузили, и между сопками над Инкреманом отнесли в тыл. Там был колючий кустарник, а дорожка-то вилась узкая, так что меня там хорошо поцепляли и расцарапали кожу до крови, хотя несли меня сразу четыре человека. Спустились вниз, там железнодорожный туннель с изгибом, который среди севастопольцев назывался «цыганский». Там располагался медсанбат и штаб бригады. Туда стекались раненые с передовой, ничего там собственно мне не сделали, только дополнительно бинты набинтовали, никакой ни обработки, ничего. А ведь у меня была побита вся тазобедренная кость, и сустав насквозь прострелен крупными осколками. В итоге кость срослась неправильно, комом, потому что после ранения я так и не лечился по-настоящему.

Ночью меня увезли в Инкерман в 47-й медсанбат, который располагался в штольнях напротив завода шампанских вин. Туда свозили раненных из 95-й и 25-й стрелковых дивизий, а также из 79-й морской стрелковой бригады. Я, как обычно, попросил, чтобы меня далеко не заносили, а то там были такие огромные штольни, в три-четыре этажа, в глубине которых понаделали из простынь импровизированных медицинских палат. И везде стояли многоярусные лежаки. Но меня больше всего беспокоил запах, который шел из глубины. Так что меня положили недалеко от входа с правой стороны на железной кроватке. Долго я там не лечился, но ведь был нетранспортабельным, сразу не отправили, ждали нормальной машины, а потом начали доноситься до нас звуки автоматных очередей. Тут уже стало понятно, что немцы близко. И 26-го июня утром, было еще очень рано, темно, нас начали грузить на машины и куда-то отвозить. Кстати, за день до этого в медсанбате побывал Потапов, который раздавал нам денежное довольствие. Офицерам он раздал все лично, а рядовым деньги другие командиры разносили, видимо, финансисты. Но вернемся к 26-му числу. Еще темно, мы едем наобум, и тут нашу машину подбило, я лежал на носилках прямо по центру кузова, рядом со мной сидели другие раненые. Они, как загорелась машина, спрыгнули кто куда, помню, что я еще очень удивился, как это железная машина может оказаться такой горючей. Я не могу выбраться, на носилках на спине лежу, и только кричу: «Помогите!» Долго так кричал. Ну, в результате кто-то меня выдернул вместе с носилками, причем еще сильно тряхануло носилки, потому что они за что-то в кузове зацепились ручками. Когда уже после войны я стал разговаривать об этом случае с отцом, тот говорит мне: «Поверишь или не поверишь, я был на дороге, мы помогали отступать нашим частям с рабочими. И это мы с друзьями сообща твои носилки из горящей машины старались выбросить, а они за что-то зацепились». Представляешь, он тогда не понял, что на носилках лежал его собственный сын.

Я после того, как меня выбросили из горящей машины, оставался без памяти, и кто-то принес мои носилки на мыс Херсонес. Это был конец июня, 27-го или 28-го числа. Как меня доставляли через второй отрог Казачьей бухты, по мелководью, плохо помню, потому что уже стреляли по нам из Севастополя, пробились туда автоматчик и они метко били по отступавшим солдатам.

В это время на Херсонесе скопилась масса народу и большинство, как мне кажется, раненые. Потому что все воронки, все ходы сообщения были заполнены ранеными солдатами и командирами. А немцы обстреливали Херсонес из тяжелых орудий с Павловского мыска. Прямой наводкой били. По сути, немцы стреляли по раненым.  И 28-го июня у меня произошло последнее, третье тяжелое ранение – огромный осколок попал в нижнюю область живота слева, недалеко от того самого места, где я уже был тяжело ранен. Дальше был плен…

- Какое отношение в войсках было к партии, Сталину?

- Самое отличное. Считаю, что Сталин выиграл войну. Его не было бы, не знаю, чем бы все кончилось, враг бы нас до Сибири гнал. К партии в армии было отличное отношение, ведь среди морских пехотинцев многие были комсомольцами и членами партии. На фронте надо всегда иметь друга, которому будешь доверять – а кому доверишься, кроме товарища, даже в боевое охранение вдвоем посылали. И когда с тобой идет комсомолец или партиец – ты знаешь, это означает, что тыл надежный. Были предатели, но мало. Вообще же мы в бригаде жили очень дружно. В нашей роте был гармонист, у нас в 79-й морской стрелковой бригаде служило много горняков, и он им играл старую шахтерскую песню: «А молодого коногона несли с разбитой головой…» Немцы тоже рупор возьмут и через Камышловскую балку свои песни поют. А потом кричат: «Иван, пора ужинать!» Вроде дружески вели себя. Но потом опять начиналась война.

