Стратиевский Исай Борисович

И.С.- Родился 14/9/1919 в городе Николаеве. Отец работал ремесленником, кустарем-одиночкой, был человеком набожным и к Советской власти относился без особого восторга. Жили мы бедно, отцовских заработков с трудом хватало на скудное пропитание.

В 1935 году , когда по стране пошел новый очередной виток "золототряски" (арестовывали кустарей-одиночек, или, просто, людей, казавшихся властям зажиточными, и в заключении избивали их нещадно, "выбивая" золото, "на строительство коммунизма"), то и за моим отцом ночью пришли из НКВД. Отец просидел в городской тюрьме три месяца, выдержал побои и был выпущен на свободу, когда чекисты, наконец, убедились, что у нас просто нечего взять и нечем поживиться, нет у Стратиевского никаких ценностей. В том же году арестовали мужа маминой сестры, венгра по национальности, коммуниста и героя Гражданской войны, красного партизана. Он получил срок "10 лет заключения с правом переписки" по приговору Особого Совещания. После этих событий я перестал доверять партийцам, в комсомол не вступал, и держался подальше от "любой политики". В 1937 году, после окончания 9-го класса средней школы я пошел работать судовым электриком на Судостроительный завод имени Андре Марти, а по вечерам учился на рабфаке. В 1939 году поступил учиться в Николаевский кораблестроительный институт, на механический факультет. В институте была своя военная кафедра, и когда забирали студентов по "Ворошиловскому указу" в Красную Армию, то наш институт этот призыв не затронул.

В 1940 году вызвали в военкомат и вручали документ, в котором говорилось, что нам предоставляется отсрочка от призыва на период 1940-1945 годы. В армию ушел мой младший брат Альберт, погибший в сорок первом году под Ленинградом.

Незадолго до начала войны я со своей любимой девушкой Евой пошел в ЗАГС, мы расписались, так что войну я встретил уже семейным человеком.

Г.К. - Студенты кораблестроительного института имели бронь от призыва, и не подлежали мобилизации даже в годы войны. Как Вы оказались в армии?

И.С. - В начале августа немцы подошли вплотную к Николаеву. Мы как раз находились на заводской практике, и нам никто не отдавал приказ на эвакуацю. Жена работала техсекретарем в обкоме партии и 11-го августа работники партийный и советских учреждений были первыми эвакуированы из города. Я проводил жену на вокзале, и пошел в городской военкомат, но там уже никого не было! Рядом отделение милиции, и там никого, только висит на двери клочок бумаги - "Все ушли на фронт". Я шел по родному городу, в котором уже не оставалось намека на действующую власть и порядок. Мужики громили и грабили магазины... В какой-то момент я подумал, неужели все рухнуло и Советской власти наступил конец?.. Вернулся на завод, а оттуда вместе с заводчанами нас эвакуировали на восток. Большинство николаевских заводов вывозили в Астрахань и там, в сентябре сорок первого, я встретил свою жену. Она была на третьем месяце беременности. Но мы провели вместе всего несколько дней, нас снова ждало расставание. Я пришел в астраханский военкомат и попросил, чтобы меня забрали в армию добровольцем. В те годы был популярным призыв Сталина "Комсомолец на самолет", и когда в военкомате увидели, что перед ними студент, закончивший 2 курса, то спросили - "Куда желаешь?" - "В летчики" - сразу ответил я. Меня сразу зачислили в группу новобранцев, ожидающих отправки в летное училище. На катерах нас перебросили из Астрахани в Сталинград и 1/10/1941 года мы оказались в какой-то запасной части, где происходил отбор и распределение по частям и военным училищам. Нашу команду, "будущих авиаторов", держали, фактически, отдельно, и мы долго ждали, когда за нами придут "покупатели". И наконец-то за нами пришли командиры, в петлицах которых были "птички". Мы сильно обрадовались, нас привели строем на вокзал, посадили в эшелон и вместо летного училища привезли в город Орджоникидзе, где стояли на переформировке жалкие остатки 2-го воздушно-десантного корпуса, вышедшие из "киевского котла".

Г.К. - В какую воздушно-десантную бригаду Вы попали, и какую подготовку прошли?

И.С. - Я попал во 2-ую ВДБр, которой командовал майор Шеин. В Орджоникидзе мы находились почти семь месяцев, и все это время нас усиленно готовили к предстоящей выброске десанта в Крым. На переформирование и новое комплектование десантных бригад отправляли отборную молодежь, почти поголовно все десантники были русскими ребятами, а среднеазиатских нацменов или кавказцев среди нас я вообще не припомню. Было еще немного евреев и украинцев. Нас вооружили винтовками СВТ, выдали десантные ножи, и началась подготовка. Позже часть десантников получила автоматы.

В бригаде собрали отборный народ, гордость нации, крепких и грамотных ребят, патриотов Советской Родины. Ходили мы в обычной армейской форме, у нас не было десантных курток и шлемов. В каждом десантном батальоне после переформировки насчитывалось по 600 бойцов, почти все десантники были молодые парни в возрасте 20-22 лет, и только мой командир отделения Ардашев, призванный из Адлера, был уже тридцатилетним взрослым человеком, и еще два бойца - сержант Селезнев и сержант Артюхов из Армавира были немного постарше нас. Сначала мы производили парашютные прыжки с сорокаметровой вышки, прыгали со страховкой - наверх поднимались в специальной кабинке на лебедке. Потом произвели первый прыжок с самолета ПС -84, выбрасывались через боковую дверь, и прыжок с бомбардировщика ТБ-3, прыгая через бомболюк. Вот тогда-то мы стали настоящими десантниками. Конечно, во время прыжков были несчастные случаи, у нас, например, один из роты разбился насмерть. Ночное десантирование с воздуха - штука непростая... Готовили нас в основном к ночным действиям, очень часто нас по ночам поднимали по тревоге, сажали в грузовики, отвозили за 15-20 километров от города и здесь мы проводили учения, например, имитируя штурм и захват немецкого аэродрома, или проведение различных диверсионных действий в глубоком тылу. Мы проходили усиленную подготовку по рукопашному и штыковому бою, нас учили, как правильно убивать ножом. Но что самое примечательное, большинство десантников прошло обучение у связистов. Сначала нам показали телефонные аппараты и катушки с проводом, объяснили, как присоединять провод к аппарату. А потом начались занятия по подготовке радистов, нас тренировали в работе на компактной рации РБ, выглядевшей, как аллюминиевый ящик, и на громоздкой радиостанции, которая, кажется, называлась РТ -5. Мы овладели "морзянкой", работой на ключе и на приеме, тренировались в записи цифр, которые передавались в учебных классах через специальный прибор "трансмиттер" - каждая цифра состояла из пяти знаков. Нам разрешалось носить бороды, нас не стригли наголо.

