Вепрев Петр Михайлович

Я родился 1 июля 1924 года в деревне Бояроновка Тайшетского района Иркутской области. Родители мои были крестьянами-бедняками, отец сражался за советскую власть еще во время Гражданской войны, и к моменту моего рождения, а я был самым младшим ребенком в семье, был уже пожилым человеком, и фактически  находился на иждивении у сыновей. Так что в колхоз отец не стал вступать, наша семья оставалась по социальному положению крестьянами-единоличниками. У меня было четыре брата, перечислю их по старшинству, начиная с самого старшего – Игнат (погиб в Гражданскую войну), Иван, Александр и Николай, а также сестра Лукерья, мы ее звали Лушка. О том, как сложилась судьба моей семьи в годы Великой Отечественной войны, я расскажу ниже.

Вскоре после моего рождения мы переехали в деревню Николаевка, здесь я пошел в школу и окончил четыре класса. Затем мы переехали на станцию Макзон, где я окончил семь классов Макзонской неполной средней школы.

К тому времени, когда я завершил свое обучение, батька стал часто болеть, давала о себе знать старая рана в горле, полученная еще во время Гражданской войны. Родителям нужно было помогать, поэтому я поехал в г. Читу в Забайкалье, где поступил в школу фабрично-заводского обучения Читинского паровозо-вагоноремонтного завода им. К. Е. Ворошилова. В ФЗО готовили слесарей для железной дороги, я, к примеру, учился на слесаря по ремонту арматуры и регулятора систем паровозов. Все обучение длилось ровно год и два месяца. Вообще-то в школы фабрично-заводского обучения брали с пятнадцати лет, так что оканчивали ее тогда, когда ученику уже исполнялось шестнадцать лет, так что на руках у выпускника был паспорт, так что можно идти работать. А я-то при приеме в школу соврал, мне еще пятнадцати лет не было. Кстати, я был ударником учебы, в той бригаде, где я учился, старался показать себя очень старательным и исполнительным учащимся, поэтому меня дважды в ходе обучения в ФЗО за старательность посылали в дом отдыха, расположенный в поселок Курорт-Дарасун Карымского района Читинской области. Оба раза я там находился по 12 дней, но не столько лечился, а в основном подкармливался. Кормили в ФЗО, откровенно говоря, неважно.

В итоге после успешного окончания учебы мне выдали направление на городской завод, пришел я в отдел кадров, там сидел солидный такой мужчина с аккуратной бородочкой. Он посмотрел на предъявленные документы, после чего спрашивает меня, где паспорт, а я отвечаю, что мне нет еще шестнадцати лет, а при поступлении в школу ФЗО мне поверили на слово. Но на работу без паспорта меня никак взять не могли, поэтому мне пришлось вернуться в Макзон, там жена брата работала медсестрой в больнице, и по блату врач Сергеев меня взял регистратором. Затем я получил паспорт и поехал работать на завод. Трудился до 1940 года, в этом году я попросил перевести меня на работу по месту жительства родителей, ведь я был один, при этом жил в общежитии, тратил деньги на еду в столовой, а родителям помогать надо, ведь тогда рабочие неплохо зарабатывали. Так что перевелся в Макзон и до войны там работал на железной дороге.

- Было ли в стране ощущение приближающейся войны?

- Дело в том, что до 1941 года в Забайкалье постоянно рассказывали истории о конфликтах с японцами. Мы даже и в мирное время сидели на пайке, рабочим выдавали по 800 грамм хлеба, а иждивенцам по 400 грамм. Так что у нас все время пахло войной. Поэтому я не могу сказать, что известие о начале Великой Отечественной войны несильно нас в Макзоне удивило.

- Как вы узнали о начале войны?

- По радио прослушал объявление, которое висело на столбах у железнодорожной станции. Что делать, радости было мало. Кто мог плакать – тот плакал. Естественно, всем стало тревожно на душе. Начали призывать молодежь, но нас, работавших слесарями по ремонту паровозов, сначала попридержали, и в военкомате всем выдали бронь.