- С особистом сталкивались?

- Конечно, он был в наших рядах, но никогда плохого ничего мне не говорил и не делал. Какие разговоры могли быть с особистом?! В основном политруки нас просили докладывать, если вдруг кто-то начинает вести нехорошие разговоры о том, чтобы переходить на сторону врага или еще чего-то такое. Нужно было обязательно сообщать, всем об этом говорилось. Конечно, кто-то, быть может, и думал об этом, но боялись переходить. Правда, насколько мне известно, еще до моего зачисления в 79-ю морскую стрелковую бригаду, имели место случаи массового перехода представителей кавказских народов на сторону немцев. Противник вообще хорошо воздействовал на наших солдат, разбрасывая листовки о том, что в плену будут кормить белым хлебом. И некоторые велись на такие посулы. Оружие – штыком в землю и все. Однажды такую группу и я задержал – идут по моей тропе к «снайперскому гнезду», где мне носили обеды, в деревьях тропа почти незаметная вилась. Я стандартно говорю: «Стой! Кто идет? Оружие опустить!» И они остановились. После этого по телефону я вызвал связиста, их забрали, а политрук мне сказал: «Эти ребята хотели перейти к немцам». Как они рассчитывали днем пройти, непонятно. Может быть, они готовились, и надеялись на то, что по кустам спрячутся, но тут на меня нарвались. А так особисты к нам особенно не приставали. Наш особист, начальник особого отдела второго батальона Александр Куролесов, вел себя порядочно. После войны я его встречал и спрашивал, много ли он людей погубил, а он отвечал: «Да ты что, мы ни в коем случае не применяли высшую меру». И пальцем показывал на политработников, мол, они многих расстреливали. И действительно, по указке политработников расстреливали гораздо больше, чем по указанию особистов.

- Как себя вели политработники на передовой?

- Это храбрые люди. Только на них была надежда. Когда он рядом, то на душе хорошо.

- Как кормили на передовой?

- Кормили, я тебе скажу, за редким исключением, на убой. Даже вплоть до того, что у нас в Севастополе с продуктами плохо было, население голодовало, а мы за бруствер бросали из котелка кашу перловую, где она замерзала кусками. А потом, когда нас приперли так, что голову поднять нельзя было, нужна вода была, и кушать не дают, то гребли эту кашу с землей и ели. Во время штурма и по трое суток могли быть голодными, потому что подвоз продуктов не организуешь под сильным артиллерийским обстрелом. А пайки сухие быстро поедали, при этом мы постоянно делились друг с другом. Я, например, любил сухари сушить в вещмешке на спине, и как приперло, то свои сухари отдавал товарищам. Ведь на передовой ты с боевыми друзьями воюешь, нужно все поровну распределять, иначе нельзя – погибнешь.

- Как мылись, стирались?

- Мылись редко. Была у нас баня в Инкремане, туда ходили. Правда, если у нас медсестра нашла у кого-то за воротником вши – значит, всю роту снимают с позиций, ее замещает другая, а всех отправляют в тыл на помывку. И как раз перед наступлением 17 декабря нашу роту так передвинули на передовую на замену другой роте, которая пошла в тыл на помывку. Кстати, у меня вшей никогда не было. Даже когда мы на переформировку пошли в Херсонесе, там были трехэтажные нары – и здесь в здании имелись вши. Но на меня почему-то они никогда не заползали. Вот на Херсонесе в баню нас водили постоянно. А в Инкермане баня для нас была устроена в железнодорожном вагоне.

- Новости с Большой Земли поступали к вам?

- Мы постоянно ждали новостей, нас всех очень поддерживала информация о том, что происходит на фронтах. Какие-то случаи героизма сильно влияли на умы. Также очень ожидали корреспондентов и фотографов с Большой Земли, кроме того, к нам частенько приезжали делегации с подарками, в которых были рукавицы, носки, платочки, табак нам передавали. Вот только еды почти не было в подарках, потому что мирное население в Севастополе жило впроголодь.

- Ансамбли перед вами выступали?

- А как же, выступали. Они нам здорово настроение поднимали на передовой.