Весной сорок второго года мы закончили подготовку и ждали приказа на десантирование. Держали нас на Кавказе до 14/5/1942, ночью подняли по тревоге, посадили в эшелоны и отправили в Краснодар. Смешно сказать, но местные нацмены, в основном чеченцы, узнали о нашей отправке на фронт за пару дней до нас. Они толпились у ворот части и предлагали продать автоматы, обещая за каждый по двадцать тысяч рублей и мешок чуреков. Прибыли в Краснодар шестнадцатого мая, здесь нам приказали оставить парашюты на месте, и мы немедленно пешим маршем двинули в Тамань. За двое с небольшим суток, фактически без привалов, мы, с полной боевой выкладкой, покрыли расстояние свыше 130 километров, пришли в Темрюк и расположились прямо на берегу моря. Многие сбили ноги в кровь. По дороге, на марше, нам довелось увидеть самого командующего фронтом маршала Буденного. Возле нас остановилась штабная легковая машина, и оттуда вышел Буденный - "Чьи войска?", ему ответили -"Десантники майора Шеина!". Кто-то из бойцов заметил остававшегося внутри машины наркома Кагановича.

Г.К. - Когда десантников ввели в бой?

И.. - Вночь с 18-го на 19-е мая. Мы уже знали, что в Крыму произошла трагедия, и что наши войска на другом берегу пролива разбиты наголову. Ширина пролива на нашем участке была, кажется, 26 километров, и к берегу волнами прибивало трупы матросов и красноармейцев, и нам приказали их собирать. Ночью нас куда-то долго вели по берегу в батальонных колоннах, и тут мы увидели стоящие у берега сейнера, мотоботы и катера. Нам приказали оставить на берегу все, кроме оружия и гранат, и подняться на борт кораблей. Нам поставили задачу, высадиться на крымском берегу и захватить плацдарм.

Г.К. - Вы знали, что идете на верную смерть?

И.С. - Все десантники это прекрасно осознавали...

Когда стояли в Орджоникидзе на подготовке, мне жена прислал открытку, в которой написала, что 24-го февраля у нас родился сын, там еще были строки - "Пусть рождение сына принесет счастье отцу", на открытке была изображена детская ручонка.

Я посмотрел на открытку, спрятал ее в карман гимнастерки, и поднялся на борт, понимая, что назад, скорее всего, уже не вернусь...

После войны сколько ни искал в мемуарной литературе упоминания о неудачной попытке высадки морским десантом 2-й ВДБр да и всего 2-го ВДК в Крыму 19/5/1942 - нигде нет об этом никакой информации. Почему? Пытаются скрыть еще одну трагедию войны?

Сейнера отплыли от таманского берега километров на десять, мы уже отчетливо видели приближающийся крымский берег, и тут нас обнаружили и по нам открыли жуткий огонь из орудий и минометов. Вода в проливе закипела, рядом горели сейнера и мотоботы, в небе десятки сигнальных ракет, стало светло как днем, нас заваливали снарядами и минами, кругом разрывы, взлетающие в воздух деревянные обломки, крики тонущих, .... и в итоге, так и не добравшись до берега и не выдержав этого убийственного артобстрела, уцелевшие плавсредства повернули назад на Темрюк.

Назад, на восточный берег, вернулось меньше половины десантников, остальные, так и не успев ничего сделать на этой войне, нашли свою смерть в водах Керченского залива...

Мы были потрясены потерями и нашей неудачей. Я сколько не пытаюсь вспомнить, как оказался на восточном берегу пролива - не получается, настолько силен был психологический шок, полученный той ночью. Все в каком-то кровавом тумане

Уже через сутки нас отправили обратно в Краснодар, а оттуда нас перебросили на формировку 32-й гвардейской стрелковой дивизии, созданную из остатков нашего 2-го воздушно-десантного корпуса. Было сформировано 3 стрелковых полка: 80-й,81-й,82-й, и я попал служить в 80-й гвардейский стрелковый полк. Если я правильно запомнил, командира дивизии звали - полковник Тихонов. Вскоре дивизия была брошена на передовую, на оборону Кавказа.

Г.К. - На каком участке оборонялась 32-я гв.СД ?

И.С. - Мы отступали до линии Майкоп -Туапсе. Отходили с боями. Запомнился один момент. Ночью встали в обороне у каких-то скал, и тут подъехали три "катюши", которые мы увидели впервые. Они дали залп и ушли, а мы пошли в атаку. Навстречу - ни единого выстрела. Добрались до немецких позиций и увидели черную обгоревшую землю, и обугленные немецкие трупы... Нам почти все время не везло, так получалось, что немецкие позиции постоянно находились сверху, а мы внизу, так нас элементарно забрасывали со скал гранатами. Как-то заняли оборону в предгорье, в каком-то лесу, саперных лопаток у нас не было, и мы стали копать себе ячейки штык-ножами. Окопаться не успели, как начался сильнейший минометный обстрел, и мы, теряя товарищей, вынуждены были под огнем быстро отойти из этого леса.

Смотрю, и вижу, как мертвым лежит на земле мой товарищ-десантник, двухметрового роста украинец Петр Тарасенко. Осколком мины ему снесло затылок... Он так и остался лежать незахороненным...

В августе 1942 года мы оказались в 50 километрах от Майкопа. Никого кроме нашего 80-гв. СП на этом участке передовой не было, и батальоны заняли оборону. Где заняли позиции два других стрелковых полка дивизии, мы, рядовые бойцы, не знали. Нашему батальону достался участок, своеобразный "треугольник", слева - станица Куринская, справа - станица Горячий Ключ, а на "вершине треугольника" станица Ходыженская. Одна рота окопалась на равнине, а две другие роты батальоны закрепились в горах. Сначала все для нас складывалось не так плохо. Немцы пытались нас скинуть с позиций психической атакой, напоминавшей "каппелевскую атаку". Утром смотрим, из Ходыженки, из лесопосадки, стройными рядами выходят немцы, без мундиров и пилоток, и цепями, в белых нательных рубашках, стреляя из автоматов в воздух и в стороны, что-то орут и идут прямо на нас. Мы оторопели, оцепенели, для нас все это было страшно и непривычно, но тут откуда-то слева застрочил наш станковый пулемет, мы очнулись и вступили в бой. Немцы отошли. Все поле боя перед нами было в "белых пятнах".