Но долго нас на брони все равно не могли держать, и в августе 1942 года я был призван в армию, и после медкомиссии я был направлен курсантом в Забайкальское пулеметно-минометное училище. Учили нас тактике, огневой подготовке, при этом особенное внимание уделялось стрельбе из минометов и пулеметов. Много времени тратилось на выработку умения приближать огонь к цели. Например, нужно из пулемета погасить огневую точку, расположенную в блиндаже на расстоянии в 800 метров от твоей позиции. Расстояние большое, сразу не попадешь. Поэтому сначала наводишь пулемет на мишень, целик ставишь примерно на 750 метров, потом стреляешь, при этом видишь, что очередь ударила перед огневой точкой, после этого наводишь ствол выше, уточняешь целик и тогда точно бьешь по цели. И теперь стараешься стрелять уже на четко поражение. Кроме того, мы изучали батальонные 82-мм минометы, а также маленькие 50-мм ротные, а вот 120-мм полковых минометов в училище не имелось. Основной принцип стрельбы из миномета – это «вилка». Первая мина – недолет, ты прибавляешь целик – теперь следует перелет, потом половинишь целик – и тогда попадаешь в точку. Кстати, мне это обучение сильно пригодилось на фронте, ведь если у противника первый раз при минометном обстреле недолет, а затем перелет, то ты уже четко знаешь, что следующая мина будет твоя, поэтому сразу же стараешься отбежать или прыгаешь в ближайшую яму или овраг. Плановых занятий в связи с ускоренной подготовкой было по 12 часов в день, да еще 2 часа самоподготовки. Так что вечером как убитые валились на нары и сразу же засыпали. На следующее утро поднимаешься рано, ведь впереди ждет физзарядка. Пока лед был тонким, бегали на речку за полтора километра от училища, пробивали лед и мылись. А это Забайкалье, зарядка проводится в гимнастерочке, а мороз уже градусов под 30. Многие начинали простывать, у меня, к примеру, вскочил на правом плече чирей с двойной головкой. Даже одежду было больно одевать, а разве в госпиталь ляжешь, командиры никогда не позволят. Одно хорошо, кормили нас нормально, курсантов жалели. Как избавился от чирья? Мы каждую неделю ходили мыться в баню, расположенную в 8 километрах от нашего расположения в г. Улан-Удэ. И когда у меня вскочил чирей, мы как обычно пришли туда, там была душевая с холодными стенами, запускали же нас партиями по 4-5 человек. Так что как давали горячую воду, то от стен мгновенно поднимался сплошной туман. Никто никого и не видел. И тут мне один из курсантов по этому чирею как врезал, что я аж присел. Боль дикая, страшно, чуть сознание не потерял. Пошел к санинструктору, он мне какую-то таблетку дал, и на этом все. На следующее утро боль полностью прошла, я начал спрашивать, мол, кто ударил. Честно скажу - хотел сказать спасибо за удаление чирья, но никто так и не сознался.

