Шкепов Алексей Прокофьевич

Я родился в селе Тея Тираспольского уезда Одесской губернии Украинской Советской Социалистической Республики в 1920-м году.

Родителей своих не помню, мне не было и полугода, когда они умерли. Меня взял к себе жить мой дядя, хотя у него и без меня была большая семья - семь человек. Как сирота я находился на попечении сельского совета, и хорошо помню, как каждую осень, перед началом учебного года, секретарь сельсовета водила меня в магазин, обувала и одевала меня перед школой. В родном селе я закончил четыре класса. Как мог старался зарабатывать себе на жизнь: пас коров у кулаков, помогал по хозяйству. Но кулаки люди скупые, бывало, посмотрит на корову после выпаса, и скажет, что на обед я не заработал, потому что она недостаточна напаслась…

В начале 30-х годов началась коллективизация, людей на селе стали организовывать в так называемые СОЗы, что расшифровывается как «совместная обработка земли». Но на первых порах у этих объединений не было ни семян, ни техники, поэтому с обработкой земли обстояло очень тяжело. Начался голод. Сейчас, правда, про этот голодомор много сказок придумали, дескать, Советская власть целенаправленно людей уничтожала. Неправда всё это! Мы ведь только начинали вставать на ноги, приходить в себя после Гражданской войны!

Как раз в это время, в 1932 году, на летних каникулах, меня направили в Каменку, в детский дом отдыха. В то время в деревнях уже свирепствовал голод, поэтому я решил не возвращаться домой, а остался в Тирасполе. Ну а куда мне было возвращаться? К дядьке, у которого и без меня дом полон голодных ртов? Всех его зимних запасов хватало лишь до марта, а потом он был вынужден идти занимать у кулаков. Бывало так, что в доме нечего есть, по сусекам наскребали остатки зерна, кукурузы, перетирали, перемешивали с тыквой, и жарили из всего этого коржики. С началом полевого сезона дядька шел к кулакам отрабатывать долги. А те драли с него три шкуры, так что времени и сил на обработку собственного участки просто не оставалось. И тогда многие так жили.

Так, в 12 лет, я решил начать самостоятельную жизнь. Резонно рассудив, что советская власть не даст мне пропасть, в Тирасполе я пошёл прямиком в районный комитет партии. Там меня встретили, выслушали мою просьбу. Как раз в это же время там находилась заведующая детскими яслями. Ей велели оформить меня туда, но перед этим я должен был взять справку в сельсовете. Я получил эту бумажку, и отправился обратно в город. Не доходя нескольких километров, я с ужасом обнаружил, что потерял справку. Пришлось вернуться обратно, но повторно мне документ не выдали. Я побрел в Тирасполь и пришел в город уже поздним вечером. Райком уже был закрыт, и я решил заночевать в кустах возле него, чтобы утром сразу же попасть на прием. Ночью меня обнаружил патруль, вылавливавший по городу различных бродяг. В милиции таких беспризорников как я уже собралось несколько человек. Утром нас покормили, и повезли на вокзал. Поездом довезли до Одессы, на улицу Приморскую. Там через дорогу от Морского вокзала располагалось четырехэтажное здание одесского баржана (ночлежки – прим. ред.) Когда мы подъехали туда, братва из окон кричала нам: «Бегите! Тут смерть!» Более опытные беспризорники стали разбегаться, милиционеры стали их ловить, а я, сельский мальчик, стоял как вкопанный. Здание ночлежки охраняла милиция, как изнутри, так и снаружи. На первом этаже располагались старики, на втором – женщины, а третий и четвертый занимали дети, от грудных до 12 лет. Никаких кроватей не имелось, все спали прямо на полу. Кормили там варевом из крапивы или капусты, без крупы и картошки. Иногда выдавали одного вареного рака с куском хлеба, весом примерно 25-30 граммов. Часто пайку могли отобрать более сильные и организованные ребята. Так однажды чуть не случилось и со мной. Как раз выдали рака и хлеб, я нес еду в кармане, как вдруг на меня набросилась толпа. Но я сумел отбиться и успел запихнуть колючего рака, прямо в чешуе, в рот. А из хлеба, чтобы продлить удовольствие, я катал маленькие шарики, и разделял их на весь день. Смертность от голода уже тогда была очень высокой. Бывало, заснешь ночью, а утром твой сосед уже околел... Приходилось стаскивать трупы в мертвецкую – специально приспособленный сарай внизу.

Первоначально меня почему-то определили в подвал, где находились все подряд, без разбору. Первое, что я увидел там – это труп женщины, лежавшей на лавке. Я запомнил, что у неё были большие длинные косы, свисавшие до самой земли… В подвале я пробыл не очень долго, но от царившей там атмосферы стал пухнуть от голода и затхлого воздуха. Только потом меня перевели на третий этаж. Но там оказалось не намного лучше. По грязному полу ползали маленькие, еще грудные дети, обкаканные, голодные, плачущие. Они умирали быстрее других… Помню, привезли как-то мальца вместе с матерью. Его определили к нам, а её на второй этаж. Так ребенок настолько одичал с голодухи, что грел на жестяном подоконнике собственный кал и ел его! Такое тогда было положение…

В этом баржане я выдержал почти месяц, а потом сбежал. Произошло это так. Во время сильной грозы беспризорники решили устроить побег. Под покровом ночи и раскатов грома, они стали спускаться вниз по водосточной трубе. Полез и я. Между первым и вторым этажами я сорвался и сильно ушибся при падении. В темноте прозвучал крик моего друга Алеши Резника: «Бегут!» Я понял, что милиция обнаружила наш побег. Но однажды мне довелось видеть, как здорово отлупили одного беглеца. И видимо страх быть избитым придал мне сил, руками я стал загребать по глинистой земле к кустам. Меня не обнаружили только чудом.

После побега я скитался на Привозе, на Новом рынке, промышлял воровством, мошенничеством. Так, например, я где-то достал ртуть, и перекрашивал монеты, которые удавалось своровать. Так, три копейки превращались в двадцать, и я их подсовывал слеповатым базарным старухам. На ночь ездил в Люстдорф (бывшая немецкая колония в Одессе – прим. ред.) на трамвае. Денег на проезд не было, так я ездил на буфере. За это нас сильно гоняли, били палками. Однажды, уворачиваясь от ударов, я засунул руку между шлангами, где проходит электричество, и меня здорово шибануло током.

Вскоре я снова попал под облаву и опять оказался в баржане. Но через несколько недель туда прибыла комиссия и стала распределять нас по детским домам. Какое-то время мы пробыли во временном детском доме, расположенном в здании клуба, а потом нас стали направлять по колхозам, которые обязаны были, как тогда говорили, нас патронировать. Я и два моих товарища попали в село Осиповку, в совхоз «имени Микояна». Там мы стали учиться, выступали в художественной самодеятельности, полностью находясь на иждивении совхоза. Несмотря на то, что тяжелые времена голода уже отступили, мы не шиковали. Например, на раздаче хлеба за горбушку, которая, как считается, весит немного больше, шла в буквальном смысле драка.

Несмотря на смену образа жизни, мы продолжали оставаться всё теми же беспризорниками: дрались, лазили по огородам, обстреливали участкового из рогатки. А однажды совершили самую настоящую кражу: выкрали из школы портреты членов Политбюро и повесили их у себя в комнате. Правда, нам многое прощалось, и в этом была большая заслуга нашего директора Михаила Криворотенко.