Перед тем, как рассказать об обстоятельствах своего пленения, хотел бы остановиться на одном очень и очень интересном факте. Когда мне было плохо, особенно после получения третьего тяжелого ранения, моя мама в это время работала на хлебозаводе, и все эти дни плохо себя чувствовала, причем все было точно как по часам, и хуже всего ей стало тогда, когда я был пленен. В этот день, 3 июля 1942 года, она что-то ощущала, потом долго ходила и искала меня среди колонн военнопленных. Искала в первую очередь среди раненых, как будто точно знала о моем состоянии. Какие-то непонятные чудачества происходят в жизни.

Как для меня прошел день 3 июля 1942-го года? Я тогда лежал на мысе Херсонес в двухэтажном здании, которое было оборудовано под госпиталь. Что странно, сейчас севастопольские историки говорят, что домики были по инвентаризационным документам изначально трехэтажными, они и сейчас трехэтажные, но я четко помню, что они были двухэтажными, ведь я лежал на самом верхнем, втором этаже. И болванкой, запущенной с Северной стороны, пробило насквозь весь второй этаж, одно счастье – снаряд не разорвался. Но при этом весь верх, вся черепица была пробита. Так что козлы крыши все рухнули. И я на втором этаже видел наверху в прорехи крыши чистое небо. Потом меня спустили на первый этаж и даже вынесли из здания, потому что боялись, что стены дома рухнут и погребут под собой всех раненых.

И вот, в тот день, день пленения, к нашему зданию подбежал немецкий автоматчик, на крыльцо вышли наш врач и медсестра, которые держали простынь, а на ней был нанесен огромный красный крест, возможно даже, что он кровью был написан, которую они собрали у раненых или у убитых. Я точно не знаю, но другой краски, кроме крови, у нас наверняка не было. Я лежал в воронке у здания со стороны моря, а крыльцо располагалось со стороны суши – и когда они на крыльцо вышли, то тут же автоматчик очередью их резанул, наповал убив и врача, и медсестру. Какую немцы жестокость везде проявляли! Убивали евреев, комсомольцев и комиссаров. Мне эту информацию сразу передали. Кто на ногах, тот немного информации получает, а я лежал на спине, и все стараются к раненому подойти и сообщить последние новости. Я знал, что кто-то из командиров прямо перед пленением застрелился, боясь попасть в руки врага, кто-то повесился. Моя пустая молодая голова, быть может, каких-то глобальных вещей и не запомнила, но такие подробности очень четко отложились в памяти.

После того, как застрелили наш медперсонал, установилось какое-то затишье, а потом холеные немцы подходят к домику к раненым, их там немного было. Возглавлял эту группу старый холеный немец в шортах, не худой и не жирный, а скорее средней комплекции. Руки при этом он держал в карманах, причем, по всей видимости, это была важная шишка, потому что какой-то солдат чуть ли не на цыпочках приблизился к немцу и раскладное сиденье подложил тому под задницу. Оказалось, что это был врач, человек, а рядом с ним стоял его переводчик. И тут поблизости от врача села с левой стороны собака, овчарка с большими пронизывающими глазами. Запомнилась она мне на всю жизнь. С эдаким интересом на нас смотрела. А мы говорили с этим немцем. У меня гипс, в ранах уже завелись черви, с меня текло все, и кровь и гной, губы пересохшие, потому что воды пресной не было, нам смачивали лицо соленой водой. У немца на поясе был очень интересный пистолет – маленький дамский, а больше ни у кого никакого оружия не было. И я, хватило тоже ума, вместо того, чтобы сказать «Герр командир», заявил: «Камрад», т.е. «товарищ». А это же офицер высокого ранга! Попросил у него «вассер», т.е. воды, затем «тринкин», т.е. «пить». Мой немецкий из-за той учительницы хромал на обе ноги, но кое-как я объяснил, чего хочу. Правда, этот немец меня услышал, что-то сказал быстро по-немецки, я не понял, и принесли мне котелок пресной воды. И, кажется, он мне что-то дал еще из еды, только не помню, что конкретно. Знаешь, немцы были действительно жестоки – но не немцы, а  фашисты. Беспощадные. Но даже они вели себя не так, как наши западноукраинцы из вспомогательных немецких частей – те разрезали пленным животы, выбрасывали на землю кишки, и рисовали ножом на спине звезду комиссарам и евреям. Немец же просто застрелил или повесил, но не зверствовал. После короткого разговора со мной врач куда-то ушел и мы с ранеными опять остались сами по себе.