Проучился я в училище до февраля 1943 года, и вскоре мы должны были сдавать экзамены, но нас почему-то решили бросить под Сталинград безо всяких экзаменов. Кто принял такое странное решение – буквально за несколько дней до экзаменов отправить будущих офицеров на передовую – это так и осталось для меня загадкой. Так что мы поехали на фронт ни солдатами, ни офицерами – курсантами. Не доехали мы до Сталинграда, там уже все закруглялось, немцы капитулировали, поэтому нас направили на пополнение 852-го стрелкового полка 277-й стрелковой дивизии, которые выходили из боев по ликвидации окруженной группировки противника. Кстати, в ходе войны нашей дивизии присвоили почетные наименования «Рославльская» и «Краснознаменная». Так что мы как бы прикрывали выход дивизии из боев, хотя немцев там уже не было. Но первые позиции мне довелось рыть именно под Сталинградом. В итоге сели мы в эшелон и прибыли на Калининский фронт, где надолго встали в оборону. Меня определили командиром минометного расчета 50-мм в стрелковую роту, но вскоре ротный командир говорит мне: «Мин у нас мало, чего тебе этот миномет таскать». И стал я просто автоматчиком и связным командира роты, хотя вплоть до сентября 1943-го года официально числился командиром минометного расчета. А стал я связным потому, что был довольно шустрым, да еще и окончил 6-месячное пулеметно-минометное училище, а наш ротный был старшиной в финчасти и выдавал солдатам зарплату по ведомости. Затем окончил трехмесячные курсы – и стал младшим лейтенантом, так что я знал о военном деле побольше ротного. Но в целом наш командир был хорошим мужиком, и в наступлении за нашими спинами не прятался, а всегда был среди цепи. Единственное, его наш комбат почему-то недолюбливал, была между ними какая-то старая неприязнь, и потому он ротного не представлял к награждениям, а тот нам говорил: «Пока меня не наградят, я вас никого не награжу!» так что с медалями у нас в роте была напряженка.

Курсанты Тамбовского Краснознаменного военного пехотного училища им. Б.М. Шапошникова (Вепрев Петр Михайлович сидит), 1945 г.

Где-то до августа 1943 года мы сидели в обороне, позади нас находилось болото, а немец занимал позиции на возвышенности. За нашими траншеями через болото проходила лежневка, это такая временная дорога, построенная из стволов деревьев, по которой можно было ходить только ночью, так как она полностью простреливалась со стороны противника. Каждую ночь человек семь-восемь ходили за едой, у каждого в руках по пять-шесть котелков, и они ходили за едой, в основном за сухарями и супом. Лежневка была неширокая, шли только ночью, а немец, естественно, знал, что мы только по ночам ходим, поэтому постоянно пулеметы постоянно били в сторону дороги. Практически всегда наши продуктовые гонцы бросались от пулеметных очередей в стороны, и суп разливали, сухари тоже в болотной тине постоянно пачкали. В итоге приносили кашу, а не суп – горох или пшено напополам с болотной тиной. Есть невозможно и даже опасно для здоровья. Так что питались в основном сухарями, кое-как очищенными от тины. Разделим суточный паек на три части, по идее первый кусок предназначался на завтрак, второй – на обед, а третий – на ужин. Но зачастую голод был настолько сильным, что все куски съедали за один присест. Зато жировых отложений ни у кого не было.

Особых событий в обороне не случалось, мы просто сидели с немцами друг против друга, расстояние между нами составляло 350-400 метров. Затем произошел интересный случай. Как-то в мае 1943 года немцы в насмешку над нами, а было ясное утро, все прекрасно все видно, голую женщину из наших крестьянок выставили из окопа. Наши солдаты сначала заулюлюкали, но тут подошел ротный и прикрикнул на них: «Чего ржете, кони? Что, думаете, она по своей воле вышла? Ее немцы вытащили!» Поиздеваться хотели над нами и посмеяться над ней. Она же только руками лицо закрыла, мы больше не кричим, и немцам в итоге надоело и ее к себе в окоп обратно затащили. Дальнейшую ее судьбу я, конечно же, не знаю.

Потом нашу дивизию перевели в состав Западного фронта, и в итоге мы приняли участие в Спас-Деменской наступательной операции по освобождению оставшихся  оккупированными районов Калужской области. Перед началом наступления нас из болота отвели по лежневке в тыл на переформировку, а позиции за болотом заняла другая стрелковая дивизия. Оказалось, что в тылу у нас были вырыты на возвышенностях окопы и траншеи, и  здесь в ложбине за высотами нас начали готовить к наступлению. Здесь немцы, в отличие от передовой, не могли просматривать наше месторасположение, поэтому целыми днями командиры гоняли нас, в окопах обкатывали танками, кроме того, мы сутками занимались тактикой, учились правильно переползать под обстрелом, принципам перебежки под огнем и стрельбы на ходу. Проводили очень хорошие тренировки.

