Шапкайц Александр Минеевич

...Все никак не добраться до тех пор, когда служил в Красной Армии. 2 ноября 1939 года из дома на улице Рентгена, 14, где мы жили, проводил меня на военную службу Коля Чекунов – мой друг. Пришли на Тучкову набережную в военно-транспортную Академию им. Л.М.Кагановича, где я и прослужил верой и правдой почти два года, до 14 июня 1941 года. На третий день моей службы послали меня и еще двух солдат на товарную станцию какого-то вокзала встретить вагон с картошкой, сообщить в автороту, когда придут машины, и разгрузить его. Узнали, что вагон еще в Пскове, и придет не скоро, и пошли ко мне домой так, как я ленинградец, знающий расположение районов города, был назначен старшим группы. Из дома снова позвонили на товарную станцию, узнали, что вагон все еще в Пскове и стали укладываться спать. Утром опять справились. Нам сказали, что наш вагон еще с вечера стоит на таком-то пути. Позвонили в роту и отправились на станцию. Выгружали несколько часов, внесли ценное предложение – прислать одну за другой три машины с грузчиками. За инициативу нам объявили по благодарности. 7 ноября нашу роту отправили на праздничную демонстрацию с колонной вольнонаемных и преподавателей. Нам дали огромный портрет Первого маршала. Нам сказали, что после прохождения площади у Марсового поля будет наш грузовик, и там нужно будет портрет положить в кузов изображением вверх. После площади грузовика там не оказалось, у Марсового поля вообще ни одной машины не стояло.

И пошли мы через мост, дошли до середины моста, я и говорю своему напарнику: «А что если мы предоставим возможность маршалу побывать в воздушной и водной среде. А то несли с тобой его по суше, да к тому же никто как следует портрет его и не видел: те, что сзади шли, обозревали заднюю сторону, а те, что впереди вообще его не видели, а так с моста, и с набережных, и с кораблей, а, если доплывет, и в Финляндии на него полюбуются». На это мой товарищ сказал: «Зачем столько слов – сказал бы, давай-ка, бросим его с моста, и все. Как бросим портрет, сразу же ты шагом, в том же темпе, как все идут, идешь от края на ось моста, к другой стороне, и так, пока не перейдем мост. Будут спрашивать, куда дели портрет, когда придем в часть, говори что положили на машину, а у ребят узнаем, где она стояла, вот и все». Так мы и поступили. Я отправился на побывку домой, а товарищ к знакомой. Дома я пробыл недолго, и отправился к себе в роту на Университетскую набережную.

Там, рядом с Меньшиковским дворцом размещалась наша авторота и комендантский взвод. В огромном манеже, тогда там и пол был земляной, был гараж, где стояли все наши машины. Мы жили на втором этаже, а на первом располагался комендантский взвод, кухня, столовая, всякие кладовые. В кухне хозяйничала вольнонаемная молодая повариха, ей помогал кухонный наряд из трех солдат – кололи дрова для плиты, чистили картошку, мыли котлы, ну и, конечно, самое главное, – ухаживали за поварихой. Иногда она просила старшину Федотова: «Пошлите в наряд на кухню такого-то и такого-то. Старшина, не без иронии, советовал подождать немного, когда их демобилизуют. Только выбор сделай, не в Непале живешь. Только совсем недавно узнал я, что там основной вид брачных отношений - многомужество, а старшина знал. Но тут случилась финская компания, после которой Первый Красный Офицер получил отставку, к сожалению, не навечно, а новый нарком Тимошенко вечная ему Слава и благодарность всех наших народов, и не только: он создал мало-мальски что-то напоминающее армию. Бессовестная агрессия против Финляндии, начатая подлой провокацией по точному рецепту гитлеровских советников, испробованному в Польше 1 сентября 1939 года. Те же убитые, якобы, финнами наши красноармейцы. Если бы в результате этой агрессии наши войска не понесли такие ощутимые потери, не обнаружилась полная неспособность вести боевые действия, необученная, допотопно вооруженная, без надежных средств связи, без радио, с дурашливыми уставами и наставлениями, составленными дилетантами. Ну, что например, стоит такой пункт Устава внутренней службы: при температуре наружного воздуха ниже 15 градусов Цельсия, занятия на улице не проводятся. Или оттуда же: преступные приказания не выполняются. О получении такого приказания доложить ближайшему командиру, выполнять его приказы.

Шапкайц Александр Минеевич с братом Юрием 08.06.1941 г.

С такой армией Гитлер точно расправился бы за 2 месяца. Но за один год и два с половиной месяца Тимошенко удалось как-то немного усилить армию, немного перевооружить, выкинуть из состава танковых войск идиотские танкетки, пробиваемые винтовочной пулей обыкновенной, нашлепанные в огромном количестве, частично заменить танки БТ-7, БТ-9, БТ-26 – основные тогда, на КВ и Т-34.

Это чуть-чуть и дало возможность удержаться на самом краю, все равно ценой огромной крови, но удалось. Это все было впереди, а пока меня и Леню Харахоркина оставили служить в ЛВО, как спортсменов – лыжников. Он попал в Топографическое училище, и закрепили за ним сразу двух коней. Мне повезло на разряд выше: меня направили в академию, и, прежде, чем дать автомобиль – учили. Прослужили мы по полтора месяца, и встретились в мансардном, верхнем этаже у майора Павлова – начальника отдела физподготовки штаба Лениградского военного округа. И было это в середине декабря 1939 года. Выручайте, говорит, братцы! Вся надежда на вас. Как только началась война, стало ясно, что армия без лыж пропадет. Собрали из частей училищ и военного факультета института физкультуры лучших физруков преподавателей, тренеров, все со средним командирскими званиями. Чуть проинструктировали, спешно отправили их учить в прифронтовой полосе войска действовать на лыжах, и лыж собрали и отправили целые эшелоны. В первые же дни боев пехота понесла сокрушительные, почти поголовные потери средних командиров: взводных, ротных, комбатов. Поэтому когда 25-30 средних командиров прибыли в штаб 8-й армии, их всех отправили на фронт, в окопы, где они в скором времени все и погибли. Во всяком случае, когда после войны собрали нас для корректировки подготовки, никого из этого состава не оказалось. Вечная им слава! Знали ли штабники, что прибыли эти командиры для обучения войск лыжному делу, или пожертвовали ими, чтобы заткнуть очередную дыру в командных кадрах, но тогда никого из того состава в этой работе не участвовало. Кстати, два моих предложения, толковые – приняты не были: 1. волокуши очень тяжелы по весу, потом широкая нижняя часть – лыжа с одним полукруглым желобком, плотно упечатываясь в снег, создавала вакуум «присасывала» волокушу, И ЧТОБЫ ЕЕ ТАЩИТЬ ТРЕБОВАЛСЯ ОДИН, А МОЖЕТ БЫТЬ И ПАРА. Мое Предложение – лыжи две расставить на 70 см, прибить к ним чурбачки-стойки, на них прикрепить настил, тащить можно одному – двум уже не коням, а лыжникам. И волокуши оставили, и существовали они и следующую войну, хоть и мало их применяли. 2. Приемы стрельбы из винтовки – все другие, более простые и быстрые в исполнении. Как в наставлении, так лежа и не выстрелить, тоже не приняли. И поехали мы с Сеней в Петрозаводск, в штаб армии. Чтобы нас доставить по назначению, послали с нами сопровождающего политрука из политического училища. Масленников, такая у него, кажется, была фамилия. И он нас не довез куда надо, попали мы с Леней в 7-й военный городок, в маршевый полк. Этот политрук, когда мы подошли к штабу армии, велел нам обождать около штаба, а сам пошел оформить наши дела – для того он и был направлен, чтобы нас довезти до места, и проследить чтобы отправили по назначению.

Штаб был расположен на краю долины, недалеко от тракторного завода. Была ночь, мороз за 40, и еще ветер по долине в сторону озера хоть и несильный, но обжигал. Часовой у входа в штаб, в дохе и огромных валенках, в которых можно стоять, с трудом ходить и невозможно бежать, позвал нас укрыться на крыльце, благо стены его зашиты, и превратилось оно в сенцы. Часа через полтора вышел из штаба сопровождающий нас политрук Масленников, и сказал: «Вот, вам направления. У вас есть спички? Ну и что ж, что вы не курите. Военные люди должны всегда иметь спички. Вот я, например, не курю, а спички завсегда со мной. Читайте». Пока горела спичка, политрук вслух прочитал: « Красноармейцы такие-то направляются в 7-й военный городок…» Мы про себя прочесть успели: «… в маршевый полк для отправки на фронт». «Но я, сказал политрук – направлен в гостиницу «Северная», прощайте, желаю Вам успеха. А военный городок вы найдете и сами».

Кто в военное время, глубокой ночью, неизвестным в военной форме сообщит расположение такого объекта? Тогда все время ходили слухи, что диверсанты – финны на лыжах пробираются в глубокий тыл, вырезают целые гарнизоны, отравляют колодцы, проруби. И одеты они в нашу форму. «Бдительная эпидемия» бушевала вовсю. К тому же у нас было по паре лыж, и одеты мы были не стандартно: белые полушубки, пистолеты, в сидорах сухой паек – консервы, галеты. Ну, диверсанты и все! Мы, конечно, не испугались, что нас патрули зацапают, кстати, нигде не встретили никакой охраны, мороз, наверное, повлиял. Обгоняли нас пароконные сани с ездовым, мы спросили: «Ни в 7-й военный городок едешь?» Он говорит: «Садитесь, служивые, тут не близко». И привез нас.

Там нас переодели, дали шинельки взамен полушубков, вместо, пистолетов винтовки царские 1890г. по 120 патронов, еще дополнительно саперные лопатки, каски, гранаты РГД с рубашкой. На третьем этаже нар отделенный командир отвел нам на двоих полторы доски - ожидалось еще пополнение, если успеет, отправка утром.

Когда ротный писарь вносил нас в ротные ведомости, он сказал ротному «Это не простые птицы, говорят что они инструкторы лыжные,- давайте проверим. Смотрите, с какой стати нам штаб Армии будет направлять пополнение по паре солдат? Давайте дозвонимся, не съедят нас за это, может и похвалят»

Ротный послал писаря куда надо, «К утру мы должны сформировать роту и отправить на фронт, что ты хочешь пойти вместо них, записывай, что плохого, если в этой роте будет два хороших лыжника, и других научить смогут». Писарь посоветовал всё же сообщить о нас в штаб армии. Ротный опять припугнул: «Пойдешь вместо одного из лыжников».

Ну, а мы со своей ротой пообедали. Командир отделения - пожилой дядечка сказал: «Пишите письма, неизвестно, когда еще придется, всем пишите и родным и милым, и кто виноват - простите, если сами кого обидели - просите прощения и обидчиков простите». Мы с Леней сняли с винтовок заводскую смазку, смазали зимней, без надежды, что она не замерзнет на морозе. Наверно, при морозе свыше 15 градусов наша армия воевать не собиралась, значит и смазки соответствующей не должно быть в запасе. Да, и завалились спать впрок, так как часа три ночи уже было. Наверно, очень скоро нас разбудили, и велели идти к ротному, который сказал, чтобы мы шли на улицу, у входа в казарму, за нами заедут дрожки комполка. Я сказал, чтобы нам вернули полушубки и пистолеты в обмен на то, что выдали здесь.

Ротный тоже был жох порядочный, говорит: «Дуйте с глаз моих, пока не передумал, пользуйтесь". "Знаем, мы, что от вас зависит - ничего, не отдадите то, в чем нам удобнее работать, так у вашего писаря будет новый ротный».

Он говорит: «Так я вашему взводному и командиру маршевой роты все отдал». «Им ищите, а нам отдайте, да побыстрей - нас в штабе армии ждут». Ротный огрызнулся: «Тоже мне Суворов с Кутузовым», но все наше нам вернули, и лыжи тоже.

В 4 часа были мы уже у начальника штаба 8-й армии. Он с нами очень задушевно пообщался, подосадовал, что «эти дуроломы» опять чуть не упекли, как и первый отряд инструкторов, на передовую. А оттуда, тоже дурацкий есть приказ, никого в тыл забирать с передовой забирать категорически запрещалось, и строго этот приказ проверялся – боялись, что в тылу будут знать, что творится на передовой, но ведь раненые-то поступали тогда и госпитали, размещенные в городах усиленно охранялись.

Направил начштаба нас отдыхать в ту же гостиницу, что и Масленникова. Находилась она на улице, идущей к Онежскому озеру. Деревянная гостиница, двух - или трехэтажная, очень красивая, с резными наличниками, балконами затейливыми и крылечками. Когда в 1944 году мы проходили освобожденный Петрозаводск, и этой гостиницы, и многих других интересных зданий не было. Их раскатали и вывезли в Финляндию.

А тогда мы с Леней были единственными рядовыми в этой гостинице. Утром встретили политрука Масленникова. Я сказал ему, не удержался, что начштаба сказал о том, что он его за невыполнение приказа отправляет на фронт и политрук исчез. Впоследствии, совсем случайно, узнали, что хитроумный, когда реально замаячила перспектива оказаться на передовой, - политрук был очень изобретателен и дальновиден: уехал на попутной машине на станцию Шуйская, что за Петрозаводском в сторону Мурманска, переждал сутки, и затем отправился в Ленинград.

А мы, прожили несколько дней в Петрозаводске. Несколько раз приглашали нас как специалистов на проводимые в воинских частях занятия по лыжной подготовке. На разборе мы отметили, что занятия построены по схеме тренировки спортсменов, а надо привить навыки того, что облегчит действия в лесу. В глубоком снегу: простейшие крепления (под носковый ремень подложить металлическую пластину из жести – от консервной банки, от патронной коробки и пр. подручных предметов) способы передвижения на лыжах, повороту, подъемы, спуски, способы стрельбы, сооружение чумов и палаток с несущей основой из лыж и палок и многое другое.

Составили инструктивное письмо и отбыли: Леня в Пряжу, а я через день в Спасскую Губу. Ехал я в кузове грузовика с кубами сена. Один тюк из верхнего ряда вынули, положили наверх, а я поместился в это пространство. Ехали всю ночь. Таких морозов ни до, ни после, я в своей жизни не встречал. На постой я попал к председателю Петровского райпотребсоюза – Спасская Губа его столица, - Дементьеву с семьей. Он мне сообщил, что их район попадал на территорию, которую должны были передать Финляндии за запрашиваемую СССР территорию Карельского перешейка. Спрашивали, кто хочет остаться в СССР, то должен переехать за пределы передаваемой территории, а кто останется, те перейдут в Финляндию и станут ее гражданами. Так, как в Финской компартии было только 1000 членов, то я хочу укрепить ее ряды, - сказал мне Дементьев. Я сказал ему, что раз их район к финнам не отошел, то после войны всех оставшихся посадят. Дементьев возразил, что пол села осталось, - всех не посадят, хотя очень хотел бы я ошибиться. После таких разговоров пришлось искать мне новое пристанище. И попал я в дом секретаря райкома комсомола Качалова, который находился тогда в командировке в войсках. Его жена на сносях; привез он ее из Шуи Ивановской области, где служил в солдатах, еще мать и постоялица – фельдшер здравпункта Серова, лет 20 из Петрозаводска. Спала она на печке, я на лавке, а бабка с невесткой в другой комнате на кроватях с никелированными шарами. Фельдшерица по вечерам все в клуб ходила на танцы, приходила домой поздно и не всегда. Дом был на двух хозяев, было еще одно крыльцо и тоже две комнаты, то был дом старшего брата Ивана. Он приезжал на грузовике хотел привезти из леса дров. Служил он в армии. Одет он был в форму отличную от нашей обмундировки. Я его спросил, что за форма такая. А он говорит, что это форма Народно-освободительной армии финской, созданной для присоединения Финляндии к братской Карело-Финской ССР. Вот такая армия тогда тоже была. В 1943 году на Карельском фронте я встретил сержанта родом из Спасской Губы. Он мне рассказал, что всю семью Дементьевых сослали куда-то, как и остальных кто остался на территории, которая предположительно должна была отойти Финляндии в обмен на Карельский перешеек, но финны не согласились, а потом СССР развязал войну. А Качалова младшего, у которого я потом жил, посадили за драку, которой не было, и его старшего брата тоже, как и всех кто был в этой освободительной армии – прятали концы, раз не удалось.

Я начал работать – учил средних командиров (по-теперешнему офицеров) – они учили красноармейцев, младших командиров. Начинал работу часов в 7 утра и заканчивал тоже в 7-8 вечера. Первая группа попалась из Баку – выпускники института физкультуры. Спросил, кто среди них лучше всех бегает и приказал бежать до кустов метрах в 150 от нас. Потом спросил, кто видит лыжи в первый раз, таких было много, но я выбрал самого маленького, и приказал ему надеть лыжи, и до тех же кустов добраться на лыжах, что он и выполнил намного быстрее пешего, а потом приступили к лыжным занятиям. В первые дни меня вызвал с занятий командир полка полковник Лимберг, я потом встречал его фамилию в приказах Верховного. Он мне приказал от нашего расположения через лес и болото от шоссе перехватить лыжный батальон добровольцев из Горького и привести его короткой тропой – это будет 8 км, а по шоссе все 50 км. Этот как в повести Бориса Васильева «А зори здесь тихие». Карту мне не дали, а компас у меня был. Мне удалось перехватить почти в головке, ушедших вперед вернули, орали по цепочке, да еще в проезжавшую автомашину посадил их человека, и он всех вернул до оставленного на дороге маяка. Никто не потерялся. Полковник мне за это объявил благодарность. Ближе к концу, прислали лейтенанта Кропачева из авиаучилища, где учился Коля Овинцев, а потом уж совсем в конце выпускников из института Лесгафта, Попова и Скоробогатова. Последним я учил армейский батальон разведки, меня в него зачислили, двинулись действовать, но тут война кончилась. Вернулся к майору Павлову, дал он мне своей властью 5 суток, да еще 5 дней велел не показываться, так что гулял я 10 суток. Начальник академии тоже объявил благодарность и наградил 100 рублями, которые и получили сразу же.

Вернулся я на службу в автороту, учили меня на шофера, хотя весь курс прошли без меня, но я сдавал вместе со всеми все экзамены и практическую езду. Весной 1940 года, сразу после финской кампании, набирали в летное Оренбургское военное училище. Пошли мы с Семой Рогозиным. Его взяли, а меня нет, принимали только комсомольцев, а я не комсомолец. Сержант, что был при полковнике, набиравшем курсантов, писарем, сказал насчет меня, что нужно взять, – первый разряд по лыжам, и на финской кампании был инструктором по лыжам. Полковник сказал, что и он бы хотел взять, но по инструкции не комсомольцев можно принимать, если они награждены орденами или Герои Советского Союза. Я свои бумажки забрал, и Сема тоже. И пошли обратно в автороту. Когда получил права шофера 3 класса, стал зимой возить воду из колонки, она была сзади деревянного старинного театра – тогда действующего. Так как я попал в сборную команду ЛВО по лыжам, и меня два раза в шестидневку отпускали по приказу Командующего на тренировки, то в роте, считая меня большим сачком, дали мне еще и бензозаправщик, какой-то опытный, сразу на 10 машин. Эта машина все время стояла на приколе. Летом добавили мне и Павлику Говорухину (он из Тулы) еще дюжину молочных поросят, которых мы должны были вырастить до полной кондиции. А Павлика фамилия Лаврухин, а не Говорухин – это режиссер такую фамилию носит. Жили мы в старинных военных лагерях. Раньше там стоял Финляндский полк, в котором служил Суворов. Это между Красным Селом и Дудергофом, от железной дороги влево в гору. Зимой располагались в двухэтажном бревенчатом доме, а летом в палатках. Еще немного пришлось нам ухаживать за конем. Раньше всем этим занимался дед, живший тут же в домике, но он умер, и все его заботы мы унаследовали. Впрочем, жилось нам в лагерях и зимой и летом очень хорошо. Ротный поручил мне заниматься лыжной подготовкой. Первым делом выписал и привез со склада лыжи, крепления, палки на каждого солдата. Все это оборудовали, закрепили, написали на лыжах и стеллажах чье это. И старшина Петров вместо зарядки прогонял каждое утро по пятикилометровому кругу. Бегали быстро так, как были по пояс голые. Я через день-два от нашего лагеря, что между Красным Селом и Дудергофом, водил всю роту за Воронью гору на Ореховую гору, а с ее верха по спуску в виде спирали доезжали как раз до пивного ларька, где и пили по кружке-паре пива. Я, кстати, не пил – соблюдал форму. Результатом наших тренировок было первое место в ЛВО во всеармейском кроссе на приз маршала Тимошенко. А сам я в кроссе академии, где служил, пробежал 20 км с противогазом и полевой сумкой за 1 час 11 мин с секундами. Противогаз я приторочил на спину, а сумку на грудь, но результат мой не зачли, так как посчитали, что я срезал, хотя срезать было негде: бежали вдоль столбов туда 10 км и обратно столько же. В Красном Селе на первенство округа на двадцатке очень хорошо промчался, первый пробежал первую десятку, но тут злую шутку со мной сыграло именно это обстоятельство. Мой большой нагрудный номер увидел знаменитый фотожурналист ленинградской тогда газеты «Спартак» - Евгений Богоявленский, засуетился около лыжни, стал меня снимать, я сбился, зацепил скобой задней лыжи за скобу передней, и она отвалилась. Пришлось мне остальную часть дистанции бежать одношажным, не отрывая лыжи и в горки тоже. Место у меня получилось в конце десятки. Через день в оттепель бежали 30-км. После 20 км отвалилось одно кольцо на палке, но опять попал в десятку. На спуске заметил лежащую у лыжни 30-рублевую ассигнацию, и тут же на поле догнал Васю Нефельева, у которого к этому моменту выигрывал более 15 минут. Сказал ему о деньге. Он вернулся, подобрал, и мы по-братски разделили находку. За финишем из огромного бака поили теплым компотом: пей, сколько хочешь, и я опился. Ну, как конь опоенный. На другой день в Кавголово на соревнованиях по двоеборью я так себя и чувствовал. Володя Фридман привез банку зеленой лыжной мази Васильева – лучшей для этой погоды. Я намазал свои лыжи, так как надо, то-есть по полбанки на каждую лыжу, потом у меня попросила немного мази Вероника Капралова, я разрешил ей снять с лыж мази тоже и Наде Агафоновой, а потом и мои соперники посдирали остатки без всякого разрешения. Эта мазь при толстом слое держит как на гвоздях, а если тонкий слой, то не держит – лыжи сильно отдают. Вместо 18 км сократили дистанцию до 9 км. Я проиграл главным соперникам, хотя и бегал и прыгал лучше, но не мог двигаться, резко все-таки опился. Остался я в 6 или 7. Спортивное академическое начальство было довольно, что их спортсмен на окружных соревнованиях по всем видам лыжного спорта, исключая слалом, был в десятке. И командой среди академий мы были первыми, и в общем зачете в головке. Со мной в гонках участвовал и был совсем рядом наш военфельдшер Александр Репнин, красноармеец Новиков Борис из Керчи, а Саша из Вологды, еще Борис Ишаев, Митя Слюнько, Юра Домбровский, Петя Миних, Леня Стадник и еще слушатели, фамилии их не помню.

После окружных соревнований несколько армейцев пригласили на областные соревнования. Они проходили в Гатчине, в парке, в морозную погоду. Бежал я 20 км, и занял 6-е место, а выиграл Сергей Бурашников – мастер спорта по марафону, вторым Воронин. Оба они служили в Гатчине, учились в школе младших авиаспециалистов. Еще очень успешно пробежал, мне посчастливилось, на всесоюзных соревнованиях на приз Мягкова я был лучшим из армейцев. И это были последние соревнования перед войной. А весной 41 года Вадим Грибов – сын профессора по автостроению стал добиваться и добился организации в соответствии с приказом наркома о курсах младших лейтенантов запаса для военнослужащих срочной службы, имеющих среднее, незаконченное высшее и высшее образование. Мы прошли курс младших командиров, сдали экзамен и в новый полк 177 стрелковой дивизии, она стояла в Боровичах прямо на улице Коммунаров. Шла она по высокому берегу вдоль реки Мсты. Мы волокитили: ходили с литером на Московский вокзал, приходили обратно и говорили, что мест нет. В конце-концов, ротный сам пошел на вокзал, взял билеты и выпроводил нас всех, за исключением Грибова, который лег на обследование в гарнизонный госпиталь по поводу опущения на 1,5 мм железы. И с нами не поехал, хотя всю эту муру сам затеял. 11 июня 1941 года отправились в Боровичи, но полк выехал в летние лагеря недалеко от станции Серебрянка, это за Лугой.

Из Боровичей поехали в Серебрянку, нас разбили по два человека на взвод в стрелковые роты 485 и 483 стрелковых полков. Я попал вместе с Леней Стальником в 3-й взвод 8 роты. Стали мы командирами стрелковых отделений. Юра Домбровский был большого роста, так его сразу поставили помкомвзвода. Ну, а Сеня Рогозин, - тот как зам политрука остался при батальоне. Проводил политзанятия. Его я там больше не встречал. Раз приходил Толя Севчук, приносил нам с Леней табак, так как сам он не курил. Это было уже на обороне, но немцы еще не подошли. А когда отправлялись из Боровичей, то был интересный момент: на площади перед казармами после построения полка, командир полка майор Хубулури приказал полку лечь и ползти по-пластунски метров на 100. Несмотря, на молодость, я чувствовал острую боль от того, что полк плохо обучен, мало что умеет, а надо идти на войну: хотелось напоследок еще и еще чему-нибудь научить солдат. Случился и курьезный случай, как раз с нашим товарищем Сергеем Леонтичуком. Ему, единственному из нас, дали автомат ППД, а мы все 21 июня только подержали автоматы в своих руках, выполнили упражнение – очередь из 5 патронов по грудной мишени на дистанции 100 метров. Так, Леонтичук прополз, как и все, а когда поднимался, оперся на автомат, да видно сильно ударил прикладом о землю – по инерции ударник опустился вниз, сжал пружину, захватил патрон и выстрелил. Хорошо, что автомат оказался под углом. В Сергея пуля не попала, но угодила в коня, оказавшегося на свою беду на ее пути, и убила его. Кто-то из командования сказал, что мол, какое у вас грозное оружие – одна пуля может сразить коня. У Сережи автомат не отобрали.

Не знаю, сколько он сразил немцев. Ничего больше о нем не слышал, и о судьбе его никаких вестей не было. Также как и об остальных моих однокашниках, прибывших на практику из автороты академии, кроме Сени Рогозина и Линника; встретил его на Дальнем Востоке в 1947 году в мае. Был и в его поселке в командировке. Он только что женился, к себе не пригласил, отнесся ко мне прохладно, больше я его не видел. Такой же случай с автоматом, только с печальным завершением произошел уже во время войны. Напротив поселка электростанции Свирь-3 западнее дороги в полукилометре, на островке в окружении болот, стрелковый взвод 8 роты получил автоматы ППШ, помкомвзвода старший сержант, не помню уж его фамилию, проводил пристрелку автоматов. Как и полагается умелому командиру, он сделал все, чтобы исключить опасные моменты: затесали на стволах деревьев затески, нарисовали кресты и сделали по одному выстрелу. Помкомвзвода после выстрела приказал вынуть из автоматов диски, положить их на землю прикладами к импровизированным мишеням, только после этого идти осматривать «мишени». Всем законы писаны – только старшему сержанту не писаны: он побежал со своим автоматом в руке, нагнулся к мишени, стукнул прикладом о землю, ударник по инерции опустился, захватил патрон, толкнул в патронник, боек ударил по капсюлю, пуля вошла в подбородок и вышла через макушку черепа, а помком взвода мгновенно умер. Хоть не мучился. Все это произошло в начале лета 1943 года. Примечательно то, что в это время даже на таком тихом участке советско-германского фронта, каким был Карельский, всех стрелков вооружили автоматами.

А мы отправились из Боровичей на фронт. Товарняком до Луги, а оттуда пешим порядком за Серебрянку. Примерно, там были в летних лагерях, местность хорошо была нам знакома. Когда уходили из казарм в Боровичах велели все взять: тащили разрезную винтовку, мишени, плакаты, таблицы. Все это я самолично передал юношам и девчатам в одной деревне, которую мы проходили по пути к обороне. В скором времени на коротком привале старшина 8-й роты Абрамян построил роту, приказал вынуть противогазы, приготовить их к осмотру, затем велел положить их на землю, скомандовал повернуться и идти на дорогу, сказал при этом: «Химической войны не будет!». В самом деле, он оказался прав – химической войны не было.

А за день до войны, а именно 21 июня 1941 года, нам выдали на каждое стрелковое отделение по автомату ППД и все мы выполнили такое упражнение: очередь 5 патронов на 100 м с колена. Стреляные гильзы старшина велел собирать и сдать ему после стрельбы. Чтобы гильзы не улетали далеко, сзади стреляющего бойца ставили ладонь над отверстием, через которое гильзы вылетают из автомата. Одна гильза куда-то улетела, и мы не стали ее искать. Когда старшина принимал гильзы, обнаружил, что двух не хватает. Говорить со мной долго не стал, велел искать. Ничего найти не удалось. Пошел на боепитание, попросил у ребят две гильзы. Принес старшине, он посмотрел, говорит, тут другая серия, идите и ищите те гильзы. Я ушел, посидел с ребятами на пригорочке. Старшина прислал посыльного, дескать, кончайте, завтра найдете. А на завтра была война.

Между прочим, вместо противогазов в противогазные сумки, старшина раздал всем по одной водочной и винной бутылке с горючей жидкостью. К водочной полагалась здоровенная спичка (крепилась к бутылке резинкой) и терка, которой нужно перед броском терануть по спичке, а винную можно сразу бросать: жидкость там самовоспламеняющаяся, еще по одной противотанковой гранате, а в вещмешки еще по 120 винтовочных патронов. Так что танки нам не страшны и пехота тоже. Пришли мы к оборонительному рубежу. Там еще работали – рыли эскарпы и контрэскарпы в основном ленинградские девушки и крестьяне местного Лужского района из ближних деревень. Почти готово все было. На позиции нас поставили по гряде над долиной, по дну которой тянулась наезженная грунтовая дорога, над ними располагался хутор Тужурово и совсем рядом огромный сарай. Впереди заболоченная широкая в километр долина. Напротив, на другой стороне долины была деревня Заполье, дворов на 100. Нам назначили позицию непосредственно за дорогой. Впереди поверхность земли шла на подъем, и из нашего окопа вперед был обзор метров на 60. То есть противник взял бы голыми руками. Командир взвода лейтенант Михайлов – казанский татарин только что окончил Ленинградское пехотное училище имени Кирова, он сказал, что такая позиция очень удобна, так как напротив нас будет скрытый ДЗОТ для ручного пулемета. Как только немцы бросятся на нас, то их сразит ручной пулемет. Я сказал, что даже в шахматах нельзя быть уверенным, что соперник сделает предполагаемый тобой ход, а здесь война, нужно все продумать и предусмотреть. Пусть наш окоп останется ложным, а мы отроем новый окоп на наше отделение сзади него на склоне высоты за опушкой леса, а там росли ели. Наш окоп не будет виден даже с дороги. А немцев мы заметим, как только они спустятся от Заполья. Командир не разрешил менять позицию. А пока все шло своим чередом: девчата заканчивали свои работы. К ним ходил из моего отделения красноармеец Лыгин и помкомвзвода (вот забыл его фамилию, вроде, нет, не помню – нужно политрука спросить, он мне уже раз говорил, да я забыл). В общем, всех окопников сняли с работ и отвели в тыл. Исчезли и эти двое. Через день или два появились, а потом опять исчезли, скорее всего, навсегда. Может, зацепил их заградотряд или еще куда делись. А фамилия помкомвзвода была Кныш, вспомнил. В сарае хутора был продовольственный ларек для окопников и заведовал им «Кривой Дмитриев» старик-лыжник из «Спартака», житель Луги. Он меня узнал, и когда уходили, сказал мне, что в правом дальнем углу сарая он закопал бочонок сливочного масла и чтобы мы его откопали и взяли себе. Сразу мы его не взяли, а когда во время уже боев ранен был наш старшина, и доставка пищи расстроилась, то мы откопали это масло и ели его без всего. После этого я долго не мог смотреть на масло, наверное, и другие ребята тоже. А ели мы его дня два, а потом ничего не стало, а пошли когда с боевого охранения, встретился нам повар с кухней, остановился, подозвал нас и говорит: «Давайте каски, я вам налью супа». Я сказал ему, что по той дороге, что мы прошли, мы никаких войск не встретили. Видно нам повар совестливый попался: поскорей опорожнить котел, да и назад в тыл, а вываливать на землю совесть как раз и не позволяет. Но это все потом было, а пока пошел я к ротному. А он то же что и взводный говорит и ни в какую. Адъютант старший осматривал позицию батальона со всем ротным командованием, я у него и попросил устроить наш окоп на склоне высоты в лесу. Он говорит: «Конечно, такая будет прекрасная позиция». Мы за ночь окоп отрыли, замаскировали, срубили несколько веток. Обзор был прекрасный. На другой день утром подошли немцы. Построили свою оборону перед деревней Заполье, перед огородами по гряде, окаймляющей долину, в 700 метрах от НАШЕЙ позиции. Как раз в это время к нам в роту прислали зам политрука по фамилии Лисина. Он сказал, что создадим комсомольское бюро роты: и буду ответственным за питание, приготовление, доставку, ну, и каждому достался какой-то участок деятельности, я как комсорг роты собирал взносы, передавал их секретарю полкового бюро, всех комсомольцев обошел, помог, чем мог. В какой-то день Лисина пришел с каптенармусом и еще несколькими красноармейцами и говорит: «Пойдем в разведку». Вышли в нейтральную полосу. Я сказал, что скопом разведку не ведут. Нужно вперед пустить дозор: чтобы передвигались скрытно, перебегать от дерева к дереву. Когда мы миновали лес, и вышли на опушку, то увидели двух толстых немецких солдат, которые подражали ржанию, пофыркиванию коней. Мы так были поражены, что проморгали момент, и они удрали. Видимо, они считали нас такими умными, что изображали установку орудий на огневых позициях, пофыркивали, ржали. Странно, что немцы такие пунктуалисты, вышли довольно далеко и за свою оборону. Наверное, считали одновременно нас и дураками и трусишками, не опасались того, что мы выползем на нейтральную полосу. Когда мы шли Лисина говорил: «Мы по своей земле идем, пусть они от нас прячутся». Просто случайно не напоролись мы на немецкий секрет или боевое охранение. Я сказал Лисине: «Занимайся своими политическими делами, а наших военных, ради Бога, не касайся – другой раз так не повезет». Как-то не помню, чтобы еще хотя бы раз мне пришлось встретить нашего зам. политрука и где он был все это время. В скором времени 483 полк и 177 сп ударил во фланг немцам, закреплявшимся напротив нашего 486 сп и 502 сп. Нашего соседа слева. Там комиссаром полка был родной брат Шолохова, Николай. Михаил начал даже писать об обороне Лужского рубежа, по слухам его однополчанами распространяемыми. Но когда Николая убили, писать об этом не стал. (По данным ОБД. «Мемориал» Шолохов Евгений Михайлович 1906 г. Р. Уроженец Ростовской обл. Вемельский район, ст. Карликовская. Зам. Ком. 502 стрелкового полка 177 с. Д. по политчасти. Батальонный комиссар. Убит 19.07.1941 г. В районе д. Заплюсье Лен. Обл. Похоронен на городском кладбище г. Луга.) Комиссаром непосредственно, соседствующего с нашим батальоном 502 полка, был Алексей Валентинович Болэ. Его я видел тогда – нашу роту, а может быть только взвод, когда у нас было затишье, послали нас на усиление, и поставили в боевое охранение. В полукилометре от обороны как раз на насыпи железной дороги. Но обо всем этом после. Болэ я с радостью встретил после войны. В 70-е годы, в Луге. Кстати, он, Бухбиндер, политрук Свищ, Сеня Рогозин. Первые двое умерли. Сеня уехал к сыну в Америку. Только Свищ здравствует в Хмельницком. Вот только их, из тех, с кем пришлось быть под Лугой, я потом и встретил. А пока, немцев как смыло, их фланговым ударом отбросили за Плюссу. Нужно было разведать, где же они закрепились. В батальоне нет штатной разведки. ПНШ – адъютант старший пошел набирать добровольцев. Пришел к нам в отделение. Я спросил ребят: «Пойдемте все, а Иванова оставим (ему тогда было 36 лет, для нас он казался пожилым человеком)». Пошли все. Командовал нами наш комвзвода лейтенант Михайлов. Вот наше отделение: ручные пулеметчики Орехов и Дмитриев, автоматчик Логвинов, подносчики патронов – стрелки Айвазов, Джанмухамедов, стрелки Баранов, Игнатьев, Иванов и я – командир стрелкового отделения ефрейтор Шапкайц. Еще был Лыгин, но он сбежал в самом начале, как мы пришли на свой оборонительный рубеж. Сбежал вместе с помкомвзвода старшим сержантом Кныш, сперва, прилипли к женщинам, что работали на окопах. Видимо, не могли от них оторваться. Через пару дней появились, и исчезли навсегда, наверное, попались заградотряду. Кстати, заградотряды существовали с первых дней войны, а не в 1942 году как часто пишут в различных публикациях о войне. А фамилия подносчика патронов была Магамбетов, а не Джаммухамедов.

Вот мы пошли в разведку. Когда мы пересекали линию обороны, на малой высоте как раз над нашей зенитной батареей, которая, кстати, с самого начала боевых действий стреляла по всем пролетающим немецким самолетам, надо отдать должное ее смелости и дерзости, но никогда в них не попадала. Так вот летели на малой высоте три Фоке-Вульфа-курьера – четырехмоторных тяжелых бомбардировщика. Высота метров 800. Так батарея сразу, с первых выстрелов, сбила все три эти самолета. Передний бомбардировщик задымил, и из него выпрыгнули один за другим три летчика, но парашютов не раскрыли и врезались в болото, а вот четвертый, последний, как выпрыгнул, сразу парашют раскрыл, благополучно приземлился, и, не сопротивляясь, сдался в плен. Когда его спросили, почему летчики не раскрывали парашюты и погибли, хотя могли бы остаться в живых. Он спокойно так сказал, что они договорились, что если их подобьют над территорией противника, то в плен не сдаваться, а прыгать из самолета не раскрывая парашюта, он передумал и решил раскрыть парашют, раз все равно экипаж погиб и никогда не узнает, как он прыгал, то он решил, что погибать глупо. Об этом нам рассказали, когда мы вернулись из разведки. А пока мы к вечеру пришли к штабу 2-го батальона какого-то полка 111 стрелковой дивизии – соседа справа нашей 177 сд. Наш батальон как раз и граничил с ними. Перед фронтом нашего полка немцев 483 полк отбросил на 12-15 км, а перед соседями немцы не только были, но и перед нашим как раз приходом, отбили деревню, а когда мы подошли, этот батальон готовился отбить эту деревню обратно. Штаб батальона располагался в большой землянке, разделенной поперечной стеной. В первой комнате среди военных находилась молодая женщина в гражданской одежде.

Солдаты остались около землянки, в кустах. Меня лейтенант взял с собой, и мы пошли доложиться командиру батальона. Предупредить, что от стыка дивизий пойдем вдоль фронта немцев, будем уточнять, где проходит их передний край. Нам сказали, подождите, там какой-то политрук докладывал, что задержана женщина, попытавшаяся перейти на сторону немцев, наверное, шпионка. Задержали ее солдаты боевого охранения, она сказала им, что у нее в этой деревне мать и малолетний сын – они жили на даче, и она, когда узнала, что немцы приближаются, поехала за ними, но не предполагала, что немцы так близко от Ленинграда. Ей велели выйти в другую комнату землянки. А политрук говорит: «Сейчас мы должны готовиться к наступлению, некогда с ней возиться, отвести ее в кусты, да пристрелить». А нам комбат сказал следующее: «Сейчас разведаете что перед нами в полосе нашего наступления, а потом пойдете выполнять, что вам приказано». Наш командир стал как-то робко возражать, когда он волновался, то не сразу находил слова по-русски, ведь он казанский татарин, по его словам только в училище научился сносно говорить по-русски. Я решился возразить комбату и рассказал, что когда подходили к их позициям, то чуть не угодили к немцам, так, что если сейчас ночью пошлете разведку. То можно довольно близко подойти и просочиться к ним в тыл, а женщину расстреливать тут большого ума не надо. Возьмете деревню, вот и узнаете, были там ее мать и сын. Если она шпионка, то тем более нужно ее допросить, выяснить, кто ее послал и все, а пока должны ей верить и освободить ее родных.

Комбат опять стал приказывать: «Немедленно отправляйтесь в разведку». Мы вышли, взяли своих солдат, политруку, который нас пошел сопровождать, я сказал (как говорится теперь: взял инициативу на себя): мы идем в разведку, но выполнять будем свою задачу, которую нам поставило наше командование. А свои задачи выполняйте своими силами, да не теряйте время, а женщину эту не троньте: о ней мы доложим своему командованию, а оно спросит с вашего руководства. Ну и успешного вам наступления. А говорю с вами я, а не командир взвода потому, что это мое отделение - я отвечаю за него головой. Понять как-то политрука можно: днем их батальон немцы вышибли из деревни, похоже, что это была деревня Бараново, так как правее Заполья, напротив которого была наша 8 рота, близко других деревень не было. Нужно приводить в порядок роту, перевязать и отправить раненных, похоронить убитых, закрепиться на рубеже, куда фашисты их отбросили, накормить людей, дать им возможность хоть немного поспать – такие заботы.

У меня хорошая зрительная память, через сорок с лишним лет в книжном магазине «Военная книга», увидел на первой странице «111-я в боях за Родину» портрет моего политрука – фамилия его Дрыгин, тогда, когда эта книга вышла, он первый секретарь Вологодского обкома КПСС. Я не прочел, что он написал о тех днях, это сделаю в самое ближайшее время, интересно все же. Забыл сказать, что он автор этой книги.

Хочется надеяться, что и та женщина, за которую мы заступились, и ее сын, и мать не пропали в те годы. Те командиры, что были в штабной землянке, уцелели в самом малом числе: по приказу маршала Ворошилова, ее, 111- сд. Перебросили под Новгород; когда фронт замкнулся, пробирались они глухими местами, а в конце концов пришлось прорываться сквозь фронт и тылы немцев – уцелело меньшинство. Слава им вечная! А что натворил маршал – это теперь известно: в самый решительный момент штурма немцами наших оборонительных рубежей, неизвестно для чего снял с одного фланга 24 танковую бригаду, а с другого 91 стрелковую дивизию – куда и рванули немцы и очутились севернее Гатчины. Какие-то герои не дали этим клещам сомкнуться. Держали это горло несколько дней, дали возможность по железной дороге – ночами вывезти много раненных, а до немцев от дороги в каждую сторону было всего по полтора километра. Немцы и ночами беспрерывно обстреливали дорогу, так что многих снова ранили, а многих и убили. Но о деятельности на Северном, а потом и на Ленинградском фронте – это особый разговор. Гитлер за помощь оказанную Ворошиловым немецкому генералитету в их стремлении овладеть Ленинградом, должен был бы произвести его в маршалы, да нет – в Генералиссимусы.

Ну а мы простились с политруком Дрыгиным и растаяли во тьме – нужно было от этой братии держаться подальше, на нейтральную полосу они за нами не последуют. Всю ночь мы продвигались вдоль фронта немцев, а потом, под утро, фронт пропал. У немцев была брешь, а может быть открытый фланг. Вот бы туда шмыгнуть тому батальону, что пошел брать Бараново. Они не только без потерь захватили бы село, но и отбросили бы немцев, как и нашей дивизии 183 полк, за реку Плюссу. К слову, когда он наступал, то 111 сд осталась на месте. А потом и нашим частям маршал приказал вернуться «в линию». Если бы командовал фронтом Пятышев, или хотя бы подполковник тогда Семенов, что это я: Павлов Иван Семенович – начштаба 177 сд, то немцы так под Лугой и застряли бы. Ворошилов всё напортил, а свалил на генерала Пядышева – подлинного героя Лужского оборонительного рубежа. Пядышева сгноили в тюрьме. А тот батальон деревню так и не взял. Не знаю, разведали ли они что-нибудь до наступления. Не думаю, что мы помогли бы: все там делалось к определенному часу: к 5-00 взять деревню!!!

Стали нам попадаться следы недавних боев: стреляные гильзы, воронки, бинты, ржавые от крови, убитые немцы. Больше их было на дороге, чем дальше в лес, тем меньше и меньше, а на расстоянии 150-200 метров от этой полевой дороги ни убитых, ни каких следов не было.

Запомнились два убитых немца: лежали они на дороге лицом вниз в пыли, рты оскалены как будто едят землю. И еще два других немца – у них на брючном ремне было привязано по две ощипанных куры. Наших убитых нигде не было видно. Потом среди воронок попадались убитые немцы по одному и группами. Создавалось впечатление, что артналетом немцев выбили с передовой, и сопровождали огнем, пока они бежали.

К стыду нашему, где мы проскочили их передовую, так и не заметили, может быть ночью, а может тут у немцев, никаких окопов не было, ведь все это было в самом начале оборонительных боев на Лужском рубеже. Немцы еще подходили к нашей обороне, и колонну их перехватили на марше. Ведь стержень оборонительного рубежа составляла артиллерийская группа, образованная на основе Высших курсов командного состава артиллерии Красной Армии, собраны были, как раз, перед войной на сборы лучшие офицеры и генералы-артиллеристы нашей армии. Они возглавили артиллерийские соединения, создали штаб – мозг, руководивший огнем всех стволов на всем протяжении обороны. Это я знаю теперь, а тогда видели результаты работы артиллеристов, и удивлялись только, почему же немцы не скрылись от огня подальше от дороги, в лесах. Видно леса они больше боялись, больше чем огня артиллерии. Все это происходило 14-15 июля, то есть, прошло меньше недели с того дня, когда немцы с ходу пытались преодолеть наши рубежи. Поэтому мы были поражены, когда в ближнем тылу немцев вышли к немецкому воинскому кладбищу. Ровными, как по линеечке рядами торчали деревянные березовые кресты, не одна тысяча. Прошли его, вскоре вдоль дороги заметили ограждение из одной нитки колючей проволоки, и за ней одинокая могила какого-то финна – написано по-немецки «Миннен Воонунг». Один красноармеец, не помню, кто это был, попросился оправиться в кустах в довольно большом расстоянии от этой могилы. До этого проходили большое кладбище, там неудобно это делать. Пошли и другие солдаты. Тут какое-то беспокойство возникло у меня и эта одинокая могила без креста, с табличкой, где только фамилия и имя, без дат и ограждение в одну проволочку. Зацепкой послужила как раз эта проволока, я вспомнил, что финны именно так ограждали минные поля у себя в тылу. Тут одно за другим дошло, что это минное поле. В точном переводе минное строительство, обустройство, а не могила одинокого финна. Тут я громко сказал: «Всем стоять, с места не сходить!». Когда все остановились, я сказал «Осмотритесь! Видите квадратики увядшей травы, не пугайтесь – это поставлены противопехотные мины, стойте на месте – мы вас выведем. «Посерем» в другом месте!». Я пошел выводить ребят. Квадратики были очень хорошо видны. Многие и сами вышли. Очень хорошо, что никто не наступил на мину, все обошлось. Командир нашего взвода лейтенант Михайлов задержался и отстал от нас метров на 150-200. Он с двумя солдатами остановился определиться на местности, нанести на карте точку нашего нахождения. Когда он пришел, я ему доложил о минном поле, а он не поверил почему-то. Я сказал: «Спрячьтесь за деревья и смотрите», и бросил булыжник, стараясь попасть в квадратик жухлой травы над миной, но промахнулся. Потом бросил еще один камень и попал, мина взорвалась. Командир спросил, как я логически догадался насчет мин. Я ему сказал, что изучал немецкий язык со второго класса и такие ограждения минных полей в финскую кампанию видел. Потом нам попались опять убитые немцы. У кого плохие сапоги, спросили можно ли снять с убитых немцев. Я спросил у командира. Он сказал: Пусть снимают, да, заодно посмотрят, что у них в карманах». До этого мы у убитых только документы собирали. Что-то ни один солдат не стал стаскивать с убитых немцев сапоги, говорят: «Мы боимся». Я им сказал, что бояться нужно живых, а сапоги с мертвых снимать надо так: своей ногой упереться в сгиб, где нога подходит к туловищу, потом поднять ногу за пятку-задник сапога под углом градусов под 45, и дернуть сапог носком на себя, и сапог ваш. Если мы и по карманам у убитых пошарим, то будем после этого называться МАРОДЕРЫ. С убитых я сдирал в первый раз, но легко всем желающим выдал сапоги в обмен на их разбитые, которые велел поставить рядом с босыми ногами разутых немцев. У одного немца обнаружили трое часов, у остальных и часы, и зажигалки, табак в коробочках, вроде мыльниц и папиросную бумагу, тоже в маленьких коробочках. Бумага сложена пополам, торчит из коробочки половинка, вытянешь листок, и за ней следующая наготове. У меня тоже были разбитые сапоги, но немецкие с широкими раструбом голенищами добротные сапоги, я не взял. И, вообще, ничего не взял. Брезгливость мне не свойственна, но не взял ничего и все, себя я тоже причислил к мародерам. А убитых красноармейцев мы ни разу не встретили, и могил наших воинов - тоже.

Вскоре мы подошли к полю с неубранным хлебом, за ним на возвышенности деревня фасадом в нашу сторону. Как бывалые разведчики, выслали дозор. Он, крадучись, добрался до крайнего дома. Там старик со старухой сказали, что немцев в их деревне не было, и сейчас нет. Все же улицей мы не пошли, а пошли огородами и садами. Когда подходили к другому краю деревни, то увидели трех немцев. Они стояли в малиннике и ели малину, но не так как обычно, а подтягивали ко рту ветки и губами хватали ягоды. Видно, это так нас поразило, что мы прозевали момент, и они под такой откос сбежали, и скрылись с наших глаз, а потом появились на мотоцикле, улетающем от нас по дороге. Мы открыли огонь, то есть стали стрелять из винтовок и из автомата (Лонгвинов). Сидящий в коляске немец отклонился вбок, может быть, мы его ранили, так как он чуть не выпадал из коляски. Они удрали, видимо, как и мы, вели разведку. Нас в три раза было больше – мы обязаны их захватить, но, Слава Богу, немцы, видимо, так напугались, что забыли применить свой излюбленный прием: оградить в первую очередь огнем, а потом разбираться что к чему – а то бы и нас постреляли. Не знаю, в какой деревне все это было: может быть Корпово или Вяжеще?

После этого мы проходили села: Дишилово, Смерди. Ночевали в стогах сена около какой-то деревни. Там тоже с взводным были разногласия: он сказал, что заберемся все в стога, чтобы никого не было видно – так никто не догадается, что тут кто-то есть. Я, как опытный воин, побывавший около фронта во время финской кампании, предложил: «Ладно, вы отдыхайте, я заберусь на стог и покараулю, пока. Если будет здорово клонить ко сну, то я разбужу Айвазова и Магамбетова, они – Игнатьева и Барабанова, потом Орехова и Дмитриева – наших пулеметчиков, а они Лонгвинова, он к тому времени выспится, вполне и один покараулит. Меняться через час, хорошо маскироваться, прислушиваться пока темно, как рассветет, обращайте внимание и на поведение птиц – сорок, ворон и другое. Отдохнули мы спокойно. От своей обороны мы удалялись по прямой на 7-10 км, дошли мы до разъезда Фан-дер-Флит, что на железке на Псков, а оттуда вдоль дороги на свою оборону. Лейтенант Михайлов доложил все в штаб батальона. Мы пришли утром, в тот же день вечером немцы снова появились напротив нас и по все линии обороны. То есть пока мы двигались вдоль обороны, немцы продвигались к ней по прямой, все время, приходя в те места, где мы только что были с некоторым интервалом времени, около горловины, которая все время надвигалась на нас. На другое утро, чуть правее позиций нашего отделения, из кустов вышло три немца, по ту сторону проволочного заграждения. На одном форма сидела ладно, а на двух других как-то мешковато, первый был при автомате, а у этих никакого оружия не было, у одного только саперная лопатка, а у другого вообще никакого оружия не было. Поступила команда огня не открывать (видно не хотели обнаруживать, где что у нас). Я же подумал, что эти двое пленные, о чем сказал своим солдатам. Тот, что был с лопаткой, стал касаться ею проволоки: под током ли она. Так они прошли метров 150 и скрылись в кустах у подножия гряды, по скату которой тянулась оборона соседнего батальона, может быть там шли еще роты нашего же батальона. Скорее всего, так, иначе, зачем же было нас посылать разведывать противника перед чужим батальоном. До проволоки от нас было метров 60-70, не более. Можно было бы снять того, что с автоматом, и двое других могли бы смыться к нам. В кустах, наверное, были еще немцы, а то бы эти двое могли бы укокошить лопаткой. Это все предположения: что тогда там было – трудно теперь сказать.

