Шраменко Степан Трофимович

Я родился 8 декабря 1924 года в селе Иванковцы Знаменского района Кировоградской области. Отец – Трофим Демидович, 1899 года рождения, мама – Анастасия Михайловна, в девичестве Коваленко, 1902 года рождения. Со мной воспитывалась сестра Лидия, 1922 года рождения, и брат Виктор, 1939 года.

В 1932 году семья переехала в Крым. Отец окончил Кременчугское педучилище, и был направлен в Нижнегорский район, который тогда назывался Сейтлерский. Определили в село Митрофановка. Выделили семье дом, в котором раньше жил Боркунов, зажиточный хозяин. После раскулачивания его хата отошла к сельсовету. Самое забавное, что после войны я с сыном Боркунова встретился на работе, был его руководителем. К отцу люди испытывали большое уважение как к учителю.

Учился в школе, окончил десять классов в Нижнегорске. 19 июня 1941 года отмечали выпускной. А отец в это время оканчивал педагогический институт в Симферополе, и также принимал участие в выпускном вечере. 22 июня 1941-го в воскресенье я встретился со своим другом Юркой Новоалександровым и он предложил пойти к его деду в сад, где созрели вишни. Пошли туда. Дедушка жил как раз напротив магазина. Мы только начали собирать вишню, как решили зайти в магазин за чем-то. На прилавке стоял радиоприемник. Продавец нам сообщил, что несколько раз уже анонсировали какое-то важное сообщение. Начало трансляции в 12 часов.

Подходит Валентин Демин и рассказал слух о том, что началась война. Он был известен как болтливый парень, поэтому мы от такой информации отмахнулись, сказав при этом: «А, у тебя всегда события какие-то!» Ровно в полдень мы услышали выступление Вячеслава Михайловича Молотова по радио. Честно говоря, все растерялись. Не знали, как оно что дальше будет. В тот день были одни разговоры. Нашли тучи, прошел сильный дождь с градом. Во многих домах побило стекла. Из сельсовета решили пригласить людей на митинг под открытым небом, но из-за непогоды провели его в клубе.

На следующий день объявили о мобилизации. Учителей тогда не призывали. Мужчин всех забрали. Многие пошли добровольцами. Организовали истребительные батальоны по борьбе с диверсантами. Я жил в Митрофановке, и случилось так, что отец настоял на том, чтобы я пошел на курсы преподавателей. Учителя выбыли добровольцами в Красную Армию. Меня решили использовать как замену в начальные классы. Курсы прошел за две недели. Директор Нижнегорской школы Илья Миронович Гайдуков посоветовал мне взять второй класс. Летом пошел работать весовщиком в МТС, где до этого трудился два сезона. Комбайнеров по «броне» оставили, некоторых трактористов также. Людей стало меньше, а работа увеличилась. Стояли мы в селе Нагайчи-Ахмат (ныне – Червоное). Собирали урожай. Кстати, в восьми километрах в Михайловке (до 1945 года – Карамин) проживали немецкие поселенцы. После того памятного дождя Гюнтер, председатель колхоза, дал команду на место выбитых посевов засеять просо. Урожай удался, но как раз к приходу немцев. Поселенцев же депортировали 18 августа 1941-го. У одного обрусевшего немца было шестеро девчат, мальчишек нет. Он ехал на мажаре, и все ругался. Мол, какого черта их высылают, когда вся родня русская. Но все равно депортировали.

С 1 сентября 1941 года начались занятия в школе. Молодежь от сельсовета по разнарядке копала противотанковые рвы и окопы. Отправляли на Перекоп, у нас в Нижнегорском районе ров шел от Желябовки мимо 15-го еврейского участка, выстроенного еще в 1930-е годы организацией «АгроДжойнт», к Нижнегорску. Заканчивался на территории рынка. Работал я в школе до 26 октября. В этот день призвали отца в военкомат, а 28 числа он уже ушел в армию. 27 октября произошла первая бомбежка Нижнегорска. Отец как раз был в военкомате, мама зарезала поросенка, и сказала мне отвезти папе свежины на велосипеде. Я собрался, и когда перед вечером выезжать начал, то услышал в небе гул самолетов. Расстояние до поселка было около трех километров. Вижу, что с запада над лесопитомником показались три самолета. Вскоре слышу звук отрывающих от самолетов бомб. Визг, взрывы. Я тут же спрыгнул в канаву, несмотря на большое расстояние. Тогда еще совсем не понимал, какова дальность разлета осколков от авиабомб. Когда все утихло, я поехал на место происшествия. От лесопитомника к Нижнегорску стояла двухрядная тутовая аллея, и, по всей очевидности, немецкие летчики решили, что это идет колонна солдат. Вечером перепутали деревья с людьми. Осколки долетели до окраины поселка. Была убита женщина и ее двухлетний ребенок, не успевшая добежать буквально три шага до противовоздушной щели. Подъехал к месту трагедии. Сбежался весь поселок, и отец подошел. Это была наша последняя встреча. Он проводил меня, и расстались навсегда. В тот день никто не знал, что будет дальше.

В ноябре 1941 года пришли немцы на велосипедах. Со стороны сел Владиславовка, Григорьевка и Буревестник на дороге появились. Мы как раз с дедушкой заканчивали разделываться с поросенком. И вдруг соседка кричит: «Вон, смотрите, на велосипедах немцы!» Посмотрел туда. Они были в зеленых мундирах. И я неожиданно прямо с окровавленным топором стал идти к обочине. Потом до меня дошло, что же я делаю. Еще подумают что-то не то. Остановился.

Проехали передовые части. Следом за ними появились мадьяры на лошадях и другие войска. На следующий день приехали машины, и, что характерно, один из немцев остановился в нашем дворе на легковом автомобиле. Взял и начал наливать в радиатор какую-то жидкость, после чего сыпать туда порошок. Я по-немецки немного разговаривал, учил его в школе. Стал спрашивать, что он заливает. Тот объяснил, что это специальная присыпка.

Колхозы никто не распускал. На их базе организовали сельскохозяйственные общины. Создали общинное управление. В селах этим занимался сельский голова. Наш сосед, трудивший на оккупационные власти, стал еще и осведомителем.

Коммунист Юркин устроился писарем в сельсовет. Он сразу же сколотил патриотическую подпольную группу, в которую вошли два его сына, Александр и Михаил. Третьим стал штурман Иван Шевченко. Его штурмовик сбили под Плоешти в Румынии. Он летал на Пе-2, ранней серии, еще не опробованном как следует. Иван выпрыгнул с парашютом и из Румынии пешком пришел домой. Через все преграды и препоны. Переплыл Днепр. Потом мой сосед донес на Юркина. Но тот спасся. Приехали жандармы его забирать, а тут люди как раз выгоняли скот. Подпольщик, видя такое дело, зашел в стадо, вместе с коровами ушел на пастбище и исчез. Не поймали. Он остался до конца оккупации в подполье.