И вот, 7 августа 1943 года на передовой началась сильная канонада, и позиции врага атаковала та дивизия, которая нас сменила. Оказалось, что немцы успели подготовиться к отражению атаки, и прорыв их обороны проходил очень и очень трудно. В итоге, после нескольких дней боев дивизия продвинулась примерно километров на восемь, и от нее остались одни рожки да ножки. Так что теперь мы пошли в прорыв.

Первый бой, он никогда не забывается и не стирается из памяти. Мы только начали наступать, впереди был пологий спуск, рота шла цепью, немцы вели редкий пулеметный и минометный огонь. Подошли к участку, на котором росла небольшая трава, и тут немцы установили целое минное поле, состоявшее из противопехотных «мин-лягушек» S 35. Это очень опасные и подлые мины, они внезапно выскакивали из земли, и несколько человек сразу же попали под эти мины – примерно на высоте головы человека раздавался взрыв и какие-то шрапнельные шарики летели повсюду. Появились первые раненые и убитые. Тогда ротный приказал: «Всем срочно на дорогу!» К несчастью, сразу ребята не сообразили, что надо остановиться, раздался еще один взрыв, опять потери. В итоге мы все-таки выбрались на дорогу,  пробежали по ней метров 200 бегом, и опять рассыпались цепью, обойдя минное поле. А внизу в лощине, куда мы шли, немцы подготовили нам в качестве сюрприза НЗО – неподвижный заградительный огонь. Но после минного поля мы насколько быстро бежали, что быстро проскочили эти 100-150 метров НЗО, поэтому, когда немцы открыли огонь, то нас уже там и в помине не было. А по соседству на возвышенность наступал другой батальон нашего полка. Он вылетел на возвышенность, и там тоже оказался НЗО – только наши солдаты выбрались на вершину, так сразу же немецкие шестиствольные минометы и громыхнули по заранее пристрелянным координатам. Ничего не просматривалось, на высоте был только черный дым, и оттуда выскакивали только одиночки. А позади нас от огня немецкой артиллерии и минометов комьями летела земля. Немецкие окопы располагались на возвышенности, когда мы к ним приблизились, то противник не стал принимать бой, и бежал в тыл. Так что мы в тот раз сходу захватили позиции. Впереди лесистая и болотистая местность. До вечера мы находились в окопах, ведь днем через болота идти бессмысленно. А ночью пошли в наступление. Кстати, днем старшина роты не мог накормить нас, тылы отстали, в итоге он нас нашел в лесу ночью и принес сухарей, а также американской соленой колбасы. Мы ее наелись, и через короткое время всем страшно захотелось пить, хоть умирай от жажды. А воды нигде нет. Выходим из леса, а тут речушка, мы на ее берег попадали и напились. Тут навстречу нам идут два немца. Только солдаты схватились за автоматы и винтовки, как «немцы» закричали, мол, мы русские, свои. Выяснилось, что это были власовцы, они от немцев удрали. Никто их не тронул, понимаем, сами солдаты, что не по своей воле многие во власовцы шли. Комбат дал им в сопровождение автоматчика и отправил в тыл. Почему дал солдата? Их ведь и в тылу могли пристрелить, они же в немецкой форме. Предваряя твой вопрос, сразу замечу, что дальнейшую их судьбу не знаю.

После этого боя мы двинулись вперед и освободили г. Спас-Деменск. Не скажу, что немцы там сильно сопротивлялись, хотя мне трудно однозначно утверждать, потому что мы брали не сам город, а одну из его окраин. Мы туда ворвались днем, Спас-Деменск располагается в лощинке, хорошо помню, что на железнодорожной станции стояли немецкие вагоны, в том числе и цистерны со спиртом. Перед этим наша артиллерия прошлась по городу, но не очень сильно. Уже в городе в нашей роте образовали штурмовые группы по 4-5 человек, уже опыт у командиров имелся. Если из какого-то дома начинали нас обстреливать, группы со двора его обходили, врывались туда и зачищали дом, уничтожая засевших там врагов. Так что в итоге быстро все получилось. Контратаковать немцы нас не пытались, они сразу же отошли из города.