А в полночь немцы из автоматов разрывными пулями открыли по всей нашей обороне огонь. Я приказал солдатам без моей команды не стрелять: если увидим противника, тогда успеем защититься – перед нами в 40 метрах полоса малозаметного проволочного препятствия. Ширина ее метров 5.Там, на высоте 30 см над землей тоненькая, окрашенная под цвет травы проволока, точнее сетка с ячейками 20х20 см, к которым еще крепятся петли из такой же проволоки. В общем, можем сидеть спокойно. А по всему фронту шла бешеная стрельба. Думаю, немцам этого и надо было: вызвать наш огонь, и засечь наши позиции, а сами они, скорее всего, окопались и палили в нашу сторону. Так они жгли патроны минут 20, а потом враз все оборвалось, и стало тихо. На другое утро помнач штаба батальона – адъютант старший обходил позиции батальона. Когда он дошел до нас, я сказал ему, что ночью мы не стреляли, поэтому при наступлении немцы нажмут на нас, так как предполагают, что здесь стык, не занятый войсками, а нам на этой позиции нужно будет обороняться. Он согласился, что, наверное, так и будет, оборудовать на новом месте позицию нам разрешили только вечером. Землянка у нас и до этого была на скате гряды – метров за 40 от окопа. Новый окоп на отделение мы отрыли, оборудовали и замаскировали за темное время ночи. Насыпал поверх землянки толстый слой песка, старательно замаскировали дерном, который срезали в лощинке далеко от землянки. Там наши солдаты встретились с артиллерийским командиром, который попросил помочь их перенести на огневую позицию, расположенную как раз над нами, снаряды. Один разок они сходили, а потом пришли и мы почти, что все помогли перетаскать все снаряды. Как раз пришла машина со снарядами. Пушки у них стояли в дзотах, а рядом открытые позиции. Пушки у них были 76 мм – полковые, а подальше в стороне 152 пушки артполка, и тоже на прямой наводке в дзотах же.

Нужно сказать, что потом они прекрасно действовали. А пока с рассветом поднялся густой, серый туман и так завис. Немцы вдруг открыли огонь с закрытых позиций из пушек и минометов, но как-то снаряды все ложились на 100-150 м перед нашими позициями по всему фронту. Такую артподготовку они вели около получаса, а перед тем, как она кончилась из маленькой пушечки, наверное, 37 мм противотанковой открыли беглый огонь, попадали, но снаряды не рвались. Стреляли, наверное, противотанковыми болванками. Они приняли нашу землянку за огневую точку. В старом окопе у дороги, мы оставили Логвинова с его автоматом – он должен был, как увидит немцев выпустить по ним с каждой ячейки по очереди, а потом ползком по ходу сообщения ползти к нам. Все он так и сделал, молодец! Пока немцы вели массированную артподготовку, в окопе сидел, наблюдал Дмитриев – второй номер РПД. Как немцы прекратили артподготовку, мы высыпали из землянки в окоп. Я боялся, что выманив нас из землянок и укрытий, откроют огонь из орудий. Но они это посчитали лишним, да заодно и с недолетом клали свои снаряды, на наше счастье. Может быть, они хотели побить минные поля. Напротив нас было противотанковое поле. Когда его ставили, еще до начала боев, погиб совсем по-дурацки командир саперного взвода старший сержант с орденом Красного Знамени. Саперы очень осторожно обращались с этими противотанковыми минами. Тогда их командир сказал: «Смотрите, что я с ней буду делать». Положил мину на землю, вставил взрыватель, встал на мину и стал приплясывать. Все бы обошлось, если бы он не подпрыгнул для заключительного ПА. Так стукнул каблуками, что мина взорвалась и его разорвало. Нашли часть груди с рукой, а на клочке гимнастерки орден, и более ничего. Так и похоронили. Ну, а саперы и совсем стали бояться этих мин. Одно время нас выдвинули в боевое охранение как раз впереди этого минного поля. Когда мы туда переходили, нас застал артобстрел, и мы залегли кто где: я бухнулся под сосну, между оголенных корней рядом с муравейником. Завидовал муравьям. Снаряды рвались рядом и задевали за верхушки деревьев, но никого не зацепило. Повезло нам крупно.

А в этот раз из дыма по лощине впереди нас выбегали и выбегали немцы. В серых френчах, с автоматами и с велосипедами. Очень близко от нас, были видны детали лиц: брови, носы глаза, также ремни, пуговицы, карманы. Капралы кричали, почему-то голоса казались высокими, визгливыми. Только это: «Аллес, аллес форвертс, форвертс». Наш прежний окоп изрешетили, с бруствера весь дерн сбили, с задней стенки осыпалась земля. Мы им не отвечали и не высовывались, пулемет – наша главная огневая мощь тоже в траншее. Стрелять я велел только по моей команде, если меня убьют раньше, чем я отдал команду, то командовать будет Игнатов, а если и его убьют, то Орехов.

Мы ждали, когда их побольше выйдет, и подойдут они поближе МЗП, преодолеть, которое с хода им не удастся. В пределах обзора не видно было, чтобы рвались немцы на других участках: видно, и вправду подумали, что здесь стык и большого войска нет. Очень меня поразили эти велосипеды, для чего они им были нужны: прорваться, сесть на них и махнуть на десяток верст к нам в тыл, а там наделать шороху.

У нас было условлено, что по передним стреляет пулемет (он на правом фланге), в следующих за передними немцами стреляют, кто расположен левее пулемета и так далее, в задних всегда стреляет тот, кто на самом левом фланге. Средним немцам, если в начале и повезет, то по мере продвижения, очередь дойдет и до них.

Когда передние немцы наткнулись на МЗП и попадали, мы открыли все одновременно огонь. До этого немцы нас не замечали, во всяком случае, по нашему окопу не сделали ни одного выстрела. Стреляли мы не больше минут двух-трех. Остались лежать убитые немцы и раненые. Никто больше не показывался. К немцам этим мы ни разу тогда не подходили. Больше они не совались. А наш взвод, а может быть и роту, через несколько дней бросили на усиление нашего соседа слева – 2-ой батальон 502 полка, стоявшего, точнее по-военному оседлавшего железную и шоссейную дороги. Как людей не своих, нас отрядили в боевое охранение. Велели выдвинуться на 700 метров перед позициями, окопаться на насыпи, когда подойдут к своему исходному для начала наступления рубежу, открыть огонь и отходить. Я уточнил, что как только немцы начнут выходить из деревни, что у дороги, и спускаться по скату гряды к полю, - мы открываем огонь и отходим к позициям прямо на дороге шоссейной. Мы выдвинулись, окопались. С правой стороны насыпи по верху сделали ячейки два бойца, не помню, кто это был, а остальные по левую сторону полотна. Все там заросло кустами, пришлось их разрядить. Стали ждать. Ждали недолго. Левее шоссейной дороги, у высокого дуба, непосредственно под ним, стреляла сорокапятка, а на верху дуба, в его кроне сидел корректировщик и передавал команды голосом. Он кричал: «группа пехоты до взвода, за домами три танка. Куда стрелять будем? По пехоте, один снаряд огонь! Так пять снарядов, беглый, огонь» И так по разным полям. Очень спокойно буднично, и очень точно. Никто им не отвечал. Я спросил: «Как там насчет пехоты?» «Когда накопится, я вас предупрежу». Там мы пробыли полдня. Странно, что немцы ни одного выстрела по этой пушке не сделали, хотя она очень им насолила. Один раз им подвезли на повозке снаряды. Немного впереди, ближе к немцам, стоял большой дом – это был сельсовет. Я пошел туда, пока было спокойно. В конторе, не столе стоял ящик с ячейками, а в нем штук 60 паспортов колхозников. Я все их забрал, не оставлять же их немцам. Артиллерист скомандовал: « теперь, беглый, пока не израсходуем все снаряды, по подножью гряды перед деревней, и сматываем удочки. Пехота! Сейчас немцы начнут спускаться от деревни, не зевайте!» Через некоторое время немцы начали спускаться по склону от деревни. Артподготовки они не делали. Видимо рассчитывали на внезапность, а скорее всего простое нахальство и наглость, и пренебрежение к низшей расе.

Мы свою задачу выполнили – открыли огонь по видным уже немцам и тоже вдоль насыпи побежали к своим позициям. Когда мы подошли к рогаткам, то не увидели там никакого прохода. Рогатки никак не развести, а немцы вот-вот подойдут. Мы придумали вот что: на стыке рогаток подняли их, подставили винтовку и подлезли под колючкой нижних рядов, потом винтовку выдернули. Как артиллеристы со своей пушкой преодолели заграждение. Все доложил, не помню, какому командиру я отдал паспорта. Вскоре ко мне пришел особого отдела уполномоченный, и спросил, как ко мне попали паспорта, я ему все рассказал, что увидел их случайно. Понял, что они могут попасть к немцам, поэтому и взял и принес. Он меня поблагодарил, но я видел, что он очень зол и расстроил я его своими действиями. Он меня отпустил. В это, примерно, время наша артиллерия ударила по наступавшим немцам, рассеяла их порядки. Наступления у немцев не получилось. Нас направили обратно на свою оборону. Нашу роту или взвод отправили еще раньше, мы пришли к себе. И в то время, когда мы на своем рубеже, и в то время, когда мы были в боевом охранении в 502 полку, мы не потеряли ни одного человека. Никого немцы не убили, никого и не ранили. Когда мы вернулись, командир взвода взял к себе связным-ординарцем нашего автоматчика Лонгвинова. Вскоре его командира взвода ранило. А когда мы подходили к своим позициям, наш истребитель подбил «Мессершмидт». Летчик выбросился с парашюта и приземлился в нейтральной зоне. Ему нужно было бежать со всех ног, а он спрятался, стал ждать чего-то. Нас всех построили в цепь, и мы двинулись. Сзади на коне ехал особняк. Между прочим, цепь не заметила летчика. Если бы он сидел тихо, его бы не нашли, а потом и немцы бы опомнились, когда бы выручить, если бы послали группу. Но у летчика не выдержали нервы, и он выстрелил в особняка, но в него не попал, а попал в голову коня и убил его беднягу, а особняк только слетел с коня. Потом, как мне через 44 года рассказал политрук нашей роты Свищ, он – политрук, бросился на летчика, выбил пистолет. После чего отвели его к нам в расположение роты. А немцы ни одного выстрела не сделали. Не думаю, что они как падал летчик, не заметили. В те же дни к нам на машинах, привезли аэростат. Из баллона надули каким-то газом и с двумя наблюдателями при телефоне и биноклях, одеты они в унты, шлемы и все остальное летное, стали их подымать. Я стоял рядом, та лебедка была закреплена вверху, сразу за нашими окопами, то есть они поднялись сразу над передовой. Длина троса метров 800, ветер в сторону немцев, поэтому аэростат очутился посередине нейтральной полосы. Как только аэростат с корзиной, в которой находились корректировщики, поднялся, подлетели наши два истребителя, и стали летать вокруг аэростата, охраняя его от врагов. Прошло всего-то четверть часа как наши самолеты стали облетать небольшое облако, появившееся со стороны немцев. До этого они летали вокруг аэростата по небольшим радиусам. Как только они залетели за это облако, из него как будто там до этого сидели и ждали момента, - вылетело три мессера, сделали два круга вокруг аэростата и зажгли его. Он мгновенно превратился в огненный шар. Из корзины вывалились объятые пламенем оба корректировщика. Еще и трос со свистом низвергся с небес. А мессеры как растаяли, когда наши самолеты появились из-за облака, их уже не было, как и аэростата. Артиллеристы не успели сделать ни одного выстрела по их командам. Потом они стреляли довольно долго, может быть и по данным погибших корректировщиков. Тоже произошло спустя несколько дней, но уже на земле. На гребне гряды, недалеко от сарая у хутора Тужурово. Собрали всех младших командиров полка. Построили в каре, посередине поставили батальонный 82 мм миномет, и стали обучать стрельбе из миномета. Показали, как установить, потом как приготавливать мину, а дальше командир, проводивший занятие сказал: «А наблюдатели.… Где наблюдатели? Вот вы и вы, бегите в окоп, выберите ориентиры, передайте нам, будете корректировать огонь!»

Мы стояли рядом с минометом, командир указал на нас. Когда мы побежали, вдогонку крикнул: «Справитесь?». Мы ответили, что справимся. Впрыгнули в окоп, быстро передали голосом, так как расстояние до миномета было метров 80. Нужно сказать, что там, где стоял миномет, находился ротный, хорошо замаскированный, наблюдательный пункт. Это место прекрасно просматривалось с немецкой стороны. Поэтому ходили по той стороне гряды и по тропе вдоль ее подножья, невидимого от немцев. Мы заметили у немцев группу людей, передали цель, направление, расстояние. Пустили одну мину – перелет, другую – точно и беглый 12 мин. На 7 или 8 мине произошел сбой: запустили последующую мину в трубу миномета раньше, чем вылетела предыдущая мина. Она разорвалась внутри трубы, разорвала ее и всех стоявших в первой шеренге около миномета, а именно там мы стояли раньше с солдатом или сержантом. Наповал убило более полутора десятка, в том числе и руководителя занятий. Между прочим, его предупреждали, что НП немцами хорошо просматривается, но он сказал, что проведем учение быстро, - немцы ничего не сумеют предпринять. Сразу после взрыва немцы сразу начали обстрел. Мы сидели в окопе, и были, в общем, защищены от осколков. Тут один, видимо очень большой, осколок со страшным воем, сперва затихающим, а потом усиливающимся, упал в наш окоп. Я сидел на дне окопа, скрестив ноги, а тут вдруг, сам не знаю, по какому наитию, расставил ноги и откинулся к стенке окопа. В этот миг осколок шмякнулся между ног. Ушел довольно глубоко. Я сунул в этот кратер руку и обжег пальцы. Попозже мы вырыли – это было дно снаряда с пером почти на всю длину боковой стенки. И упал он вертикально. Так вот повезло. Если чуть в сторону – в голову и дальше, горизонтально – одну или обе ноги по колено. На сей раз повезло. Не сомневайтесь, тут я ничего не прибавил и ничего не придумал. Еще нужно добавить, что ранило при обстреле и от разорвавшегося миномета, скорее всего втрое больше, чем убило. Сколько от снарядов погибло – не знаю. При встрече на праздновании Дня Победы в 1985 году, я спросил у своего политрука – как же у НП роты, рядом КП могло состояться это безумство. Вы же знали, что одного человека, оказавшегося в пределах видимости, немцы не оставляли без выстрела по нему. То же самое, да это подсказывает само свойство применение минометов – стрельба навесным огнем, с огневых позиций, расположенных на обратных скатах высот, - то же самое учение нужно было проводить, расположившись за высотой. И людей бы не погубил, и сам «учитель» не пропал бы зазря. К слову, об учениях: после речи Сталина 3 июля, где было сказано, что армия должна учиться воевать, велели продолжать занятия с того места, на котором остановились перед началом войны: всю чепуху: политику, дурацкие уставы, только оружие – это нужно. Я это и так делал. В первую очередь всех научил определять расстояния до предметов, какое упреждение брать при движении цели, поправки на деривацию, стрельба из всех видов оружия, даже артиллеристы, что стояли над нами показали моим солдатам, как стрелять из их пушек. Ну, и все, что мы делали – этому тоже всех учил, особенно наблюдению за местностью, маскировке. Очень все удивились, что заметнее всего летом, особенно в лесу – это наши лица. Они сверкают как надраенный медный пятак. Что можно сделать: или замазать лицо обыкновенной грязью, или марлю окрасить в зеленый цвет, и тогда человека трудно различить из зеленого фона, особенно если он стоит неподвижно. Такие упражнения мы проделывали: солдаты были очень удивлены, что все так просто. Еще метали гранаты, бутылки (новое оружие против танков). Еще раскопали родничок – была своя вода и умыться и все. Наш сортир мы вырыли первоклассный – вход из траншеи, затем колено; если и попадут, то только прямым попаданием – можно сидеть спокойно. А нас снова поставили в боевое охранение на правый фланг роты, где оборона делает поворот по 60 градусов на юг. Мы закопались на сухом месте, на мысочке, а кругом болота. Все было тихо: немцы не беспокоили. Проделали визирки – финский опыт: с одного наблюдательного пункта один наблюдает, а другой идет с топориком и срубает все, что мешает обзору сперва по одной прямой, потом возвращается к наблюдателю и снова от него, удаляясь, срубает по новому направлению. И получается, что идя по лесу, противник пересекает эти визирки – его видно, а он не замечает: это не сектора обстрела, когда срубают все кусты и деревья, и противник, выйдя на них, сразу обнаруживает огневую точку. Только закончили эту работу, установили еще тележное колесо с осью, не знаю, кто его там бросил, но мы приспособили на случай стрельбы по самолетам. Попробовали ручной пулемет – очень хорошо. Поужинали. Тут надо сказать, что тот летчик, которого сбили, показал, что будет «звездный» налет на Ленинград – с трех сторон. Одно направление через Лугу. В такое-то время, чтобы в Ленинград прилететь в темное время. За это обещано было, что ему даруют жизнь и хорошие условия содержания, так нам сообщили. И в самом деле, вечером услышали необычный густой сплошной гул самолетов. На очень малой высоте, ну метров 350, не больше: были отчетливо различимы окошки, швы и другие подробности, и, конечно, кресты на крыльях.

Шли они тучей, близко друг от друга. Наши пулеметчики Орехов и Дмитриев открыли огонь: встречали, сопровождали огнем и тем же провожали. Мы, и я, в том числе, видели как искры от рикошета пуль, попадавших в брюхо бомбардировщиков. Стреляли и навстречу. К сожалению, ни один самолет не сбили – все улетели. Радовались: вот им дали! Стреляли и бронебойными пулями, видно у них имеется бронезащита уязвимых мест. Все же не зря стреляли: через несколько минут после ухода последних, один вернулся и начал бомбить своих обидчиков. Но бомбы падали метров на 100 впереди нас, главное в болото. И ни одна бомба не разорвалась, опять же, к сожалению, - летал так низко, что если бы бомбы рвались, то осколки попадали бы в него самого. Честно скажу, пока самолет нас бомбил, мы запрятались в окопы и дрожали. Проутюжил нас самолет раза три-четыре, и улетел назад, а не к Ленинграду. Мы вылезли из окопов, и стали подводить итоги. Мы израсходовали два диска – это пулемет израсходовал, да из винтовок штук по 30-40 пуль выпустили, но не зазря, - немец все бомбы покидал в болото и вернулся обратно, а не в Ленинград. Больше происшествий у нас не было. Вернулись через два дня на свои позиции. Вот тогда лейтенант Михайлов забрал окончательно Лонгвинова вместе с автоматом. А в скором времени ранило обоих осколками одной мины, в траншее у входа в землянку комвзвода. Лонгвинова в обе ноги, а Михайлова в спину. Не помню, как я там очутился, но я помогал Лонгвинова нести к ротной каптерке, а была она на обратном скате этой самой гряды. Побывал там первый и последний раз. Жаль их обоих – славные были ребята. Михайлов сказал, что назначает меня командовать взводом, так как пом комвзвода Кныш сбежал в самом начале, а ведь такой боевой казался. Я старался его успокоить и сказал, что это он от девушки не смог оторваться из-за этого вместе с Лыгиным они и пропали, зацапали их заградотрядчики. Командир сказал, что если бы их поймали, то сделали бы запрос в роте, так как тогда была еще спокойная обстановка. Мне сказал: «Командуй, я на тебя надеюсь, напишу, как определюсь в госпиталь». На повозке их увезли. Это был единственный в нашем отделении раненный – Лонгвинов и другой - сбежавший с пом комвзвода Лыгин, ну и меня потом ранило, а до этого в отделении потерь не было.

Не помню, как я командовал взводом, скорее всего никак. Помню, что обошел все отделения, одним из них командовал мой товарищ Алексей Стадник – сослуживец по автороте академии. Посмотрел, как они оборудовались, замаскировались, как организован огонь, наблюдение, связь с соседями, в общем, все что надо, еще проверил оружие.

Тут тихого времени неделька-другая осталась, а потом направили наше отделение в полном составе в боевое охранение. Расположились мы далеко от позиций роты, пожалуй, ближе к немцам, чем к своим расположениям. Дали нам телефон, провод тянули от ротного НП, оно же было и КП. Размотали две катушки провода – значит, было 500 метров. Это место выбрал я сам потому, что там была лесистая высотка с прекрасным обзором, крутым скатом в сторону противника и пологим к нам. Пришли туда еще затемно. Наверное, мы там были весь день, ночь и еще полдня, может быть и дольше. Все время, что там были, связь работала превосходно: переговорили обо всем, что мы наблюдали. В полдень справа от нас в двух км увидели как немецкая артиллерия била сначала перед обороной нашего соседа, потом перенесла огонь непосредственно по окопам, а пехота перебегала, используя образовавшиеся воронки. Разрывов слышно не было, видно только было, как земля взлетает, как будто вырастает мгновенно дерево и медленно опадает. А справа от нас также в таком расстоянии мы заметили, что на белых и серых конях проскакали до полусотни верховых. О пехоте я и передал в роту, а когда стал передавать о коннице, то мне никто не отвечал. Я послал Айвазова и Магамбетова проверить кабель, исправить его, дойти до ротного КП, доложить о коннице, получить распоряжение на дальнейшие действия. Они ушли и не вернулись, хотя прошло более получаса. Я оставил за себя Игнатьева, побежал по проводу, он везде был цел. Добежал до КП. Там ни души не было. Никого. В этот момент я увидел лейтенанта с медалью «ЗА ОТВАГУ» на гимнастерке. Я спросил его, кто он и что тут делает? Он сказал, что его из штаба дивизии направили в 8 стрелковую роту на должность командира взвода. Я ему сказал, что как раз здесь КП находится 8 роты, но куда-то они переместились. Что вперед – это нет, мы в боевом охранении их увидели бы мы. Наверное, отошли на другой рубеж, но вот куда, сам хотел бы знать. Нам никаких, перед своим таким экстренным уходом, никаких приказов не отдали, на отход тоже; назад нам нельзя – нет приказа. Рассказал, что видели справа и слева. Сказал, что нам остается только вперед, может быть, до Берлина и не дойдем, но вперед. Если он хочет то, милости просим идти с нами. Но лейтенант с нами не пошел, а отправился догонять нашу 8 роту. На том и расстались.

Сильно сомневаюсь, что это ему удалось. Пока не догадался спросить о нем у нашего политрука, ведь он потом командовал ротой: надо написать, пусть вспомнит. Я же сомневаюсь, что он выбрался оттуда живой и невредимый, так как только он ушел, а с ним мы встретились на склоне, недалеко от верха в кустах белой малины, впервые такую малину видел, когда ходили в разведку и проворонили немцев, и вот здесь – вот он ушел, я еще постоял немного – соображал. Прошло не более трех минут, вот лейтенант скрылся за горой, я пошел, но тут слышу: «Третий батальон! Выходи строиться!». Я только что там был – никого не было, а тут созывают. Шкурой почувствовал, что это немцы, хотя никакого акцента, чистый русский язык! Может лейтенант – переодетый немец был, интуитивно не стал проверять удостоверение. Незачем и опасно (если нечего показать, то ему ничего не останется, как активно действовать, если есть что показать – легко выбрать момент для удара или выстрела). И тут вижу, с горы бежит здоровый немец, пилотка под ремнем, рукава закатаны, моська красная. Автомат на пузе, но не стреляет. Хочет взять живым! Я рванул под гору, бегаю благо быстро. Сердце сразу переместилось в пятки. Что-то мешает бежать – винтовка, так из нее же можно выстрелить – на полном бегу делаю прыжок, головой вперед лечу, в воздухе удается сделать такой немыслимый пируэт. Приземляюсь головой к нему, сразу положение, лежа для стрельбы, загнал патрон в патронник и выстрелил прямо в грудь немцу. Он хгакнул так страшно и свалился в 20 метрах от меня. Я встал, сперва спокойно, а потом по кустам очень быстро побежал к своим солдатам в боевое охранение. Правда, охранять было уже нечего, но мы пока так назывались. Немцев в расположении обороны роты я не заметил, но они где-то там были потому, что когда я добежал до леса у подножия высоты, на которой располагались мои солдаты. Мы быстренько все собрали, и двинулись, побежали вперед - это были наши первые шаги на Запад, на пути в Берлин. Двигаясь только вперед, мы пересекли оборону наших соседей. Как я уже говорил, она под углом поворачивала строго на юг. Для этого мы бежали вдоль обороны, по бывшей нейтральной полосе, пересекли позиции обороны нашего соседа справа. Там увидели несколько убитых коней, много разбросанных листов бумаг, много бинтов и ваты, разбросанных, вернее валяющихся там и сям. Ни раненных, ни убитых, ни наших, ни немцев не было.

За обороной сразу углубились в чащу и не выходили на открытые места, а бегом и бегом продвигались по зарослям – там мы немцев не встретим. Оторваться от них, проскочить к своим. Что-что, а зарослей в наших лесах, хоть отбавляй – так мы и двигались. Через полчаса, примерно, нам встретились два краснофлотца из морской бригады со станковым пулеметом и двумя коробками с пулеметными лентами. Они отступали от Пскова, шли, как и мы сообразили, - лесами, чащобой. Наши попадались им, они шли с ними, пока те не выходили на открытые места, к дорогам. Я их принял, они пошли с нами. Вскоре еще пополнение: политрук, один без войска. Сразу стал командовать: пошли на дорогу, скорее надо к своим подразделениям. Я ему сказал: «Если хотите, то идите с нами, советы Ваши принимаю, то-есть слушаю, а решать буду все сам. Кстати, на дороги, как раз выходить нельзя. Вот моряки с самого Пскова лесами, да зарослями немцев миновали». Тут же наткнулись на передвигающегося при помощи локтей, раненного в ноги бойца. Стали спрашивать его, а он только мычит: у него оказался ранен язык через щеку. Мы положили его на плащ-палатку, и за углы ее понесли. Политрук говорит: «Мы вас оставим, за вами придет санитарная повозка. Чего вам так мучиться». Если этот раненный плакал от радости, что мы его подобрали, то после слов политрука замычал и зарыдал. Я политруку сказал: «Что-то не верится что Вы политрук. Покажите удостоверение!». Он показал, я не запомнил его фамилию. Сказал что Вы политрук только по документам. Скорость передвижения, конечно, упала, а политрук вскоре от нас откололся. Может быть через час, вышли мы на дорогу полевую. Тут нас обогнал миномет полковой на конной тяге и повозка с минами. Командир остановил нас и сказал, что всех нас берет к себе. Грузите все на повозку. Я его поблагодарил, сказал, что мы пехота, так и останемся стрелками, а охотников в минометчики пойти он всегда найдет. И они помчались дальше. Вскоре повстречалась нам отступающая цепью рота. На пилотках у них были воткнуты маскировочные веточки. Двигались они очень робко. Я сказал командиру, что мы из боевого охранения, никаких войск, ни наших, ни немецких не встретили. Так что могут следовать походным порядком с боевым охранением. Тут нам опять предложили присоединиться. Я сказал, что мы пойдем в свою роту. Больше мы войск не встречали. Километра через три, навстречу, нам двигалась походная кухня, повар остановился, приказал нам подставить каски, налил нам в них супа, да такого густого, что ложка, воткнутая стояла вертикально. Сели на обочину, все съели. Прошли совсем немного и наткнулись на какие-то штабные землянки. Из одной из них вышел капитан и спросил меня: «Откуда вы такие взялись!?» Я ему сказал, что мы боевое охранение 8-й роты 186 полка. Он говорит, так зло, с угрозой: «Вот только что одного вашего расстреляли! А, ну пошли со мной!» Моряки бряк за пулемет и на этого капитана: «А ну, отойди от нашего командира!» И мои все солдаты винтовки выставили. Этот особняк, наверное, буквально побелел как полотно и юркнул обратно в землянку. Я спустился в другую землянку. Там спросил у старшего лейтенанта кому доложить. Он сказал, что он пом начштаба и можно доложить ему. Я доложил, кто мы, что видели, когда шли сюда и самое главное, что с тех пор, когда пересекли линию обороны - никаких наших войск не встретили, за исключением недалеко отсюда наступающую (отступающую?) роту, да походную кухню, из которой повар нас накормил до отвала. Еще сказал о раненом и особняке. Старший лейтенант распорядился раненого передать на повозку. Сказал, что отвезет на перевязочный пункт, очень хорошо, что мы накормлены, нужно срочно занять оборону в полукилометре впереди штаба. Чей штаб мы охраняли, в какую часть влились потом, не знаю до сих пор. А о капитане – он действительно оказался особняком, сказал: «Ему бы только расстреливать, я улажу». Я рассказал, что мы уже уладили, и как все это устроилось. Это ему понравилось, и я ушел.

Заняли мы оборону, отрыли ячейки с «колена», по очереди поспали: двое наблюдают – остальные спят. К часу ночи около штаба уже гнездились человек 100, кстати, увидел среди них своего ротного старшего лейтенанта Волобуева, без людей, вооруженного только наганом. Я к нему не подошел, да и когда за нами послали, попали мы в самый хвост колонны, шедшей воевать деревню Корпово. Шли мы часа два, задолго до рассвета подошли к деревне. Тут ночной атакой и выбить немцев. Но командиры что-то другое задумали, и очень долго совещались. Ну а мы, тем временем, на краю оврага отрыли ячейки полного профиля – овраг остался сзади от нас. По дну оврага протекала речка. В полукилометре от нас через речку шла дамба с огромными трубами для пропуска воды, это правее, а левее нас в таком же расстоянии речка впадала в озеро. Уж и солнце поднялось, а командиры все совещались и совещались. Мы немецкого наблюдателя заметили и он нас, наконец, тоже заметил. Левее нас стоял только расчет полковой пушки со своей пушкой, командир их старшина Иванов. Мы разглядели какие-то шалаши за опушкой леса. Старшина сказал, что это замаскированные танки. Появились юнкерсы на небольшой высоте, метров 600 над землей и стали нас бомбить. Тут поступила команда: спускаться к дамбе, перейти речку, выйти на дорогу за той стороной оврага, там встретить немецкий батальон на марше и разбить его. Потекли туда, и туда стали пикировать юнкерсы. Народу побило страсть! Нужно было сидеть в окопах, все бы были целы. Мы туда не пошли – нам все было видно. Я старшине сказал: «Туда нельзя идти, мы перейдем вброд по озеру за впадением речек всегда мель – скорость воды падает, и наносы, выпадая, образуют мель. Мы вам пушки поможем переправить. По танкам-то постреляйте» Он сказал, что он с нами пойдет, по танкам, такой случай упускать нельзя. Там всего-то метров 500 было. Все танки он поразил, видно они стояли еще бортом. Мы насчитали, что их там было десять. Помогли спуститься артиллеристам, перешли по отмели озера у речки, вышли на берег, поднялись в гору, вышли и на дорогу. Там брели отдельные группы, несли раненных солдат. Кто что говорил, только о том, чтоб немцев перехватить – никто. Пристроились и мы пошли. Вот теперь самое время похвастать: получил я первую самую большую награду, что выпадали мне на войне. Солдаты мои и матросы сказали, что они будут со мной вместе воевать до самой победы! А воевать нам вместе, между тем, осталось два дня.

Пришли мы на рубеж обороны 111 сд, это была не основная оборона, а вторая, она нанесена только на картах высшего командования, а на местности ничего не было. Отрыли ячейки, сперва с «колена», а потом стали углублять до полного профиля. Днем немцы пустили разведку: они подошли с двух сторон и открыли огонь любимыми своими пулями. Мы бросились их преследовать. Оказалось, что они до этого располагались совсем рядом, попались нам котел банный, в котором варилась каша, а рядом на сучках дерева висели две шинели – это стало нашими трофеями. Ночь просидели в своих ячейках, а утром пошли в наступление на немцев, что захватили корпуса санатория «Жемчужина». Этой ротой командовал лейтенант схожий по фамилии Беликов.

Немцы небольшой группой заняли оборону по низкому берегу узкого продолговатого озера перед санаторием, а основные силы располагались на другом высоком берегу. В этом месте через озеро был деревянный мост шириной метра три. По нему можно было проехать на телеге, а автомобиль не выдержал бы. С этого берега мы их сбили, и они по мосту все перебежали на тот берег. Когда мы попробовали переправиться по нему же, то немцы открыли по мосту бешеный огонь. В метрах 15 от моста в молодом соснячке, меня ранило осколками мины в правую лопатку, как колом по спине съездили и я упал. Потом отбежал в небольшую лощинку. Оттуда меня отвели еще чуть назад. Там такая небольшая высотка была, так на обратном скате санинструктор перевязывал раненых, и собрались командир и красноармейцы. Я сказал, что это озеро – просто широкая речка. Там где она впадает в озеро, всегда бывает мель: можно там переправиться, обойти немцев, и ударить им в тыл. Меня и еще одного раненного бойца, лейтенант попросил остаться в окопе напротив моста, если немцы попробуют по нему переправляться, то держать мост. Перевязали меня перевязочным пакетом, не хватило, так как моим пакетом заткнули дыру, а для перевязки свой пакет отдал мне солдатик, такой аккуратненький, с ранцем и притороченной к нему шинелью. Мы с ним последние дни действовали вместе. А рота пошла в обход. Немцы очень скоро обнаружили, что тут никого не осталось. Они хорошенько обработали из минометов и пулеметов этот участок, после чего по мосту послали дозор человек 8. Нужно сказать, что немцы все еще особенно не считались с нами – держали нас за круглых дураков, за что часто и попадались. Мы с напарником договорились, что стрелять первым буду я. Мне оставили автомат ППД и два диска всего, а у него пулемет РПД и три диска. Поэтому мы стрелять начали, когда их дозор был в 50 метрах от берега. Обычно немцыв любом случае, прежде чем продвинуться вперед, стреляют перед собой, а тут прошли весь мост и ни разу не выстрелили - берегли патроны, наверно. Еще и с той стороны на мост вышла группа. Когда мы перенесли огонь по задним подразделениям, кто из них побежал назад, кто прыгнул с моста в воду. Стреляли по нам и с берега, что оставались на месте и те, что были на мосту. Пока они стреляли не по нам, а по оставленным окопам. Перед нашими окопами, где мы засели, были сосенки и кустарник, это нас и спасало. Мы видели немцев, а они нас пока не обнаружили. Стреляли мы только прицельно: патронов у нас было мало. Наши части обошли озеро, зашли в тыл и выбили немцев из санатория. Раненные солдаты по мосту перешли на этот берег. Нам сказали, чтобы мы продвигались на перевязочный пункт.

Санинструктор сказал, чтобы мы шли лесом, на поляны и к опушкам не подходили так, как там, на деревьях засели автоматчики и снайперы. Нужно пересечь три полевые дороги, а по четвертой повернуть направо, у озерца расположен передовой перевязочный пункт 20 медсанбата. На опушки строго-настрого предупредил не выходить. Кто-то пошел, но некоторые остались – стали ждать повозку. Санинструктор сказал, что никаких повозок не будет, нужно двигаться самим, кто может. Я по пути встретил несколько групп, сопровождали по пять и больше бойцов. Я перешел три дороги и подошел к поляне очень широкой, около километра шириной. Подумал - что же, какие автоматчики в таком расстоянии от передовой. И побежал напрямую через поляну. В голове стало свeтлeть - много крови вышло. Только подумал: бежал бы вокруг черт знает сколько, а тут добежал до края. Только подумал, вижу - левее меня впереди запрыгали фонтанчики земли, я побежал вправо, потом влево и дальше змейкой: то в одну, то в другую сторону. У самого края поляны, прыгнул в кусты. И тут пуля попала, сперва, подмышку, потом чиркнула по ладони и задела мизинец, расщепила цевье винтовки, которую мне дали в обмен на автомат. Когда бежал, то слышал выстрелы, расстояние было метров 300. Лежа в кустах, осмотрелся, стал наблюдать за тем местом, откуда были слышны выстрелы. На высокой ели было темное пятно. Приладил винтовку на сучок маленькой березки. Целился очень долго наверняка, так, пока этого немца, а что он был один, это я определил по стрельбе, пока его не собью, двигаться дальше не смогу. Всего три раза я выстрелил, обождал, встал и побежал дальше. Вышел, наконец, на четвертую дорогу, повернул направо. Совсем рядом с озером, когда я подбежал к подножью горки, меня опять же с елки обстрелял автоматчик, отпрянул в лес и обежал по зарослям эту горку. Увидел озеро, и тут услышал: «Стой! Ни с места! Успокойся!» я спросил: «Что вы кричите? Скажите! В чем дело?». « Тут минное поле саперы установили, поэтому ступайте осторожно!» Так бы и сказали. Я присмотрелся и увидел знакомые квадратики, правда трава на них мало отличалась от окружения.

Я благополучно перешел минное поле, подошел к амбразуре дзота, откуда мне командовали, как идти через это поле, то увидел, что там стоит станковый пулемет «Максим» и его расчет – 7 человек и ни у кого нет личного оружия, один пулемет на всех. Они попросили мою винтовку. Я сказал, что без винтовки меня не перевяжут. «Ну, шут с вами, пишите расписку, отдаю вам свою винтовку и два патрона. А чего сидите без оружия? Пойдемте со мною, вам дадут сколько угодно винтовок и чего угодно! Кстати, что это вас тут посадили, да еще минное поле поставили. Там же, где меня ранило сейчас идут бои. Вот туда бы пополнить». Со мной пошли два курсанта (они из пехотного училища), дали им винтовок, гранат, они подтвердили, что это их командир написал расписку и винтовку я им отдал. Когда меня перевязывала фельдшер Колесникова, так ее фамилия, приехал на танке командир танкового батальона, а может быть и роты, он сюда приехал, так как здесь был телефон. Он связался с каким-то штабом и просил прислать хотя бы взвод пехотинцев, а то танки берут высоту, закрепить не могут! Я, к случаю, сказал этому танкисту, что сюда многих раненных привели солдаты, которых здесь наберется больше взвода. Командир попросил дать ему возможность собрать тех, кто сопровождал раненных и еще остался. Потом скомандовал: «Все сопроводившие раненных товарищей, выходи строиться!» Собрал почти полроты, на танк насадил, остальных организовал в отделения, взводы – на это ушло самое большее 5 минут. Надо сказать, что все это время немцы обстреливали из минометов и пушек район перевязочного пункта. Снаряды ложились в озеро и по берегу. Я предупредил танкиста об автоматчике, который обстрелял с ели у дороги, в расстоянии полкилометра отсюда. Он очень удивился, но попросил уточнить все это. С тем залез в танк и отправился отвоевывать какую-то высоту. Меня поблагодарил за помощь, и пожелал скорее поправиться. Очень скоро услышали мы пулеметную очередь и выстрел из пушки. В скором времени на этот пункт солдат притащил убитого немца. Тащил он его за ноги, как за оглобли, тащил его лицом вниз; поэтому лица не осталось совсем. На спине немца, как ранец была рация и она работала. Один раненный вытащил из кармана убитого какие-то бумажки, наверное, письма и стал по-немецки что-то говорить в микрофон. Снаряды полетели в озеро на целый километр дальше, а потом совсем перестали стрелять. Меня перевязали, отправили к автомашине, и мы отправились. Раненые на каждой воронке и ямке стонали и ругались. Мы ехали по проселочной дороге к шоссе, Киевскому. Тут начался обстрел этого участка дороги. В кузове закричали: «Гони!». Никто больше не стонал и не кричал. Выехали на шоссе. К какому бы полевому госпиталю мы не подъезжали, нам говорили, что госпиталь эвакуируется и раненых не принимает.

В третьем госпитале, а может быть в четвертом, наш автомобиль разгрузили. Как я узнал почти через 50 лет, что это был медсанбат № 20 177 сд, расположенный за Лугой в деревне Шалово, куда мы прибыли под вечер. Мне, как ходячему, указали место около палатки на сене. Когда сестричка перевязывала, то моя гимнастерка (воротник и кусочек груди с карманом) была выброшена и отнесена в костер. После перевязки санитарка повела меня и других, конечно, раненых и уже перевязанных, на ужин. Тут я хватился своей ложки – она лежала в кармане гимнастерки вместе с комсомольским билетом. Шоферские права 3 класса – возможность работать после войны, если останусь жив, были у меня вместе с паспортом сроком на 1 год, выдан, когда мне исполнилось 18 лет, так и оставшимся у меня, я его пытался сдать, когда пришел в автороту – не взяли, это был такой листок размером с тетрадный. Так это все лежало в бумажнике в кармане брюк, с этим было все в порядке. А ложка, с отломанным черенком, может, еще не сгорела. С санитаркой побежали к костру, палкой она стала подцеплять воротники и, наконец, поддела мой кусок с карманом, уже обгоревшим. Ложку она из кармана вынула, а остатки снова выбросила в костер, чуть тлеющий. Я говорю: «Слушай, там, наверное, комсомольский билет остался, тяни обратно карманчик» Она сказала, что уже темно стало, не найти теперь. Все же пошвыряла палочкой и снова вытянула карман с билетом. Он не обгорел. До этого мои раны как-то саднили, не очень больно, а тут стало дергать, и боль усилилась. Увидел прикрепленный на доске у дерева «Боевой листок», а там заметка о санитарке, которая не хочет рыть щели от бомб и снарядов. Я спросил у санитарки: «Не про тебя ли?» Она сказала, что про нее, что это все зря, так как все равно отсюда они скоро снимутся. После войны я узнал, что после деревни Шалово, медсанбат снялся вместе с раненными. Долго пытались перейти передовую немцев. Оставалось бы перейти реку Оредеж. Это им не удалось – все время с той стороны их обстреливали автоматчики. Все попали в плен, мало кто выжил. Об этом мне рассказала военврач-хирург Кузнецова, также попавшая в плен к немцам, рассказала, когда мы возвращались из Луги, где отмечали юбилейную дату начала боев на Лужском рубеже. Почти месяц она бродила по лесам так, как однажды после ночевки все внезапно снялись, а она не заметила, а когда проснулась, никого уже не было. В конце сентября подошла к передовым позициям около Ропши. Решила ночью, в дождь переходить. Днем услышала, как немцы по-русски через громкоговорители объявили, что все, кто хочет перейти в Ленинград, должны придти на пункт передачи, расположенный в Ропше. Она уже видела Исакий, Адмиралтейство – весь город, все было хорошо видно с ропшинских высот. Так захотелось скорее в город, домой. Пришел конец мучениям. Скорее побежала на пункт передачи. Там, действительно собирали всех желающих, набралось тысяч 20, так как группировали по тысяче человек в колонне. Когда поток людей из леса иссяк, немцы построили в походные порядки, то-есть охрана и даже собаки, немного их, правда. И пригнали их обратно в Лугу. В конце концов, очутились они в Бухенвальде, где их остригли, медиков отделили от остальных. Там же встретилась с остальными медсанбатовцами (кого знала), в том числе и хирургом, делавшим полостные, как она выразилась, операции. Он еще в медицинском институте преподавал. Его, и еще несколько хирургов, сразу поставили делать операции в немецком госпитале. Уже в конце войны, он ослабел, болел. Немцы сделали вид, что только тогда узнали, что он еврей. Построили всех заключенных, прочитали приказ, что он скрыл, что он еврей, потом раздели его и натравили на него овчарок, которые его разорвали на куски. Так, как они с этим доктором пообещали друг другу, что, если останутся живы, то расскажут родным друга о том, что стало с товарищем. После войны она нашла семью этого доктора, но не решилась рассказать, что с ним сталось, сказала, что не знает. А он числится и сейчас в безвести, пропавших солдат. Я сказал, что она должна выполнить обещание, данное доктору, рассказать, когда он погиб в лагере, сообщить в военкомат, назвать других свидетелей этого. Родным может и не говорить, что с ним немцы сделали. Не знаю, как она поступила, больше я ее не встречал, она присылала несколько поздравительных писем с праздником и я ей отвечал. Еще о ней – ей за 70, у нее прекрасные зубы как у девушки. Оказывается, немцы кормили их все время недоваренной брюквой, а то и сырой. Это оказывало такое воздействие на десны, что они в результате такого массажа, укреплялись так, что до конца дней зубу не болели никогда и не портились, Еще в брюкве какое-то вещество содержится, которое укрепляет зубы. У всех моих однополчан, попавших в плен и в концлагерь, прекрасно сохранились зубы. Они об этом мрачно шутили: если не выбьют зубы, то до самой смерти будут как новые.

А тогда в госпитале полевом, ночью меня привели в палатку, где делали операции. Доктор спал сидя, положив голову на операционный, весь в крови, стол. Санитарка сказала, что вот еще одного нашли – он лежал за палаткой. Доктор сказал: «Снимите с него повязки, и потом разбудите меня». Пока развязывали повязки, доктор еще поспал. Потом спросил: «Вы не заморозили поле? Заморозьте». И опять мгновенно уснул, сестра сказала, что доктор не спал двое суток. Я сказал, что мне торопиться некуда, пусть доктор поспит, а он сказал, что он не спит и сейчас приступит. Он извлек несколько осколков, но два никак не поддавались. Сказал, что добудут в стационаре: больно опасно застряли – рядом с каким-то сосудом и еще чем-то. Да, когда он подбирался к осколкам, то вышел на незамороженное место, было больно, но терпеть можно было. Я так глупо сострил: «Доктор, поточите топор, пожалуйста!». Но он совсем не обиделся, сказал: «Давай сматывай, живи, на здоровье, а я посплю еще немного». Утром нас погрузили в автобус, ходячих в проход, остальных на сиденья, повезли на станцию Мшинская, велели спрятаться в кустах около станции, когда стемнеет, придет товарняк и отвезет нас в Ленинград. Около Гатчины оставалось узкое в 3 км горлышко с железной дорогой посередине. Ее обстреливали и ночью. У меня не было никакой одежды, кроме брюк и сапог. Еще в медсанбате санитарочка дала мне одеяло и большую булавку, и я, как римский патриций, ходил в тоге. Автобус уходил, я отдавал санитарке одеяло, она брать не хотела, но я ее убедил, чтобы она взяла одеяло, так как я обойдусь, а ей отвечать. Ночью пришел состав. Погрузились очень быстро. Перед Гатчиной поезд разогнали и по инерции проскочили опасный участок. Обстреливали, были потери. Нам велели всем лечь на пол – так меньше могут быть потери. Прибыли мы к больнице Мечникова, эшелон стоял на путях сзади больницы. Я из автомата позвонил домой, мама была дома, и сразу приехала к больнице.

Пока я ее ждал у входа в больницу, ко мне подошли женщины, заваливавшие ДЗОТ землей, спросили, где меня ранили. Не поверили, что под Лугой. Думали, что еще Псков наш, так как о потере Пскова не сообщали. Очень были огорчены и подавлены. С мамочкой на трамвае приехали домой.

Дома был брат Михаил, мы в семье и его товарищи, звали Муся. Он был в партизанском отряде, располагался он у Кировского завода и готовился к заброске в Лужский район. Мы с ним были вместе недолго – он шел попрощаться со своей невестой Зиночкой Войцеховской, перед отправкой. Брат спросил: рад ли я, что меня ранило. Сказал, что нет, не рад. Поспрашивал как немцы, как их бить лучше. Я ему рассказал, что сначала они относились к нам как к дуракам, пока им не надавали. Теперь осторожничают чрезвычайно. Их тоже не надо считать дураками, и стрелять они умеют и соображают. Немцы лесов пока боятся, народ из деревень выгоняют, многие со скотом успели уйти в леса. Глухих лесов еще много. Бояться их не надо, относиться к ним нужно серьезно. Воевать с немцем придется еще долго. Посидели немного, обнялись, поцеловались. Он ушел. Больше мы не встретились. Письма он мне писал в госпиталь уже, когда был в штабе фронта, а потом когда уже был на фронте, стал командиром взвода полковой пешей разведки. Потом писем не стало, мама написала, что брата убили. В военном госпитале, который был, развернут в больнице Мечникова я встретил Василия Куркова – замечательного баскетболиста института Лесгафта и сборной города. Он был ранен в руку. Я его спросил как он и что. Он сказал, что его вчера перевязали, но дальше не определили. Я как опытный уже командир спросил его, давно ли он ел? Он сказал, что ещё вчера. Я повел его в столовую и велел накормить. Ему дали обед. Я с ним посидел. Сказал, что давно его знаю, а также всю их команду и назвал всех. Потом мы с ним встретили Льва Сенькова – знаменитого стайера из «Спартака». Меня он знал как облупленного, очень обрадовался встрече, сказал, что устроит меня лечиться здесь, а он уже определился. Сказал, что ходит смотреть, кого из спортсменов сюда привозят: мы первые ему встретились. Стали вместе ходить. Вот кого мы там встретили: Суваннена, правильно Суваннена – лыжника из «Спартака» и сборной, ранен в руку, потом принесли Леонида Мешкова – мирового рекордсмена по плаванию брассом на 100 метров. Он ранен в руку и в ногу. Еще мы встретили нескольких ленинградских спортсменов, но я не помню, кто это был. Всех Лева Сеньков определил в отделения, чтобы не эвакуировали. Я встретил, совсем случайно, приятеля моего старшего брата. Он начальник эвакуационного бюро госпиталя. Он сказал, что когда меня перевяжут, я взял историю болезни (сказать, что для него, тогда отдадут), найти его, и он определит в госпитале, в Ленинграде, в Мечникова, только сортировка и экстренные операции, и лечение нетранспортабельных больных. Домой я ездил в первый день. Мама позвонила родителям Володи Фридмана. Они пришли повидаться со мной. Подарили коробку мармелада, угощали пирожками. О Володе ничего не знали. Он вместе с другими студентами на окопных работах на Карельском перешейке. Никаких вестей о нем не было уже давно. Так как у меня, когда мы погружались в поезд, пузо было голое – мне дали ватную куртку, я ее надел на голое тело. Дома мама надела красную байковую лыжную куртку, а ватную я оставил. Бабушка навещала дедушку в больнице Эрисмана, и я ее не видел. Она на другой день приехала в больницу Мечникова, привезла оставленный ватный полупольтенчик, подарила мне огромный букет красных роз. Пулупольтенчик возможно, спас бы дедушку от смерти: ведь он замерз дома, умер от переохлаждения. Я не должен был просить маму привезти в больницу этот добротный сюртук, санитар вагона потребовал, чтобы мне привезли его обратно. Я, как дурак, попросил мамочку переправить. Санитар же сразу же и толкнул на толчке, за железнодорожными путями.

К вечеру меня так и не перевязали, истории болезни я не получил. Заметил трех неприкаянных танкистов, один с обожженным лицом, незрячий пока. Я их завел под лестницу, для слепого нашел носилки для остальных что попало, и устроились на ночь. Ночью я проснулся – никого нет, взяли на перевязку. Они дали мне кожаную, из чертовой кожи, куртку насовсем. Кто-то меня из санитарок нашел, и велел быстро идти на перевязку. Там я спросил историю болезни. Мне сказали, что давно в эшелоне. Только я вошел в вагон, поезд тронулся. Ну, думаю, как отдадут историю болезни, вернусь в Ленинград, чтобы там лечиться. Истории принесли только после Вологды. Когда проезжали станцию Черенцово, видели остатки разбомбленного эшелона, который вышел раньше нашего, тот, что шел после нас, тоже бомбили. На другой день, после отъезда из Ленинграда, встретил я свой день рождения – 20 августа 1941 года. В Камышов привезли нас 22 числа, а поезд пошел в Тюмень – конечный пункт маршрута.

Госпиталь в центре города, напротив собора, помещался в школе, выстроенной в 1934-35 годах, как и во всей стране с прицелом приспособить под военные госпитали. Так все и свершилось – в Финскую кампанию половина школ было занято под госпитали. Причем, в кладовках в школах хранился полный комплект оборудования для операционных и перевязочных. Школа, где я учился с 1 по 5 и в 10 классе, бывший Александровский лицей, к примеру, была переоборудована в госпиталь за 2 дня – день мыли полы и окна, выносили парты, школьное оборудование, на второй день расставили койки, оборудование госпиталя. И так везде.

А в Камышове поместили меня на 4 этаже. В палате было нас человек 15. Как помыли под душем, отлепили повязки и перевязали, я лег спать и проспал подряд двое суток – вот что значит молодость и здоровье. Ни раны, ничего не мешало. Здоровье в том смысле, что занятия спортом и здоровый образ жизни, тут и сказались. В городе все было спокойно, тихо, как-то сонно. Магазины работали, много что там было. Солдаты на ниточке, к примеру, привязывали деньги и что купить, обычно вино, редко что-нибудь другое. Прохожий отвязывал, покупал, приходил и кричал, что, мол, пора тянуть. Не помню, чтобы кто-нибудь, взял деньги и не принес, что просили, и, вообще, обманул. Так было до начала сентября. Потом все враз исчезло, в первую очередь вино. Нитка одну бутылку выдерживала. Я всем этим не интересовался. Все читал. И очень скоро все ранее не читаные книги в школьной библиотеке, прочитал. Спросил у санинструктора, очень милой, высокой девушки, не принесет ли она из дома, с отдачей, конечно, какие-нибудь книги почитать. Она сказала, что у них очень много дома хороших книг, но она на казарменном положении и домой не пускают по причине – боязни, что девушки забеременеют. Я сказал, что тут скорей забеременеют. Она сказала, что, наверное, так. А мама у нее учительница. Я спросил, где она живет, а санинструктор сказала, что к ней ходить нельзя. Я тогда сказал, что ни к вам, а к матери за книгами куда идти, какой адрес у нее? Она сказала: «Зачем? Ведь из госпиталя не пускают». И стал я ходить к матери за книгами. Как-то ее мать спросила меня – нравится ли мне ее дочь? Я сказал: «Очень!». Тогда она сказала, что когда я выпишусь из госпиталя, то пишите ей письма. Я сказал, что не буду морочить ей голову: девушка она не просто красивая, а очень красивая и умная, одна, уж точно, не останется. А я же вернусь на войну, кто знает – останусь ли на этом свете. Что вашей дочке голову морочить. За книги большое Вам, спасибо. Больше я к ним не ходил: ни потому, что из-за такого разговора, а потому, что все дырки в заборе забили, а через забор перелезать было трудно. Да и к тому же старики, что несли охрану, из кожи лезли, чтобы не, дай Бог, не проштрафиться, и не попасть в маршевую роту, или полк. Какие события с моим участием происходили, пока я был в госпитале. Во-первых, всем раненым присыпали раны джебелитом, измельченной белой глиной из горы около туркменского аула Джебел, где наш, отец, еще до войны обнаружил, как этот порошок ускоряет более, чем в два раза заживление ран и на себе испытал его действие. Я об этом уже рассказал немного раньше. А в госпитале во время перевязки, я слышал как врач и реестра ругали «этих ученых, ни сидится им», когда после получения этого порошка, им пришлось им пользоваться. А когда раны стали заживать вдвое быстрее и без всяких осложнений, очень были удивлены и обрадованы.

