Юзовчак Борис Петрович

Я родился 25 апреля 1923 года в городе Минеральные Воды в обычной рабочей семье. Отец у нас работал мастером на стеклозаводе в поселке Анджиевского, а мама занималась домашним хозяйством, ведь семья у нас была большая: семеро детей, из которых я был самым младшим, и надо было всеми детьми заниматься, всех накормить, обшивать.

Мой отец, Петр Лаврентьевич, был родом с Украины, откуда-то из под Киева, а мама, Анастасия Борисовна, была из Нижегородской губернии. Вообще, у нас по маминой линии была просто огромная семья - Чижкины, с довольно интересной историей.

Ее отец, Борис Борисович Чижкин, еще в годы крепостного права полностью отслужил срок в армии - 25 лет, и, вернувшись домой, женился, и настрогал двенадцать душ детей. До армии он работал кузнецом, а в армии служил оружейным мастером, прошел несколько войн. И вернувшись со службы в свое родное село, опять стал работать кузнецом, но кроме своей основной работы, у него было еще и увлечение - он делал ружья. Причем, видно, делал их очень хорошо, потому что как-то он сделал ружье в подарок своему помещику, а тот перед соседом на охоте и похвастался. Тот увидел, что ружье, действительно, очень хорошее, и потом инкогнито приехал непосредственно к нашему деду:

- «Сможешь сделать для меня такое же?»

- «Смогу», и сделал ему ружье даже еще лучше прежнего. Тогда этот помещик, пораженный мастерством деда, выкупил его с семьей, и дал им всем вольную. Дед организовал свое небольшое производство, и стал работать вместе с сыновьями. За талант и мастерство его уважали все люди в округе, а меня назвали в честь него.

Но дед был неуемный по характеру человек, и в поисках лучшей доли наша семья начала переезжать с места на место, и так оказалась в Минеральных Водах. Тут познакомились и поженились мои отец с матерью, родились все мои братья и сестры, казалось жизнь, принимала свой размеренный ход, но в 1932-1933 два года подряд была страшная засуха, и случился неурожай и сильный голод. Об этом рассказывать - страшное дело… Люди на ходу умирали…

Рабочим тогда на есь день давали пайку хлеба - 400 граммов, а иждивенцам всего по 200… Хотя это и хлебом-то было нельзя назвать: какая-то смесь из сои, картошки, а других продуктов почти и не было… Мы, конечно, на своем огородике пытались что-то выращивать, кукурузу, еще что-то, но почти ничего не росло… Но вот как-то нам так повезло, что у нас в семье никто от голода не умер. Иногда, правда, наш дядя тоже, кстати, Борис Борисович, работавший в ту пору мельником, нас поддерживал, привозил нам немного муки или кукурузы, но это было очень редко.

И тогда родители приняли решение переехать на родину матери в Нижегородскую губернию, все-таки там с продуктами было значительно лучше. Вначале туда уехали мои старшие братья Петр и Николай. Они пошли работать, немного там уже закрепились, и в январе 1933 года мы туда переехали уже всей семьей. Только самый старший брат Михаил, он был 1907 г.р., остался жить со свой женой в Нальчике. Он окончил какой-то журналистский факультет и работал в газете.

Приехали мы в самый разгар суровой русской зимы: снег, дикий мороз… Для нас, родившихся на юге, все это было в диковинку, и поначалу было очень трудно и непривычно.

Стали жить в поселке Разино Лукояновского района. Отец и братья пошли работать на завод. Мы то думали, что сбежали от голода, но и здесь в 1934 было очень тяжелое положение с продуктами, хотя и не такое, конечно, как на юге.

Окончил в нашей Разинской школе семь классов, учился хорошо, особенно мне нравились математика, физика и литература. До сих пор помню нашего прекрасного учителя - Федора Николаевича Цыпляева, который нам преподавал математику и физику, а его жена, Зинаида Александровна, преподавала нам литературу и русский язык.

Вы тогда уже задумывались, кем хотите стать?

Я думал стать механиком, как и многие у нас в семье, меня всегда тянуло к этому ремеслу.

Период репрессий вам чем-нибудь запомнился? Среди ваших родных, знакомых тогда никто не пострадал?

Нашу семью репрессии никак не затронули, но я знаю, что у нас в поселке арестовывали людей, причем, делали это ночью. Ходили такие разговоры, и мы об этом знали. За моей сестрой Симой ухаживал один парень, так его отчима, он был какой-то бывший юрист, арестовали, и с концами… Ни слуху ни духу… За что, как, чего?.. А в школе, например, я знаю, что у моего одноклассника Шурика Кукинова арестовали отца, он работал главным инженером леспромхоза. Но его, кстати, я потом встречал где-то в 1949-50 году, когда вернулся домой из армии, и он мне рассказал, что Саша уже тогда работал чуть ли не в Академии наук. Шурка действительно, был очень одаренный мальчик. Сам щупленький, маленький, но учился всегда исключительно. Никогда ничего не записывал, а только слушал учителя, но все запоминал, и сразу мог пересказать.

Так что эти репрессии не особо повлияли на наше мировоззрение. Мы были ярыми патриотами своей страны, и руководству, Партии и лично Сталину верили безгранично. Прошли все ступени партийной «этажерки»: пионерия, комсомол, я, например, до сих пор очень ясно помню тот день, когда меня принимали в школе в Комсомол… Будто вчера это было…

Чем вы стали заниматься после окончания школы?

Мой брат Сергей 1921 г.р. поступил в Дзержинске в Черноречинский химтехникум, и меня тоже сагитировал туда поступить. Я поступил, учился на техника-механика химического производства, но проучился там совсем недолго, где-то одну четверть. Кажется, в 1940 году ввели платное обучение, и мне пришлось учебу в техникуме бросить, потому что вытянуть плату за нас двоих у семьи не было никакой возможности: старшие братья были в армии, отец уже вышел на пенсию, так что помочь было некому, поэтому решили, дать Сергею возможность окончить учебу.

Что делать? Приехал я домой, прокантовался там пару зимних месяцев, а уже весной оба брата вернулись из армии. Брат Николай 1912 г.р. шесть лет отслужил на Черноморском флоте, а Петр 1915 г.р. служил в танковых войсках.