Я слышал, как фашисты кричали среди раненых: «Юда! Юда!» Выискивали евреев. И тут я увидел страшную картину – так как при обстреле от стены сыпалась штукатурка и летели камни, то те тяжелораненые, кто еще мог ходить, отползли поближе к морю. Они сидели в глубокой воронке и ждали, что придут корабли и спасут нас. А немцы их всех приняли за евреев и расстреляли.

Уже днем 3 июля 1942 года немцы начали собирать всех военнопленных и колоннами уводить куда-то. В Севастополе было много лагерей для военнопленных, но шеренга в основном шла в Симферополь. Тяжелораненых пока оставили на месте. После войны говорили, что кого-то из таких раненых немцы расстреливали, но я утверждать не буду – такого ни разу не видел. Враги как делали – отдают легкораненым тяжелораненых, они должны на руках нести лежачих раненых в этой колонне. Легкораненый и сам ослаб от жажды и голода, долго не идет, конечно, и падает, после чего его убивают. Это случалось, такие попадались среди конвоиров фашисты. Но другие немцы так не поступали. Как мне рассказывал один из командиров, лежавших в госпитале для военнопленных, какая-то колонна шла в Симферополь, и тут прошел небольшой дождь. И пленные увидели лужу неподалеку от дороги в кювете. А шла эта колонна на Симферополь очень медленно. И сперва один пошел в лужу воды напиться. Потом другой, а немецкие автоматчики, хоть и редко, но ходили по краям колонны. Они разрешали, чтобы два-три солдата отходило для того, чтобы напиться. И вдруг от колонны отвалилась настоящая стена людей, стала пить воду из этой лужи. А автоматчик сидел рядом на каком-то камне возле шоссе и курил. Потом встал и начал очередью стрелять по этим людям, пившим воду. Вот такие случаи были.

Опять отвлекся, расскажу о своей судьбе. Числа 7-го июля нас, тяжелораненых, начали собирать. В окрестностях Севастополя скопилось очень много раненых. Немцы, откровенно говоря, боялись проводить массовые расстрелы, потому что вокруг валялось множество убитых, да и раненые постоянно умирали. Могла случиться эпидемия, а немцы до ужаса боялись всякой заразы. Поэтому вскоре они начали с помощью пленных закапывать тела. И даже, где могли, посыпали тела убитых и умерших от ран хлоркой. Но на мысе Херсонес неубранные тела лежали еще долго, так что мошкара летала повсюду.

Сказать, чтобы за время моего нахождения на мысе Херсонес, там кого-то убили, я ничего не видел. Только слышал о расстрелах. Все сведения я получал от медперсонала, который оставался еще с нами, они какой-то сухарик дают, и рассказывают новости, а я передавал полученную информацию остальным раненым. И получалось, что у меня сведений много скопилось по поводу положения военнопленных. Единственное, что я видел воочию - это как немецкие прислужники с повязками вели шеренгу людей на расстрел, в ней шли комиссары и политработники. Потом, как я уже говорил, нас начали собирать и куда-то повезли. Сперва долго носилки были под моей спиной, потом меня переложили на каруцу, это такая румынская повозка. Впереди на небольшой досточке сидели два румына, одному было лет 35, еще крепкий мужик, но я его по молодости считал стариком. А другой румын был молодым – и двадцати лет ему не было, практически мой ровесник. Чувствовалось, что молодой мне симпатизировал и жалел меня. Когда меня завезли за Инкерман, дороги-то побиты, колеса бухают, и носилки назад съезжают. Я мог упасть – да еще и этот старик «помогал» мне, подталкивал носилки. А молодой не давал ему меня скинуть – затягивал носилки назад в каруцу. Они из Севастополя шли пустыми зачем-то в Бахчисарай, что-то хотели привозить в свои войска. Я был одним из самых последних раненых, кого везли, хотя по рассказам в госпитале я позже узнал, что кто-то ожидал транспорта и до 12 вечера 7 июля. Остановились мы не доезжая до Бахчисарая где-то в поле. Там стояла палатка, видимо, располагался какой-то медпункт. В нем русский повар работал, и один немец вышел нас встречать. Когда меня с каруцы положили перед этой палаткой, старший румын внезапно говорит, мол, что я бредил и во сне кричал «Гитлер капут!» Такие компрометирующие меня слова измыслил, а ведь я сознания по дороге ни разу не терял. Всю дорогу оставался при памяти, ведь очень хотел, чтобы меня увезли подальше от Севастополя, от всего этого ужаса. То есть старик зачем-то наболтал на меня! А этот молодой встал на мою сторону, начал говорить, что старший врет, и по-румынски, и по-немецки объяснил, что я сознания не терял. Русский же повар, который был еще и переводчиком, поддержал меня и сказал немцу, что я не похож на того, кто терял сознание, потому что ясно и четко говорю и мыслю.