А потом, где-то через полчаса, появились три немецких танка, но они нас не атаковали,

с танков спрыгнули несколько немцев, и веревками с крючьми цепляли к машинам тела убитых, и вскоре очистили все поле от своих трупов. Мы огонь по ним не вели, а полковой артиллерии, чтобы стрелять по танкам, у нас тогда уже не было.

Связь с ротой на равнине была проводная, и возде Куринского разъезда на участке железной дороги Армавир -Туапсе, на полпути между позициями роты и тыла батальона , рядом с высокой насыпью, был устроен НП для бойцов, в обязанность которым вменялось устранять порывы на линии во время немецких обстрелов. Ротный направил на этот пункт опытного бойца Константина Селезнева, высокого черноволосого парня, лет 27 от роду , уже "битого волка войны", начинавшего воевать еще в 1941 году на Украине в составе 2-го ВДК. Ему приказали взять напарника, и Селезнев выбрал меня. Возле насыпи рядом с трубой диаметром полтора метра, мы вырыли окопчик, в котором разместились. За обедом ходили в батальон, пролезали через трубу в насыпи, дальше шло ровное поле длинной 300 метров и шириной метров 80, и за ним начиналась лесопосадка, тянувшаяся на несколько километров. На несколько дней наступило относительное затишье, то ли немцы выдохлись, то ли просто накапливали силы для сокрушительного удара по нашей десантной дивизии. В какой-то день я пошел за обедом, было тихо, и даже винтовку с собой не взял. Дошел до батальонного тыла, расположенного в месте, названном Грязная Балка, повар налил мне в котелок суп, а кашу положил в крышку от котелка, и я направился назад к Селезневу. На поле, перед насыпью, попал под немецкий минометный обстрел, который длился очень долго, мне казалось, что непрерывный вой и разрывы мин всю душу вытянут наружу. Когда мины перестали падать я посмотрел, а котелок весь пробит осколками, крышка с кашей вся завалена землей. Взял эту кашу, подхожу к насыпи, и только хотел юркнуть в трубу, чтобы вылезти на другую сторону, как услышал за насыпью немецкие голоса. У меня с собой не был даже гранаты, и я побежал назад к посадке. Так что произошло тогда - оказывается, немцы под прикрытием обстрела прорвались к Куринскому разъезду, перебили часть роты, занимавшей оборону на равнине, и полностью замкнули окружение нашего полка. Гитлеровцы ушли вперед на восемь километров, а нас оставили в своем тылу, прочно обложив со всех сторон пулеметными и артиллерийскими заслонами. А потом начались непрекращающиеся бомбежки, нас бомбили днем и ночью, почти без перерывов. Лесопосадка, в которой мы закрепились, превратилась в сплошной бурелом из поваленных взрывами деревьев. Мы сидели в круговой обороне, ожидая хоть какой-то развязки. Никто нас не пытался деблокировать, в небе мы не видели нашей авиации, и не слышали за своей спиной нашей орудийной канонады. Нас просто уже "списали в потери", бросили на произвол судьбы. В один из авианалетов, восьмого сентября, мне осколок бомбы попал в ногу, и его зазубренный край остался торчать снаружи. Я осколок из ноги вырвал, сам себя перебинтовал, а где санбат? - даже не знал, так и остался в окопе. Десятого сентября к моему окопчику подошел взводный, младший лейтенант, и протянул сухарь. Я стал его грызть, до этого ничего не ел трое суток, и тут взводный мне говорит - "Идти можешь? Сегодня ночью мы будем прорываться из окружения. Если пойдешь, то есть команда, котелки не брать, чтобы ничего ненароком не звякнуло".

Я, опираясь на винтовку, похромал на место сбора бойцов, идущих на прорыв. Мы вытянулись в цепь и пошли... Проходили мимо места, где лежали наши тяжелораненые. Они просили нас - "Братцы, не бросайте", материли нас, а мы, молча, опустив головы, сгорая от стыда и своего бессилия что либо изменить, шли мимо своих боевых товарищей, а нам в спину раздавались их проклятия... Мы, считай, что предали их, оставили раненых боевых товарищей на растерзание врагу, но для тех, кто еще стоял на ногах, это был единственный шанс остаться в живых, идти на прорыв, даже такой страшной ценой заплатив за возможность прорваться с боем к своим. Подошли к зацементированной канаве, такой "трубопровод" в высоту с половину человеческого роста. Все тихо, "ручейком", спускались в канаву, и, пригнувшись, без звука, шли вперед на восток. Нам надо было пройти семь километров по немецким тылам, но уже через километр нас заметили. Началась пулеметная стрельба, среди нас поднялась паника, бойцы кинулись из канавы врассыпную, и метались под пулеметными трассирующими очередями. И тут один капитан, начальник штаба второго батальона, крикнул - "Кто хочет жить, за мной! Ура!". И все, кто услышал его призыв, со стихающим "Ура" кинулись в атаку. Немцы не приняли ночного боя и стали отходить, расстреливая нас с флангов. Мы наткнулись на полевую кухню, брошенную немцами, и на бегу, кто пилоткой, а кто руками зачерпывали из кухни сладкую вермишель, и, продолжая идти на прорыв, ели ее, а рядом падали убитые товарищи... Вся наша атакующая волна под огнем противника, рассыпалась на мелкие группки, но группе, в которую я стихийно попал, удалось выйти к своим на линии обороны 68-й Морской СБР. Нас сразу "приняли" бригадные "особисты", приказали сдать оружие, и всех вышедших из окружения поголовно переписали. Мне сказали, что я одиннадцатый человек, который вышел из окружения из состава нашей роты. Потом пришел "особистский" начальник и приказал раненых отправить в бригадный санбат без проверки. Там врачи сняли с моей ноги грязные бинты, посмотрели на рану, покачали мрачно головами и говорят - "Надо немедленно ногу ампутировать. Гангрена началась, можешь даже до госпиталя не дотянуть". Я наотрез отказался от ампутации. И тут как раз подошли три машины за ранеными, нас как дрова закинули в кузова, и ночью, даже не дав провожатых или санинструктора, без единой винтовки, отправили в Туапсе. Машины подошли к вокзалу, на перроне стоял поезд, составленный из пассажирских вагонов, нас занесли в вагоны и отправили в Тбилиси. А мы все вшивые, три месяца не мылись в бане, и я просто снял с себя грязное белье и выбросил в окно. Привезли в Тбилиси, в госпиталь расположенный на улице Ленина, который назывался "Нулевой гвардейский военный госпиталь".