Вскоре меня перевели во Фрунзовку, в колхоз «имени Котовского». Определили на жилье к какой-то бабке, которой начисляли трудодни за обеспечение меня жильем и питанием. Там я и закончил семилетку, после чего вернулся в Одессу. Сдал экзамены в железнодорожный техникум, но потом пошел в мебельное профтехучилище – там стипендия была выше. После окончания училища пошёл работать на мебельную фабрику, расположенную возле Ленинского военкомата. Так мой путь и пролегал, на работу, мимо военкомата. Хочу вам сказать, что в предвоенные годы Красная Армия пользовалась огромным авторитетом и народной любовью. Все хотели быть военными, смотрели на них с восхищением. Я помню, как в 1940-м году стали приходить ребята с Финской войны, так за ними бегали целой гурьбой! Это повальное увлечение захватило и меня, и в обеденные перерывы я стал бегать в военкомат, с просьбами взять меня в армию. В октябре 1940-го года меня, наконец, призвали.

Попал служить в город Кировабад Азербайджанской ССР в 24-й танковый полк 24-й кавалерийской дивизии. Спустя какое-то время после начала службы меня вызвали в штаб и сказали, чтобы я собирался ехать учиться на повара. Я отказался, сказав, что хочу быть военным, хочу изучать оружие и технику. Мне пригрозили за невыполнение приказа, но я всё-таки смог убедить командование в своей правоте.

22-го июня 1941 года нашу часть подняли по тревоге и объявили, что началась война. Все предвоенные годы нам твердили, что мы будем бить врага малой кровью, на его территории, и мы свято в это верили. Но жизнь показала иное… А со мной эта вера даже сыграла злую шутку. Все свои документы – справки, аттестаты и прочее, я хранил в маленьком сундучке в казарме. Когда объявили начало войны и нас подняли по тревоге, я даже не стал брать его с собой, наивно полагая, что к вечеру мы разобьем врага и вернемся в казарму…

Из части нас направили прямиком в Иран, на поддержку какой-то артиллерийской дивизии. Мы простояли там три месяца, до ноября 1941-го года (в указанный период на территории Ирана проводилась совместная советско-британская операция под кодовым названием «Согласие», направленная на защиту британско-иранских нефтяных месторождений от возможного захвата их войсками Германии и их союзниками, а также защиту транспортного коридора (южный коридор), по которому союзниками осуществлялись поставки по ленд-лизу для Советского Союза – прим.ред.)

7-го ноября мы вернулись в Советский Союз. Нас привезли в Тбилиси, в поселок Люксембург. Там я заболел и был направлен в рабочий батальон в Красноводск. Оттуда меня отправили в Ашхабадское пехотное училище.

Там нас здорово гоняли, занятия шли днем и ночью. Бывало только ляжешь спать, тут объявляют тревогу, и марш бросок по пустыне. Жара просто невероятная, иногда даже местные туркмены не выдерживали. Но, несмотря на все сложности, подготовили нас неплохо. Мы изучали пулеметы, минометы, 45-мм пушки. По окончании училища нам присвоили звания и отправили на фронт.

Нас, 800 человек свежеиспеченных командиров, на двух эсминцах, переправили в Туапсе. По дороге нас сильно бомбили вражеские самолеты, из-за бомбежки пришлось прыгать в воду прямо в шинелях и плыть до берега самостоятельно. Потом посадили на грузовые машины, и повезли по горной дороге. Дороги в Крыму узкие и извилистые, и я помню, как несколько машин сорвались с обрыва и разбились вместе с сидевшими в них бойцами и командирами…

По прибытию к месту службы я получил назначение командиром пулеметного взвода в 216-ю стрелковую дивизию и принял участие в Туапсинской наступательной операции. При подходе к берегу наш корабль с десантом, как и многие другие, разбило, и мне пришлось шесть часов держаться на воде, на обломках взорванного судна…

Потом тяжелые бои по обороне Кавказа. Мало того, что нам приходилось держать фронт, так мы должны были еще и контратаковать, чтобы не давать немцам снимать части для боёв под Сталинградом. При этом очень трудно было со снабжением. На день выдавался котелок жидкости, в которой сложно было поймать перловую крупинку, кусок хлеба размером с ладонь и ложка сахара. Приходилось варить и кости животных и лошадиные шкуры. Однажды мне повезло добыть дикого кабана. Наблюдая за передним краем противника, я заметил немца-наблюдателя, занявшего позицию возле большого раскидистого дуба на нейтральной полосе. Решив проучить немца, ночью я подполз к дереву и заминировал подходы к нему. На рассвете раздался взрыв, и я, радуясь тому, что удалось ликвидировать немецкого лазутчика, снова пополз, чтобы убедиться в результате. Но у дерева я увидел убитого кабана с развороченным рылом. Мы с ребятами привязали его ремнями и вытащили к себе. Вот тогда мы наелись от пуза! Слух о моей «охотничьей» добыче разошелся по всем войскам, и командир батальона даже обиделся на меня, что я не прислал ему кусочек мяса.

Очень плохо было и со снабжением боеприпасами и оружием. Мы оказались очень слабо подготовлены к войне. В начале войны немец господствовал в воздухе, в артиллерии, в танках, во всем. А мы встретили войну с винтовками. Свой первый автомат я добыл только в 1942-м году у немца-разведчика, с которым мы сошлись в рукопашной схватке. Немцы переходили передний край на участке моего взвода, где я и перехватил их группу. Завязалась схватка. Один из немцев направил на меня свой автомат и нажал на курок, но оружие дало осечку. Тогда немец сильно стукнул меня прикладом по голове, но я был в каске, и он меня только оглушил. Но я так сильно успел вцепиться руками в автомат, что падая, не выпустил его из рук. Разведчикам удалось уйти, а автомат достался мне в качестве трофея.

Помимо непосредственной обороны от наступавших немецких войск, в нашу задачу входило постоянное оттягивание немецких сил на себя, с целью не допустить их переброску на Волгу. Для этого мы проводили небольшие, но постоянные атаки. В одном из таких наступлений мы смогли отогнать врага больше чем на 10 километров, захватили богатые трофеи. Преследуя противника, отходившего к горам, мы вышли на широкую поляну. Новый командир нашего сводного полка, капитан, которого нам прислали совсем недавно, приказал занимать позиции здесь. Моей пулеметной роте он выдал узкий сектор между деревьями, крайне ограниченный по видимости. Пока мы окапывались, пока располагались, немцы начали вести по нам сначала пристрелочный, а вскоре и прицельный огонь из орудий и минометов. Было так: что ни выстрел, то двоих-троих наших косит. Не помню, сколько мы так просидели, но никакого приказа, ни вперед, ни назад, мы так и не получили, только дико и отчаянно метались под вражеским огнем. Не выдержав такого обстрела, мы стали отходить самостоятельно. Проще говоря, стали драпать изо всех сил. Рядом падали убитые и раненые, я особенно запомнил одного с разорванным животом, просившего пристрелить его… Сколько мы пробежали, не помню. От жары и бега жутко хотелось пить. Когда добежали до какой-то лужи, покрытой зеленой пленкой, и, сквозь зубы, стали глотать застоявшуюся воду. Возвратившись в расположение своих войск, мы доложили о произошедшей катастрофе. Как нам потом рассказали, новый командир полка, заманивший нас в эту ловушку, оказался немецким диверсантом. То ли у него было задание уничтожить наш полк, то ли какая другая задача, но, судя по всему, он перебежал к немцам сразу после начала обстрела, потому что в бою я его так и не увидел.