Поздно вечером в тот же день подъехала здоровая грузовая машина, в которую должны были погрузиться немецкие или румынские раненые. Оказалось, что там под деревьями еще палатки были, в которых находились раненые противника, которые могли ходить. И еще несколько ходячих раненных было, может быть, румын, а может, и наших, я даже не знаю. Меня же сразу же толкнули посредине машины между сиденьями. Потом русский повар подошел, я, видать, начал сильно стонать. Донимало меня что-то такое. И тогда этот повар мне сказал: «Я тебе сейчас боль сниму». И он приходит с немцем, я решил поначалу, что мне сейчас дадут смертельный укол, чтобы не мучался и их не мучал. Нет, сперва повар дал мне воды попить, потом что-то поесть. После этого немец сделал мне укол в правую здоровую ягодицу – ну, думаю, все. Мне же легко стало, и я уснул.

Под утро просыпаюсь, в кузов сели легкораненые. И мы в Симферополь поехали. Причем за рулем сидел наш военнопленный, при том еще и русский, славянин. И вот он поехал, скорость-то большая, а дороги все побитые. Я ему кричу: «Что же ты делаешь, своих же везешь, завтра и тебя могут так же повезти по всем этим ухабам!» Сперва хотел сказать по-хорошему, потом уже начал ему кричать, тогда он потише стал ехать. Привезли меня в Симферополь, где-то по дороге слезли эти легкораненые, румыны или немцы, а я остался один. И вот шофер привез меня в медицинский городок. Там находился Шталаг № 370, стационарный лагерь для военнопленных. И здесь я увидел, что немцы все приготовили заранее – еще Севастополь боролся, а они огородили колючей проволокой медгородок в Симферополе. Даже номер ему еще в июне 1942 года присвоили. В основном там были ходячие раненые пленные, а тяжелораненые лежали в пятой и шестой палатах, которые были самыми большими в здании. До войны здесь размещались какие-то медицинские лаборатории, кажется, это был дом по ул. Речная, 8. За этим зданием шла колючая проволока самого лагеря. И нам никуда не разрешали ходить, только к врачам. И то, раз или два в месяц. С нами находилось два русских профессора и много врачей Приморской армии, которые были взяты в плен еще в ходе отступления наших войск по Крыму. Во время же взятия Севастополя в плен попали медицинские работники Черноморского флота, среди них оказалось много среднего медперсонала, и санитаров было множество. Я лежал в лазарете для военнопленных, сначала в шестой, потом в пятой. И тут заходит в палату немец-врач, а немцев было очень мало в лагере, в основном там были только крымские татары и русские санитарами, поварами и охранниками. Но «Hauptarzt», т.е. главный врач, у нас был немец, и он раз в неделю обходил палаты для тяжелораненых. И вот заходит он в палату, а я сразу слева лежал, передо мной до этого была койка старшего лейтенанта из Ленинграда, он попал в бухту Голландия, когда там уже стояли немцы. Потом его увезли, и меня на его койку положили. Как раз на следующий день зашел немец, одетый в белый халат. Было время уже не такое жаркое, где-то конец июля, он в рубашке и брюках, садится на табуретку, и рядом слева от него прилегла собака-овчарка. Сейчас мне очень трудно ясно вспомнить, но я видел глаза этой собаки и понял, что на мысе Херсонес была она. Может быть, мне это почудилось, но это какое-то чудорашество было. Вот такие моменты случались на войне. Вскоре выяснилось, что этот немец-врач знал русский язык, но плохо объяснялся. Он заходил только в наши шестую и пятую палаты для тяжелораненых. И мы с ним беседовали, а я до чего обнаглел, что задавал каверзные вопросы. Почему мне довелось с врачом общаться? Он заходит к нам в палату, а сразу же слева стояла моя кровать, и дальше главный врач не заходил, потому что там сильно воняло гноем и болезнью. А наши тяжелораненые видели, что он подходит, и просили задать какие-то вопросы. Они были самыми элементарными – почему плохо кормят? Ведь существует Женевская конвенция об обращении с военнопленными. Но мне этот немецкий врач говорил о том, что Сталин ее не подписал. И во время последнего обхода по нашим палатам он мне признался, что сам был длительное время в плену в России, еще в Первую Мировую войну. И он лечил немецких военнопленных и также русских солдат и офицеров царской армии. Там-то он и выучил немного русский язык.