Там я пролежал несколько месяцев, мне шесть раз делали переливание крови, но врачи мою раненую ногу все же сохранили.

Г.К. - Пытались как-то узнать судьбу тех десантников 80-го гв. СП, котрым не довелось выйти из окружения под Майкопом?

И.С. - После войны, во второй половине пятидесятых годов, я нашел в Адлере своего боевого товарища, сержанта Ардашева. В сочинской "Горсправке" мне дали его адрес, и когда мы с ним встретились, то нам было очень тяжело вспоминать о тех днях. Мы пили в память о погибших товарищах, и когда я спросил Ардашева, что произошло дальше?, то он рассказал, что не смог выйти из окружения, попал в плен, и видел, как немцы расстреляли всех наших тяжелораненых десантников...

Ардашев просидел в немецком концлагере до 1945 года, а сразу после войны его осудили в трибунале, дали "7 лет за плен" и свой срок он отбыл в советских лагерях на Колыме...

Г.К. - Что происходило с Вами после выписки из госпиталя?

И.С. - Команду выписанных из тбилисского госпиталя красноармейцев отправили в грузинский город Гори, где находился ЗАП и пересыльный пункт, и где происходила формировка маршевых рот. На небольшом участке собрали несколько тысяч человек, сброд из "свежих" призывников и солдат, возвращающихся в части после ранений, стояли палатки на 50 человек каждая, но в эти палатки набивали столько народу, что теснота получилось просто дикой. На землю кинули солому, сверху брезент - вот и все "условия". Кормежка была чисто символической и все мечтали побыстрее оставить это проклятое место. В один из дней нас построили, и приказали - "Кто со средним образованием? Выйти из строя!". Таких оказалось человек сто пятьдесят. Нас сразу отвели на железнодорожную станцию, посадили в теплушки и отправили в Армению, в Степанакерт, где находилось в эвакуации Буйнакское военно-пехотное училище.

Здесь нас помыли, переодели, снова "превратили в людей". Из нас, бывших фронтовиков, был сформирован третий курсантский батальон, и нам объявили, что мы должны пройти десятимесячный курс обучения и будем выпущены из училища офицерами, командирами стрелковых взводов.

Г.К. - Учеба в Буйнакском ВПУ была тяжелой?

И.С. - С нас "спускали" не семь, а все десять шкур. Занятия шли почти без передышки с раннего утра и до десяти вечера. На вечернем построении ежедневно мы пели "Интернационал", после чего раздавался голос старшины - "Чтобы через две минуты- ни одного ходящего, ни одного блудящего!". Наш взводный лейтенант Плотников из нас все соки выжимал - гонял на полевые занятия бегом, а назад строем с песнями. Обессилевших и отставших товарищей курсанты волокли назад под руки. Возвращаемся к воротам училища, "язык на плече", от усталости еле ноги передвигаем, а там нас встречает майор, начальник штаба ВПУ, и с сарказмом говорит Плотникову - "Что же ты лейтенант жалостливый такой, с курсантами так плохо занимаешься? Мы им новые обмотки выдали, а они у них сухие? А ну, на стрельбище, туда и обратно, бегом, марш!". Денежное довольствие, которое мы получали, составляло всего 20 рублей, которых только и хватало на один стакан каких- то мелких сучков, названных на местном базаре "махоркой". Выпустили нас из училища в ноябре 1943 года, хорошо экипировали и отправили на Украинские Фронта.

Я попал на 2-й УФ, в 5-ую гв. Армию, в 78-ую гв. СД, во 2-й батальон 223-го гвардейского СП, на должность командира стрелкового взвода. И так, "Ванькой-взводным", я провоевал до самого конца войны, пройдя с боями Украину, Польшу, Германию и Чехословакию. Командиром полка был подполковник Рашев.

Г.К. - Где в конце 1943 года находилась 78-я гв. СД?

И.С. - Южнее Кировограда, а затем зимой сорок четвертого года мы прикрывали западную часть Корсунь-Шевченского "котла". Как-то вызывает меня комбат и говорит, что по сведениям наблюдателей немцы просачиваются из окружения на стыке. Приказал взять бойцов и проверить обстановку. Я взял с собой помкомвзвода, пятерых бойцов, у нас были два ручных пулемета, три автомата, гранаты, и мы еще засветло зашли в пустое село, расположенное у батальонного стыка. Сзади, сверху с пригорка, нас прикрывал расчет пулемета "максим". В одной из пустых хат обнаружили дряхлого деда, и говорим ему - "Дед, показывай, где тут немцы по ночам проходят". Мы залегли в засаде, ночью слышим шаги, немецкую и румынскую речь. В двадцати метрах от нас, через дорогу, собралась группа окруженцев, больше тридцати человек. Они стояли и обсуждали дальнейший маршрут продвижения. И тут мы по ним ударили из всех стволов.

Всех положили и перебили, никто не ушел. Потом собрали с трупов документы и оружие, добили раненых немцев, и к утру вернулись в батальон. За этот бой мне был вручен орден ОВ 2-й степени, помкомвзвода получил орден Боевого Красного Знамени, а остальные красноармейцы - другие ордена.

Г.К. - Как проходило для Вас весеннее наступление до Днестра и летний прорыв в Польшу? Какие бои наиболее запомнились?

И.С. - В марте мы шли южнее Умани, утопая в грязи. Распутица была для нас хуже немецкого огня. Вышли к реке и форсировали Днестр южнее Рыбницы.

Что запомнилось из весенних боев? В одном из сел закрепились немцы, и трое суток мы не могли ворваться в него, сильнейшим огнем немцы положили нас прямо в болото на подступах, и только на четвертые сутки, в темноте, нам удалось занять крайние дома. Мы были голодными и до предела измученными, а румыны не хотели нас кормить, и пришлось угрозой оружия добыть себе хоть какую-то еду. Румыны дали нам немного кукурузной муки для мамалыги, мы ее сварили, поели и завалились спать. На рассвете часовой кричит - "Немцы!". Оказалось, что в ста метрах от нас, в двухэтажном каменном доме закрепились гитлеровцы, которые, заметив нашу суету, застигнутые врасплох, стали выпрыгивать из окон и занимать оборону. Мы пошли в атаку, но огонь противника был настолько плотным, что бойцы залегли. А комбат мне орет по связи - "Стратиевский, вперед!". Но бойцы словно вмерзли в землю, никто не встает под пули.