Рядом со Спас-Деменском находился лес, когда мы вступили под деревья, небо уже начинало темнеть. Так что остановились на опушке леса на ночь, стали готовить ужин, раздалась команда по батальону: «Окопаться». А как русский Иван будет окапываться после боя и марша, если завтра опять наступать. Копнули чуть-чуть, да и все. Правда, ротному мы выкопали окоп в полный профиль. Вскоре в лес зашла артиллерия на лошадиной тяге. Где-то правее гудели танки, но я их не видел. Затем подъехала кухня, в первый раз всем супа и сухарей не хватило. Мы стали ждать второй заход полевой кухни. Мирная картина, крайне редкая на войне. И вдруг раздается мощный гул с запада. Смотрим, летят пузатые бомбардировщики «Юнкерсы-88». Видимо, немцы засекли, что много наших войск зашло в лес, и решили его разбомбить. А сам лес был неширокий, до немцев от дислокации моей роты был всего-то метров 400-500, не больше, но при этом лес был длинный. Первая волна самолетов прошла параллельно нашей роте, отбомбилась, после чего самолеты развернулись и ушли, а вот вторая волна пошла по нам. И тут выяснилось, что примерно в 200 метрах от позиций батальона находятся подземные склады с боеприпасами, брошенные отступающими немцами. Как они их не взорвали и убежали, я не знаю. И во время налета одна бомба пробила перекрытие склада, после чего начали взрываться боеприпасы под землей. И земля дрожала как при землетрясении, изнутри вырывает куски земли, затем оттуда взвивается в небо пламя и дым, повсюду летят цветные осветительные ракеты, так что дым становится то голубым, то оранжевым. Мы не знаем, откуда в следующее мгновение вырвется пламя. В окопы только сунулись – а выкопали-то неглубоко, в результате задница торчит наружи. В это время артиллерийские лошади сорвались с привязи и мечутся по лесу. Деревья падают, бомбы летят, причем немцы сбрасывали их какими-то контейнерами – одна большая бомба была окружена несколькими маленькими. Звук падения у главной бомбы низкий и пронзительный, а у маленьких – противный высокий визг. Живот от страха сводило. И не знаешь, где разорвется в следующий раз. Повсюду ветки падают, будешь сидеть в окопе - может ударить по спине и перебить позвоночник, а то и лошадь наступит и тогда уж точно все тебе перебьет. И, самое главное, Бон его знает, откуда в следующий раз из-под земли вырвется пламя. Кстати, от моего окопа столбы пламени взмывали в воздух на расстоянии не более 100 метров. Единственное, что тогда сыграло свою роль и спасло всех – это инстинкт самосохранение, мы начали из леса бежать назад к городу. А рядом с нами артиллеристы как назло лошадь привязали, и в начале бомбежки ей полляжки осколком отрубило, она перевернулась и своей тушей придавила ротного в окопе. Мы смотрим, у командира морда под крупом лошади видна, всего кровью заливает, он там мычит что-то нечленораздельное. Командира бросать нельзя, мы сразу же вернулись, пристрелили эту лошадь, кое-как его вытащили, он на ногах не стоит, шатается, но живой. Под руки его схватили, выскочили из леса на поляну, и на этом все. Здесь хватило бы на все наши войска одной роты немецких автоматчиков – всех бы перебили. Командиров рот и батальонов не видно, пехотинцы, артиллеристы, танкисты – мы страшно перемешались, никто толком ничего не понимает. Кое-как через час разобрались по подразделениям, и опять слышится приказ: «Окопаться!» И тут нас враг научил хорошо – мы себе такие глубокие окопы вырыли, и для того, чтобы из них вылезти, нужно было по ступенькам, сделанным в земле выбираться. Наконец-то под утро принесли завтрак, при этом не знаю, то ли действительно пересолили, но каша отдавала горечью. Только две-три ложки съешь, во рту стоит сплошная горечь, и больше ни кусочка не можешь проглотить. Утром немец опять начал обстрел наших позиций. Снаряды гудят, а всех в окопах прохватила страшная дрожь, прижмешься в окопе к стенке, и трясешься всем телом. А артобстрел был самый обычный, даже скорее жиденький. И думаешь: «Неужели такое случилось, что ты стал бросаться в паника от визга снарядов?!» И у почти всех началась страшная трясучка. Видимо, это мы отходили от ночного стресса. Кстати, помимо того, что было множество раненных и убитых, эти взрывы не все выдержали – только в нашем батальоне один капитан, заместитель комбата, и старшина-санитар сошли с ума. Дело в том, что зам комбата сидел в окопе, вырытом вокруг пенька, на котором был на сошках установлен ручной пулемет Дегтярева, сориентированный для стрельбы по зенитным целям. И тут надо было такому случиться, что одна из бомб малого калибра ударила как раз в центр этого пенька, так что заместителя комбата и санитара, который где-то недалеко спрятался, отбросило от окопа взрывной волной, и обоих сильно контузило. Когда же мы выбежали из леса, заместителя комбата оттуда тоже вытащили за руки солдаты из другой роты. Только ему руки отпустили, как он сразу же убежал в темноту. И прямо в темноте нашел свой окоп, залез туда, и просидел до утра. Потом выяснилось, что он и санитар сошли с ума. Нормальный человек бы в жизни в темноте свой окоп среди других не обнаружил бы, а он, чокнутый, сразу же нашел. Дальнейшую его судьбу, к сожалению, не знаю, одно мне известно, что его сразу же отправили в тыл в госпиталь.