Кормежка была необычайно поганая. В нашем лагере было свыше шести тысяч пленных севастопольцев, и нам в еду бросали даже дохлых собак. Пока другие тяжелораненые все стонали и стонали, я, когда подходил один раз в сутки санитар с ведром и небольшим черпаком давал в миску еды, у меня в качестве миски была консервная банка, то я его спрашиваю: «Чего же ты так мало даешь, ведь я очень тяжело ранен! Добавь чуть-чуть в посудину!» А разносчик, который вдвоем с санитаром ведро таскал, отвечает: «Вас тут шесть с половиной тысяч, всем надо, а нам не дают ничего, только если гражданское население снесет». После я узнал, что военнопленных отправляли по полям собирать капусту мерзлую, да еще по линии православной церкви старушки разную еду приносили. Буряк, капуста, картошка – все, что на колхозных полях осталось, шло нам в котел. Этого, естественно, не хватало. Бросали в котел, как я уже говорил, и сдохших или убитых лошадей, хотя бы и с червями. Все в котел бросали, все варили. И даже кидали какой-то ячмень, который не разваривался – возьмешь его в руку, а он такой колючий, что как будто иголкой уколет тебя. Вот такой баландой нас кормили, и то ее мало давали. А хлеб выдавали буквально как туалетное мыло – темно-серый, при этом какой-то слабый и клейкий. Из чего его пекли, я даже не знаю. Единственные, кто нам помогал выжить – это православная церковь.

Затем мне удалось покинуть этот лагерь смерти. В шталаг № 370 я попал 9 июля 1942 года, а выехал оттуда в конце ноября 1942 года. Все мечтали оттуда выбраться за колючую проволоку, как раненые, так и здоровые, в том числе и я. Врачи очень многим помогали удрать к своим людям, под разными предлогами выписывали из госпиталя. Например, колонна пошла на работы, выкапывать картошку мерзлую. Отправилась по факту, например, сотня, а записали только 95 военнопленных. С тем, чтобы часть там запряталась и не возвращалась в лагерь. Мне был такой путь – то ли отец, то ли кто-то еще написал заявление о том, что я не воевал, а был гражданским человеком, и в качестве подтверждения приложили мой ученический билет. В результате отец получил пропуск из лагеря от Симферополя до Севастополя с тем, чтобы там соответствующая вс тем, чтобы там соответсвующая  Севастополя., что я не воевал, а был гражданским человеком, и в качестве подтверждения приложиласть все проверила. Но теперь надо было меня вывезти из лагеря, я ведь по состоянию здоровья не мог ходить, даже не сумел бы картошку мерзлую копать. И вот пришел день, когда должны были привезли этот пропуск, его вез староста Джанкойского района Николай Юрьев, который и доставал пропуск. К несчастью, его машина попала на взрывное устройство, они остались в живых, немецкий офицер, шофер и он. Но пропуск был потерян. Тогда мама как-то ухитрилась записку перебросить через колючую проволоку, в которой рассказала о неудаче с пропуском и просила своего знакомого, чтобы меня из пятой палаты убрали и запрятали, сообщив немцам, будто бы я умер.

И вот ноябрь месяц, по Крыму идет снег и мороз, а меня вывозят из ворот лагеря вместе с двумя ледяными мертвецами. Ночью, холодно страшно. А во мне жизнь и так еле теплилась, я чувствовал, что как только мое тело остынет, то меня не будет на этом свете, ведь я был жив только благодаря тому, что меня врачи спасали в лазарете. Когда мы выехали за ворота, то мать чуть не выдала меня. Она и извозчик взяли меня на руки – вместо моего веса в 80 килограмм она получила 40 килограмм набитых костей. И тогда мама страшно закричала, а это происходило в ночное время, патрули кругом ходили. Тогда извозчик зажал ей рукой лицо, чтобы она снова не закричала от отчаяния. Кстати, извозчиком был крымский татарин. Нельзя сказать, что все татары были предателями, большинство из них были нормальными людьми, но эти батальоны немецких прислужников испортили им всю репутацию.

- Как охранники в лагере к вам относились?