Тогда я встал в полный рост, подбежал к цепи, и стал силой поднимать солдат, одного ткнул прикладом, второго потянул за шинель, а когда подбежал к третьему, то вдруг почувствовал удар в затылок и упал без сознания. Очнулся, рядом со мной залег командир соседнего взвода, младший лейтенант, он кричит мне - "Лейтенант! Ты живой!?". Доложили комбату, что я ранен, и он приказал меня отправить в санбат.

Врачи в санбате посмотрели на голову и говорят - "Пуля прошла по касательной. Ты счастливчик. Еще бы пару миллиметров вправо и тебе бы череп раскололо".

Забинтовали голову и, через три дня, я по своей воле вернулся в роту.

Потери мы несли серьезные в каждом бою.

Поднимутся в атаку 60 человек, так тридцать остаются лежать на поле боя, "по дороге". На Украине, командиры полков и батальонов, в только что освобожденных населенных пунктах, сами проводили мобилизацию, набирали по селам мужиков и семнадцатилетних пацанов, им вручали в руки оружие, оставшееся от убитых, и сразу зачисляли в полк и распределяли по ротам, без какой-либо подготовки. Идет батальон, так половина бойцов одета в свою "гражданскую" одежду, их даже обмундировать не успевали. В атаку сходим, и в строю, "из крестьян", после боя почти никого не оставалось. Один мужик идет рядом со мной в белом овчинном тулупе, я ему говорю, чтобы сбросил свой полушубок, и снял с убитого шинель или ватник и переоделся. Он не захотел.

Пошли в атаку, пробежал он вперед метров двадцать, и сразу убит...

В апреле мы подошли к городу Баташаны, подступы к которому на нашем участке прикрывала высота. Наши минометчики забросали высоту минами, немцы с нее драпанули, мы взобрались по склону на геень высоты. Заняли оборону, слева взвод автоматчиков, которым командовал мой товарищ по пехотному училищу, москвич Рудометов, я по центру, а справа еще один взвод из нашей роты, я не помню уже сейчас фамилию его командира. Нас еще поддерживал пулеметный взвод лейтенанта Христофорова. Немцы внизу изготовились к контратаке. И тут начался немецкий минометный и артиллерийский обстрел, да такой невыносимо сильный, что мы не выдержали, нам пришлось просто скатиться с высоты назад на исходные позиции.

За три дня нам довелось одиннадцать раз подниматься в атаку и штурмовать эту высоту, брать ее и снова отдавать врагу, и только в одиннадцатой атаке нам удалось окончательно закрепиться на ней. Прибежал на высоту комбат, майор Жилин, пистолет держит в правой руке. Лицо у него в тот момент было страшное, все перекошенное. Он заорал - "Стратиевский, где люди!?". Я показываю ему на десять бойцов оставшихся от роты, и говорю - "Это все , кто живой. Остальные на высоте лежат". И Жилин переложил пистолет в другую руку, и кулаком ударил меня... И по его вине, наша рота, да и весь батальон полег в лобовых атаках на высоту под Баташанами, но его реакция на неоправданную гибель бойцов была вот такой - ударить своего офицера...

Только в мае сорок четвертого нас вывели во второй эшелон, и потом мы узнали, что маршала Конева назначили командующим 1-го УФ, и он решил забрать с собой нашу 5-ую гв. Армию. Мы проделали марш, который длился целый месяц. Проходили в день по 20-25 километров, а каждый третий день был дневкой, мы отдыхали. Перед входом в каждый город или большое село нам давали час на приведение себя в порядок, на грузовике привозили дивизионный оркестр, который пускали впереди нашей колонны и под звуки "Прощания славянки", мы, стараясь идти в ногу, проходили населенные пункты. Командиры на "виллисах" и "доджах" ехали впереди нас. Дошли до польской границы, и нас сразу бросили в бои в район городов Жешув, Ярослав, южнее Сандомира.

В одном из боев мы оказались от немцев на расстоянии 20-25 метров, и они забросали нас гранатами. Я почуствовал удар в правую челюсть, понял, что ранен, провел рукой по лицу и шее, а на руке кровь. Бинтов не было, так мне ординарец дал полотенце, я забинтовал им шею и пошел в тыл, решив, что осколок перебил мне сонную артерию. Силы меня быстро оставили, думал, что до санроты не дойду, но мимо меня в тыл проехала подвода с ранеными и меня подобрали с собой. В санбате врачи не заметили, что нет выходного отверстия, шею забинтовали, сказали, что артерия не перебита.

Через несколько дней я вернулся в роту. Прошло лет десять и на рентгене был обнаружен осколок гранаты, застрявший в шее, после этого ранения. Трогать его было опасно, хирурги отказались вырезать. Но с сорок четвертого года я не мог толком побриться, в месте ранения как током било. Друзьям после войны фокус показывал, положу магнит на шею справа, а он не падает... Снова бой, идем цепью в атаку, немцы засели на буграх, в вырытых ячейках. Добежали почти вплотную, бросили гранаты, и опять вперед с криком "Ура!". Дал из автомата веером длинную очередь, и краем глаза заметил, как слева от меня из ячейки высунулся немец, дал очередь и снова спрятался. Я развернулся в его сторону, очередь по брустверу, подбежал туда, спрыгнул к нему в окоп, а он уже хрипит, умирает, я очередью задел его в голову. Рядом открытый солдатский ранец.

Взял оттуда две плитки шоколада, забрал у немца автомат, два рожка с патронами, и побежал дальше в бой. Вышли на какой-то рубеж, нашу роту снова поднимают, приказ - "Приготовиться к атаке". Подвели поближе на исходную позицию. Смотрим, стоят штрафники-зеки, человек 40-50, все без оружия!, у них только финки были в руках. Комбат говорит - "Они первыми пойдут, а вы сразу за ними". Зеки "живым щитом" нас прикрыли, ворвались в траншеи, а мы сразу, без остановки, не ввязываясь в рукопашную, перемахнув через немецкие окопы, в которых штрафники резались с немцами, рванули вперед и захватили вторую линию обороны.

Подошли к Висле и нам передали приказ - занять оборону по правому берегу реки, сменить стрелковую роту, ранее занимавшую позиции на этом участке.