Николай устроился в Горьком на огромный «112-й» завод, и где-то в апреле 1941 года я тоже пошел работать на этот завод учеником фрезеровщика. Я работал в цехе приспособлений огромного 2-го механического цеха, мы делали различные измерительные приборы для рабочих нашего завода. Что сказать, работа была интересная, мне нравилась, к тому же у меня был очень хороший наставник.

Как жилось в материальном плане перед самой войной?

Надо сказать, что в последние год-два перед самой войной жить стали заметно лучше, жизнь, что называется, начинала налаживаться. В продаже появлялись разные товары, которые можно было купить без ажиотажного спроса. У людей появилась возможность отдыхать, устраивались различные массовые гуляния, хотя жили мы по-прежнему очень и очень скромно. Праздников, например, в сегодняшнем понимании не отмечали, устраивали только торжественный обед, к которому мама пекла пирогов и все.

Нам дали двухкомнатную заводскую квартиру, там тогда были стандартные четырехквартирные избы, и вот в этих двух комнатах мы всемером и жили. Кроватей даже на всех не было, поэтому нам, детям, стелили прямо на полу, но мы не роптали, примерно так все тогда жили, так что это было в порядке вещей. Выращивали на своем участке картошку, что-то еще, и что нас особенно спасало, то, что мы всегда держали корову. Тогда считалось, что если в семье держат корову, значит, есть определенный достаток, есть большой «приварок» к столу: молоко, сметана, масло.

Мы с братом и с другими ребятами жили впятером на съемной квартире в Сормово, я ему отдавал свою зарплату, а он мне выдавал деньги на какие-то нужды, был вроде моего казначея. Зарплата у меня была «учениковская&raqo;, рблей сто двадцать, если не ошибаюсь. Одевать себя на эти деньги я не мог, но на питание мне вполне хватало. А вот квалифицированные рабочие получали значительно лучше, так что стремиться было к чему, но тут началась война…

Было предчувствие ее скорого начала или для вас это известие оказалось неожиданным?

Нет, нас так и настраивали, что война неизбежна, и война именно с Германией, и вопрос только в сроках… Все говорили, что война будет непременно, но вот конкретно о сроках ее начала никто ничего не говорил.

Но мы все ответственно готовились к войне. Я, как и все ребята, сдавал нормативы комплексов «ГТО» (Готов к Труду и Обороне), «Готов к ПВХО» (Готов к противовоздушной и противохимической обороне», «Ворошиловский стрелок», а девчонки «ГСО» (Готов к Санитарной Обороне). И кто не сдавал эти нормативы, так с теми девчонки не гуляли, такие ребята были как ущербные что ли, не то, что сейчас… Кроме того мы очень много занимались спортом: футбол, волейбол, лыжи, коньки, охота. Хотя разрядов по спорту у меня, например, не было, но ведь чтобы получить значок «ГТО» нужно было многое уметь: и бегать, и плавать, и грести, там были достаточно серьезные нормативы. Но сказать, что я чем-то выделялся на фоне сверстников, я не могу, тогда почти все ребята были крепкие и спортивные.

Конкретной мечты попасть в какой-либо определенный род войск у меня не было, но я как и все рвался служить, точно вам говорю, что ни одна девчонка не пойдет с тобой гулять, если тебя не берут в армию, что вы… Не служить было невозможно, но ведь и в армии было совсем другое воспитание и отношение, никакой дедовщины и в помине не было, наоборот, новеньким все старались помочь, передать свои знания и опыт. Когда и куда это все подевалось?..

Как вы услышали о начале войны?

В воскресенье 22 июня мы с Николаем приехали к Петру в центр Горького, чтобы всем вместе пойти, как у нас говорили «на массовку», это на красивые луга в междуречье выезжало фактически полгорода. Там проводились различные спортивные соревнования, прыгали парашютисты, летали планеры, самолеты показывали фигуры высшего пилотажа. Кстати, водки там никогда не продавали, только пиво, поэтому все было очень красиво и культурно, без скандалов, и люди туда выезжали целыми семьями. Много было буфетов, магазинов, разных ларьков и киосков, в общем, отдыхали люди. И вот мы все вместе хотели поехать на эти гуляния, но услышали по радио это сообщение, и никуда не поехали…

Никто, конечно, войне не обрадовался, но мы думали, что разобьем немцев «в пух и прах», как говорится «закидаем шапками…» А когда с фронта пошли первые известия, было очень горько и обидно, никто ведь и не думал, что немцы вдруг так попрут, но мы все равно рвались на фронт…

В первые же дни призвали Николая и Петра, и как потом оказалось, их обоих увезли служить на Тихоокеанский Флот во Владивосток. Они потом совершенно случайно там встретились, когда гуляли по городу… Николай, как и в армии, служил моряком, а Петр был радистом, где-то там при штабе ВВС в ТОФе. Причем их призвали так быстро, что Петр даже не успел получить расчет на своем секретном заводе. Он мне оставил доверенность, я пришел с нею, но меня внутрь даже не пустили, а просто вынесли деньги на проходную.

А где-то всего через месяц я добровольцем пошел в армию, потому что отлично помню, что 2 августа я уже точно был в армии.

Нас отправили в знаменитые гороховецкие лагеря, и мы там где-то месяц тяжело и упорно занимались. Как тогда говорили: «Кто в гороховецких лагерях не бывал, тот горя не видал…» Сосновый лес, жарища, и вязкий песок под ногами по которому тяжело ходить, тучи комаров… И в таких условиях, бывало, что мы и по двое суток не спали, так нас нещадно гоняли с полной выкладкой… Многие ребята просто не выдерживали. Упор в обучении делался на боевую подготовку: стрельба, окапывание, физическая подготовка. Я попал в группу, которую учили на «политбойцов», и мы все стремились поскорее попасть на фронт.

В какую часть вы попали?

Где-то с месяц мы пробыли в этих лагерях, а потом нас отвезли в Иваново, где формировалась 15-я Танковая Бригада. Когда там распределяли кого куда, то я добровольно записался в роту истребителей танков 15-го мотострелкового батальона.

