Цоргаев Лиджи-Горя Масандаевич

Я родился в декабре 1924 года в поселке Адык Яшкульского района. Мой отец был кузнецом. У него была своя небольшая мастерская, в которой он делал кольца, серьги, ножи, удила. Еще он делал курительные трубки. Помнится, я даже у него спрашивал что труднее сделать нож или трубку? Оказывается, трубку труднее сделать. Трубку украшали, делали инкрустацию, а закрепляли инкрустацию тридцатью тремя мелкими, тонкими как кончик иголки, гвоздями, поэтому трубку было тяжелее делать. В поселке у отца был небольшой домик, а рядом с ним стояла калмыцкая кибитка, в которой у него был небольшой кузнечный мех и наковальня.

Мама у меня была домохозяйкой, но она очень рано умерла, мне тогда четыре года было, а сестре моей три. Кроме младшей сестры еще у меня был старший брат и две старшие сестры.

В 1940 году я с отличием окончил 7 классов Яшкульской средней школы. Мне вручили похвальную грамоту и наградили путевкой в Москву. Из нашего района тогда в Москву поехало 30 детей и 2 руководителя, колхоз полностью оплатил нам эту поездку.

В Москву мы ехали через Астрахань. В Астрахани мы подождали дня 3-4, пока определили где нас в Москве поселят, а потом выехали в Москву. По прибытию в Москву нас разместили в Доме натуралиста и мы всю неделю, каждый день, ходили на экскурсии по Москве. Помню, особое впечатление на меня произвело посещение Третьяковской галереи и, особенно, картина «Иван Грозный убивает своего сына». Я не знаю в каком она сейчас состоянии, но тогда казалось, что на картине прямо настоящая кровь.

Еще что запомнилось, в Третьяковке было очень много красивых царских кресел, в которые мы хотели отдохнуть, а оказалось, что садиться в них нельзя, там веревка была натянута. А мы же из сельской местности, городской жизни не знали и никак не могли понять – почему нельзя отдохнуть на таких хороших стульях.

После возвращения из Москвы у меня появилась мечта вырваться из деревенской жизни. Я тогда много читал, по литературе опережал учебный график, читал литературу 8-10 класса, классиков. Любил Пушкина, Чернышевского, Фонвизина, сам хотел стать писателем.

В 1941 году я вернулся в свой колхоз, помогал своему отцу, который был чабаном и тут началась война. Сразу после начала войны очень многих призвали в армию, но моего отца не взяли. Вскоре после начала войны к нам приехал заместитель председателя районного совета. Тогда в сельсовете некому было работать, сельская местность, образованных мало, к тому же многих призвали в армию. Председателем сельсовета был неграмотный дед, кроме того у нас еще был директор МТС, они на броне были. Я помогал главному бухгалтеру МТС Лиджи Кардиеву. Он меня проинструктировал как надо оформлять приходящие деньги, как получать деньги из банка, а потом парторг поручил мне еще одну задачу – собирать налоги, тогда был введен военный налог, для колхозника, кажется, 500 рублей с человека.

Потом к нам в колхоз приехал секретарь райкома комсомола. У нас в колхозе было очень много комсомольцев, а секретарь нашей первичной комсомольской ячейки был призван в армию и секретарь райкома сказал, что нам необходимо восстановить нашу первичную комсомольскую организацию. Собрали комсомольское собрание комсомольское и заместитель председателя райисполкома сразу зачитал приказ, который гласил, что Цоргаеву вменяются обязанности секретаря первичной комсомольской организации. Но за это мне ничего не платили, это была моя общественная нагрузка.

Так я проработал до 1942 года, а потом немцы к Калмыкии, нам позвонили из райисполкома и сказали, чтобы мы эвакуировались. У нас в сельсовете был сейф, в который я и председатель сельсовета погрузили имущество сельсовета, комсомольской организации, после чего председатель и участковый вывезли его километров за 20 от поселка и там закопали. Вернувшись, председатель сказал, что потом сейф найдем, но так и не нашли.

После того как сейф спрятали мы погрузились на быков, 3-4 человека, и отправились в сторону Астрахани. Другие люди в это время эвакуировали скот.