В то трудное время не все выдерживали тяготы и лишения. Помню случай, когда из моей роты сбежал солдат по фамилии Остапенко. Я как раз проверял посты, и вдруг услышал, как зашелестели листья. Я окликнул бойца, а в ответ мне раздался винтовочный выстрел. Пуля сбила пилотку с головы, и я лишь чудом остался жив. На следующий день снова проверял посты, и остановился у пулеметной точки, которую занимал один матрос из Геленджика. Точка находилась под большим высоким кедром. Едва я успел подойти, как по нам стала бить вражеская артиллерия. Первый снаряд разорвался в кроне дерева, осколок оторвал матросу ногу, а меня отбросило взрывной волной. Я стал звать нашего санитара Лобадзе, чтобы перевязал раненого, но прилетевшим вторым снарядом матросу оторвало голову… На этом обстрел прекратился. Я завернул останки погибшего в плащ-палатку и закопал там же в ячейке. Думаю, что это сбежавший солдат Остапенко выдал немцам расположение наших пулеметных точек, уж больно точно они их накрыли.

Надо сказать, что в моей роте воевали председатели колхозов, начальники МТС, ученые, преподаватели, одним словом, люди совершенно далекие от военного дела, к тому же почти все семейные. У меня с ними часто случались курьезы. Ну вот, например, поставишь такого вояку на пост, а он, вместо того, чтобы вести наблюдение и охрану, убегает в землянку греться! Я их потом воспитывал, на совесть старался бить, мол, как же так, на вас вся рота надеется, я – ваш командир, вам доверяю, а вы так! Трудно им приходилось.

Во время обороны Кавказа мне как-то довелось попробовать себя в роли разведчика. Произошло это так. В один из дней, находясь на переднем крае, я услышал звук двуручной пилы в яблоневом саду, как раз напротив позиций моей роты. Подумав, что это немцы заготавливают дрова для блиндажей, решил захватить их за этим занятием. Взяв с собой трёх бойцов, мы, поползли через заросли терновника. Немцы к тому времени уже спилили довольно большой ствол и, взвалив его на плечи, переходили ручей в ложбине. Я выскочил из кустов с направленным на них пистолетом. Завязалась схватка, в ходе которой нам удалось захватить одного «языка», несколько человек перебили, но кое-кому повезло уйти. Мы уже стали тащить немца к себе, как по нам стали бить из минометов – видно, уцелевшие все-таки успели доложить о происшествии. Но, прикрывая пленного собой, мы доставили его в целости и сохранности. Я позвонил в полк, и вскоре оттуда пришли разведчики и увели нашего «языка». Кстати, никакой награды за это, да что там награды, даже устной благодарности, я тогда не получил. А разведчиков, думаю, наградили.

Сейчас мало кто знает, но во время войны в Красной Армии существовали местные, так сказать, воинские формирования. Так, на Кавказе, после тяжелых боёв, нас сменила армянская бригада. Они пришли хорошо вооруженные, с пулеметами, автоматами, зенитками. Рано утром мы с радостью сдали им позиции и направились в тыл, предвкушая долгожданный отдых, баню, смену белья. Не успели мы пройти и километра, как за нами прискакал гонец с приказом возвращаться обратно. Оказалось, что немцы каким-то образом узнали, что против них стоит национальное подразделение, разбросали листовки, с призывами сдаваться и оставлять позиции, а потом и ударили по прибывшим. Те и побежали. Когда мы вернулись на позиции, немцы нас обнаружили и открыли огонь. Выкопать окопы или ячейки в мерзлой земле, да еще и под обстрелом, невозможно. Тогда я приказал бойцам собирать трупы и строить из них укрепления.

В 1943 году началось освобождение Кубани. В январе мы перешли в наступление в районе Кисловодска. Но после непродолжительного успеха в начале, наши атаки на вражескую оборону стали ослабевать, а затем и вовсе прекратились. Нам пришлось на время оставить уже занятые у города позиции. Утром я получил приказ вернуть утерянную территорию. Когда мы взяли свои бывшие позиции, то увидели такую картину: все наши убитые были разуты и раздеты до нательного белья. Скорее всего, их раздели немцы, позабирав шинели. Они ведь очень мародерствовали во время войны, забирали буквально всё для отправки в Германию.

На Кубани нам пришлось прорывать хорошо подготовленную немецкую оборону. В одном из боёв нам было приказано взять долговременную огневую точку. Ранним утром нам сказали, что мы пойдем в атаку после залпа «Катюш». Но залпы реактивных установок не нанесли засевшим в укреплениях немцам большого урона, а только разбудили их. Только мы поднялись в атаку, как немецкий снайпер стал выбивать моих пулеметчиков. Расстреляв всех, он принялся за меня. Я успел спрыгнуть в воронку и только стал прицеливаться, как в районе локтя у меня разорвалась разрывная пуля. Мне тогда повезло, потому что пуля шла по касательной и взорвалась от соприкосновения с шинелью. Если бы она попала в цель, то я бы остался без руки. А так меня только легко ранило.

Но уже вскоре, под станицей Крымской, меня зацепило тяжело. Мы брали высоту, занятую немцами, наступали через лесопосадку. Враг отстреливался беглым огнем, и во время атаки меня ранило в ногу. Я снял с себя пистолет, планшет, пытался ползти к своим, но не смог, была перебита кость. Вдруг с немецкой стороны я услышал команду на русском языке: «Примкнуть штыки! Приготовиться к атаке!» Это были власовцы. К счастью, наши их заметили, и накрыли артиллерией, и в атаку они так и не пошли.

Я пролежал в этой посадке до вечера, где меня и нашли санитары. За это время потерял много крови, и меня, как тяжелораненого эвакуировали в госпиталь, в Махачкалу, там сделали операцию. Рана оказалась большой, отверстие от осколка было размером 15 на 25 сантиметров, так что лечиться пришлось долго. Лежал в госпитале в Сочи. Рана долго не заживала, поэтому на комиссии мне дали группу инвалидности и отправили в Ташкент. Сразу по прибытию я стал писать рапорты командованию Среднеазиатского Военного Округа, чтобы меня отправили на фронт. Только с третьего раза меня и еще одного лейтенанта-армянина, разрешили вернуть в действующую армию. На дорогу нам выдали не продовольственные аттестаты, как обычно, а талоны на питание. В Тбилиси, когда мы решили отоварить талоны, какой-то тыловой начальник потребовал аттестаты. Когда мы сказали, что нам их не выдали, и имеются только талоны, он обвинил нас в том, что мы продали аттестаты. А тогда всякого рода жулики, имевшие отношение к продовольствию, наживались на этом, как могли. Например, уходит человек из тыловой части на фронт, должен получить аттестат на дорогу. А вместо него какой-нибудь тыловой старшина дает ему талоны на несколько дней, а положенный аттестат или продает на рынке, или сам получает по нему продукты. И живет себе припеваючи! Расчет на то, что обнаруживший обман офицер не станет возвращаться выяснять отношения, он к тому времени будет уже далеко, поезда в сторону фронта тогда ходили быстро. Вот и мы не стали разбираться, а возмутившись предъявленным обвинениям, сказали, что если надо, мы пойдем на фронт голодными и пешком.