Днем мы пошли вперед, опять топаем цепью. Лес, поле, деревня, и все-таки на передовой мне здорово везло. Когда подходили к деревне, я слышу, как гудит летящий снаряд, впереди уже крайний дом, у которого находится поленица, вроде бы безопасное место, но я не успел добежать, упал на землю, а мой товарищ вперед бросился, и под поленницей спрятался. А снаряд попал прямо в поленницу, и его разодрало бревнами. А на мне ни царапины.

Далее мы проскочили эту деревню, немцев здесь не оказалось, и пошли вперед. И снова на пути нам встречается деревня, сначала мы прошли небольшое поле и огороды, а дальше видим – деревня полностью сожжена, только трубы от домов торчат, нас немец обстреливает несильно, мы перебежками прошли простреливаемый минометами и пулеметами участок и проскочили деревню. И только прошли немного вперед, а там опять начинается болото, вроде бы небольшое, метров 400 шириной, комбат приказал его сходу форсировать. Прошли в глубину болота, а там по грудь воды, вокруг камыши, кочки, идти невозможно. И только тут выяснилось, что немец засел на возвышенности за болотом, он всегда заранее подбирал себе удобные для обороны позиции. Поэтому противник дождался, пока мы болото полезем, и как положил всех огнем, мы не можем двинуться ни назад, ни вперед. И весь день батальон простоял за кочками, держа на голове оружие, чтобы не промокло. А противник нас из минометов методично так обстреливает. Только и слышно: бряк, бряк, бряк, а когда рядом рванет, то совсем страшно. Так что утром нас в роте в болото вошло 88 человек, а вечером вышло 22. Днем нам пыталось помочь четыре наших танка, пошли по правому флангу по чистой местности – но все сгорели, подбитые немецкими противотанковыми орудиями. Затем прилетело звено штурмовиков Ил-2, пикировали на немецкие позиции, но ничего сделать не смогли и улетели. На следующее утро мы отошли за речку и окопались. И тут обнаружили, что на кочках в болоте стоит станковый пулемет «Максим». А на фронте такой порядок – если тебя ранило, и при этом ты можешь вынести оружие, то обязать это сделать. И если санитар тебя подбирает, он тоже берет твое оружие. А тут весь расчет пулемета погиб. Тогда ротный, который меня всегда использовал на ответственных заданиях, как лучше подготовленного в военном деле, и говорит: «Вепрев, надо вытащить пулемет!» Я отвечаю: «Товарищ младший лейтенант, я же один такой пулемет не вытащу». Тогда ротный приказал мне взять с собой Кольку Печкина, сибиряка, здорового парня под два метра ростом. И что характерно – немец прекрасно видел, что мы идем, ведь рота в том болоте раньше не могла и двинуться. По всей видимости, противнику было интересно, куда же собрались два русских дурака. Тем временем мы подошли к пулемету, тут немцам стало все понятно. Два выстрела раздалось – пули ударили не по нам, а по щитку пулемета – таким образом, немцы дали понять, что они нас видят. И тогда мы потащили пулемет в собранном виде – один тащил за ствол, другой за