Немцы заставляли трудиться каждого. Мне было 17 лет, часто брали на погрузочные работы. На спину грузили 100-килограммовые мешки с солью. Заносил их от склада по трапу в вагон. Соль была наша, трофейная, ее засыпали в большие немецкие мешки с орлом. В вагоне сидел гауптман, взвешивал мешки и указывал, куда их класть. Там я подорвал себе спину. Меня спасла бабушка Бурулиха, жившая в селе. Делала перевязки, договорилась со старостой, что больше меня на работы брать не будут.

Подходил 1942 год. Накануне Нового Года высадился десант сначала в Керчи, затем в Феодосии. Линия фронта подходила к Владиславовке. Зимой у нас не было никакого движения. Немцы основные силы перебросили против Крымского фронта и под Севастополь. Новости о событиях на войне доходили и до Митрофановки. Проходящие мимо домов люди останавливались у ворот и рассказывали сплетни и слухи. Малейшее сообщение моментально расходилась по всему селу. Кроме того, немцы издавали русскоязычную газету «Голос Крыма», в которой печатались сообщения об успехах гитлеровской армии. Мой дедушка в 1943 году взял какой-то номер газеты, и показал мне. Запомнилась статья о том, что немцы приготовили новое вооружение и технику, особенно танки. Почему-то два турецких офицера на фотоснимке проверяли их состояние. Но это я забежал вперед.

Старостой избрали одного мужика, нейтрального настроения. Никому ничего плохого не делал, помогал людям спасаться. В 1942 году встал вопрос отправки молодежи в Германию. Здесь вовсю развернулся полицай. Он был у нас в селе пришельцем. Появился после присоединения западноукраинских земель, уже в 1940 году. Все время отирался возле сельского магазина. Стакан вина тогда стоил 15 копеек. Жил он с одной трактористкой, прозвище которой было «Африканша». Почему такое прозвище? Она любила одевать морскую тельняшку. Так и прицепилась кличка. Будущий полицай напивался вдрызг, падал и лежал на земле. Его особо не трогали. И до прихода немцев вел такую жизнь, а как только пришли оккупанты, воспрянул и развернулся вовсю. Стал ловить молодежь. К тому времени у нас уже было две подпольные группы. Первую организовал Юркин, а во вторую входили Илья Приходько, старший сержант, разведчик, бежавший из плена, Леонид Нукигин, который устроился к немцам охранять железную дорогу и еще один товарищ, курганский. Я лично был связным между этими группами. Однажды мы собрались на общее собрание и стали решать, надо ли убивать полицая или нет. Тогда Илья Приходько выступил со следующим предложением: «Давайте не будем его трогать. Надо подпаивать. Черт с ним, пускай пока живет. Если убьем, то нашлют сюда сыщиков и пойдет розыск. Сами пострадаем». Так что мы его не трогали. Хотя Иван Шевченко имел с ним столкновение. Он вышел во двор, а тот прямо перед ним появился, и удивленно спрашивает: «Ты кто?» Бывший штурман всю оккупацию вскрывался. Иван владел приемами борьбы, и мгновенно оглушил полицая. Тот пролежал в беспамятстве до утра. Обмочился. В таком жалком виде его и нашли женщины, гнавшие стадо на пастбище. Подняли и отвели в контору.

У меня угнали на работу сестру Люду. Полицай к нам не придирался, а просто пришел и сказал, что один из нас двоих должен поехать. Он не будет искать, сами решайте. Куда деваться, сидели и думали. А у нас получилось так, что семья моего дяди, когда Крымский фронт стал подходить к Владиславовке, от греха подальше переехала к нам. У его жены Ирины четверо детей, бабушка Степанида, слепая еще с детства. Да нас трое ребятишек. А кормилец один я. Так что решили отправить в Германию сестру.

Дальше произошла неприятность. Мы видели, что немцы немного лопуховаты в делах контроля, и один за другим стали уходить с работы раньше времени. Приходили к дядиной семье, которая вернулась в свой дом в Нижнегорске. Вечером гордо шли домой с работы, чтобы все видели. И тут нас проверили на поле днем. Ввосьмером арестовали. Полицай повел в комендатуру. Самому старшему среди нас, Старовойтенко, было тридцать пять лет. Комендант к нему обратился с вопросом: «Чего ты не ходил на работу?» Тот взял и ответил: «Господин офицер, посмотрите на мой мизинец, он у меня придавлен на узкоколейке». Тот аж взбеленился, мол, палец работать мешает?! Приказал всех отправить в концлагерь. Забрали в полицию. Сидели там дня три. Били свои, полицаи. Нам повезло в какой-то степени. Здорово не лупасили, там был Михаил Кодак, учившийся вместе со мной. Он служил в полиции, и защищал от агрессии товарищей. Я ему сообщил, где живет тетка Ирина, он туда сходил и рассказал, где мы находимся. Она через него еды передала. Помогал сильно. Снова забегу вперед: уже в Прибалтике он служил вместе со мной. На моих глазах был ранен от мины. И умер.

Получилось так, что коменданта куда-то вызвали на третий день. Никто не мог ничего решить. В полицейский участок пришел наш староста. Там работала переводчиком сестра моего одноклассника, Володи Золота. Она предложила: «У немцев есть биржа труда. Надо их туда направить, чтобы определили на работу до тех пор, пока не приедет комендант». Нас выпустили под подписку, если только куда-то кто двинется, то приедут домой и расстреливают всю семью. Мы сидели, привязанные ко двору. Работали там, где укажут. Таскал грузы для немецких солдат. А комендант за делами про нас и позабыл. Тем спаслись.