Как я уже потом понял, наша 15-я Танковая Бригада была очень мощным подразделением, полностью укомплектованная и отлично оснащенная. Достаточно сказать, что большинство танков в бригаде были новые Т-34 и «КВ», а пешком мы вообще не ходили, передвигались только на машинах, у нас были такие ГАЗики с высокими бортами. «Мосинских» винтовок совсем не было, у нас в роте, например, сразу были автоматы, а у остальных СВТ, но их, правда, потом заменили, потому что они были очень капризные и ненадежные.

Можете поподробнее рассказать о структуре вашего батальона? Какие люди там служили?

Наш 15-й мотострелковый батальон состоял из стрелковой роты, автоматчиков, истребителей танков, и минометного и разведвзводов.

Наша рота истребителей танков состояла из четырех взводов: ПТР, «бутылочники», огнеметчики и гранатометчики. Тактика у нас предполагалась очень простая: на фланги выдвигались ПТРы, правда, тогда они еще были однозарядные, а на самый передок выдвигали нас, гранатометчиков. Мы должны были подпускать танки, и бросать в них гранаты или бутылки с зажигательной смесью. А ведь противотанковые гранаты надо еще уметь бросать, и если танк подбить не удалось, то нужно было их пропускать над собой, и кидать им в корму… Шансов выжить при такой тактике у нас изначально было очень мало, поэтому и набирали в нашу роту, как и в разведку, только добровольцев…

Но сразу скажу, что воевать по такой тактике нам не пришлось ни разу, потому что навстречу немецким танкам выдвигались наши, и немцев до нас они просто не допускали.

Что еще? Кадровыми у нас были только командиры, а все солдаты или молодежь были из запаса. В нашем взводе было четыре отделения по одиннадцать человек, т.е. с командирами примерно 47-50, но мы были не все вместе, а нас разделили на группы по 6-8 человек, и раскидали по разным подразделениям.

По национальности тоже были самые разные люди: и русские, и украинцы, и казахи, грузины, евреи. Был даже один цыган, командир одного из взводов, очень отчаянный парень, он потом погиб.

Куда отправили вашу бригаду?

Нас отправили куда-то на юго-западное направление. Выгрузили на какой-то станции где-то на Запорожье, и мы по ночам на машинах поехали в сторону фронта. По дороге нас ни разу не бомбили, мы сменили на передовой какую-то часть, и там произошло наше боевое крещение.

Первый свой бой хорошо помните?

Если не ошибаюсь, это было где-то в районе станции Синельниково. Вот точно помню, что рядом с нами воевал 43-й погранполк, в котором ребята отступали от самой границы. Стояла осень, но было еще тепло, помню, что на полях стояла неубранная кукуруза, арбузы и все такое. Вроде бы это было в районе хутора Казачий Гай.

Нам поставили задачу наступать: мы должны были освободить этот хутор, который занимал господствующую высоту. Пошли цепью по неубранной кукурузе и вдруг нам дали команду остановиться, т.к. навстречу нам вышли замаскированные немецкие танки, и начали по нам стрелять, а наши танки почему-то оказались позади нас. Вначале мы откатились, но потом подошли наши танки, и мы опять пошли вперед. В общем, целый день шел этот бой, мы его все-таки выиграли, хутор этот взяли, и нас отвели в соседнее село. Там нас покормили, а утром отправили на машинах в другое место.

Но какое-то впечатление от первого боя у вас осталось?

Ну как вам сказать, потери мы понесли не особенно большие, но вот я помню, что мы все удивлялись, почему немцы не решились нас в том поле атаковать, они бы нас там всех передавили… В поле там не спрячешься… А мне в первом бою даже пострелять не пришлось, не по кому было, одни танки кругом. Что сказать, и мы немного растерялись, и командиры наши тоже, ведь у нас был всего один человек с боевым оптм - комвзвода Фокин, он к нам попал после ранения. Поджилки, помню, сильно дрожали, конечно, но чувство долга все-таки пересиливало…

И начали мы путешествовать. Бои на Запорожье, в Харьковской области… И особенно мы застряли на Изюм-Барвенковском выступе… Но что бы я хотел особенно отметить, что наша бригада никогда не отступала под натиском немцев. Нас или перебрасывали на другой участок или давали приказ отступить, но чтобы немцы нас потеснили, ни разу такого не было. Ни разу! Но как я уже говорил, бригада была очень серьезно укомплектована, поэтому нас кидали на самые опасные направления.

В тот период войны очень сильно досаждала немецкая авиация.

У нас большого урона от немецкой авиации не было. Мы постоянно окапывались, причем окопы рыли угловые, и, смотря откуда на нас заходили самолеты, мы соответственно переходили на другой край окопа. А нашей авиации, действительно, почти не было видно…

Сколько вы провоевали в этой бригаде?

До 2-го марта 1942 года пока меня капитально не ранило. Это было уже второе ранение, а в первый раз меня ранило очень легко.

Если можно, расскажите пожалуйста.

Есть в Донбассе поселок Нижний Нагольчик. Мы там занимали оборону сутки или двое, но потом нам дали приказ отойти, а наш взвод оставили прикрывать отход. А там был очень высокий насыпной вал, даже затрудняюсь вам сказать о его происхождении и предназначении. Высота его, повторяюсь, была огромная, и перейти через него не было никакой возможности, только обойти с флангов или пройти через этот проход, где наш взвод оставили как аръегард. Утром там завязалась перестрелка, как такового боя не было, но когда я перебегал с места на место, то меня зацепило осколками разорвавшейся мины. Один зацепил подбородок, а другие правый бок и ногу. Медсестра меня перевязала, я немного перекантовался у старшины, пока раны не подсохли, и дальше воевать.

А второе ранение?

Владимир Криворук и Борис Юзовчак. (1945 год)

Где-то 20 февраля нас вывели в тыл на переформирование. Мы помылись, отогрелись, отоспались по хатам, отметили там 23 февраля, и помню, что к нам прислали с пополнением много кумыков из Дагестана, и целую роту моряков с Балтийского флота. А где-то 28 числа нас срочно подняли по тревоге, посадили на танки и отправили обратно на передовую. Ночь, метель, снег…

Немцы нашей атаки не выдержали, отошли. Мы закрепились, но окопаться невозможно, зима ведь была страшнейшая, в снегу только ямы полуметровые выкапывали, чтобы хоть от ветра можно было укрыться. Утром мы опять пошли в наступление, но в одном месте немцы оказали сильное наступление, и наши цепи залегли.