Рана моя так и не зажила, я с нею провоевал до конца войны и демобилизовался. Только в 70-х годах из ноги вытащили осколок, который мучил меня столько времени.

Я попал служить в 318-ю стрелковую дивизию. В её составе пришлось освобождать Крым. После освобождения Судака мы взяли много немецкого добра, которое враг не успел уничтожить. Так, например, при отступлении они всегда расстреливали своих лошадей, таскавших орудия. А тут, видно, не успели всех порешить. Там в лесу я нашел добротную лошадь, на которой потом долгое время ездил. Правда, это увлечение верховой ездой меня чуть не погубило. Как-то мы двигались колонной по извилистой крымской дороге. Я находился верхом на лошади впереди, и, едва въехал в очередной поворот, как возле меня раздался взрыв. Немцы, видно держали этот угол под прицелом, а тут для них появилась хорошая мишень – всадник на лошади. Мне тогда посекло осколками мины лицо, но я даже не пошел в медсанбат.

Вскоре с боями мы подошли к Севастополю. Моей роте довелось участвовать в штурме главной городской высоты – Сапун-горы. Немцы крепко держали её в своих руках, и не собирались отдавать без боя. Наше командование, не знаю зачем, пустило в прорыв около сотни танков. Но немцы пожгли их у подножия, не дав даже приблизиться. Я это видел своими глазами, так как находился недалеко в балке со своей ротой. У подбитых машин немцы организовали пулеметные точки, с которых потом вели огонь по нашим стрелковым частям. Моей роте впоследствии пришлось их уничтожать. Во время боя за Сапун-гору я в очередной раз чудом остался жив. Несмотря на то, что был командиром роты, я всегда участвовал в бою еще и как первый номер станкового пулемета. Перед штурмом мы со вторым номером перемещались под вражеским обстрелом: я тащил пулемет, а мой напарник шел сзади. Мина упала прямо между нами, разбив пулемет и убив моего товарища, а я каким-то чудом остался цел…

В ходе боя за город мы стали выдавливать немцев на пристань, откуда они пытались уйти на стоявших там румынских пароходах. Но мало кому это удалось, мы их там порядочно набили…

(Из наградного листа на командира пулеметного взвода 1331-го стрелкового полка 318-й Новороссийской дивизии лейтенанта А.П.Шкепова: «… В боях за освобождение г.Севастополь 7 мая 1944 года при прорыве немецкой линии обороны в районе Сапун-горы, взвод, руководимый лейтенантом Шкеповым, выдвинулся на самый передний край своей обороны и огнем пулеметов взвод расстрелял 50 солдат и офицеров противника, подавил 4 пулеметных точки, чем обеспечил штурмующей роте без больших потерь ворваться в оборону противника. В этом бою сам лично огнем своего автомата расстрелял 5 солдат противника» - http://podvignaroda.mil.ru )

Но после освобождения города у нас в части произошел неприятный случай. Один из наших солдат решил пробраться в склад с продовольствием, и был застрелен каким-то офицером то ли из штаба, то ли из особого отдела. Это, конечно, омрачило нашу радость от большой победы.

После Севастополя мы буквально за сутки дошагали до Евпатории. Спать приходилось прямо на ходу. Во время этого марша, я помню, как наш майор, командир полка, при прохождении населенного пункта, командовал: «Подтянись! Девки смотрят!» Откуда у нас брались силы, не знаю, но мы затягивали песню и проходили через поселки и деревни строевым шагом и с песней.

После полного освобождения Крыма произошла и депортация крымских татар. Выселили их буквально за сутки. Сейчас много говорят о том, что это было сделано несправедливо. Но они ведь служили у немцев, воевали против нас, добивали раненых…

После освобождения Крыма нашу часть перебросили на Западную Украину. Там мне впервые довелось встретиться с бандеровцами. После освобождения города Стрый мы двигались дальше через лесной массив. Наша рота шла через просеку. Как положено по уставу, впереди шло охранение, за ним на белом коне ехал командир батальона. Вдруг мы услышали выстрел и увидели, как комбат свалился с лошади. И тут началась стрельба, суматоха, в которой мы еще человек двадцать потеряли. Постреляв по кустам, мы никого так и не поймали. Потом особый отдел разбирался, почему это произошло, заместителя командира батальона майора Коломийцева судили за ненадлежащее обеспечение охраны батальона на марше и направили в штрафбат.

Войну я закончил в Чехословакии, в городе Бяла Бяшка, где лежал в госпитале после очередного ранения. В одном из боёв меня здорово зацепило, и я почти на полгода угодил на больничную койку. (Выдержка из наградного листа на командира стрелковой роты 5 гвардейского воздушно-десантного стрелкового ордена «Кутузова» Мукачевского полка 2-й гвардейской воздушно-десантной Проскуровской дивизии гвардии лейтенанта А.П.Шкепова: «В период Отечественной войны в борьбе против немецко-фашистских захватчиков тов.Шкепов проявил себя как активный её участник. 12 января 1945 года в наступательном бою за с.Бодолов Чехословакия он проявил себя смелым и решительным воином Красной Армии, первым поднял свою роту и повел на врага.. Будучи в первых рядах ворвался на окраину села, лично убил 1 офицера и взял одного в плен, после чего был тяжело ранен» - http://podvignaroda.mil.ru )

Ночью вдруг поднялась невообразимая стрельба, крики, гам! Так я узнал о том, что война закончилась.

После госпиталя попал в 48-й отдельный полк резерва офицерского состава. Оттуда меня направили в Северную Группу Войск маршала Рокоссовского, в город Лигниц. Там видел и самого легендарного полководца, и его дочь. Я получил назначение на должность командира роты охраны штаба группы войск. Во время службы на этой должности мне довелось охранять комиссию по репатриации, прибывшую из Киева. Комиссия заседала в городе Перемышль, который к тому времени уже перешел к Польше. Тогда же на службу в польскую армию было направлено много наших офицеров. Помню, они даже носили польскую форму. Для работы комиссии выделили здание школы, а мою роту назначили охранять здание и членов комиссии. Такие меры предосторожности были предприняты потому, что в то время в Польше и Западной Украине бесчинствовали бандеровцы, АКовцы («Армия Крайова» – подпольное воинское формирование, действовавшее на территории Польши в годы Второй Мировой войны, подчинявшееся польскому правительству в Лондоне – прим.ред.) и прочая нечисть. Несколько недель комиссия работала нормально, но в одну из ночей бандиты организовали налет на здание школы. Они приехали на лошадях, и, как сейчас помню, в синих каракулевых жупанах. Мы заняли круговую оборону, завязался бой, в ходе которого мы побили довольно много нападавших, но и сами потеряли 25 человек. С тех пор комиссия заседала на польской территории только днем, а вечером я переводил их на советскую сторону.

Несколько раз доводилось участвовать в поимке бандеровцев. Нас тогда часто поднимали по тревоге, мы выходили на поиски и задержание банд. Поисковые группы формировались из польских и советских солдат, но при непременном командовании советского офицера. Иногда нам доводилось ловить бандитов на подходе, когда имелась достоверная информация о том, по какому маршруту будет идти банда. Надо сказать, что в плане маскировки бандеровцы действовали очень умело. Так, с виду неприметная телега с немудреным крестьянским скарбом на деле оказывалась забитой оружием и боеприпасами, которые доставлялись боевикам для проведения диверсий.