хобот. Болото, мы спотыкаемся на каких-то кочках и падаем, а вокруг почти полтора метра глубины, пулемет тонет, мы в тине все, ужасно грязные. Шарим по болоту, вытаскиваем этот проклятый «Максим», уверен, что немцы на своих позициях со смеху умирали. Пока тащили пулемет до берега, не раздалось ни одного выстрела. Но в тоже время мы с Колькой прекрасно понимали, что тишина скоро закончится. Сейчас враги тешатся, пока мы в болоте, а уже подходим к выходу, а там обрыв метра полтора, и когда будем подниматься, немец нас расстреляет как в тире. Лихорадочно соображаем, что же делать, как выпутать из ситуации. К счастью, рядом валялась катушка проводной связи, мы от нее кусок оторвали, четыре жгута метров по пять сделали, за хобот пулемета привязали, и разглядели небольшой кустик у выхода из болота, а рядом с ним приямочек. В этот приямочек мы бросили конец провода, отошли друг от друга метров 7-8 и команде бросились вперед, рванули очень быстро, ведь мы освободились от груза в виде пулемета. И немцы от неожиданности не успели сделать ни одного выстрела. Стали мы за жгуты пулемет переваливать, Колька как-то неудачно высунулся боком, и мгновенно ему в бок пуля впилась – уже снайпер ждал, думал, что мы должны по неосторожности попасть под прицел. Кольку спасло то, что у него на правом боку висела сумка с дисками для ручного пулемета, они остановили полет пули. Но все равно, тело задело, пошла кровь. Он только и сказал: «Ой!» Высыпал мне патронов для автомата, отдал полтора сухаря, почему-то сказал: «Это все тебе, Петька». И за бугор к санитарам уполз. Потом ко мне подобралось несколько солдат, и мы вытащили «Максим». А когда мы с Колькой ползали по болоту, оказалось, что нас видел со своего НП командир дивизии, и он распорядился меня наградить. Буквально через пару дней я получил медаль «За отвагу».

Вепрев Петр Михайлович (первый слева, верхний ряд) в госпитале, 1944 г

Как это произошло? Получил награду довольно обыденно, но и здесь без приключений не обошлось. Мы наступали в каком-то поле, залегли, и тут ротный подполз ко мне и  еще одному солдату, по фамилии Сидоров, и говорит, мол, идите в тыл в штаб полка, это километра за два-три от передовой, там вам награды вручать будут. Вышли туда, на небольшой полянке собрались штабные офицеры, вручили мне медаль, поздравили, на этом все и закончилось. Идем назад в часть, уже небольшой группой, потому что на награждении присутствовало несколько человек из других рот. Прошли чистое поле, поднимаемся возвышенность, а где-то на расстоянии в двух километрах уже стоят немцы. И, видимо, медали блеснули на солнце, начался артобстрел. Смотрим, первый снаряд не долетел, мы упали на дорогу, второй перелетел. И тут мне пригодилось обучение в училище на минометчика, кричу ребятам: «Парни, они нас в «вилку» взяли, следующий снаряд будет нашим». Мы как рванули вниз, что аж сердце из груди выпрыгивало, и скрылись от глаз немцев. На войне опыт быстро приходит, если хочешь выжить.