Наши войска подошли к осени 1943 года к Арабатской стрелке. Я услышал об этом. Пошли слухи об освобождении Мелитополя. Немцы обсуждали этот факт между собой. И уже к Армянску наши войска подступили. К этому времени цивильных на погрузочные работы брать перестали. Гоняли только военнопленных из лагеря. В Нижнегорске встала какая-то воинская часть. Вдруг в село приехали оккупанты, построили нас в две колонны по пять человек. Я оказался в первой. Подходит немец с резиновой дубинкой, которая лежит у него на плече. Вызвал меня и еще одного парня одинакового со мной роста. Приказал носить воду. Дал в руки две канистры и последовали за ним. Набрали воды на старом Нижнегорском элеваторе, понесли к немецкой кухне. Идти километра полтора, не больше. Принесли канистры, поставили у стола. Внезапно услышали звук летящего самолета. Только вышли из помещения, как увидели высоко-высоко в небе блестящий бомбардировщик «Бостон». И много таких шли позади первого. В этот момент раздался огромнейшей силы взрыв. За ним второй, такой же мощный. Со всех сторон стали падать бомбы. Немцы из кухни мгновенно разбежались. Прямо как крысы, забились кто в какую цель. На нас не обращали никакого внимания. Мой напарник схватил меня за руку, и скорее потащил со двора. Выскочили на улицу, с северной стороны от нас стояло здание Дома Советов, рядом с которым шла дорога с кюветом. Мы кинулись в канаву, залегли. Везде все рвалось и металось. Когда затаились, только тогда я узнал напарника – им оказался ученик моего отца, который жил в селе Заречное Нижнегорского района. Он говорит: «Знаешь что, мы сейчас еще перебежку сделаем. Если все будет благополучно, то я пойду домой, а ты отправляйся к себе. Я направление тебе укажу. Главное: за домами прячься». Так и сделали. Стал бежать, заскочил к тетке Ирине. Ни детей, ни ее на дворе. Все настежь открыто. Никого. На улице бушует пламя и взрывы. Кроме того, следом за бомбами полетели агитационные листовки для немецких солдат, чтобы они сдавались в плен. Тогда я побежал в сторону реки Салгир, думал по ней до Митрофановки добраться. Подбегаю к броду, там стоит румын маленького роста. Один. Без оружия. Мне жестами показывает, чтобы я его на ту сторону реки перевел. Махнул ему рукой, сам перескочил через Салгир, и, не обращая на румына никакого внимания, стал бежать дальше.

Пришел домой. Летел прямо. Все время взрывы. Площадь километра в четыре была охвачена этой бомбежкой. Немцы сильно боялись авиации. Дома спрятался. Мой дедушка, служивший еще в царской армии унтер-офицером, в молодости освобождавший Болгарию, в огороде вырыл нору в кустах. Конечно, примитивная, но так умело замаскированная, что найти в ней человека разве только собака могла. Я сразу спрятался туда. Действительно, через пару часов приехали немцы. Оцепили село и всех мужчин забрали. Увезли куда-то. Только лишь поздно вечером привезли. К тому времени все утихло. Мужики работали на разравнивании дорог и разборе развалин. Так произошло мое первое крещение. Благодаря бомбежке я как-то научился улавливать момент, когда мина или бомба падает вниз. Чувства сильно обострились.

Матери сказал: «Надо скрываться, потому что меня станут искать». Удрал в Красногвардейский район. В село Куль-Оба, на участок. Там при советской власти был колхоз имени Климента Ефремовича Ворошилова. Находился у одного знакомого. Он как-то ехал из Нижнегорска, и попал в слякотную погоду. Перемерз и измучился. Первые два дома в нашем селе прошел, просился переночевать. Его не пустили. А мы взяли. И мне на прощание сказал, что если что-то потребуется от него, хоть что, то пожалуйста, приходи ко мне. Так с ним познакомился. Он слово сдержал, помог укрыться.

Какое-то время здесь находился. Ночью приходил на явочную квартиру подпольщиков, туда вызывали маму. Встречались. Так до весны 1944-го время прошло. Стало тепло, все вроде хорошо, и вдруг в конце марта выпал страшный снег. Ветер не умолкал целых три дня. Никуда от него не денешься. Вскоре пошло тепло, сугробы начали таять. И к 8 апреля 1944 года все растаяло. Накануне я решил обязательно пойти домой. И вдруг утром восьмого числа загремело. Слышно далеко. Гудело весь день и всю ночь. Пошел домой от знакомого в постолах из шкуры, легких и удобных. Одно плохо, они быстро промокали, и нога становилась мокрой. Замерзала ночью.

Пришел домой и спрятался на чердаке. Мать, конечно, на взводе. Никуда из дома не выходила. 9 апреля решил пойти к Илье Приходько. Или к Юркиным. Спрашиваю у мамы, стоят ли в Митрофановке немецкие воинские части или власовцы. Та отвечает, что пока никого нет. В итоге 12 апреля все-таки рискнул слезть с чердака. В огороде у нас был садик, за ним стоял колхозный табачный сарай. Мать пошла на разведку, возвращается и говорит, что какие румыны ходят возле сарая и что-то крутятся. Я думаю, раз крутятся, надо немножко левее взять. И только начал выходить из зарослей, как вдруг летит румынская бричка. Один за ручницу держится, а двое сидят в самой бричке. И в этот момент просвистела автоматная очередь. Она пошла правее от румынской повозки. Выскакивает мотоцикл с коляской, вооруженный Дегтяревым. Я тут же сообразил, что надо кидаться на землю, иначе могут случайно подстрелить. Брякнулся. Советские мотоциклисты меня и не заметили. Проскочили к румынам, я скорее бросился домой. Вбегаю во двор, кричу: «Мама, наши приехали!» Ей на радостях плохо стало. Я же выскочил и побежал по улице. Думаю, где же бойцы делись.

Вдруг через три двора какой-то шум. Заскакиваю в открытые ворота. И туда все с нашей улицы бегут. Окружены мирными жителями и мотоциклистами эти румыны. Подбегает отец Валентина Демина, к румыну подлетает и бьет его со всего маху. Кричит: «Ты, гад, забрал швейную машинку у меня!» У него действительно отобрали машинку, но кто именно, как определить. Солдаты же сразу встрепенулись. Спрашивают: «Кто отнял, вот этот?» Приказали нам отойти в сторону. И на месте расстреляли румын. Видел это с близкого расстояния. Смотреть тяжко. Когда человека прошило пулями на расстоянии трех метров, ты видишь, как из желудка вываливается его содержимое. Полупереваренные куски еды. Картина мерзкая. И к радости освобождения стал примешиваться страх.

Призвали меня в Красную Армию 22 апреля 1944 года. Собрали группу призывников, и пошли мы на Севастополь. Вели нас «покупатели», военные офицеры. Сначала маршем на Белогорск, оттуда в Зую. Пришли в Симферополь на липовую аллею. Это мне запомнилось. Первая остановка на отдых. Ноги с непривычки болели.

Оттуда повели на Родниковое, которое тогда называлось Старый Кулчук. Сюда привели, и обмундировали. Что характерно, по дороге мы шли через Богдановку мимо совхоза «Красный». В это время идет навстречу машина, «Студебеккер», весь забит бойцами и в правом углу спереди сидит Евгений Васильевич Ткач. Я с ним учился, сидели за одной партой. Увидели, друг друга, кричим «Степан!» и «Женя!» И все. Момент прошел.