Меня, как и других в каждой палате, назначил комиссар госпиталя – бывший моряк, агитатором палаты. Я получал каждое утро газеты, прочитывал вслух, после чего разрывали ее на курево. Так вот однажды комиссар приказал, чтобы я сделал сообщение о героических поступках (по сообщениям из газет). Я этого делать не стал, а рассказал о старшине Иванове, который попал в этот же госпиталь, - с ним мы были под деревней Корпово, которую ходили брать, да не взяли. А заметили замаскированные, срубленными деревцами, немецкие танки. К слову, мы ночью каким-то образом эту деревню обошли, и очутились сзади нее, в тылу немцев. Нам бы ночью и ударить, и танки бы захватили, но просидели, командиры все совещались, пока утром нас немцы обнаружили, вызвали бомбардировщиков. Прилетели юнкерсы, вместе с бомбежкой била артиллерия, нам дали приказ выйти на дорогу и перехватить колонны немцев до батальона. Раз уж отходить, так лучше ударить по танкам. Так расчет старшины и сделал. Так как все танки стояли бортом к пушке, то все танки и подбили, после чего по откосу оврага спустились к озеру, перешли его по отмели, и вышли на дорогу, где никаких немцев не встретили. Танки не заводили, но из танковых пушек расчет стрелять бы мог. Но все было так. Комиссар, правда, сказал, что нужно, сперва, зачитать, что сообщают газеты с других фронтов, об умело проведенных боях, но раненные обступили Иванова и спрашивали: не вру ли я – что-то очень складно получается, и где награда за подвиг. Все так и было, а почему танки ничего в ответ не предприняли – это знают немцы. «Не переживай, дружок, мне и мое командование не поверило, и еще бранило за снаряды: бросил, теперь изворачиваешься, да еще и солдат врать принуждаешь. Если бы не ранило, то, наверное, судили бы» - сказал мне старшина Иванов.

Еще много чего было в госпитале. Но дело шло на поправку. Когда стало все заживать, врач сказала, что будут извлекать оставшиеся осколки: они очень неудачно расположились, рядом с крупным сосудом и сухожилием. Сосуд мог повредиться, соприкасаясь с осколком, и сухожилие тоже. Я отказался от операции: зачем снова резать, когда все зажило, потом осколки, как надо уляжуться. Но доктор сказала, что при малейшем увеличении нагрузки, сосуд может лопнуть, и спасти будет невозможно. Поэтому, если не делать операцию, то все время нужно будет ходить медленно, все движения выполнять плавно, никаких тяжестей не поднимать, и придется меня комиссовать под чистой. Я сказал, что уж так без пользы пропадать, лучше на войне с толком расстаться с жизнью Она сказала, что такого дурака, впервые видит, и не мне решать делать или не делать операцию эту. Когда я попался на том, что закрывал вечером и открывал рано утром комнату, где помещалась госпитальная аптека, там оставались лейтенант и аптекарша, то меня и их девушку отправили на фронт, а нас досрочно выписали. Мне еще хорошо – у меня раны затянуло, а у лейтенанта еще нет. Дело в том, что госпиталь был в школе, а там классы запираются на ключ только снаружи, поэтому-то лейтенант, с которым мы в бою за санаторий «Жемчужина» были ранены: я утром, а он вечером, - попросил меня оказать ему эту услугу. Что я и делал в течение месяца, пока мы выздоравливали, за что нас троих и выгнали из рая. Меня направили в 19-й запасной полк автомобильный, в Уктусе, под Свердловском так, как я красноармеец-водитель. В поезде на соседней скамейке оказалась Зоя Болотова с двумя товарищами. Они возвращались из Тюмени, где что-то делали по линии Всеобуча. Зоя меня узнала. Она меня знала еще с тех пор, когда она бежала 15 км на первенстве СССР в Кавголово, перед этим мазала лыжи. Положила баночку на тумбочку перил лестницы, поднимающейся к лыжной базе «Динамо» (она была тогда над железнодорожной платформой, да потом сгорела, наверное, подожгли), а мальчишки сцапали мазь, и побежали в сторону гилифковского трамплина. Я это увидел, догнал их. Сказал им, что нужно мазь вернуть эта девушка вторую лыжу не мазала, когда намажет, подарит им мазь на память. Договорились, что я ей отнесу мазь, а потом когда подарит, верну ребятам. Так все и сделали, еще и помогли растереть мазь, и для пробы намазали еще кому-то лыжи. Тогда, кстати, спортсмены сами лыжи мазали. Зоя еще и позволила: «У нас на Уктусе только отвернешься, сразу что-нибудь стащат мальчишки». В этом я убедился через 17 лет, когда у меня стащили там прыжковые лыжи. Одну лыжу паренек попёр к лесу, а другую – другой мальчишка к шоссе, где ходят троллейбусы. Я, сперва, догнал, что бежал к шоссе, а потом и второго, который шел из леса тоже к шоссе. Но все это было потом. А тогда Зоя меня узнала, обрадовалась, сказала, что многие лыжники уже погибли на фронте. Я ей, и ее товарищам рассказал про всех, кого видел раненными в пересыльном госпитале в Ленинграде: Леонида Мешкова – пловца, Васю Куркова – баскетболиста, Тауну Суваннена – лыжника, Льва Сенькова – марафонца. Приехали в Свердловск, Зоя дала мне свой адрес: улица 8 Марта, дом 8 – просила заходить к ней, писать письма. Так не зашел, и, письма ни одного не написал. Еще раз видел Зою уже после войны, на первенстве профсоюзов и двоеборье – попал в сборную профсоюзов, но на первенство СССР не поехал: поехал заканчивать 1 курс вуза. А тогда на перроне встретил динамовскую лыжницу Максунову – ее ждала с дочкой Минина, далее приехавшего на том же поезде Давида Ойстраха, встретила его жена и сын Игорь, в меховой шапке с длинными ушами. Они подошли к Ойстраху, его жена после поцелуев, так величественно повела рукой, сказала» «За багажом сейчас не пойдем, приедем завтра». Ойстрах так и взвился: «Какой багаж! Вот тут все!». И показал футляр для скрипки. Потом довольно тихо, но я все слышал так, как шел рядом, рассказал о московской панике со всеми подробностями самыми ужасными. Потом, уже в пехотном училище, я обучался вместе с сыновьями московского привилегия - жа, от них мне стало известно очень много ужасного из той, стыдливо неупоминаемой странице, истории нашей.

Попав в город, не пошел сразу сдаваться в запасной полк, а пошел в кино. Там, какой-то парень попросил купить в буфете ему мороженое, которое продавали только военным. Я ему купил. С ним вместе в зале. Там я плохо себя почувствовал, и ушел на улицу. Никуда не пошел, - поехал на Уктус, где располагался запасной автополк. В проходной какой-то ретивый дядька меня не пустил: «Тут секретный объект, с такой филькиной грамотой не пропущу, а вызову караул и отправлю в особый отдел». Я спорить не стал. На прощание сказал: «Очень, дяденька, ты фронта боишься, совсем сдурел. Успехов тебе». Пошел вдоль забора, нашел дырку, вошел на территорию «секретного» объекта, нашел штаб. Там попал случайно, к командиру полка – полковнику в длинной кавалерийской шинели с кавалерийскими же петлицами. Он очень мне обрадовался. Спросил, разбираюсь ли я в бронемашинах БА-М10. Я сказал, что разберусь – чего там сложного. Он меня направил в дивизион бронемашин помогать командиру дивизиона. Надо готовить их к отправке на фронт после ремонта. Я нашел командира. Он возился с очередной машиной, и мне велел проверять другую машину. Я сказал, что нужно заправить по чуть-чуть машины и погонять: исправные направо, а остальные, что не пойдут, будем смотреть. Через сутки все машины раскатали, и завалились после доклада комполка, спать. В обед меня разбудил посыльный из учебной команды и велел мне явиться к ее командиру ст. лейтенанту Кузнецову. Тот мне сообщил, что я буду заниматься в этой команде, а сейчас чтобы я шел к ее старшине. Старшина указал мне место на 3-м этаже деревянных нар. Моим соседом оказался москвич механик - водитель танка БТ-7 Евгений Бриллиантов. Потом мы попали в один взвод, в пехотном училище в Свердловске. В учебной команде мы проучились 10 дней. На 11-й день нам сыграли тревогу, пешим порядком нас отправили в Свердловское пехотное училище. В спортивном зале нас раскассировали по мастям: блондинов в один угол, брюнетов – в другой, рыжих – в третий, а остальных – в четвертый. Каждая рота состояла из курсантов одной масти. А взводы в каждой роте отличались по цвету глаз: карие – 1-й взвод, голубые и синие – 2-й, зеленый – 3-й. Потом нас по росту разбили по отделениям. Учились мы 4 месяца. Первый месяц в Свердловске, а в остальное время в лесу, недалеко от разъезда Еланского. Видимо, там стояла какая-то часть. Были в лесу устроены землянки, размером на роту. Расположены землянки не по ранжиру, как, например, в военном летнем лагере – по линеечке, а группами под кронами высоченных сосен. Устроены эти землянки так: траншея глубиной полтора метра и шириной 5,2 метра, а посередине заглубленный на 0,6 метра и вдвое большей шириной проход на котором располагались поддерживаемые ими скаты кровли. Входы с торцов, около них печки из железных банок. Только один ноябрь 1941 года мы размещались в здании пехотного училища, оно было у Втузгородка, на окраине города, недалеко от скалистых гор у красивого озера Шарташ. Там все было для нормальной учебы в мирное, конечно время: всякие классы: - баллистики, например, стрелкового оружия, артиллерии, связи и другое. А когда попали в лес у разъезда Еланский, то там полевых занятий нахлебались досыта. У всех были свои лыжи. Наступали и оборонялись, рыли окопы, правда, в снегу. Совершали броски. Мне доставалось больше других. Разошлись швы на рубцах, кровища пачкала белье, одежду. Да еще ротный – ст. лейтенант Серебренников, он должен был направиться на Высшие пехотные курсы «Выстрел» - среднее между училищем и академией, - он просил чтобы я его учил и тренировал лыжному искусству: во всем он хотел быть первым, а до этого жил и служил на юге, и с лыжами был не знаком. После всех занятий, в кромешной тьме, выезжали мы с ним. Было очень тяжело: кормили слабо, да еще целый день на морозе – где бы отдохнуть и отогреться. Еще крови много терял. Когда были в Свердловске – ходил по вечерам на перевязки почему-то в студенческую, санчасть. Фельдшерица и сестричка по вечерам дежурили эвакуированные, молоденькие студентки из Ленинграда. Пошел как-то со мной проверить: куда это я хожу, кто-то из чинов училища. Посмотрели, и запретили туда ходить. Своей санчасти у училища не было. Кажется, в полном составе она отправилась на фронт. Повезло, что ротный в скором времени отправился на курсы. И мне даже письмо прислал – писать ему было некому: семья пропала в начале войны, не успели выехать. Что с ней, он не знал. Так и объяснил, но вскоре и от него писем не стало: весь их курс отправили на фронт. Когда учились, то я дружил с москвичами-новобранцами Резниковым, Шапиро, Лейкиным, свердловчанином Клопиным. Старше нас Ваня Люлько и Борис Рождественский, он из Ленинграда. Мы с удовольствием общались, много у нас было общего. От нашего расположения до Свердловска – 130 км. В день Красной Армии, 23 февраля 1942 года, лучшая рота в полном составе совершала пробег с рапортом о своих успехах командованию училища. Для того, чтобы им легче было бежать, наш взвод послали за пару часов до их старта, торить три лыжни. Полпути до станции Богдановичи, мы торили, а другую половину торил взвод из Свердловска. Вышли мы вечером, и к рассвету добежали до Богдановичей. Расположились в лесу в трех избах. Положили нас не на печку, полати, на пол, на лавки. Пока спали, хозяйки сварили нам завтрак. К этому времени прибежала рота, что совершала пробег. А мы отправились в обратный путь. Километров за 20 до нашего лагеря, я завис. Наш пом комвзвода, бывший пограничник – Пархунов, стал меня корить: «Что же ты, спортсмен и отстаешь, нас всех держишь». Я сказал, что пусть бегут, я доберусь, не заблужусь. Он сказал, что так нельзя: пойдем все вместе. Когда дошли до своих землянок, пошли умываться, я заметил что рубаха не потная, а вся в крови: опять шов порвался. Хотел рубаху застирать, но Пархунов взял ее у меня и пошел к старшине за чистой рубахой. Очень меня жалел. Вскоре нас всех вернули в город. Мы ночью перебазировались в Екатерининские казармы, на окраине Свердловска. Никакого транспорта нам не давали: я придумал – лентяи всегда выдумывают, как бы без усилий все сделать, так я перевернул кровать спинками вниз, и как на санях, по ночным улицам понеслись, а от училища дорога шла все время под гору, понеслись к казармам. Еще и сами садились сверху. Заезжали и в сугробы.

Сдали выпускные экзамены. В это время умер командующий Урал ВО. Приказ о присвоении выпускникам воинских званий было некому подписать. Целый месяц мои сокурсники в форме и с кубиками лейтенантов били баклуши. Некоторые успели жениться, другие просто так гуляли. На горе, над казармами, стояли зенитная батарея, все бойцы и командиры там девушки. С ними и завели дружбу и любовь мои однокашники. А меня сразу после окончания, в связи с тем, что опять развязались швы, направили зам. комроты в ЖОБС-6 (женский отдельный батальон связи № 6). Там я пробыл месяц: больше не выдержал. Все командиры жили дома или на частных квартирах, а я в роте. В выходные дни, и накануне их, в увольнение отпускали только 25% состава. Девочки, в основном десятиклассницы, как раз закончили изучать радиодело, и в скором времени должны были отправиться в Раменское, где они пройдут диверсантскую подготовку, после чего их будут забрасывать к партизанам или для работы с разведгруппами.

Я понимал, что из них в живых после заброски, останется очень мало, единицы. Поэтому, оставшись после ухода всех командиров, я отпускал всех, оставался только наряд. У оставшихся в живых девушек, может быть, поэтому так и остался в памяти. Но когда об этом узнали ротные командиры, а я предупреждал их, что буду отпускать всех, кроме наряда, так они набросились на меня: «А кто будет отвечать, если они забеременеют? Мы не сможем их выпустить!» Я им на это мог ответить: «Все может быть, но почти все, я в этом отдаю себе отчет, хотят побыть дома с родными, с родителями, которых, скорее всего, никогда больше не увидят. Эта память поможет им в трудную минуту больше, чем все ваши проповеди и политбеседы. Конечно, нелегко взять на себя ответственность за все это». К тому времени назначили нового Командующего округом, он подписал приказ, всем вписали его номер в удостоверении и личные дела, а мне не вписали: я ведь был в ЖОБСе. Когда ребята готовились к отправке я пришел к начальнику училища генерал-майору Гончаруку и попросил включить меня в списки на отправку, и отправить. А вместо меня направить к девчатам другого выпускника. Генерал согласился, и я отправился на фронт. Ехали без происшествий, за исключением того, что на станции Буй нас повели в столовую и там сопровождающий наши два вагона офицер, а всего в эшелоне было вагонов 20, - повел наши вагоны на питательный пункт, в столовую. Там очень долго мы не рассаживались, потом очень, тоже долго, не приступали к обеду. Еще дольше собирались в обратный путь к эшелону. Все время было такое чувство, что наш старший умышленно затянул возвращение к эшелону. Когда мы пришли на станцию, оказалось, что поезд наш ушел. Мы остались на перроне кто в чем, точнее кто с чем. Одеты мы были в гимнастерки, а на голове шапки. Кто-то взял с собой выданные нам еще в училище пистолеты ТТ, а кто-то оставил в вагоне. Я взял. Старший сходил к военному коменданту, тот велел всем идти в агитпункт, где круглосуточно крутили кино, там хоть было тепло. Посидели, немного согрелись. Когда зажгли свет (меняли части), то рядом с собой увидели паренька в ватных брюках и телогрейке. Я спросил его, куда он едет. Сказал, что отстал от эшелона, там карточки, а теперь, наверное, умрет с голоду. Я сказал, что как же так. Пошли к военному коменданту: он поможет. Комендант сказал, что нужно идти к гражданскому коменданту и к врачу, а то, если тяжелой пище накормить, то девушка умрет. А мы думали, что это мальчик. Комендант видел документы и сказал, что это девушка-студентка пединститута Герцена. Комендант гражданский спросил: «Что мы увязались все за девушкой? Что нам делать нечего?» Я сказал, что нам действительно, делать нечего так, как мы отстали от поезда и ждем, когда нам подадут вагоны. Вообще, считали, что это мальчик. Нас очень тронуло его положение, поэтому постарались ему помочь. Об этом и просим вас. Комендант выписал нужные документы и попросил нас проводить девушку к врачу, а потом на питательный пункт. Что мы и сделали, на том и попрощались, так как после этого ее определили в уходящий на восток эшелон. Вскоре и нам подали два пустых товарных вагона, но с печками. Мы насобирали угля, и отправились.

Довезли нас до Волховстроя, где стояли вагоны с нашими пожитками, куда мы и перешли. Кстати, незадолго перед Буем из нашего вагона в другой вагон перешел Бриллиантов и, поэтому попал на другой фронт. А наши вагоны поставили в тупик, где мы и простояли два дня. За это время случилось такое странное происшествие: в другом тупике метрах в ста от нас стояла цистерна, которую охраняли часовые. Выяснилось, что в цистерне спирт. Мы наблюдали, что встав на пост, часовой, спустя некоторое время лез под цистерну и подставлял котелок – наверное, наливал спирт, видно там была проделана дырочка, и она потом затыкалась. Воровали – тут ничего странного не было. Котелок часовой относил метров на тридцать и ставил в снег. Потом приходил другой солдат, и переливал свой котелок и уходил. Так каждую смену. Однажды к цистерне подошли с начальником караула большая группа командиров. Один из них полез наверх к горловине, держа в руках рейку и фонарь «летучая мышь». В это время часовой пустился со всех ног от цистерны, скатился с насыпи и в этот момент цистерна взорвалась. Все разорвало, кроме часового. Оказывается, командиры пошли замерять, сколько там спирта и таскают ли его. Нас же отвезли до станции Паша, оттуда пешком дошли до станции Оять. Там в Оятском монастыре стоял 131 запасной пехотный полк, где мы пробыли неделю, а потом пешком пошли в Алеховщину в штаб 7-й отдельной армии за назначениями в части. Пешком же дошли до Винницы, где стоял штаб 4-го корпуса. Шли мы с полночи, часов до 10 утра пока дорогу не развезет, а днем спали во встреченных деревнях. Я попал в 763 пехотный полк 114 стрелковой дивизии, в 3-ю пулеметную роту. Роты собственно не было. Полк выходил из наступления. Потери были жуткие, все роты формировались заново. После мелких поручений, послали меня получать пополнение. И были это подавшие рапорт о досрочном освобождении заключенные. Их направили на фронт. А перед этим послали меня командиром пулеметного взвода в дивизионную школу младших командиров. Просуществовала она дней 10. Потом всех вернули в полк: некому было держать оборону, а мне поручили получить и привести в полк пополнение. Всего 1200 человек. Возвращающихся из госпиталей раненых назначили командирами взводов, рот и отделений. Дивизионное боепитание выдало пополнение винтовки, хотели нагрузить их и патронами – по 400 штук. Я сказал начальнику боепитания, что патроны повезете на повозках в километре от арьергарда. Вооруженную охрану боеприпасов я обеспечу. Иначе может сам получать и вести в наш полк это пополнение. Впереди, в авангарде двигалось боевое охранение из возвращающихся в полк курсантов. У них у всех было оружие и боеприпасы. Вероятность появления групп противника на пути следования маловероятна. Береженого, Бог бережет. Если 1000 раз сделаешь правильно, то в 1001 раз не захватят врасплох. Все время, пока был командиром, держался этого правила. Там, где другие попадались, у меня все было в порядке. Шли мы ночью, довольно шумно: все-таки еще утром стерегли их конвойные – «шаг вправо, шаг влево – стреляю», а тут и у самих оружие, хоть и без патронов, на всех новая воинская форма. После первого привала прибежал ко мне бывший раненный, и сказал, что вас, командир, в карты проиграли. Я, когда понял в чем суть, то попросил передать тому, что меня проиграл: чтобы и он потерпел до вечера, придем на передовую, там можно играть на солдат и офицеров противника – за это даже похвалят. Ну, убьет он меня, так и сам пропадет. Да, еще не так-то просто и одолеть меня. «Иди, - говорю – и скажи ему об этом». Немного погодя, дорога проходила по берегу озера. Тот берег был за финнами. Наша оборона подходила к озеру с одной и с другой стороны. Как раз то место обстреливалось артиллерией, слышны были разрывы снарядов, пускали ракеты. Новобранцы спрашивали: «Что это там?» Когда мы им объяснили, что там проходит передовая, они притихли, и стали просить пройти это место побыстрей. Довел это войско до тылов полка, нашел кухню, накормили всех, после чего я велел всем по ротам располагаться, в лесочке спать, пока суд да дело. Только к обеду стали распределять по батальонам. Некоторые солдаты из этого пополнения попали в нашу роту, мой взвод так, как рота формировалась заново. Командир роты мл. лейтенант Алексей Хохлов, он из горного рудника Гаурдак в Кара-кумах, политрук Георгий Градов, из Кузбасса. Зам комроты Тупиков. Он из Забайкалья. Командиры взводов: 1-го Васильев, 2-го Чичин Сергей, 3-го – я. В моем взводе было сперва 2, а потом еще поступило 2 станковых пулемета «максим». Наводчики пулеметов были Тумашов, Тряпинин, Гиргуляни и Баженов, помкомвзвода ст. сержант Шаров Петр Семенович. А наводчиков пулеметов звали так: Тумашова Тимофей, Тряпинина Иннокентий, Гиргуляни Илья Несторович, Баженова вот, забыл, как звали.

Еще один интересный штрих: когда по прибытии в полк я представлялся его командиру – полковнику Скачкову и начштаба Науменко Георгию Сергеевичу (а командира-то фамилия была Сачков – это я вспомнил сейчас), то командир мне сказал, что: «Что ты вырядился с кубарями и петлицами? Что твои подчиненные не будут знать кто у них командир? Вот видишь, мы все в телогрейках ходим, и от красноармейцев не отличаемся, и снайпера за нами охотиться не станут!» Я сказал, что командир всегда должен носить форму и знаки отличия, может быть нужна какая-то полевая форма, но вы ведь знаете, что не только поведение, а и внешний вид командира влияет на состояние подчиненных, правда, не только это. За совет благодарю, ходить буду в форме. Потом мне с начштаба приходилось несколько раз общаться по всяким делам, а командир полка в скором времени переместился в штаб дивизии. Новый командир полка Звонов, только что окончил академию Генерального штаба. Его очень опекал командир дивизии полковник Памфилович. Совершенно случайно я стал свидетелем такой сцены: провожает командир дивизии, приезжавшего в штаб полка, майора Звонова. Командир дивизии попрощался, отъехал несколько шагов, а потом спрашивает: «Иван Петрович, я Вам на прошлой неделе томик Клаузевица посылал, вы его проштудировали?». «Еще не закончил, Михаил Игнатьевич». Но, «вернемся к нашим баранам».

Поставили нас между 8 и 7-й ротой, на стыке, на гребне плато. Под нами в дефиле узкоколейка, слева метрах в 400 еще узкоколейка, от которой ответвляется та, что под нами. Этот стык мы просматривали из дзота, где стоял наш «Максим». И в правую сторону узкоколейка просматривалась и простреливалась из второй амбразуры. Землянка, где мы жили в 50 метрах от дзота и двух открытых позиций, около него. Землянка была в сосновом бору, но рядом с ней росли высоченные ели, а около молодые елочки так, что землянку ни сверху, ни с земли не было видно. Но ходить от землянки до огневых позиций приходилось по поверхности – не было траншеи, не успели наши предшественники вырыть. Мы взялись, и ломаный ход отрыли очень быстро, и сделали отводы от нее воды. Только ходить по траншее приучить было очень трудно. Я убеждал своих солдат, что мы не на даче в сосновом бору, а на войне. Правило простое: использовать все преимущества местности и всего прочего, быть в готовности отразить нападение, соображать за противника, что он сделает в конкретной ситуации. В общем, не расслабляться. Солдаты во взводе были самых разных национальностей и возрастов и характеров, конечно.

Грузин из Верхней Сванетии Гиргуляни закончил почти, ветеринарный институт, был самым из нас образованным. 8 лет за кровную месть провел в лагерях при сроке 7 лет, и «досрочно» был освобожден с отправкой на фронт. Об этом он нам рассказывал по вечерам две недели подряд. Сказал, что 8 лет много, но, чтобы понять, как надо жить, годик побыть в лагере было бы полезно каждому. Правда, выжить там имеет шансы только тот, кто пристроится к каким-нибудь должностям, не связанным с работой на лесоповале, на шахтах, карьерах и других объектах. В связи с вендеттой враждующая сторона не допускала получения писем от Гиргуляни к его матери и сестре. Там на почте работала дочка убитого главы семьи. Все восемь лет ни он, ни родные писем не получали. Я попросил его написать письмо домой, отправил его в Ашхабад к Леночке, а она отправила его оттуда в село, к родным Гиргуляни. Еще я написал в военкомат и партийные советские органы с просьбой проследить, чтобы письма доходили. Он вскоре получил ответ на свое письмо. Родные считали, что его уже нет в живых. Гургуляни же был очень рад, написал на почту письмо с просьбой никак не наказывать тех, кто не пропускал его письма: он их прощает.

Нас поставили на оборону сразу после наступления апрельского 1942 г, войска были обескровлены. Немногочисленные захваченные в плен финны показывали, что если, в конце уже боев, советские части будут продвигаться, в бои не вступать – отходить, хоть до Хельсинки. Но нашим войскам тоже приказали вернуться на исходные позиции. Нам достался ДЗОТ с двумя амбразурами для стрельбы вдоль фронта в одну и другую сторону. Впереди нас в низине располагалось боевое охранение стрелковой роты, тут и была она вся. Никаких окопов в линии обороны рота не занимала, никого не было, а стояли только боевые охранения численностью в одно стрелковое отделение. Поэтому, когда я пошел устанавливать связи с соседями, ни вправо, ни влево никаких войск не нашел. Стал искать КП соседних рот. Нашел их на обратных скатах плато. На обороне фронта, около 2,5 км, кроме нашего взвода и боевых охранений рот, никто не стоял. Если днем эта полоса просматривалась, то в темное время через наши боевые порядки незамечено, могла бы пройти целая дивизия. Поэтому мы в ДЗОТе держали два пулемета, а другие два в землянке. Такое положение сохранялось до середины лета. А тогда на левом фланге наши захватили ничейную высотку, а из низины расположенной под ней финны сами ушли за узкоколейку и небольшой пятачок леса, а наш взвод, точнее два расчета с пулеметами выдвинули как раз на это место к самой узкоколейке. Там мы отрыли огневые и вырыли котлован для ДЗОТа. Сруб ДЗОТа срубили саперы в 600 метрах от передовой. Около самого будущего ДЗОта несколько деревьев и кустарник скрывали нас от наблюдения со стороны финнов, кстати, у них там под мостом был оборудован НП. В метрах 400 от нашего будущего ДЗОТа узкоколейка делала поворот, в этом месте насыпь поднималась вверх, и оттуда они просматривали узкоколейку и всю прилегающую местность на полтора километра. Чтобы не быть подстреленными на линии прежней обороны, в насыпи, под узкоколейкой, стрелки прорыли тоннель, забрали его плахами, и там ходили. Когда мы отрыли котлован для ДЗОта, пришел командир саперов и сказал, что прежде чем они приступят к посадке ДЗОТа на место, мы должны на все четыре стороны выставить охранение на 400 метров от объекта, то есть от ДЗОТа. В стороны мы выставили, а вперед не смогли, так как до окопов финнов было 120 метров – сразу за леском, что за узкоколейкой. Сказал, что пусть работают: мы с фронта надежно их прикроем. Но сапер не согласился, и сказал, что они уже несли потери из-за того, что противник внезапно нападал на работающих саперов. Как говорится, договорились полюбовно: саперы на своих лошадках подвезут сруб, а мы сами соберем его и посадим на место, все равно мы сами будем заготавливать, и укладывать накат на ДЗОТ.

Пошли мы охранять саперов с фронта: Гиргуляни с винтовкой, Шушугин – тоже, Волков тоже с винтовкой, а я с автоматом ППШ. Броском перескочили через узкоколейку и сразу в лес, выползли ближе к опушке, стали наблюдать. Вдруг Волков встал и собрался что-то делать, вроде кричать. Я ему громко так шепчу: «Ложись, какие тебе славяне, это финны, наблюдай и не высовывайся!». Смотрим, тоже копают, и тоже котлован, одеты, видно только верх – нижние рубахи: кто такие? Пленные, мобилизованные, а может быть солдаты, но не видно их оружия. На пеньке сидит капрал – это хорошо, ведь до них 50 метров – все как на ладони. Главное у него автомат на коленях, курит сигарету, покрикивает на копающих солдат. Я ребятам сказал: «Смотрите, есть ли оружие у тех, что копают». Вот капрал слез с пенька, что-то скомандовал. Землекопы вылезли из котлована, и тут я увидел пирамидку карабинов. Наверное, это были саперы, у пехоты автоматы. Я своим ребятам сказал, что я буду стрелять в капрала, а они как кто сидит: правый в правого, Гиргуляни в средних двух, а Волков в левого, теперь цельтесь, как будете готовы, шепнете. Стрелять начнем, как только я выстрелю. Я выстрелил одиночным, капрал упал, а нога осталась на пеньке, не знаю, как уж это так получилось. Гиргуляни заложил патроны между пальцев правой руки, и по одному досылал в патронник. Только один солдат противника вскочил и убежал в ближние кусты и скрылся там. Совсем близко от нас лежали убитые финны, и стояла пирамидка карабинов половина длины футбольного поля. Кто-то сказал « Я сбегаю за оружием и документами!». Нет: бежать мы должны в другую сторону, снимать саперов, предупредить стрелков, там стоял 7-й взвод стрелковой роты. Они как-то пассивно себя вели: кто отрыл ячейку с колена, кто лежа, а кто, вообще устроился за деревьями.

Когда я сказал саперам, что мы убили финнов, которые за леском, также как и мы, строили дзот, то их как ветром сдуло. То ли забыли, то ли преднамеренно, для нас оставили плотницкий топор и поперечную пилу. Финны очень быстро снесли половинку лесочка, потом перенесли огонь по нашим порядкам и еще куда-то вглубь, и очень быстро прекратили. Когда все успокоилось, я отправился к старому дзоту, где оставался один расчет: туда тоже бросили несколько мин и снарядов. Прошли мы метров 200, как нас заметили, и стали обстреливать. Мы спрятались за поленницей, снаряд не долетел метров на 50, мы отскочили в овражек с ручейком внизу. Мне в правый локоть с внутренней стороны попал маленький осколочек: рука перестала сгибаться и одеревенела. А у стрелков убило пожилого солдата Горбунова. Он лежал за деревом, без окопчика.

Ночи были еще светлыми, и приходилось собирать сруб дзота когда хоть немного потемнеет – это часа два-три. В остальное время подтаскивали землю для обвалования. Финны в лесочке напротив при обстреле навалили деревьев как раз на накат. Мы перебрались туда, но как только начинали пилить, финны на звук обстреливали нас. Придумали такой способ: крестиком запиливали кончики пуль. При выстреле части пули разлетались в разные стороны, образуя конусообразные воронки, звук воющий, как разрывные: одного-двух выстрелов было достаточно, чтобы перебить ствол толщиной полметра и более. На выстрелы финны не реагировали. Дополнительно пришлось свалить несколько сосен, причем таким же способом. Через узкоколейку мы бревна не перетаскивали, а укрепили наклонно два бревна, клали на верхний край этой эстакады бревно и оно, скатываясь, преодолевало рельсы и подкатывалось к дзоту и мы по наклонным бревнам закатывали их на место. Во время этой работы Тумашову пробило полы шинели и разорвало штанину, не зацепив тело, повезло. Вскоре стрелков переместили левее, за ручей и мы остались в этой долине одни. Из дзота хорошо просматривался участок финской обороны. Но мы из дзота по их позициям огонь не вели, стреляли из леса метров в 150 от него. Как-то днем финны совершили артналет, снаряды ложились сзади нас по всей линии обороны. Несколько снарядов пристрелочные, после разрыва долго поднимался у одних желтый, у других фиолетовый или голубой дым. А через несколько дней после артналета из леса тоже по всей линии перед нашей обороной застрочили автоматы. Из старого и нового дзота дали по очереди на всю ленту (это 250 патронов на каждую), и огонь прекратился, все стихло.

В НП финнов, что располагался под мостом на повороте насыпи, мы через день-два посылали с разных мест очередь с двумя-тремя трассирующими пулями для контроля. По наблюдениям он не посещался. Места, где противник мог оборудовать НП, мы тоже не забывали, и систематически обстреливали и из винтовок – для пристрелки трассирующими пулями, а потом через час-два давали очередь-другую из «Максима». Из-за этого возникали трения с ротным: куда палите? А вот комбат, майор Козлов за это же похвалил. Комиссар нашего батальона Михаил Попов – прекрасный, кстати, человек, говорил нашему политруку Георгию Градову: «Смотри, на его участке и «расскажи, расскажи бродяга» перестали играть». А «Бродяги» финны играли, перед тем как начать агитировать, а также когда начинали наши стрелять, чтобы заглушить их болтовню: например, «Бейте комиссаров и жидов, переходите на нашу сторону. Каждому обеспечим на его родине по паре коней и надел земли…»

Я так понял, что они посчитали – тут зазывать бесполезно, раз так по ним палят при любой возможности. Среди солдат моего взвода, были те, которых я привел с пополнением, досрочно освобожденные из лагерей. С ними Шаров – пом. комвзвода и я ползали по обороне, выбирали позиции, потом оттуда вели огонь. И по нам тоже стреляли. Но все обходилось. Главное же было в том, что они убеждались в том, что им верят и доверяют. Ну, и конечно, они набирались опыта – никто из них в армии раньше не служил. Солдаты эти: Волков, Михалев, Гиргуляни, Кусов. Научили мы их метко стрелять, определять расстояние до целей, маскироваться и еще многому, многому без чего солдат не солдат.

Вдруг на нашем участке обороны появилась целая рота бронебойщиков. Командовал политрук Барабанщиков, ротного у них ранило или убило. Политруку я помог выбрать позиции. Собственно, это было и не трудно сделать так, как танки могли проскочить только по узкоколейке, да еще в двух местах. Только политрук расположил их так, что им пришлось бы стрелять в лоб, а я нашел позиции, откуда они били бы по боковой броне. Этот политрук дал мне свою рекомендацию в партию, и еще долго с ним дружили, а потом их перебросили куда-то: видно, танковая угроза здесь миновала. Да и нас скоро сменили. Стала сюда 272 сд.

Под вечер (меняются всегда в темноте, чтобы противник не заметил), пришел командир пулеметного взвода со связными. Спросил кто перед нами, я рассказал все, что удалось вызнать об обороне финнов, какие цели, расстояния до них, передал огневой планшет весьма подробный. А он спрашивает: «Да, нет – в каком мы эшелоне, какие перед нами наши войска?». Я сказал, что сбоку слева боевое охранение стрелков, а так и перед нами финны, а наших войск нет. А он говорит: «Нам сказали, что будем стоять во втором эшелоне. Значит обманули!». Показал им родничок, откуда воду берем, где сортир, что намечали сделать, но не успели и ушли. Потом мы узнали, что финны их оттуда сбили – целый батальон погнали по узкоколейке: один путь – кругом болота. Не зря пристреливали. Наши «катюши» ударили по наступавшим финнам, потом переносили огонь, пока не выдавили их обратно. Нас отвели на «отдых». Строили какой-то по счету тыловой рубеж обороны. Вставали в 5 часов и работали по 12 часов. Нам досталось рыть траншеи и пулеметные гнезда почти на вершине высоты, когда прошли слой глины, с исподу ударил тугой поток воды. Он не ослабевал все время, пока мы там были, вода текла с таким же напором. Как и в начале. Пришлось рыть спуски для воды. В один из дней не работали, направили собирать грибы и ягоды. Я «командовал» грибниками. Собрали по ведерку брезентовому, очень быстро. Один солдат – белорус из Полесья снял гимнастерку, завязал рукава и ворот, и все это заполнил грибами… только мухоморами. Мы все ему сказали, что это грибы ядовитые и их есть нельзя. Он не поверил, мы сказали, когда придем, ты иди первым, мы посмотрим, что тебе скажут. Когда он пришел к роте, все, кто видел его грибы, хватались за голову, и один или пару таких грибов съешь, никакой врач не спасет. Что он не разбирался в грибах, это навряд ли: я так и не уяснил, зачем он собирал мухоморы эти. Старшина с каптенармусом занялись сушкой и солением собранных грибов. Еще закатали в бочки бруснику.

Тут нас пополнили. Очень хорошие люди попали в наш взвод. Сержант Дарочкин, например, он был ранее командир стрелкового отделения. Мы его быстро переучили всем пулеметным наукам. Он был с Людиновского паровозостроительного завода механик, с железками возиться привык, стал командиром расчета. Пока мы были на отдыхе, много чего произошло: нас пополнили еще раз, учились солдаты стрелять и всем премудростям военным. Пролетели над нами немецкие самолеты на малой высоте, мы по ним стреляли, видели, как пули высекают искру у них на брюхе, но самолеты улетели, как ни в чем, ни бывало. Еще ночью конь свалился в траншею, и мы его оттуда вытаскивали, а он после этого лизал нам шеи. И неприятное событие: во взводе стрелковой роты солдат, из тотально мобилизованных, есть умственно неполноценный, были и не такие мобилизованные в 1942 году. Так солдат в шалаше свой вещмешок положил не так, как было приказано его взводным - казанским татарином лейтенантом Алексеевым. Тот ему приказал переложить мешок как у всех, солдат сказал, что это ему не казарма, как хочет, так мешок и положит. Взводный доложил ротному, тот выше (не хватило ума разобраться самому), в это время как раз вышел приказ Сталина, вроде № 227 или 226, ну и «отреагировали», приговорили за невыполнение приказа к расстрелу за компанию, кстати, с пойманным в нашем расположении дезертиром по фамилии Соловьев. Бежал он из-под Мурманска в Вологодскую область, осталось до дома совсем немного, но вот попался. Построили нас в каре, у вырытой ямы, поставили приговоренных, напротив них семь автоматчиков.… Из-за леса сзади нас на коне выехал комиссар дивизии Зайцев (говенный на 100% мужик), пробалазал, пока подъезжал, целую речь, и скомандовал в конце: «По врагам революции, изменникам Родины – огонь». Автоматчики застрочили, Соловьев сразу упал в яму, а второй, что из-за мешка, остался стоять, и закричал: «Что же вы делаете? Разве так можно?» В него снова стали стрелять автоматчики, он свалился в яму, потом вылез из нее, и в него несколько раз из нагана выстрелил особняк. Все это выглядело отвратительно. Несколько солдат из первых рядов потеряли сознание и попадали. Комиссар заорал: « Командирам, разобраться с этими сердобольными!». Начальник штаба нашего полка куда-то перевел злосчастного взводного – мы его больше не встречали никогда.

Там же через день нам, когда стемнело до самого рассвета, крутили сразу подряд четыре кинокартины: «Битва за Россию», «Серенаду Солнечной долины», еще два фильма, но не помню какие. После этого утром двинулись мы на оборону, кого-то там сменили. Участок нам попался в мелколесье, финская оборона была видна, если выдвинешься за свои окопы метров на 150. Тогда сквозь кусты их позиции были видны как на ладони: проволока в 6 колов, во втором ряду с нашей стороны видны навешанные консервные банки – в большинстве своем это мины, от них видно как идут проволочки. Пребывание на этом рубеже ни чем не запомнилось кроме одного. К нам в пулеметную роту из транспортной роты передали одного немолодого солдата белоруса Шкредова. Сперва он побыл в каком-то взводе, а потом его передали нам. Из бывшего ездового транспортной роты полка воспитать пулеметчика, адаптировавшегося к постоянному пребыванию на передовой, мне не удалось. Но чувствовал он себя спокойно, все его всячески ободряли. Также, как и все дежурил в паре с кем-нибудь на нашем НП, причем только днем. Однажды в полдень, я пришел на пост, а там только его напарник, и говорит, что Шкредов пошел ломать сучки и ветки, чтобы расширить сектор наблюдения, пошел только что. Я метнулся за ним. По кустам можно было и бежать. Увидел брошенный Шкредовым автомат, потом и его самого. До финской проволоки оставалось метров 150, за ней несколько солдат, стоявших на бруствере окопов во весь рост. Они смотрели. Понимали, наверное, зачем идет к ним красноармеец, но просто смотрели и не стреляли. Я подскочил к Шкредову, как коршун, пнул дулом автомата ему в бок, рявкнул: «Назад, в кусты! Быстро!». Схватил его за ремень, и утянул в кусты. Сказал: «Давай забирай вправо: сейчас стрелять по нам начнут». Он отвечал, что не будут, и все норовил добраться до брошенного автомата, который был уже виден. Не могу утверждать, что он жалел, что бросил свой автомат, но пришлось его опять силой тащить в сторону. Финны, в самом деле, начали стрелять в том направлении, где мы только что пробежали. Пришлось прыгать в воронку. Пока стреляли, я Шкредову сказал следующее: «Ты, в самом деле, обламывал веточки, я тебе помогал, финны нас заметили и обстреляли, автомат свой ты не успел подхватить, я его потом сам принесу. Попал бы, ты, к финнам, они бы тебя дней пять продержали без еды и питья. Потом показали бы своим солдатам – вот с кем воюете. Показали бы не здесь, где тебя видели, а в другом месте, а потом в лагерь, а не домой, как ты предполагал. Никому ничего не говори обо всем этом, не то себя погубишь. Вот и все, а теперь пошли». Потом привел новую смену, слазил за автоматом. Удалось дозвониться до командира транспортной роты. Взял Шкредова, отвел его туда. Астахову все рассказал, посоветовал прикрепить к нему надежного человека, и будет этот Шкредов прекрасным ездовым. Говори, что не вышел из него пулеметчик. Со своим начальством я улажу. А убегать он больше не будет. И губить человека не надо: темный он очень.(По данным ОБД. «Мемориал» Шкредов Артемий Прокопьевич 1896 г. Р. Уроженец Могилёвской обл. Призван февраль 1942 г. Погиб 17.07.1944 г.Похоронен 5 км г. Питкяранта

На той же обороне поучили мы солдата узбека по фамилии Узбяков. Ни одного слова по-русски он не понимал. Стал я его, а потом и все учить русскому языку. Дело шло очень туго, а потом башкир Гималов и другие, кто знали тюркские слова стали ему называть их русское значение, и он очень быстро стал общаться с нами, и попросил учить его русской грамоте. Набирали как раз на курсы снайперов, он туда попросился, я его туда и отпустил. Потом он приходил к нам на оборону на другом участке, мы вместе с ним еще стреляли по финнам бедным. С этого участка перевели нас на берег Свири, недалеко от места, где оборона поворачивает, и оба берега заняты противником. Стояли мы на левом берегу – он высокий, а у финнов - низкий. Но потом поднимается и в километре от реки идет гряда раза в три выше нашего берега. Оттуда в стереотрубы все было видно, если днем на нашей обороне появляется группа, то противник не упускал возможности бросить пару мин или снарядов. Огневые точки у них были на скатах, обращенных на нашу сторону. Мы засекали их по дымовым кольцам – это как у курильщиков, когда они пускают колечками дым от папиросы. То же происходит и при выстреле. Определяли расстояние до этих пушек, и ждали, как только начнут стрелять, мы туда очередь. Преимущественно тяжелыми пулями. Они летят до пяти километров. Наверное, что-нибудь поражали. Если раньше они стреляли по несколько залпов, то теперь раз пальнут и все.

По берегу Свири мы стояли зимой. Заметили, что напротив нас по ночам ставят финны рогатки из колючей проволоки. Когда стало темнеть, нацелили на крайнюю рогатку пулемет, дождались начала работы у них, дали длинную очередь и сразу пустили ракеты. Заметили, что рогатку они не донесли до места, бросили. Она так и лежала в стороне, пока мы там стояли. Больше они рогаток не ставили. Могли бы в следующие ночи поставить, но так и валялась эта рогатка на том же месте.

Я давно заметил, что и местность, и всевозможные обстоятельства как бы естественно, оценивались сугубо с военной только стороны: где расположить позиции, мертвые зоны, куда посадить НП, где то же самое расположил противник, как лучше нам к нему подобраться, как он это может сделать. Ну и конечно, бытовые заботы: где воду брать (искать родничок, ручеек, близкую речку), но чаще мы рыли неглубокий колодец – благо вода в наших местах всегда таилась неглубоко, да и дрова, и сортир, он мусорная яма. Это все в обороне, конечно. Вот на позициях, что мы занимали по берегу Свири, за нами вырубка, голое место, даже пни занесло снегом. Ночами мы корчевали эти пни, они были смолистые и очень хорошо и долго горели. На поленья их рубили специально в отдалении от траншеи, да еще с навесом: финны стреляли на звук, кстати, это у них неплохо получалось, а мы береглись. По вечерам и ночам на наш участок приходили дивизионные разведчики. Они вели наблюдение, готовили поиск по захвату контрольного пленного, попросту языка. Я помню, фамилии некоторых из них: Сизов, Шумков, Сазонов. Очень славные ребята. На соседнем участке – от нас ближе к Лодейному Полю, им удалось днем переползти Свирь, и на стыке финских двух рот, захватить связиста, возвращавшегося из отпуска. Поэтому он дал очень ценные сведения о положении в тылу, но, в самом деле, ничего не мог сказать, что же делается на передовой так, как не успел дойти до роты, куда его направили после ранения и отпуска. И вот потребовался язык с передовой. Составили разведчики план, как они будут хватать языка. План был такой: днем финны спят, когда хорошо стемнеет, уходят работать, оставляя наблюдателей в окопах и дневальных и больных, а также смены наблюдателей. Мы все это знали и рассказали обо всем разведчикам. Они проверили, и убедились, что все так и есть. Решили они после пурги, которые часто случались, когда слоем снега обезопасит мины, переползти Свирь и захватить наблюдателя. Во время ненастья ставят финны дополнительных наблюдателей, а когда начинает проясняться, снимают. Поэтому решили после пурги. Все шло у них хорошо, когда подползли к самой проволоке, которую всю занесло сугробами, неожиданно выглянула Луна, да такая светлая, как днем. Их заметили, они стали отползать. Мы били по наблюдателям, и не дали к этому месту приблизиться. Никого из разведчиков не ранило, не убило. Но начальство (в лице командира дивизии полковника Памфиловича и комиссара Зайцева, наверное, по его инициативе) посчитало, что разведчики не выполнили приказ, и за это их и отправило в штрафную роту. Что с ними стало, я не знаю.

В это же время вышел приказ в землянках сделать вторые выходы, на случай, если противник нападет, застанет врасплох, заскочит в нашу землянку – и вот тогда у нас будет возможность удрать через второй выход, замаскированный снаружи и внутри. Буд-то где-то финны захватили наших солдат и увели их с собой: мы же ни проволочных заграждений, ни мин не ставили. Когда мы после этого стояли напротив Свири-3, поставили минное поле, довольно широкое и густо расположили мины, так командир взвода саперов в конце постановки поля, удрал с установочной веревкой к финнам: они знали, как установлены мины, а мы нет. Еще в это же время нам выдали шомпольные гранаты. В ствол винтовки вставляется этот шомпол, соединенный с корпусом гранаты в форме яйца. На шомполе сзади гранаты стабилизатор. Холостым патроном выстреливается шомпол, стабилизатор скользит по шомполу, и удерживается на его конце утолщением наподобие шляпки гвоздя. Эти гранаты предназначались для борьбы с танками. Так, как о танках ничего пока на финской стороне слышно не было, то наибольшую опасность эта граната представляла для костей плеча, тех, кто попробует выстрелить этой гранатой: пуля весит 9 грамм, граната около 600, отдача страшенная, несмотря на то, что утолщение шомпола неплотно прилегает к нарезке ствола. Я это все объяснил солдатам, сказал, что если упереть приклад в мерзлую землю, то его отдачей расколет. Пошел в соседний взвод поделиться своими соображениями, но не успел: там один солдат - грузин (фамилия у него начиналась на «Ч»), успел выстрелить – ему сломало ключицу. Я с ним пошел к ротному. Дорогой сказал: «Как же ты, десятиклассник, не мог сообразить, что отдача может быть в десятки раз сильнее, чем при выстреле обычным патроном». Могут обвинить в умышленном членовредительстве. Так и бей на то, что считал, что отдача будет, как обычно, так как остается большой зазор между шомполом и стволом. И потом никто ничего не сказал, как стрелять. Старшина принес эти гранаты, и сказал: «Уничтожайте танки». Солдату обошлось. Ротный испугался, велел все гранаты слать в роту. Я посоветовал не делать этого, а, наоборот, показать, как нужно ими стрелять, пусть к нам приходят.

Я сообразил, что сперва нужно выстрелить под углом 45 градусов, а потом можно откорректировать дальность. Под прикладом устроили амортизаторы из телогрейки, уперли все это в стенку траншеи, направили ствол винтовки в направлении, где у них был дзот, а рядом землянка. Граната полетела, и упала около землянки и разорвалась около нее. Взрывом сорвало часть наката. Мы зарядили 4-5 винтовок этими гранатами, и выстрелили залпом. Попали ими в дзот. Просто наделали шума. Вскоре по площади сзади нас на вырубке, финны произвели мощный артналет. Наверное, предполагается, что там стояла какая-то установка по пуску этих ракет. Как противотанковые эти ракеты не годились: невозможно точно прицелиться, губительная отдача, малая дальность полета. А заряд гранаты вполне приличный: может сорвать и башню и броню пробьет. Только необходимо устранить воздействие отдачи на стрелка, сделать движителем не холостой винтовочный патрон, а трубку с горючим веществом, наподобие осветительных ракет, и соответственно, сделать конструкцию легкую и безопасную для стрелка. Все это написал я в рапорте, хотя никто об этом не просил меня, а сам постарался все гранаты поскорее запустить по разным целям, например, попала граната в проволочное заграждение: разорвало в месте падения всю проволоку, а на периферии повалило столбы, и получился существенный прорыв. Кстати, пока мы там стояли противники наши, так и не восстановили этот участок: наверное, понатыкали там мин. А у меня были самые корыстные цели – избавиться от этих гранат: и носить их небезопасно, встряхнешь, и встанут на боевой взвод. Да и таскать их с собой при перемене мест, которые часто у нас случались, не хотелось. Комбат Лещенко вызвал меня к себе, и приказал, чтобы я, где хочу, но нашел то количество мин, что нам выдали, и без приказа не расходовали. И раньше у нас отношения были неприязненные, а теперь и совсем стали хуже нельзя. Я спросил: «Как Вы это представляете, вернуть?» Комбат говорит: «Это Вы уж сами думайте!». Тогда я, пока Лещенко меня не прервал, все ему и выложил: «Вместо того, чтобы сказать мне спасибо за то, что я нашел способ применения этим гранатам – для поражения танков в таком виде они не приспособлены, да и танки на нашем участке не обнаружены. Вы еще и обвиняете меня в бесцельном расходовании этих гранат. Я хоть какое-то им применения нашел. На наш десяток гранат, финны выпустили впустую более 200 снарядов, никого не убили и не ранили, да еще столько пеньков выкорчевали на дрова. А Вы говорите, что мы зря гранаты расходовали». Он сказал, что решил, что со мной делать. И ушел. Больше об этом никто не вспоминал. Больше таких гранат я нигде не встречал.

В это время в первом взводе убежал к финнам наводчик пулемета Васильев. У командира этого взвода, фамилия была тоже Васильев. Этому лейтенанту все не везло, хотя во всем сам и был виноват: когда снимались с этой обороны, мы все в тыл шли по километровому ходу сообщения, а попросту по ломаной траншее, - он свой взвод повел поверху, по дороге и двоих ранило. К нам, вообще, он относился пренебрежительно: учились мы все остальные месяцы, а он три года. (По данным ОБД. «Мемориал» Васильев Фёдор Петрович 1914 г. Р. Уроженец Красноярского краяЕнисейский р. С. Маклаково. Мл. лейтенант, ком. Взвода 363 с. П. 114 с. Д. Убит 07.10.1944 г. Похоронен Мурманская обл. Кольский р. Отметка 237,1.)