Старый ротный мне все показал, все подробно объяснил, уже были вырыты траншеи полного профиля. У меня было тридцать бойцов, справа один станковый "максим", в расчете офицер, младший лейтенант, слева разместилась батарея 76-мм орудий.

Нам поставили задачу не давать немцам покоя, все время держать их в напряжении.

Два человека каждую ночь специально ходили с ракетницами и беспрерывно пускали сигнальные ракеты в воздух, а пулеметчики вели беспокоящий огонь в сторону противника. Каждый вечер старшина привозил по два новых ящика с патронами.

Я не задумывался, кто у меня в соседях на флангах, и приказал сделать пулеметчикам по две запасных позиции. Кромка берега была заминирована, и немцы пустили через реку вплавь табун лошадей, чтобы они переплыли Вислу и собой разминировали берег...

На нашем участке был брод , отмеченный прутиками, торчащими из воды, и по нему, на тот берег, уходили наши разведгруппы. Немцы периодически обстреливали нас из орудий и минометов. И так мы простояли на Висле целый месяц, не понеся никаких потерь.

За всю войну, за все то время, которое я находился на передовой, это был самый бескровный период. А потом нас сменила новая стрелковая рота, и нас бросили в наступление на Ченстохов.

Г.К. - А из боев в Германии, что наиболее запало в память?

И.С. - Форсирование Одера. Саперы проложили штурмовые мостики и мой взвод, один из первых в полку перебежал на немецкую сторону и вступил в бой. Напротив нас, в домах, засели немцы и остервенело отбивались. Потом, из-за домов, вышла САУ и начала нас обстреливать. В десяти метрах от меня расчет ПТР вел огонь по самоходке, попадал в нее, но "пэтээровский" патрон не пробивал броню. И тут САУ "плюнула" снарядом, пэтээровцев разнесло в клочья, а мне осколок снаряда врезался в лобную кость и застрял в ней. Ординарец Лешка, рукой, ухватившись за край, вырвал осколок из кости.

Мы смогли удержать захваченные позиции до подхода подкреплений, я ушел в санбат и через несколько дней вернулся в батальон. Комбат при общем построении вручил мне орден Красной Звезды. Мы продвинулись вперед при поддержке танкистов, но немцы выдвинули навстречу отряды истребителей танков с "фаустпатронами" и наше наступление застопорилось. Танкисты боялись "фаустников" как черт ладана , и пехоте пришлось первой идти вперед. Залегли в кювете возле шоссе, на другой стороне дороги, также в кювете, немцы, но слева от нас они поставили пулемет, который фланкирующим огнем держал дорогу под прицелом и не давал нам перемахнуть через шоссе и выбить противника. Двое бойцов пытались перебежать через шоссе и были сразу срезаны пулеметной очередью. И тут мне помкомвзвода Ерохин сказал - "Я пойду", но он успел пробежать несколько шагов и его убило. Я доложил по полевому телефону обстановку в штаб, и на подмогу к нам подошли три танка. Из одного вылез танкист - "Кто старший?" - "Я, лейтенант Стратиевский" - "Лезьте на броню. Если заметишь "фаустника" сразу стучи прикладом по броне, мы остановимся". Мы двинулись по нашей стороне, а вдоль шоссе стояли сооружения из бревен в виде буквы "П", и в одном из них засел "фаустник", которого мы вовремя заметили. На "фаустпатроне" есть специальный клапан, его сдвигаешь и так устанавливаешь расстояние для стрельбы зарядом на 90- 150 метров, но этот немец замешкался, и танкисты из пушки и пулеметов "проверили" все впереди, мы благополучно перемахнули через шоссе и танки рванули прямо по кювету, в котором засели немцы. За всех в тот миг отомстили, и за Ерохина, и за других павших бойцов...

Мы прорвались к Вроцлаву, и внезапной атакой захватили небольшой немецкий город Вайсвассер, который поразил нас своим изобилием. В магазинах висели на вешалках пальто из великолепной кожи, костюмы, лежали тюки ткани. Заходим в местный ресторан, а на столах стоят раскупоренные бутылки вина, на вилках нанизаны куски мяса.

Никто из немцев не ожидал нашего появления здесь, в немецком глубоком тылу.

А вся наша "германская эпопея" окончательно закончилась после взятия города Шпремберг, на подступах к Берлину. Здесь, часть нашей 5-й гв. Армиипшла на штурм немецкой столицы, а другую часть, в том числе и нашу дивизию, развернули на юг, на Дрезден. Мы прошли через полностью разрушенный американскими бомбардировками Дрезден, освободив на окраине города узников из концлагеря, и без остановки продвинулись до Пильзена, где навстречу нам шла колонна американских "джипов" - так мы встретились с союзниками.

Но война для меня закончилась только 19-го мая 1945 года. После объявления о капитуляции Германии, в Рудных горах в Чехии засели остатки эсэсовских частей и "власовцы", не желавшие сдаваться в плен и пытавшиеся уйти через горы в американскую зону оккупации. И целых десять, уже мирных дней, нам пришлось прочесывать и зачищать эти горы, вступать в перестрелки, и снова нести потери. Спустились с гор в город Карлсбад, где в отеле под названием "Пуп" разместился штаб нашего батальона. Моему ротному, старшему лейтенанту Бондарю, за эту операцию по зачистке Рудных гор вскоре вручили орден Александра Невского.

Г.К. - У меня есть несколько общих вопросов. Как поступали в Вашей роте с немецкими пленными?

И.С. - Пленных у нас в полку не убивали. Всем сдавшимся в плен сохраняли жизнь, даже немцам из войск СС, которые попались к нам в руки в Чехословакии.

Не всегда простые немецкие солдаты воспринимались нами как лютые враги, которых надо всех до единого уничтожать. Мы солдаты, и они были солдатами, исполняющие приказы своих командиров. Да, они пришли на нашу землю как захватчики , но не все же по своей воле. Иногда на передовой происходило такое, что сейчас трудно поверить в это. Все, рано или поздно, уставали воевать и убивать.

На Кавказе, в 1942 году, мы держим оборону на одной горе, а немцы на соседней.

Между нами пропасть, внизу которой протекает ручей. Так существовал негласный "договор" между нами. Когда немец или наш красноармеец, по очереди, с флягами и котелками, спускались к ручью за водой, то ни одна из воюющих сторон огня по ним не открывала. Сначала немец наберет воды и уходит, потом наш боец идет к ручью.