Обмундировка началась, а у меня нога 45 размера. Большая. Нет на нее никакой обуви. Надо искать. Крутили-вертели со старшиной. Одну кучу разобрали, вторую. Еле-еле нашли ботинки 44 размера. Старшина говорит: «Да, ничего, пойдут. Только намочи портянку водой, и наденешь свободно». Помыли нас, побрили. Надел ботинки. Пошли дальше, ноги ноют. Как зажатые в колодках. Еле терпел.

На железнодорожной станции повернули в сторону Чоргуна, к горам. Прошли километров 25, или даже 30. Остановились. До Севастополя напрямую оставалось не больше восьми-девяти километров. Это было уже накануне первомайского праздника. В то время начались заморозки. Пришли вечером, сказали: «Под горкой берите сухие листья, и делайте место для ночлега». Время от времени в стороне от нас рвались шальные снаряды. Конечно, это был неприцельный огонь. Но чувство тревоги поселилось в каждом сердце. Все-таки стреляют в тебя, а не в кого-то другого.

К 1 мая 1944 года нас укомплектовали по частям. Мы пополняли войска, понесшие потери при взятии Перекопа. Нас, молодых и необстрелянных, поставили во второй эшелон. Передовые части укомплектовали из взрослых мужиков и освобожденных в Крыму военнопленных. Они умели воевать. Штурм означал для них полную реабилитацию. Кто выживет, с тех все грехи списываются. Так что народ рвался в бой.

Меня направили на пополнение в 589-й стрелковый полк 216-й стрелковой дивизии. Определили в роту противотанковых ружей, в первый взвод. Командиром нашего полка был Морозов. Поставили маленькую деревянную трибуну. Он выступил перед нами. Линия фронта поблизости, так что с торжественностью не размахивались. Быстро разошлись, и началась учеба. Занимались с нами пять дней. Обучали стрельбе из противотанковых ружей. В первый день, когда мы пришли утром, расположились на позициях два взвода роты ПТР. Между подразделениями расстояние метров 40-50, не больше. Офицеры начали объяснять устройство ПТР. Я очень внимательно все слушал. На вооружении имелись противотанковые однозарядные ружья образца 1941 года системы Дегтярева. На всю роту приходилось всего несколько противотанковых самозарядных ружей образца 1941 года системы Симонова.

После ознакомления инструкторы стали вызывать добровольцев, кто может собрать разобранное ружье. Я вызвался. Взял, быстренько собрал. Готово. Меня похвалили. И каждого вызывали. Учились сборке и разборке. Большое внимание уделялось скорости работы. Показывали, как загонять патрон, целиться.

Дальше отправились спать. Неподалеку от нашей стоянки метрах в трехстах, или чуточку дальше виднелся небольшой бугорок. Ночь холодная, у каждого скатка шинели, я на ней полулежал. Потом старшине предложил, могу ли на бугорок перебраться. Он разрешил. Начал дремать. Тут слышу, летит шальной снаряд. Мгновенно упал в канаву, вырытую неподалеку. Взрыв. Из второго взвода односельчанина Григория Спильного и еще одного парня с нашего села осколками достало. Насмерть. И одного сибиряка убило. Все со страху разбежались с этого места. Потом вернулись. Похоронили товарищей. Закончился первый мой день на фронте.

Еще дня два тренировались. И все. В ночь на 6 мая 1944 года вышли. Долго куда-то топали, потом нас почему-то развернули и опять вернули на старое место. Постояли, и снова пошли. Заняли какую-то высотку. Но нас предупредили, что никакого движения не должно быть. Наша высотка хорошо просматривалась противником из Севастополя. Даже бухту с нашей высотки прекрасно видно. Поэтому никакого движения. Если только нас обнаружат, то виновного тут же отправят под трибунал. Высотка была усеяна человеческими костями, касками: советскими, румынскими и немецкими. По всей видимости, здесь шли бои в период обороны Севастополя. В одном блиндаже, скорее даже полузасыпанной норе, как будто выглядывал сапог и армейские брюки. Я случайно тронул. И он провалился под землю. Жуть. Чувства мерзкие. Запах смерти витает в воздухе. Простояли там до вечера. Перед рассветом нас опять подняли, и тут начался штурм Сапун-Горы. Пошла страшная артиллерийская подготовка, сопровождавшаяся массированными налетами авиации. Несколько эскадрилий на моих глазах штурмовали укрепления противника. Все было затянуто дымом.

Нас ввели в бой утром. Мы шли развернутой цепью. Что характерно, те, кто был убит в первых атаках, тела тех уже стали очень объемными из-за солнца. Прямо надувались. Пахло мерзостно. Повсюду кровавые пятна, остатки человеческих конечностей. Мы влетели в уже освобожденную траншею первой линии обороны противника. В ней никого не было. Она вся поливалась огнем. Голову высунуть нельзя. Почему-то страха не было, смотрю на помкомвзвода, командира взвода и чувствую, что эти бывалые бойцы боятся. Думаю тогда, я высовывать голову не буду. Да и нельзя было. Часов до трех дня нас обстреливали. Мы отвечали из противотанковых ружей по пулеметным точкам противника. Потом опять прошла сильнейшая артподготовка, и все пошли вперед. Точнее, полезли наверх. Этот подъем длился до вечера. Заняли вторую линию. Ожесточеннее всего сражались власовцы. Бились до последнего. Когда к вечеру мы поднялись, то увидели величественную картину. Стемнело, и внезапно на востоке появляется огромнейший красный шар. Поднимается все выше и выше. Я вначале оторопел. Лихорадочно соображаю, что же это такое. Оказалось, что это взошла Луна.

Командир взвода повел нас дальше. В это время передовые части столкнулись с подкреплением противника и стали откатываться назад. Наш взводный Анатолий Свигачев не растерялся. Он был хладнокровный и мужественный боец. Расположил взвод в низинке, точнее, в ложбине. Приказал: «Никому без моей команды не стрелять! Приготовить гранаты и оружие». Мы отложили ружья, взялись за автоматы и винтовки. Дальше Свигачев остановил отступающих пулеметчиков и усилил наши фланги двумя Дегтяревыми. Заставил их окапываться. Через какое-то время прямо перед нашим носом оказались немецкие войска. Что мне запомнилось, один кричал на непонятном языке: «Олекса! Олекса!» И когда они встали в рост, мы дружно ударили из всех стволов. Положили кучу народу. Я стрелял из винтовки. Попал или нет, кто знает. В бою ничего не поймешь.