А я тогда уже был ординарцем командира батальона. Прежнего где-то в начале зимы убило, и комбат поручил взводному: «Подбери мне парня пошустрее, и чтобы с лошадьми управляться мог». А я с детства любил ездить на лошадях, это было у меня вроде как хобби, так что под требования комбата я подходил. Фамилия у него была боевая, если не ошибаюсь, Ветров, и он ей вполне соответствовал, отчаянный был вояка. Он мне только и сказал: «Это твоя лошадь, а это моя» и все, так я стал у него ординарцем.

В тот день, 2 марта 1942 года, он меня послал с НП в одну из рот с каким-то поручением, не помню уже с каким. Я его отнес, передал, и тут командир роты мне говорит: «А ну-ка, Боря, покажи кумыкам, как надо стрелять, расшевели их». Это был моя родная рота, в которой я раньше воевал, и считался ее ветераном. А та зима была очень снежная, на передовой и мы и немцы сооружали из снега такие навалы, и эти кумыки не глядя, поднимая над головой оружие, стреляли поверх этих снежных баррикад. С ними вообще беда была, необученные, к тому же по-русски совсем не говорили. Поначалу, когда кого-нибудь из них убивало, вокруг сразу собиралась целая группа чтобы помолиться, и немцы в это скопление сразу кидали пару мин…

Я подполз к одному из просветов в этих снежных баррикадах, смотрю, немцы перебегают, думаю, что за херня? А расстояние до них всего метров 100-150… Я хорошо прицелился - шлеп, есть, упал немец… Еще стреляю, опять вроде упал…

Я расположил там несколько кумыков, указал им куда целиться, и обратно на НП пошел уже вместе с капитаном - представителем штаба бригады. Нужно было перейти через низинку, и когда мы уже поднимались из нее в горку, вдруг свистнули пули, смотрю, а у меня полботинка левого нет…

- «Товарищ капитан, я, кажется, ранен…» Он подошел: «Ни хрена себе, полботинка нет…»

- «Перевязать бы».

- «Да тут уже недалеко». Он подставил плечо, и мы пошли, хотя по нам продолжали стрелять, а куда в поле деваться?.. Кое-как дошли, вызвали санитара. Меня перебинтовали и на волокуше отправили санбат. Причем по дороге нас еще обстрелял немецкий самолет, правда, ни в кого не попал. Вначале меня отправили в госпиталь в Барвенково, а уже потом в Святогорск. На этом моя карьера в сухопутных войсках закончилась…

Пока меня там из одного госпиталя в другой перевозили, прошла примерно неделя, и в этом Святогорске я вдруг увидел одного из этих моряков, которые пришли к нам с последним пополнением. Я его окликнул и спросил: «Как там наш батальон?» А он мне говорит: «Я последний из батальона…» Не знаю, может он имел ввиду, то, что он последний из моряков в батальоне?.. Батальон в наступлении еще при мне сильно растрепали, но, надеюсь, что все-таки не так…

Долго вы пролежали в госпитале?

Ранение было тяжелое - разрывная пуля раздробила сустав, и он никак не заживал… Сколько лет уже прошло, а мне совсем недавно в поликлинике еще один осколочек вытаскивали… Еще в госпитале в Отрожке мне хотели ампутировать ногу: «Ну, не заживает у тебя рана». А рана и, правда, страшная была, весь голеностоп разворочен, даже просто смотреть было страшно, но я ни в какую не соглашался на это: «Да вы что, ни в коем случае…» А потом на мое счастье приехал профессор, к сожалению, не помню уже его фамилию, который лично осматривал тяжелых раненых, и он, осмотрев меня, категорически сказал: «Ни в коем случае не резать, это нужно и можно вылечить». Тогда меня отправили в Томск, и поездка туда мне очень запомнилась: пассажирские вагоны, в которых было хорошо натоплено, кормят хорошо, даже чистое белье выдали, прямо санаторий…

И в этом Томском госпитале я, наверное, месяца четыре пробыл. Ну что там запомнилось? Госпиталь находился в четырехэтажном здании общежития какого-то института, а я лежал на втором этаже. В город я не выходил, просто не мог. Кормили вроде нормально, но мы и не роптали, прекрасно понимали, что всей стране тяжело. Рыбой помню, часто кормили, задавили прямо ею. Довольно часто приходили самодеятельные артисты, какие-то студенты, устраивали для нас концерты.

Вот вспомнился случай, который случился у нас на этаже. У нас лежал один парень без обеих ног, и то ли он был из Сибири, а может с Урала, в общем, его приехала навестить жена. Но он ее, видно, не предупредил, в каком он состоянии, потому что когда она его увидела, то сразу сказала:

- «Все, между нами все кончено, я найду себе другого».

- «Ну, найдешь, так найдешь, только поцелуй меня на прощание».

Она к нему нагнулась, и он откусил ей нос…

- «Теперь иди, и ищи себе другого…»

Только где-то осенью 1942 года меня выписали из госпиталя, выдали на полгода «белый билет», и отправили долечиваться домой. А на месте мне комиссия еще на два месяца его продлевала.

Чем вы занимались в это время?

Вначале я ничем не занимался, потому что ходил на костылях, но потом меня вызвали в заводской комитет, был у нас такой Полянский Михаил Иванович, который мне так сказал:

«Боря, надо что-то делать, у нас рабочих рук не хватает».

- «А что я могу делать?»

- «Ну, мы тебе подберем какую-нибудь сидячую работу».

И для меня ее быстро нашли:

- «У нас есть человек, который и радиоузлом заведует, и киномехаником работает, и пьяница, не успевает он все. Иди, принимай у него радиоузел».

- «Да я же не радист».

- «Ступай, там всему и научишься».

Прихожу, а там этот самый горбатый мужик Коля «Стеклянный»: «Ну, слава Богу, принимай».