Во время одного из привалов нас начал штурмовать какой-то самолет, видимо рядом отару гнали, и летчик пытался воспрепятствовать эвакуации скота. Наши быки разбежались, но, к счастью, мимо проходила какая-то машина, которая нас подобрала. Поехали на машине, и тут слышим стрельбу сзади. Мы из машины выскочили и начали прятаться, а в степи спрятаться сложно. Только успели спрятаться – бух, и наша машина разлетается. Оказывается, сзади шла немецкая легкая бронемашина, которая нас и обстреляла. Нас немцы, к счастью, не заметили.

Вскоре стемнело и мы втроем продолжили путь. Дошли до Хулхуты, где встретили председателя райисполкома, Андрея Коломейцева. Он мне и говорит: «Лиджи, дело серьезное. Ты поезжай домой, тебе здесь делать нечего. Там встретимся». Я говорю: «Я не один. Со мной здесь два товарища». Андрей сказал, чтобы и они тоже домой возвращались.

Раз председатель райисполкома говорит – надо выполнять. Мы опять втроем собрались, и отправились домой, на этот раз пешком. Добрались до Адыка и пришли к моему отцу. Он никуда не эвакуировался, был чабаном отары бракованной скотины, которую нельзя было гнать. Мы, втроем, стали помогать отцу пасти эту отару. А с Андреем Коломейцем мы так и не встретились. Он командиром партизанского отряда был и приезжал в район Адыка, но в сам Адык не заходил, прятались в степи. Они видели нашу отару, мы в Адык заезжали, поили там отару, а потом откочевывали на хорошую траву, но не знал кто чабан и не рискнул к нам подойти. В Адык он послал главного бухгалтера МТС Корней Лиджи, тот домой приехал, но, видимо, не смог подать сигнал партизанам. Партизаны, видимо устали, в степи же жарко, да и прятаться трудно, и они ушли в Харцклю.

Какое-то время они скрывались в Харцклю, но их кто-то предал, сообщил немцам в Яшкуль, у нас-то, в Адаке, немцев не было, только староста был, но он ничего сообщить не мог. Немцы окружили отряд. Партизаны заняли оборону, отбивались, пока у них были патроны. Андрей и секретарь парторганизации Боктаев заскочили в землянку, а туда попала граната, и они оба погибли. Потом, в 1943 году, из Яшкуля, через Адык, проезжала комиссия, с которой поехал и я. Мы нашли Коломейцева и Боктаева, которых перезахоронили в Яшкуле. Большинство партизан, после того как у них кончились патроны, попали в плен и немцы их потом расстреляли.

Потом у нас еще один случай был. Когда мы первый раз из степи в в Адык приехали, нам же переодеться надо было, помыться, и тут по поселку прошел слух, что немцы привезли 5-6 девушек и держат их в школе. Мне любопытно стало, я побежал к школе. Там окно разбито было, я посмотрел – сидят наши девушки, калмычки. Они в степи на посту ВНОС были, немцы их поймали, привезли в Адык, в школе заперли, а сами поехали другие посты снимать. Я посмотрел на них, но боюсь, могут же решить, что я с партизанами связь поддерживаю и меня забрать. Пошел домой, взял лепешку, по дороге налил бутылку воды. Вернулся к школе, посмотрел по сторонам – никого нет, передал им через окно лепешку и воду и ушел, страшно было там долго находиться. Потом немцы вернулись и отвезли их в Яшкуль. Я вот сейчас думаю – какая же у них судьба была? Не должны были их расстрелять, они же военнослужащие.

Потом, в 1943 году, немцев прогнали и мы восстановили колхоз. Я снова стал секретарем первичной комсомольской организации и налоговым инспектором. Кроме того, я работал в военкомате, поэтому меня до июля не призывали, меня Малахов, военный комиссар, не отпускал. Мы с Малаховым проводили занятия с военнообязанными, их мало тогда в районе осталось, но были. У нас была 110 часовая программа, по которой мы изучали винтовку, гранаты, пулемет. А потом Малахов погиб. В районе Яшкуля минометы испытывали, и два взорвались. После смерти Малахова, 1 июля, меня призвали в армию.

Я попал в Саратовский учебный гарнизон, где из нас готовили младших командиров, сержантов. Дней через 10 нас всех посадили в эшелон и отправили в сторону Орла. Пока мы ехали к Орлу, мы продолжали изучать винтовку, ручной пулемет Дегтярева, автомат ППШ, гранаты, немного маршировали.