Однажды мне приказали взять одного из бандитских главарей. Мы знали, что он бывает у своей женщины на одном из хуторов. Ночью, взяв с собою двух солдат-поляков, мы подкрались к хате. Я подошел к окну и постучал. Внутри дома раздался крик: «Дай зброю!» (дай оружие - укр.) Я тут же выбил стекло и направил пистолет внутрь. При ярком лунном свете успел увидеть выбитое противоположное окно, через которое бандит сбежал. Намереваясь выстрелить ему вслед, я стал прицеливаться, и тут мне в руку вцепилась женщина, хозяйка дома. Зубами, мёртвой хваткой, она держала меня. От неожиданности я выстрелил ей в грудь и она упала… Даже не помню сейчас, удалось ли тогда задержать сбежавшего бандита.

Фактически вы всю войну провоевали на переднем крае. Как сами считаете, что помогло вам выжить?

Да, в моей фронтовой биографии немало случаев, когда я должен был погибнуть, но каким-то чудом оставался жив. Сам не знаю, что меня спасало. Удача, наверное. Но у меня на фронте было такое правило: если я свободен и у меня есть время, то всегда старался поглубже закопаться в землю – единственную спасительницу на передовой. Расскажу такой случай.

В Венгрии, в районе реки Тиса, мы вели оборонительные бои. Немец стал обстреливать нас артиллерией, и один тяжелый снаряд разоврался недалеко от моей ячейки, которую я к тому времени успел основательно углубить. Меня завалило землей, но солдаты, увидев это, раскопали меня и я чудом не задохнулся.

Еще эпизод. После одного из ранений я вернулся к себе роту, ожидая перевязки. Постелил трофейную плащ-палатку, лег на неё и стал ждать помощи. Недалеко от меня копошились повара и обозники, которые готовились к выезду на передовую с горячей пищей для бойцов. Вдруг из-за горы показались три самолета. В предрассветной дымке я не успел разглядеть, чьи они, но подумал, что это наши летят бомбить Севастополь. Вдруг один из них стал сбрасывать бомбы на наши позиции, видимо засек дым от полевых кухонь. Несколько повозок разбило, погибли ребята-ездовые. А рядом со мной, буквально в полуметре, тоже упала бомба, но почему-то не взорвалась. Я потом ходил смотреть на неё: 50-килограммовая дура, воткнулась в землю, только хвост наружу. Если бы она взорвалась, от меня бы даже и следа не осталось…

И таких случаев было много! Я ведь и тонул, и землей меня дважды засыпало с головой. Даже такой эпизод был. В одном из боёв осколок попал мне прямо в нагрудный знак «Гвардия», расщепив его на куски. Как дорогую реликвию я долго хранил эту спасшую мне жизнь награду, но после войны у меня украли чемодан, в котором она хранилась.

А последний раз меня ранило в ногу уже во время вооруженного конфликта в Приднестровье в 1992 году. Рядом с моим огородом разорвалась мина, ранив меня в голень. Ползком я смог добраться до соседа, тот перевязал меня, и потом отвез в больницу.

А вот, допустим, в Бога на фронте не поверили? Знаете, как говорят – «на передовой атеистов нет».

Я не помню, чтобы у нас кто-то обращался к вере специально. Да, случалось, что во время опасности люди крестились, что-то шептали, но думаю, это чисто механически, машинально. Я же в Бога не верил и не верю. Потому что в детстве, обучаясь при церковно-приходской школе, порядком насмотрелся на этих попов-мошенников. Как они, например, прокалывали сзади икону и пускали масло, выдавая это за мироточение. Или, например, долго не было дождя, солнце жгло посевы. Люди шли к попу, просили его выйти на молебен о прекращении засухи. Так тот не выходил, покуда манометр не показывал прогноз на выпадение осадков.

А были какие-то дурные предчувствия? Фронтовики вспоминают, что очень многие люди предчувствовали, что скоро их убьет или ранит.

Вот это у меня было. Перед ранением я почему-то всегда ощущал какой-то холодок в груди, не покидало неприятное предчувствие того, что со мной должно произойти что-то нехорошее… А с мандражом во время атаки я справлялся так. Перед атакой я всегда снимал шинель, чтобы не мешала под ногами. Думал так – останусь жив, шинель я себе всегда раздобуду. И шел в бой, насвистывая под нос какую-нибудь мелодию или песню. Это отвлекало меня от недобрых мыслей.

А был ли момент, может быть вначале войны, когда бы вы усомнились в нашей Победе?

Нет, я всегда верил в то, что мы победим. Несмотря ни на что. Расскажу вам случай, который произошел со мной в 1942 году. Мы тогда сражались то ли в окружении, то ли в полуокружении. Одним словом, обстановка была сложной. И тут ко мне подошел командир роты Харченко еще с одним офицером. Они сказали, что обстановка безвыходная и предложили мне спасться вместе с ними, пробираясь к своим. Я отказался, сказав, что не брошу солдат, и буду сражаться столько, сколько будет нужно. Не помню уже, как сложилась их дальнейшая судьба, то ли меня ранило, и я выбыл, то ли они куда-то исчезли. Но вот были у нас и такие, которые не верили в Победу. Вы не думайте, что во время войны все без исключения были пламенными патриотами и рвались на фронт. Были и те, кто старался избежать военной обязанности. Чего только для этого не делали: и самострелы, и конечности замораживали, и дизентерию с кровавым поносом провоцировали. Но СМЕРШ быстро разбирался с такими случаями. У нас одного парня-самострела даже расстреляли перед строем… У меня, например, одно время в роте служил очень трусливый старшина. Так вот, когда повыбивало людей, я ему сказал, что придется идти в пулеметный расчет. Так он взмолился, просил не направлять его на передовую, обещал достать продуктов. И, правда, на следующий день он привез ведро водки, хлеб, и впервые за время боёв по куску мяса. Но только стали раздавать еду, как этого старшину убило. Вот что значит судьба - от смерти не спрячешься, даже в тылу! Чему быть, того не миновать. А как-то нас вывели в тыл, для помывки и смены белья. Так прямо во время помывки к нам прилетел шальной снаряд и убил одного из бойцов.

Хочу задать вам непростой вопрос. Вот тогда, на фронте, у вас не было ощущения, что мы ведем войну со слишком большими потерями?

Потери мы действительно, понесли, большие, особенно в начальный период войны. Потому что мы были слабее, чем немцы, хуже подготовлены и в материальном, и в профессиональном плане. Мне многое довелось повидать на фронте. А как вы думаете, если на моих глазах за день боя во время обороны Кавказа погибло две дивизии? За один день, вы понимаете?! Но такое случалось в начальный период войны, до выхода приказа № 227. А после Сталинградской битвы ситуация на фронте изменилась, и наши потери уже были не так велики.

Кстати, а как вы оцениваете этот приказ?

Положительно, и это не только мое мнение. Думаю, под такой оценкой подпишется большинство настоящих фронтовиков. Мало того, я считаю, что такой приказ необходимо было издать еще раньше. Ведь буквально с самого начала войны мы беспрестанно отступали. Безусловно, на фронте были командиры, которые стояли насмерть, сражались до конца. Но попадались и такие, кто увидев неразбериху боя, не чувствуя поддержки, принимали решение отходить, и часто это происходило без соответствующего приказа.

Из ваших противников кто воевал лучше?