- Это были в основном крымские татары. Относились они к нам по-цыгански. Постоянно организовывали какие-то обмены. Приведу пример, был у нас раненый, матрос родом из Белгорода, видимо, он на мине подорвался, потому что у него не имелось ступней ног. И культя на руке вместо кисти. Так он одной рукой делал удивительные игрушки – красивых деревянных медведиков, которые стучали молоточками по деревяшке. И ложки изготавливал, всякие железяки ему приносили, которые находили во время нарядов по сбору питания. Эти железки он затачивал и с их помощью готовил поделки из деревяшек. Это был самый натуральный герой, он нам иногда обменяет у татар что-нибудь за игрушку, или сделает крымскому татарину хороший ножик, а тот ему железо принесет. И они менялись, снимали с убитых, которых увозили, ботинки, штаны, рубашку или еще что-нибудь. Этим он многим людям жизнь спас, что вовремя дал им одежду. Те крымские татары, кто шел на обмен, относись к нам неплохо, но были и другие, ожесточенные. Они вели себя отвратительно и постоянно били военнопленных.

После того, как меня вывезли из шталага № 370, то привезли меня под Джанкой, в селе Новостепное, там жили в основном крымские татары, и называлось оно Янъы Джанкой. До войны в селе имелся свой сельсовет, у отца в нем были какие-то знакомые, и после оккупации Севастополя он с матерью перебрался под Джанкой. Приехал я, отец ранен, обгорел сильно, к счастью, соседи к нам неплохо относились. Только когда по указанию немцев начали делить землю, то отдельные крымские татары стали выступать, мол, наша семья прибыла из Севастополя, так что нам земля не положена. А так было нас сперва три семьи из Севастополя, потом еще две приехали. Немцы всем паи стали выдавать в 1943-м году для того, чтобы мы на земле хоть что-то начали садить и сеять, ведь им срочно нужен был урожай. В целом же местное население относилось к нам по-хорошему, несмотря на то, что крымскотатарская молодежь в большинстве своем служила в батальонах карателей и обслуживала немцев.

В оккупации мы были до апреля 1944 года. Я пытался уйти в бега незадолго до освобождения, дважды я уходил из деревни со своим другом Леней Быковым, 9-го и 11-го апреля 1944 года. К тому времени я уже начал ходить, ведь долго не мог встать с кровати. Сидеть учился, потом одной ногой шевелить и так далее. Зимой из ран осколки начали наружу выходить. Кстати, если бы не тяжелое состояние, то я еще зимой 1943-го года хотел через степи уйти к своим, но погода была мерзкая, я не смог. Тогда Перекоп уже гремел и шумел. И вот 11-го апреля мы с другом мы встретили наших мотоциклистов на американском ленд-лизовском мотоцикле «Харлей-Дэвидсон» с пулеметом в люльке. Один шофером был, а второй сидел за пулеметом. Это была наша разведка, двигавшаяся по шоссе. Мы им все объяснили, рассказали, что немцы ушли за два дня до этого. При отходе враги собирали по хатам шинели и барахло, но не смогли его вывезти, поэтому облили вещи горючим и подожгли, а на пути своего отступления мины положили. Пацан из нашей деревни подорвался на одной из этих мин. Это был внук будущего председателя нашего колхоза Ивана Сикерина. Мотоциклистов же мы предупредили, что немцы оставили машины, но надо быть очень аккуратными, потому что в них заложены мины. Тут наши солдаты отмахнулись: «Да мы знаем о том, как немцы минируют технику». Мотоциклы враги также минировали. Я грешным делом тоже два немецких мотоцикла, один тяжелый с люлькой, а другой легкий, запрятал в погреб, но у меня их быстренько отобрали наши солдаты, которые вслед за разведкой освободили село. Кроме того, немцы при отступлении бросали технику, при этом расстреливали тракторы. Хорошо помню, что за селом немцы оставили какую-то огромную пушку, она стояла на обочине дороги в сторону Джанкоя, рядом с ней лежали огромные снаряды. Также на дороге стоял большой прожектор, расстрелянный в упор, стеклянное крошево и металлические штучки валялись рядом. После освобождения от немцев пошла моя мирная жизнь, ведь меня в военкомате по ранению комиссовали. Сразу же после ухода немцев собрали население, оставшееся в живых, на колхозном дворе, там была конюшня и еще какие-то постройки, и избрали председателем колхоза Ивана Сикерина. На том собрании приняли единогласно решение о том, что дебатировать мы не будем, не надо попусту разглагольствовать, а начинать восстанавливать колхоз, и тут же назначили бригадира, полевода и агронома. Я стал кладовщиком. Безо всякой мороки Иван Сикерин тогда всех назначил.