В конце июля 1943 года мы прибыли под Орел и влились в состав 380-й стрелковой дивизии 50-й армии. Я попал в 1260-й стрелковый полк. Не смотря на то, что нам еще не было присвоено звание сержантов, нас все равно назначили командирами отделений, а меня, потому что я был молодой и шустрый, взял к себе связным командир взвода, лейтенант Грищенко.

Числа 25-26 июля наша 380-я дивизия была выведена из второго эшелона на передовую. Заняли окопы, причем мы с лейтенантом Грищенко выкопали себе одиночные окопы. Он мне сказал: «В траншеи не надо лезть. Мы с тобой отдельно два одиночных окопа выроем». Вырыли, соединили между собой, лежим, грызем сухари. Так несколько дней прождали, а потом, числа наверное 5 августа, вдруг слышим немецкий говор и лязг. Смотрим, немецкие танки на нас идут и стреляют. Причем, так стреляют, голову поднять нельзя. Танков не сосчитать было, штук 50-60, и они прямо на нас шли. Но наши окопчики они миновали, подошли к траншеям и начали их утюжить. Окопы отутюжили и ушли. Ну все, думаю, кроме нас живых никого не осталось. Лежу в окопе. Потом немного из окопа высунулся, ничего не вижу, слышу только стоны раненых. К вечеру слышу шум мотоциклетных двигателей и немецкий говор. Смотрю, метрах в 300-400 от нас немцы на мотоциклах и на нас идут. В коляске мотоцикла пулеметчик сидит, а у нас почти никого нет, некому их встретить.

И тут с нашей стороны раздался выстрел. Я-то думал, что всех передавили, а оказывается – невозможно всех передавить. Танки просто прорвались и ушли вперед, а мы-то остались. Кстати, уже после взятия Орла мы узнали, что танки обратно наши артиллеристы не пропустили. Мы открыли огонь, у немцев началась суматоха и они разбежались. У нас раненных много, а тут команда: «Стройся!» Нам раненых подбирать некогда, нам воевать надо. У нас от полка несколько сот человек осталось, но командиры есть и мы пошли дальше, на Орел. Мы собрались несколько сот человек, но командиры есть и дальше мы пошли в Орел. Поднялись и другие, 1264 и 1264, полки нашей дивизии. Наша дивизия наступала на Орел с востока, а с запада, охватывая немцев кольцом, наступали танкисты.

Наступаем, бьем немцев, они бегут. Тут видим, что-то горит. Солдаты кричат: «Хлеб горит!». Мы подбегаем, а мы голодные. Оказывается, немцы, чтобы нас не кормить, они хлеб сверху бензином облили и подожгли. Мы огонь быстро потушили, хлебом вещмешки набили. Какой у них хороший хлеб – серый, немецкая обертка очень долго хлеб сохраняет. Но нам же воевать надо, а хлеб на ходу можно есть. Немцы опять успели сесть на свои машины, и уехать, а мы же пешком, не поспеваем за ними, но убито было очень много немцев.

Идем по Орлу дальше, тут кричат: «Консервы горят!» Мы забегаем, немцы по нам стреляют, а солдаты консервы тушат. Но нам вещмешки развязывать некогда, нам же воевать надо, кто сколько смог консервы взяли и дальше пошли. Потом уже, когда Орел освободили, на привале, мы отпраздновали. Консервы такие хорошие были, их можно было сразу вскрыть. Отпраздновали, а потом нас построили и объявили, что нашей 380-й дивизии присвоено почетное наименование Орловская. За освобождение Орла наградили командиров и солдат, я был награжден медалью За Отвагу.

Пошли дальше и в одном из боев на территории Орловской области меня контузило. Снаряд, видимо, рядом взорвался. Большая куча сухой земли мне плечо забило, но меня быстро забрали в санчасть. Я две недели там пробыл, там мне один врач предлагал остаться, говорил, что им санитар нужен, но я отказался. Говорю: «Меня командир ждет, мне воевать надо». Тем более, у меня финка командира была, красивая такая. У командира наган был, и финка мешала, он мне и сказал: «Давай ты поносишь». Так что я выписался и поехал догонять свою часть, только, когда я ее догнал мой командир, лейтенант Грищенко, погиб.