Наши пулеметные взводы всегда занимали оборону со стрелковыми ротами. Мы им не придавались, а действовали вместе. Но не всегда: например, по берегу Свири наша 3-я пулеметная рота самостоятельно, без стрелков, занимала оборону. Командовал нами непосредственно наш командир младший сначала, а потом старший лейтенант Алексей Хохлов. Поэтому я и помню только этот ротный КП, остальных не помню, зато помню все КП стрелковых рот, с которыми совместно действовали: 7-й и 8-й и ни разу с 9-й.

Нас отвели на отдых, и было там несколько всего-то примечательных событий. На полковых учениях начштаба батальона ст.л. Жигоренко поманил меня из построения, я незаметно вышел, и он мне сказал, чтобы я отправился в дом отдыха – в него переоборудовали госпиталь. И там мы неделю отсыпались, гуляли по деревне; вечером смотрели кино, по утрам к завтраку подносили по 100 грамм водки корпусной крепости. Необходимо пояснить, что по мере приближения к передовой уменьшение крепости водки пропорционально расстоянию до этой самой передовой: от 40 градусов до 20 на переднем крае. Не интересна обратная дорога, прошли мы всю ее больше пешком. Госпиталь располагался, как я полагаю в деревне Люговичи. Оттуда до окраин Лодейного Поля доехали в кабинах грузовиков, потом шли пешком, на вершине гребня возвышенности, что тянется вдоль берега Свири, нас заметили финны и обстреляли из пушек, но выпустили снаряды с большим недолетом. Переночевали в тылах полка у связиста лейтенанта Цветкова – он раньше был в нашем батальоне. Его землянка освещалась: горел подвешенный к потолку телефонный провод, горел медленно, чадил. Провода дали поврежденные, но не только. Туда же приехал старшина нашей роты. С ним мы утром двинулись от Цветкова в расположение, которое за время нашего отдыха переместилось на другое место, и мы побродили бы, пока разыскали бы свою роту.

Шли мы за дровнями, старшина нам рассказывал ротные и батальонные новости, Смеялись. Кстати, он сидел в санях и правил конем (табельные только пароконные повозки, а сани – это всегда найденные, заимствованные до окончания войны у крестьян их сани и другими способами, включая и вульгарным воровством добытые). Остальные, три, коня где-то в ближнем тылу ездовыми Луненковым и Логинывым (может быть, эту фамилию я неточно сохранил в памяти) прокармливались до зеленой травы: безлошадным крестьянам за сено возили из леса дрова, бревна и другие работы выполняли, сами кормились, находили бесхозные стога. Раз в месяц один из них приезжал за продуктами, сообщал, где их искать, мы спрашивали, не появились ли в их временно созданных семьях новые члены. Они на карте отмечали, где их искать очень точно. Без всего этого всех коней на армейский лошадиный паек не сохранить. А так весной они привели трех наших, и жеребеночка и еще коня, как они сказали приблудного, а как он к ним попал – никто не знает.

Так в это время нас обогнали дрожки. На нашу беду не сразу уступили дорогу, дрожки притормозили, потом рванули и опять остановились. Нас грозно окликнул командир дивизии. Мы подошли к нему. Он на нас заорал, хотя всегда мы его держали за демократа и интеллигента. «Почему офицеры идут пешком, а старшина восседает, как богдыхан, не знаете, с чего начинается, и где исчезает субординация!!!». Я набрался «смелости» и сказал, что старшина не восседает, как Вы несправедливо заметили, а правит конем. А если мы все сядем, то конь не … «Молчать!!! Распустились!!! В каком виде!! Сейчас же приведите себя в порядок!!!» И умчался, а откуда мы не поинтересовался. Моськи, правда, от озокеритных проводов, были чумазые. Утерлись снегом. Старшина (до войны студент-химик, химинструктор до старшинства в нашей роте) сказал: «Все, привал. Доставайте свои кружки, запьем этот скорбный эпизод. Видно нашему полковнику хвоста где-то накрутили. Вот вы, как все хорошие люди, воюете за справедливость и никогда не боитесь». Мы выпили, закусили, пошли и заорали, конечно, песню. В прекрасном настроении вернулись с отдыха. Отдыхали там два солдата с нашей роты – Заводчиков и еще кто-то. Под вечер мой взвод направили в чужой полк, заменить на обороне кого-то. ПНШ указал на карте место, но я потребовал карту во временное пользование, которое я так надеялся, перейдет в постоянное, но стало только долговременным, к сожалению, начался дождь. Кто-то из сибиряков, предложил полушубки вывернуть мехом наружу, тогда кожа не раскиснет, а потом встряхнем их, и они будут сухими. Так мы и сделали. Когда подошли к расположению, как раз выглянула луна, а нам дали очередь из автомата. По звуку из нашего оружия, значит, мы не проскочили передовую. Я заорал: «Ты, что, опупел, по своим палишь!». Он тоже заорал: «Стойте! Товарищ лейтенант, выходите скорее, тут неизвестные!». Я сказал: «С этого бы и начинал, а то стреляешь в людей, хотя толком стрелять ночью не умеешь. Зови скорей командира! Учись стрелять ночью, только не по нам» Я ему сказал, чтобы побыстрее позвал командира. Когда тот вышел из землянки, я сказал, что мы пришли их сменить, если они собрались, то пусть выходят, а мы посмотрим оборону. Командир сказал, что до противника 120 метров, нужно говорить шепотом, а то услышат. Орать не будем, чего шепотом говорить, когда солдат закатил по нам длинную очередь, но, слава Богу, промахнулся. Тут подошел ст. сержант Петр Семенович Шаров, и сказал, что в землянку войти нельзя – воды там по нары, на более чем полметра, и в траншеях столько же. Велел найти низкое место в траншее, сделать оттуда отток воды, желательно в сторону тыла, замаскировать. Буквально за полчаса прорыли отвод, спустили воду, в полу траншеи добавили желобков, и вода отовсюду сошла, солдаты вошли в землянку. Оказалось, что ночью наши предшественники держали только один пост, стоял один солдат у землянки - и все. До окопа противника, в самом деле, было 120 метров, и даже ночью они были четко видны.

Тем временем сменились. Между нами и финнами проходило Архангельское шоссе, тракт. Вдоль него стояли снегозащитные щиты, за ними валы снега, в промежутках траншеи. Были мы там недолго. Вот только сменой и запомнилось, да еще тем, что при прощании «их» пом. комвзвода предложил поменяться командирами: «Мы вам отдадим своего, а вы нам своего, хоть на время, или забирайте нашего, мы с ним пропадем». «Я не знаю ваших дел, но то, что вы как лягушки прыгали по колено в воде показывает, что вы все или лодыри, или круглые дураки, и нечего на командира пенять».

Несмотря на малое друг от друга расстояние, мы не потеряли ни одного человека: никого не ранило и не убило. Вообще, пока я командовал взводом, с апреля 1942 по октябрь 1943, не потерял ни одного человека.

Финны по своей для нас вредной привычке, - работали по ночам: что-то копали (видно было, как летела земля, стучали, заколачивали перед окопами для чего-то колья в землю.). Ночи две мы наблюдали за этим, а потом из двух сразу пулеметов с крыши землянки запустили по ним длиннейшие очереди. Больше они не работали ни ночью, ни днем. Оттуда перебросили нас к поселку Свирь-3, недалеко от железной дороги, напротив нас, как раз, стоял дом НКВД – 5 этажей над, и столько же под землей. По нему иногда били пушки, но от стен ничего даже не отколупывалось, из чего они были сделаны – неизвестно, такие крепкие. Но мы как-то обнаружили на верху стены их НП, или случайно там оказались люди. Подготовили данные, подкараулили и обстреляли. Прямо перед нами был глубокий овраг, а за ним, впереди боевое охранение стрелков. Землянка их была за скатом оврага, напротив наших позиций. Как-то к нам пришел ст. лейтенант Калашников – командир противотанковых, бронебойных ружей, загоравших в ближнем тылу на танкоопасном расстоянии. Он попросил разрешения на нашем участке пострелять по финнам из бронебоек и снайперских винтовок. Я показал ему, где наша оборона, где финны, что у них мы заметили, где боевое охранение. Через полчаса, он ко мне приходит и говорит: «Подпишите акт: мы из противотанкового ружья убили не менее трех финнов». Нужно сказать, что уже тогда составляли акты за подписью офицера-свидетеля, подтверждающего этот факт. Я сказал, пойдем, посмотрим. Он мне показывает землянку нашего боевого охранения, и говорит: «Как они стали выходить, мы три патрона успели по ним выпустить, все без промаха!». Я спросил: «А больше никуда не стреляли?». «Нет, говорит, не стреляли». Тогда пойдемте, узнаете, сколько человек вы убили. Он говорит: «Куда пойдемте?». А туда, куда вы стреляли: это ведь землянка нашего боевого охранения, но вам лучше все же туда не ходить. Узнаем по телефону, лучше. По телефону страшно ругались – всю дверь издырявили. Но к счастью никого не убили, одному солдату разбили котелок, он хотел разогреть кашу на костре. Я посоветовал Калашникову поскорее отсюда отрываться, а в акте можно записать насчет двери. Через несколько дней приходите, мы вместе поищем места, откуда можно поразить финнов. Они пришли, принесли доски для ремонта двери, два котелка, флягу водки. Я ходил улаживать вместе с ним происшествие, все были довольны. Потом все боевое охранение выпустили по два-три патрона в сторону противника из бронебойки.

Несколько раз приходил к нам из штаба дивизии капитан Дудоладов, очень симпатичный человек. Я ему доложил, что по моим наблюдениям под домом НКВД находится штаб полка или батальона, так как замечалось оживленное порою там движение. Можно артиллерией поковеркать их минные поля, которые там должны быть очень плотными, отрезать на время огнем этот дом, захватить его на время или насовсем. Только штабников захватить будет трудно, так, как в подвалах двери крепкие, железные. Но попробовать можно. Дудоладов обругал меня Наполеоном, а потом сказал, что в общем, план интересный, нужно хорошенько его обдумать.

После летнего наступления 1944 года стало известно, что там располагались штабы батальона, полка, дивизии. И это в 150 метрах от передовой. Участок дороги, подходивший к Дому, проходящий по открытому месту, был скрыт маскировочной сеткой с нарисованными на ней деревьями. Все же, когда там ехала повозка или автомобиль, было заметно. Мы всякий раз обстреливали их. Днем ездить перестали. Мы тогда находились в небольшом лесу. На дрова рубили поваленные при обстрелах деревья. При разрывах мин и снарядов, попадающих в стволы деревьев, опасность поражения значительно увеличивалась, мы стали перекрывать траншеи сверху настилом, и при обстреле можно там было укрыться.

Опять наш полк сняли с обороны. Занимались в масштабе, точнее в составе полка, батальона, роты. Отрабатывали наступательные действия в различных условиях погоды, местности, время суток на лыжах - ведь зима была. На лыжах много бегали. Мои солдаты Гургуляни, Гималов и Тряпицын от лыжных, в основном, занятий подались в полковую разведку, как раз туда набирали народ. Если мы на лыжах бегали днем, а ночью большей частью, спали в землянках, то разведка круглые сутки проходила на лыжах, ночевали в шалашах, в лесу, все время, перемещаясь: отрабатывали дальний поиск, сами готовили на кострах пищу. Через пять дней они запросились обратно в роту - их отпустили. За это время пообмораживали они кто что. Они были рады и мы все тоже. Как-то вечером лежали мы на нарах, топилась железная печка, было тепло. Все мы из разных мест, рассказывали какие у кого росли фрукты. Когда дошла очередь до Гималова, спросили: «А какие у вас росли фрукты?». Он сказал: «Заяц, белка, бурундук». Он не понял, чего мы ржем, а когда ему объяснили, то он тоже смеялся. Он башкир, природный охотник, очень сильный и добрый человек. Все они такие были. Жалко, что летом 1944 года под Питкярантой, когда было уже известно, что по соглашению о прекращении огня финские войска отойдут за границу 1940 года, спесивые генералы кидали, и кидали войска на штурм города и погубили почти всю 114 дивизию, в том числе и всех моих солдат. В живых остались только те, кто был ранен. Очень хотелось командованию заполучить наименование «Питкярантские».(По данным ОБД «Мемориал»- Гергуляни Илья Нестерович 1910 г.р. урож ГССр Квемо-сванетский р. Красноармеец 114 с.д. убит 12.07.1944г. Похоронен 300 метровю-з. д. НеемеляКФССР

Чичин Сергей Агеевич 1918 г.р. ком. Пульроты 114 с.д. Умер 13-16ноября 1944 г. Похоронен Северная часть залива Стремспухтен Норвегия.

Хохлов Алексей Иванович 1919 г. Р. Уроженец Саратовской обл. Больцерский район. Призван в 1939 г. Ком. Пульроты 114 с.д. Ст. лейтенант. Убит 28.06.1944 г. Похоронен КФССР. Олонецкий район, Видлфца.

Тупиков Георгий Фомич 1913г. Р. Алтайский кр. Шипкуновский р. С. Зеркаль. Призван в 1937 г. Шипуновским РВК. Капитан, ком. 2 пульроты 363 с. П. 114 с. Д. Убит 14.07.1944 г. Похоронен КФССР. Сальменский р. 4 км. Зап.д. Коверо. Перезахоронен п. Сальма Питкярантский р. Могила на 1081 человек

Дарочкин Василий Николаевич 1914 г. Р. Орловская обл. г. Людиново. Призван медвежегорским РВК. КФССР. Сержант наводчик 114 с. Д. Умер от ран 11.07.1944 г. Похоронен п. Катту ручей Ристеоя.)

Из 257 однополчан, учтенных в списке 114 дивизии, только 26 солдат и сержантов пехотинцев. Правда, они наименее активны во всяких собраниях, советах. Из двух дивизий, Укрепленного района после войны я на всяких ветеранских встречах виделся с теми, кого знал во время войны. Только со стрелком Бухбиндером – главным модным парикмахером города Боровичи, политруком Свищем, Сашей Фроловым, артиллеристом капитаном Гороховым, случайно на Дальнем Востоке встретил Скрынника, с которым служил еще в автороте, а потом вместе отправились на практику в пехотный полк 486 177 сд, и больше никого с кем непосредственно общался на фронте. Еще иногда вижу на улице подполковника Николая Ивановича Калетеевского. Он после войны был ректором Университета, я некоторое время после курсов повышения квалификации командного состава, был у него в батальоне офицерского резерва. С Сеней Рогозиным я был вначале, под Лугой, но он был в другом батальоне, а также неизвестно когда отбыл в Ленинград. Еще мельком я видел сержанта Семенова из 536 полка, когда нас направили перехватывать финскую разведку на стыке с этим полком. Там мы пролежали на болоте три ночи, но финны не такие дураки, чтобы два раза в одном и том же месте снова пытаться проникнуть в наш тыл. С Семеновым мы после войны работали в одной строительной организации. Он бригадиром, а я прорабом, но на разных участках.

На отдых и пополнение нас тогда отвели в прекрасное место. Удобные землянки по гребню возвышенности, нетронутый хвойный лес. От передовой, правда, не так уж далеко: много было сраженных при обстрелах из пушек и тяжелых минометов деревьев – мы их пилили на дрова. Днем занятия, ночью сон. Иногда, правда, ночные учения, тогда днем до обеда спим. Рай для солдат, и для командиров тоже. Нужно сказать, что до этого взводы наши были неполными: после апрельского наступления 1942 года, а до этого декабрьского 1941 года – до штата так и не смогли пополнить, да еще, хотя мы были и в обороне, но люди гибли, и раненные не все возвращались обратно. Тут к нам поступили и тотально мобилизованные с всякими физическими изъянами. Вот так к нам попал замечательный парень Скоров. Он совсем, не слышал, очень был силен, хоть роста среднего. Тогда же из госпиталя попал к нам Баженов – интеллигентный, спокойный, добрый человек. Очень был рад, что в нашем взводе были его одноплеменники (в других взводах рот тоже) удмурты. У нас это Волков, Корепанов. Он еще до войны вступил в партию. А, так, к слову сказать, в скором времени вся наша рота стала коммунистической. Но когда политрук роты Градов Георгий (вроде бы Петрович) сказал Баженову, а его избрали парторгом, что необходимо провести партсобрание с вопросом: «О воровстве в роте», - он посоветовался со мной – как быть? Сделали мы с ним такое философское умозаключение: если воровство, то какой тут коммунизм. Если в роте все коммунисты, то о воровстве и, вообще, поминать не должны: кто что у другого украл – отдай и покайся. Никто никому ничего не отдал, и не покаялся, конечно, но и воровать не стали больше. Солдаты с гордостью потом говорили: «У нас не воруют, мы коммунистическая рота». По недавним представлениям, я тогда служил в одной из первых, и немногочисленных, надеюсь «Рот коммунистического ратного труда». Когда, кстати, принимали в партию самого последнего нашего беспартийного солдата Бирюкова, то на вопрос для чего он вступает в партию, он сказал: «Тогда может быть поставят звеньевым, а может бригадиром, а то мантулишь за палочки в ведомости, если, конечно не убьют на войне». «Скорее всего, он вместе со всеми погиб под этой злосчастной Питкярантой. С самого начала формирования нашей роты в нашем взводе служили: Михалев – пилоправ в лагерях на лесоповале, безобидный крестьянин до этого (не отдал сбрую на второго коня при организации колхоза). Считал, что никто из нас не доживет до настоящей свободы не потому, что убьют, она наступит только тогда, когда большинство народа осознает, что его постоянно нагло обманывают, а на это уйдет еще полвека. Я ему говорил, что видно не за одну сбрую его взяли, а он сказал, что только в лагерях прозрел, потому, что умные люди все разъяснили: там ведь почти свободно можно о чем угодно говорить. (По данным ОБД «Мемориал» Михалёв Иван Александрович 1916 г. Р. БССР. Минская обл. Красноармеец стрелок 114 с. Д. Умер от ран 12.05.1944 г. Похоронен Лен. Обл. Лодейнопольский р. 400 метров южнее д. Озерки.

Михалёв Александр Ананьевич 1911 г. Р. Иркутская обл. Нижнеудинский р. Ефрейтор сапёр 114 с. Д. Убит 11.05.1944 г. Похоронен Лен. Обл. Подпорожский р. 50 метров южнее Чур-Озеро) Пом. комвзвода ст. сержант Шаров Петр Семенович – женатый человек, отец двух детей, к тому же тракторист и слесарь высшей квалификации, развил бурную деятельность в эпистолярном жанре, то есть в написании писем - переписке с тыловыми девушками. А началось с письма от тех, кто шил эти гимнастерки. Ему как раз попалась гимнастерка без письма, и он даже расстроился, и мы ему отдали свои письма с условием, что он обязательно им за нас ответит. Бумаги у нас всегда было много: патроны заворачивают в бумагу такую светло-коричневого цвета. Вот на ней он писал свои ответы, в скором времени он и переписывался с более, чем 300 корреспондентками – завел специальный «ответник» куда кратко выписывал, что он писал в ответах на их письма. Через пару месяцев не выдержал и всех своих корреспонденток передал всем, кого не встретит. От переписки этой осталось у него около 30 фотографий этих девушек, и он все их отправил в армейскую газету, с фамилиями, именами, адресами с общим, по нашему совету, заголовком: «Кто нас одевает, и за кого мы воюем!». Вот не могу сказать: поместили ли это в газете – мы армейскую газету получали редко, но девушки все ему писали и писали. Летом 1944 года за бои под Питкярантой Шаров был награжден орденом «Красная Звезда», там же и погиб. А тогда – это было начало 1943 года, письма я получал только от папы, Леночки и Юрика. От мамы и Володи Фридмана перестал получать их, еще, когда был в пехотном училище в Свердловске, а потом в лесу около разъезда Еланский. Что с ними сталось, я не знал. Узнал мой адрес и написал большое письмо Тема Федоров. Он там сообщил, что видел убитым моего старшего брата Михаила – Муси, как его все мы звали. Пуля ему попала прямо в голову – в лоб. Лежал он у штабной землянки, перед тем как его должны были похоронить. Убили его во время поиска. Ведь он был командиром пешей разведки полка, по ночам они лазили по нейтральной полосе: готовили очередной поиск. Пока он был командиром, они притащили четырех языков. Это очень много за такое короткое время, тем более что у финнов не так-то просто взять языка. (По данным ОБД «Мемориал»- Шапкайц Михаил Минеевич 1918 г.р. Убит 02.12.1941г. Похоронен Лен. Обл. Всеволожский район, ст. Грузино зап. Д. Куйвози, Воинский мемориал две могилы на 1264 человек) Сам Тема был командиром противотанкового орудия, стоял в то время на Лемболовских высотах, погиб он в конце войны. Как пример, его гибель описана в брошюрке, выпущенной после войны. Там писалось, что его орудие вело дуэль с минометом, расположенном в пределах видимости, что-то там Тема сделал не так, поэтому миномет поразил его орудие, а если бы так, то наоборот, то орудие поразило бы миномет противника. Как-будто автор этой статьи знал все наперед. Брошюрку, где помещена статья, прочитал в красном уголке батальона, в котором служил на Дальнем Востоке после войны. Сразу не взял, а на другой день эту брошюру стащили на бумагу для самокруток.

А тогда, это был конец 1942 года, отвели нас в ближний тыл. Возвращался я со своим взводом после стрельб на обед. Дорога шла по самому гребню гряды: слева довольно крутые спуски, а справа почти отвесные обрывы. Те, кто раньше пришел, бегали около землянок в ожидании обеда, говорят мне, что кто-то отважился и съехал на лыжах с левого спуска, и не упал. Я отвечал, что если бы он спустился с правого обрыва, да на одной лыже, да еще с завязанными глазами, - вот тогда это было бы да. Мне возразили, что никто этого не сможет сделать. Я говорю, что после обеда я скачусь, как сказал. Они попросили: «Давайте сейчас, все равно обед еще не готов». Принесли лыжи, я привязал одну, завязали мне и глаза, взял лыжные палки, чтобы разогнаться, и с обрыва благополучно скатился. Когда взобрался наверх, то там из землянок высыпало полбатальона. Стали просить еще раз скатиться, так как они не верят. Я им сказал: «Видит след от одной лыжи, что же тут не верить. Как дурак скатился еще раз. Надо сказать, что такие спуски я освоил давно. Спускался из-под Большого трамплина в Кавголово, и тоже на спор с «китайцами» - они специально приехали со мной посмотреть, как я прыгаю с Большого Трамплина, так как тоже не верили, что я с него прыгал. Обычно перед прыжком скатываются с горы приземления, чтобы привыкнуть к скорости. Такие вольности как спуск на одной лыже, да еще с завязанными глазами не позволял себе никто – я был своего рода рекордсмен. А тогда упросили меня скатиться и в третий раз. В самом конце отвесной части горы, в месте перехода ее на закругление, зацепил я носковым ремнем за пенек под снегом, и полетел головой вниз и попал лицом со всего размаха в торец, торчащего из-под снега пенька с острыми, как пики частями поваленного снарядом дерева. Зацепил я, видимо, только одну, самую высокую пику, так как порвал под носом верхнюю губу и более ничего, а могло быть и хуже. Вторую лыжную палку не мог найти, куда-то она зарылась. Кровь хлынула. На морозе она плохо свертывается. Надо подниматься наверх. Наверху поджидали меня ротный и политрук. Эти о своем беспокоиться: надо сказать, что ранило осколком, а то могут посчитать умышленным членовредительством. Только зам. комроты ст. лейтенант Тупиков сказал, что нужно перевязать рану, а не базарить. Я сказал, что врать не буду, скажу как есть, вы не бойтесь, сам за свою дурость и отвечу. Тупиков же снарядил сани и отвез меня на передовой перевязочный пункт полка. Пока добрались, да там меня определили – наступила ночь. Дошла моя очередь. Хирург, молодая красивая женщина с высокой, помню, прической, положила меня на стол, стала выбирать инструменты. Тут мимо проходил старый, седой человек в накинутом на нижнюю рубаху полушубке. Он спросил, что она собирается делать. Она ответила, я запомнил только, что в ее ответе было слово экстракция. Старый врач на нее закричал, обругал: самые приличные слова были «дура безмозглая». А мне очень ласково так сказал: «Молодой человек молите Бога, что я писать захотел, а то она отчикнула бы Вам губу, и Вы всю жизнь улыбались бы неизвестно чему, и никакая девушка за Вас замуж не пошла. Я сейчас все что надо сделаю, вот только сбегаю отлить». Потом он меня спросил, как будем делать с замораживанием или на живую нитку: лучше без замораживания, а то когда укол будет больно, да и когда отходить. А главное все это долго. Протер мне спиртом губу, сбрил на ошметках губы усы, сшил концы, велел две недели молчать, а есть не разжевывая. Когда сшивал, все время ругал докторшу: «Смотри, дура, как надо делать. Такого красавца уродом хотела сделать. Прежде, чем отсекать, нужно промыть рану спиртом, посмотреть, посоветоваться, если в чем сомневаешься, и если ничего другого сделать нельзя, только тогда отсекать. Ну, вот и все. Я пошел спать. А, Вы, пробудете у нас пять дней, потом отправитесь к себе. Швы снимать не будем, потом сами разойдутся, точнее рассосутся». В землянке, куда меня поместили придуривал с ангиной какой-то майор из штаба дивизии, который тут пробавлялся с девицей из цензуры полевой почты, располагавшейся тут же рядом. Дело в том, что мою ушанку не нашли и врач велел надеть полковничью папаху, в которой я и пришел. А майор сразу же собрал свои пожитки, и убрался. Девушку он не смог, наверное, предупредить, и она в скором времени пришла. Очень обрадовалась, что этот майор смотался – такой он противный. Так смеялась, когда я ей рассказал про папаху. Сказала, что майор страшный трус, боится, что его запрут на передовую. В скором времени пришла в землянку врач или фельдшер, принесла мою ушанку. Сказала, что мне говорить, а уж целоваться или что другое совсем нельзя, а без этого чего так сидеть. Приходи, говорит, когда твой друг поправится, а тот противный майор, куда же делся?

В самый последний день, когда я уходил, девушка пришла проститься: ее куда-то переводили. Случайно мы встретились через два года. Еще долго из-под губы сохранялся какой-то твердый шарик, а под усами был виден шрам, напоминание о трюке с благоприятным исходом.

Когда я возвратился назад, то солдаты сказали, что они пытались найти вторую палку, но так ее не докопались – как сквозь землю провалилась. Зато вблизи осмотрели пень об который я приложился: чуть ближе бы опустился, остался бы без глаз или, вообще сонные артерии обломками пня порвало бы – они торчали вверх как стрелы или пики. Я сказал, что об этом вспоминать, впредь постараюсь быть умнее.

И опять нас поставили на оборону по берегу Свири. На краю оврага стоял наш дзот, а от него оборона заворачивала по оврагу, дальше у финнов были оба берега Свири, в том числе и электростанция Свирь-3 с каналом и плотиной. Однажды в бинокль я увидел как группа финских солдат и офицеров переезжает на лыжах Свирь, с левого берега на - правый, выше плотины. У пулемета в дзоте дежурил ярославец Шушугин Александр Яковлевич, лет ему около 40, а мне казался он тогда почтенным дядечкой. Он и Корепанов были пожилые солдаты. Мы их берегли: работу оставляли им всегда полегче, на посты в метель и дождь, к примеру, не посылали. Я ему говорю: «Хочешь Александр Яковлевич, посмотреть, как финны на лыжах через Свирь переезжают: вот в бинокль смотри повыше плотины». Он посмотрел и спрашивает: «Что же нам делать?» Я ему говорю: «Ты мне командуй, а я буду исполнять, что ты мне прикажешь». «Надо вытащить пулемет на открытую позицию, потом определить расстояние и поставить прицел, ну а потом поубивать их всех». Я спросил: «А не жалко?». Он говорит, что жалко, конечно. Я сказал, что он все правильно сообразил, только из пулемета мы по ним стрелять не будем, так как они, наверное, предполагают, что мы где-нибудь поставим пулемет. Но пусть они это узнают не от нас, а посылают, допустим, чтобы узнать, разведку, а стрелять мы по ним будем из винтовок сначала трассирующими пулями – проверим, правильно ли определили расстояние. Выстрелили по очереди, попали в плотину, добавили прицел, и опять по разу выстрелили – финны остановились. Мы не менее, чем по паре обойм запустили по ним. Попадали они, конечно, не от того, что мы по ним попали, а чтобы следующие пули не попали в них. Теперь они так и поползут до другого берега, в белых маскхалатах их не различишь на снегу. А заметили мы их только потому, что они сняли капюшоны с головы, мы их и увидели. Шушугин сказал, что ему было бы приятнее, если бы мы промахнулись – попугали и ладно. И еще: если бы мы у них в 1940 году не отняли бы Карельский перешеек, то они против нас не пошли бы воевать.

Когда мы стояли на отдыхе, то попросили рассказать кто, где раньше участвовал в боях, что было интересного. Вот что рассказал Шушугин: «Пригнали нас на Мясной Бор, и сразу объявили, что будем наступать в таком-то направлении, как только начнет светать. Накопились и побежали по лесу. Я от страха все глаза закрывал: все думал, вот сейчас убьют, вот сейчас убьют. Падал, вставал, опять бежал. Потом увидел, что никого вокруг нет. Залег в воронку. Вечером услышал, что со стороны немцев двигается прямо на него большая группа солдат, стал стрелять по ним из винтовки – все равно пропадать. Они рассыпались в цепь. Тут с нашей стороны закричали УРА! Немцы побежали, - так, в общем, я их ни разу толком и не видел. Ротный увидел меня, сказал, что записали в без вести пропавшие, а теперь представляю к награде на медаль «За Отвагу». Если бы не ты, немцы опять бы нас разбили. А теперь будем закрепляться на той стороне болота. А там меня как раз и ранили. А медаль, наверное, и оформить не успели, да я за нее и не переживаю».

К этому времени все солдатики научились метко стрелять, вообще, стали закаленными воинами. Стали готовить бумаги на снятие судимостей, ведь большинство из них было из того пополнения – досрочно освобожденных с отправкой на фронт. Было что писать: каждый активно участвовал каждый день в боевых действиях – то лазили на нейтральную полосу с винтовкой и биноклем, затемно отрывали и маскировали окопчик, потом до темноты караулили проходивших и проезжавших в полосе видимости. Ходили с пулемётом, тело пулемета, присобачено было к деревянному кругу, служащему опорой – не таскать же с собой станок, который весит 34 кг, а тело с водой всего 19. Потом летом Военный Трибунал со всех моих солдат судимости снял. Это были: Гургуляни Илья Несторович, Михалев, Волков, Кусов, и еще солдаты были с судимостями, но я их фамилии не помню, хотя как они выглядят, помню хорошо. Этой зимой стреляли по артбатареям, когда они вели огонь. Добились, что они больше одного залпа не стреляли. Тогда они стали одновременно несколькими батареями открывать огонь. Все-таки мы воздействовали на них. Солдаты иногда часами караулили момент, когда нужно быстро навести и открыть огонь. Открытая эта позиция была далеко от дзота, в лесу. Потом рассказывали: только раз и выстрелили – видно страху мы на них нагоняем, выстрелов они не слышат, а пули летят. За это не раз меня пробирал комбат капитан Лещенко. Я ему говорил, что сам Бог велел подавлять их только из пулеметов – что стоят наши 30-40 патронов, потом мы мгновенно отвечаем, самое же главное, что солдаты воочию видят, что противник их смертельно боится. А артиллеристы, кстати, никак не успеют так быстро изготовиться и открыть огонь по стреляющим батареям противника. Вместо того, чтобы на меня нападать нужно этот опыт внедрить и в других ротах. Сюда к нам опять наведался командир роты ПТР уже капитан Гребенников, а не Калашников, как я его неправильно называл. Я его спросил, сколько танков за это время поразили, он сказал, что их, наверное, отсюда перебросят туда, где они есть – на другой какой-нибудь фронт. Я ему указал финский дот на той стороне Свири. Амбразуры они закрывают железными щитами, как раз цель для бронебоек. Они долго в бинокли рассматривали дот, а потом зашли и со стороны стреляли по амбразуре. Еще показали НП на дереве, в глубине леса, тоже с какой-нибудь защитой. Посоветовали вообще свалить дерево, на котором он находился, запилив крестиком конец пули, но капитан сказал, что это будет нарушением Женевской конвенции о неприменении разрывных пуль. Мы ему показали свои запиленные пули для валки леса. Он сказал, что для леса можно, а в сторону противника стрелять нельзя. Пригласили его с солдатами еще к нам приходить, но больше мы не встречались. Тут еще одно интересное было событие: послали меня проверяющим как идут политзанятия в соседнем подразделении. Добирались до них довольно долго. Стояли они от Свири километров за пять. Там спрашивает командир у солдат такие главные вопросы, – какие должности занимает тов. Сталин, что является политической, а также экономической основой СССР? И другие вопросы. Солдаты чешут как из пулемета. В конце я спросил у одного, в летах, солдатика: «Как устроен белый свет?». Он так весь оживился и говорит: «Значит, так. Земля стоит на двух слонах, слоны на трех китах, а киты плавают в океан-море». И многие ему закивали головами. Я им стал объяснять устройство мироздания. Их политрук сказал, что это лишнее, но солдаты попросили продолжать. Политрук ушел, сказал, что это Вы уж без меня. На этой обороне простояли мы до весны 1943. Потом перебросили нас в спешном порядке на другой участок: на высоты перед бывшим поселком Свирь-3. Как раз на то место, где дорога от поселка к деревне Тененичи делает поворот и поднимается на высоту в 3 км за которой и была деревня. Не знаю, чем уж наши предшественники не понравились финнам, но однажды они выкатили на прямую наводку калибры от 378 до 304 мм, и минометы всякие, и разнесли позиции тех, кто стоял на высоте. Раненных там было мало, всех поубивало в окопах, а больше в землянках – в некоторые если не было прямого попадания, то обвалило, стенки, и наката два, а то и три обвалились и придавили тех, кто там был. Зрелище было жуткое. Осталась в целости только одна землянка, которая была на ровном месте в 50 метрах. Там мы и поселились. Но вскоре и нам не повезло в том смысле, что случился у нас пожар, и повезло, что начался он на рассвете: не заметен огонь и не видно дыма. А все было так: за печкой сушили мы лучинки – это наши источники света. Они подсохли, прозевали их вынуть из-за печки, и они вспыхнули, кора стенок наката тоже как порох, да еще подшивка газет висела на стене (мы копили за 10 дней, а потом рвали на курево) – тоже запылала. Я возвращался со сменой в землянку. Когда подошли, увидели, что она вся пылает. Заскочили, а там солдаты все спят, угрелись, никак не просыпаются и наших криков не слышат, угорели, наверное. Мы их давай на пол сдергивать, нас-то всего три человека было, а их вон сколько. Откуда только сила взялась – в секунды всех скинули, на полу они и проснулись. Дверь открывать нельзя – сразу огонь оживится, стали мы саперными лопатками срубать горящую кору, а она горела сразу по стенам и потолку. Потом все это стали выбрасывать наружу. А бревна наката тлели, так мы их водой залили, как раз посланные два ведра воды принесли. Все вычистили. Стали поближе к землянке родничок искать – нашли, выложили камнем. Когда его разрабатывали, обнаружили хорошую голубую глину. Решили понаделать немудрящих кирпичей для печки. Теплей и безопасней с печкой. А кирпичи делали так: в пне сделали вырез, туда в форму с поддоном насыпали глину с песком, потом бревном, закрепленным к оси, прикрепляемой к проушинам пня, - бревном выдавливали на верхнюю грань формы. На бревне повисали по трое-четверо, потом на поддоне ставили к печке. Подсохнет – поддон убирали. Сложили печку, а тут нас из этой землянки потеснили – прибыли бронебойщики, мы перешли на другую сторону высоты. Причем над землянкой на столбах был устроен накат, более, чем на метр, возвышающийся над верхним рядом бревен основного 3-х слойного наката. Странное дело – на высоте все землянки были разбиты, а эта уцелела. Все же подвесной накат при попадании в него снаряда не спасал бы нижние накаты над землянкой. Землянка просто была заброшена, мы ее вычистили, и стали в ней жить, одновременно стали строить новую, дополнительную. Случайно на болоте нашли сруб, а впереди него, ближе к передовой, окопы на стрелковый взвод по самый бруствер залитые водой, а на крохотном островке полузатопленная землянка по потолок заполненная толовыми шашками. В это время по ночам на конях саперы возили бревна на 3-х амбразурный дзот для наших пулеметов. Снега на высоте было как раз коням по брюхо. Таскали они бревна на высоту волоком, кони надрывались. Я предложил затесывать передний край бревна, наподобие лыжи. Потом мы расчистили к самому котловану под дзот дорогу и бревна стали подвозить на санях. Создавался мощный опорный пункт. Там встали стрелковый, пулеметный взводы и огневой взвод сорокапяток (2 пушки), а бронебойщиков куда-то перебросили, командир у них был лейтенант Кузнецов, у стрелков – Миша Баранов тоже лейтенант. А пулеметчиками командовал я. Потом добавили взвод ротных 50 мм минометов. У них командир был тоже лейтенант Соколов, а у артиллеристов – лейтенант Саранцев. Дорогу эту на Тененичи и далее в тыл до железной дороги у станции Янега и Тениконда прикрывали очень мощно так, как по ней можно прямиком проскочить в наш тыл, а повернув на север, отрезать не одну 114 дивизию, но и весь 4 корпус. Первое время, как мы только были туда брошены, мы там одни и занимали оборону. Теперь можно бы было ночью дежурить по очереди, но нам велели всем ночью не спать, да еще по очереди был ответственными дежурными, в обязанности которых входила проверка постов, боевого охранения, доклады каждые полтора часа в батальон об обстановке – обычная бюрократия. Я предложил, чтобы был в опорном этом узле один постоянный воинский начальник – командир стрелкового взвода Миша Баранов, но ротные и комбат воспротивились этому. Скоро вокруг Опорного пункта, в расстоянии на 60 метров от траншей устроили деревянный заплот: под углом 60 градусов к земле вбивался в грунт заостренный кол. Вплотную к нему вбивался кол на метр короче соседнего. Высота заплота под три метра. Представлял в плане замкнутый эллипс. Однажды наблюдатели доложили, что каждый вечер, как стемнеет, напротив стыка с соседом справа, появляется группа противника до пяти человек. На следующий вечер они также пришли. Днем мы подготовили все данные, а ночью открыли огонь из пулеметов, винтовок, минометов и сорокапяток. Скорее всего, финны выходили туда прослушивать телефонные переговоры так, как провода шли почти по нейтралке.

Сразу эту высоту, на которую поднималась дорога на Тененичи, занимал один наш взвод. Так как ночью командирам запрещалось спать, то все время хотелось спать: днем спать было некогда – все какие-нибудь неотложные дела, заниматься с солдатами и многое другое. А когда нас на обороне собралось 5 офицеров, то все равно все должны были ночью бодрствовать. А пока мы отрыли котлован под дзот, возили бревна на дзот, сразу рубили лесок: может, и днем не было бы нас видно, но береженого и Бог бережет – саперы работали только, как стемнеет, а мы свои траншеи рыли и днем. Тогда впереди нас не было боевого охранения, мы укреплялись вовсю. Работами ведал инженер полка капитан Шлыков Михаил. Он сказал: «Вот минное поле поставим, вам спокойнее будет». Поставили минное поле, а пом. комвзвода саперов убежал к финнам, прихватив, с собой установочную веревку и план минного поля. Вышло так, что финны про наше минное поле все знали, а мы нет. Вскоре пожаловала к нам ночью какая-то комиссия по боеприпасам из штаба 7 отдельной армии, в которую входил 4 корпус, а он объединял нашу 114, 272 и 368 стрелковые дивизии. Человек 6 Офицеров. Я даже напечатал с большой буквы, а они и маленькой не заслужили потому, что все были большие, простите за неприличное выражение, - большие жопы. Столько их пожаловало, чтобы, скорее всего, в наградных листах можно было, потом написать, что непосредственно на переднем крае и т.д. Вот их старший начальник и говорит: «Мы хотим посмотреть как ваши бойцы умеют использовать боеприпасы, отведите к наблюдателю, мы ему поставим вводную задачу, посмотрим как он будет действовать». Привел их к дзоту, там стоял Иннокентий Тряпицын – наводчик станкового пулемета. Вводную задачу они вам поставят, так Вы не рассказывайте, что будете делать, а непосредственно действуйте – так я ему сказал. Майор и говорит: «В лощинке, что в 40 метров пустует ДЗОТ, вот заметили Вы группу противника из 5 солдат! Действуйте!!!». Тряпицын взял гранату Ф-1, их недавно нам привезли несколько ящиков, выдернул чеку… и граната щелк, он ее от неожиданности и выронил. Упала она на дно траншеи. Я тогда стоял рядом с Тряпицыным, и заметил, что граната скатилась как раз под майора. Вздернул я его, уцепил гранату из-под него, перекинул через бруствер, она сразу же и взорвалась. От момента броска, когда опускается прижимной рычаг до взрыва у этих гранат проходит время 4 секунды. Оказалось, что нам привезли неисправные взрыватели к гранатам. С короткой скобой. Как чеку выдернет, так ударник бьет по капсюлю, соскальзывая с вырезов скобы. Майор, когда компания пришла в себя, после потрясения, распорядился: «Все эти гранаты мы у вас забираем, потом пришлем новые. Это я вам обещаю как начальник боепитания 7-й Отдельной Армии!». Я был просто взбешен: «Какой Вы начальник Боепитания. Вы, мягко говоря, балда, если не сказать покрепче! Вместо того, чтобы придти и сказать, что гранаты по нашим данным неисправны, давайте испытаем и решим, что будем делать, Вы затеяли дурацкие вводные: только по совершенно фантастическому счастливому для всех нас совпадению, мы сейчас живы. Гранаты останутся здесь, а запалы привезите, если Вы такой большой начальник. А на будущее Вам совет: прежде чем что-нибудь сделать обязательно думайте, тогда поживете долго и без хлопот. Сейчас все запалы вывинтим, упакуем и уезжайте. В других подразделениях пусть проверят. Вот и все».

Запалы нам так и не вернули, много позднее наше боепитание расстаралось. Теперь о том что было после огневого налета. А было вот что: утром к нам пожаловал кто-то из штаба батальона, и увидел, что солдаты снаряжают пулеметные ленты патронами, набивают диски, чистят и смазывают оружие, спросил в честь чего стараетесь. Ему солдаты сказали, что ночью всыпали финнам, подслушивающим на нейтралке наши телефонные переговоры. Штабной доложил командиру батальона капитану Лещенко, который наложил на меня взыскание – 5 суток домашнего ареста. Я спросил его: «Как мне отбывать наказание – ехать домой, что ли? Или как? И вообще за что мне наказание? Вот за то, что телефонную линию протянули чуть ли не по окопам противника отвечать придется, да еще прослушивалась противником. Мы накрыли их, вместо того чтобы они имели возможность и дальше прослушивать».

Как линия оказалась на этом месте? Представьте широкую долину с узенькой речкой или крупным глубоким ручьем посередине. По одну сторону от него скат, ряда высот в 300 метрах, по другую равнина с небольшим возвышением по окраине разрушенного поселка Свирь-3. У поселка проходила финская оборона, а наша ранее была сразу за ручьем. То есть по отношению к обороне противника значительно ниже по высоте. Наши несли большие потери. Тогда в 100 метрах за нашими окопами поставили ДЗОТ для пулемета и отрыли траншеи, перешли туда. Финны сразу же дзот разбили, а также и траншеи вместе со стрелками. После этого наши обосновались по гребню высот, и снова построили дзоты для пулемета и 45-ки. Теперь уж землянки посадили на обратном скате высоты рядом с окопами. А телефонные провода так и остались у ручья, и шли они к соседям и в штабы батальонов и полка. В один из дней противник выкатил на прямую наводку не один дивизион орудий разных калибров, малых и самых крупных. И в считанные минуты разбил дзоты тяжелыми минометами, разрушил землянки, кроме одной, отстоящей от высоты на несколько десятков метров. Все это было днем, а на другое утро нас уже туда направили. Мы раскопали траншеи, поставили пулеметы. Обосновались в уцелевшей землянке. Несколько дней кроме нас никого на высоте не было. Потом появился взвод ПТР, и стрелковый взвод 7-й роты под командой лейтенанта Миши Баранова. И стали мы создавать опорный узел. Свою землянку мы уступили бронебойщикам лейтенанта Кузнецова. Сами разобрали завалы разрушенной землянки, подремонтировали ее и стали там жить. Раненых и убитых из землянок и траншей вытащили еще вечером после артналета, но все равно, находиться в этой землянке было неприятно. С первых часов пребывания на этих позициях, мы очень внимательно наблюдали за действиями противника и немедленно реагировали на них.

Пока мы там еще были одни, к нам прислали четверку девушек-снайперов из погранполка, стоял этот полк за фронтовыми частями. Это были обычные заградотряды. Оттуда были у нас еще зимой бронебойщики, расстрелявшие дверь землянки боевого охранения. А девушки-снайперы – это другое дело: мастера своего дела. Ладные и красивые. Прически самые девичьи, а то встречались регулировщицы и из дорожной службы (других девушек в войсках нам к этому времени встречать не приходилось), так они носили прически «под парней» - не всем идут, правда легче содержать их в порядке. Они многому нас научили. Выходили за передний край глубокой ночью, отрывали ячейки в рост со ступенькой, чтобы можно было присесть, маскировали очень тщательно, а сверху натягивали маскировочную сеть. Изюминка - это бруствер. Он делался высоким, в него закладывались три-четыре трубы жестяные диаметром сантиметров 17-20, через которые велось наблюдение, а также вставлялась винтовка снайперская и производился выстрел. Голову не приходилось высовывать над бруствером. Мы предложили чего они раньше не делали – увлажнять землю впереди трубы, так как после выстрела самым демаскирующим моментом является пыль после выстрела. Огонь из ствола и дымок трудно засечь, а пыль всегда демаскирует, по ней мы засекали вражеских снайперов, когда они стреляли с земли. Они просили, чтобы с ними никто не ходил – боялись непрофессиональными действиями им помешают, противник их заметит, и тогда их из минометов перебьют. Я им сказал, что можем им отрыть ячейки – тут мы мастера высшего класса. Они сказали, что это делают только сами, много тонкостей. Тогда я сказал им: «Хорошо, отрывайте сами, но как же вы будете охраняться, пока роетесь? Я пойду с вами, и буду охранять. Я знаю досконально каждый метр этих мест. Только так!». Когда они спрятались в окопчики, я вернулся на оборону весь день мы вели очень строгое наблюдение за этим и прилегавшими участками. Договаривались, что когда стемнеет, я приду за ними, выдвинусь вперед и буду прикрывать их отход. Стреляли они только на другой день. Окопы каждый раз рыли новые. Мы стреляли из заброшенных окопов боевого охранения, чтобы дезориентировать противника, что нам и удалось. Если кого нибудь подстрелишь, то из минометов, а иногда и из пушек начинают обрабатывать предполагаемые места откуда могли стрелять. Так несколько раз принимались обстреливать старые окопы и ни разу девушек финны не обнаружили, а накрывали огнем окопы из которых мы их обстреливали и помогали таким образом. Жаль, что я не помню ни имен, ни фамилий этих отважных людей. Живы ли они сейчас?

Ну, а мы рыли траншеи, укрепляли свой опорный узел. Теперь местность была использована наиболее рационально: во-первых, мы располагались выше противника; во-вторых, если он собрался нас атаковать, то ему пришлось бежать в гору по открытой, ровной полосе, где ни спрятаться, ни подойти к нашим позициям было невозможно. Нам же контратаковать под гору было бы удобно. Вот только напрасно загубили столько солдат прежде, чем остановились на этом рубеже.

Наверное, все, что я тут рассказываю никому, кроме профессионалов-военных совершенно не интересно: на каком расстоянии друг от друга, системы огня, подавление артиллерийский батарей огнем пулеметов и другое.

О последнем, - что интересного в том, что из станковых пулеметов ведется огонь по стреляющей батарее противника. А дело в том, что батареи противника, расположенные на скате возвышенности, обращенной к нам, успевали сделать 8-10 залпов и смотать удочки, раньше, чем наши артиллеристы накроют их. А что мы сделали: засекли все места откуда вели огонь их батареи, переносили на картуш, кстати ее одалживал командир огневого взвода 45-ток, лейтенант Саранцев, разными способами определяли расстояния до них, пронумеровывали, составляли схемы как наводить на эти цели, используя специально для этого сооруженные ориентиры. Один пулемет держали на специально оборудованной позиции сзади нашего опорного пункта. Наудачу под прицелом держали одну из артиллерийских позиций противника. Если огонь открывала эта батарея, то буквально через полминуты мы обстреливали их позиции. А позиции их были от нас от 2400 до 4800 метров. Поэтому у пулемета держали две коробки с тяжелыми и обычными пулями. Как известно, тяжелые летят на 5 км, ими мы поражали дальние цели. То, что мы накрывали цели, можно судить по тому, что когда мы открывали по ним огонь, то они успевали сделать один-два залпа, а без этого успевали они дать по 8-10. То-есть попадали. Мы – Николай II, а в самом деле всем находилась работа. В это время был приказ патроны беречь, и совсем не стрелять ни из какого оружия разрешалось стрелять только в крайнем случае. Наш ротный, мл. лейтенант Алексей Козлов в наши дела особенно не вмешивался. Мы дело больше имели со старшиной роты – интеллигентнейшим человеком, бывшим хим. инструктором, а до военной службы, - инженером-технологом.

А вот батальонное начальство очень переживало за перерасход боеприпасов. Я объяснился с адъютантом старшим – это начальник штаба батальона. Сказал, что: ну, сколько стоит сотня патронов – не сравнить и с одним артиллерийским снарядом, даже сорокапятки, но дело в другом, а именно в том, что мы успеваем накрыть стреляющую батарею. Если бы все пулеметы давили их позиции в пределах досягаемости, то сколько бы уменьшились потери от артобстрелов. Для меня важно было другое: привить настоящее уважение к пулеметам и вообще, оружию. Это покрепче будет любых политбесед и наставлений. Но мы частенько стреляли и по видимым целям: то из разрушенных окопов из-под носа противника (туда мы брали тело пулемета, без станка – чтобы легче было убегать – тело 19, а станок весит 34 кг, а с близкого расстояния можно и так попасть). Еще стреляли из разбитого дзота. Он стоял на самой высоте – обзор был превосходный. Все передвижения до самой ГЭС, это более 3,5 км были видны, как на ладони. А самое для нас приятное было то, что противник всегда отвечал по однажды «засеченному» дзоту, тоже разбитому, но находящемуся ближе к противнику метров на 500. Мы оттуда нет-нет, да и постреляем. Но однажды пришел к нам мой бывший солдат Портнов (он направлен был в дивизионную школу младших командиров, окончил ее, и командовал пулеметным отделением в другой роте). Так вот пришел и попросил разрешить пострелять со своими молодыми солдатами из нашего прелестного разбитого дзота. Я их предупредил, что вести себя нужно очень осторожно: находиться можно только в глубине дзота, не высовываться, перед пулеметом землю обильно смочить водой, а то пыль при стрельбе будет замечена противником и их быстро накроют так, как этот дзот у них давно пристрелян. Нужно сказать, что Портнов парень вологодский, поэтому они под его командой сделали все так, что были обнаружены и обстреляны как только начали стрелять. Хорошо хоть никого из них не убило и не ранило: первые снаряды попали выше амбразуры, только успели убежать и дзот этот следующими снарядами был полностью разрушен. Так мы лишились лучшей своей позиции. Что сделаешь – за дружбу нужно платить.

Вскоре и другой у нас интересный был случай. Война, как известно, началась 22 июня 1941 года, а до этого был май: на башне ГЭС Свирь-3 от майских праздников остались украшения: сверху звезда, а под ней серп и молот и сверху вниз надпись: «1 Мая!». Я заметил в бинокль, что финны полезли с крыши здания станции на башню. Догадался зачем они туда полезли -, чтобы скинуть все это вниз. Пулеметчику своему дал команду, благо у нас все это было пристреляно, а сам попросил командира батареи, НП которого было тут же в траншее, рядом с нами, чтобы он над башней пустил несколько снарядов с дистанционной трубкой, осколочных. Мы застрочили, и увидели как финны стали быстро спускаться вниз, а когда через несколько секунд над ними стали рваться и гранаты осколочные, то они с этой наружной скобяной лестницы посыпались как горох. Могли бы они все это с башни снять, хотя бы ночью, но, пока мы на этих рубежах стояли, финны ничего больше там не трогали. Наверное, страшно им было, когда полетели пули, а выстрелов не слышно, а потом еще и снаряды над головой стали рваться. Первое время солдаты ходили на НП артиллеристов смотреть не сняли ли с башни первомайские украшения, а потом перестали. Портнову я говорил, что командир должен всегда предвидеть, что получится, когда он ставит своим подчиненным определенные задачи, и извлекать уроки из ошибок, чтобы больше их не повторять. Например, я сказал, что пулемет установить в глубине дзота, в тени. Зачем же выкатили его из дзота, на обозрение наблюдателей противника? А также мельтешили перед ним выдергивая кустики и траву, которые мы специально туда посадили! Нам просто подвезло, что противник, наверное, просто не поверил своей удаче, и прозевал момент стопроцентного поражения цели, то есть, вас всех. И лишился бы ты и пулемета и солдат и своей жизни, скорее всего. А теперь, откуда бы мы не стреляли, по этому дзоту противник бил из пушек и из пулеметов.