- Вы были свидетелем депортации крымских татар 18 мая 1944 года?

- Да, был. Ко мне домой пришли ночью один военный и с ним гражданский, точнее, уже под утро, разбудили и сказали о том, что им нужны свидетели. От них я и узнал, что выселяют крымских татар. Что и куда, я ничего не знал. Я спрашиваю, в тюрьму или что с ними, но военный ответил, что их отправляют в спецпереселение. И, кстати, наши местные крымские татары с приходом советских войск сразу же стали говорить о том, что вскоре их выселят из Крыма. Так я с несколькими сельскими мужчинами стал свидетелем депортации. Кто эти свидетели были по национальности, я не могу сказать, ведь мы тогда не отличали, русский или украинец, называли друг друга «славянин». Правда, я никуда не ходил, да еще с костылями, просто стоял на сельской площади. Собрали тогда всех крымских татар, посадили на машины и куда-то отвезли. Давали им с собой брать до 20 килограмм, но кто там взвешивал, они взяли самое ценное, одежду и украшения. После отъезда машин с депортированными крымскими татарами нам, как свидетелям, приказали из толстой проволоки сделать штыри и проверять землю вокруг домов крымских татар. Уже знали, что они готовили по ночам ямы и прятали хлеб. У них в период оккупации хлеб от немцев был, а у нас, славян, ничего не было в запасах. И мы действительно нашли много хлеба, который был сдан мне в кладовую. И кроме хлеба, еще коров нашли, отправили в колхозное стадо, туда же и баранов согнали, кур раздали по дворам местных жителей. И самое главное, нашли, кажется, 19 винтовок, 1 ручной пулемет и множество обрезов. Большое количество имелось патронов ко всему этому и гранат, как ручных, так и противотанковых. Все это также сносилось ко мне в кладовые, я же все фиксировал и записывал. Потом часть оружия оставили для охраны колхозных складов, оно у нас долго было, а часть мы отвезли и сдали в городской отдел милиции в Джанкое.

После депортации началась мирная жизнь, я же комсомолец, сходил в Джанкойский райком, там Кузнецова работала секретарем райкома комсомола. Меня причесали за то, что комсомольский билет уничтожил. А дело в том, что в конце июня 1942 года по раненым на мысе Херсонес прошла команда о том, что необходимо уничтожить все опасные документы, особенно партийные и комсомольские билеты. В том числе и военные билеты. А теперь меня за это дело отчитали. После этого я был восстановлен в комсомоле, и Кузнецова организовала у нас в селе комсомольскую организацию. Партийной у нас первое время вообще не было, так что комсомольская организация вела и партийные вопросы. Я, Босова, и Андрей Скорогренко входили в эту организацию. Потом начали принимать к себе практически всю молодежь, но парни служили в армии, так что в основном девчонки были приняты в комсомолки.

Затем я решил, что пора возвращаться в Севастополь. Я хорошо знал Антонину Алексеевну Сарину, с которой познакомился во время дежурства в горкоме в первые дни войны. В 1944-м году она работала секретарем горкома по промышленности. Когда я явился в Севастополь, то все квартиры моего отца и родственников были разрушены, а я инвалид, и Антонина Алексеевна Сарина мне порекомендовала поехать в какой-нибудь совхоз или колхоз и временно туда устроиться. Как она объяснила, Севастополь будет восстановлен быстро, и мне как защитнику города и инвалиду обязательно дадут квартиру. Так что я вернулся назад в свое село, и проработал там более семи лет, пока не приехал снова в Севастополь и не попал на предприятие «Эра». Сначала мне дали в городе подвальное помещение, а потом я получил квартиру.

- Как вы встретили 9 мая 1945 года?

- Я был в деревне. Тут внезапно поднялась в Джанкое страшная стрельба, шум, я не понял еще, что такое. Решил сдуру, что немцев не доколотили, и где-то их остатки в Крыму вылезли. Повсюду раздаются выстрелы. Потом из Джанкоя прибежал один солдат и кричит: «Победа! Победа! Победа!» Тут уж все мы стали обниматься и целоваться. Наконец-то добили гада!

С наградными листами ветерана можно ознакомиться на следующих страницах.