Ну что поделаешь? Мне дальше воевать надо. Стал я простым автоматчиком. Мы в это время шли через Брянские леса и там меня немного задело. Я дня 2-3 в санчасть походил, оклемался, и дальше воевать.

Я примкнул к разведчикам. Определенно мне никто не сказал, что я буду разведчиком, командир разведчиков на меня внимание не обращал. Группа, в которую я ходил, вела наблюдение за передним краем. А когда другая группа шла за языком, мы обеспечивали ей охрану – провожали, встречали, если их преследовали – отсекали огнем.

Спустя некоторое время я тоже стал ходить за языками. Наша дивизия дошла до Белоруссии, Пропойский район, Могилевской области. Там есть такая небольшая речка, но очень болотистая. Мы ее форсировали, а там у немцев был сильный укрепленный узел. 28 октября мы пошли в наступление, хотели сбить немцев, а они давай на нас из пулемета поливать. Потом артиллерия ударила. Очень много убитых и раненых было, ну и меня осколок достал, разбил правую голень, перебил кость. Я успел рану солдатским ремнем перетянуть, мне палку нашли, а ночью увезли. Меня всю ночь на лошадях везли, а у меня кровь идет. Утром 29 октября, меня кое-как довезли до полевого хирургического госпиталя, и там мне сразу отрезали ногу, даже никаких разговоров не было, я кровью истекал.

Потом меня отвезли в какое-то село, где разместили в крестьянских домах. Там нас немного продержали, пока формировали санитарный состав, в который погрузили всех безруких и безногих, и повезли на восток. Везли несколько дней. Провезли через Москву и повезли дальше, в Иркутск, туда всех без рук и без ног везли, которые без надежду на возвращение.

До мая 1944 года я находился в госпитале. Там мне еще раз ногу подрезали, у меня кожа отходила, так что еще ногу подрезали и зашили, сделали культню для протеза, потом сделали протез. Меня хорошо подлечили.

Перед выпиской у меня спрашивали, куда я поеду? Я говорю: «Поеду в Калмыкию. Через Астрахань железной дорогой, а там грунтовая 250-300 километров». «Хорошо. Иди отдыхай». Я же ничего не знал – писем не приходило, о том, что калмыков выселили нам никто не сообщал.

Пришло время выписки, я выписался, а мне так ничего и не говорят. Выписали мне паек до Астрахани, продуктовые талоны, на месяц наверное, я на каждой станции должен был ходить на пункт питания, получать продукты, в этом отношении у нас было очень хорошо налажено. Поехал из Иркутска в Астрахань. Со мной еще калмыки с Дальнего Востока ехали, молодые ребята. Они в армии служили и у них пункт назначения, кажется, Новосибирск был.

Доехал я до Омска и там встретил одного калмыка, он на железной дороги работал. Говорю ему: «Я домой еду». А он говорит: «Дома-то твоего нет. Нас всех выселили. Так что, если кто еще с тобой из калмыков есть – сообщи всем, что назад ехать не надо. Лучше оставайся на какой-нибудь крупной станции и поищи своих». А у меня 2 костыля и вещмешок… Протез-то мне хороший сделали, но я к нему еще не привык, плохо ходил. Мне надо было в госпитале остаться, пока привыкну к протезу, но я думал дома научусь.

В Омске при вокзале комендатура была. Я пошел туда, говорю так мол и так, вот слышал такое. Комендант говорит: «Я знаю. Не рекомендую назад ехать. Все равно вернуть. Лучше езжай назад, поищи своих». Я спрашиваю: «А куда ехать?» «В Новосибирск. Там вашими делами занимаются».

Ну что мне делать, назад так назад. Опять в вагон сел и поехал. Еда у меня была, когда пить хотел, просил кого-нибудь с котелком сходить за водой, там на каждой станции пункт выдачи кипятка был. Сейчас вспоминаю – хорошие продукты тогда были. Прессованный полуфабрикат, есть пшеничная каша, есть гречневая, есть горох прессованный. В кипяток бросил – и готовая каша, подсоленная, с небольшой заправкой жира.