В это же время получили мы приказ сдавать каждый месяц по 150 кг золы для нужд подсобного хозяйства, организованного при 7-й Отдельной армии. Руководили сельхоз отделом два пожилых еврея интендантской службы и писали они такие вот абсурдные приказы. Я об этом доложил ротному и потом и комбату капитану Лещенко. Они сказали, что нужно выполнять, но потом это дело заглохло.

В октябре 1943 года направили меня, Мишу Баранова и других офицеров взводных и ротных на курсы повышения квалификации в деревню Мошкино, недалеко от Паши, а потом перешли мы в Потанино, совсем рядом с ладожским Озером, но потом опять вернулись на то же место около Паши. После окончания курсов направили нас в батальон офицерского резерва, где я познакомился с его командиром подполковником Николаем Ивановичем Калетеевским – ректором Ленинградского Университета. На армейских соревнованиях по лыжам в Алеховщине мы завоевали для него первое место. Я там соревновался в гонке на 20 км, но она окончилась ничем так, как первые сбились с дистанции, а за ними и все остальные зашли в густой лес. Потом все вместе искали дорогу назад потому, что началась пурга и лыжню занесло. Были еще соревнования в скоростном спуске и слаломе. Спуск я выиграл, а в слаломе тоже был в головке. Наш успех, в основном, зависел от того, что под носковые ремни мы примастрячили жестянки от консервных банок – лыжи стали управляемыми. Мы участвовали в таком составе: Миша Баранов, Гоша Захаров (из Новосибирска он), Пискунов – мы с ним учились в пехотном училище, еще два-три лыжника, но я их не помню. Девушек в нашей команде не было, но и выступали по группе команд, где одни мужчины. Ребят своих, готовя к гонкам натаскал на спусках и поворотах, поэтому в слаломе мы заняли со второго по шестое, а в скоростном спуске и первое место было наше. Во время этих соревнований повидал я многих старых знакомых: Рубана – чемпиона СССР среди юношей перед войной, Лейкина и еще нескольких ребят с которыми учился в пехотном училище в Свердловске и школьниками. Не помню точно, но Мотька Валов и еще кто-то там тоже были. Лейкин мне рассказал, что убиты Шапиро, Аршинов Николай, многие другие наши товарищи по пехотному училищу. А на нашем участке погиб Рябчук сразу, как мы прибыли на передовую, о чем я ему тоже рассказал. Помянули их всех. (По данным ОБД. «Мемориал» Аршинов Николай Николаевич 1921 г. Р. Лейтенант Убит 04.07.1944 г. Похоронен КФССР. Пряжский р. Д. Ругалахта. Перезахоронен Карелия п. Пряжа.) Кстати, расположили нас в резервных помещениях армейского госпиталя, а попросту в землянках с нарами в два этажа. Приятное воспоминание об этом – это молоденькие сестрички, санитарки и другие девушки из госпиталя, которые рады были общению с нами, молодыми, веселыми и здоровыми ребятами. Говорили, что их тошнит от приставания пожилых интендантов и другой тыловой сволочи: стращают, что отправят на передовую. Общение наше было во время кормежки, ходили, чтобы болеть за нас на соревнованиях, давали они для нас концерты, еще устроили танцы под гармонь и патефон, ну и просто так. Всего мы пробыли там пять дней. В остальные годы моей военной службы я сувался при всякой возможности во все спортивные и другие сборы, даже – это уже на Дальнем Востоке на конные состязания, включающие рубку лозы и преодоление препятствий. За рубку лозы получил я приз, а учил меня этому кавалерист буденовец: он говорил: «Как голова коня выйдет на линию с тем, кого рубишь, так и руби направо. А если слева, то от ноздрей коня добавляй еще локоть». Так я и делал, и все лозы срубил, причем на большой скорости. Еще событие произошло пока я был в резерве: за мой каллиграфический почерк, командировали меня с такими точно же чисто писаками в штаб 7 армии писать копии карточек- послужных списков всех офицеров армии. Посадили нас на втором этаже штаба армии. Жили мы кто где. Я жил в крестьянской избе, там жила молодая хозяйка с трехлетней дочкой. Там я переночевал одну ночь, а на другую и все остальные позвал Молчанова, который не определился с пристанищем и ночевал на улице – вот дурак-то. Следует сказать, что и еще один раз получилась история с моим, лучше, чем у Акакия Акакиевича почерком. Когда мы поступали в пехотное училище, командование отобрало писарей с прекрасными почерками, и они на всех написали анкеты и автобиографии и все, что мы сами должны были своей рукой написать. Уже после войны мне предложили должность главного топографа бригады не только по причине, что хорошо соображал в топографии, а главным образом из-за прекрасного почерка. На курсах и в резерве я познакомился со многими интересными и прекрасными людьми: Гошей Захаровым из Новосибирска, Александром Николаевичем – скрипачом из оркестра театра Ленинского Комсомола в Ленинграде, а фамилия его Пушнов. Он знал моего сослуживца по автороте скрипача Александра Долинского. Он с ним играл в оркестре театра. Саша, служа в армии, играл и в оркестре и учился в Консерватории. Недаром он был одессит. Еще хорошие ребята, с которыми я дружил: Саша Калиничев – в мирное время гл. бухгалтер лодейнопольского районного банка, Толя Старухин - бывший интендант, туляк. С ним мы в конце осени по тонкому льду через Пашу на лыжах ездили к его бывшим девочкам из армейского госпиталя или цензуры с пол литра водки, да чуть не провалились под лед. Когда туда катились на лыжах, я ему говорил, что ты им был интересен, пока был интендант – распорядитель материальных ценностей, а командир взвода пулеметного из резерва, так и вовсе будешь безразличен. В общем, так оно все и произошло. Выпили с нами и поспешили якобы на дежурство. Еще сибиряк, совсем молодой офицер Поломолов, еще Коля Коновалов. Коля погиб при наступлении в Карелии в 1944 году, а про остальных не знаю, но после того как все разошлись по дивизиям и бригадам – ни о ком никаких вестей не получал. Всем я им помогал во время учебы по военным наукам, но дружили мы не только по этой причине.(По данным ОБД. «Мемориал Коновалов Николай Фёдорович 1911 г. Р. Красноярский кр. Г. Боготол. Призван 30.08.1941 г. Гурьевским РВК. Лейтенант ком. Пульвзвода 1 стрелковой роты 208 ОПАБ 150 УР. Убит 16.07.1944 г. Похоронен КФССР. Суоярвский р. Ст. Лоймола квадрат 6234, отметка 150. Гора Садово-сельская, северные скаты.) Там же я встретил уже мл. лейтенанта Тупицына. Он был в моем взводе в дивизионной школе младших командиров. Когда мы ходили патрулями вокруг села, где располагались наши курсы повышения квалификации комсостава, а попросту продрыхлись всю морозную ночь в теплой бане на окраине села, то он говорил, что он крепко запомнил все те премудрости, которым я успел их напичкать за неделю, пока нас всех не вернули обратно на передовую – некому было оборону держать. В общем, я им сказал самое обыкновенное, совсем не суворовские каноны. Думайте, прежде, чем дать команду, выжимайте из своего оружия все, не за счет количества, а за счет только качества – точность определения расстояния до целей, непрерывное наблюдение ( в какой-то момент противник себя обязательно обнаружит, не говоря о том, что солдат нужно уважать, не лезть в душу – сами о себе всегда расскажут. Еще не забыть похвалить за любую работу. Если отругать, то способность работать и активность у человека снизятся наполовину, если спокойным голосом похвалить, то и настроение и активность солдата возрастет в полтора раза. Ну, и еще многое другое. Сергей Тупицын сказал как они вернулись с курсов, стали в своих отделениях все это внедрять. Первым делом, тяжелыми пулями на максимальную дальность 5 км «обстреляли» вероятное скопление противника. В общем, обратило на них внимание начальство и всех направило на курсы мл. лейтенантов. Все ребята все вспоминали как учились, очень им все нравилось. Я Сереже сказал: «Ты уж меня не смущай похвалами. Можно подумать, что все так и копировали мои поучения». Я ему еще рассказал, что все виды пехотного оружия я изучил и стрелять из него научился не в пехотном училище, где учился только 4 месяца, ни на курсах – 2 месяца, а во время финской кампании. Командир полка, полковник Лимберг велел мне учиться стрелять из всех видов оружия, состоящих на вооружении полка, а именно: винтовок СВТ, пулеметов «Максим» и РПД, гранатомета, надеваемого на ствол винтовки (в гранате имеется отверстие через которое пролетала пуля, а следующие за ней пороховые газы выбрасывают гранату, отдача страшная. Если приложить к плечу, то раздробит не только плечо, но и все кости. Иногда пуля заклинивается в гранате, и тогда приклад раскалывается. Стрелять нужно, уперев приклад в землю. Представляете какая точность? А граната очень мощная), из миномета, сорокапятки много раз смотрел как стреляют, ну а гранаты пришлось метать самые разные 1914 года, РГД, ФТ и все. Все это было в прифронтовом полку, в котором я осуществлял подготовку 50% личного состава, участвующего в войне с финнами, лыжному делу. Другую половину готовил мой друг Леня Харахоркин. Почти всю финскую кампанию только мы с ним вдвоем готовили все войска к действиям на лыжах. Войска, действующие на южном направлении никто не готовил так, как посланных для этого инструкторов – средних командиров направили на передовую командовать взводами, ротами и батальонами, в зависимости от звания. Нас же направили прямо в Пряжу и Спасскую губу (меня). Это направление на Питкяранту и Суоярви. Только недели за две-три прибыли к нам помощники – ко мне лейтенант Кропачев, а потом выпускники Лесгафта Павел Скоробогатов и Сережа Попов, и к Лене кто-то прибыл. Вот там и освоил всякие системы

И в последний раз я общался с командиром резерва, когда получил назначение командиром пулеметного взвода в 337 Отдельный пулеметно-артиллерийский батальон 150 новгородского Укрепрайона. Как полагается при убытии офицера принимает командир части. Перед этим рассчитался со всеми службами. Когда рассчитывался с начфином а тогда как раз выдавали облигации займа Обороны, меня начфин спросил: «Что я буду делать с займом?». Я сказал, что все отдаю в фонд обороны. Он подал мне ведомость и в говорит: «Вот тут распишись». А ведомость не на типографском бланке, а сделана от руки. Привлекло мое внимание, что там все крупные суммы, и в том числе самого Калетеевского – 8 000 руб., а у меня 4 500 руб. Я спросил, а почему на отдельной ведомости – самодельной. А это, говорит, для газеты, чтобы опубликовали список патриотов сдавших свои сбережения для Победы над коварным врагом. Я сказал, чтобы он мою сумму вписал в официальную ведомость, что-то не вяжется у Вас: что, разве газета будет перечислять в финансовое управление? Если бы две его помощницы – молоденькие гражданские девицы не прыснули, то у меня подозрение само собой погасло. Проверить, куда пойдут эти облигации, я не мог. Скажу командиру при расставании. Когда тот меня спросил по традиции: какие у меня просьбы, жалобы, я сказал, что у Вас начфин жулик – присваивает себе облигации займа, в том числе и те, что Вы отдали в фонд Обороны.

Затем я отбыл по назначению. Во время наступления 1944 года, уже за Петрозаводском, когда нас бросили с одного фланга на другой, мы в этот день, точнее за сутки, прошли 74 км, встретил я этого начфина, длинного, худого в обмотках с винтовкой, подвешенной за ремень на шею и болтающейся на груди. Шел он в составе штрафной роты, командовал которой мой однокашник по пехотному училищу Смирнов. Я ему сказал, что этот вот офицер (капитан или майор, не помню) из-за меня угодил: если он погибнет, то это вина будет моя. Юра Смирнов сказал, что этот-то точно не погибнет. О дальнейшей судьбе его я ничего больше не знаю.

Интересно, что меня направили в батальон, который стоял на рубежах тех же, на которые я попал в апреле 1942 года, непосредственно после непонятного апрельского наступления. Только тогда весь путь от станции Оять до Винниц и далее до передовой проделал со своими товарищами пешком так, как развезло все дороги и все автоколонны со снарядами, продовольствием, патронами и всем, что было нужно наступающим войскам стояло в лужах раскисших грунтовок. Считаю, что это было причиной скорее всего, основной провала наступления. Все войска были возвращены на позиции, которые занимали до начала наступления. А некоторые дивизии (может я ошибаюсь, но помнится, что в том числе была и 272 дивизия), не смогли преодолеть противостоящую ей оборону противника. Тогда за Винницами по мосту через речку нам пришлось преодолевать по пояс в воде. Снег бурно таял, реки вскрылись и все затопили. Выйдя на сухое место, мы отжали одежду, надели ее снова, направились дальше. Тут нас догнал старшина с навьюченным продовольствием конем. Сам он был пьян, если не в стельку, то уж в подметку – это точно. Говорил, что это он продовольствие на весь полк и что идет со стороны Тихвина. Мы с ним пить не стали, а приказали спешно следовать в полк. В этот же раз от самой Ояти, от контрольного пункта до Алеховщины, а далее до Винниц с ночевкой в Ярославщине, - я ехал в кабине студебеккера, причем от Алеховщины до ночлега мне пришлось сидеть за рулем. Когда я сел в кабину, водитель спросил, что я делал до тех пор, пока стал лейтенантом. Я сказал, что служил в автороте, был шофером. Водитель без слов перелез через меня, подтолкнул меня на свое место и, мгновенно уснул, даже не узнав, есть ли у меня водительские права. До самой горы перед Ярославщиной, я и вел машину. По заболоченному спуску, в виде латинской буквы «S», настил по стойкам с уложенными под углом подтоварником с тонкими бревнышками. Спуск крутой с поворотами. Я разбудил водителя, сказал, что боюсь слететь с настила. Он меня обругал, что я его разбудил, нужно было взять из кузова цепи, надеть на задние колеса, и на первой скорости скатываться. Я сказал, что все это мне известно, но лучше, если он сам спустится. Он довел до села, посоветовал где мне заночевать, а сам направился в знакомый ему дом, к сударушке – первый раз я услышал это слово. Кстати, этого водителя с его студебеккером встретил я во время наступления летом 1944 года. Вез он снаряды, сказал, сажай свою роту на ящики – тут дорога хорошая всех увезу. Не было гарантии, что мы будем двигаться в том же направлении, пришлось поблагодарить его и отказаться. Он моим солдатам говорил: «Командир ваш классно машину водит, жаль что вам неизвестно куда». У меня, как – раз имелась топографическая карта этого района. Под Новгородом их дали командирам, чтобы писать на обратной стороне конспекты занятий. А то, что мы попали во время наступления на этот «лист», так нам повезло. Я свою карту сохранил, а тогда помог шоферу, а ехал он опять один, проверить правильность курса. А мы очень скоро свернули в сторону – ехать в самом деле было нельзя.

Ну, а тогда, переночевал я еще и в Винницах. Зашел в тот дом, где ночевал более двух лет назад, но комендант штаба 4 стрелкового корпуса и поселка пришел в дом и сказал, что ночевать можно только в офицерском общежитии при штабе, пришлось идти туда.

Утром по знакомой дороге пошел на передовую. По пути меня обогнала верхом на коне девушка-почтальон. Она так шлепалась всем, чем могла по седлу, что я представил как она мучается. Остановил ее, велел слезть. Она, конечно очень испугалась, но слезла. Я ей сказал, что видно она первый раз на коне, я ее научу как ездить всеми аллюрами. Она не совсем правильно меня поняла, но, в общем, мы во всем разобрались. Поругали ее начальников, что не научили ее ездить. Оказалось, что она новенькая, и ее непосредственный начальник обещал научить ее езде «не за так». Дело не хитрое, быстро ей все показал. Ездила она туда и сюда, так мы и пришли к штабу батальона, куда ей и мне нужно было явиться. Вышел из землянки комбат – майор Гнатенко Михаил Павлович. Девушка отдала ему то, что лично в руки, и сказала: «Вот лейтенант всему меня научил, я теперь все умею!». Комбат сказал ей: « Научил, и Слава Богу. Зачем об этом говорить!». Она очень смутилась и сказала, что «Вы все не так поняли!». Я тогда доложился, что прибыл для прохождения службы такой-то и такой-то. А девушку по пути научил как правильно на коне ездить. Комбат и подошедший начальник штаба батальона ст. лейтенант Бурдин над нашими словами чуть не до колик смеялись. На такой веселой минуте, чтобы девушку и коня покормили, мы попрощались. Больше видеться нам не пришлось, хотя она бывала с разными депешами в батальоне не раз. Гнатенко стал мне рассказывать об обороне, а я сказал, что именно на этом месте я стоял в обороне в 1942 году, наверное с этих пор мало что изменилось. Показал по карте те огневые точки, которые были при нас, а то что тут не показать, то на местности покажу. А связного за мной пусть не посылают – сам найду. Пришел во взвод, и тут же пришли повариха, связистки – это были Анфиса (Гутя), (Августа Васильевна Гусева), Маша Киселева, Зойка Комарова (кажется такая у нее фамилия, а может Комова). Интересно было им посмотреть кто к ним прибыл. Со всеми я с удовольствием познакомился, и в дальнейшем поддерживал самые хорошие отношения, а за Зойку еще и терпел незаслуженные гонения со стороны ее покровителя – моего командира роты капитана Желобова, прекрасного полководца и воина. В наступлении он меня все время посылал в разведку, в боевое охранение, а под самый конец командиром штурмовой группы – единственным офицером на 100 солдат. Я ему говорил, ну Вы ко мне относитесь очень ревностно, а солдаты мои чем провинились. Он - хитрый человек, все говорил, что он меня во все эти дела посылает потому, что лучше меня никто не выполнит так, как я на несколько голов выше остальных командиров роты – только поэтому. Все было это потом, а пока пришел я во взвод (это был 3-й пулеметный взвод 3-й роты).

Располагался наш взвод чуть левее того места, где мы стояли два года назад. Только у финнов стало проволоки погуще, а у нас мало, что изменилось. Даже дзотов не прибавилось. Дзот и окопы, где стояли наши пулеметы был на расстоянии метров 200 от наших землянок: их было две – в одной жили солдаты и сержанты взвода и маленькая для командира взвода и ординарца. Стояли мы в густом еловом лесу, от землянок шла тропа по самодельной просеке (хорошо, что кто-то догадался ее вырубить не по прямой, а по ломаной линии). Вдоль этой тропы к стволам елок крепились горизонтально на высоте до двух метров над землей деревянные оси на которые были насажены самодельные деревянные катушки, а по ним шла проволока от дзота к землянкам, где на конце проволоки висели снарядный гильзы с привязанными внутри них осколками, вместо колокольных языков. Если у дзота подергаешь, то у землянок гильзы зазвякают. Существовала целая система сообщений. В первый же день проволоку заклинило и звонки не проходили. Сам я пошел проверять, рукой вел по проволоке. Вдруг нога зацепило за что-то. По какому-то приобретенному на войне инстинкту, я замер. Стал смотреть за что зацепила нога. Оказалось – за проволочку, прикрепленную к чекам гранат Ф-1, привязаны они к стволам деревьев. Расстояние между гранатами было метр, и скрыты были они высокой травой. Но я их ущупал, отсоединил от деревьев и от проволочек. Не знаю, кто и когда их поставил. Проверил и всю линию. Больше ничего не обнаружил. Так обороняться нельзя. Нужно жить нам рядом со своими позициями. Оборудовали под жилье дзот, и стали жить там. В это время финские разведчики очень активизировались: каждую ночь пробирались в наши тылы. Однажды в землянке первого взвода схватили находящегося там старого солдата казаха Киргизова. Завернули его в плащ-палатку и потащили его к себе. Недалеко от нашего дзота, что-то в метрах так, ста справа от нас, впереди, какой-то шум, ветки затрещали. На всякий случай дали туда длинную очередь из пулемета. Потом оказалось, что финны бросили завязанного в плащ-палатку Киргизова, когда по ним пришлась наша очередь. Догонявшие их солдаты того взвода подхватили завернутого во все ту же плащ-палатку Киргизова, и утащили его поскорее с нейтральной полосы. Притащили его в землянку. Он все кричал: «Ничего не скажу, хоть убейте! Ничего не скажу!!». Когда развязали плащ-палатку, он увидел, что это не финны, а свои, то разревелся. Потом он приходил в наш взвод благодарить за спасение. Сказал, что его бросили, когда попала по ним очередь, разбежались, потом снова стали искать – ведь там лес, густой кустарник, да еще темень. Потом снова подхватили и понесли, но это были наши, а он все орал, что ничего не скажет. По его крику наши солдаты и ориентировались в погоне, а также нашли его в темноте. Боялись, что новой очередью всех побьет, поэтому подхватили этот куль и драла. Сразу после этого во все стороны проделали мы визирки. Как они делаются, я уже говорил: с топорком от точки наблюдения (амбразура дзота НП, от места наблюдателя) все удаляясь от нее срубаются ветки, кусты. Получается неширокая полоса, просматриваемая с места наблюдения, но незаметная противником так, как все срубленное убирается. Если таких визирок наделать 5 или 6, то противник будет обнаружен задолго, до подхода к нашим позициям, если местность закрытая, естественно. Тут пришел к нам командир тогда батареи лейтенант Федя (забыл сейчас его фамилию, Да, Сычев). Он решил поставить перед нами заград. огонь. Он сказал, что будет на огневом взводе, у орудий, а я буду вести огонь, тоесть вести пристрелку, корректировать огонь. Этим всегда занимается сам командир батареи, но Федя попросил меня. Определили точно расстояние до нас. Первым снарядом попали прямо по окопам финнов. Всем своим солдатам я велел убраться в дзот. Следующий выстрел скомандовал на 200 метров выстрелить ближе к нам. Насколько Федя убавил прицел, я не знаю, но он открыл прямо-таки беглый огонь. У него было две пушки 45-ки, снарядов упало не меньше 8. Многие задевали за макушки высоких елей, и рвались над нами. Один снаряд угодил прямо в наш дзот, где мы все и сидели. Сорвало верхний ряд наката. Жерди которыми обшиты стенки траншеи посекло осколками. Передал Феде, что он угодил прямо по нам. Когда мы будем просить огонь на себя, то нужно стрелять по этим данным, а сейчас огонь прекратить, пока всех нас не перебил. Федя сказал, что этого не может быть – снаряды должны ложиться впереди нас метров на 300, я сейчас прибегу. Прибежал, очень удивился, скомандовал прибавить прицел на 300 метров. Снаряды легли впереди нас в лесу. На том пристрелка и закончилась, но через несколько дней пошли мы наступать, а именно 19 июня 1944 года. Всем приказали со своих позиций уйти, и собраться у КП роты. Куда мы все очень быстро и прибыли. Левее позиций, которые занимал наш взвод проходила дорога полевая, шла она через нашу передовую к финнам, а там параллельно их окопам уходила на запад. Пошли саперы. Ими командовал ст. лейтенант Вася Бабек. Разминировали они дорогу часа полтора. Сняли они всяких мин – и противотанковых и деревянных противопехотных не менее 100 штук и все это с шестиметровой полосы дороги, по которой мы и прошли через нейтральную полосу, и через их окопы к ним в тыл. Пошли вдоль фронта. Ротный, мой взвод направил в боевое охранение. Шли мы в 300 метрах впереди роты. Через полтора километра обнаружили, раньше чем они нас, финский заслон, только поэтому потерь не понесли. Оторвались от нас тогда, когда добежали до грузовиков, которые их ждали. На них они и оторвались от нас.

Где-то у них должен быть второй рубеж обороны. Лучше, чем по другую сторону речки, которая протекала у подножья вытянутых вдоль нее высот – им места не найти. Если форсировать эту речку в других местах, то все равно будут большие потери. Окопались на другом берегу. До вечера финны все равно палили по нам из пулеметов. Как стемнело, я спустился под мост, вплавь добрался до его середины. Там к сваям привязаны были две больших лодки, загруженные толом и всяким железным хламом. К обеим лодкам по сваям спускалось два проводка. Привязаны лодки были только веревками за носы. Ножом перерезал отдельно каждый провод и веревки тоже. Лодки тихо поплыли по течению. Повезло, что в разгар белых ночей, этой ночью лил дождь и была кромешная тьма. А также, что дублирующих на такой случай мин ни к чему не привязали, что не похоже на финнов – они на это большие мастера да, видно, очень торопились. Но мы по мосту не пошли, а другие взводы начали шквальный обстрел позиций противника у моста. А мы пошли по берегу реки вверх по течению в 750 метрах от моста, рассчитывали перейти вброд, а в самом глубоком месте на середине реки переплыть, но плыть не пришлось, так как там было кому по грудь, а кому и по шейку. Вылили из сапог воду, а кто был в обмотках так и так обошлось. Это мы сделали, когда отошли от реки подальше – очень вода хлюпала. Отошли от берега наверное метров на 300, и пошли параллельно реке. Когда заметили оборону финнов и увидели вспышки от их выстрелов – открыли огонь, а потом, когда они еще не успели по нам ударить из минометов, а это они делают быстро, мы совсем близко приблизились. Тут наши через мост перебежали, но финны с этих позиций отошли. Мы еще какое-то время преследовали противника, но он опять оторвался от нас. А речка скорее всего была Шакшозерка. Справа впереди была деревня Пертозеро, которую наша дивизия, 114, освобождала в апрельских боях 1942 года, но потом отошла на прежние позиции. И вот мы опять в этой деревне. Потом вышли мы к дороге и двинулись на Шеменичи и Подпорожье. Под Шеменичами финны упорно сопротивлялись. Зам. комбат капитан Доронин пустил разведку прямо по дороге. Финны половину ее перебили. Можно было в обход по лесу. Когда стали наступать на нее, мы так и пошли, обошли западнее, и отрезали им путь отхода. Пришлось им по просеке отступать на север, к деревне Хевронтьино, а мы по дороге пошли на Подпорожье. Около деревни Меменичи, на высоте, обнаружили раненного финского автоматчика. Пули ему попали в ноги. Странно, финны обычно ни раненых, ни убитых не бросают. Ведь, за вынос с поля боя раненного у финнов давали месяц, а убитого – два месяца отпуска. А тут бросили. Так, когда к нему подошли, и увидели, что он ранен в ноги, подозвали санинструктора, раненный сказал, что его перевязывать не надо. Ему сейчас двадцать два года, а когда его сыну исполнится столько же, - сейчас ему пока полтора – он нам покажет. Все же санинструктор Герасименко его перевязал, отнесли его на повозку, и отправили в госпиталь. Был он с автоматом «Суоми» калибра 9 мм, патроны он все расстрелял, по-русски говорил хорошо и без акцента.

Еще интересное событие было сразу, как мы начали наступать. Над нами пролетали два наших штурмовика ИЛ-2. Через час, примерно, попались нам, а наш взвод наступал впереди роты (разведка, а при переходе к обороне или остановке боевое охранение), попались нам два летчика. Комбинезоны на них были из чертовой кожи, кирзовые сапоги, летные шлемы, черные все. Сказали они, что их сбили, и они пробираются к своим позициям. Документов у них не было – отбирают при боевом вылете. У меня по таким делам был некоторый опыт: в резерве после курсов повышения нашей квалификации, встретил летчика, который зимой в пургу потерял ориентировку, в просвет туч заметил аэродром, зашел на посадку, сел, и вдруг увидел, что кругом стоят самолеты с крестами (финские самолеты имели опознавательные знаки немецкие) и по виду тупорылые истребители «Кертис» - английского производства. Развернулся, пробежал к началу полосы, разбежался, взлетел и ушел на свой аэродром. Когда приземлился у себя, все рассказал командиру: где этот аэродром и что его можно сейчас же разбомбить. Его особняки долго, долго допрашивали, не верили. А как подтвердить все это? От полетов отстранили, хорошо, что еще не отправили в резерв. Поэтому я записал фамилии, номер части и полевой почты, сказал свою фамилию, № части, посоветовал сразу об этом доложить, на их картах проставил место, где они перешли фронт, время дату и все о себе, и как им идти. Через год, уже на Дальнем Востоке, около деревни Чугуевка, меня вызвали к начальнику штаба, где сидел майор-особняк и стал сперва пугать, что я разгласил военную тайну неизвестным лицам в военное время, знаешь что за это будет. Я ему сказал, что, если он меня за этим позвал, то напрасно теряет время, если какое дело ко мне, то пусть спрашивает. Он велел все рассказать о встрече с этими летчиками. Я все ему рассказал. Он спросил зачем я все написал на их карте. Чтобы эти ребята могли оправдаться, что были свидетели их возвращения. Все это могут подтвердить остальные люди нашей роты. Майор этот спросил еще многих и уехал, но вскоре я с ним опять встретился, но об этом расскажу после.

А мы двинулись дальше. Перед выходом комроты объявил мне и всем моим солдатам благодарность за грамотные действия в предыдущих боях, так он сказал. Я перед выходом велел своим солдатам похоронить лейтенанта Щербакова – командира взвода нашей роты. Он лежал на дороге, где и был убит. Над ним рыдала телефонистка их роты. Рядом с дорогой соорудили могилку, прибили доску со всеми данными о лейтенанте и двинулись вперед.(По данным ОБД. «Мемориал» Щербаков Михаил Митрофанович 1923 г. Р. Новосибирская обл. Ленинск-Кузнецкий р. Д. Чесноки. Лейтенант ком. Пульвзвода 337 ОПАБ 150 УР. Убит 21.06. 1944 г. Похоронен Лен. Обл. Подпорожский р. Д. Булаевская.) А до этого мы еще отвоевали деревню Пертозеро, которую наш 763 полк 114 дивизии брал еще и в весеннем наступлении 1942 года. Оттуда надо бы нам идти просеками, через леса на деревню Хевроньино на правом, другом берегу Свири, а нас направили на Шеменичи и Подпорожье. Там мы дошли до центра города, самой высокой его точки, откуда были видны оба берега Свири и железнодорожный мост, через который финны отступили за Свирь. А нам приказали выходить из боя и сосредоточиться на восточной окраине Подпорожья. Это мы быстро выполнили, и сразу пошли вверх по берегу Свири к домику лесника выше порогов. Подошли туда под вечер. Все было хорошо видно: правый берег почти отвесно обрывался к самой воде, а сверху шло ровное плато, а метров на пять ниже в откос были врыты бревна, а на них снизу прибита колючая проволока. Бревна эти врыты метров через 5-6 и торчат из земли метра на два. С флангов это проволочное заграждение поднималось наверх, и в виде проволочного забора опоясывало этот опорный пункт численностью не менее роты. По флангам же просматривалось два дзота в расстоянии метров 200 друг от друга. Между ними траншея. Дальше, в бинокль же, - ничего не видно. С левой стороны над порогами овраг с ручьем по его дну. Овраг этот за пределами опорного пункта. В этом овраге нужно высаживаться и по ручью по дну оврага подниматься наверх. Под водой мин не должно быть. Серьезный узел обороны. Все правильно финны рассчитали. Это самое близкое место Свири от нашей обороны. От Подпорожья железная дорога идет в 7-8 км от правого берега Свири, а от деревни Хевроньино к железной дороге ведет накатанная грунтовая дорога как раз к тому месту, где железка от станции поворачивает строго на север и так идет к Петрозаводску, Кондопоге, Медвежьегорску и так до самого Мурманска.

Пока все мои солдаты живы. Ранен один сержант Романов. Пуля ему задела самый кончик носа, он остался в строю, хотя нос распух и стал он похож на дуче Муссолини. Наградили Романова орденом Славы III степени. Остальные невредимы: пом. комвзвод Гнутов, ефрейтор, из морбригад к нам попал после ранения Непочатов. От него я узнал о масштабах голода в Поволжье и на Украине. Тоже из морбригады к нам поступил перед самым наступлением ефрейтор Шалегин, сержант Гусев, этот вологодский, тоже ефрейтор Толокин, он из-под Бийска, солдаты Транзин – рязанский мой связной ординарец. Иванов Дмитрий Сергеевич - тотально мобилизованный (что-то у него с головой было, все ему наоборот нужно было говорить, вот то-то делать не надо – обязательно сделает), он из-под Пскова, в армию попал после освобождения от немцев его местности. Ефрейтор Осадчий Павел Васильевич, Даниловский район Сталинградской области – санинструктор мед.сан.роты, изгнанный оттуда за то, что заставлял всех санитарок и сестер выполнять все служебные обязанности, не обращая внимания на то кто с каким начальством делит походное ложе. Он мне о голоде 31-32 года в их местности тоже подробно рассказал. Еще были у нас очень пожилой солдат, он из добровольцев, ленинградский интеллигент Леонов. Одегов из вологодских крестьян, сержант Монахов из Кунцево под Москвой – слесарь высшего разряда, и в высшей степени обстоятельный человек, Рахманкул Ташалеев – из-под Ташкента. Азербайджанец Мурзалимов – совершенно неграмотный, ни на каком языке не умеющий ни писать, ни читать, но с философским, огромным количеством сведений и истин, несущим складом ума. В недавнем бою, когда он должен был вынуть из своего сидора «цинку» с патронами и набить ими ленты, он сказал, что он бросил ее еще на картофельном поле так как некуда было складывать накопанную там картошку. Хорошо, что хватило ранее набитых лент. Ладно, говорю так делать нельзя никогда: без картошки мы всегда проживем, а без патронов нам всем будет хана. А сейчас высыпай свою картошку будем ее печь. Солдат Федотов, мл. сержант Долженков курский соловей, потом его ротный забрал к себе ординарцем, Федотов – такой аккуратный, подтянутый, Ачкасов. Еще сержант Белоусов, еще до меня отправленный на курсы снайперов. Вернулся к нам в день наступления; со снайперской винтовкой, полученной на курсах. Он из Орла. Его родной брат в послевоенное время был начальником строительного отдела, в котором я работал. Вроде никого не забыл. Будут ли все они живы после этой операции по разгрому этого опорного пункта. Ведь нужно еще Свирь переплыть и взобраться на крутой берег и выкуривать из дзотов финнов. Нашими силами это не только с большими потерями, но и вообще не выполнить. Надо думать очень крепко, хотя думать нужно всегда. Тут стало немного темнеть – ведь, белые ночи, но самое радостное, что после жаркого дня похолодало – над рекой стал подниматься густой, как сметана, туман. От нас финнов скрыл, и нас от финнов скрыл. Наш, левый берег – пойменный в 200 метрах от уреза воды полого поднимался и был намного выше правого, пока что финского. Пока туман не поднялся выше домика лесника, который, кстати по наметке должны были раскатать на плоты для переправы нашего батальона. … Разведку все равно надо было вести. Ширина Свири в этом месте 360 метров, примерно такая же как у Елагина острова Невка, которую мы в разное время с ребятами переплывали. И скорость течения, примерно такая же. Сказал комбату майору Гнатенко, что будет плоты сносить примерно на километр так, как всегда, чтобы рассчитать снос для плота нужно умножать на три. При этом время на переправу будет наименьшее. Он меня послал посмотреть место откуда будем отчаливать. По пути я наткнулся – ведь туман как молоко, - в двух шагах не видно, так наткнулся я на мотки колючей проволоки, ржавой-ржавой. Наткнулся в самом прямом смысле слова. Чтобы найти, поставил над ними жерди шалашиком, чтобы быстрее потом найти. А когда спустились к реке, то там обнаружили запань, а в ней плавало тысячи бревен. Быстренько побежали обратно. Не хотелось, чтобы развалили на плоты домик лесника. Такая удача. Домик еще не трогали. Комбат мне не поверил: «Бывает, что повезет, но чтобы вот так – этого не может быть». Пока туман: не видно и не слышно нужно было соорудить все плоты. И для людей, и для пулеметов, и для пушек. Коней вплавь, за уздечку и около плота. План был такой: вязать плоты и пока туман переправляться, причаливаясь к тому месту, где противник считает, что высадиться будет невозможно, а именно в нескольких метрах над порогами. А высота их была метра 4, а под ними камни. Еще над порогом овраг с ручьем довольно широким по его дну. Расчистили от бревен участок берега – иначе ничего не закатишь на плот, и стали вязать плоты: только для пушек и снарядов двухслойные. Гребли малыми и большими саперными лопатами, рулили расколотыми надвое клиньями тонкими бревнами, затесанными под весла. По 2-4 весла на плот. Мы свой плот связали раньше всех, но его отдали разведчикам и они поплыли. Второй плот сделали очень быстро и тоже поплыли. Накопились у оврага с разведчиками нас стало человек 40. Пока держался туман саперы Василия Бабака разминировали бичевник – так зовется тропа у самого уреза воды, а мы по ручью на дне оврага поднялись на плато, обошли опорный пункт с тыла, туман все скрывал, видно было метров на 50. Этим же путем поднялись и остальные роты. Когда с нашего, левого берега, более высокого по дзотам открыли огонь из пулеметов, мы с тыла тоже открыли по дзотам и траншее и блиндажам огонь. Ответный огонь финнов очень быстро прекратился. Финны отступили из опорного пункта на северо-восток. Отчаянного сопротивления финнов не было. То ли подвел их туман, то ли утекли они из-за того, что мы обошли с тыла, а может быть и не собирались тут сопротивляться. Не знаю. Потери у батальона: один конь, отбившийся от плота и сброшенный с порогов на камни. Еще другой конь, тоже оторвавшийся от плота сорвался с порога, но остался жив и невредим, так как угодил мимо камней в водоворот, убежал, но потом был найден и возвращен в строй. Ни один человек не погиб ни при форсировании, ни при бое по окружению и очистке опорного узла.

Отсюда открылась кратчайшая дорога к железнодорожной магистрали. От Свири до ст. Телма по грунтовой дороге всего 6 км, которые мы прошли очень быстро, а когда вышли к дороге, кстати одноколейной, то небо разверзлось и на всех нас обрушился настоящий поток воды. Как раз в это время попался нам финский солдат. Как одному из знатоков хоть какого-нибудь иностранного языка, обратились ко мне, по мнению начштаба ст. лейтенанта Бурдина с приказанием допросить пленного. Небольшой опыт у меня был: под Лугой мне поручали допросить летчика, выпрыгнувшего с подбитого истребителя МЕ-109 и схваченного нами на нейтральной полосе. Но то был немец. У финна я спросил, знает ли он немецкий. Он сказал, что да. А русский – нет, не знает. Оказалось, что он студент Университета в Хельсинки, только несколько дней назад призванный в армию, а к нам попал потому, что во время дождя заблудился. Назвал свою часть. Сказал, что железная дорога заминирована, идущая рядом дорога со щебеночным покрытием не заминирована. Оказалось как раз наоборот. Но мы пошли по железке, хотя рельсы со шпалами лежали на насыпи в виде спирали. Это делала сцепка из двух паровозов, к которым они попадались у железной дороги. Крепились два крюка: один ближе, другой дальше – они и переворачивали рельсы вместе со шпалами, а в некоторых местах просто рвали шпалы, а переворачивать их не удавалось им. Так, когда пленного отправляли в тыл, в штаб, я солдатам сказал, что если они его не доведут, а пристрелят по дороге, то их самих за это расстреляют. Еще, отступая финны взрывали каждый телеграфный столб. Идти по насыпи было очень неудобно. И очутились мы впереди всех стрелковых и десантных дивизий, и в непосредственном соприкосновении с противником гнали его на север, до самого Петрозаводска. А при форсировании Свири вместе с нами двигался и наш особняк капитан Минеев. Подобрал он финский автомат «Суоми» 9 мм с диском и еще несколько рожков он нашел на опорном пункте, там же к нему пристала немецкая овчарка. Когда я ему показывал как обращаться с автоматом, то сказал, что овчарка-то немецкая – доверяться ей нельзя, он навьючил на нее полевую сумку и автомат. Самое главное, что в моем взводе все солдаты были живы, а мы все время двигались, то в боевом охранении, то в разведку посылали. Мы, то догоняли финнов, то они от нас отрывались. Маленькие деревушки попадались у железной дороги, мы их проходили без большого сопротивления со стороны финнов. Где-то у них опять встретится серьезно подготовленная оборона. Раз они не соорудили линии обороны между озерами Вач и Пильмозеро, то удобный рубеж они могут создать южнее станции Токатри и большого поселка по обе стороны от нее на господствующих высотах. Хочу рассказать о том, что как вечером, когда стемнело, оказалось, что Иванов перестал видеть. Знатоки определили, что это куриная слепота. Сломал я длинную ветку, привязал себе к ремню, а он держался за другой конец, так и шли, но тут подошли к реке, мост через которую был разрушен, и нужно было переходить по двум бревнам, сложенным вместе. Да еще бревна эти качались, а внизу, в 6-7 метрах, бурлила река. Пришлось ползти на четвереньках. Сказали, что если он съест сырую печень, то будет сразу все видеть. Где ее взять? Снайпер наш – Белоусов, отстал «снял» ворону, санинструктор Лошак извлек печень. Он-то знает где она расположена, дал Иванову. Через полчаса тот стал все видеть.

Так как лето было сухое, то болото подсохло, но все равно оставалось непроходимым. На всех болотах – проходимых и непроходимых, существуют бровки – отсыпанные земляные насыпи. Кто и когда их отсыпал – неизвестно, но они есть на всех болотах. Чаще насыпи тянутся по прямой, иногда по дуге. Об этом хорошо знают наши северные мужики – солдаты уроженцы мест где много болот. По бровке можно перейти любое болото. Нужно только нащупать ее и идти по ней, не сбиваясь. Ширина ее по верху около метра, до поверхности мха не достигает сантиметров на 20-30 так, что вода за голенища не будет заливаться. Все время нужно шестом проверять - не сошел ли с бровки. Если потеряется, то не суетиться, отойти назад и искать место, где бровка уходит в сторону.

Когда мы подошли к предполагаемому рубежу обороны, то решили обойти его по этому непроходимому болоту, в колонну по одному. Прошли километра два. Берег озера все время сквозь чахлые, болотные сосенки просматривался, хотя и не повсеместно. Показалась на берегу баня или дом. Из него выскакивали финские солдаты, в руках у них котелки, которые они опускали в воду – остужали суп или кашу. Мы остановились и не двигали ни рукой, ни ногой – замерли. Когда убедились, что они нас не замечают, пошли дальше. В этот момент немецкая овчарка нашего особиста капитана Минеева залаяла, правда смогла она тявкнуть не более двух раз, какой-то солдат мгновенно навалился на собаку, сжал ей пасть, и больше она не тявкнула, но солдаты с котелками остановились, стали приглядываться так с минуту, а потом опять стали остужать свои котелки. Мы еще переждали минуту и пошли дальше. Прошли около километра и вышли на твердое место, болото перешли, и подошли к лесной дороге. Мой взвод снова выдвинулся в боевое охранение. И развернулись мы цепью, а за нами в 150 метрах вся рота. Толокин, Гусев и я в центре – головное охранение, а остальная часть взвода разделенная на две части по флангам в пределах видимости в лесу – это будет метров тоже по 100-150. Спустились мы с Гусевым и Толокиным в лощинку, на другой ее край я взбежал раньше их. На верху, за выложенным из булыжников бруствером, увидел лежащих с автоматами двух финских солдат. Они курили сигареты. Я падая дал по ним очередь, а были они от меня в 10 метрах. Я попал по одному, а может быть по обоим. Они мне попали в погон и пробили на плече плащ-палатку, а самого не зацепили. Там был густой кустарник, да еще они веток понатыкали, совсем их не видно было. Хорошо, что они курили и я заметил дымок от сигарет и их поэтому, а должны они нас первыми заметить. Еще лежа по ним выпустили по очереди и по гранате швырнули. И сразу бросились на них, но они побежали по кустам, а мы по дороге и их больше не видели. Так мчались мы по лесной дороге более километра, выскочили на высотку, на вершине которой окоп с бутафорской зенитной пушкой с манекенами расчета, очень похожими на живых солдат. В этом окопе заняли мы оборону и стреляли из него по финнам, отошедшим в село. Рота наша подошла и окопалась на опушке леса по гребню этой высоты. А вокруг «пушки» полно воронок и усеяна ими вся высота и пространство около нее.… То ли ко мне хотел перебежать наш ротный капитан Жолобов, то ли что, но тут случилась такая картина: Зойка вцепилась в него и голосит: «Не пущу, не пущу, не ходи, не ходи, не оставляй меня!!» Прямо истерика. Хорошо что финны их не заметили. Жолобов позвал меня и приказал разведать село. Я ему прямо отсюда показал что мы успели засечь. Засели финны в лесу, их фронт развернут в сторону дороги, высота на которой мы обосновались, была за их левым флангом. Сказал, что станковые пулеметы с собой не берем, а с остальными сейчас выдвинемся, вот только расскажу ребятам все подробно как будем действовать. Первым делом наметил путь, по которому спустимся с высоты: поскольку противник всю ее видит, то пойдем по кустам, перебегать будем от воронки к воронке, пригнувшись, голов не высовывать. Потом остановимся в двух огромных воронках у основания высоты, после этого перебежим к поленницам около крайних домов. Финны от них метрах в 200 впереди. Передвигаться по деревне будем таким образом: Вскакиваем в дом через крылечко, там накапливаемся, наблюдаем из окон, но к ним близко не подходим. К следующему дому перебираемся таким образом. Выскакиваем из окон из всех сразу, и бежим к следующему дому, там так же к следующему. Если дом будут обстреливать из пулеметов или винтовок, то скрываться за печкой так как винтовочные пули пробивают рубленые дома навылет, а автоматные пули не пробивают. Из окон выпрыгивать потому, что они нас будут ожидать, караулить из-за углов домов. Постараемся проскочить через их порядки как можно дальше и оттуда откроем по ним огонь. Возможно, что они не сразу разберутся. Огневые точки противника будем указывать трассирующими пулями. Обо всем этом доложил ротному, и стали мы спускаться с высоты, на середине ее Шелегин – он тащил две коробки с дисками к ручному пулемету. Выскочил на дорогу, которая спускалась с высоты рядом со спасительными кустами: трудно ему было пробираться и сразу его финны обстреляли, а стреляют они хорошо. Ранили его в бедро. Он заорал. Я ему, бедолаге, велел уползать в кусты обратно, не орать и ждать санинструктора. Так он и сделал. Только из госпиталя и опять в госпиталь. А для меня это была первая потеря солдата с начала войны. Под Лугой я никого не потерял: Лыгин там ушел с пом комвзводом Кнышем, автоматчика Логвинова взял в ординарцы командир взвода лейтенант Михайлов, и их вскоре одной миной ранило – Михайлова в спину, а моего солдата в ноги, повредило кости. Под Свирью, в 114 сд не потерял никого. Шелегин был первой потерей, но, к сожалению, не последней. Если бы кто из нас выскочил из кустов вытаскивать Шелегина, то нашей операции это был бы конец: финны изрешетили бы эти кусты, никто живым оттуда не выбрался бы – стрелять, они умеют, тем более, что мы перед ними были как на ладони. Спустились мы вниз, коробки, спасибо ему, шелегинские пришлось тащить, как дополнительный груз, другим.

В воронках этих мы не задержались. Сразу же перебежали к поленницам, а оттуда, с хода, заскочили в ближний дом. Близко финнов не видно – они были уже в середине села. Значит нам нужно как можно скорее обойти их по краю. Перебегали мы через крылечки и окна. Добрались до дома поздней финской постройки: из валунов хлев – 1-й этаж, над ним жилой второй этаж. Еще он стоял на бугорке и главенствовал над всем селом. Почему финны не обосновались в этом и расположенном рядом таком же доме – я не знаю, но отсюда был прекрасный обзор и обстрел. С нами, точнее вслед за нами, спустился расчет станкового пулемета старшины Плешкова из первого взвода. Им никто не приказывал. Это была личная инициатива Плешкова. Когда мы стали обстреливать финнов, сразу все разведанные огневые точки, они стали откатываться вглубь села, все ближе и ближе к нам, в это время к нашему дому подошел расчет Плешкова и открыл огонь по перебегающим финнам. Стреляли они прямо от угла дома. Когда выпустили они несколько длинных очередей, я сказал Плешкову, чтобы он сменил позицию и окопаться нужно или стрелять из окон дома. Там имеется крепкий стол, его можно передвигать к любому окну и пулемет не будет заметен. Плешков задержался с этим, финны успели пристреляться и ранили в живот наводчика Сагитова. Занесли его в дом, перевязали. Стали обстреливать и наш дом. Раненого Сагитова положили за печку. Я поднялся на чердак, проделал в дранке, точнее в кровле отверстие – вытащил несколько дранок, в бинокль, а одно левое стекло было битое, внимательно осмотрел где же финны, в каких домах они закрепились. После этого составил подробную схему их огневых точек и с донесением послал к ротному солдата. Там я писал: «При огневой поддержке ротой с тех позиций, которые она сейчас занимает, мы выбьем финнов из села». Связной вернулся с санинструктором Герасименко, никакого ответа и какого-нибудь распоряжения ротный не передал, хотя связной спросил об этом. Вместе с Герасименко раненого Сагитова и Шелегова отнесли под начавшимися сумерками.

Должен принести пару «цинков» патронов для пулемета. В наступившей темноте сползал я к берегу озера с флягами за водой. Еще засветло финны, отступили из села и заняли оборону за околицей села. Схему расположения их огневых точек и окопов, сообщил ротному, что в селе финнов нет, и рота может занимать его. С тех позиций, что теперь заняли финны, дорога в село просматривается, поэтому спускаться нужно будет по кустам, а в самом селе можно свободно двигаться по низовой его части. Но рота наша так в село и не спустилась. Всю ночь оставалась за опушкой леса на высоте. А утром с севера по селу открыли интенсивный огонь из минометов и орудий, спустя несколько минут вступили в дело и пулеметы. Кто это? Если это финны, то они в первую очередь обстреляли бы дома, где мы и пребывали. К тому же они занимали в военном отношении господствующее над местностью положение, имели креп из валунов первый этаж, расположены на возвышенности – чтобы нас атаковать нужно бежать в гору, а нам контратаковать под гору. Потом затрещали автоматы, по звуку наши, заорали УРА. Интересно узнать, куда они стреляли, кого атаковали – ведь, деревня была пуста, если не считать нас на самой окраине. В общем, село они «взяли». Это был 40 батальон. Я отправился к ротному, спросил, почему не входили в село. Мы уж так подробно все разведали, да еще и очистили село еще днем. Он сказал, что штаб УР-а перешел в освобожденное село Токари, я тебя пошлю передать в оперативный отдел штаба УР-а, что я и сделал. Когда я подошел к начальнику отдела, как раз докладывал начальник штаба 40 батальона об операции по «взятию» села и станции Токари. При передаче сводки по поручению ротного, я сказал, что еще днем командир 3-й роты капитан Жолобов приказал нашему взводу разведать какими силами противник обороняет село Токари. Мы, совместно с расчетом станкового, который вслед за нами, проскочил по крайним домам до противоположного края села. Финны прозевали как мы проскочили совсем рядом с их боевыми порядками, заняли два дома на окраине села, расположенных на возвышенности. Перед домами, отделяя их от села огороды, прекрасная позиция – все село как на ладони, и его заозерная часть. Почему финны пренебрегли этими домами – ведь они могли занять их заранее? Оттуда мы финнов, буквально, выкурили и они отошли за северную окраину еще днем. Могла бы и наша 3-я рота 337 отдельного пулеметно-артиллерийского батальона занять село тоже еще днем так, как финнов там уже не было. Так с каким противником воевал этим утром 40 батальон в пустой деревне? Начальник оперативного отдела спросил: в вашем донесении об этом написано? Если так, то действительно, с каким противником они воевали, разберемся, а Вам авансом спасибо за село, если все так было! ...

Дом, где мы были, весьма своеобразные имел стены. Обиты они были сухой штукатуркой, на которых были углем нарисованы красноармейцы в буденовках. А там, где шея картон разрезан, в разрез пропущена веревка, обвивая вокруг шеи петлю, как у повешенного, а другие концы привязаны к крюку в потолке. Но мы это заметили только утром. Да, я еще сказал, что из нашего дома из единственного станкового пулемета могли бы, если бы его занимали финны, положить батальон. Что же они действовали без разведки. Не заметили такую опасную позицию. Во всяком случае по нам они не сделали ни одного выстрела, Слава Богу. Но они не знали, что там свои.

Забыл сказать, что немецкая овчарка капитана Минеева перед тем, как мы вышли из болота на берег все же его предала: убежала с навьюченной на нее полевой сумкой, в которой были все его документы на одном боку, а на другом автомат «Суоми». Наверное, собака не побежала в село иначе финны всполошились бы. А так они нас не ожидали, что и предрешило успех. Я Минееву говорил, что зря он доверился немецкой овчарке, вот она его и подвела. Капитан сказал, что самый главный секретный документ – это его записная книжка с фамилиями, именами и отчествами всего батальона, а она при нем, а в сумке полотенце, мыло, сухари, бинты и более ничего. За эту операцию, за участие в ней, был награжден орденом «Красная Звезда». Несколькими месяцами позже он же сочинил замечательное четверостишье, где упоминался этот орден, но об этом в свое время. Все наступления он прошел с нашей ротой, и стрелял и окапывался. Наградили его не зря. Будь моя воля, - я бы всех награждал: кто учитывает меру участия, степень полезности участников боев, и солдат и командиров? В Токарях мы пробыли еще до полудня, догнали нас батальонные тылы, боепитание, пополнились боеприпасами. Старшина Петров покормил нас обедом.