Хорошо воевали немцы и венгры. Румыны – это не воины. Бывало, когда их, бедолаг, в плен брали, то при осмотре в мешочках кукурузные зерна находили, или дикие яблоки. Голодали они здорово, потому воевать не могли и не хотели. Зато у немцев было все: и кофе, и шоколад, и галеты. Немцы к тому же были очень хорошо подготовлены идеологически, считали себя высшей расой.

Ну и помимо случая, когда я чуть не попал в плен к власовцам, мне довелось с ними встретиться уже в 1945 году в Чехословакии. У города Остравская Морава мы взяли целый полк предателей. Все они были одеты в добротную английскую форму, но когда их пленили, то сразу стала слышна русская и украинская речь. Но как с ними поступили дальше, я не знаю.

Приходилось ли вам освобождать концлагеря?

Мне довелось освобождать Освенцим. Это огромная территория, огороженная колючей проволокой. Через проволочное ограждение проходило электричество. Больше всего поразило количество печей, в которых немцы сжигали трупы узников. Обслуживали лагерь сами узники из числа евреев, наиболее крепкие, те, у кого были силы перевозить вагонетки с трупами. Прямо с железной дороги в лагерь вела ветка, по которой узников привозили на территорию Освенцима. Здесь их раздевали, сортировали, и отправляли в газовые камеры – бетонные сооружения с решетками в потолке, через которые поступал газ. Людей набивалось как спичек в коробке, сверху напускали синильную кислоту и умерщвляли. После этого трупы вытаскивали и перевозили в крематорий. А пепел ссыпали в специальную траншею. Немцы также оборудовали специальное место для проведения расстрелов. Между двумя наблюдательными вышками была построена стена, у которой они проводили казни. Те, кого не убивали сразу, умирали в нечеловеческих условиях медленной смертью. Мне довелось побывать в бараках, где жили узники. Длинное бетонное сооружение с бетонными нарами, на которых лежали живые скелеты! Конечно, ненависть к фашистам от увиденного многократно усилилась.

А как к пленным относились?

В основном нормально, безоружного противника мы никогда не трогали. Помню только единственный случай, когда я отступил от этого правила. В Ужгороде мне довелось столкнуться с немецким арьергардом. Наша 2-я воздушно-десантная дивизия наступала по линии Мукачев – Ужгород - Чоп. Мы вошли в Ужгород со стороны железнодорожного вокзала. Вдруг из стоявшего рядом двухэтажного здания, в котором во время оккупации располагалась немецкая комендатура, по нам открыли огонь. В условиях плотной городской застройки роту не развернешь, поэтому здание пришлось брать штурмовыми группами. После брошенных в окна противотанковых гранат, мои бойцы ворвались в здание и после ожесточенного боя, вывели из подвала немцев, которые остались в живых. У кромки кукурузного поля за вокзалом, я приказал пленным рыть яму. К тому времени в моей роте было много ребят с освобожденных территорий, не нюхавших еще пороху. Когда немцы вырыли яму, я построил роту и приказал расстрелять фашистов. Но после первого залпа ни один из вражеских солдат не упал. Смотрю на своих горе-стрелков, а они плачут… Только с третьего раза кое-кто попал. Помню, среди немцев было четверо здоровых эсэсовцев. Так они стояли над ямой, а кровь из них хлестала как из пробитой бочки. Но это был первый и последний раз в моей фронтовой биографии, когда мне пришлось расстреливать безоружных врагов… Часто случалось, что когда проводили пленных после боёв, многие из наших солдат хватались за оружие, мол, их, гадов, расстреливать надо. Но сопровождающие не позволяли творить произвол. Я же, если не видел своими глазами, что вражеский солдат или офицер лично убивал наших, никогда его не трогал. А тогда под Ужгородом меня такая злость взяла на этих немцев, ведь расстреляли нас исподтишка, мы не ожидали засады в оставленном городе. От неожиданного огня и в ходе штурма погибло больше двадцати моих ребят! Так я что же, должен был этих немцев пощадить, когда они столько наших побили?!

Но я никогда не обыскивал мертвых и чурался брать с них трофеи. А попадались и такие, которые снимали с немцев буквально все, особенно в этом деле преуспевали солдаты, призванные с Кавказа.

Как складывались Ваши отношения с подчиненными?

Запомните одну вещь - в атаку первым поднимается командир, и только после него все остальные. Я всегда вставал первым и личным примером поднимал роту в атаку. Никогда никому не грубил и не обижал своих солдат. Поэтому и они ко мне относились хорошо.

Какой национальный состав был в Вашей роте?

На Кавказе пополнение было в основном из кавказцев. Не могу сказать, что они хорошие воины. При получении пополнения я радовался, видя смуглых и крепких бойцов. Однако при первом же знакомстве от них поступали жалобы на болезни и плохое самочувствие. Не хотели они воевать! Вот когда дело доходило до стрельбы в спину и расправы над безоружными, как это часто случалось во время нашего отступления, тут они были герои. Мы – командиры взводов и рот, просили командование подбросить нам хотя бы десяток русских бойцов, но приходилось воевать с теми, кого присылали. Все лучшие пополнения тогда съедал Сталинград. Но мы и понятия не имели, что такое национальная рознь. Правда, некоторые хвалились, что жили лучше других. Например, наш санинструктор грузин Лобадзе хвастал, что, несмотря на советскую власть, у них на Кавказе народы продолжали жить по своим законам, и они, дескать, привилегированные.

Кого-то из своих сослуживцев еще помните?

Вот этого санинструктора хорошо помню. (Санинструктор санитарной роты 362-го стрелкового полка 315-й стрелковой Мелитопольской Краснознаменной дивизии старшина Иван Дмитриевич Лобадзе в июне 1945 года был награжден медалью «За оборону Кавказа». В 1943 году, будучи старшиной 89-й Отдельной Армейской Штрафной Роты, И.Д.Лобадзе был награжден орденом «Красной Звезды» и медалью «За отвагу» - http://www.podvignaroda.ru )

А так мало кого могу вспомнить, особенно сейчас. Ведь я всю войну провел на переднем крае, а там постоянный круговорот людей. Утром получишь пополнение, пройдет бой, и больше половины уже и нет…

После войны многие стали писать книги, воспоминания, много фотографий военных опубликовано. Но такое могли позволить себе те, кто обслуживал фронт, а не находился на передней боевой линии. Они и в живых оставались чаще нас, и возможностей у них было гораздо больше. А у нас в пехоте – постоянный расход, люди текли как вода. Они приходят и уходят, одни воюют день, другие неделю, но долго там никто не задерживается – или в землю, или в госпиталь… Поэтому я не запомнил имен и фамилий своих товарищей, а кого помнил, сейчас, на 97-м году жизни, уже позабыл.

Как вы считаете, что помогло нашему народу победить в той страшной войне?

Наша сплоченность, прежде всего. Ведь все республики Советского Союза как один встали на защиту Родины! Я ведь видел наш народ во время войны и на фронте, и в тылу, и знаю, как люди из последних сил стремились к скорейшей победе. А сейчас смотрите, как нас разделили, многие друг на друга волками смотрят.

Как складывались отношения с мирным населением в освобожденных странах?

В целом нормально, и большей частью Красную Армию встречали приветливо и радушно. Но бывали и неприятные случаи.