До рассвета там сидели. Утром командир взвода решил выходить вперед. Вывел нас на пригорок. В это время в нашу сторону пошли три немецких танка. Среднего типа. Он послал меня назад за нашу позицию, где ночью расположилась батарея 76-мм орудий. Приказал бегом поднимать артиллеристов. Я ринулся туда. Начал кричать: «Тревога! Танки!» Мне в ответ несется мат. Посылают к такой-то матери. Какие там могут быть танки. Людям спать мешаю. Пушкари страшно устали, ведь совсем недавно орудия на гору вытащили. Возвращаюсь к Свигачеву и докладываю, что меня не слушают. Тот за пистолет хватается. К счастью, тут командир орудий увидел танки, как гаркнул, артиллеристы тут же подскочили и стали наводить орудия. Прямой наводкой подбили задний и передний танки. А третий, стоявший в середине, развернулся и дал ходу обратно к городу.

После этого боя мы сидели на позициях до двух часов дня. Каждый себе рыл окоп. При этом второй день не ели и не пили. Была воронка, где жижа стояла с головастиками и всеми гадостями затхлого места. Но настолько страдали от жажды, что я зацепил котелком, и хоть немного этой водой промыл горло. Ничего не боялись, никаких инфекций. После обеда в третьем часу стали дальше продвигаться в сторону Севастополя. Вначале вышли к Итальянскому кладбищу, от него спустились к вокзалу. Прямо по ущелью. Никто сопротивления нам не оказывал. Здесь еще дома были не сильно разрушены, а дальше лежали сплошные руины. Мы заняли оборону в доме начальника станции, который служил немцам. Там окна и двери пооткрывали. Все, что было съестное, забрали и съели. Как-никак, два взвода голодных бойцов.

У нас во взводе служил боец Вальштейн, еврей, пробивной парень. Как-то улизнул от нас. Дом-то стоял почти возле самого здания вокзала. Вскоре возвращается. Принес ящик консервов. Смалец, банок тридцать или двадцать пять. Говорит, что нашел целый склад. Взводный сразу же приказывает: «Шраменко и Вальштейн, вместе с Петренко (командир второго взвода) пойдите и наберите продуктов на роту». И только мы вышли из дому за калитку, как увидели: стоит машина и загружает продукты из немецкого хранилища, что наше Вальштейн. Возле склада ходит боец внутренних войск в малиновых погонах для охраны. Машина ушла, солдат остался. Тогда Петренко говорит: «Я сейчас солдатом займусь, а вы пока берите, что надо». Ну, так и сделали. Ходил по скалду и смотрел. Увидел хлеб, консервированный, еще 1939 года, в консервных банках смалец и масло. Все трофейные продукты. И, самое главное, стояли две плетеные корзины с ромом. Все это мы за калитку выставили, позвали остальных ребят. Занесли в дом. Немного выпили. Пожилой солдат говорит, мол, как придем на позиции, командиры все спиртное тут же позабирают. Надо где-то полулитровую бутылку (он ее где-то нашел) отлить на всякий случай. Мне замечает: «Ты еще молодой, заткни ее под ремень, чтобы особо не видно было. На тебя не подумают». И действительно, только мы пришли за вокзал, как офицеры спиртное у нас забрали. Начали готовиться к маршу на Камышовую бухту. Пошли мимо городских развалин в ночь на 11 мая 1944-го.

Остановились у бухты Круглая на берегу. Это уже было утром. Наш помкомвзвода был в большом подпитии. Чуть не пострелял нас. Тут же начали салют давать в честь освобождения города, он в ответ стал строчить очередями неуправляемой рукой. Благополучно все завершилось, его уложили спать. Дальше мы продвигались, но пройти не могли. Весь день находились под обстрелом немецких минометов. Враги еще не сдавались. Ночью с 11-го на 12-е мой напарник Бобчинский заметил: «Мало ли что может случиться. Видимо, немцы сосредоточили здесь сильное вооружение, потому что я слышал, что даже «ишак» выл». Так назывался немецкий шестиствольный миномет. И действительно, где-то часов в одиннадцать ночи траекторию на наши позиции взял «ишак». Напарник только глянул, шепчет: «Ну все, летит к нам». Нырнули мы в окоп и ждали. Но смерть нас обошла стороной. Один из снарядов пропахал глубокую яму мимо наших окопов. Но не разорвался. Он когда бьет, то вокруг мертвое пространство, контуженные или убитые. Но мы остались живы.

Утром начали наступать, наши артиллеристы не успевали переносить огонь, настолько быстро мы занимали окопы. Сопротивления практически не было. Взяли Камышовую бухту и даже стали пить утреннее кофе, приготовленное немцами для себя.

Не скажу, что видел большие колонны пленных. Находился на передовой, в боях они сдавались небольшими группами. Бывали и самосуды. К примеру, мы возле кухни обнаружили щель, где сидело два немца и один чех. Когда их нашли наши ребята, то стали спрашивать, чего же они стреляли, а чех отвечает по-русски, что не стрелял. Он в Царицыне на работе был до войны, поэтому знает язык. А про немцев сказал, что они стреляли. Их пустили в расход.

Из Севастополя мы сели на состав, в телятники со всем вооружением. Тепло. Жара. Высадились под Гомелем. Проходили учения, меня с Бобчинским как распорядительных ребят направили в хозвзвод на помощь. Довелось немого побыть сыщиками. У нас украли двух лошадей, так что мы еще занимались проверкой конного состава в части. Нашли их. Свои же украли. Не захотели пешком ходить. Нас опять-таки срочно погрузили в состав и повезли. Не знали, где дальше очутимся.

В два часа дня остановились перед Полоцком. Сразу с вагонов выстроились в походную колонну, и пошли маршем. Перед вечером вышли к окрестностям Полоцка. Участвовали в освобождении города. С боем прорвались на ту сторону реки Полота. Прошли дальше к стыку территорий Белоруссии, Латвии и Литвы. Воевали в районе Даугавпилса. Марши протяженные. Причем начинали идти где-то в два-три часа дня. Жара одно дело, но утром у немца авиация еще работала, а уже ко второй половине дня наши летчики устанавливали господство в воздухе и немецкие самолеты редко когда прорывались к войскам. Шли целую ночь и только под утро останавливались. Единственная большая остановка во время марша – кормежка в двенадцать или в час ночи. После опять марши. До утра. Сидели в лесах. И так каждый день. Ноги не натер только благодаря тому, что там все время влажная погода, земля в росе, так что ботинки растягивались.

Дошли до Скопишек. Районный центр Литвы. Здесь нас встретил первый приличный заслон немцев на территории Прибалтики. Приняли бой. В нем мы находились рядом с командиром взвода Анатолием Свигачевым и помкомвзвода. Они залегли в копне, на расстоянии от нашего расчета метров 20. Мы в другой копне устроили позицию. Командиры стали рассматривать передовые позиции противника. Бобчинский еще говорит мне: «Вот, самоходка «Фердинанд» стоит. Видишь?» Я только глянул, как раздался выстрел по взводному. Копна смешалась с грязью. Помкомвзвода уцелел, взводный был ранен. Командира на палатке потянули в тыл в лазарет.