Кроме Шелегина, никто из моего взвода не были убит. А, вообще, рота потери понесла небольшие: убили сержанта Федорова и еще несколько человек, в том числе и Иванова, а наш парторг Суэтин принял его за меня. Иванов при жизни носил такие же, как у меня усы, и по этому признаку, парторг признал его за меня. О чем передал по команде, послал похоронку, снял с партийного учета. А когда через несколько дней увидел меня, то страшно удивился, и озадачился как же ему быть с восстановлением. Я сказал парторгу, чтобы он как хочет, а похоронку пусть вернет: нечего родных расстраивать, а с учетом, какая там важность – пусть подождет до конца наступления, может быть и убьют. Впрочем, когда наступила передышка, товарищи на собрании, чтобы подшутить над Суэтиным, предложили от восстановления воздержаться до окончания войны, взносы платить условно, а так как убитый Иванов, скорее всего не воскреснет, то с учета снять его. Парторг наш мужик был очень приличный, все мы к нему относились с большим почтением, был до войны паровозный машинист и в годах.

Ночью мы заняли деревню и станцию Ревсельга. Тут мы настигли финнов. Спросил я у местного жителя были ли тут партизаны. Он сказал, что в начале войны один мужик из их села, кажется, встречал партизан. Тогда же бабы показали на подходящего к лесу человека и сказали, что это староста и, что он в начале войны выдал двух летчиков, которые остались в их деревне на ночь, когда пробирались к фронту. Я спросил их: что же вы его упустили? Они сказали, что боялись так у него пистолет. Я им сказал, что никуда не денется – кому надо – поймают и разберутся, а нам не до них. Рядом с железной дорогой шоссе, вот по нему мы и пошли. С обеих сторон штабеля пробсов: ошкуренных двухметровых деревянных стоек для проходки шахтных штреков. Все эти штабеля горели: были подожжены из середины штабеля. Чтобы загасить очаги пожаров, нужно раскидать весь штабель. Нам это было не под силу. Пробовали в эпицентр бросать противотанковые гранаты. Иногда, правда, очаги пожара ликвидировались. Головешки разлетались – иногда гасли, а иногда и становились новыми очагами возгорания. Мы же преследовали противника. Отступили к огромному селу и станции Пай. Перед станцией противник пытался задержать нас, но мы стали обходить его, и финны стали стягиваться к шоссе и потекли по нему к Ладве. Мы все время их настигали, видели как они бегут. Мы опередили и десантные и обычные стрелковые дивизии, которые от места форсирования Свири, западнее Лодейного Поля, были намного дальше, чем наш 150 Укрепрайон, с огромным количеством оружия и малым числом людей и тягла, преимущественно конского. Такой прыти и огневой силы противник не ожидал. К тому же наш УР был новой, неизвестной им силой. Ведь прибыли батальоны УР-а из-под Новгорода только в апреле 1944 года и имели опыт наступательных действий. Но главное условие успешного продвижения было то, что мы от линии обороны, откуда начали наступление были намного ближе к Свири и преодолели ее быстрее. Буквально на плечах противника ворвались мы в Ладву и гнали по ней, а это большое село, более 7 км. Мы и сами оторвались от своих подразделений, поэтому за околицей остановились. В Ладве стоял штаб Финской армии. Здесь бывал и ее главнокомандующий маршал Маннергейм, там стояли разные ее отделы, жили в этом селе штабные офицеры всю войну. Остановились мы у крайнего дома. Из окна в пол-лица выглядывали две или три девушки, и переговаривались между собой: «Наши ушли, красные пришли – интересно надолго ли?» Один солдат вскинул автомат, хотел застрелить их. Я стоял рядом и успел автомат поддать вверх и потом выдернуть его из рук солдата. Сказал, что девчонки выросли при финнах, они для них «наши», они же их распропагандировали. Тем, кто здесь будут жить и учить дальше их, но это все образуется не сразу. Придется нам потерпеть. Старик вышел из дома и сказал, что вот офицер все правильно объяснил, не порицайте этих девочек. Скоро они сами все поймут.

От Ладвы мы без остановки уже шли и шли до Петрозаводска. Вошли в него ранним утром. Только перед Петрозаводском финны огрызнулись, оторвались от нас, а Петрозаводск они не защищали, а постарались еще дальше оторваться. На окраине Петрозаводска мы подошли к какому-то объекту, огороженному высоким забором с воротами, на которых висел огромный замок. Мы стали смотреть, что же там такое. Из глубины этого самого участка высыпало смотреть не менее тысячи женщин, в основном молодых. Все они кричали, плакали и смеялись. Замок был здоровенный. Общими усилиями сбили его, и все пространство заполнили женщины. Это был женский концлагерь на 7000 человек. Весь город был засыпан бумагой.

Мы прошли город не останавливаясь, шли мы мимо того дома, где во время финской кампании стоял штаб 8-1 армии и дальше мимо тракторного завода, вдоль речки и вышли из города в направлении на северо-запад. И двигались так двое суток. Остановили нас недалеко от старой границы. Постояли там до полудня и двинулись обратно. Взвод мой оставили в арьергарде. Под вечер проходили небольшую деревню. Там с нами пошли две девушки. Шли они с нами километров десять и сказали, что хотят вместе с нами идти дальше, и не возьмем ли мы их с собой. Я им сказал, что начнут их проверять, не будут верить, если у них тут все в порядке и что ничто не угрожает их жизни, то лучше остаться там, где их хорошо знают. Они сказали, что, наверное, мы им все правильно говорим. Можно вас поцеловать на прощание. Перецеловали всех нас и остались на дороге. Пока мы не скрылись, все смотрели нам вслед. На привале один солдат, который удалился по большой нужде, пришел и сказал, что он там обнаружил тонкий зеленый провод, тянущийся вдоль дороги. Он прошел метров сто в обратном направлении. Это какой-то канал связи. Наши связисты подключились, и услышали там финскую речь. Так, как никто финского не знал, то ничего лучшего не придумали, как выматериться в три этажа, на что получили обратный ответ такой же этажности по-русски. Попробовали с ними поговорить, но они больше не отвечали. На том связь и окончилась. Кстати, подобное использование расположенных вдоль шоссе и поваленных подрывом столбов линий связи финнами, мы все время встречали. Столбы повалены, а провода оставались целыми. Переговоры велись где-то впереди, куда мы еще не дошли, а мы прослушивали так как финны не удосуживались перекусить провод, чтобы связь не шла в нашу сторону. Думали, наверное, что мы не догадываемся, что они будут так общаться. И они были правы так, как знающие язык были в политотделах, в группах ведущих передачи в обороне для противника агитационных сообщений, а также в больших штабах. Я знал по-фински только счет до трех, «Антаудо» (сдавайся) и ругательства, которые мой младший брат Юра принес из детсада Финляндского железнодорожного узла. Тогда там большинство обслуги и детишек были финны. По-фински это звучало так: «Пала макша витту нала», на русский лучше не переводить. В очередной раз я вспомнил, что кое-какие слова знаю, сказал об этом связисту. Он передал это все, на что финский связист ему ответил: «Ну ты, солдат, даешь. Не мешай мне работать». Вот я и подумал, что наличие провода вдоль дороги по которой мы шествуем, имеет какую-то связь, точнее какое-то отношение к девчатам, которые нас провожали. Может быть видели откуда финны наблюдали за нами, да боялись девушки эти нам сказать. Может быть, их смутило, что продвинулись вперед с боями, а отошли обратно неизвестно почему. Мы и сами не знали куда нас бросят. Пока возвращались по той же дороге, что и шли сюда. А пришли мы в конце концов обратно в Петрозаводск. Расположились на северной его окраине, под горой. Пробыли мы там ровно три дня. Вечером, накануне, пошли выбирать место для стрельбища. Нашли прекрасную для этого дела долину. Я сказал, что, значит завтра утром выступаем. Недалеко от города в кустах я нашел тележку на двух колесах, наподобие арбы. Мы в нее погрузили все тяжелое, что тащили на плечах. Вечером перед отходом местные жители попросили, точнее это был один мужичок, а просил что им перевезти вещи только, а потом они вернут нашу теперь колесницу, но обманули, и опять мы все на себе потянули, больше всего на меня злился ротный. Солдаты понимали, что меня обманули, не надо было давать, но ничего мне не говорили. Я все переживал, посматривал по сторонам. Темнело уже, тут невдалеке от дороги увидел платформу и застрявший рядом старинный трактор Катер-Пилер, ходит он на бензине. Мы все его вытащили на дорогу, а сами пошли дальше, так, что нам от этого никакой радости не вышло. В дальнейшем все батальонное имущество везли на этой платформе. Кстати, в эти сутки мы прошли 74 км. Мы прошли это расстояние на вторые сутки, а не на первые. По пути нас догнал студебеккер с тем водителем, с которым я ехал на службу в 150 УР. Он остановил свой автомобиль, обнял меня, сказал моим солдатам, что их командир дал возможность ему поспать во время с самого начала войны самое продолжительное время, а именно полдня, пока командир ваш вел машину по трудной дороге. И что он никогда этого не забудет, а сейчас грузите все, и он отвезет куда нам надо, а потом свой груз доставит по назначению. Мы сами не знали куда нас двинут, поэтому поблагодарили его и попрощались. А шли мы по шоссе от Петрозаводска сперва строго на запад через Матросы, Пряжу (там во время финской кампании учил войска лыжному искусству Леня Харахоркин). Перед Ведлозером появились финские самолеты – английские «Кертисы», но их стрельбой из пулеметов и винтовок отогнали. А после этого наш самолет сбросил газеты. Нам их раздали. Там был опубликован Указ (новый совсем) о браке, семье, законных и незаконных детях, новых порядках взыскания алиментов. К этому времени стала наша колонна сильно растягиваться, чтобы подтянуть своих солдат, стал я громко вслух читать этот Указ, солдаты чтобы услышать быстро подтянулись. Все это происходила белой ночью, светло было как днем. Немного погодя, небо заполыхало, потемнело, прямо над нами, видимо, на огромной вышине, заходили вертикальные полосы. Они переливались от нас слева направо, значит с запада на восток. Притихли и, задрав головы, взирали на это необычное явление нашей матери-природы. Все мы это видели впервые, продолжалось и тогда, когда наступило утро.

Наш замечательный медик санинструктор Герасименко, сказал, что при таких длительных переходах из наших тел вместе с потом уносятся различные соли, без которых человек погибнет. Поэтому он сказал, чтобы мы на привалах пили крепко заваренный чай, от пуза, на хлеб чтобы насыпали соли в палец толщиной. Обеспечил нам все это через ротного, который приказал старшине Петрову обеспечить всем этим и иметь запас на будущее, получив все, что нужно из батальона, мы их транспортом обеспечили, пусть раскошеливаются. А идти приходилось отрезками: передадут, что маршрут, допустим, 25 км, а идем, прошли уж 40 км, а все конца нет. Солдаты и говорят: что-то ваши километры узкие, но длинные. А шли мы с одного фланга фронта на другой. И в этот день прошагали тоже около 70 км. Впервые наш батальон встал во второй эшелон. Поставили нас между двумя озерами по берегу речки, но позиций мы не занимали, а просто нам указали разделительные линии между ротами. Комбат Гнатенко Михаил Павлович собрал всех офицеров, сказал, что раз пришли к речке, всем хорошенько помыться, передохнуть, потом обед, краткие собрания. Итог операции командованием фронта, непосредственно маршалом Мерецковым оценен очень высоко. Заключительный этап, включая марш прошел очень хорошо, отстающих людей не было. Сразу это передайте своим сержантам и солдатам, потом подробно. Сейчас отдыхайте. Я попросился сходить через дорогу где стояла рота, где командиром взвода был мой товарищ ст. лейтенант Гоша Захаров. Он из Новосибирска, познакомились мы на курсах, привлек я его к соревнованиям по лыжам, участвовали с ним вместе в армейских соревнованиях в Алеховщине, причем очень успешно, завоевали общее командное первое место. Комбат мне сказал, что для тебя что угодно, сходи навести своего друга, раз редкая удача. Своему взводу рассказал о том, что делать и сказал, что сбегаю к другу, если что, то пошлите за мной, и побежал. Наш взвод отстоял от дороги, метров на две сотни и Гошина рота настолько же, но правее дороги. Не дошел я еще до дороги, остановились прямо передо мной две противотанковые пушки ЗИС-3 на студебеккерах забуксированные. Из кабины первой машины вышел лейтенант весь с иголочки – только что, видно, из училища. Звучно крикнул: «Командиры орудий! Ко мне!». Они выскочили из кузовов под тентом. А он им и говорит: «Сейчас пойдем выбирать позиции!». Я ему говорю, что пушки нельзя бросать на дороге, а нужно сразу же поставить на огневые позиции, хотя бы временно. Одну слева от дороги, а другую справа метров на сто, чтобы бить по боковой броне, а не в лоб. А танки могут пройти только через дамбу, по которой дорога пересекает реку. Правда танков пока у противника не наблюдалось, но лучше перебдеть, чем недобдеть. «Кто-то из командиров орудий сказал, что лейтенант этот дело говорит – пушки надо поставить, а потом идти на рекогносцировку. Но их командир забурчал, что не дело пехоте артиллеристов учить, где пушки ставить. С тем они и ушли. Не успел я отойти от дороги и десяти шагов, как сзади меня остановился «Додж» из него вылетает полковник с красной рожей и орет: «Что ты б..дь, бросил пушки на дороге, а сам побег!» Тащите его в лес, пристрелите падлу! Если бы я хоть чуть раньше вник, что это ко мне относилось, то я показал бы этому герою как пристрелить, а тут подскочили автоматчики из его охраны. Автомат из-за спины, где он у меня висел на ремне, было поздно выдергивать. Человек шесть поперли со мной в лес, один из них зашептал: «Не спорь, ты, с этим идиотом, видишь, глаза залил. Ему самому только что втык сделали. Вот он и срывает зло на первом попавшемся. Да, видим, что ты не наш, уйдем в лес, скорей скроемся с глаз и иди куда шел. А «наш» как узнает, что фронт рядом, так сразу и укатит подальше. Я в лесу от них пошел к Гоше. Он очень обрадовался, попили с ним чаю. Когда я Гошин взвод искал, то сперва попал на КП их роты. Расположен он был на берегу озера, впереди взводов. Командир роты – переученный политрук, на мой вопрос что же так расположили свои силы, сказал, что они же во втором эшелоне и все это неважно, пустая формальность. Еще я сказал ему, что можно 1000 раз все сделать правильно, а в 1001 раз поленитесь, и попадетесь на своей оплошности, да будет поздно, но ничего уж сделать не сможете. Все это учтите.

Когда мы с Гошей пили чай, слышны стали автоматные очереди и наших и финских автоматов, но это было чуть слышно. Я с Гошей попрощался и побежал к себе. Пробегая мимо КП их батальона – 340-го, заглянул. Там комбат майор Буров вместе с ординарцем что-то мастерил из трофейных ремешков – похоже уздечку ладили. Я спросил, что не на вашем ли участке стрельба. Майор сказал, что у них все спокойно. Уходя, спросил у телефонистки просто так: давно ли говорила с ротами. В какой-то роте служил мой товарищ Миша Баранов, а телефонистка сказала, что связь пропала минут сорок назад. Я спросил, знает ли об этом комбат. Она сказала, что знает. Когда я подбежал к нашему батальону, то стрельба подкатилась ближе. Увидел как по дороге Гоша промчался со своим взводом по дороге туда, где были слышны очереди. Шел я в роту, но повстречал нашего комбата рассказал ему, что был на КП 340 батальона, там связистка сказала, что минут 40 нет связи с ротами. Он попросил меня проводить туда. Там он поговорил с Буровым, потом связался с Комендантом УР, а, тот, приказал нашему батальону оборону по речке и по берегам озер, задержать прорвавшееся подразделение финнов. Нашей роте определили полосу обороны от дамбы через реку и влево от нее до озера, в которое она впадает. Капитан Жолобов велел мне вместе с ним начиная от дамбы располагать все наши взводы и батарею, и птэры. Наш берег был высоким и крутым, урез воды подходил к подножью гряды на 20-30 метров, а другой берег пологий, переходящий в высоту, тянущуюся в километре от реки. Мы шли с Жолобовым и располагали пулеметы, птэры, пушки на прямую наводку, командир батареи поставил левее дамбы. Когда располагали пулеметы взвода лейтенанта Чайковского, он хотел один станковый пулемет поставить внизу у самого берега реки. Я сказал, что туда его ставить нельзя, сверху ему самое место. Когда мы подходили к озеру, финны подошли к берегу с той стороны. Все же успели расположить все взводы, все огневые средства. У меня был опыт насчет того, что в месте впадения течение замедляется, наносы выпадают в осадок, и в этом месте озеро можно перейти вброд, для того, чтобы не допустить финнов, нужно и на берегу озера поставить пулемет. Когда мы возвращались назад, то финны как раз и пошли вброд в этом месте, но напоролись на пулемет. Вернулся в свой взвод. Жолобов сказал, что если его убьют или тяжело ранят, то я буду руководить боем. Я сказал, что мой взвод в центре, там я и буду, надеюсь, что командир роты будет жив и здоров. Первым делом, вырыли мы окопы в полный рост. По склону росли здоровенные ели. Нас финны не видели, а мы их наблюдали очень хорошо, и обстреливали, конечно. Только одну попытку они сделали переправиться через реку. На их берегу еще от финской кампании остались окопы и землянки, даже с печными трубами. Тогда занимали их, кажется тоже финны, которые здесь держали в окружении три дивизии.

Когда мы еще только отходили от дамбы, по дороге с высоты бежала группа наших воинов, они страшно визжали и выли, а их догоняли финны. Успел заметить, что как только по финнам стали стрелять из бронебоек, из пулеметов тоже, конечно, но когда бронебойные пули стали попадать в финнов, то они в ужасе побежали обратно. Но мне некогда было это рассматривать, нужно успеть, пока к этим местам не подошли наши противники, мы должны были занять позиции, пока они не переправились. Такой вот случай произошел у меня: начали рыть окопы, а Дмитрий Павлович Иванов говорит: «Бойцу Красной Армии полагается пища через 6 часов, а сон 8 часов в сутки, поэтому пока не накормят и не обеспечат полный 8 часовой сон, рыть окопы не буду». Я передвинул пистолет с заду на перёд, при этом сказал: «Что если окоп он рыть не будет, то может зазря пропасть от любой случайной пули, а тем более осколка». Выроем ячейки в полный рост, тогда поспим по очереди, а там старшина и обед нам ночью привезет.

Грунт – галька, к счастью переслаивающаяся с суглинком и потому не осыпающаяся. Хорошо, что дождя не было, а то все осыпалось бы. Было довольно темно. Финские окопы мы все прекрасно видели, не давали им высовываться. Речка не широкая, обычная лесная торфяная, глубокая. Жаль, что раньше не промерили глубину, а теперь не сунешься туда. Пришлось думать, как вышибать с этих позиций финнов. А что это придется делать, я не сомневался: в 1944 году везде мы наступали, нигде никто не отступал по всем фронтам, а тут, на тебе: отступили и на солидном участке фронта – километров пять подмыли финны. И, если развивать наступление во фланг, то тогда можно потеснить фронт солидно. Но финны, конечно, никакого контрнаступления начинать не будут. Но наше командование скорее всего на следующий день прикажет восстановить положение. И делать это придется нам. Вот я и соображал как с меньшими потерями и побыстрее это выполнить. Лучше всего обойти противника вброд по озеру, в том же месте, где они сперва пытались переправиться на нашу сторону, и войти к нам тыл, сзади нашего второго эшелона, то-есть, обороны, которую мы успели тогда на какие-то минуты раньше занять. Если через речку, то не по дороге так, как у них там самые крупные силы. По озеру прорываться успешно можно только, если выступить немедленно, ночью. Такого маневра финны навряд ли ожидают. Но за темное время собраться не успеем, а днем финны обнаружат и перебьют на озере. Остается только через речку, но на ней не видно ни одного мостика.

В роте были во время этой оборонительной операции потери. В нашем взводе все пока целы. Пока потери в моем взводе по сравнению с другими взводами наименьшие: под Токарями ранен один солдат Шелегин. Наказали его финны за то, что не хотел продираться при спуске с высоты по кустам, а выбежал на дорогу, на чистое место, где спускаться было легче. Это притом, что с начала наступления взвод наш все время шел в боевом охранении, два раза посылался в разведку, в результате одной, под Токарями, освободил от противника часть села, вернее его половину так, как село небольшим озером делиться на две неравные части. Так, мы, совместно с расчетом станкового пулемета старшины Плешкова, выбили их с большей части села. После чего они отступили и из другой его половины, которую утром следующего дня «штурмом» пустую, без противника взял 40 батальон. Перед самым наступлением вернулся с курсов снайперов сержант Белоусов со снайперской винтовкой, выделенной ему там же. Ночью я два раза одалживал ее у него, стрелял по головам наблюдателей. Попадал или мазал, - не могу сказать. Передал ему винтовку, мне показалось, что прицел сбит. Белоусов очень остроумно проверил прицел: выстрелил в ветку, лежащую у самого уреза воды на их берегу и заметил куда попала пуля. Все время он стрелял по тому, что сам заметит.

Телефонные линии нам протянули сразу, и связь работала надежно. Как я и предполагал около полудня вызвал меня на свой КП, который в линию по нашим взводами был расположен. Все видел и подвергался обстрелу. Ротный мне сказал, что получен приказ штурмовой группе в 100 человек под командой одного офицера штурмом выбить противника с занимаемых позиций и восстановить линию фронта. Командовать группой поручено мне. Я сказал, что 100 солдат это рота, - Что вся наша рота под моим командованием будет штурмовать? Он сказал что нет: людей дадут из других рот и из роты нашей тоже. Сейчас они будут приходить. Я спросил, будет ли артиллерия поддерживать. Он сказал, что будет 7-минутная артподготовка и штурм, и сказал, что это будет через 40 минут. Я обзвонил все взводы откуда должны прибыть люди, все они отвечали мне что идут. Я сказал как же вы идете, когда разговариваете со мной по телефону – значит сидите еще на месте. Я понял, что никто не собирается приходить, постараются запоздать. Я сказал ротному капитану Желобову, что сто человек и не нужно – лишние только мишени. Мы эту задачу выполним моим одним взводом. Я сам все организую. Побежал к артиллеристам: будут, узнал, вести огонь два дивизиона, действительно 7 минут. Договорился, что придется нам под их разрывы лезть иначе окопы противника не преодолеть. Нас будет не сто, а человек десять. Внимательно следите, как мы речку преодолеем, переносите огонь метров на 150. Если можно, то последние залпы, ну так секунд сорок бейте бронебойными снарядами. Мы-то знаем, что артподготовка будет длиться ровно 7 минут, а финны – нет. Договорились, сказали, что все в точности исполнят. Добежал еще до позиций того злосчастного лейтенанта из-за которого их пьяненький полковник распорядился меня расстрелять за то, что должен получить за свою оплошность головомойку этот лейтенант.

Я ему сказал, что не время считаться, пришел черед ему теперь выручать меня. Когда мы спустимся к реке пусть бьет прямой наводкой по траншее подходящей по входу в блиндаж, а попросту, землянки финнов бронебойными, иначе нас поразит, а когда мы проскочим траншеи, и взбежим наверх, снова осколочными, и что будет нас около 10 человек, а не 100, как предполагали. Когда я вернулся в свой взвод, солдаты другого взвода нашей роты заготовили толстый подтоварник для мостика. Этим занялся Афоня Швалев – наш парторг. Но я заметил левее нашего взводного участка обороны мостик через речку, который был не виден из-за поленниц березовых двухметровых, высотой метра два – два с половиной. Наметил, что мы сбежим вниз к этому штабелю, а оттуда, как все накопимся, по мостику мимо блиндажей наверх, метров на 150 к поваленному и неубранному лесу. А оттуда откроем огонь сверху по окопам финнов и обязательно заорем УРА. Перед тем, как идти к ротному, меня попросили соседи вытащить их раненого командира. Я – дурак послал Непочатова и Иванова. Когда я вернулся, то их на месте не было. Побежал за ними. Непочатова нашел, Иванова не было видно. Оказалось, что их командира не ранило, а убило. Как раз это был лейтенант Чайковский. Он не внял моему предостережению – не спускать пулемет под основание высоты. Там чистое место. Его и весь расчет сразу и сразили. Иванов попросил, когда он будет выходить на чистое место прикрыть его огнем. В надежде на это, он спустился, но никто не стал стрелять кроме Непочатова, который двигался сзади него. Иванов подполз к убитому, взвалил его на себя и пополз наверх. Иванова финны ранили в шею и пятку. Раненный он дотащил Чайковского до середины ската высоты. Потом оставил его там. Я не нашел его, Иванова и пошел обратно, случайно заметил, что трава шевелится, что-то там ползет и хрипит. Я подошел, увидел, что это мой солдат Иванов, поднял его, взвалил на спину, на закорки и понес его к себе. Он все время говорил: «Вот Вы хотели меня еще раньше пристрелить, за то, что я не хотел копать окоп, а теперь на себе несете, да еще раньше мне свою шинель новую отдали. То-есть он был в полном сознании. Я ему говорил, что он герой, вот сейчас Герасименко его перевяжет, отправят в госпиталь, поправится. Шею Герасименко перевязал, а в пятке торчал кончик пули. Решили вытолкнуть пулю обратно через входное отверстие. Для этого, чтобы стерильность была соблюдена сломал я веточку ивы, содрал кору, не касаясь оголенной части ветки, и выпихнул пулю. Залили рану йодом. Погрузили Иванова на повозку. Он сказал, что век не забудет, что спасли его. Попрощались, хотя времени было в обрез.

Сказал солдатам, что нашему взводу приказано прорвать оборону противника, захватить высоту с километровым столбом, и удерживать ее до подхода батальона. И с ним наступать на запад до рубежа, который наши войска занимали сутки назад, то есть до того, как финны прорвали фронт, но по болоту обошли 340 батальон и продвинулись вот до этих рубежей, откуда мы их и должны турнуть. И подробно рассказал как мы будем действовать. Наш козырь: мы знаем когда и сколько будет длиться артподготовка, а противник не ведает. Наше спасение в том, что если мы под огневой вал подбежим и преодолеем окопы противника, пока он из-за огня артиллерии не будет вести наблюдение, мы незаметно проскочим через их боевые порядки, а потом сверху их выкурим. Когда подойдем к реке, пушки будут бить бронебойными и осколками нас не поразят. Еще две пушки с прямой наводки будут нас сопровождать. Если дружно будем действовать, то одолеем противника с наименьшими потерями. Теперь давайте вплотную готовиться. Гранат «фенек»(Ф-1) по 5-6 штук. Диски, рожки набить полностью. Еще по 4 рожка возьмем у старшины. Через 20 минут начинаем. А теперь идите в кусты оправьтесь по-большому и по-маленькому, и обратно мигом. Вот и все. Вот кто вместо сотни штурмовиков участвовал в этом деле: ст. сержант пом. комвзвода Гнутов, сержант Гусев, помкомвзвод Орловский, а Гусев вологодский, ефрейтор Непочатов и ефрейтор Осадчий Павел Васильевич – эти из-под Сталинграда, Толокин – жил под Бийском, бронебойщики попали ко мне с автоматами, Ильин – туляк, Трандин – рязанский, Бохолдин – тоже бронебойщик с автоматом. Ташалеев Рахманкул из Узбекистана, сержант Романов вологодский, нос его еще не зажил после того, как пуля задела его кончик. Все смелые, опытные, закаленные воины. И еще Мурзалимов. Все что было в вещмешках, оставили старшине на повозке, вещмешок набили патронами, положили туда же по две лимонки, по две-три на ремень за скобу. Я вспомнил и сержанта снайпера Белоусова. Кстати, много лет спустя, я работал в строительном отделе, которым руководил его брат Владимир Сергеевич Белоусов. А их дядя после германской войны оказался во Франции. Мой начальник несколько раз к нему ездил в гости, а после того, как он умер в восьмидесятых годах, его жена уехала во Францию и живет там. Мир тесен.

Ровно к началу, скажем так, артналета – мы были полностью готовы. Когда прошло 4 минуты, мы стали сбегать по склону высоты, тянущейся вдоль реки. Я увидел, что ни один наблюдатель противника не выглядывает из окопа, тогда дал команду спускаться, вперед. Все добежали до штабеля. Там еще раз выглянул – снова никого не заметил из наблюдателей противника. Скомандовал: «Через мостик и сразу наверх, вперед!» Каждому приказано было опустить гранату в печную трубу (они, Слава Богу, были без колен. Мы же с зимы 1942 года трубы ладили с коленом и сеточкой на конце, если бы не это, может быть и не догадались финны, опускать гранаты в трубу) и по одной гранате на вход в блиндажи. У противника должно, по нашим расчетам, создаться впечатление, что все это разрывы снарядов, хотя в конце артиллеристы били бронебойными болванками. Летели они рядом с нами, но осколков от них не разлеталось.

Окопы мы все дружно перепрыгнули, гранаты бросили, выскочили к поваленному лесу. Оттуда из ручного пулемета и автоматов открыли огонь по выбегающим из блиндажей солдатам. Видно их было плохо, так как дым от снарядов еще не рассеялся. Тут мы заорали ура. Финны из окопов стали отходить в лес, за гребень высоты. Их не было видно теперь с оборонительных рубежей за рекой, но мы их теперь очень хорошо видели и стреляли по ним, до них всего-то было метров 150-200. А перед нами из дыма от перенесенного туда огня нашей артиллерии, вынырнули три фигурки. Кто-то из моих солдат закричал: «Смотрите, наши славяне, там впереди». Я сразу узнал, что это финны, и заорал: «Это финны, огонь по ним!». А кричал, что это славяне, Михаил Трандин. Его и Бохолдина, который лежал рядом со мной одной очередью и убило. А мне пуля попала в автомат, как раз перед отверстием, через которое выскакивают стреляные гильзы и ударник стал упираться во вмятину и не доходил до патрона. А финн этот залег за здоровенный пенек и строчит по мне. Я лежал за горелым пеньком, и от него только щепки летели. Без автомата плохо. Гранату не бросишь, расстояние всего не более 30 метров. Отполз я и взял у убитого Бохолдина его автомат и рожки вынул из-за голенищ его сапог. Финн перестал стрелять, видно, перезаряжал или что, но спрятался за свой пенек и его не видно. Я бросил камень. Он подумал, наверное, что это граната, сжался, и голова его показалась из-за пенька. Я выстрелил. У Бохолдина рычажок автомата стоял на одиночном переключении, один выстрел и получился, попал прямо в голову. Выскочил и побежал вперед, солдаты мои поднялись и побежали вместе со мной. Тут нам наперерез промчался конь с сорокапяткой, один, второго не было. Скрылся в лесу. И попали тут же мы под заград огонь финнов. Мы попадали в воронки. Горелым толом в них воняло очень, но пока били по нам, наверное минут пять, я проспал в воронке. До этого мы двое суток глаз не смыкали. Уснул мгновенно, а как огонь перенесли, так сразу и проснулся. Огонь финны перенесли за наши спины – думали, что мы побежали назад. Проснулся я совершенно свежим, словно несколько часов проспал. Слева от нас совсем близко, метрах в ста заметили группу финнов более взвода. Они бежали к своим окопам у реки. Может это было подкрепление, а может быть это были те, которых мы выбили и их командование приказало им вернуться. Для того и из пушек так сильно стреляли. Когда они стреляли, я подумал, что теперь можно спокойно поспать пока сюда бьют ни одна сволочь не подползет. Как потом оказалось и все мои солдаты тоже уснули и по той же причине чувствовали себя в полной безопасности, а как разрывы смолкли тоже сразу же проснулись и почувствовали, что хорошо выспались. Поднялись мы к дороге, там она поворачивала в нашу сторону, пробежали по ней и на самой вершине увидели километровый столб. Заняли оборону, воронки подрыли и получились окопы. Через какое-то время сбоку от нас появились разведчики 340 батальона, а за ними остатки и самого этого батальона, которыми командовал замполит этого же батальона майор Шапиро, их комбат до разбора отстранен от командования. Майор попросил меня наступать вместе с их батальоном. Я ему сказал, что должен тут дождаться свой батальон, а потом наступать строго на запад. Я сказал, что пошлю связного с донесением, а тогда с ними дойду только до их обороны а потом обратно, а то подведу свой батальон. Послал Белоусова, его у реки ранило, как узнал я потом, но донесение он донес. Оставили двух человек-маяков Мирзалимова и еще кого-то, а сами двинулись вместе с разведчиками и майором. Несколько раз обстреливали финны из минометов, по счастью с большим перелетом. Стреляли, видимо, не видя нас, наугад. Тогда достигли мы тылов батальона, а, может быть финны там что оставили. Никто не окапывался, а рылись в землянках. Старший лейтенант, с которым мы учились вместе на курсах повышения квалификации командного состава, все бегал, уговаривал их. Я в этом месте был впервые. Узнал от него, что их оборона, которую они занимали ранее, и которую им приказали занять находится под этой высотой за ручьем, или узкой речкой. Финны расположили свою оборону по гребню высоты над нами. Я сказал ему, что ту оборону занимать нельзя: сил мало, а главное, невыгодное положение. С высоты им легко контратаковать, а нам, если атаковать их, то сразу в гору. А фамилия его была Варламов и был высокого роста, такой стройный и лицо такое красивое, очень располагающее. А майора Шапиро не было видно. Я, после этого, вскочил в ближнюю землянку, еще рядом были навесы с барахлом, заорал на всех: «Вы чего ждете, чтобы финны опомнились и снова сбили вас. А ну, окапывайтесь! Ты… рой вот тут, а, ты, вот здесь!» Своим сержантам сказал, чтобы они тоже располагались и заставляли этих солдат окапываться. Почему бойцы так быстро и безоговорочно исполняли наши распоряжения и приказы? Они нас никого не знали, не знали откуда мы, какие у нас полномочия и попросту мы чужие, и нас боялись. Потом мы только что вышли из боя такого в каком им не пришлось в это время участвовать. Мы проделали брешь в обороне финнов. Через нее и прошли и разведка, и 340-го батальона остатки. Такой энергии от только что копавшихся в трофеях солдат, я даже не ожидал. Все окапывались. Там был песок. Очень скоро финны обрушили шквал мин на оборону, тут под горой. Там были разведчики, когда организовывали оборону наверху, они перешли наверх. После артналета финны скатились вниз, заняли нашу бывшую оборону, но с высоты мы их обстреливали. Протянули телефонную связь. В это время за нами пришли из нашей роты, в скором времени пришел Желобов. Тут опять появился майор Шапиро. Я сказал, чтобы он подтвердил нашему командиру, что по его просьбе и приказу мы наступали вместе с ними. Теперь уходим со своими бойцами, выполнять задачу роты. Майор сказал Желобову, что я здорово им помог, удержал на высоте, организовал оборону. От майора я узнал, что мой друг Гоша Захаров убит, а Миша Баранов ранен. (По данным ОБД «Мемориал» Захаров Георгий Тимофеевич 1922 г. Р. Г. Ворошилов. Призван Новосибирск. Ст. лейтенантком. Пульвзвода150 ур. 340 паб. Убит 16.07.1944 г. Похоронен 3 км. Западнее южного берега озераВарпа-ярвеКфССР. (На поле боя).)

Снялись с обороны. Вернулись к той высоте с километровым столбом. Оттуда, соединившись со всеми, пошли на запад. Хотел подобрать свой автомат, исправить его очень просто: выправить выбоину от пули. Но спуститься к этому месту не было времени. Желобов наградил меня именным биноклем, то есть выправил бумагу, что я награждаюсь биноклем. У моего бинокля левое стекло было с трещиной. Двигались мы всю ночь: чуть не напоролись на финнов. Решили остановиться, а утром оглядеться и определиться. Оказалось, что остановились мы в ста метрах от тех рубежей, с которых финны сбили, а точнее обошли по болоту, считавшемуся непроходимым. Там же они зимой 1940 года отрезали, окружили, обойдя по этому болоту. Две стрелковые дивизии почти полностью тогда пропали. Ночью же отрыли окопы, вырыли котлован под землянку с земляными нарами. Почистили оружие. Меня стала трясти малярия. Ильин сказал, что нужно пожевать листья гоноболи, тогда малярия отступит. Я нашел эти кустики, поел их и тут же свернулся калачиком и уснул. Взвод мой по ту сторону высотки, а я на обратном скате метрах в ста. Спал, наверно, не долго. Проснулся, кто-то теребит мои волосы, а голова на чем-то мягком. Это Зоя – наша связистка, положила мою голову себе на колени и плачет. Спросил, что она плачет, кто ее обидел. Зойка сказала, что если бы меня убили, она не пережила бы этого. Этот Желобов все время тебя изводит разведками, теперь вот на штурм послал, думал, что вы все пропадете. Я стал ее успокаивать. Сказал, что это война. Все нужно делать: и вести разведку, и все прочее. Раз посылает меня с моими солдатами, значит надеется на нас, и считает, что лучше нас никто это не сделает. Я на него не обижаюсь. Поставь себя на его место, - увидишь, что все что он делает – все у него получается. Трудное это очень дело – решать судьбы других людей. Она еще горше заплакала, и сказала, что вот ее судьбу он сломал. И стала рассказывать о горестной своей жизни, от рождения до этих дней. Сказала, что совсем его не любит. Война кончится и уедет он к своей семье и детям, кому я буду нужна. Как девушку успокоить? Стал говорить, что она очень красивая и добрая девушка. Мне стыдно, что мы допустили наших девушек и женщин на войну. Это сугубо мужское дело. А война кончится и выйдешь, ты замуж за того, кого полюбишь. Если этого не случится, то тогда назовешь меня обманщиком. А теперь плакать перестань, от этого морщинки раньше срока появятся, улыбнись и знай, что ты самая прекрасная и красивая девушка на всем белом свете, и его окрестностях… Она говорит «Я тебя дай, обниму, поцелую! Ты лучше всех!».

В самый вот этот момент (точно не мог на полчаса попозже) нашел нас командир отделения связи: «Командир всю роту поднял – ищут вас. Влетит, тебе, Зойка – куда ты задевалась. А, Вас лейтенант – замполит командира батальона и полковник из штаба армии тоже ищут. Идите к ним, а ты, Зойка беги к Желобову, он тебе задаст». Я сказал, пойдем Зоя, вместе. Ничего не бойся. Он тебя больше пальцем не тронет. К слову, в этот же день Желобова перевели зам. комбатом в другой батальон. А Зойка осталась. Я нашел армейского полковника. Меня ему представил наш замполит майор и не помню его фамилию: «Вот, - говорит, наш герой – командир штурмовой группы. Он сам все вам расскажет».

Полковник спросил: «Что же он всей сотней один командовал? А остальные офицеры – как действовали?» Тут я сообразил, что действительно приказ был чтобы не меньше сотни участвовало в этом штурме. Чтобы не подвести наших командиров роты и батальона, а может быть, и выше, я сказал: «Вы прибыли к нам, наверное, для того, чтобы выявить отличившихся, подготовить на них материал для награждения. Так записывайте, что Вам скажет командир штурмовой группы. Все действовали с полным напряжением сил, проявили смелость и умение. Особо отличились и их следует наградить ефрейтор Михаил Трандин, ефрейтор Бохолдин. Они погибли, их наградить посмертно. Ранили снайпера Белоусова. Из остальных, кого не убило и не ранило сержанта Романова, ст. сержанта пом. комвзвода Гнутова, мл. сержанта Гусева, ефрейтора Толокина, солдата Мурзалимова, Ташалеева, Рахманкулина, Ильина, ефрейтора Непочатова. Если Вы всех, кого я перечислил, наградите, то я буду считать, что я все что мне положено выполнил. А действовали мы так». ... И рассказал ему, как мы все это проделали.

Полковник после этого задал всего четыре вопроса:

1. Почему такие маленькие потери – два убитых и один раненый?

2. Каким образом удалось, незамеченным противником, преодолеть линию их обороны? Где в это время находился противник? В вашу версию я не могу поверить. Может быть никого на этом участке тогда там не было?

3. Как действовали остальные офицеры? Почему никого из них не упомянули среди нас, отличившихся бойцов? Какие у Вас с ними отношения?

4. Как Вы сами оцениваете проведенную операцию?

На все его вопросы я подробно ответил и, кстати, сказал, что этот штурм, а попросту – преодоление линий обороны противника провели мы блестяще. Если бы не спутали финских солдат, с – нашими солдатами, выскочивших из порохового дыма после перенесения огня, то и убитых не было бы. А все из-за чего: Велели, чтобы у всех на пилотках были звездочки. Понаделали звездочек из консервных банок – звездочки получились золотистого цвета, как у финнов кокарды, вот и спутал солдат их с нашими, да еще закричал: «Смотрите, славяне!». Они не замечали, когда бежали, а он закричал, они и застрочили. Его, соседа убили, и в мой автомат попали.

Я еще забыл включить к представлению на награждение ефрейтора Осадчего Павла Васильевича, а вообще, давайте пройдемте к солдатам и сержантам, они в ста метрах отсюда. Полковник сказал, что ему все ясно с моих слов, к тому же сейчас он должен быть в 340 батальоне. Я попросил полковника передать привет Шапиро он, кстати, командовал своим батальоном или частью его и мы действовали в одном и том же месте. Мы еще помогли им организовать оборону, правда, не там, где они занимали до отступления, чуть поближе и выше.

Еще поинтересовался полковник, что сейчас делают мои солдаты, пока я тут в лесочке с девицей шуры-муры кручу. Искали вас целых полчаса всей ротой. Что ему объяснять. Я сказал, что это не просто девица, а воин – связист, как и другие девушки-воины роты, она вместе с нами участвовала во всех боях, не раз подвергалась смертельной опасности, поэтому ваши намеки неуместны и оскорбительны для нее. А по большому счету то, что девушки и женщины в армии, на фронте – это наша вина. Коряво и неграмотно воюем. Бесцельно тратятся люди. Вот извели мужчин. Теперь вот женщинам приходится отдуваться. Мы их защитить должны, а не под пули посылать.

Полковник так и взвился: «Что Вы себе позволяете! Ишь, что себе позволяет, умник какой нашелся! Забыли его спросить!» Все же последнее слово осталось за мной. Я сказал: «Придет время, спросят!». Я сам не знаю, что я имел в виду, но вот так и сказал. Не повезло мне на полковников, в течение суток, один хотел расстрелять неизвестно за что, другой пришел собирать материал для составления наградных листов, а теперь решает как со мной поступить, то ли передать в особый отдел или еще что. Особо разозлился на него за Зойку. Правда, через день я сам на нее страшно озлился. Она сказала, что они с девчонками написали жене моего солдата Трандина – отца шестерых детей, что он на фронте завел женщину, домой, наверное не вернется. Написали, побаловались. От жены он получил в ответ на это дурацкое письмо как раз когда мы пришли на рубеж, с которого потом пришлось наступать. Был он всегда такой подвижный, а последний день все какой-то вялый был. Я тоже виноват, мне бы спросить, а я упустил. Иначе не взял бы с собой. Тоже и Бохолдин. Его только что передали от бронебойщиков. Я его и не знал хорошо. Написали ему из дома, что жена его вышла за другого. Это, к сожалению, так и было. Тоже не взял бы. (По данным ОБД «Мемориал» Трандин Михаил Сергеевич 1904 г. Р. Рязанская обл. Новодеревенский район, ст. Александра Невского, д. Добрая Надежда. Красноармеец пулемётчик150 ур. 337 паб. Убит 17.07.1944 г. Похоронен квадрат 4731по дорогев Суоярве330 метров южнее озера Варпа-ярве КФССР.

Бахалдин Трофим Акимович 1916 г. Р. Уроженец Каз.ССР. Акмолинская обл. Молотовский район. С. Максимово. Красноармеец номерной ПТР. 150 ур. (Похоронен там же)) А Зойке так и не мог простить, как она не просила прощения – ничего с собой поделать не мог. И переживал за нее – еще много было опасности, обстреливали на этом рубеже жутко. Никто еще блиндажей не соорудил, а мы в первую же ночь соорудили землянку в два наката. Своих солдат научил, а потом и всех нехитрому способу как валить и разделывать бревна: при помощи разрывных пуль. Запилишь винтовочную пулю – для толстых стволов, автоматную (легче запиливать) для более тонких стволов. С одной стороны выстрелишь, потом с другой и дерево падает: разрывная пуля вырывает конус с углом при вершине 60-70 градусов. Два выстрела и любой ствол перебивается. А запилить нужно неглубокий крестик. Так, Зойка сама прибегала как обстрел начинался. А от меня забрали пом. комвзвода Гнутова. Он не хотел уходить. Сказал, что с таким командиром он хочет вместе воевать до самой победы. Выше награды для командира, чем это признание по-моему нет…

Старшина роты, где командиром был ст. лейтенант Талдыкин, - Захаров Иван Васильевич, в самом начале наступления снял с повозки вещи личные всех офицеров роты, спрятал эти вещи в лесу, в надежде, что потом за ними вернемся, а вместо них повозку загрузил патронами для пулеметов (винтовочных) и для автоматов, а также и гранатами. Старшина Захаров когда был под Новгородом, ходил в разведку вместе с тем же Талдыкиным, артиллеристом Шипачевым Иваном Семеновичем, Читановым, погиб он в последнем бою, на тех рубежах, где мы восстанавливали фронт. Так эта четверка в пургу по льду озера Ильмень от своего рубежа на реке Малый Волховец у деревни Болотово, прошла в Новгород. У одного старика в самом Новгороде остановились. Он им много рассказал, да еще сами прошлись, и в пургу же возвратились в свою часть. Никто их ценнейших данных не принял, а посадили их в особом отделе. Хорошо хоть не расстреляли. Спасло, что через два дня началось наступление, и не до них было – отпустили. Я старшине Захарову сказал, что вместо того, чтобы поблагодарить его за прозорливость и мудрость, его еще и вздумают наказать. Что они не знают, что за патроны и гранаты в нужный момент не только что, но и все отдашь. Я отдаю честь вашей мудрости и мужеству. А командиры эти в моих глазах много теряют, хотя они, я знаю смелые и мужественные ребята.

Всю остальную часть моей службы в 337 пулеметно-артиллерийском батальоне, я провел вместе со старшиной Захаровым, он был мой помощник. До войны он был участковым милиционером в селе Черное Пермской области, Он всегда справедлив, очень трудолюбив, прекрасно знал все виды оружия и нашего и немецкого. Очень добрый и сильный человек, в годах.

Постояли мы на этих рубежах уже до прекращения военных действий на Карельском фронте после подписания соглашения о прекращении огня 6 октября 1944 года, а перед этим прислали на наш участок саперов, которые вырыли траншеи по всему фронту и в глубину и в тыл. Я уточнил, когда закончились военные действия на нашем участке фронта: в 8 часов 5 сентября 1944 года. Сразу же двинулись мы к границе.

Но финны прекратили военные действия в 24 часа 4 сентября. Видно, им зачитали приказ. Слышно было как они кричали что-то вроде УРА, потом пели. Нам тоже сказали с вечера, что в 8-00 5 сентября прекращаются военные действия. Мы, конечно, поступили подло: открыли огонь, набив ленты позеленевшими от сырости и ржавыми патронами, чтобы потом к нам не придирались за них. И из ПТР и пушек – тоже. Кого-нибудь из их солдат убили и ранили, непременно. Всю почти ночь палили. Пожалуй по всему фронту. Много на войне совершил я глупостей, эта, как раз, одна из многих, самая, я в этом уверен, бесчестная и подлая.

Утром с той стороны группами повалили финны. Нам передали приказ препровождать к штабу батальона, где их кормили обедом и выставляли 200 грамм водки, неразбавленной, к слову. И обратно их провожали за нашу оборону. Финны очень удивлялись, что у нас кроме окопов и позиций, открытых для стрельбы из пулеметов и пушек, никаких инженерных сооружений не было. Они за это время, что было и у нас, соорудили проволочные заграждения в два и три кола и минные поля. Кстати, сержант Тамбовцев из другого взвода, решил, сопровождая очередную группу финнов на их оборону, так решил завести на единственное, поставленное на небольшом участке саперами минное поле, да сам и подорвался. К счастью для него, ничего ему не оторвало, сильно контузило. И это было седьмое, последнее его ранение. Из финнов никто не пострадал.

Отсюда снялись, прошли по нашим тылам на восток, а потом по дороге перешли линию фронта. Там увидели пять наших подбитых танков на нейтральной полосе и в глубине финской обороны, в густом кустарнике мелкокалиберную разбитую финскую пушку. Может быть она их и подбивала, потому что у всех этих танков была разворочена боковая броня. До минных заграждений эти танки не успели дойти, так как гусеницы не перебиты. Дошли до Сортавалы, и дальше на границу. Стали в десятках метров от следовой полосы. Приказали нам укреплять границу: рыли окопы, забирали их жердями, сзади стали врытые в землю танки, а за ними пушки на прямой наводке. Попался на пути нашей траншеи огромный валун. Обойти его не разрешили так как куда-то отослали уже схемы укреплений. По ночам начались заморозки, стали пробивать бороздки, вбили клинья, получалась небольшая трещина, наливали вечером туда воду, ночью она замерзала и расширяла трещины. Так мы расширяли и расширяли трещины, скалывали гранит. В конце концов, мы вырубили траншею. Потом мы перешли, когда закончили окопы, в деревню, одна сторона в ней которой была по нашу сторону, а другая за границей финская, но в ней никого не было. Я видел как международная комиссия восстанавливала границу. Там был швейцарский высший офицер. Он был в такой же шапке, как у де Голля. А пушки и танки пришлось с границы убирать на расстояние в 2,2 км, то есть все нами сделанное укрепления необходимо было ликвидировать. Местность рекультивировать. Такое предписание дала комиссия. Сроку дала 6 дней. Мы все выполнили за 4 дня. Немного пожили в домах в этой деревне. При доме жила дворняжка, которая часто убегала на ту сторону, за границу. Когда командование в очередной раз пришло проверить как идут дела с «восстановлением» как было раньше, наша собачка преспокойно отправилась за рубеж и очень скоро прибежала обратно. Начальник из очень высокого штаба аж позеленел: «Да вы знаете, что вы делаете? Это же передача чего угодно на ту сторону». Я нашелся только слабо возразить: «Вместо того, чтобы срывать зло на бездомном животном, озаботили бы себя трудом справиться, что должны войска делать при выходе на границу, а то выдумали, что тут линию Мажино построить можно. У пограничников спросили бы». На это он совершенно позеленел, и заорал, чтобы сейчас бы бедную собачку безусловно уничтожить. Хотел пристрелить, но мы ему не дали, пообещали, что утопим ее в озере. Отвели ее подальше, настегали и отпустили, она убежала за кордон. Наверное, собачка в этом доме жила, а хозяева переселились недалеко. Так она потом и осталась в этом доме, а мы через два, примерно, месяца ушли оттуда. Как нас ругали пограничники, когда меняли нас. Ходили мы как хотели, а нужно ходить только по одной дорожке, чтобы собаки могли брать след нарушителя сразу за следовой полосой. А теперь они смогут это делать не ранее, чем через полгода. Пока стояли на границе, охраняли ее, как могли: патрулировали на своих участках – нам был выделен километра, наверное, три. Ночью без собак не уследить. Правда, никто не стремился ни в ту, ни в нашу сторону.

А вот произошел такой неприятный случай. Пошел полакомиться брусникой, а нужно сказать, что ее собирали так: ложились на землю, собирали слева, потом справа от себя перекатывались на другой бок и собирали с другой стороны. Пошел Мурзалимов и пропал. Наступила ночь, потом утро, а его все нет. Куда он может деться? За завтраком на ротную кухню пошли со старшиной Захаровым. Я будто бы ему помогать. Если бы за завтраком пошли солдаты, то, скорее всего проговорились бы, что Мургалимов пропал. Что он найдется, я был уверен. Когда мы принесли завтрак, Мурзалимов нашелся. Он собирал бруснику, заблудился, в темноте вышел к костру у которого варили в котлах пищу, и грелись, как оказалось это были финские местные жители. Они перевалили через границу, но их еще не определили, где им постоянно жить. Они пригласили Мурзалимова погреться. Накормили, напоили, после чего он уснул. Помогло еще и то, что у старшины Петрова загорелась каптерка, а вслед за ней и весь двухэтажный дом. Весь штат особого отдела обеспокоен был расследованием этого. Солдаты молодцы, не проговорились.

Закончились военные действия и пребывание на границе до прихода пограничных войск. Для нас Отечественная война окончилась, хотя тогда мы этого не знали.

За время, когда я был командиром и отвечал за вверенных мне людей, по моей вине получили ранения Логвинов, которого я не должен был отдавать в связные командиру взвода лейтенанту Михайлову – ему не положен был ординарец. Он его взял к себе, сам любитель бравады, этакой бесшабашности и самого его ранило. И той же миной, за ним шедшего Логвинова. Лыгина, убежавшего с окопницей, вернувшегося и потом опять исчезнувшего, наверное навсегда. Я обрадовался, когда он вернулся – совесть есть. В обороне, боевых охранениях, разведках, я ни одного человека не потерял. Самого меня поранило, а остальные бойцы оставались в строю. Все эти потери под Лугой в первые полтора месяца в начале войны. Тогда из отделения в 12 человек, двух ранило, включая меня самого, и один сбежал с девушкой. В 114 дивизии, когда она стояла в обороне на севере Ленинградской области, на Свири и восточнее Свирь-3, гидростанции и поселка, на суше ранило 3 человека: Шелегина, Иванова и Белоусова. Убило Трандина и Бохолдина. Совсем уж обидно ранило Непочатова. Когда стояли мы в обороне после последних боев, новый ротный, забыл вот его фамилию, приказал трех моих воинов послать на усиление взвода нового, только что окончившего училище мл. лейтенанта Юры Ипатова, вместо убитого Чайковского. Туда пошли мл. сержант Гусев, ефрейтор Непочатов и солдат Толокин. Когда они пришли на ротную кухню за завтраком, зашли ко мне и сказали, что там нет ни окопов, ни землянки. Никого не ставят на пост наблюдателем, они сами стали стоять на посту. Я пошел к ротному и сказал, что своих солдат забираю. Он попросил, чтобы мои солдаты помогли этому взводу построить оборону и вернутся обратно. И на другой день ничего там не делали, а в обед финны обстреляли из минометов эту высоту и Непочатова ранило… Своих воинов я сразу же забрал. А нового командира роты фамилия была Лоханин Яков, и был он в возрасте. Человек был простой и порядочный, кроме одного раза. Расскажу, когда дойдет до него черед. Командиром батареи был капитан, не помню его фамилию, он очень опытный был артиллерист, а после него стал командовать Федя Сычев.