Как-то освободили какой-то городок, то ли в Венгрии, то ли в Чехословакии. Помню только, что располагался он у гор, покрытых лесом. Жители нас очень радушно встретили, угощали, приглашали к себе домой. Мы, конечно, после перехода государственной границы, были проинформированы, как себя вести в освобожденных странах, что мы обязаны высоко держать авторитет советского воина. Вдруг, спустя несколько часов после нашего расположения в этом городке, к командованию прибежала женщина, вся в слезах, и сообщила, что она пригласила в гости советского офицера, а тот, то ли пытался её изнасиловать, то ли изнасиловал. Одним словом, в считанные минуты полк собрали, выстроили и перед строем нарушителя расстреляли…

Многие ветераны недобрым словом вспоминают особистов.

Лично ко мне особые отделы никогда не имели никаких претензий. Но когда поступало пополнение, в особенности, когда приходили новобранцы с освобожденных территорий, особисты просили меня наблюдать за вновь прибывшими. Однажды в моей роте произошла вот какая история.

Мы как раз освободили Кубань, и к нам пришло много ребят из числа тех, кто побывал в плену. Один из них, видный и высокий парень, мне приглянулся, и я назначил его помощником командира взвода. Часто, в минуты затишья или на отдыхе, он рассказывал о том, что довелось пережить в плену. Но вот однажды за ним пришли работники «СМЕРШ» и арестовали. Потом только я узнал, что наша разведка поймала немецкого диверсанта. На допросах тот рассказал, что из числа наших военнопленных немцы подготовили группу для проведения различных диверсий в действующей армии. Среди названных предателей значился и мой новый подчиненный.

А на передовой с особистами я не встречался. Я вам и раньше говорил, что на передовой самое высокое начальство – это командир роты. Даже командир батальона, и тот на передний край нечасто захаживает. А все остальные – политработники, особисты, журналисты, - бывали только в штабах. После войны многие, особенно высшее начальство, писали мемуары о том, как они выиграли войну. Спору нет, они действительно сыграли большую роль в достижении победы, но победили мы, всё-таки, руками рядовых бойцов. До Берлина весь путь выстелен телами наших бойцов и командиров переднего края – взводов, рот и батальонов...

Как проводилась политработа?

Когда боёв не было, к нам приходил замполит, читал информацию. А когда начинались бои, там ни замполита, ни командира полка не увидишь! Они все сидели за бетонными стенами или под накатами блиндажей в тылу.

Как оцениваете вклад Сталина в Победу?

Я считаю, что войну мы выиграли во многом благодаря ему. Ведь в годы войны он держал в руках все нити управления страной. Представьте себе на минуту, председателя колхоза – растяпу. Что будет у него в хозяйстве - бардак, неразбериха, неурожай? А Сталин руководил огромным государством! Вспомните, чего стоила одна только эвакуация вглубь страны промышленности в самом начале войны. Люди равнялись на его авторитет, старались выполнять планы на заводах, храбро воевать на фронте. Да что и говорить, если я сам поднимал свою роту призывом «За Родину! За Сталина!»

Какие у вас боевые награды?

За войну у меня ордена «Красной Звезды» и «Отечественной войны» II-й степени, медали «За оборону Кавказа» и «За Победу над Германией». После окончания войны было издано постановление наградить орденами всех, кто лежал в госпиталях. Меня тоже направили на оформление документов для получения ордена «Красной Звезды». Но у меня к тому времени уже был такой орден, и я простодушно сказал об этом. Я ведь не понимал тогда, что можно иметь несколько одинаковых орденов! Так мне тогда награду и не вручили.

Но сейчас на моем кителе вы не увидите всех наград. Не помню, в каком году, на День Победы, я пошел возлагать цветы к братским могилам советских воинов, погибших за освобождение города Бендеры. После праздника меня пригласил мой в гости мой товарищ, живший неподалеку от мемориала. Мы вытащили столы на улицу, как водится, выпили, закусили. Вечером, когда стало смеркаться, из темноты сквера послышались женские крики о помощи. Мы с другом побежали туда, а там два солдата пытались изнасиловать девку. Завязалась драка, и во время неё несколько медалей с меня и оборвали.

А как считаете, справедливо награждали на фронте?

Я вам так скажу, что больше всего наград во время войны получили те, кто обслуживал фронт: штабисты, охрана штабов, работники госпиталей. У них состав был более постоянным, они могли позволить себе фотографироваться, вести дневники, соответственно и награждения их находили чаще. А мы – пехота, наши награды – это пули и осколки, а потому многие просто не доживали до орденов и медалей.

Женщины вам встречались на фронте?

Да, попадались. Конечно, многим из них по должности положено было служить связистками, санитарками, снайперами, но, если девушка красивая, то её в основном держали при штабе, на передовую не отпускали. Старшие офицеры держали их при себе, в качестве фронтовых жен. Как-то в перерыве между боями я зашел к своему товарищу, командиру соседней роты. У того тоже какая-то то ли машинистка, то ли санитарка сидела при штабе. И вот он мне хвастал, что запросто может её к награде представить, и напишет там, что она вынесла с поля боя 30 раненых бойцов. И лишь однажды, под Севастополем, я видел девушку на переднем крае. В поиск уходила группа разведчиков, и среди них была рыжая невзрачная девчонка. Такую, видно, не жалко на передовую отправить. Не знаю, может быть в других местах было как-то иначе, и там девушки действительно вытаскивали с поля боя бойцов, ходили в разведку, исправляли линию связи на переднем крае. Но мне такого видеть не приходилось.

Сто граммов выдавали на фронте?

Обязательно. Многие ими вышибали страх перед атакой. Правда, что такое сто грамм, баловство одно! А вот двести - уже другое дело. Так бойцы между собой договаривались: сегодня ты мне отдаешь свою норму, а завтра я тебе свою. И вот выпьет человек, чувство страха у него притупляется, появляется задор. Так и бежит в атаку, пока не убьют. Так погиб мой старшина, о котором я вам рассказывал.

Как сложилась ваша послевоенная жизнь?

Вскоре после окончания войны командование направило меня в санаторий в Польшу, в город Штеттин. Я взял с собою чемоданчик, в котором хранились мои личные вещи: документы, смена белья, три пистолета и прочее. Добираться нужно было по железной дороге. Во время одной из пересадок я прикорнул на вокзале, и у меня сперли чемодан вместе со всем имуществом.

В санатории офицерам было запрещено иметь при себе личное оружие, его сдавали на хранение до выписки. Я же свой пистолет не сдал. Спустя несколько дней после своего прибытия в дом отдыха, я познакомился с одной симпатичной медсестрой. И вот вечером, после романтической прогулки по парку, я обнаружил, что потерял свой ТТ! Тогда это было равносильно смерти – утерять личное оружие, да еще и на вражеской территории. Пока начальник и замполит санатория находились в отъезде, я решил не ждать, пока на меня заведут дело, а драпать оттуда, и как можно скорее. Я пришел к врачам и заявил, чтобы меня срочно выписали и отправили в часть. Они стали меня уговаривать остаться, ведь я только приехал, но я стоял на своём. Так меня выписали и вернули обратно в 48-й ОПРОС.

Вскоре офицеров стали вызывать на беседу к генералу. Тот спрашивал, не желаю ли я продолжить службу и пойти учиться в военную академию. Но меня за четыре года войны армейская лямка здорово утомила, я с завистью смотрел на ребят старших возрастов, которых демобилизовали в первую очередь. У меня тоже имелись все основания для демобилизации – многочисленные ранения и группа инвалидности. Я отказался от дальнейшего продолжения службы. Мне очень хотелось уехать вместе с первой очередью демобилизованных, но сразу меня не отпустили, и это в очередной раз спасло мне жизнь. Дело в том, что первые два эшелона, которые ушли в Советский Союз, были остановлены и ограблены бандами бандеровцев, которые хозяйничали на Западной Украине. Многих убили, некоторым удалось спастись. Они-то и рассказали нам о том, что произошло. Так что в Союз я решил ехать через Москву.