Наш расчет придали другому участку. Определили на самом остром месте. Там узкоколейка шла и протекала речушка. Под ней расположился медсанбат. Наверху на высотке было засеяно поле ржи. Здесь мы и замаскировали свою позицию. Заняли ее в ночь на 16 июля 1944 года. Всю ночь оборудовали позицию. Где-то часов в десять утра с нашей минометной батареи открыли огонь. Ее наблюдательный пункт был оборудован с нами рядом, а немецкие траншеи располагались от нас метрах в 70-80, не больше. Я не спал, услышал, что с нашей стороны летит мина. Глянул, Бобчинский куняет носом. Кричу ему: «Бобчинский, мина! Ложись!» Сам быстро юркнул в землю, в окоп. А он начал клониться, в это время мина упала на землю. Недолет. Взрыв. Осколками поразило моего напарника. В голову ударило. С НП понеслась матерщина в адрес минометчиков. А что поделаешь?! У меня с собой было на дорогу домашнее полотенце, врученное перед призывом матерью. Выхватил его, обвязал Бобчинскому голову. И все равно кровь не остановилась, на воротнике расползалось кровавое пятно. Подполз санитар, вдвоем положили раненого на плащ-палатку и потащили в тыл.

Дальше мне дали команду с ружьем выйти на запасную позицию внизу, практически возле лазарета. В это время ребята из соседнего расчета кричат (я не курил): «Степан, у тебя махорка есть?» Ответил, что имеется. Просят принести им. Но я возражаю: «Если вам надо, приходите и берите, а я не пойду. Только сахар взамен приносите». Ну что же, они приползли. Сели у меня и закурили. Когда мы сидели, с немецкой стороны прилетела мина и попала прямо в их траншею. Разнесла противотанковое ружье на куски.

Так что махорка спасла бойцов. Предложил кому-то из них остаться, будете у меня вторым номером. Они махнули рукой и сказали, что пойдут в пехоту, там не так опасно, как в противотанкистах. Я вначале не обратил внимания на точное попадание мины. Решил, что шальной выстрел.

Остался я на позиции один. Утром атака. Надо идти на передовую. Взял ПТР, к нему семь или восемь патронов, противотанковую гранату и «лимонку». В карманы насыпал патроны для карабина. Больше никого нет, чтобы сумку с патронами к ПТР нести. Решил потом за ней вернуться. Самое главное, ружье дотащить. Двинулся на передовую. Только поднялся на пригорок, как оценил обстановку. На наших позициях очень точно рвались вражеские мины. Догадался, что в доме на нейтральной полосе сидит корректировщик. Сразу же прицелился в окно, и выстрелил. Тот тут же перевел огонь на меня. Недолет. Я еще раз выстрелил. Перелет. Классическая «вилка». Опытный корректировщик. Ведь и по тому ружью накануне с первого раза правильно навел. Думаю, все, третья мина моя. Взял ружье и сколько есть духу, кинулся в сторону. Слышу, что в небе воет мина. Плюхнулся на землю. Разрыв. Как будто кто-то здорово в бок ударил. Не стал смотреть. Мало ли что, могло и показаться. Опять поднимаюсь, хватаю ружье и бегу вперед. Затем чувствую, что воздуха не хватает. Да еще сладость во рту чувствуется. Сплюнул: кровь. Тогда я понял, что ранен. Потрогал бок – он весь залит кровью. Так меня ранило. Отвоевался.

Через короткое время не смог дальше двигаться. Слабость пошла. Хорошо хоть, что немецкий корректировщик больше на меня огонь не наводил. То ли я попал в него, то ли он свое место покинул. Я лежал на виду. Но охоту не вели на меня. Пополз назад в тыл вместе с ружьем. Был приказ: оружие не бросать ни при каких обстоятельствах, вплоть до потери сознания. Думаю, потеряю сознание, значит, так тому и быть. До солдат добрался, те говорят мне: «Знаешь, что, ты здесь долго не задерживайся, мы сейчас через речушку тебя переправим, над узкоколейкой иди в лазарет. Немцы собираются в контратаку переходить. Черт его знает, мы можем не управиться с ними». Хорошо хоть, что перевязали.

Пошел в тыл. С левой стороны через некоторое расстояние увидел позиции батареи, мина с которой ранила Бобчинского. Валялся разбитый миномет. Точнее, разорвавшийся. По всей видимости, минометчиков плохо обучили, потому что они забросили следующую мину, когда в стволе еще первая была. Вокруг валялись тела убитых из расчета. Дальше увидел горящий дом. Тоже слева. Мне почему-то захотелось подойти поближе к огню. Тело морозило. Когда начал пробираться, то наткнулся на три повозки, полные со всяким скарбом. Литовцы собирались уезжать. Местные жители окружили меня. Что-то кричали и галдели по-своему. Рассерженные донельзя. Думаю, ну все, если начнут бить, то брошу им под ноги «лимонку». Но слабость в теле такая, что и не повернуться. Мысли путаются. Вдруг раздался какой-то крик из огня. Меня бросили и побежали к горящему дому. Из крайней повозки торчал рукав полушубка. Когда потрогал его, то понял, что им можно укрыться. Такое желание отдохнуть появилось, что ему противостоять невозможно. Остановила мысль: «Куда же уползти от этих бричек?» Внезапно увидел зимние сани, перевернутые оглоблями вверх. Влез в проем, закрылся тулупом. Потерял сознание. В голове первое время как шум какой-то, а потом темнота…

Очнулся на рассвете. Услышал цокот копыт. Узнал военную бричку. Лошадей у нас подковывали стандартными подковами, звук которых отличался от гражданских. Тогда я начал кричать, возница отвечает, что он сейчас мины высадит и меня подберет. Выполнил обещание. Трудно пришлось. Меня вытащил, забросил тело, потом долго закидывал ноги и руки. Я лежал без движения. Привез к месту сбора раненых. Часа через три или четыре влетает какой-то офицер, старший лейтенант. Приказывает всех лежачих раненых грузить в ЗИС-5. Кричит: «Быстро, сюда идут немецкие танки. Остальные, кто может идти, срочно топайте в лес и двигайтесь в тыл, в расположение второго эшелона». Нас покидали в кузов и увезли.

Целый день везли. У многих раненых, в том числе и у меня, стала на повязке выступать кровь. Наконец грузовик остановили. Понесли в палаты. Сделали в полевом госпитале рентген. Век не забуду врача-женщину, старшего лейтенанта, она мне показала снимок, и объяснила: «Я отметила тут осколок. Это твоя жизнь. Чтобы хирурги не вздумали разрезать ее и лезть за ним. Не надо ничего не делать. Пусть выкачают кровь. Всем будешь так говорить». Спасибо ей.