Добрался до Новосибирска, пошел на пункт питания, где раненых солдат кормили, опять талон. У меня их много, на сухой паек одни, на горячую пищу другие. Дали мне большую чашку, мясное блюдо, сало, еще что-то. Покушал, отдохнул, думаю куда мне идти? Пошел в комендатуру. Там генерал сидит, усадил меня, говорит: «Вас, может, и переселил, но все права за вами сохраняются. Только вместо вашей степи будете в нашей тайге жить». Я говорю: «У меня отец, сестра, как бы узнать где они?» Он кого-то вызвал, сказал, чтобы по списку проверили. Через час мне принесли данные, сказали, что они в Болотнинском районе, это 130 километров от Новосибирска.

Я туда приехал, у меня уже есть предписание куда пойти. Пришел в НКВД, а там комендатура спецпоселений. Там у меня документы взяли, посмотрели, сказали, что мои родственники в таком-то районе. Сейчас мы узнаем, может кто туда едет, чтобы меня на попутку посадить. Они куда-то позвонили, сказали: «Сейчас бухгалтер оттуда приехал, скоро он обратно поедет». Через час за мной приехали и посадили на машину.

Приехал к отцу, он как и дома скот пас. Какое-то время посидел дома, а потом меня учетчиком взяли. Года 2-3 проработал учетчиком, а потом переехал в птицеводческий совхоз, женился. Жена работала птичницей, индюков выращивала, а я дома сидел. Потом в совхозе был шахматный турнир, а я в госпитале научился в шахматы играть. На турнире я занял первое место, председатель рабочего комитета мне шахматы подарил, там внутри написано было: «Цоргаеву за первое место», – и еще мне за первое место 70 рублей выдали.

Потом меня позвали в контору, говорят: «Учетчик нужен», – они уже поняли, что я умею считать. Сижу яйца считаю, скучно, спать хочется. Надоело мне это, такая скучная работа, другого хочется. А у меня был друг, Золотухин. Он на шахматном турнире второе место занял, а работал шофером. Он говорит: «Иди к нам. У нас авторемонтная мастерская, будешь выписывать наряды и склад вести. Я договорюсь с главным механиком». Действительно, договорился и я пошел туда работать. Склад там небольшой был, шофера все свои. Главный механик что надо шоферам выдает, а в конце месяца мы с ним отчет делали. Еще я наряды двум кузнецам выписывал, кузнецами у нас сосланные немцы работали, вообще, в Новосибирской области много немцев было. Еще токарь у нас был, он оклад получал или что-то другое. Зарплата у меня 450 рублей и еще мне 250 рублей как инвалиду войны платили. Деньги, конечно, небольшие, но жизнь тогда улучшалась, продукты были дешевые, так что на еду хватало, хотя, конечно, хороших вещей было не купить.

В 1957 году я вернулся в Адык. Сначала работал завскладом запчастей. Еще у нас МТС была, которая местные колхозы и совхозы обслуживала. Однажды, у них диспетчерша заболела и они меня позвали, чтобы я путевки водителям выписывал. Расценки есть, расстояние известно. Водитель потом путевку сдает, а я подсчитываю.

Так я работал на складе, мне около гаражей дали комнату, тогда же вся республика с колес строилась. Какое-то время там проработал, а потом стал обижаться на зарплату – у меня же семья растет, дети пошли, меня пять детей было, но младшая дочь умерла. Я говорю: «Дайте мне заработать!»

А на МТС часто трактористы приезжали, трактора ломались, и они мне предложили: «Что ты сидишь на складе? Поезжай в бригаду учетчиком, хоть заработаешь». Я согласился. Тогда сено еще косили, трава по пояс была, сейчас-то, видимо, скота много и траву притоптали. Моя задача в чем состояла – трактор соломку наматывает, а я круг считаю – 4 метря 75 сантиметров – один круг. Прогоны посчитал, отчет составил. А там бригадиру определенный процент начисляется. Составляю акт, кому сколько начислить. Представитель Ставропольского края, который участком руководил, подписывает, бригадир подписывает.

Четыре года я проработал в поле, а потом главный бухгалтер, Федор Иванович, он мне говорит: «Что ты будешь прыгать, хватит тебе», – и пригласил меня кассиром в контору. Правда, он меня оформил радистом, но работал я кассиром. До 1964 года я проработал кассиром, а потом вышел на пенсию.

Там как получилось, я каждый год ездил на комиссию, подтверждал инвалидность. А в 1964 году приехал на комиссию и районный хирург говорит: «Что вы его каждый год таскаете? Что у него вырастит?» И мне дали пожизненную инвалидность, после чего я на пенсию вышел.