Я вернулся в Одессу, из которой был призван перед началом войны. Пошел в районное отделение милиции для оформления паспорта. Из-за нехватки квалифицированных кадров там остро нуждались в работниках, которых набирали из числа бывших фронтовиков. Мне тоже предложили должность начальника паспортного стола в райотделе, но я отказался. Как мне, вчерашнему одесскому беспризорнику, которого знал чуть ли не весь город, идти работать в милицию, или, как сказали бы в Одессе, «легавым заделаться»? Я пошел на свою мебельную фабрику, где работал до войны. Мне там сразу предложили должность заведующего производством. Я удивился такому высокому назначению, но после узнал, куда делся предыдущий начальник, которого я помнил, ещё когда работал на фабрике. В годы Гражданской войны он был красным партизаном, пользовался уважением и почетом среди работников и руководителей. Тогда к героям Гражданской относились очень трепетно. Но когда началась Великая Отечественная, с приходом в город немцев, вчерашний герой скурвился, и стал у них служить. Потом его то ли расстреляли, то ли арестовали, не знаю. Но я не захотел идти на такую высокую должность, так как не считал себя готовым. До войны я посещал курсы мастеров лесного хозяйства, поэтому решил податься к ним. На предприятии «Укрлеспромстрой», которое обеспечивало мебелью и лесом всю Одесскую область, мне предложили должность начальника мебельной фабрики в Измаиле. Но, как, наверное, вы уже успели заметить, я человек не очень практичный, и никогда не мечтал стать большим начальником. Так, покрутившись в Одессе и не найдя ничего подходящего для себя, я решил вернуться в родное село, из которого ушел еще в 1932-м году. Но оказалось, что в селе царила страшная разруха. Помыкавшись там, я поехал в Кишинев. Столица Молдавии тоже сильно пострадала во время войны. Там я видел, как работали на восстановительных работах пленные немцы. На работу они ходили строем, веселые, иногда пели песни. Я тогда подумал, вот ведь как получается, они к нашим пленным хуже, чем к скотине относились, а мы к ним…

Меня направили обратно в Бендеры. В городском комитете партии, после получения необходимых документов из Москвы о моём кандидатском стаже – а кандидатом в члены партии я стал еще в 1942 году, во время боёв на Кавказе, мне выдали партийный билет и направили на работу в городской финансовый отдел, старшим бухгалтером. Но я был слабо подготовлен к такой работе, поэтому вскоре меня направили на учебу в финансовый техникум. Там я проработал до упразднения должности, после чего мне предложили стать налоговым инспектором, но я отказался. Поработал начальником охраны склада горюче-смазочных материалов Одесского Военного Округа, но вскоре перевелся на должность пожарного инспектора в Вулканешты, на юге Молдавии. Это была очень тяжелая работа. Все постройки из камыша, климат засушливый, а на мне и профилактика пожаров, и работа с населением, и непосредственное тушение пожаров. Помимо этого на меня возлагали еще и партийные поручения, например, по проведению выборов. Спать приходилось практически на ходу. А жил я с семьей в сарае, который снимал за 150 рублей… После крупного пожара, в результате которого сгорело более 10 гектаров пшеницы, местное партийное руководство, с которым я и так не был в дружбе, буквально стало меня уничтожать. Проверки, письма, жалобы на меня – все строилось на том, чтобы меня убрать. Но я не спускал правонарушений никому, несмотря на угрозы в мой адрес. Потом я получил небольшой домик, в который переселился вместе с семьей, посадил огород, но в глубине души понимал, что житья мне тут не будет. Вскоре меня перевели обратно в Бендеры. Я получил участок под строительство и своими руками выстроил домик, в котором мы с вами беседуем. Обидно только, что сегодня, когда мы, старики, нуждаемся в помощи, до нас никому нет дела. Вот мой дом давно нуждается в ремонте, а власти говорят, что нет денег. Понятно, что мы не за льготы воевали, но и вы поймите, сколько врагов мне довелось перемолоть в годы войны, сколько фашисткой нечисти перевести, а сейчас такое дело… Конечно, во многом я виноват сам. Рано ушел из армии, отказывался от наград и званий, не хотел ходить в больших начальниках. Будь я похитрее, может и жил бы сейчас по-другому. Кроме того, на протяжении всей своей жизни я не мог мириться с несправедливостью и часто от этого страдал. Заступился за бабок у вокзала, у которых пьяная сволочь отбирала деньги - драка, и докладная записка на работу. Долгое время не имея квартиры, ютился в сыром подвале. Чуть не загнулся, думал, туберкулез мне обеспечен. Пошел в партийный комитет, а там начальник сидит, холеный такой, и воду беспрестанно пьет. Ну, я ему и сказал несколько крепких фронтовых выражений, что думаю о нем, и о той ситуации, в которую они меня загнали. В результате - выговор с занесением в личное дело. Но нет худа без добра, потом этот выговор меня спас. Когда начались печально известные события в Венгрии и Чехословакии, меня снова призвали в армию. До этого я, как честный коммунист, уведомил военкомат о том, что имею выговор в личном деле. Меня уже направили в Одессу для последующей отправки за границу, как тут выяснилось, что таких «неблагонадежных» запрещено направлять для участия в этой операции. Военкомату за это еще и шею намылили!

Вы начали войну рядовым, провели четыре года на переднем крае, закончили воевать в звании старшего лейтенанта. Почему за годы войны вы поднялись лишь на две воинские ступени?

Кому тогда было дело до моей военной карьеры? Людей тасовали как карты: там убьет, там ранит. Вот их и заменяли теми, кто попадался под руку. Поэтому я и в звании особенно не вырос. Да я и после войны, с 1949 по 1971 год, находясь на службе в органах, всего еще одну звездочку на погоны заработал, и вышел на пенсию капитаном. Да и характер мой в этом деле сыграл немалую роль. Одно время я работал помощником начальника следственного изолятора, совмещая при этом функцию секретаря партийной организации. В то время нас добровольно-принудительно заставляли подписываться на ведомственную газету МВД, выпускавшуюся по всему Союзу. Ребята с горем пополам, отрывая от своей и без того низкой зарплаты, все же подписывались на газету. А как получать поощрения, будь то грамоты, часы или что-то другое, так они распределялись среди любимчиков начальника изолятора. Один раз, когда необходимо было оформлять подписку, секретарь начальника сказал, чтобы я как можно быстрее решил этот вопрос. Я послал его по матери, вместе с его начальником. Вскоре последний меня вызвал лично и буквально с порога стал воспитывать. Я держал в руках какие-то ведомости, не выдержал и швырнул его в них со словами: «Ты меня, щенок, учить будешь? Да пока ты пешком под стол ходил, я уже в таких передрягах бывал, что тебе и не снилось!» Я просто рассвирепел. Мало того, что он был неправ, так еще и меня поучать собрался. После этого из органов я уволился. Потом, правда, начальник вместе с замполитом, мне отомстили, не заплатив мне зарплату за последний месяц.

Война вам снится?

Да, и очень часто. Но сейчас я уже не запоминаю сны, а раньше хорошо помнил.