Прибыли к Полоцку. Расположили в казарме, переоборудованной под эвакоприемник. Рядом на койке лежал старший сержант. Тяжелораненый. На следующей кровати офицер, лейтенант. Вечером мы втроем были, а утром остался я один. Соседи отошли. Зашел врач, говорит: «Пошли, будем смотреть, что там у тебя». Отвечаю, что никуда не пойду, ему показал снимок и все рассказал. Привезли в операционную на носилках. Сделали анестезию. Большим шприцом прокололи рану. Первую солдатскую миску набрали крови, вылили. Вторую я уже не помню. Потерял сознание. Затем начали давать лекарство. Самое солдатское – сульфидин. Ленд-лизовские сильнодействующие препараты давали только офицерам. Кормили хорошо. Ягодами. Белорусы приносили нам голубику и чернику. Мы в ответ отдаривались сахаром и другими трофейными сластями.

Погрузили нас в эшелон, и повезли в тыл. На первой остановке решил что-то вкусненькое взять. Пришел к бабушке, торгующей яблоками. Предложил в обмен полушубок. Получил целое ведро яблок. Появился груженным в вагоне. Всем кислоты очень хотелось. Яблоки кисленькие, свеженькие. Прелесть. Приехали в Иваново – не принимают. Госпиталя забиты. Оттуда прибыли в Ярославль. Опять не принимают. В итоге в Костроме остановились. Поселили в огромнейшее здание текстильного института на берегу Горьковского водохранилища Волги. Справа размещались еще дореволюционные торговые ряды костромского купечества. Несколько дней жизни чувствовал слабость и неуверенность. Внезапно забегали санитары. Новый приток с фронта. Дают мне документы и собирают вещи. Приводят на соседнюю улицу в новое здание. Там расположился в другом госпитале. Эвакогоспиталь № 3031. Питание было ужасное. Если покормят за день один раз, то хорошо. Настолько много было народу. Настолько все было безалаберно устроено.

Ко всему этому вскоре определили, что у меня развивается туберкулез на фоне осложнений из-за ранения легкого. Мне не говорили. Но начали кормить семь раз в день. С семи утра до одиннадцати вечера. Ленд-лизовские продукты. Тушенка, колбаса, яичные порошки. Все вкуснейшее. Сульфидин постоянно давали. Вот так выжил.

Затем медицинская комиссия в октябре 1944 года. Сидевший в ней капитан говорит: «Будешь долго жить, но имей в виду, что в жизни тебе нельзя находиться там, где углекислота и газы. Легкие слабые. Это твоя смерть». Приезжают «покупатели». Я признан годным к нестроевой службе. Прямая дорога в стройбат. Но это считалось самая отвратительная форма службы. Да еще и со слабыми легкими. Куда мне.

Прошусь к танкистам – не берут. Про летчиков и говорить не приходиться. Никто в мою сторону даже не смотрит. Потом появились автомобилисты. К ним подскочил – взяли. Записали меня в свою команду. И надо же такое. Мне завтра отправляться, а сегодня назначили в наряд на охраны костромских элеваторов за городом километрах в шести. Три человека в наряде. Всех автомобилисты с собой назначили. Приказ есть приказ. Пошли. По прибытии доложились командиру. Старший лейтенант. Он нам сразу же говорит, что сейчас пойдет в город, у него есть кое-какие дела. Меня назначил старшим по караулу. Пытался отнекиваться, но офицер даже слушать не стал. Говорит: «Потом доложишь, как обстоят дела». Ну что, ругаться с ним не могу. Целую ночь стоял и думал, как же мне быть. Автомобилисты ждать не будут. Уедут. Попаду в стройбат. Там кормежка как у тыловиков: хуже некуда. Не выдержу. Внезапно осенило, ведь есть другие солдаты из соседнего взвода. Назначил одного из них за старшего. Сказал, что сам потом подойду. Мы втроем бегом оттуда бросились в расположение части. Там говорят, что автомобилисты уже пошли на погрузку на вокзал. Мы ринулись бегом. Добегаем. Наверное, успели за пять или восемь минут до отправления состава. Влетели в вагон.

Попали в 6-й отдельный учебный автомобильный полк, стоявший в городе Богородске Горьковской области. Учились на грузовиках «Шевроле», «Студебеккер», «Додж ¾». Но первый автомобиль, за руль которого я сел – это ГАЗ-АА, в просторечье «полуторка». Погода стояла снежная. А водителем-инструктором мне попалась молодая женщина, лет двадцати пяти. Вообще же у нас служили в основном мужчины, всего несколько женщин на «полуторках» инструкторами являлись. На других грузовиках, ленд-лизовских, мужики учили призывников. Я в скоростях соображал, ведь еще в тракторной бригаде пробовал водить. Но в снег все-таки заехал. Стал выбираться, забуксовал. Кое-как выехал. В общем, научился. Там все были возрастные мужики, только я молодой.

Особенно научился работать по схемам устройства машин. В моторе копался с закрытыми глазами, потому что когда я слушал лекцию инструктора, то специально не сидел, а все время стоял и внимательно ловил каждую информацию. Было время для самоподготовки. Ее заканчивали в 11 часов перед отбоем. Я лично обязательно ложился спать с тем знаниями, которые приобрел за день. Был рядовым, а занимал должность помкомвзвода. Мой напарник со второго учебного взвода, Хвастовин порекомендовал меня оставить преподавателем за рвение и знания. Я этого не знал, мне об этом Хвастовин позже рассказал. Вызывает командир батальона Чистяков и говорит, что есть мнение командования полка оставить меня преподавателем автодела. Я отказался, говорю: «Поеду на фронт. Война еще не закончилась». Комбат тут же взбеленился: «Ах, на фронт! Вы что тут, приехали команды раздавать офицерам?! Приказ ясен?» Отвечаю: «Так точно». Тот бросил: «Идите и выполняйте». Что характерно, дело прошлое, но из госпиталя меня отправили в одном немецком кожаном ботинке, еле налезал, второй русский. Шинель маленькая, выше колен. Одна обмотка даже не перекрывала все колено. Выглядел как шут гороховый. Так что меня заново обмундировали. 8 мая 1945 года меня послали в штаб полка на гауптвахту. Там проштрафились два «конденсатора». Это были новички, оканчивавшие курсы. Ярославские ребята, мне по плечу ростом. Невысокие. Мы их прозвали «конденсаторами».