Принял я у него этот радиоузел. Радио надо было включать два раза в день: утром и вечером, сводку прослушать. Ничего сложного в этом не было: утром и вечером на пару часов включил кнопку и все, но в этом радиоузле был такой бардак: провода беспорядочно висели по стенам, по потолку, все напутано. А у нас в клубе Леспромхоза поселили эвакуированный с запада детский дом. С некоторыми старшими ребятами я подружился, а среди них оказался один цыганенок, который в радио что-то мыслил, потому что раньше занимался в радиокружке. Он мне сразу сказал: «Мы вам поможем», и они мне всю проводку привели в порядок, сделали все как положено, обрывы скрутили. Вот так я там прокантовался всю зиму и начало весны, а на второй комиссии врачи вынесли свой вердикт: «Годен к нестроевой». Отобрали у меня «белый билет», и отправили на сборный пункт в Горький. Помню, что 1 мая 1943 года встречал уже на этом сборном пункте. Рана до конца так и не зажила, поэтому я ходил с палочкой и хромал, но потом однажды психанул, и сломал эту палку об угол, «будь что будет…» А через пару дней приехали «покупатели» и меня забрали.

Я попал в команду из восьми человек, все были какие-то мастера: токари, слесари, т.е. люди с понятием о технике. Привезли нас в Тушино, и начали учить на авиамехаников.

Учебы была недолгой, и уже где-то в июне я попал в формировавшийся 838-й ПАРМ-3 (Подвижные авиаремонтные мастерские - 3 (моторные). К нам на капитальный ремонт привозили двигатели для истребителей Лавочкина АШ-82.

Чем занимались конкретно вы?

Я работал на испытательном стенде. У нас была бригада испытателей во главе со старшим техником. Что такое капитальный ремонт двигателя, знаете? Полная его разборка, промывка, продувка, дефектация, комплектация и т.д. и т.п. Отдельная бригада занималась только нагнетателями, другая только цилиндрами, в общем работы было полно и хватало на всех.

А после ремонта и сборки, двигатель везли к нам на испытательный стенд. А что такое испытательный стенд? Тот же самый фюзеляж самолета, но только без плоскостей. На него устанавливали двигатель, и с помощью разных приборов контролировали его работу. Наша задача была провести испытание во всех режимах, законсервировать его, и сдать.

Что вам сказать? На испытательном стенде работа очень тяжелая - постоянно эти выхлопные газы, да и вообще физически очень тяжелая. Все это происходило на улице, а зимой ведь холодина… Случалось надо гайку поменять или закрутить, и мало того, что в некоторые места двигателя и так очень трудно добраться, так еще и бывало в снег ее уронишь: плюнешь на палец, гайка к нему сразу примерзала, ты ее ввернешь, и отдираешь, а шкура на ней осталась…

В общем, работа тяжелая, но нужная. Работали мы так без выходных и праздников, а отдыхали, только если случались перебои с поставкой топлива. Но зато когда топливо привозили, то мы уже от стенда по 2-3 суток не отходили, нагоняли… Тут уже с механиками подменяли друг-друга, чтобы хоть чуть-чуть на брезенте подремать.

На испытания одного двигателя уходили целые сутки: монтаж, демонтаж, установка приборов на все это нужно время. Все показания приборов записывались, а потом приходил начальник технического контроля, садился в кабину, и сам гонял двигатель, проверяя наши записи, а потом брал чистый платочек, и нигде не должно было быть ни малейшего запотевания или тем более течи…

Ваше мнение об этом двигателе?

Для того времени АШ-82 был отличный двигатель, тем более его потом усовершенствовали.

К какой Армии относился ваш ПАРМ?

Мы вначале относились к 5-й воздушной Армии, потом к 12-й, а уже потом к 16-й. Наш 838-й ПАРМ потом переименовали в 809-й.

Через какие места вы проходили?

Я пришел, когда он находился около Воронежа, прошли Курск, Полтаву, Кременчуг, Кодыму, а уже оттуда в Румынию: Плоешти, Бузэу, и потом Венгрия, Будапешт, где мы и закончили войну.

Тогда существовало такое понятие как «тыловая крыса»? Вам как фронтовику не казалось, что кто-то в вашем ПАРМе увиливает от передовой?

Все было как раз наоборот, у нас все рвались на фронт. Половина у нас были такие же, как и я - раненые после госпиталей фронтовики, т.е. годные только к нестроевой службе, а таких, которые бы уклонялись от фронта, я не видел.

Как вы услышали о Победе?

Наши мастерские располагались в цехах авиационного завода, на территории знаменитого ныне завода «Икарус». Мы и жили там и работали. И 8 числа к нам вдруг пришла демонстрация венгров с красными флагами, чтобы поздравить нас с Победой, хотя мы еще о Победе ничего не слышали. А ночью поднялась сильная стрельба: трассеры, ракеты, и тут уже нам объявили: Победа! Какой уже тут сон, повскакивали, конечно… А 9-го нам устроили праздничный обед с выпивкой, все как положено.

Какие у вас боевые награды?

У меня есть единственная боевая награда - медаль «За отвагу», но вручили мне ее уже только где-то в 1952 году. Это еще за мои бои в пехоте.

Я помню, что когда нас тогда вывели на последнюю переформировку, и мы отмечали 23 февраля, то мне говорили, что меня представили к ордену «Боевого Красного Знамени». Но потом нас бросили в бой, вскоре меня ранило, и разговоров о наградах уже не было. Мне же несколько раз довелось сходить в разведку, вот за них, наверное, меня и наградили.

Если можно поподробнее об этом.

За Барвенково есть хутор Варваровка, который раз пять переходил из рук в руки… Вот в эту Варваровку я и ходил в разведку несколько раз.

Та зима была очень снежная, но в одно время случилась оттепель. Я как раз только накануне вернулся оттуда из разведки, как меня снова вызывают, и назначают туда идти проводником у бригадных разведчиков.

- «Да я же еще даже не обсох».