Распрощались с границей и отправились на новое место. Шли довольно долго. Остановились у хутора Сюску-ярви, где стала наша 3-я рота, другие роты тоже расположились в ближних хуторах и деревнях. И офицеры и солдаты жили в домах, в условиях в каких еще никогда не находились. Пошли у нас занятия стрельба, тактические, политика. После завтрака становились на лыжи, забирали свои пулеметы, тоже поставленные на лыжи и пересекали поле и луга, шли к большому хутору. Заходили в дом, затапливали печь, заваливались на боковую или травили баланду. Никогда к обеду не опаздывали. Когда случались стрельбы, все стреляли лучше некуда. Устраивали и гонки взводов с вооружением и боеприпасами на 20 км. Стартовали с горки, потом через поле подходили к лесистым высотам. Солдат своих бегать на лыжах я научил, а тут еще приходилось тащить пулеметы и коробки с лентами и дисками. Подо все мы соорудили из лыж саночки, а к станкачу прикрепили лямки, как у бурлаков. Стартовали мы последними, всех обогнали и приехали первыми с большим отрывом. Выиграли за счет того, что все погрузили на санки из лыж. Пропотели насквозь. Это все было зимой, после того как вышли от границы. А осенью, она была в бабье лето, теплой и солнечной, мы косили рожь, ячмень, пшеницу и овес. Составляли в суслоны. Должны были бы молотить и ссыпать в амбары, но как раз в это время командование обратилось к нам: нужно сто добровольцев, вооруженных автоматами с двумя боекомплектами, при одном офицере. Все говорило о том, что хотят где-то выбросить десант. Кому охота от полузабытой крестьянской работы лететь куда-то опять воевать. Добровольцев было раз-два. Мне сказали, что солдатам добровольно, а мне командовать опять сотней. Командование надеется, что я успешно справлюсь с задачей. Когда добровольцев не нашлось, направили большую часть роты. Получили аттестаты на все виды довольствия, запас продовольствия, списали всех из списков роты, и направились в штаб 7-й армии. Он стоял в Сортавале, на северной ее окраине. А мы расположились биваком, сварили обед и стали ждать куда нас бросят. В штабе армии сказали, что им неясно кто и зачем нас вызывал. Разберутся, явиться через четыре часа. На всякий случай указать где мы расположились. Менее, чем через час прибежал посыльный и вручил пакет с приказанием отправиться всем в штаб тыла армии. Дали ему расписку о получении пакета и попросили проводить до этого штаба, что он любезно и исполнил. Там какой-то майор разорялся, что мы запоздали на 3 (?) часа и выдал заготовленный для нас огромный пакет с пятью сургучными печатями, на пакете было написано: «Вскрыть после переправы на пароме на остров через пролив Маткатсимансалми». Мы вскрыли этот пакет отойдя от штаба с полкилометра. Там был еще пакет. На нем написано, что его вскрыть по достижении на этом острове населенного пункта Ламберг. В третьем, последнем пакете был участок крупномасштабной карты, на расположенный южнее Сортавалы архипелаг из десяти крупных и около ста мелких островов под названием Орьяисари. Еще там был маленький листочек с напечатанным на машинке текстом: «Найти летнее месторасположение главнокомандующего финской армии, сообщить в штаб». «По Прочтении сжечь»! То есть, если бы мы были казуистами, то могли бы найти дачу Маннергейма (так мы все это поняли) и сжечь ее.

По хорошей дороге от места причаливания парома добрались до указанного населенного пункта. На берегу обнаружили большую лодку, спустили ее на воду, снова вытащили, законопатили все щели, опять спустили на воду, и в несколько рейсов переправились на второй по величине соседний остров. Пересекли его и в тот же день, к вечеру нашли, что там было написано. И еще попалась нам оставленная финнами телочка. То, что это было летнее месторасположение главнокомандующего финской армии, не что другое нас убедило ни близкое расположение слипа и эллинга для гидросамолета, ни три просеки, каждая длиной километр, отделяющие прилегающую к этой даче местность. В конце, на пересечении просек пулеметное гнездо и прожектор. Просеки эти в густом еловом бору прорублены так, что срубались только ветви на высоту метра три-четыре, а ширина просеки около 6 метров. Так что сверху эти просеки не просматривались. Вот что нам вселило уверенность, что мы нашли эту самую дачу, так это баня. Она в метрах 70 от берега на сваях. К ней от берега идут мостки с перилами, а ширина метра два. У бани трамплин для ныряния. Мебель в бане – плетеная: диван, кресла, столик. Парилка дубовая. На чердаке веники и березовые и дубовые. Это без сомнения принадлежало Маннергейму. Помылись мы в этой бане – не могли отказать себе в таком тщеславном желании, осмотрели дачу, она была двухэтажная. Мебель, почти вся на месте. А жить перешли в расположенные недалеко от нее дома. Отдыхали там дней десять. Когда наш передислоцировался УР, за нами прислали парторга батальона капитана Суэтина. Мы напоили его подоспевшим к тому времени самогоном, и остались еще на два дня. После чего снялись с места, но тут разыгрался шторм. Пришлось переждать пока озеро немного не успокоится, наша конопатка могла не выдержать. Вот отсюда мы и переместились в Сюскуярви. Между прочим, в штаб тыла – интендантам, мы ничего сообщать не стали. Нашли ли они дачу Маннергейма, я не знаю?

Там еще один забавный случай: старшина Захаров нашел на чердаке одного дома охотничье ружье. Я ему сказал, что финны исправное ружье не бросят, не такие они люди. «Постреляйте уток из автомата». «Хах, командир! Мне не утки нужны, а поохотиться хочется. А с автоматом, какая охота!». Вычистил ружье, разбирать не рискнул. Из пуль наплавил дроби. Нашел гильзы. С опасностью для рук и глаз, извлек из винтовочных патронов капсюли и снарядил ими ружейные. Я посоветовал ему пороху засыпать самую малость, чтобы не разорвало ствол. Если мало будет потом можно будет прибавить. И еще, в целях безопасности, когда беретесь стрелять, тоже не первый раз, отверните лицо. Уток столько, что не промажете. Все так Иван Васильевич и сделал. Выстрелил, ствол не разорвало. Разорвало все ружье: ложе с магазинной частью отлетело в одну сторону, остальная часть – в другую. Хорошо, что ремня на ружье не было, а то все это могло бы поранить старшину. А так в затылок и шею впились синие порошинки, а крупные части пролетели, к счастью, мимо. Ну, а ружье, раздвоившись, упало в воду. То ли он пороху не отбавил, или еще что, но ружье разорвало и оно утонуло. А уток никто не трогал, их там развелись тучи. А Захаров их теперь видеть не мог. В общем, Бог распорядился оставить в живых и уток и Ивана Васильевича.

Обратно эвакуировались мы вечером. Озеро было бурным: ветер и волны шли прямо навстречу. Я проинструктировал солдат, что, если перевернемся или будем тонуть, то держаться за лодку. Еще мы починили и оснастили вторую лодку, поменьше первой. На ней плыл старшина с частью солдат. Переплыли мы удачно. Под утро нашли свой батальон. На этом наша экспедиция завершилась.

В последние дни на острова направили на уборку овощей военный госпиталь, на всех полях трудились. Общались мы с интересом друг к другу. Перешли мы в Сюскуярви, и прожили там до марта 1945 года.

Пока мы там стояли, произошли и с нами всякие курьезные события. После освобождения Южной Карелии, захваченного в 1940 году Карельского перешейка и Южной Финляндии, в места, где были в 1941 году совхозы, стали прибывать из Казахстана, куда они были эвакуированы в начале войны, рабочие, а это были женщины и девушки, мужчины же были в армии. Наш товарищ – командир 4-го взвода Алексей Бронников, из пограничного с Китаем городка – Борзя, внештатный сотрудник районной газеты, в любом месте, хоть в тайге, хоть на дне океана, обязательно найдет женщину и близко познакомится с ней. На этот раз Ваня Сушко – командир минометного взвода и я возвращались из Сортавалы на лыжах, и увидели, что в ранее пустых домах поселились люди. Это в поселке Хелюля, а также на хуторах. По пути мы с Ваней со всеми познакомились. Сказали, что приедем к ним с товарищами. Очень добрые отношения завязались у нас с тетей Маней и ее племянницами Леной и Катей. У Лены была чудесная дочурка трех лет. Они белоруски – гроссмейстеры самогоноварения. С продукцией ими произведенной мы тут же познакомились, то есть продегустировали. Делать им было пока что нечего: скот и оборудование шло товарными составами, и они жили в свое удовольствие – гнали самогон, из овощей, собираемых на полях (финны ушли, не успев убрать с полей ничего), заготавливали всякие соления, и другие заготовки. У всех прекрасные, просторные дома со всякими надворными постройками. Дело в том, что осенью урожай собирали различные воинские части. Потом они ушли, а собранные ими овощи и рожь и ячмень, овес и пшеница в снопах, - были сложены в ригах, амбарах, под навесами и просто в буртах. Вот все это и перевозили в свои хранилища прибывшие жители. Мы нашли исправные молотилки и веялки, поработали в выходной день свезли Манюле зерно в мешках, она сказала, что нагонит нам самогона, что нам никогда будет не выпить его.

Собрались мы к ним в гости. Подговорили Вениамина Губарева – он командир огневого взвода 76 мм пушек, чтобы он запряг коня, постромки чтобы болтались. Сам он сядет в седло верхом, а мы, по-двое по сторонам, будем на лыжах буксироваться за конем. Только мы выехали на дорогу, нам навстречу попался начштаба батальона капитан Ившин. Мы остановились и я ему отрапортовал, что мы готовимся к проведению занятий: «Транспортирование разведгрупп по полевым дорогам зимой по сильно пересеченной местности в ночное время». Он сказал: « Продолжайте! « Мы тут же и скрылись. Это мы проделывали много раз, пока не нарвались на комбата Гнатенко. Он быстро смикитил какую мы ведем разведку, пришлось нам заворачивать оглоблю его не проведешь, это не Ившин. И стали мы на лыжах пробегать это расстояние, по тем временам классическое 18 км туда и столько же обратно. Раз прибежали, а Манюля замуж выходит за мельника, тоже как и мы, военного. Были самыми почетными гостями, потому что других не было, кроме ее племянниц Лены и Кати. Был там и положенный к этому случаю овсяный кисель, пироги всякие. Мельник к свадьбе мешков 20 намолол муки. Мельница недалеко была водяная. Тут вскоре полк, где служил этот мельник куда-то переместился и мельник вместе с ним.

Я неправильно назвал местность, где мы теперь стояли. Это не Сюскуярви, там мы недолго до этого стояли, оттуда нас направили искать дачу Маннергейма. А теперь мы располагались в Саркисюрья, около озера Вахваярви. Жилось нам там всем, и солдатам, и офицерам очень хорошо: жили в теплых, просторных домах, ночью спали (все время, пока стояли в обороне, командирам ночь спать не разрешалось, вот и ходили мы, как сонные мухи). После завтрака до обеда занимались, но в действительности просто уезжали на лыжах через поле и лес в пустой хутор, растапливали там печь и, кто что: спали или просто травили баланду. Ваня Маликов на занятия не ходил: он изучал все материалы о создающейся в то время Организации Объединенных наций, сидел дома, а мы брали с собой его взвод. А Ване дали прозвище Комиссар, он вел все политзанятия. Леня Бронников в поселке Хелюля подружился с бригадиршей совхоз №2 молодой девицей Лидой. Уехал в субботу вечером, а нас они пригласили с утра в гости. Мы к ним приехали на лыжах утром, а это улет 27 км. Побыли у них недолго. Лидии нужно было ехать на поля, мы до хуторов доехали на дровнях, остались там до вечера, а оттуда на лыжах домой.

На следующую субботу пригласила нас на день рождения тетя Варя, так мы ее называли, хотя было ей лет 35-40. Это в поселке Хелюля. Угощала она нас всякими солениями, винегретами и различными наливками, и настойками на основе все того же самогона. Тетя Варя все подливала и подливала Саше Тюрьмину – взводному нашей роты, попал он к нам после наступления, а до этого его назначили комендантом Ладвы, где у финнов была Ставка Фронта. А потом Варя потянула его на второй этаж. А оставшиеся за столом решили их попугать, и стали стрелять из пистолетов в потолок. Я, как наиболее самогоностойкий, велел им это прекратить, и стал отнимать у них пистолеты. Очень быстро утихомирил их всех. Вернулись Саша и тетя Варя. Подсела она ко мне и стала мне подливать всякое питье. Стало мне так противно. Одел свою телогрейку, взял из прихожей лыжи и укатил. От их дома шел длинный, в километр, спуск, дорога на середине спуска делала поворот, а в самом низу был мост через речку. Пока я спускался, уснул, и зарылся в сугроб. Там так и остался. К тому же мороз и сильная метель, сделали свое дело. Когда я очнулся, услышал разговор двух людей. Оказывается пограничный патруль, двигаясь по дороге на лыжах, точнее пограничник, который шел сзади, увидел носок лыжи, вытянул лыжу из-под снега, а там оказался при ней еще и валенок. Он спросил старшего: «Что делать с лыжей и валенком?» Старший велел искать другой валенок и лыжу, а также их хозяина, то есть человека. Все это старший пограничник, были в маскхалатах и не видно было в каких они чинах, так он мне все это рассказал. Еще он сказал, что тут недалеко дом с жителями, и мы туда заедем, так как мне необходимо обогреться. Я сказал, что в этот дом я не пойду: только что оттуда убежал, а поеду до хуторов там у меня хорошие знакомые, у них и обогреюсь. А выскочил я не в телогрейке, а в гимнастерке и ушанке. Обещал, что больше спать на спусках не буду, да и таких длинных спусков больше не встретится. И они меня отпустили. А обе ноги до коленок я отморозил себе и через четверть века это мне аукнулось, и я вылечивал свои ноги грязями из Тамбукайского лимана по курсовке в Пятигорске. А тогда почувствовал, что у меня есть ноги только тогда, когда приехал на хутор. У Лены светился огонек, у нее и отогревался. Врач в Пятигорске спрашивал не отмораживал ли я когда-нибудь свои ноги. Я сказал, что пальцы – да, а все ноги – нет. Он сказал, что этого не может быть: копайтесь в памяти – обязательно должно быть глубокое обморожение обеих ног. Тогда я и вспомнил. Врач этот был прекрасным специалистом в своем деле, и сказал, что если бы я послушал пограничников и сразу в доме стали оттирать мои ноги, то тогда бы я очень скоро я их лишился. Спасло то, что я в результате того, что я бежал на лыжах и кровообращение в отмороженной части ног восстанавливалось естественно и очень постепенно – это и спасло мои нижние конечности. После лечения, сказал этот врач, необходимо каждые 7 лет повторять его. Еще раза два я был в Мацесте, - принимал там серные ванны и электрообогревание, и еще на Сестрорецком курорте делали мне тоже и еще грязевые кальсоны. И с тех пор ноги вылечились, а до этого подкашивались и трудно было сдвинуть их с места.

А тогда, отогревшись и немного поспав, пришлось выходить на классическую лыжную дистанцию – 18 км (такое расстояние от хуторов до батальона). Нужно было поспеть на общее партсобрание батальона. К этому моменту ребята с моей телогрейкой приехали в батальон, прямо на собрание. Они дремали, я их не беспокоил. Когда стали выдвигать делегатов на партконференцию нашего 150 Укрепрайона, мы, не сговариваясь, выдвинули друг друга, всех нас туда и избрали. Кому было дело, что мы все из одной роты. Поехали мы на конференцию в той же теплой компании. При возвращении там нам выдали продаттестат, где записали, что мы продовольствием удовлетворены на неделю вперед – обманули, а мы не проверили. Когда вернулись, старшина Петров не стал нас кормить, обиделся на нас, скорее всего за то, что мы поездку на такое серьезное мероприятие превратили в увеселительную прогулку. На исходе дня, когда птицы устраиваются на ночь, отправился я с Журавлевым (ординарцем Вениамина Грибарева - сибиряком со станции Сковородино, понимающем толк в охоте), добывать пропитание. На опушке соснового бора на вершинах деревьев сидело их сотни. Все шелушили шишки, и только одна птица шишками не интересуется потому, что отвечает за безопасность стаи: смотрит во все стороны не подошел ли какой враг. Посмотрит так минут десять, потом рядом с ней другая птица сменяет ее, и так все время. У нас была снайперская винтовка, но мы считали, что охотиться с ней нечестно. Метров на 600 птицы нас подпускали, а ближе подойти не давали. Что интересно – если идти к ним без оружия, то они даже на 100 метров подпускают. Из снайперской винтовки на 600 метров мы их сбивали бы, а из простой не попасть, птицы отлетали вглубь леса на полкилометра, примерно, потом опять усаживались под охраной очередного сторожа. И в лесу мы с Журавлевым к ним подойти тоже не смогли. Так ни одного косача и не добыли. Отправились мы, не солоно хлебавши. Уже около дома слетели вороны и стали виться над нами. Я взял, да и выстрелил по ним два раза, а упало на землю две вороны. Взяли мы их, отрубили им лапы и головы. Соорудили вертел, опалили бедных ворон. Дома Журавлев обжарил тушки. На чердаке, пока мы ходили на охоту, товарищи наши обнаружили в кадке бруснику. Можно было ею и ограничиться, но мы с Журавлевым остановиться уже не могли. Набили ворон этой брусникой. Ребята все съели. Запивали манюлиным самогоном. Недели через две вдруг кто-то спросил и у меня и у Журавлева почему мы не попробовали жареных косачей. Журавлев и сказал, что вот что значит настоящее кулинарное искусство: «Жареная ворона не хуже косача получилась». Двоих, не помню кого, сразу же вывернуло. Но нас не поколотили, долго на нас дулись. Мы же уверяли, что от чистого сердца, сами же понимали, что по отношению к своим товарищам совершили самое настоящее предательство и подлость в самом неприглядном виде.

Пришло мне письмо от ст. сержанта Шарова Петра Семеновича – моего помкомвзвода 3-й пульроты 763 сп.114 сд. Он писал во время боев, перед ненужным никому, кроме сумасшедших генералов, штурмом Питкяранты, где он по-видимому и погиб. Было уже определенно известно, что после прекращения огня, финские войска отойдут за границу 1940 года, установленную после финской кампании. Для чего было губить людей в дурацком штурме. Шарова представили к Герою Советского Союза, но наградили орденом Красной Звезды. Через 45 лет после окончания этих боев, я видел армейскую газету тех времен с Указом о награждении отличившихся в этих боях и там среди награжденных и Шаров. Остатки 114 дивизии направили на Север, где они и повоевали еще и с немцами, отобрали у Норвегии небольшой участок земли, теперь там город Никель. Там погиб Сергей Чичин – командир взвода нашей роты – 2-го. Он мне очень был симпатичен. Там тоже порядком полегло. Потом мою бывшую дивизию отправили на пополнение на станцию Зуевка, недалеко от Вятки. Случайно там оказался я с Вениамином Губаревым. Поджидали ночью эшелон, от которого отстали в Ручьях и в Заевке нас должен был догнать эшелон, где едет наш батальон. Одеты мы были в гимнастерки и шапки ушанки, и конечно, брюки-галифе на нас были и сапоги. В общем, на улице нам было не жарко. Поэтому сидели мы в пустом пока зале ожидания: прибытия в ту и в эту сторону поездов в ближайшее время не ожидалось. В это время в зал вошли девушки, мы им доложили, что ближайший поезд прибудет через три часа, спросили у них в какую сторону они едут. Они сказали, что едут в Пермь, тогда Молотов, за игрушками для железнодорожного детского сада, который рядом и где они работают воспитательницами, а вообще, они учительницы и раньше жили на севере Вологодской области. Одну учительницу я узнал, ее фамилия Виноградова. Ее фотографию я видел, она прислала ее в письме какому-нибудь нашему солдату, чтобы с ним переписываться. А письмо к ним в школу попало случайно, по ошибке, я писал своему наводчику пулемета из 114 дивизии Иннокентию Тряпицыну, который был ранен в руку и после госпиталя был дома, в поселке Красавино в отпуске. Учительницы мне написали, что мое письмо они доставили адресату, но просят, чтобы мы им писали и в конце написали свои имена и фамилии и положили в конверт свою карточку. По ней я ее и узнал. Еще одна другую назвала по фамилии Рожкина. Я знал, что Лида Рожкина поехала учиться в Воронеж в Пединститут – значит это была ее сестра Надя. Кроме того, я помнил имена и фамилии и остальных учительниц. Обратился к Виноградовой: «Вера, скажите, как себя чувствуют и как поживают ваши подруги», и назвал некоторых по именам. Она сказала, что я подслушал их разговор и теперь разыгрываю их. Тогда я совсем их привел в изумление. Я сказал, что никто не называл вас по фамилии, но я же знаю, что Вы Виноградова, а Надина сестра Лида учится в Воронеже в Пединституте. Здесь я вижу, и назвал еще некоторых и не ошибся. Девушки говорили, что все сведения получил у сторожихи их детсада, она любит о них судачить. Я парировал их выпад: «Но сторожиха не знает, что Лида учится в Воронеже и остальных девушек, которые остались в Красавино и многое другое». Вот этого действительно никто тут никогда не вспоминал. Когда они попереживали, я не стал их больше мучить, а сказал, что я тот самый товарищ Иннокентия Тряпицына, письмо, к которому попало в вашу 317 школу, а мои солдаты писали вам письма, кстати они в этом эшелоне все приедут, можете их повидать. Этот эшелон мы и ожидаем. Жаль что мы должны ехать. А вы попробуйте в Перми встретить нас.

Побыли у них, но пришел их поезд, мы их всунули в вагон и попрощались. Да, еще мне напомнили, что здесь на отдыхе и формировании после наступления в Карелии 1944 года стояла бывшая моя 114 дивизия. После того как они уехали в их Зуевке распевали такую частушку:

«Лейтенантики дружки

Понаделали брюшки:

Кому сына, кому дочь

И уехали в полночь!»

Справедливости ради, нужно сказать, что у большинства детей были законные отцы. Но так как штампы в паспорта о замужестве ставили только невестам, а у женихов паспортов не было, поэтому им штампы о вступлении в брак ставили в красноармейские книжки и офицерские удостоверения на страничках «прочие сведения», ни в какие личные дела эти сведения не вносились: обязанности оказывались односторонними. К кому вернулись мужья, я не знаю, но не все и остались в живых. И ко мне были претензии, я им сказал, что я, к сожалению, тогда я был в нынешней моей воинской части 337 Отдельной пулеметно-артиллерийской. Девицы сказали: « Значит здесь ваших детей нет?». Мы, после того как проводили девушек, вернулись в зал ожидания. Ложиться на пол было нам нельзя, а спать очень хотелось, поэтому взяли мы табуретки, - они больше были размером, чем обычные, и улеглись, свернувшись калачиком. Уснули мгновенно, правда, Вениамин, проснулся на полу – он в конце концов свалился на пол, но не проснулся. А мне удалось проспать до самого прихода нашего эшелона, не свалившись вниз. К этому времени весь пол был заполнен спящими, ни одного свободного просвета, а вокруг табуретки спящие – некуда поставить ногу, чтобы встать.

Но это все было потом, в апреле 1945 года, когда мы ехали сначала как бы в Румынию, а потом боком-боком повернули на восток и пошли эшелоны потоком на войну с Японией. Но все это было потом.

А пока мы стояли в Карелии, недалеко от границы с Финляндией. Иногда проводились инспекторские проверки, проверяли как стреляют солдаты из пулеметов, автоматов, даже из ПТР все стреляли. Все всегда стреляли отлично. Проверяющие были всегда довольны и командиры наши – тоже.

Много там еще было разных событий: перечислю только несколько. Сказали, что будут соревнования по лыжным гонкам нашего соединения. Стали готовиться. Руководителем и тренером поставили Вениамина, так как он до войны работал преподавателем истории и по совместительству физкультуры в школе. В батальоне у нас были и прекрасные, сильнейшие лыжники Карелии довоенного времени: Никитин, Архипов и еще один парень, фамилию которого я, к сожалению, забыл. Они Вениамину сказали: «Ты в этом деле не волокешь, мы как-нибудь сами будем готовиться». Он им и командованию предложил меня вместо себя. Я, собрал лыжников. На это дело выделили отделению батальонной разведки, как раз 12 человек. Первым делом к носковым ремням приделали металлические скобы – крепления стали жесткими. Рассказал как будем тренироваться, посмотрел кто как бежит. Сказал кому над чем поработать. Все премудрости, касающиеся всего, что связано с лыжами и лыжным спортом, было для меня открытой книгой, поэтому лыжники карелы очень обрадовались, что впервые попали к опытному тренеру. Как тренер по лыжам я проработал в Древсоюзе «Спартака» один лишь сезон, а лыжами как спортом, занимался с 10 лет. На третий, примерно, день, отправились мы в дальний пробег. Рассчитывали пробежать 50-60 км, но получилось, что переночевали в поселке Лахденпохья, от нашего места он отстоял как раз на 60 км. Утром собрались в 8 часов, а мы, разделились на две группы, заночевали в общежитиях техникума физкультуры и сельскохозяйственного техникума. Обе комендантши провожали нас и звали еще к ним приезжать в гости. Еще через несколько дней устроило командование батальона соревнования для всех, без исключения, на 10 км. Первым делом по карте наметил я дистанцию. Накануне для всех желающих устроили пробежку по ней, разметили лыжню ветками. Старт сделали на поле за километр до выхода на круг, где сперва шли четыре лыжни, потом три с половины дистанции.

Я построил всех на старте, и дал старт, побежал со всеми вместе, прибежал первым, и принимал на финише, где мне помогали больные и освобожденные, не участвующие в гонках. Все мои разведчики-сборники прибежали с отрывом впереди всех. Получили мы положение о соревнованиях: команда 12 человек, зачет по десятому. Женщины 5 км, индивидуально. У мужчин 10 км. Команда женщин 3 человека, зачет по сумме времени двух.

Вторым в батальоне прибежал Гриша Карболев. Когда разведку расформировали, попросился ко мне во взвод.

Поехали на соревнования на трех дровнях. Поваром с продуктами на три дня Анфиса. По пути заехали к Манюле. Приготовила она на этот случай три четверти своего изготовления продукта. Всех рябят на окраине Сортавалы разместил я у приличных хозяев. Дали они большой котел для приготовления пищи. Оставил ребятам, точнее Анфисе две четверти самогонки, наказав чтобы потерпели: пить и гулять будем после гонок. Сам взял с собой нашего паренька, показал дом, где я буду и, если не приду к полвосьмого утром, следует за мной прибежать, находился этот дом на противоположной окраине города. Пришел к своим землякам Лазаревым: Анне Ивановне и ее дочке Анне Михайловне и внучкам-двойняшкам по три с половиной года каждой. Познакомился я с ними, когда приезжали в Сортавалу на спектакль музкомедии, где пел тогда знаменитый Рубан. Наши ребята тогда в антракте познакомились с парикмахершами, которые нас пригласили к себе в гости и куда, идя с работы в военторговской столовой, заглянула на огонек Аня. Как земляки мы и подружились. А тогда, Аня укладывала девочек спать, а мы с ее матерью так всю ночь и пробеседовали за четвертью. Глаз я не сомкнул. Вовремя пришел к ребятам, есть не хотел, вот поспать бы. Как уж ребята на меня смотрели, я только догадываюсь. Я им сказал, что дальше восьмого места от наших лидеров не отстану. Отправились к месту соревнований. Пока готовились к старту организаторы, удалось целый час с четвертью поспать. Со мной под кучей шуб легла спать и наша докторша Лидия Михайловна Поткина, которая сказала мне, что она этой ночью глаз не смыкала – возлюбленный сказывал, что спорт вторичен – подспорье для любви. Я поделился с ней, что мое времяпровождение тоже не способствует успехам в гонках, но как-нибудь добегу в серединке – зачет по десятому. И мы мгновенно уснули, как провалились. Странно, но проснулись мы бодрыми. Еще более странно, что именно мы, она и я, выиграли эти соревнования, и команда наша тоже. Полный триумф. На праздничный обед с вином и прочим, пригласили мы капитана Желобова. Он приехал со своим новым батальоном, где он был зам. комбата.

Когда мы встали на старт, нам объявили, что зачет будто по сумме времен. Я пришел в полное уныние: по последнему зачет – это одно, а индивидуально это совсем другое дело. Пускали через пять минут командами. За нами стартовала команда штаба УР, а ее участник лейтенант Велле – финн и признанный лыжник, сказал нам: «Как догоню, лыжню сразу уступайте, не то палкой в зад буду колоть, учтите!». Я ему ответил, что еще надо догнать, прежде. Побежали, я устроился в середине. Так и бежали километра три, потом мне показалось, что можем прибавить, и я вышел вперед, и стал поддавать. Оторвался метров на 50, потом еще больше. Увидел гору, а на ней народ. Подумал, что это финиш так как сказали, что финиш будет в другом месте: выложился полностью. Оказалось, что это полковая школа младших командиров. Там как раз старшина Плешков преподавал, увидел меня и сказал, что это 7-й км, до финиша еще три километра. Я уже не мог двинуть ни ногой, ни рукой. Хорошо, что дальше шел километровый спуск. Этого дела я был мастер: сжался комочком, внизу спуска перегнал последних из предыдущих команд. Я показал лучшее время, Лидия Поткина – тоже. Так мы потом смеялись. В этой гонке я выложился так, как никогда ни до, ни после не выкладывался. Наградили нас десятидневными командировками домой. Но я не воспользовался – кто-то из штабных укатил вместо меня и Лидии Поткиной. В очередной раз укатили мы под воскресенье на лыжах к манюлиному семейству. Комбат стал считать наши набеги тренировками, ведь его отметили и выдали переходящий, учрежденный только что, приз. А на обратном пути догнал, я ехавших из Сортавала подгулявших, особиста батальона капитана Минеева и его дружка замполита капитана Синельникова. Ехали они на дрожках. Синельников мне сказал, что пришел Указ о награждении. Меня наградили орденом Красная Звезда, поздравляю, говорит. А капитан Минеев поднял свою пьяную голову и изрек:

«Феньке за п зду

Дали Звезду!

А Ивану за атаку

Х й в сраку!!!»

И опять уснул. Считаю его автором этих знаменитых строк, которые позже слышал многократно. Когда нас награждали, меня попросили солдата нашей роты, казаха Киргизова, плохо знавшего русский язык, потренировать как выходить из строя, что и когда говорить, в общем, все подробности ритуала. Я все ему объяснил, и все он четко проделал. А когда его вызвали, он вышел из строя, подошел к полковнику Алексееву, вручавшему ему медаль, приложил растопыренную ладонь к виску. Постоял, постоял так, крякнул и сказал: «Еб твою мать…». Другие русские слова у него, наверное, от волнения вылетели из головы. Подумал и еще раз повторил тоже…. Полковник Алексеев, командир нашего Ура, обнял его, поцеловал и спросил: «Сколько же те лет, отец?» Нацепил ему медаль «За отвагу». Я сказал, что ему 58 лет, так как полковник не понял, потому что Киргизов сказал это по-казахски, а я тюркский счет знал и перевел. Попросил меня и Киргизова остаться. Все выяснил и сказал, что поедет Киргизов домой. И скоро Киргизов уехал. Перед выездом нашего Ура наш батальон переместили на окраину Сортавалы. Меня назначили как-то дежурным по части. Очень хорошо провел это дежурство: организовал прессование сена, его погрузку в вагоны, охрану. Мне начштаба объявил благодарность… и оставил еще дежурит на два дня, сказал, что с другим, новым человеком нам не управиться. Потом он меня отпустил. В тот же день с Юрой Ипатовым и Вениамином пошли в театр. Ваня Сушко поехал жениться на хутор Хелюля на рыжей Женьке, или Верке – помню точно. Перед последним действием я сказал ребятам, что, если мы за пять минут до конца выйдем из театра, то возьмем напрокат любые дрожки (кучера-ездовые все тут в зале, хотят узнать, чем в пьесе дело кончится). Так мы и сделали. Правда, на улице перед театром выездов не было – все они были спрятаны по дворам, а привязанные к столбу стояли дрожки с медвежьей полостью Конь серый в яблоках нетерпеливо бил копытом. Я отвязал вожжи от столба – жеребец рванул прямо, как стоял. Никто, кроме меня, не успел вскочить в санки. Пришлось сделать круг вокруг театра и снова проехать мимо ребят. Они на ходу повскакали и помчались на хутор. Перед самым поселком был длинный спуск в долину реки Тохмайоки, затем мост и такой же длинный подъем. Половина моста была разрушена. Левая или правая – не помнили какая. Положились на зрение коня и на провидение. Из-за метели и снегопада ничего не было видно. Оказалось, что правая сторона отсутствовала и мы пронеслись так, что правый полоз скользнул буквально в сантиметрах от края моста. Перил там никаких не было, а прямо пропасть – вода по наклонной плоскости с ревом врывалась в отверстия, ведущие к турбинам. Конь, видимо, на нас полагался. Приехали мы на свадьбу. Коня с санками поставили в сарай, подпругу отпустили, разнуздали и задали сена, которое он с удовольствием и жевал. Отгуляли свадьбу, пошли готовить выезд к дороге, и там увидели такую картину: один из гостей пытается влить в рот коню из четвертинки самогонки. Конь вертит головой, рвется, но что-то ему все же попало в рот. Этому гостю подзатыльник, конечно, влепили, но а конь просто озверел. Вывели его из сарая, едва успели вскочить в сани и он понесся. Тут сразу спуск и мост, так он все норовил бежать посередине дороги, с великим трудом завернули его подальше от края – пронесло, но опять по самому краю. Никак не остановить его было у железнодорожного переезда, а там опущен был шлагбаум. Перед самым носом будочник поднял шлагбаум, и мы проскочили. Понемногу остановили санки, сошли, развернули санки, под уздцы перевели за переезд, привязали вожжи к облучку, стегнули коня, понадеялись, что он найдет конюшню, где его кормят овсом, и со спокойной душой пошли домой. И, кажется, более ничего достойного внимания в последние дни, что мы готовились к отъезду, а куда не знали сами. Говорили, что в Румынию, там все еще шли бои. Погрузились мы поздно вечером. Когда я проснулся, мы проезжали станцию Хиитола. Потом там жили дядя, тетя, бабушка и двоюродные сестры Тонечки и мы несколько раз летом там отдыхали. Там же жила моя и моя будущая теща Наталья Стратоновна Герасимова. Первая длительная остановка была на станции Ручьи, около Ленинграда. Сказали, что там мы простоим сутки – будем дожидаться другие эшелоны нашего Ура. Мне казалось, что это нереально, и уедем мы раньше. Там нам выдали интенданты долги по водке, да и сами прикупили у местных жителей. Излишество в этом сами знаете куда ведет: если не прямо в ад, то в том же направлении, куда идут и дороги к нему. Вместе с Вениамином Губаревым пошли мы на поиски водки, дошли до больницы Мечникова, куда меня привезли в августе 1941 года после того, как ранили под Лугой. Там было тогда кольцо 12 трамвая. Я позвал Вениамина поехать посмотреть мой дом. Поехали, правда, со многими пересадками. Пришли на улицу Рентгена. От нашего дома осталась только лестничная клетка с полностью сохранившейся лестницей, батареями отопления, окнами, а дома не было. Не было и флигеля внутри двора, а деревья по контуру сада так и обозначили его пределы. Постояли и пошли. В доме Рудневых их не оказалось – еще не приехали, а Королевы вернулись и Таня заканчивала педагогический институт Герцена. Она со своей подругой Таней Гольдберг готовилась к экзаменам. А тут мы некстати пришли, нарушили распорядок занятий. У студентов всегда не хватает дня на подготовку, а тут мы, как снег на голову, свалились. Варвара Михайловна – мать Тани, угостила всех нас. Опять пили водку. Вениамин, как говорится, забурел, - все Таниной подруге объяснялся в любви. Стал, вскоре, клевать носом и мы уложили его немного поспать. Танин отец погиб в самом начале войны на Лужском рубеже. Он пошел добровольцем в ополчение. Помянули его. Таня и мама ее поплакали. Пора было ехать в Ручьи, в эшелон. Вениамина кое-как подняли. Он обулся, оделся. Варвара Михайловна дала нам на дорогу 800 рублей, вдруг отстанем от своего поезда. Долга этого я так и не отдал до сих пор. Доехали до Невского на 3 трамвае, пересели на 12. Пришлось висеть на подножке. Когда переехали Садовую у Вениамина слетела ушанка. Он хотел прыгать, но, так как мы висели на задней площадке первого вагона, была опасность, что он может попасть под трамвай, я сказал: «Черт с ней, с шапкой, виси, не то попадешь под колеса!». За вокзалом народу стало меньше, а когда приехали на кольцо, у больницы Мечникова, то, вообще, одни остались в вагоне.

В Ручьях эшелона нашего не было. Пошли в диспетчерскую. Там военные девицы сказали, что ничего не знают, где он. А одна сказала, что через час она сменится и у себя дома нам все подробно расскажет. Кстати, у меня там есть и подруга, которой на смену только через 6 часов. Нам было не до этого. Надо было ехать дальше, но куда? Одна девушка-диспетчер, а все они в форме - военнослужащие, - сказала, что утром пройдет эшелон нашего соединения, а куда пойдет отсюда, она не знает. Это она сказала незаметно от других. Переброска войск проводилась в строжайшей секретности. Все старшие офицеры – в форме старшин, генералы – капитанов, но а мы – мелкая сошка, остались при своей форме и погонах. Как раз тут вошел начальник узла. Закричал: «Почему посторонние, предъявите документы, с кем успели поговорить?». Та девица, что приглашала к себе, сказала, что мы только что вошли, ни с кем поговорить не успели. А нам делала знаки, обождите меня, дескать, я сейчас сменюсь. Но мы почувствовали, что в ее заботе задержать нас при себе, для нас ничего хорошего потом не будет, нужно догонять своих. Одеты мы в гимнастерки, на голове ушанки – холодно. За станцией двухэтажный барак. Одно лишь окно светилось, пошли туда. Открыла молодая женщина. Я ей рассказал, что наш эшелон придет утром, и нельзя ли у них посидеть. Она сказала, что почему же нельзя, заходите. Пригласила нас согреться чаем. Все бы ничего, но тут, в тепле, Вениамина опять развезло, понес он невесть что. Стали мы укладывать его спать, стал я стягивать с него сапоги, и увидел, что у него на правой ноге был левый сапог, а на левой – правый, и как он ходил до этого. А еще и со второй девушкой, мы стали играть в карты. Около 12 часов ночи, хозяйка сказала, что ей нужно идти на работу на завод Макса Гельца, и нам тоже придется уходить. Оказалось, что вторая девушка со сдвигом в голове, а по виду никак этого не скажешь, такая она красивая и обаятельная с виду. Выставила нас, сама ушла в сторону станции. Рядом с домом заметил я грузовик ГАЗ-2А. Вода была спущена, но мотор еще теплый. Попробовал свой ключ. Мотор сразу завелся. Сели с Вениамином и поехали. На машине военные номера. Без воды доехали до Охтинского моста. Там спустились к реке, набрали воды. Забыл сказать, что диспетчер успела прошептать, что из Ручьев эшелон проследует на военную платформу Московского узла, заходить туда слева от вокзала. По дороге к вокзалу, встречались патрули, но ни разу нас не остановили. Заехали за ворота, Там я приклеил на стекло служебную записку: «Автомашина по распоряжению 46 пом. начальника военной ст. Ручьи, оставить у входа в отдельно стоящий двухэтажный барак, воду из радиатора слить, перед отъездом на ст. Ручьи – воду залить» Подпись: капитан и четкая роспись – ПА.Кузнецов. Дата и час.

Я тоже слил воду. Ключом пожертвовал, оставил в отверстии, на месте. Быстро удалось найти эшелон, правда не наш, а последний нашего соединения. Дежурным по эшелону оказался мой однокашник по пехотному училищу лейтенант Поддуев. Он согласовал с начштаба, который был начальником эшелона, и определил нас в вагон, ехавшего там армейского военного трибунала. Все там до одного бывшие юристы, адвокаты – евреи по образованию. Приняли нас очень хорошо. Определили на нижние нары, где хранились у них трофеи: мотоциклы, велосипеды, узлы, ящички, всякие мягкие вещи, на которых мы устроились. С их второго этажа, на наш первый, свешивались их портупеи с кобурами и содержимым в них: у кого пистолет ТТ, трофейные «вальтеры», а у кого и мыльницы с зубной щеткой и опасная бритва, а то и вовсе пустые кобуры. Забыл я упомянуть, что когда ехали мы в трамвае по Невскому – висели на подножке, то у Вениамина шапка слетела с головы сама, а пистолет ТТ кто-то спер в сутолоке. Обнаружили мы это когда он одевался после сна на станции Ручьи. Проехали мы с трибуналом, наверное, сутки когда нас догнал поезд № 5 Москва-Владивосток. Мы в него пересели. У кого-то из трибунальщиков из кобуры украли ТТ, а когда умывались на стоянке, сперли ушанку у мужика, что намылил башку, фыркал от удовольствия, поливая себе на голову ледяную воду. Трибунальцев, за утерю боевого оружия никто судить не будет, а Веню, как бывшего политрука, против их сословия у командиров всегда было неприязненное отношение командиров всех уровней, Веню сразу бы отдали под суд, еще и за отставание от эшелона, да еще и в военное время. В общем, я украл и ушанку и пистолет, и как вульгарный воришка, смылся от приютивших нас на время трибунальцев. В поезде ничего существенного не произошло, за исключением того, что в той части вагона, где мы сидели, шла жестокая игра в очко. Азарт и эмоции достигли высшего градуса. Проигравшие в карты с горящими глазами следили за игрой. А мы с Вениамином, как люди непричастные ко всему этому, ясно видели всю механику, как одни облапошивают других: три друга-разведчика, ехавшие в краткосрочный отпуск, вот что делали. Когда кто-нибудь из них держал банк и он становился солидным, компаньон, играя с ним, не называл на что он идет, а банкир старался ему проиграть. Если это ему не удавалось, то проигравший клал в банк два или три рубля, а если банкир проигрывал банк. Таким образом все деньги переходили к ним и к ним. Мы это сразу приметили. Когда эта компания всех обобрала, они предложили Вениамину и мне сыграть для приятного времяпровождения. Что у них карты меченые, я не сомневался: туз – дырка посередине, и все остальное как и везде – по ходу игры можно все рассмотреть. Я сказал, что сыграть можно, а Вениамину сказал, чтобы он пока посидел просто так – все же я в детстве на нашей улице в заброшенном доме № 30, играл с серьезными людьми и опыт у меня был приличный. Как только стали играть, я сразу стал спрашивать на сколько играющий идет – это у них был главный козырь, сплавлять банк друг другу. Крап их я быстро распечатал: он, как говорится, был международный. Преимуществ у них никаких не осталось. Стали они проигрывать, и сказали, что пожалуй играть и хватит, но ранее проигравшие сказали, что играть нужно дальше. А, хоть они и были разведчики, но рисковать они боялись. Я все у них отыграл, что они раньше выиграли у остальных. Когда кончили играть, я всем участникам раздал по двести рублей, а у меня осталось около восьми тысяч. Тут мы, как раз, подъехали к станции Зуевка, сказали, что нам тут придется сойти, распрощались и вышли. Надо бы сейчас же отправить должок Таниной маме, но сразу не отправил, потом так и не удосужился это сделать. Когда пришел в Зуевку наш эшелон, мы явились к комбату, доложили, что эшелон догнали и никаких происшествий в пути не произошло. На это он нам сказал, что мы не батальон догоняли, а батальонную кухню. На это мы обиделись и сели в подошедший как раз скорый поезд, поехали дальше. Так, как до Свердловска дорога никуда не сворачивала, то мы преспокойно туда и отбыли. С вокзала направились на троллейбусе в город. У того троллейбуса, в который мы садились, где-то была нарушена изоляция каких-то проводов, и при посадке било током. Поэтому при посадке все запрыгивали на ступеньки, мы этого не знали, и нас здорово тряхнуло. По этому поводу разговорились со стоящим по соседству мужчиной. Он узнав, что мы проездом, порекомендовал нам сойти на спуске, не доезжая до дома купца Ипатова, где была зверски убита семья государя-императора и вся их обслуга (а их-то за что). Этот добрый человек сошел вместе с нами и подробно нам все рассказал. Показал следы от пуль. Дом, хотя и заброшенный, но чистый, не засранный, как можно было бы ожидать, что обычно в положении подобного дома всегда неизбежно, а тут нет, видимо люди считали это место не простым и обыденным. Через 40 лет, я снова хотел брату Юре, Тонечке и Нине, когда мы возвращались из путешествия по Иртышу и Оби, показать этот дом, но его уже не было.

А тогда съездили на Уктус, хотел навестить Зою Болотову, ее адрес я знал наизусть, но решил, что едем на войну – останемся ли живы, - не стоит раньше времени волновать очень хорошего человека. Последний раз я ее видел, когда случайно, возвращаясь из госпиталя в Камышове, сел в тот же вагон, где она с товарищами ехала из командировки по линии военного всеобуча. А до этого еще лет за пять до войны, помог ей выиграть гонку на 15 км на первенстве СССР в Кавголово. Об этом я упоминал раньше. Она намазала одну лыжу (спортсмены сами, а не тренеры мазали свои лыжи, тем более Зоя была совсем неизвестная лыжница, тогда она впервые стала чемпионкой). Положила мазь на тумбочку внизу лестницы на базу «Динамо», она тогда была на горке правее станции Кавголово, а когда хотела намазать вторую лыжу, то мази не оказалось: ее схватили и уперли мальчишки. Я это видел, догнал их уже у голифского трамплина. Сказал у кого они схватили мазь. Посоветовал ее ей сейчас же отнести, помочь ей растирать лыжи, потом попросить эту баночку для того, чтобы потом передать в музей лыжного спорта, который когда нибудь будет. Они меня послушали. Мазь, Зоя, правда, обещала им отдать после эстафет, если они за нее будут болеть. Третий раз я Зою встретил на первенстве профсоюзов на Уктусе в 1948 году.

Из города на военную платформу мы вернулись, когда подходил эшелон, но не наш, а с военнопленными немецкими солдатами. Мы стояли на переходном мосту. Поезд остановился, и сейчас же к нему с обеих сторон бросились солдаты с автоматами – самый натуральный штурм. Через несколько минут обезоруженную охрану поезда повели в здание комендатуры. Охранять состав осталась другая команда. Как мы вскоре узнали, проезжая по территории Германии, Польши охрана за мзду отпускала пленных, а чтобы счет сошелся трупы сдавала во встречающиеся по пути комендатуры, получали за это соответствующие документы. В охрану попал из госпиталя сержант, который по пути передал об этом записку коменданту, который сообщил об этом, проведение операции мы и видели.

Тут подошел и наш эшелон. Снова направились мы к комбату Гнатенко. Я нахально отрапортовал, что такой-то и такой-то для прохождения дальнейшей службы эшелон встретили, к исполнению своих обязанностей приступили. Он рапорт принял, кухней укорять не стал. С этих пор следовали мы без особых происшествий до конечного пункта станция Варфоломеевка, это на самом Дальнем Востоке, рядом со знаменитой Чугуевкой, где бывал Александр Фадеев. Туда мы прибыли утром 1 мая 1945 года. А я оставшуюся часть пути почти безвылазно был дежурным по эшелону, начиная со Свердловска. Там начал я с того, что отправился в общежитие набирать для нашего эшелона поездную бригаду: машиниста, помощника, кочегара, кондукторов, кроме машиниста, все остальные были девушки. Девчонки сказали, что с нами они согласны, хоть на край света, а машинист сказал, что только до следующей дистанции, хотя они не успели отдохнуть после очередного рейса. Из этой бригады девушку-кондуктора, что сидели на хвосте поезда и в паровозе, увидел я, будучи бессменным дежурным по эшелону (искупление вины за отставание) уже на Дальнем востоке. Ехала она в вагоне артиллеристов, в закутке у командира батареи. Куда она потом подевалась я не знаю. С нами через Сихотэ-Алинь она не шла.

Но в дороге я девушку для батальона приобрел: нас все время обгоняли поезда с истребителями; да также однажды и мы перегнали полк зенитчиков, полностью укомплектованный девушками. Потом мы перегоняли эти поезда. В нашем эшелоне оказалась землячка фельдшерицы из авиаполка. То землячка перегон проедет у летчиков, то потом обе проедут в нашем эшелоне. Я нашу землячку предупредил, что от Улан-Уде, от разъезда Заудинский, а также за Читой, от станции Карымская – от магистрального пути идут отвороты на юг, где эшелоны могут разъезжаться в разные стороны. Поэтому, если не хочешь остаться у летчиков, а скорее всего этого не произойдет. Так, как тебя как подозреваемую в шпионаже их особняк сдаст в какую-нибудь попутную комендатуру, и твою подругу в придачу. За что его начальство оценит за высокую бдительность и принципиальность. Так что не провороньте эти станции. Чужая фельдшерица проворонила отворот. Я сказал ей, что ее летчики отвалили от нас на юг, поэтому предлагаю перейти на службу в наш батальон – других вариантов я не вижу. Если сойти и вернуться к станции где их поезд отвернул, то заберут обязательно: документов (командировочных и пр.) никаких. Она сказала, что и ее удостоверение осталось в шинели в том эшелоне. Там жених у нее, и стала плакать. Этого добра и здесь хватает. Поплачь-поплачь, а потом пойдем к начальству. Тут хоть я могу, как лицо официальное, поручиться за нее, уговорю комбата, что за просто так получаем опытного фельдшера с лекарствами (сумку она тогда взяла с собой к подруге), спирт, (а потом она сказала, что из-за этого взяла с собой всю сумку), и, что не так уж и безразлично, и, красивую женщину. Привел ее к комбату все так и изложил. Ее у нас и оставили. На первой же остановке передал коменданту телефонограмму на ту станцию, а оттуда дальше в ее эшелон, что она служит в другой части, а не потерялась. Эта девушка ко мне, как своему спасителю, очень тепло относилась, прошла с нами и через Сихотэ-Алинь и все, все пешком и пешком. Когда была в авиации, пешком ни шагу. После войны с Японией вместе со всеми она демобилизовалась, хотя в чине лейтенанта медицинской службы могла бы и дальше служить.

Забавный произошел у нас случай, когда проезжали Саянский хребет. Мы открыли в своей теплушке обе двери, и любовались величественными горами. Сзади нашего вагона была прицеплена платформа с трофейной автомашиной коменданта УР- а – так назывался командир соединения полковник Алексеев. Он сидел в машине и любовался горным пейзажем, в общем видами. Он пригласил нас к себе в машину – любоваться вместе. Мы быстро к нему перелезли, сели в машину. Полковник очень нам обрадовался, спросил хорошо ли мы отдохнули перед дорогой я сказал, что они хорошо, а я не очень из-за чего и отстал от эшелона. Он спросил, как же удалось догнать: ведь мы передвигаемся очень быстро. Я возразил, что скорый поезд все же быстрее. Он поинтересовался чем же мы питались? Я рассказал как удалось раздеть шулеров. Оказывается он не знал, что существует «международный» способ крапления карт. Хотел выяснить на что я рассчитывал, зная что карты с наколками. Почему я играл один против троих, когда нас было двое. На выигранные деньги и питались и все. Билетов, естественно ни в первый, ни во второй раз не брали. Потом он вспомнил как я и Киргизов получали награды, и очень смеялся. Еще спросил сколько все же нас было в штурмовой группе: «Мне доложили, что потери были минимальные, как это удалось?». Я сказал, что потерь могло бы совсем не быть, если бы я внимательнее присмотрелся ко всем своим солдатам, заметил бы их состояние, и рассказал как с ними было дело. А потери большие: Трандин и Бохолдин – были убиты, а снайпер Белоусов, которого я послал с донесением ранен. «Сколько вас всего было?» - спросил полковник. Я сказал, что не сто, как по приказу, а десять вначале, а потом семь. Попросил все подробно рассказать: финнов перед нами было около роты, что же мы могли сделать против них такой горсткой. Мне пришлось все с самого начала подробно изложить наши действия в самом кратком виде. Потом я сказал, давайте любоваться горами. Что было, то было, никуда от нас не уйдет. Он все же еще спросил: «Кто разрабатывал операцию?». Я сказал, что разрабатывать было некогда, впору было успеть со всеми договориться, и, Слава Богу, никто не мешал. Он разволновался, достал свою знаменитую трубку, стал набивать ее табаком, и тут я ему сказал: «Товарищ старшина! Как же вы, не спросясь у офицера закуриваете! Нехорошо, трудно что ли попросить разрешения!». Он так смеялся, хлопнул меня по плечу: «Ну, ты и орел!». Я уже замечал, что все старшие офицеры были облачены в формы старшин, со старшинскими погонами. Со своими животиками старшины на вид самые настоящие, сапоги, кстати, на всех были кирзовые. Дал нам своего табачку. Все закурили. «Раз пошла такая пьянка – держите!». Вынул бутылочку коньяка и добавил: «С такими ребятами не грех за знакомство, выпить. Вообще ведь, все на вас и держится!». Дал нам по конфетке, но мы привыкли закусывать тыльной стороной ладони, а конфетки припрятали для девчат роты нашей, не сговариваясь. Полковник заметил это и сказал: «А это вашим девчатам?». Помолчали.