Надо приводить в казарму. Забрал их, имел знакомства с военнослужащими. И один мне в разговоре рассказал: «Знаешь, что: якобы немцы решили капитулировать перед американцами и война закончилась». К концу дня я с такими новостями и пришел во взвод. Вдруг ночью, точнее, в четыре часа утра весь полк был поднят по тревоге. Выстроились. Ничего не понимаем. Выступили командиры. Сообщили о том, что закончилась война. Что там началось, не передать. Кричали. Целовались. Обнимались. Днем уже были и «100 грамм», и праздничный обед.

- У вас в части ставили на ПТР оптические прицелы?

- Нет, такого не помню.

- Вы стреляли по пехоте из противотанкового ружья?

- Тоже нет. Только по пулеметным точкам и в последний раз перед ранением по корректировщику.

- Какое ружье оказалось лучше во фронтовых условиях: ПТРД или ПТРС?

- Однозарядное бьет более точно, а в самозарядном разброс выстрелов выше. ПТРС давали только опытным стрелкам, которые умели попадать в цель. Из ПТРД же мог стрелять и новобранец.

- Разрешалось ли во время марша носить противотанковое ружье в разобранном виде?

- Нет. В случае протяженных маршей наши ружья возили на бричках за ротной колонной. При этом никогда не разбирали. Ездовым у нас был интересный мужичок. Сибиряк. Чудаковатый. Во-первых, близорукий, поэтому его не брали на боевые операции. Но на фронте честно заработал два ордена Красной Звезды. Каким образом? Когда полк шел к Мелитополю туманной осенью 1943 года, то он ехал на своей бричке. Впереди увидел вторую повозку, догнал ее. Внезапно слышит, что разговор не наш. Немцы. У него хватило соображения схватиться за карабин. Арестовал немцев. Получил первый орден. Во второй раз принял участие в вылазке перед Воинкой. Попросился с разведчиками. Упросил. И так получилось, что ночью из-за близорукости не сориентировался, наши разведчики отступили, а он остался на нейтральной территории. Просидел два дня в норе. Товарищи ездового в погибшие записали. Наши пошли в наступление, немцы контратаковали, и он из автомата с тылу врагов пострелял. Снова орден.

- Кто выбирал позицию для ПТР?

- Взводный или помкомвзвода определяли место для расчета. А потом уже мы вдвоем с Бобчинским смотрим, где конкретно лучше встать, чтобы замаскироваться.

- Сколько позиций для противотанкового ружья обычно отрывали?

- Обязательно две. Одна запасная всегда выкапывалась. При любых обстоятельствах.

- Какое у вас было личное оружие?

- Длинная винтовка Мосина.

- Как относились в войсках к партии, Сталину?

- Свое отношение каждый держал молча, потому что такие были условия, что можно легко загреметь под трибунал при ненужной болтовне. Для меня лично Сталин был вождем как вождем.

- Как поступали с пленными немцами?

- Надругательств над ними не было. Но такие моменты, что когда враг стрелял до последнего, то люди злились. Не щадили таких.

- Как складывались взаимоотношения с мирным населением?

- Когда мы подходили к передовой, то Свигачев вызвал меня и приказал пойти в отдельно стоявший у железной дороги дом. Прибалтика вся состоит из хуторов. Тот дом стоял между лесом и рельсами. Во дворе люди какие-то собирались. Взводный хотел выяснить, в чем дело. Я пошел туда. Как подобрался с винтовкой наперевес, хозяин пригласил меня за стол. Налил рюмку водки мне и себе. Выпили. Представился, что он ветврач в близлежащем населенном пункте. Я спросил: «Немцев нет?» Тот отрицательно мотнул головой и объяснил, что они в лес ушли. Угостил сыром собственного производства. Неплохо встретил. И про «лесных братьев» мы ничего не слышали.

- Что было самым страшным на фронте?

- Как такового страха я не испытывал. Было чувство ответственности за себя и за товарищей. Как-то мы остановились на опушке леса, где росло много дикой клубники. Стал собирать. И так увлекся, что отошел от товарищей. Внезапно чувствую, что кто-то за мной наблюдает. Слышу тихие шорохи. И я сразу почувствовал что-то не то. Думаю, нет. Тут я один. Со мной могут быстро расправиться. Отступил.

- Со вшами как боролись?

- Понятия не имею. У меня воши на фронте не успели завестись.

- Как вас кормили?

- Хорошо. Мне лично хватало.

- Женщины у вас в части служили?

- Нет.

- Как относились к замполитам?

- Мы слушали, что нам говорили на политзанятиях. В полемику не вступали. Они вели разговоры простые и откровенные. Умели найти подход к солдату.

- С особым отделом сталкивались?

- А как же. Имелись у нас представители в каждом подразделении и в каждой группе. Везде они вынюхивали. Если кто-то начинал говорить запретные вещи, его тут же ставили на карандаш. И убирали на гауптвахту. Волков, представитель этого ведомства, как-то со мной откровенно поделился. Заметил: «Мы сейчас к этому вопросу так относимся, что я в роте представляю этот отдел. К нам в армию идут и полицаи, и все, кто угодно. Надо вычислять примазавшихся и от этого «груза» избавляться».

- С власовцами довелось дело иметь?

- Да, во время оккупации. У нас какое-то время стояли кубанские казаки. В Митрофановке третий дом от полей стоял, за него я ходил собирать на пригорок кураи для отопления. Как-то полез, смотрю, казаки по-над лесополосой движутся к пятнадцатому участку, где расстреливали евреев и неугодных оккупационным властям. На мне была куртка, переделанная из солдатской шинели. Они серого цвета, и меня не заметили. Кого-то, по всей видимости, искали. Пронесло. Боялись их сильно. Те любили самосуд устраивать.

Демобилизовался в 1945 году. Первая очередь увольнений из армии коснулась учителей и агрономов. В это число и я попал. Решил учиться, помогать брату, матери и сестре. Тогда еще не знал, жива ли Лида. Она вернулась из Германии. Прибыл домой. Поехал в Нижнегорск. Встретились на улице вчетвером. Одноклассники. Такое вот совпадение. Вовка Долматов, который служил еще в 1941-м в истребительном батальоне с Василием Литвиным, старше меня на два года, их угнали в Германию. Разговорились. Ребята организовали группы сопротивления. Вредили немцам. Развернулись в тылу. Затем за стол сели. Я, Литвин, Женя Ткач и Вовка. Последний предложил пойти в виноделие. Станем на берегу Черного моря жить и сидеть на бочке с вином. Все будет хорошо. Не знал, как поступить. В конце-концов уговорили меня. Поступил весной 1946 года в Крымский сельскохозяйственный институт. Окончил его, в 1951-м был направлен работать в поселок Октябрьское, где трудился главным агрономом восемь лет. В 1960 году переехал в село Новоандреевку Симферопольского района. Стал главным агрономом колхоза имени Андрея Александровича Жданова. Вышел на пенсию в 1988-м.