Нечто подобное происходило и в 1944 году. Немцы находились совсем близко от нас, нейтральная полоса была всего 50 метров. И немцы, и мы, вылезали без опаски на бруствер, и лениво переругивались или перекрикивались друг с другом. Немцы кричали нам - "Рус, ком, кушат курка!", и если вдруг к траншеям подходили их офицеры, то немцы предупреждали криком - "Вег! Шиссен!", и мы спрыгивали назад, в свои окопы.

Г.К. - А с "власовцами", кроме как в Чехословакии, сталкиваться приходилось?

И.С. - Всякое случалось... С разными людьми война сталкивала. В Германии, в одном из только что захваченных селений, мы задержали бывшего военнопленного и бывшего капитана Красной Армии, который выглядел сытым и довольным жизнью, ходил в новенькой телогрейке, и не мог внятно объяснить, как он тут очутился и что здесь делает. Комбат приказал мне арестовать его и до утра приставить охрану. Утром объявляют общее построение батальона, в шеренгу по четыре. Вышел комбат, повернул строй налево и говорит мне - "Веди сюда своего арестанта!". Привели этого капитана. И тут комбат зычным голосом - "Именем СССР этот изменник Родины приговаривается к расстрелу!", и командует приговоренному - "Снимай телогрейку!". Тот скинул, комбат - "Кому нужна?" . Кто-то из бойцов отозвался из строя. Комбат - "Забирай", и дальше - "Снимай ботинки". Капитан разулся, комбат - "Кому обувка нужна?", снова нашелся желающий "переобуться". Комбат - "Добровольцы, на приведение приговора в исполнение, есть?". Из строя вышло человек восемь, построились в ряд, и по команде майора из автоматов расстреляли этого капитана, который перед смертью не произнес ни слова. Комбат подошел к расстрелянному и всадил ему в голову всю обойму из своего ТТ. Какие грехи были за душой у этого капитана?- я так и не узнал... Приговорил его комбат, и все...

Г.К. - Ваше личное "довоенное отношение" к партийцам, на фронте изменилось?

И.С. - В Буйнакском военном училище мне предложили вступить в ВКП(б), мол, ты фронтовик-десантник, и должен быть в рядах коммунистов. Приняли в кандидаты в партию. И уже на фронте, в апреле 1944 года, нас, кандидатов, собрали вместе, повезли на машине в штаб дивизии, и, здесь, на партийном дивизионном бюро нас приняли в члены партии. Изменилось ли мое отношение к ним? Смотрите, к рядовым простым коммунистам я всегда относился лояльно, ведь я не воспринимал ВКП(б) или Советскую власть как что-то чуждое или враждебное мне. Но за всю войну я лично ни разу не видел в бою политработников. На передовой их можно было увидеть только в затишье.

Но был у меня случай, когда я, как коммунист, пошел искать справедливость в армии именно к замполиту. Мы стояли в лесу на отдыхе, меня назначили дежурным по полку, хожу по расположению с повязкой дежурного на рукаве. Бойцы вырубили лес, поставили палатки, сделали "линейку". Мимо проходит женщина, капитан медслужбы.

Я ей откозырял, она прошла дальше, и вдруг оборачивается и обращается ко мне - "Лейтенант, почему не докладываете?". Отвечаю - "По уставу обязан докладывать только прямому командиру". Через десять минут бежит мой сержант и передает приказ - немедленно явиться к командиру полка. Захожу в палатку к полковнику - "Лейтенант Стратиевский по вашему приказанию явился!", отдаю честь. Рядом с комполка сидит эта женщина, капитан м/с, папироску курит. Полковник мне - "Лейтенант, объявляю тебе десять суток ареста!" - "Есть, десять суток ареста!" - "Ты хоть понял за что?" - "Никак нет, товарищ полковник!" - "Свободен!". Вышел из его палатки, и так обидно мне стало, кто в полку командир, он, или его ППЖ? И сразу пошел к замполиту полка, сказал, что мне, как офицеру, четыре раза раненому в боях, и как коммунисту, этим "арестом" просто нанесено оскорбление, и потребовал восстановления справедливости. И к слову сказать, замполит принял мою сторону и пошел разбираться с комполка. Арест был отменен.

Г.К. - Не опасались, что Вас после этого комполка начнет в наградах зажимать, или пошлют на такое задание, откуда живым не возвращаются?

И.С. - Наградами я на войне не интересовался, тем более всегда знал, что тем, кто по настоящему воюет на передовой - ордена достаются в последнюю очередь. Это только в кино "Горячий снег" ходит генерал Бессонов по полю боя и вручает ордена уцелевшим, со словами - "Все, чем могу". А на самом деле после каждой операции по разнарядке на полк выделяли какое-то количество орденов, и те, кто поближе к штабной кормушке и к писарям, отхватывали себе, что получше и повесомее, а наградные "крошки с барского стола" уже распределяли по батальонам. Полковые писаря покрасивее наградной лист напишут, "нарисуют пару геройских подвигов" - и получай шабной товарищ новый орденок на кителек. И тут еще все зависело от таких " житейских мелочей", как личные отношения с командиром батальона, или с замполитом. Не "понравился" кому-то из них, так никогда ничего не получишь, даже медальки "За БЗ".

Мой товарищ, лейтенант Валька Рудометов, вместе со мной провоевал взводным почти год на передовой, имел только один орден, но в конце войны попал в адъютанты к комдиву, так за стремительно короткий срок стал капитаном, и всю грудь завесил орденами. Есть еще один нюанс, существовал негласный "орденский предел" для простых взводных и ротных - к орденам рангом выше Красной Звезды или ОВ их почти не представляли. И то, что моему ротному Бондарю дали орден Невского - это скорее исключение из правил. А скажем такой высокий орден как БКЗ - предназначался для комбатов и старших офицеров, выше должностью. За все время у нас в полку был только один ротный командир с орденом Боевого Красного Знамени, и то, его после войны арестовали "смершевцы" и он был осужден трибуналом за связь с немецкой девушкой.

А насчет - "пошлют туда, откуда не возвращаются"... Я не думаю, что комполка было какое-то дело до простого взводного, тем более в полку взводных младших офицеров во всех подразделениях было свыше полста человек и погибали эти командиры взводов qot;со скоростью звука". Мы, простые взводные командиры, никого из штабных рядом с собой на передовой не видели, мы для них были слишком мелкая сошка, которой на фронте и жизни отпущено всего-ничего... В боях, я, офицеров в должности старше командира роты, вообще не припомню, а уж штаб полка и прочие начальники... Кто мы были для них?