- «Придешь, обсохнешь…»

Что делать, пошли. А там нужно было перейти два таких овражка полных подтаявшей воды. Я поднял автомат над головой, и пошел прямо через эту жижу, а разведчики стоят у меня за спиной в нерешительности, и переглядываются. «Вы чего, ребята? За мной». Пошли, куда деваться. А когда вернулись, то на мне вся одежда замерзла, и с меня ее буквально сдирали, спиртом оттирали…

Эта проклятая Варваровка раз пять переходила из рук в руки, от нее уже ничего и не осталось… Сколько там наших ребят погибло… Правда, и немцев немало положили. Помню, взяли мы ее, и только наши танки уехали на дозаправку и пополнение боеприпасов, как немцы атаковали нас… Смотрим, а по улице уже немецкие танки шуруют, что оставалось делать, отошли в овражек. А я к тому же накануне еще и глупость сделал: моего командира отделения отправили в разведку, и он попросил у меня автомат, а мне оставил свой пистолет и сумку. И когда немцы атаковали, они еще не вернулись, так что я фактически оказался без оружия… Человек двадцать нас собралось в этом овраге. Слышим, наверху тарахтит танк, подъехал к оврагу, но мы не видели его. А у меня из оружия только пистолет и две ручные гранаты... Слышим, немцы заглушили двигатель, вылезли из танка, и подошли к самому краю оврага, а я когда упал, то планшет отлетел немного в сторону, и все боялся, что они меня из-за него и обнаружат. Думал то если подойдут, то я себя подорву… Но обошлось.

Вообще так сложилось, что мне довелось воевать в момент нашего отступления, когда у нас почти никого не награждали, да никто тогда и не думал и не мечтал о наградах. А потом уже попал в нестроевую часть, в которой наградами тоже не баловали. Что делать, каждый нес свою ношу честно и добросовестно на своем месте.

Как кормили на фронте?

Если могли доставить на передовую, то нормально. Вот интересный эпизод вспомнился под этой самой Варваровкой. Мы заняли оборону на ночь, а внизу в лощине была полуразрушенная пастушья хата. Притащили нам ночью обед, сидим там с котелками, и тут заходят к нам в эти развалины, фактически три стены только было, человек пять. Вижу, что среди них бригадные офицеры, все в белых командирских полушубках. Поздоровались, подсели к нам:

- «Ну, как ребята воюете? Как кормят?»

- «Все нормально, только в бане давно не были».

- «Ничего, скоро будете».

Поговорили так минут десять-пятнадцать, и они ушли. Прибегает ротный:

- «Куда ушли командиры?»

- «А черт его знает? А кто это?»

- «Да вы что, это же сам Тимошенко…»

Вот так мне довелось увидеть Тимошенко, он тогда командовал нашим Юго-Западным Фронтом. И только они ушли, слышим свист снаряда, шлеп в стену, но не взорвался… Мы с раскрытыми ртами секунду постояли и врассыпную… Подождали немного, и пошли доедать, но, правда, если бы снаряд взорвался, то нас бы там просто в щепки…

Тяжело было, когда не могли подвезти, а так нормально. Вот вспомнилось еще, что когда мы освободили Барвенково, то три дня нам дали передохнуть. А Барвенково - это же большая узловая станция, и там мы захватили много немецких составов с продовольствием: там и шоколад, и галеты, и все что хочешь. Вот мы тогда отъелись… Подъезжали на машине прямо к вагонам, грузились, и к себе в расположение. На кухне мы тогда долго не появлялись.

Запомнилось еще, что к немцам с тыла тогда вошел какой-то кавалерийский корпус, так они там столько немцев порубили, это что-то страшное… Столько там было брошено немецких машин, что немцы их сами бомбили…

А из Барвенково мы двинулись в сторону этой Варваровки…

«Наркомовские» как часто выдавали?

Помню, вроде, что в ПАРМе нам ежедневно выдавали по 100 граммов. А в Венгрии нам вместо водки начали выдавать шампанское, в таких маленьких бутылочках по 300 граммов. Но мы же до этого шампанского не пили, и когда вначале открывали, то большая часть выливалась, и там оставалось только половина. «Нет, ребята, так дело не пойдет». Взяли мы на кухне кастрюлю, и стали в нее все выливать и уже из нее пили...

В пехоте водку нам тоже выдавали, но я вначале не пил, отдавал тем, кто постарше, но как стало холодно, то я уже свою норму стал выпивать, и, действительно, она помогала немного согреться. Отравлений спиртом у нас ни разу не было, я о таких случаях не слышал.

А уже после войны в Будапеште ребята скидывались, покупали бочонок пива на 50 литров, сразу вкручивали в него кран, прятали под койку, и кто хотел, мог подойти и налить себе.

Расскажите пожалуйста, как вы ходили в разведку боем.

Это было уже в ноябре, наверное, если не ошибаюсь в районе хутора Казачий Гай. Весь наш взвод отправили в разведку и поставили нам такую задачу: обнаружить немцев, завязать бой и определить численность противника, и его оснащенность. Предварительно уже было известно, что в таком-то районе есть скопление танков.

Мы ушли через передний край, а нас остался прикрывать броневик. Там была такая ложбина, и стога, но когда внимательно присмотрелись, то увидели, что это оказались замаскированные танки. Мы заранее распределились на четыре группы, в каждой из которых было по два человека: один с противотанковыми гранатами, а другой с бутылками. Мы надеялись, что подожжем танки, и в суматохе сможем взять «языка». Так оно и получилось… Когда мы эти танки подожгли, там такой поднялся крик, хаос… Представьте себе: ночь, четыре огромных факела, одного танкиста мы схватили, и бегом в черноту поля… Пока они очухались, мы отстреливаясь ушли, к утру вернулись к себе в бригаду, и пошли в наступление… Потерь у нас в той разведке не было. В ту ночь мне довелось бросить в танк гранату, а мой напарник Василий Кульков бросил в один танк две бутылки с горючей смесью, так там вообще ужас какой костер был… «КС» - это же самовоспламеняющаяся смесь от соприкосновения с воздухом, а температура ее горения - 1 800 градусов, это страшнейшая штука, металл плавится…

Вам пришлось воевать в самый тяжелый, наверное, период войны. Не было таких моментов, когда вы начинали сомневаться, что мы победим?

У меня ни разу такого момента не было. Всегда верил в нашу Победу. Я смотрел, сопоставлял, думал, и видел, что у нас есть, например, отличные танки, но их было маловато. Ведь многие заводы эвакуировались, я потом лично знал людей, которым пришлось работать под открытым небом… Но мы все равно верили, что повернем ход войны… Хотя иногда бывали и такие горькие моменты, что мы даже раненых не успевали вынести…

У вас тогда не было такого ощущения, что мы воюем с неоправданно высокими потерями?