Суровые громады, это надо видеть, описывать бесполезно, так что езжайте, смотрите и тоже будете знать что это такое.

Тогда же я сказал полковнику Алексееву: «Пока я только в одном Вам завидую, конь у Вас, серый в яблоках, просто огонь». Он на это сказал: « А вы знаете, я думал, что перед самым нашим отъездом местные жители его увели. Перед самым уходом в эшелон послал кучера к конюшне, где перед этим стояли кони, а в последний момент перешли на новое место. Там стоял с дрожками нераспряженный серый в яблоках, правда кто-то догадался расстегнуть подпругу. Кучер его привел и вот он с нами едет. Если б вы знали какая у него рысь!». Я сказал, что знаем: местные жители тут ни причем – я позаимствовал у Вас выезд, мы торопились на свадьбу нашего товарища в поселок Хелюля. Ваши дрожки стояли прямо на улице, привязанные вожжами к столбу, а остальные попрятали свои сани по дворам. Пришлось взять ваши. Вы уж не очень сердитесь. Когда вернулись – повернули дрожки с конем, перевели через железнодорожный переезд, привязали вожжи к облучку, стегнули серого – где его кормят овсом, он помнит. И со спокойной совестью тоже пошли собираться в дорогу».

«Да, ребята вы шустрые. Это вы действовали не хуже, чем на войне». Помолчали. И опять полковник Алексеев стал нам рассказывать про неудачу Ура. По сути дела, это было после окончания наступления, при переходе к обороне на всем Карельском фронте. Финны в 1940 году в этом же месте обошли две или три стрелковые дивизии и держали их в окружении. Непроходимое болото считалось надежным флангом. Но зимой, в такие трескучие морозы по этому болоту даже танки пройдут, какое уж тут фланговое прикрытие. А тут в июле, летом поэтому непроходимому болоту финны прошли в стыке между батальонами, и вышли в тыл, сразу за боевыми порядками 340 батальона, застрелили наблюдателей. На оборону этот батальон пришел после суточного перехода, предельно устали, поэтому кто не на посту спали мертвым сном. Их сначала стали резать, а потом увидели, что крепко спят, стали стрелять. Все же некоторые очнулись, стали отстреливаться – когда мы впоследствии попали именно на этот участок, обнаружили 12 форменных финских фуражек, пробитых выше козырька и сами козырьки пробитые, а также двух убитых, своевременно не найденных, их не унесли финны. Мы перенесли их поближе к их передовой, до опушки леса, в рупор по-фински прокричали, чтобы они забрали своих убитых, мы в этот момент их не тронем. Многие из солдат, особенно в летах, знали русский. Командующий, а это был маршал Мерецков, приказал в ближайшие сутки восстановить положение. До нас дошел этот приказ часа за полтора до штурма. Я тоже уточнял некоторые подробности, говорил, что старался использовать все преимущества: я знаю, а противник не знает когда и где, что произойдет в нашем стане. А также старался правильно из многих вариантов ответных действий противника найти ход объективно обоснованный. Все быстро нужно решать, и безошибочно. Конкретно: я знал, что назовем так, артналет, - будет длиться 7 минут, и точное время его начала. По моей просьбе последние залпы, перед переносом огня, а это должно произойти через 5 минут после начала артналета на окопы и блиндажи противника, так последние залпы бить бронебойными снарядами, чтобы не поразить нас осколками, пока били осколочными. Тогда мы, спустившись уже к реке, и перебежав на другой берег по разведанному из березовых жердей мостику, - бить бронебойными болванками, а как подбежим к окопам, в этот только момент, переносить огонь в глубину, в ближний тыл по возможному, точнее по возможно приближающемуся к передовой, резерву. Пока по их окопам будет бить наша артиллерия, никаких наблюдателей в окопах у них не будет: все спрячутся в блиндажах.

Все это осталось от финской кампании, за эти сутки они чуть подправили все это. Нам нужно успеть перемахнуть через их окопы, успеть сколько можно подняться по скату высоты, и оттуда из ручного пулемета РПД и автоматов, как только они начнут выходить из землянок в окопы, выкурить из окопов, еще заорать УРА, в дыму они не разберут сколько там нас, обязательно дрогнут. Снизу вверх им нас атаковать будет очень трудно: голая высота, а мы успеем перебраться за полосу поваленного леса, выше которого высота с километровым столбом, которую мы должны захватить и удерживать до подхода основных наших сил. Успел предупредить командира огневого взвода, из-за которого пьяненький артиллерийский полковник меня вместо того взводного, велел расстрелять. Потом я посоветовал этому только что из училища, командиру, его ЗИС-3 поставить подальше от дороги, которая шла к дамбе через речку так, чтобы бить по танкам, если тут они окажутся, не в лоб, а в бортовую броню. Сказал, когда бить бронебойными, и, вообще, пусть постарается: меня вместо него чуть на тот свет не отправили, раз на прямой наводке стоит, так пусть стреляет по окопам и после того, как мы продвинемся за них. Нас будет не сто, а только десять. Еще попросил ракетницу с ракетами, чтобы не посылать донесение, просигналить ракетами, но ни ракетницы, ни ракет не оказалось.

Все так и произошло. Отклонения от этого плана: сказал, чтобы каждый, пробегая через окопы, бросил по паре гранат во входы в землянки, или опустил их в печные трубы. Бросать гранаты так, чтобы попали в окоп, а то осколки попадут в нас. Гранат набрали по 5-7, все по штуке-паре метнули. Когда преодолели, точнее перемахнули окопы, столкнулись со спешившим на помощь своим пополнением. Показались они правее нас, от нас метрах в 30. Вынырнули они из не развеявшегося дыма, после перенесения сюда огня нашей артиллерии. Трандин и Бохолдин, а они были крайними справа, закричали: «Смотрите, наши, славяне откуда-то тут взялись!». «Славяне» на их голос дали очередь и залегли. Этой очередью их и сразило. Финны залегли за пеньки. Который был против меня как лег в дыму, так его не стало видно, но я заметил за какой пень он спрятался. Передо мной был небольшой горелый пенек, я залег за него. Стрелял из автомата по этому финну и по его соседу, но тут пуля попала, когда я вел огонь, в мой автомат. Попала она впереди отверстия, через которое вылетают стреляные гильзы, сделав вмятину, затвор натыкался на вмятину, и не стал доходить до места, автомат мой смолк. Пришлось отползти к убитому Бохолдину, взять его автомат и все рожки с патронами. Когда снова выдвинулся к своему пеньку, финн заметил меня и залепил по моему пеньку длиннющую очередь, почти совсем раскрошил мой пенек, и вдруг смолк. Из-за пенька его не видно, можно гранату метнуть, но своих товарищей поразишь. Скорее всего этот финн добивал патроны в рожок, я, и сам не понимаю почему, бросил к нему лежащий рядом со мной камень, а он подумал, наверное, что это граната, сжался, и голова высунулась из-за пенька, я выстрелил – автомат стоял на одиночном переключателе. Вскочил, скомандовал: «Вперед! УРА!!». Пробежали метров 50, попали под артобстрел. Нырнули в ближние воронки. Били по нам, наверное минут пять. Наверное, потому, что как только я залег в воронку, подумал: «Теперь пока пушки финнов сюда бьют ни одна сволочь сюда не сунется, можно спать спокойно!». Мы с марша (шагали почти без остановки сутки, потом оборона, наступление – спать кроме всего прочего, страшно хотелось. Я мгновенно заснул, никакой канонады не слушал. Но как только огонь перенесли (кстати, вперед к нашей обороне: они думали, что мы побежим назад). А мы спали как потом выяснилось все, тоже с такими же мыслями уснули, а как огонь перенесли, сразу проснулись совершенно свежими, отдохнувшими, хотя спали, скорее всего, не более пяти минут. Я тогда подумал, что их артиллерия запоздала: должна была сопровождать контратакующую группу, если те, с кем мы только что вели бой были такой группой, а не разведкой или боевым охранением. Если это так, то сейчас должны встретиться с их резервом, спешащим к своим на подмогу. Когда проснулся, то почувствовал резкий запах в воронке горелого пороха разорвавшихся снарядов. Как удалось нам сразу заснуть?

Оттуда единым броском добежали к вершине высоты как раз к тому месту, где к ней подходит дорога, чуть дальше за вершиной увидели километровый столб. Значит, все правильно: ту, что нужно заняли высоту. Шоссе со щебенкой, с обочинами и нормальными кюветами. Шоссе там делает поворот, подрыли кювет, получилась траншея с ячейками для стрельбы. Написал донесение, отправил его с Белоусовым. После этого, через четверть часа примерно, с той стороны, откуда мы наступали, появились, как оказалось, разведчики УРа, человек 20. Предложил их командиру занять оборону на этом рубеже. Он сказал, что им нужно дальше до старой обороны, спросил меня: «Вы что ли прорывали оборону?» Я ему ответил, что не прорывали, а перемахнули их окопы за артиллерией, спасибо им, все точно сделали, а потом из окопов их сверху выкурили, да когда пробегали у землянок побросали в печные трубы гранаты, да во входы. Видел, со своего левого фланга, что если смотреть на их позиции с нашей обороны, откуда мы наступали, они группой до взвода выбегали из окопов по лощине к лесу, мы стреляли и там по ним сверху, но большая часть их добежала до опушки леса и там скрылась. Так что они сейчас могут появиться слева от нас или с фронта. На середине ската высоты, где полоса спиленного, неубранного леса, встретилась нам группа, которую частью побили, частью рассеяли – тоже где-то здесь недалеко. Перед тем, как они встретились, впереди нас, слева наискосок, передок с сорокапяткой протащил один конь, очень быстро бежал. За дорогой лес, думаю там запутается. Потерь у меня два человека, одного отправил с донесением. Сюда подойдут основные силы будем отсюда наступать в направлении на запад. Вот и все. Только они скрылись за опушкой леса впереди нас, вскоре правее нас вдоль дороги с подножья высоты поднялась еще одна группа, численностью до роты, то есть около ста солдат. Возглавлял их майор Шапиро – зам. комбата (командир 340 батальона майор Буров был отстранен от командования батальоном до выяснения причин отступления батальона). Шапиро – зам по политчасти. Я ему также кратко описал обстановку. Он все выслушал, а потом и говорит: «Я прошу вас наступать дальше со мной». Я сказал, что на этой высоте к нам должны подойти наши основные силы, отсюда мы все вместе будем наступать в западном направлении, выйдем на рубеж, занимаемый раньше вашим батальоном и там закрепимся. Майор сказал, что он мне приказывает наступать вместе с ними, ответственность он берет на себя. Одного – сержанта Романова оставил на высоте, сообщить нашим, когда придут обо всем. Более, чем через полтора километра достигли мы бывших ближних финских тылов: небольшой склад, каптерка, где много было всякого барахла. В том числе и тоненькие ремешки, такие же я видел у Бурова с его вестовым – они ладили уздечку, когда я забегал по поручению нашего комбата выяснить, что за стрельба на их передовой. Там я увидел ст. лейтенанта Варламова (кажется такая у него фамилия. Мы учились с ним на курсах усовершенствования офицерского состава). Он уговаривал солдат перестать копаться в барахле и продвигаться дальше, их бывшая оборона была уже видна под высотой, метрах в 300 за ручьем. Я, как новый, неизвестный для его солдат, хватил одного, другого солдата. Рявкнул: «Копай ты здесь, а ты вот там ячейки. Опять вас такие - сякие выбьют отсюда! Всем окапываться! У кого через 5 минут не будет ячейки «с колена», пеняйте на себя! Все!!» Нашел майора, сказал ему, что старая линия обороны выбрана неудачно: финны, атакуя с горы, покрытой к тому же кустарниками, опять выбьют их с рубежа. Тех солдат, что дошли до нее, и их совсем немного пока, надо вернуть сюда. Перед уходом оттуда пусть немного постреляют по финским позициям и отойдут сюда. И боевого охранения там держать не следует. Отсюда и так все хорошо видно. Если финны захватят эти окопы, долго они там сидеть не будут так, как отрезаны от своего тыла склоном высоты. Сбоку траншею тоже подводить не будут – слишком много копать. Майор со мною согласился, сказал: «А Вы еще не хотели с нами продвигаться! Я сказал, что поставлю наблюдателей, а остальные пусть копают ячейки между собой. У финнов тоже есть начальство: прикажут снова выбить нас оттуда. Я возвращаюсь обратно к высоте с километровым столбиком. Желаю Вам успеха. Взял своих всех солдат, идет, смотрю наш ротный капитан Жолобов. Говорит: «Куда ж Вы упороли. Мы пришли на высоту, а вас там нет?» Я сказал, что майор Шапиро, когда они подошли к нам попросил дальше наступать вместе с ними – ответственность он взял на себя. Да, вот он стоит, поговорите с ним. Майор сказал, что мы очень им помогли. Без нас они не смогли бы закрепиться. Разрешите лейтенанту задержаться у нас, говорит. Мои солдаты сказали, что они со мной будут воевать до победы и другого командира им не надо. Майор Шапиро еще раз поблагодарил нас всех.

День этот был пасмурный, а к вечеру и совсем потемнело. У высоты собрался весь батальон. Как только мы подошли, сразу же двинулись в западном направлении. Вечер и ночь были чернее сажи – в двух шагах ничего было не видать. Глубокой ночью перевалили через какую-то гряду, на скатах растянулись в линию. Нам попался мысок, слева – севернее болото, посередке которого небольшое заболоченное озерцо. По фронту опушка лиственного лесочка, от нас в полукилометре, а за лесочком небольшая речушка. Левее, на юг от наших позиций высота, целиком занимал ее 2-й взвод, куда командиром потом пришел Юра Ипатов, который через некоторое время погубил Непочатова и несколько своих солдат. Всех их ранило. О Юре я полковнику, конечно, не говорил. За ночь мы вырыли, точнее за остатки ночи, окопы полного профиля – ячейки, траншеи, землянку. На накат пошли сосны с опушки леса, начинавшегося от наших окопов в 30-40 метрах. Валили и разделывали на бревна в темноте, пока не рассвело, иначе противник засек бы наши позиции и постарался бы или выбить оттуда, в лучшем случае подверг бы обстрелу. Навалили и разделали деревья, и на землянки КП роты и для связисток. Все разрывными пулями, очень быстро. Когда настало утро и рассвело, нарезали дерна и стали маскировать свои сооружения. Меня стало трясти, как я тогда считал, малярия, а на самом деле – или плеврит, или пневмония (при осмотре после института медкомиссией ВМФ, обнаружили в легких спайки или еще что-то и сказали, что это были эти болезни, а малярии у меня не было, Слава Богу.). Солдатам велели отдыхать, а с пом. комвзвода Гнутовым остались наблюдать. Тут Жолобов привел старшину Захарова и сказал, что он переведен в нашу роту и будет пом. комвзвода, а Гнутов на его место пойдет старшиной 4 роты к ст. лейтенанту Толдыкину. Гнутов сказал, что он не хочет никуда от меня уходить, а будет вместе со мной воевать до окончания войны. Но Жолобов сказал, что это приказ, - придется идти в старшины. Попрощались с Гнутовым и он ушел. Солдаты сказали, что против малярии есть хорошее средство: нужно пожевать листочки голубики, и все пройдет. Оставил Захарова за себя, а сам нашел сзади окопов в 70 метрах голубику, поел листиков и заснул на солнышке. Все это я рассказывал полковнику в форме старшины одетому, а он просил продолжать. Сказал, что ему интересны подробности. Рассказал ему все, и о том, как перед политотделовским офицером, пришедшим утром собирать сведения об отличившихся в этих боях, знакомится с ними, видеть их и переговорить с этими людьми. Также о том, как я пришел к нему вместе с Зоей и обо всем. Еще поспрашивал немного, и сказал, что вот теперь прояснилось что и как было на самом деле.

Забегая вперёд скажу, что когда нам пришлось через Сихотэ-Алинь выходить к Японскому морю, перед выходом колонн, должны были направить девять поисковых групп с задачей разведать самый приемлемый маршрут. Я тоже попал в такую группу. Когда мы еще ехали в эшелоне, кто-то принес книгу «Дерсу Узала» Арсеньева. От озера Ханка они шли, когда дошли до этих мест, то шли тоже к морю Все эти группы отобрало командование УРа во главе с полковником Алексеевым. Я сказал о том, что в книге у Арсеньева есть схемы и планы маршрута следования его отряда. Если они прошли. И время не придется тратить на поиск маршрута. Отдал книгу Алексееву, все равно теперь не знаем чья она была. Тут же он изучил эти схемы и принял решение двигаться по этому, же пути. Так, что, то что шли мы по этому пути, должны быть благодарны мне. А Алексеев сказал мне, что если удастся пройти УРу по этому маршруту, могу сказать, что очень большое дело сделал. Это заслуга Арсеньева с казаками и Дерсу, а я просто во время прочитал эту книгу. И еще несколько раз я встречался с комендантом УРа, но тогда просто здоровались, перекидывались несколькими словами.

Хвастать так хвастать. Последнюю часть пути, я упоминал, почти бессменно дежурил по эшелону. Когда прибыли в Варфоломеевку, то по обе стороны от железнодорожной насыпи, простиралось проходимое болото: тяжелые грузы утонули бы сразу. На выгрузку и на то, чтобы оттащить все от ветки и замаскировать в лесу, нам отвели полтора-два часа, все делалось в большом секрете. Велел всем, всем, всем, бежать в рощицу, что справа от нас, рубить кусты, вязать фашины, тащить их к своим вагонам, укладывать в клетки и на них выгружать, чтобы состав мог уйти. Это мы сделали быстрее чем за час. Потом все перетаскали в лес, сами около своего имущества построили шалаши и соорудили палатки. По фронтовому опыту всего раньше понаделали сортиров. Придумал распоряжение, что если кто будет справлять свои естественные потребности в неположенном месте, тому будет на первый раз отрезаться правое яичко, во второй раз, если попадутся, то и все остальное. Нашим девушкам пользоваться туалетами вне очереди. Все было понято всерьез и буквально. Поступила жалоба комбату. Он меня вызвал, сказал: «Молодец!». Пожал руку, но просил об экстренных распоряжениях информировать командование. Фашины я приказал оставить для последующих эшелонов, но тут у меня вышла промашка: велели перенести их в лесок, что и было быстро выполнено. Примерно, с полпути, отдал я новый ТТ Вениамина, мужикам из боепитания перебить номер. Все они сделали в лучшем виде, а там на всех крупных частях пистолета стоит номер. Только мы прибыли на место, сейчас же вызвали сначала меня, а потом Вениамина в штаб, там какой-то майор сказал, что мы знаем, что Вы отлично стреляете, а как содержите личное оружие, и попросил мой ТТ. Очень внимательно, в лупу рассматривал №№. Все, то же повторилось и с Вениаминовым пистолетом. Пронесло. Но вскоре меня опять позвали к начальнику штаба, а там майор, но другой. Но это оказалось по поводу встречи двух летчиков сбитого штурмовика в июне 1944 года во время наступления на Карельском фронте. Пригодилось, и, наверное, спасло от худшего то, что я дал им свои данные, где искать. У меня первым делом майор спросил как они выглядели, что было на них надето. Я сказал лучше я позову всех солдат моего взвода, они их тоже видели, что майор и сделал. Строго потом спросил: «Как же Вы неизвестно кому сообщили секретные данные. Придется за это отвечать!».

Я сказал: «Бросьте Вы баланду травить. Эти летчики вернулись в часть и указали на меня. Значит, я передал сведения о себе не противнику, а советским летчикам, которых ваша служба отстранила, наверное, от полетов: считайте, что Вы, вместо фашистских летчиков второй раз их сбили, а воздушный военный флот ослабили на две единицы, чем и помогли врагам нашей горячо любимой Родины». Он сказал, что за эти слова придется отвечать. Я сказал: «Плевать я на ваши идиотские умозаключения хочу. Как говорится: «Дальше Кушки не загонят, меньше взвода не дадут. А сюда нас привезли, я так думаю, не на экскурсию в советские субтропики, а на войну!». «Кто Вам сказал, про войну, что Вы болтаете?». Я на это сказал: «Да, у Вас и правда, не все дома. Если по делу больше у Вас ко мне вопросов не будет, то я пошел, еще много дел». Спросил разрешения у своего теперь подполковника, все еще в форме сержанта, правда. И ушел.

Выгружались мы на станции Варфоломеевка 1 мая утром. Погода тогда была нелетная. Тучи, дождик мелкий, пасмурно. Так, что с воздуха нас засечь не могли. Оттуда мы передвинулись в густой лес в 5-7 км от Чугуевки.

В эти дни прибывали и прибывали эшелоны нашего УРа, сосредотачивались. Мы отдохнули денек, а когда перестал идти дождь, стали заниматься: то стреляли, то еще что-нибудь, а 9 Мая пошли с утра отражать танковые атаки в условиях пересеченной лесисто-болотистой местности. Жаль нигде поблизости не было ни озера, ни речки - поглушили бы рыбу. Пришлось зазря бросать противотанковые гранаты. Потом разожгли костер и стали отдыхать неизвестно от чего. Я забрался на какое-то лиственное дерево и раскачивался на ветке, пока не сорвался вниз и не вывихнул ногу в лодыжке. Тут же вывих вправили, но нога здорово болела и ступать на нее было больно. Тут прибежал посыльный и сказал: «Кончай занятия, всем немедленно прибыть в расположение!».

Когда пришли, то нам сказали, что война окончилась. Потом мы почистились и построились на торжественный митинг. Били салют из пушек, стреляли из автоматов. Еще в Сортавале взвод связи пополнили новобранцами, они еще и присяги не приняли. Попросили дать им автоматы – поучаствовать в салюте. Объяснили им как обращаться, как заряжать. А один из них не понял как это делается и совал затвор как у винтовки. Очень просил поставить его перед строем в первый ряд, старшина из склада ОВС, не видевший всю войну ни одного немца, кроме пленных. Так наш солдат-связист, наконец «запустил» автомат. Наверное, нажал на спуск и длинной очередью зацепил по ногам стоящего впереди него старшину. Кто-то выбил у него автомат, а то еще кого-нибудь зацепит. Салюты продолжались, а бедный старшина лежал и стонал – мужественный человек. После окончания стрельбы, митинг продолжался. Вечером все отправились в Чугуевку. Я, как хромой, остался в палатке. В наше расположение пришел паренек, лет 15, стал искать кого бы пригласить к себе домой, за этим его направили, но никого не было – все ушли. Я сказал, что, пожалуй, пойду. Паренек сказал, что поможет. Нашел я палку, и мы поковыляли. Дома нас уже ждали, сказали, что младший зять пошел за медовухой. Я подумал, что так зовется определенная часть женщин. Думаю - такая у него жена красивая, зачем ему эти медовухи. Когда зять вернулся, выяснилось, что так зовется медовая брага. Я рассказал этому зятю, что я сперва подумал. Он очень смеялся, все приговаривал: «Ну давай выпьем за медовух, как ты их понимаешь». Потом все пошли в клуб. Там было очень весело, повстречал своих товарищей. Под хмелем и нога прошла, не ныла: натанцевались до упаду. Проводил своих новых знакомых до их дома. Они сказали, что довезут меня на бричке, но я, по своей самонадеянности сказал, что доберусь. Попрощались и тут я почувствовал, что и шагу без боли в ноге не ступить. Пришлось прибегнуть к цыганскому методу приобретения коней, то есть, угнать. Тут подвернулись к столбу, привязанных 5-6 коней под седлом. Охранял их солдат. Он отошел к дому с дороги, не знаю зачем. Я спокойно отвязал одного, но с ним вместе был привязан и другой конь. Как опытный конник, я, несмотря, на дефицит времени, затянул им подпруги, сел и поехал в другую от нашего расположения сторону. По дороге повстречал Лешу Бронникова и предложил ему коня под седлом, он с благодарностью принял дар, но сказал, что я еду не туда. Объяснил ему, что мы объедем Чугуевку по окраине, и завернем к себе. А нас так не прихватят. Очень хорошо добрались к своим палаткам. По пути, с полдороги, посадили наших девушек шагавших дорогой. А коням отпустили подпруги, отпустили их домой с благодарностью же. В переметных сумах были фляги с водкой, но мы, как благодарные люди не тронули их. И еще раз вызывали меня к особисту: я подумал опять за пистолет или о летчиках что-нибудь забыли спросить. А оказалось, что это о моем солдате Шнитове. Он из-под станции Тинской, что за Красноярском. Когда мы туда приехали, его там встретила вся семья: старики, жена, три дочки - красивые девушки погодки около 20 лет от роду. Всю его семью вместе со Шнитовым увидели мой новый ротный Яков, как нарочно, забыл его фамилию и новый командир нашей батареи Федя Сычев. Он ставил заградогонь на обороне у Шакшозера. Перед наступлением, да угодил прямо по нам, - оба пьянющие, только что проехали станцию где спиртовой завод, спирт сперва продавали, а потом и так отдавали, из патриотических настроений. Так они сказали Шнитову: «Мы тебя отпускаем на две недели. Поживи дома, потом догонишь». Я опять дежурил по эшелону, только что старшину одной роты усадил его в вагон: он приставал к осмотрщице-смазчице – «желал» немедленно жениться. Я сказал, что если не убьют японцы, то на обратном пути как раз и женишься, а сейчас, считай, что сделал предложение – не забудь на какой станции. Увел от него смазчицу, и она продолжала свою работу. Когда возвращалась обратно по другой стороне, то опять встретила меня и сказала, что благодарна за то, что освободил ее от старшины. А, ведь, правда, мы едем на войну – может быть не все вернемся, а можно говорит я Вас поцелую. И напишите мне. Я дал ей записную книжку, и она записала: Наталья Федоровна Сладковская; ст.Тинская, Красноярский ж.д. ул. Почтовая, дом 187, 20 ИV 45. Побежал к своему вагону, проверил не ушел ли Шнитов. Накануне я ему сказал, и его дочкам: «То что сказал ротный – это никакой законной силы не имеет – они не имеют права давать отпуск, к тому же, вы видите, они пьяные – отопрутся потом, а вашего отца посчитают дезертиром, арестуют и расстреляют по законам военного времени. Пусть едет, останемся живыми, все вернемся, и ваш отец тоже. И Шнитову то же самое сказал. Теперь бежал проверить. Он оказался на месте, вся семья поехала с ним до следующей станции по своим делам, а тут вышел наш ротный и сказал: «Я же отпустил Шнитов тебя на 2 недели. Можешь идти». Шнитов остался на этой станции. Я доложил об этом нашему комбату, сказал, что ротный сам отпустил Шнитова на 2 недели и сказал, чтобы он потом догонял эшелон. Попросил, чтобы комбат официально передал такой документ через коменданта очередной станции в областной военкомат, но комендант такового документа не взял, сказал, что нельзя рассекречивать передвижение войск. Так вот, иду я по вызову, а меня подкараулил наш ротный и говорит: «Меня вызывали по поводу дезертирства во время следования Шнитова. Ты, уж, из офицерской солидарности подтверди, то что я им сказал». Я на это ему ответил: «Вы же его отпустили на 2 недели, велели потом самостоятельно догонять наш эшелон. Так должны были и говорить там. За эту вашу ошибку Вам взыскание дадут или на год задержат присвоение очередного звания, а Шнитова по вашей вине расстреляют. О какой такой вине? Все равно я все скажу, и тогда Вам попадет еще и за дачу ложных показаний. Он сказал, что покрываю Шнитова, потому, что сам убегал из эшелона. А у него есть свидетель, скажет как он предупреждал, чтобы Шнитов не уходил из эшелона – это Сычев. А я сказал, что совсем другое слышал мой взвод и они расскажут, что Вы тогда говорили.

Я пришел и сказал, что только, что у вас был командир роты Лоханкин. Он дал Вам из-за личной трусости ложные показания: он сам, при свидетелях, отпустил солдата Шнитова на две недели, потом велел самостоятельно догонять наш эшелон. Я тогда был дежурным по эшелону, узнав об этом сказал Шнитову, что ротный пьяненький, прав отпустить на две недели не имеет, поэтому оставайтесь. После войны если не убьют, вернетесь домой. Шнитов сказал, что никуда не уйдет. А потом ротный еще раз ему сказал на станции, куда поехала его семья, что он отпускает Шнитова. И он остался на этой станции. Все обстоятельства, как они были, я доложил комбату, он написал документ для передачи в облвоенкомат, но комендант отказался это сделать из условий сохранения секретности…. Можете и у комбата и у коменданта справиться. Тогда особист сказал: «Я вас выслушал очень внимательно, а теперь расскажите все как было». Я сказал, что больше мне добавить нечего, теперь вызовете нашего комбата, он Вам все подтвердит. Как раз он и пришел, и я, не слушая что говорит особист, попросил комбата Гнатенко все рассказать о Шнитове. Особист как заорет: « Я знаю кого когда допрашивать. Молчите сейчас же». Но тут комбат на него напустился: «Это что еще за допросы? Что Вы ему говорили?». Я кратко повторил, он сказал, что так все и было, а с Лоханкиным он разберется. Сейчас мы Вам напишем свои свидетельские показания, а лоханкинские давайте сюда – они все равно Вам не потребуются. Надо закругляться – у нас слишком много еще дел. Все мы быстро и закончили. Потом особняк позвал нашего ротного и сказал ему, что как с ним поступить он решит, а пока можно срочно направить в Красноярский областной военкомат все необходимые бумаги для снятия обвинения в дезертирстве нашего солдата Шнитова. Кстати, он из добровольцев и может быть уволен в запас по возрасту, к тому же он несколько раз был ранен могут и его комиссовать. На том и разошлись.

В дороге еще много было всяких интересных событий и впечатления от всего виденного по пути, были необычны. Большинство из нас впервые совершали такое продолжительное путешествие: пересекли всю страну от западной границы, довелось ранее это сделать только тем, кто призывался с Дальнего Востока. Впервые воочию убедились как велика и прекрасна наша страна, как разнообразно и интересно все на ее землях. Никаких особенных происшествий, ничего такого неприятного за все это время не случилось. Только вот, помню, когда мы приехали на станцию Зима, и вышли на перрон, нас встретили милиционерши с автоматами, которые с удовольствием с нами хотели провести короткое время стоянки. Проходя мимо ряда торговок и торговцев снедью одна из них сказала старику: «Давай три сотни, давно у тебя не брали, надо на бутылку!». Я сказал: «А ну, отдай обратно. Если со старика этого хоть один волос упадет, на обратном пути убью. Чтоб вас больше не видели. А, Вы не бойтесь, если что-нибудь попробует сделать, ее тут же прикончат – мы об этом позаботимся!». Бабы эти, конечно, старика не тронут: неопределенность всегда пугает, замораживает мозги, человек, точнее эти шкуры, теряет уверенность. Пошли потом в парикмахерскую. В это время еще лежал только что выпавший снег, в небе посветлело.

В парикмахерскую мы вошли вместе с демобилизованным сержантом, видно из госпиталя. Он спросил Олю. Ему сказали, что она сегодня не работает, и послали за ней девушку-ученицу. Она убежала, а вскоре пришла молодуха, увела сержанта: минут через 20 с посыльной прибежала эта Оля. Но сержанта уже не было. Оказывается они долго переписывались, но фотокарточки друг другу послать не смогли. Олиного жениха перехватила другая тут же работающая парикмахерша, тоже молодая и хорошенькая, но другая. Все это произошло на наших глазах. Оля выглядела и не очень расстроенной: как потом пели:

«В жизни всему уделяется место:
Рядом с добром уживается зло,
Если к другому уходит невеста.
То неизвестно кому повезло!»

В Черемхово шоферами работали сестры-соседки Леши Бронникова в его родном месте - станции, на самой границе с Монголией, - это Борзя. Мы пошли их искать, нас было человек с десяток. На железной дороге одна из них загружалась углем, а младшенькая – Лешина привязанность и любовь в юности, уехала утром, и должна была вот-вот вернуться из рейса. Пока мы общались со старшей сестрой и ждали младшую, наш поезд чуть не укатил без нас, пришлось нам пробежать километра два.

Про дорогу хватит, да и надоело писать. Но вот еще один смешной эпизод. При подъезде к станции Ерофей Павлович, поезд по горам идет по зигзагообразному пути, очень долго. Если напрямую, по тропке спуститься, то на станцию придешь намного раньше, что мы и сделали. На станции встречала поезд молодая начальница в красной фуражке с флажками в руке. Мы вдоволь наговорились с ней и ее помощницами, а поезд и не остановился. Упросили начальницу дать сигнал к остановке, что она без охоты и сделала.

Теперь про переход через Сихотэ-Алинь. Шли путем Арсеньева. Сперва по ровному месту, а потом по долинам речушек, по горам. Мы строили колонный путь: чтобы прошли обозы, танки и артиллерия. Полкилометра построим, идем дальше, обходя участки, где дорогу строят снова встаем. Там впервые опять повстречал комбата – 340 майора Бурова, видно простили. Подошли к Малиновой сопке, действительно, вся в малиннике, - нужно пересечь ее. Стали слева – там путь короче – рубить полку: падение пластов такое, что приходится делать ее очень широкой. Предложили рубить с другой стороны. Тот материал, что вырубили, шел на выравнивание так, как пласты задирались вверх. За предложение это нам вынесли благодарность. Наш УР, маршал Мерецков забрал с собой с Волховского фронта, из-под Новгорода, взял на Карельский фронт на летнее наступление 1944 года, а потом и на Дальний Восток на 1-й Дальневосточный фронт, командующим которого он был. Нам дали сухой паек и НЗ на пять дней. Солдаты все съели за два дня так, как работали и шли, сил тратили много. После малины попались поля черемши. Ели без соли. Один дальневосточник – наш солдат показал нам кустарники лимонника. Сказал, что силы прибудут, хотя и есть будет все время хотеться. На 7-й день три самолета с малой высоты сбросили нам огромные тюки. Оказалось, что это статьи о зверствах японцев в ту войну. А также почта в другой батальон, и никаких продуктов. Так на лимоннике и завершили переход. Под последним перевалом, в долине уже перед поселком Тетюхе, на берегу Японского моря, нас встречал маршал Мерецков. С ним был и член Военного Совета ленинградец Штыков. Мерецков был в форме генерал-лейтенанта и носил фамилию Максимов, а Штыков – Шорин и вместо погон генерала армии – генерал-майора. Мерецков, переехал речку подъехал к самому подножью перевала и вместе со Штыковым встречал нас. Мы проходили первые, он всех поздравил: сказал, что мы большое дело сделали, молодцы. Штыков быстро уехал. Пошел дождь, речка через которую обратно ехал «виллис» с маршалом быстро наполнялась водой, которая устремлялась в нее со всей долины. Когда, совсем недавно ехали сюда, воды было по щиколотку, а теперь залило мотор, и вода все прибывала. Вода подмывала берега, и по реке неслись свалившиеся деревья, камни. Уровень воды поднялся до уровня сидений автомобиля. Маршал и шофер сели поверх рамки ветрового стекла, а ноги поставили на сидение. Пока в машину ни камни, ни деревья не попадали. В этот момент, не знаю откуда они взялись, - понтонеры на надувной лодке на 6 персон от берега, на который ехал маршал, отчалили, пронесло их мимо, там где и вторая лодка промахнулась. Тогда с берега маршалу, наш начальник, артиллерист подполковник Гриненко крикнул: «Товарищ маршал! Разрешите я подам конец и мы вытянем Вашу машину!». Маршал спросил: «На Вас погоны старшина, кто Вы?». Он ответил: «Я подполковник Гриненко – начальник артиллерии 150 УРа». Маршал на это сказал: «Еще солдаты есть. Вам не разрешаю так рисковать. Несмотря на это Гриненко отошел вверх по течению метров на 150, привязал вокруг себя конец телефонный провод, а другой конец к тросу от «студебеккера», стоявшего на берегу. Все это успел организовать Гриненко, когда понтонеры пытались причалить к машине маршала. Сам Мерецков был невозмутим, не проявлял ни беспокойства, ни суеты. А тем временем Гриненко бросился в реку, лавируя в быстром потоке, нацелился и попал точно к машине. На телефонном проводе подтянул трос, зацепил за крюк, «студебеккер» въехал по откосу на берег, и вытянул «виллис» маршала.

Следует упомянуть, что перед тем, как Гриненко бросился в воду, по реке перестали нестись деревья, камни и вода, достигнув уровнем метра полтора, перестала прибывать. Это отражало то, что выше по течению образовалась «стихийная» плотина из деревьев, камней, земли. Как только машину с маршалом Мерецковым вытянули на берег, плотину прорвало, и по реке пронесся вал со всем, из чего состояла эта плотина, высота вала более двух метров. Все это произошло буквально через минуту после того, как вытянули машину из реки. Нужно сказать, что Штыков на своей машине проехал спокойно до дождя, когда воды в реке было по щиколотку. Маршал, когда машина была на берегу, спросил у своего адъютанта: «Какие у нас с собой есть знаки?». «Только звездочки!». «Тогда запишите все о подполковнике!». Потом пожал всем, кто рядом стоял, руки, попрощался, еще раз поблагодарил подполковника Гриненко, и уехал. А мы пошли к морю, в поселок Тетюхе. Там нам повара стали готовить обед, для которого набрали воду из реки, что протекала около поселка, а оказалось, что ее употреблять нельзя, так как она протекала через месторождение олова, и отравляется этой рудой. Пришлось брать воду из колодцев. Поэтому обед задержался. На берегу моря было три дота. Местный гарнизон сразу же хотел нам их передать, но на другой день нас перекинули в тайгу километров на сто на юг, северо-восточнее залива Св. Владимира, так названного по названию погибшего в нем транспортного судна «Святой Владимир». Он шел к Порт-Артуру с грузом муки в мешках в 1904 г. Маршал Мерецков, который стоял после спасения в двух метрах от меня, был совершенно спокоен. Он невысокого роста, плотный. На кителе у него две-три орденские планки. Наверное, и он сразу не в полной мере осознавал всю меру опасности в связи с этим случаем. Прямо на глазах у всего войска он вместе с водителем мог бы погибнуть. Все произошло в какие-то полчаса. Все пока было для нас ново и непривычно.

Еще в Тетюхэ пришел приказ маршала, прилетел его представитель и вручил Гриненко орден «Боевого Красного Знамени». Многие говорили, что вот дуриком свалилась награда. Мы, стоявшие рядом и все видевшие, - свидетельствуем, что он проявил исключительное мужество, самообладание, принял единственно правильное решение, и, вопреки запрету Мерецкова, - на это тоже нужно решиться, понимая, что все может произойти в считанные минуты, а на самом деле оказалось, что только одна минута, самая последняя, оставалась на все про все. Пока поток нес его к машине, Гриненко получил несколько ударов, камней, начинавшей рушиться плотины. Это, а также холодная вода, перед этим многомесячное сидение в болотах под Новгородом, а позже и в Карелии, - сделали свое дело – через два или три года он умер от развившегося туберкулеза легких. Так дорого ему обошелся этот орден. По слухам, тоже также в скором после войны времени, не был принят по здоровью в академию Генерального Штаба, и умер наш командир батальона Михаил Павлович Гнатенко.

Еще пример того, как мало мы знали от рядового до маршала, об особенностях и климата и многих, многих условий жизни, быта, природы Дальнего Востока, и в частности Приморья, прибрежной части Японского моря. Начав с северной части, стали знакомиться с отведенным батальону районом обороны. Продвигаясь на юг по косам, отделявшим озера, образовавшиеся в устьях речек при впадении их в море. Отроги горных хребтов, подходя к берегу, обрывались и почти вертикальные обрывы уходили к морю. Под этими обрывами глубина достигала 20 и более метров. Так, в иных местах мы не поднимались на эти отроги, а по камням и выступам скалы переходили по откосам в следующую долину. Речки по очереди преодолевали на надувных лодках, которые несли с собой. Оказалось, что в это время был отлив.

Когда мы дошли до конца южного фланга, начался прилив. Волны били в утесы с такой силой, что, застав нас где-нибудь под скалой, всех бы нас поубивало бы, а через галечные косы перекатывались волны, уровень воды, прямо на глазах, поднимался. И тут нам повезло. Возвращаясь, мы только головами качали. Но и на этот раз обошлось.

Первый опыт мы приобрели: позиции намечали только в местах, где нас не затопит и не смоет водой, а таких мест мы всегда находили достаточно. Поставили нас на берегу моря на северном берегу речки, в 3 км впереди деревни Крещатик, в которой располагалась 4 рота ст. лейтенанта Толдыкина. Там они обжились, сам ротный женился на прекрасной женщине – директоре, она же учительница начальной школы. По этому поводу она разрешила летом школу использовать под казарму. За это обещали ее отремонтировать. Через несколько месяцев 4 роту переместили южнее на 50 км, в тайгу, а нас на их место в деревню Крещатик. Ротный у нас был уже другой лейтенант Хафизов и командир батареи тоже другой, но забыл его фамилию, помню, что восточный человек. Их в этот момент на месте не было, поэтому этой сменой занимался я. В школу ни под каким видом директорша не пустила, даже за быстрое завершение неоконченного ремонта, начатого ее мужем. Разместил солдат в лесочке около деревни, в шалашах на взвод. Нарубили жердей и соорудили кухню и кладовые, стали сооружать конюшни и сенники. А офицеров разместил по крестьянским домам. Всех приняли очень хорошо, а сам пошел в дом под железной крышей и сказал, что буду у вас жить, оплачивать за это сколько скажите. То же самое сказал, и своим офицерам, но их хозяева всем сказали, что они считают за честь, что у них живет командир. В каждой семье один - два, а то и больше не вернувшихся с войны, также и служащих в армии в других странах. В моем же доме жила мать с двумя дочками. Веркой - как огонь рыжей, красивой и доброй, и Катькой – ей 16,5 лет. Мать их в свободное время ходила помогать на пасеку, крепкому старику, в результате родила здорового нормального веса и роста младенца мужского пола. Это случилось через три месяца после того, как я поселился у них. Верка, как только наша рота разместилась около деревни, поехала в прибрежный поселок Веселый Яр, где служил ее муж – краснофлотец и развелась с ним, а за наших женихов так ни за кого и не вышла. Вскоре из отпуска с молодой женой вернулся мой товарищ минометчик лейтенант Ваня Сушко, а потом новый командир взвода лейтенант Павел Южанин, тоже с женой был направлен к нам на службу, а, между прочим, всю войну ему удалось, при содействии родственника, прослужить в военкомате в Хабаровске и Благовещенске. Их я тоже поселил в этот же дом. От дверей на стоечках через всю хату протянули подтоварину и хитрым способом закрепили концы ее к стенам; плащ-палатками по числу окон, разделили на три комнаты. При таком раскладе Вере, Кате и мне, кроме как на тюфяках и пуховых перинах на чердаке, места для спанья, а после того как поставили там столик и стулья, и стало у нас там настоящее жилье. А мать с младенцем по настоянию пасечницы поселилась на пасеке, где воздух, питание (корова, куры, пчелы, овощи и пр.), а самое главное – покой, чистота и порядок, а также и нежно любящий ребенка отец. Когда приехал Ваня, мы все вместе пошли его молоденькой жене показывать все прелести таежных боров, кедровых и опутанных лианами виноградных лоз. И нашли мы тогда 4 или 5 женьшеневых корешка, как пучочки от морковки, в виде маленьких человечков. Раскопали, оставили один хвостик нетронутым в земле. Собранные корни подарили Ваниной жене. Крестьяне же научили как приготовить из корней настойку, как сохранять ее и что лечить и от чего помогает. В конце концов, жители села и директор школы также, стали относиться к нам хорошо: всем, всем на наших конях вспахали и проборонили огороды, распахали целину у кого были маленькие огороды, как, например, у моих хозяев, завершили ремонт школы. Из леса навозили на дрова сушняка.

Потом весь батальон собрали в одном месте, в широкой долине, за озером, построили там двухэтажную казарму для солдат, а себе одноэтажные домики и жили там, пока нашу воинскую часть не расформировали. При этом свозили ящики со снарядами и просто снарядами, сложенными в штабеля, ящики с патронами. Все это было сложено недалеко от штабных домиков. В мое дежурство по батальону, был ливень, в конусные ведра ночью налило до краев воду, гвозди которыми эти ведра крепились к щиту с топорами и баграми разогнулись, ведра одно за другим упали, молодой солдатик, стоящий на посту, напуганный командирами рассказами о тиграх-людоедах, американских диверсантах, скрывающихся в лесах японцах-камикадзе, - со страху стал стрелять из винтовки. Угодил в капсюль снаряда, он взорвался, от него и многие другие снаряды, - вот была суматоха. Осмотрел я место происшествия: обнаружил я эти злосчастные ведра. Показал на них солдатику и сказал: «Видишь ведра лежат. – Это твои тигры-людоеды с японцами камикадзе и американскими диверсантами верхом на них. Не расстраивайся, действовал ты правильно. Если бы чуть побольше выдержки, и все бы обошлось!». Солдата не наказали, да и расформировывались. И на следующем моем дежурстве, фатально не повезло: была у нас школа младших командиров всех специальностей, в том числе и артиллеристов. Все их решили проэкзаменовать и выпустить. В мое дежурство караул был из этой школы, и у артиллерийского парка (пушки стояли рядами под открытым небом) – тоже. Один часовой – курсант, стоя на посту, ночью тренировался заряжать-разряжать, а тут пришла смена, и он не успел разрядить пушку, намереваясь это сделать, когда заступит на следующую смену. Сменивший его часовой решил потренироваться в наводке. Из 36 пушек, он выбрал именно ту, что была заряжена предшественником. Установил оптический прицел и стал наводить на валуны, напоминавшие танки, деревья, в перекрестья переплетов всех окон казармы и домиков. Нажал на спуск, когда навел на дупло дерева, отстоявшего от угла казармы на 5 метров. Выше дупла дерево как срезало, стену казармы всю посекло осколками. И тут тоже никого не убило и не ранило. Когда же этот часовой рассказывал, куда он наводил пушку, - волосы дыбом вставали. Все обошлось, Слава, Богу!

Был и еще один день, когда могли бы отдать Богу душу я и сопровождаемый мной ПНШ батальона, еще до начала военных действий с Японией. Мы выбирали на местности участки обороны и огневые позиции на побережье моря. Для того, чтобы осмотреть местность и сориентироваться, забрались мы на самую вершину высоченного дерева, все было прекрасно видно по 15 км в каждую сторону. Дерево это стояло на самом краю обрыва, а по всей поверхности этой высоты росла высокая зеленая трава и какие-то сочные кустики. Вдруг мы услышали слабый, потом все возрастающий шум и треск. Потом прямо под нами показалось огромное стадо кабанов. Впереди вожак – огромный секач, за ним с интервалом в несколько метров ряд таких же великанов, но чуть пожиже, потом еще несколько рядов и по виду не таких мощных, а дальше – скопом, основная часть стада, числом более тысячи. Пока я любовался таким совершенным построением, с соблюдением в нем и элементов стадной субординации, мой напарник вытащил свой пистолет и собирался стрелять в кабанов. Я ему запретил стрелять, сказал, что потом объясню почему нельзя в них стрелять, да и куда со своей добычей денемся: даже по карте отошли мы от своего расположения на 15 км.

Стадо прошло, за ним осталась только взрытая земля – ни одной травинки. Мне до этого солдат - дальневосточник рассказывал какой нрав у дальневосточных кабанов. Убитого кабана рядом находящиеся сразу же растерзают – мяса нам не достанется, одни кости, а услышав выстрелы и увидев нас на дереве, начнут его подрывать, пока оно не упадет. Нас они, к счастью не растерзают так, как дерево и мы вместе с ним, - упадем прямо с обрыва вниз и разобьемся о камни, а стаду туда не спуститься.

Потом мы слезли с дерева, и пошли вдоль обрыва. Нам надо было спуститься к берегу моря. Вскоре, увидели замерзший и еще не растаявший водопад. Он находился в тени в довольно узком ущелье. Состоял он из наклонных и горизонтальных участков: метров 10-15 наклонная часть, за ней горизонтальная раза в два меньшей протяженности. Вся высота водопада была метров 350-400. Я сказал, что мы быстро отсюда спустимся вот таким способом: взял в руки камни, присел на корточки и, как на лыжах поехал. На первом же наклонном участке меня так разогнало, что с прямой части, как с трамплина, полетел я над следующим наклонным участком как над горой приземления. Опустившись, постарался со льда выкарабкаться со льда на землю. Это мне удалось, хотя и поцарапался прилично, хорошо, что угодил на куст, он самортизировал удар и погасил скорость падения. Увидел, что мой напарник собирается съезжать таким же образом, заорал ему, чтобы не делал этого. Когда он подошел ко мне, я пустил по льду здоровенный камень. Он сначала медленно, а потом все быстрее полетел вниз, перелетая через несколько этих участков, попал на землю и разбился о валун. Тоже было бы и с нами. Прошли, не встретив ни людей, ни жилья.

Вся война с Японией с 9 августа по 2 сентября 1945 года длилась 24 с половиной дня. Сопротивлялись японцы до 16 августа, то есть неделя, после чего происходила массовая сдача в плен. Складывали оружие организованно по-батальонно, полками, дивизиями. Тогда и потом нам говорили, что об атомной бомбардировке Хиросимы и Нагасаки, японские войска ничего не знали, и на их боеспособность это не влияло. Я думаю, что это не так. Наступление было тщательнейшим образом проработано и подготовлено: три фронта с севера на юг разрезали Манчжурию, а воздушные и морские десанты разрезали с востока на запад также на четыре еще части. По радио передавали приказы японскому командованию, якобы от Главного штаба Японских войск, по шифрам ранее полученным от наших агентов. Нашим 1 Дальневосточным фронтом командовал маршал Мерецков Кирилл Афанасьевич, взял с собой на Дальний Восток все те войска, которые отличились в боях на Волховском фронте под Новгородом. На Карельском при освобождении Карелии, Петрозаводска, форсирования Свири, выхода на границу с финнами, тоже хорошо воевали наши подразделения. Тут он расположил эти части на главных направлениях. Потери на его фронте были самые наименьшие не потому, что менее активные действия там были, а потому, что Мерецков людей жалел, побеждал за счет огромного опыта и умения. И эта война окончилась.

Во время войны, больших надежд уцелеть к ее концу, было немного. Поэтому думалось: вот бы взглянуть какая жизнь после войны, хоть одним глазком. Вот все кончилось. Мы остались живы, - глядим на все в оба глаза. И видим, что ничего не изменилось: Людей, побывавших в плену почти всех согнали опять в лагеря. Пройдя ужасы фашистских концлагерей этих людей арестовали и загнали в еще более страшные советские концлагеря.

Наш 337 отдельный пулеметно-артиллерийский батальон 150 Краснознаменного Петрозаводского Укрепленного района в июле 1946 года был расформирован. Меня и еще нескольких офицеров направили служить в 110 Укрепрайон, преобразованный вскоре в 25 Пулеметно-артиллерийскую бригаду. Поехали мы от бухты Ольги до Владивостока на корабле. Пять суток мы прождали поезда до Краскино. Это около озера Хасан, а мы должны были ехать до станции Бамбурово. Стали лагерем в каком-то переулке, из плащ-палаток соорудили балаган, сложили туда все свои вещи. На всех варили пищу на только что вошедших в обиход керогазах. С наступлением темноты мужчины по очереди дежурили с охотничьим ружьем, это для острастки. Вообще-то у нас были пистолеты ТТ и патроны. В то время неспокойно было не только во Владивостоке: по ночам в одиночку и группами бродили «темные личности». Как-то вечером в нашу компанию попросилась девушка в армейской шинели с авиационными петлицами. Она не попала на поезд, а ехать ей нужно куда-то около Валдая. Мы ее приняли под свою защиту. Я же все это описываю в доказательство того как тесен мир. Девушка эта рассказала, что она, добираясь с Сахалина в отпуск домой, много раз попадала в опасные ситуации, но такого разгула как во Владивостоке, там все же не было. Я сказал, что моя сестра военный врач служит в госпитале в Кировском, тоже на Сахалине. Она сказала, что работает также в госпитале и знает мою сестру, а также и моего товарища Николая Овинцева – летчика. Его аэродром там рядом.

Утром мы пошли на вокзал провожать. Подали состав, к дверям вагонов не подойти. Приняли оптимальное решение: в открытое окно, головой вперед, конечно, как бревно, закинули девушку на головы счастливчиков, попавших в вагон ранее ее через двери. Туда же метнули и ее чемоданчик. Мгновенно наше изобретение: не лезть в окно вагона, а при помощи провожающих заметываться, - было взято на вооружение народными массами.

Самое интересное, что девушка эта, а звали ее Зина, - доехала до дома, там ее точно также при возвращении внедрили в вагон. Когда вернулась на Сахалин, рассказала Леночке и Коле, что встретила меня. Я, как говорят, произвел впечатление. Дело в том, что во время переезда, я заболел чем-то вроде дизентерии – чуть не отдал концы, так, как чуть не считается, то и остался жить. По приезде во Владивосток, мои друзья повели меня изгонять болезнь водкой с солью, а заодно и сами пошли в знаменитый ресторан «Золотой Рог». После такого лечения я почувствовал себя окончательно выздоровевшим и пошел стричься. Тогда там были только частные парикмахерские, обычно они ютились в выгородках….