- Спасибо, Лиджи-Горя Масандаевич, еще несколько вопросов. Вас у отца пятеро детей было, как ему удавалось кормить всех пятерых? Не голодали?

- Голодали мы в 1933 году, тогда все голодали. А потом мы уже не голодали. Отец в колхозе работал, там чуть-чуть подкармливали, но, в основном, нас выручал домашний скот.

- Вы говорите, после оккупации немцы назначили в Адыке своего старосту. Кем он был?

- После лагеря человек. Он потом с немцами убежал. После войны я его видел, в 50-60 годах. Его после войны нашли, и осудили, но когда я его встретил, он уже освободился.

- К местному населению он как относился? Никого не расстреливал?

- Нет, такого я не помню, у нас такого не было. Наверное, потому что у нас и немцев-то не было.

Иногда только немцы к нам из Яшкуля приезжали, брали несколько овец из нашей отары. Но они даже не знали как овец выбрать, поэтому староста посылал с ними своего человек, он несколько овец, штук 5-6 отбирал, немцы их в машину грузили и уезжали.

- Кроме старосты еще кто-нибудь из немецкой администрации был? Полицаи?

- Были, наверное, человек 5-6. Но они себя не афишировали, никто их не видел.

- Вы рассказывали про партизан. А где они у вас в степи скрывались?

- У нас там сухая речка была, там они и скрывались. Но им очень трудно было, поэтому их быстро и уничтожили.

- У вас в полку много калмыков было?

- Из Саратовского гарнизона нас 60 человек вывезли.

- Как на фронте было организовано питание?

- Плохо. Чтобы нас накормить ей надо пробраться, чтобы ее немцы не заметили. Ели только ночью. В обороне, конечно, легче, а когда в наступлении – кухня отстает, а нам вперед надо. В вещмешке у нас сухари были, несколько кусков сахара, но не каждый раз.

- В баню на фронте водили?

- Редко, когда затишье

- Вши были?

- Нет. У меня в этом отношении все чисто было. Но были солдаты, которые нас начали служить, они рассказывали, что в 1941 со вшами было очень тяжело. А в 1943 году, особенно после Курской дуги, когда мы начали теснить немцев, там лучше было.

- Проблем по национальному вопросу не было?

- Нет. Мы очень дружны были, мы же вместе воюем.

Правда, был один случай, еще до взятия Орла, у нас отделение казахов было. Они между собой болтают, ничего не понятно, а потом один такой высокий, здоровый, он ко мне подошел и говорит: «Мы, казахи, когда-то семь-восемь тысяч калмыков убили». Это давно было, тогда калмыки обратно в Китай поехали, а по пути напали казахи, и часть калмыков убили. Вот он эту историю и рассказывает. А я ему говорю: «Зачем ты мне это на фронте сказал? Получается мы враги? Я тебя должен убивать, или ты меня. Но мы же скоро воевать будем, у нас же враги другие». Он промолчал и ушел.

- Со СМЕРШем на фронте сталкивались?

- Да. Вот как раз после этого разговора с казахами меня в СМЕРШ вызвали и начальник СМЕРШа, Суворов, говорит мне: «Ты молодой, перспективный. У вас там казахи есть и я хотел бы знать, что у них на уме». Я говорю: «Они между собой что-то говорят, а что я не знаю. У нас языки разные – я монголоязычный, а они джунгары, у них свой, тюркский, язык. Я его не понимаю». Меня отпустили, а потом казахов куда-то перевели.

- К немцам какое отношение было?

- Я всегда думал так – надо их как можно больше убить, ведь они меня тоже могут убить. В 70 годах меня как-то спрашивали: «Как можно убить живого человека?» А я отвечал: «Я его старался убить, чтобы он меня не убил».

- Как относились к пленным?

- Пленных нельзя убивать. В плену он уже беспомощный.

- На спецпоселении как жилось?

- Трудно. В колхозах очень мало давали, грамм 250-300 хлеба. Мне, как инвалиду войны, был положен паек, так что мне 500 грамм хлеба давали, а другим по 300.

- За медаль выплаты были?

- Нет, об этом даже и разговора не было.

- Спасибо, Лиджи-Горя Масандаевич.