Нет, у нас такого чувства не было. Война есть война, и от потерь никуда не денешься… Но так если задуматься, то полгода на передовой редко кому удавалось пробыть, но вот мне значит как-то везло…

Политработники пользовались уважением у простых солдат?

Да, авторитет у политработников был. Например, комиссар нашего батальона, не вспомню уже его фамилии, был очень душевный человек, часто приходил, интересовался, как солдаты воюют, живут.

А я был секретарем комитета комсомола нашего батальона. Меня выделили, как активиста, и назначили. Что делали? Проводили читки газет.

Ваше отношение к Сталину тогда и сейчас не поменялось?

Нет, к Сталину у меня отношение не поменялось. В целом положительно к нему отношусь. Плохо то, что он многое передоверял разным сомнительным личностям, таким как Ежов и Берия, например, которые «натворили делов»…

Случаи трусости приходилось видеть?

В пехоте у нас ни одного дезертира не было, но прямо накануне моего ранения поймали одного самострела. Один из этих кумыков прострелил себе руку, но его сразу арестовали. Нас той зимой по ночам каждые сорок минут будили и поднимали, чтобы мы не замерзли и немного подвигались, согрелись, а тут вдруг подняли и отвели к штабу. Молодой такой парень… Он ничего не просил, зачитали приговор и расстреляли… Что и говорить, очень тягостная, конечно, картина… С одной стороны вроде и жалко его, но с другой если подумать, кто-то должен воевать, а другие нет?.. Трусость в любые времена не поощрялась.

Вам лично приходилось немцев убивать? Что вы при этом чувствовали?

Ну вот в этом последнем бою точно видел, что немцы падали от моих выстрелов, а так ведь и не всегда поймешь, кто убил. Ты не ты? Да и никто на это тогда не смотрел, главное убили немца, и сами живые…

Бывали случаи, когда вы понимали, что чудом остались живым?

Когда я уже был ординарцем, подо мной осколками мины убило лошадь. Я вскочил, посмотрел, а у меня только шинель осколками посекло…

Были у вас тогда какие-то приметы, верили в предчувствия? Что вы вообще чувствовали в бою? Может, стали верить в Бога?

Никаких примет или предчувствий лично у меня не было. Но мы же молодые совсем были, и были убеждены, что все равно победим, так что никакого уныния или панических настроений у нас не было. В бою ведь особо не думаешь, убьют тебя или не убьют, и все мы прекрасно понимали, что война есть война, что это не игра, и не маневры, и что каждый может быть убит или ранен&help;

Больше всего я боялся не смерти или ранения, а попасть в плен. Немцы ведь зверствовали страшно, и нам приходилось видеть в контратаках, что они делают с нашими бойцами и с гражданским населением… Так что за себя я могу сказать, что я бы в плен на сдался…

А в Бога я не верил, у нас была такая семья: отец, сам старый член партии, и нас тогда и в семье и в школе так воспитывали, что мы росли убежденными комсомольцами и атеистами.

Что вы чувствовали к немцам? Как относились к пленным?

Равнодушных у нас никого не было. Я к ним испытывал ненависть за то что они нашу жизнь порушили… Но чтобы пленных били или тем более убивали, я таких случаев ни разу не видел, а вот закурить давал. Из колонны пленных, бывало, просят закурить, дашь им, так они: «Данке Шен».

Я еще когда в пехоте воевал, то на этих пленных насмотрелся: шли они обмороженные, пилотки вывернуты, на ногах какие-то соломенные сплетенные чуни… Одновременно и жалко и отвратительно, и хотя со злом на них смотрели, но никогда никого не трогали.

Хотя о том, как они относятся к нашим пленным, мы уже прекрасно знали…

А как тогда складывались отношения с немцами уже после войны?

Сразу после войны нас перебросили западнее Берлина, в поселок Олимпишисдорф. Там был немецкий еще военный городок: аэродром, казармы, и там я прослужил до 1949 года, до самой моей демобилизации. Вот тогда с немцами уже были нормальные отношения. Сразу вспомнился такой эпизод: когда ремонтировали казармы, то наняли местных мастеров, и среди штукатуров оказался бывший летчик. И он нам рассказывал, как сбивал наших, и как его сбили, он уже был после плена, но чувства ненависти, желания отомстить тогда уже не было. Война одно дело, но она уже закончилась. В увольнение мы, например, ходили без оружия. У нас в части было много вольнонаемных девушек, с которыми мы на танцы вместе ходили. Семьи офицеров жили на квартирах и свободно контактировали с немцами, в футбол играли команда на команду.

Неужели совсем никаких эксцессов не было?

Был случай где-то в конце 1945 года, когда у нас ночью расстреляли весь состав караула. Их вели в наряд, и за пределами поселка они напоролись на засаду, и их всех, человек пятнадцать, перестреляли… Тогда погиб и мой хороший друг Владимир Криворук, с которым мы вместе работали на испытательном стенде… Я очень тяжело переживал его гибель… Он был родом из районного центра Полтавской области Новые Сенжары.

Заграница на вас произвела какое-то впечатление?

Больше всего я видел Германию, все-таки четыре года там отслужил. Ну что сказать? Военный городок у нас был очень удобный: хорошие казармы, плац, спортивные площадки, даже бассейн там был, мы его вычистили, вымыли, и даже вышку для прыжков построили. Клуб был. Рядом стоял танковый корпус, и мы с танкистами постоянно соревновались в спортивных состязаниях.

Кстати, рядом с нашей 274-й истребительной дивизией, которой мы подчинялись, стояла дивизия Василия Сталина, и мне пришлось пару раз его видеть. Про него говорили, что он резковатый, и хулиганистый, но это в каком плане? Рисковый как летчик. Только командир корпуса Савицкий его стегал, а больше он никого не боялся. Небольшого роста, шустрый такой, подвижный.

Как-то был случай: молодой летчик сел на вынужденную посадку, и к нам привезли двигатель, чтобы выяснить причину. А оказалось, что он просто сдрейфил, не разобрался в работе двигателя, не переключил скорости, пошел шлейф дыма, из-за того, что он не переключил подачу обогащенной смеси, увидев этот дым испугался, и пошел на вынужденную посадку. Он то сел в кукурузе нормально, но самолет в ремонт, двигатель в ремонт, а винт пришлось выбросить… Когда все выяснилось, Сталин только и сказал ему: «Засранец…», сел в самолет и улетел. А того летчика на полгода отстранили от полетов.