О смерти я на войне старался не думать. Да и кто по молодости по настоящему боится смерти? Война стала для меня как работа, которую я обязан сделать. Все наши пехотные страдания, лишения, ранения и потери боевых товарищей, постоянный риск погибнуть - воспринимались как неотъемлемая часть этой кровавой работы. И когда приходилось первым вставать под пули, я говорил себе - "Ну кто-то же должен встать первым. А кто, если не я?", и поднимался без колебаний, и вел людей за собой в атаку.

Г.К. - Из-за Вашей национальности у Вас на фронте или в училище были проблемы?

И.С. - Ни разу в армии, на передовой или в училище, я не столкнулся с каким-то явным проявлением антисемитизма в свой адрес.

Г.К. - Ваше отношение к приказу № 227?

И.С. - Этот приказ был как "волчий вой в пустыне", из него мы поняли, что командование просто не знает, что делать... Я не думаю, что заградотряды за спиной или "драконовские" методы наказания за отход с позиций, как-то поднимали мотивацию у простых бойцов. Этот приказ, и все что с ним впоследствии было связано, в первую очередь ударил по пехоте. Артиллеристы стоят с орудиями за нашей спиной, танкисты тоже не каждый день воюют, а вот пехотинцу досталось по полной...

И так горе и лихо ложкой хлебали, так еще этот приказ - "Ни шагу назад". Мое отношение к нему - сугубо отрицательное.

Г.К. - В Вашей стрелковой роте использовали в боях трофейное немецкое оружие?

И.С. - Да, в конце войны использование немецких автоматов и "фаустпатронов" нашими бойцами, начальством не воспрещалось и не ограничивалось какими-то приказами.

Мы старались хорошо разбираться в немецком оружии, чтобы не получилось как во время штурма этой проклятой высоты под Баташанами, о котором я вам уже рассказывал.

Когда мы в первый раз ворвались на высоту, то захватили немецкий МГ-34, но применить его для отражения контратаки так и не смогли, нужно было "сбросить" предохранители, а мы не знали как, и пулемет молчал...

Г.К. - Когда во второй декаде мая 1945 года Вас с бойцами послали на прочесывание Рудных гор, не было мысли, что обидно будет погибнуть после войны?

И.С. - Я вам уже сказал, что о смерти не думал и погибнуть не боялся.

Опять повторюсь - опасность, смерти, ранения, обстрелы, бомбежки, атаки на пулеметы - все воспринималось как неизбежное, как часть трагического действия под названием - война. Просто, надо было заставить себя не думать о возможной гибели, а иначе - черная тоска... И многие поступали также. Если в сорок четвертом году можно было среди бойцов часто услышать разговоры, "мечты вслух", - "пусть руку или ногу оторвет, лишь бы живым остаться", то когда нам довелось продолжать бои уже после Победы, то никто из моих фронтовых товарищей на судьбу не жаловался и свой жребий не проклинал.

Мы понимали, что кто-то должен сделать эту работу, поставить последнюю победную точку в этой войне... Но ведь хранил меня какой-то ангел всю войну.

Я не утонул в мае сорок второго в кипящих от крови и снарядных разрывов водах Керченского пролива, вышел живым из майкопского окружения, трижды был ранен в голову и всегда какие-то считанные миллиметры отделяли меня от верной гибели от этих осколков и пуль. А сколько боев пришлось пережить, сколько раз под огонь вставать....

Да и в Рудных горах мне крупно повезло. Семнадцатого мая был ожесточенный бой с группой немцев, засевшей в скалах, и мне что-то сильно ударило в грудь с правой стороны. Удар - это обычно означает ранение. На какое-то мгновение я потерял равновесие. Я сунул руку под гимнастерку - крови нет, значит, обошлось. А моего ординарца Лешку, с которым мы вместе прошли от самой Украины, в том бою ранило осколком в спину. Я отправлял его в санбат, но ездовой отказывался везти под огнем, пришлось сунуть ездовому пистолет прямо в лицо и пообещать, что если он не поедет, то я его на месте пристрелю. Через два дня, когда мы спустились в Карлсбад, нам приказали привести себя и истрепавшееся в горных переходах обмундирование в порядок , и заступить на охрану штаба дивизии. Я стал себя осматривать и увидел, что полностью выбита эмаль на одном из лучей моего ордена Красной Звезды, что орден поврежден как раз в том месте, где он был прикреплен и где я ощутил этот острый удар... Повезло... Когда говорят, что на фронте "смерть ходила с нами в обнимку", то это не метафора и не преувеличение... Сколько раз от роты после боя оставалось по 10 -15 человек...

Бежишь вперед, прямо на немецкий огонь, на пулеметы, рядом падают люди, и не поймешь, кого пуля навеки "срезала", кто раненым упал, а кто просто кинулся на землю, чтобы приготовиться к очередной перебежке. Но ты - взводный офицер, обязан идти только вперед, не оборачиваясь назад. Это твой долг...

Я иногда вспоминаю моменты, когда немецкие БТРы подходили вплотную к нашей цепи и расстреливали роту из пулеметов, или как на Одере нас истребляли огнем самоходки из засад, вспоминаю ближние бои в траншеях противника, когда приходилось убивать в упор и забрасывать друг друга гранатами с малого расстояния - то иногда сам не могу поверить - неужели это все было со мной, неужели это не кошмарный чужой сон, а то испытание судьбы, та страшная явь, которую мне пришлось пережить и выйти живым из этой бойни...

Г.К. - Как складывалась Ваша жизнь после войны?

И.С. - Демобилизовался из армии в августе 1946 года и вернулся в Николаев. Работал на родном заводе, уже стал старшим инженером-нормировщиком, но тут вызвал меня к себе директор завода, и, показав пальцем в потолок, сказал следующее - "Там, наверху, недовольны, говорят, что у меня не завод, а синагога. Пиши заявление об уходе по собственному желанию". Я ушел работать на другой завод, но в 1951 году меня вызвали в военкомат и снова призвали в армию. Служил в Севастополе, зампотехом роты в отдельном монтажно-техническом батальоне. Довелось своими глазами увидеть трагедию линкора "Новороссийск", и все, что происходило в Севастополе после этого ужасного события. В 1956 году в армии началось так называемое "хрущевское сокращение -- 1.200.000", и меня уволили в запас из рядов Совесткой Армии. Я остался с семьей жить в Севастополе, работал мастером и преподавателем в профтехучилище.