Говорят, что летчики даже представления не имели, какая жестокая война была на земле.

Уже после войны я сдружился с двумя пилотами: Яша Барабаш и Слава Морозов. Так вот, интересно, что Яшка был очень здоровый парень, но вот совсем не переносил вида крови. Он летал на «По-2» или как их тогда называли «керосинка», «примус», или «кукурузник». Так он рассказывал, что как-то пролетал над местом поля боя, и от вида того, что творилось внизу, он чуть сознание не потерял… Конечно, непосредственного участия в боях на земле летчики не принимали, но и считать, что они были так уж оторваны от суровой реальности, тоже неверно.

Вы упомянули, что встречались с американцами.

В 45-46 году мы с ними частенько общались, мне и самому случалось бывать в американской зоне. Абсолютно нормальные ребята, хорошо с ними общались, часами менялись, «птички» им дарили. Но, правда, вскоре у них фронтовиков заменили, и вот уже эта молодежь вела себя очень заносчиво. Они очень пренебрежительно к нам относились, поэтому и драки иногда с ними случались.

Трофеи у вас были какие-нибудь?

Часы были, но мы их по-гвардейски расстреляли, соревнуясь на меткость. Меня после войны за хорошую службу дважды награждали: часами и велосипедом, но я их отвез в подарок племяннику. У одного офицера, Героя Советского Союза из соседнего танкового корпуса, купил аккордеон и баян.

Посылал домой деньги, потому что мы знали, что на Родине почти ничего не было, а оклад у меня был весьма приличный - 750 рублей. Половину нам платили марками, а половину клали на книжку.

Чтобы кто-то из наших командиров этим «делом» слишком увлекался и злоупотреблял, я такого не видел.

На фронте у вас были близкие друзья?

Когда я воевал в пехоте, то больше всех сдружился с Васей Кульковым. Он был с того же завода что и я, правда, до войны мы не дружили. Он был постарше меня, отчаянный такой парень, «финскую» уже прошел, но никогда ничего о той войне не рассказывал. Потом его ранило, увезли в госпиталь, и мы больше никогда не виделись.

Часто потом войну вспоминали?

В первое время частенько снились заводские ребята, первые бои… Долго снились, правда, сейчас уже вроде как отпустило, но вспоминать войну даже сейчас очень тяжело…

Правдивые книги, фильмы встречались?

Поначалу, когда фильмы снимали люди моего поколения, которые все это сами испытали и пережили, то было много правды, а сейчас в фильмах показано такое, чего вообще не могло быть на войне, ну просто никак не могло быть… Переврали все что могли! Ерунда полная…

Кто из ваших родных воевал?

Нашей семье в каком-то смысле повезло, потому что у нас воевали все братья, но погиб только самый старший брат Михаил. У мамы сохранилось письмо, в котором Миша писал, что их отправляют на Волховский Фронт под Ленинград, а там как раз шли тяжелейшие бои… Мы потом пытались хоть что-то узнать о его судьбе, но нам всякий раз отвечали: «числится среди пропавших безвести…»

Когда Сергея призвали в армию, то он попал служить в Латвию. Где точно, и в каком роде войск не скажу, но когда началась война, принимал участие в боях, но вскоре попал в плен. Он работал на рудниках где-то в Германии, и был освобожден только в 1945 году. Там же после проверки его призвали в армию, и оказалось, что мы служили где-то совсем рядом, потому что письма доходили очень быстро. Мы хотели увидеться, но как написать в письме, где ты служишь, ведь такие сведения сообщать было запрещено. И тогда я прямо на внутренней стороне конверта написал открытым текстом как меня найти. Он это письмо получил, оказалось, что служит буквально километрах в тридцати от меня, но вскоре его демобилизовали, и увидеться тогда нам так и не пришлось. За то, что он побывал в плену его потом никогда не преследовали.

Николай так и служил подводником на Дальнем Востоке и потом участвовал в компании против Японии. А Петра потом с Дальнего Востока отправили на Калининский Фронт.

А в 1949 году когда я демобилизовавшись приехал домой, то узнал судьбу ребят из нашего класса… Я встретил одного из моих одноклассников, и он мне все рассказал.

У нас в классе было двадцать семь человек, из них где-то восемнадцать ребят, а войну, как оказалось, пережило всего трое… Так получилось, что я уехал в Горький работать на завод, а почти все наши ребята остались на поселке в Разино. Как оказалось, их взяли в десантные войска, и они все служили в одном полку. И кажется, в 1942 году их забросили в немецкий тыл, но то ли ошиблись с местом высадки, то ли их кто-то выдал, в общем их всех перестреляли прямо в воздухе… Этого моего одноклассника тоже ранили, но когда немцы ходили и добивали раненых, то он лежал в беспамятстве, и его как-то пропустили, а местные жители подобрали, выходили и переправили в партизаны… Так в одном бою погиб фактически весь мой класс…

Со своей будущей женой вы познакомились на войне.

Перед Ясско-Кишиневской операцией линия фронта стабилизировалась, и мы в Кодыме простояли достаточно долго, месяца три-четыре. 18 августа, в день авиации у нас был организован праздничный ужин, и выступление самодеятельности. Артисты к нам, правда, никогда не приезжали, кино тоже ни разу не показывали, поэтому развлекала нас только «своя» самодеятельность: кто-то пел, кто-то декламировал, был один баянист, да и я немного играл. На этом вечере я и познакомился с местной девушкой.

Как сложилась ваша послевоенная жизнь?

В 1949 году я вначале получил отпуск, съездил в Кодыму, и женился на той самой девушке, с которой тогда познакомился. А в августе я уже демобилизовался, забрал ее, и мы поехали ко мне на Родину в Разино. У нас родилась дочка, я проработал два года слесарем в Леспромхозе, но когда мама умерла, то жена уговорила меня уехать на юг, потому что там для нее был слишком суровый климат. Но в Кодыме работы не было, и мы по совету ее сестры приехали в Кишинев, да так тут и остались. Я пошел работать на мебельную фабрику №2 и проработал там сорок восемь лет. Ушел на пенсию с должности механика цеха. У нас двое детей и пять внуков.