Дальше опять начались бои, после того злосчастного болота мы пополнились, и как обычно пошли вперед цепью. Особого сопротивления немцы нам не оказывали. К примеру, если сильно прижмут минометным или пулеметным огнем, мы окопаемся и заляжем, ночью идем вперед, немец боя не принимал и отходил. Но за это время враг всегда готовил новую оборону, мы только подходим, где-то к утру или полудню, опять встречают нас сильным огнем, мы снова вынуждены залечь. В итоге мы вышли к какому-то полю, которое заканчивалось спуском, после чего начинался глубокий овраг. Я не знаю, как так получилось, но здесь к нашему батальону подошел танковый взвод в составе трех танков Т-34, мы как раз спускались к оврагу, чего их командир сюда поперся, не могу понять, ведь по карте четко видно, что впереди овраги и низины. Мы идем цепью, впереди уже отчетливо виден овраг, и тут Т-34 вылетают вперед, лязгая гусеницами. Подлетают к оврагу – а он, как я говорил, весьма глубокий, надо обходить. Наши танки только развернулись, а за оврагом был небольшой сосняк, там сидели в засаде немецкие танки, и противник прямо в борт Т-34 несколько выстрелов сделал, на наших глазах аж башни в сторону летели, и их горящих машин выскакивали танкисты. Так что в результате нескольких минут боя все танки, которые должны были нас поддержать, были уничтожены. А так на нашем участке наступления нас артиллерией и танками не особенно баловали. Видимо, участок был второстепенный. Хотя, может, и не в этом дело, черт его знает.

Потом мы подошли к какой-то деревне. И вдруг из-за сараев выползли немецкие танки в окружении автоматчиков. А у нас винтовки одни и автоматы, куда с ними против стальных машин. На подступах к деревне мы пересекли ржаное поле метров 500 в длину, рожь к тому времени была уже переспевшая. К деревне подходили не спеша, а тут за минуту все поле преодолели. Так что драпали мы на самой высокой скорости по этой ржи до самого леса. И тут в поле товарищу пулей щиколотку перебило, мы его подхватили за руки и волоком потащили. Он только придет в себя, ногой дернет, и с криком опять сознание теряет. Тяжело было и бежать, и тащить, но мы его не бросили и дотащили до леса. Уже стрелянные ребята, в лесу далеко бежать не стали, залегли, и думаем: «Ну, гад, только сунься, гранатами вынесем все танки». Но немец тоже хитрый, он в лес не пошел, метров 200 оставалось, как танки остановились, пулеметами постреляли-постреляли и ушли все также в окружении автоматчиков назад в деревню.

На следующий день мы прошли эту деревню, немцев в ней уже не было, и впереди показалась небольшая речушка, здесь нам объявили, что мы приближаемся на подступы к Белорусским землям. Основным направлением нашего движения была правая сторона варшавского шоссе, а тут командир роты почему-то приказал перейти на левую сторону. То ли ему была дана такая команда, то ли еще что-то. И на глазах у немцев дорогу перебежала вся наша рота, в которой к тому времени насчитывалось не больше полусотни бойцов. Как перебежали, то видим, что впереди есть какая-то лощинка, за ней берег речки, ротный дал команду на берегу лечь и окопаться. Приблизились мы туда, первым делом командиру окопчик вырыли, после чего, уже не спеша, сами окапываемся. А ротному выкопали временный окоп по грудь, полкорпуса видно снаружи. И тут немцы, которые внимательно следили за нашими передвижениями, открыли интенсивный артиллерийский огонь. Невдалеке от окопа командира роты разорвался снаряд, и поднятая взрывной волной земля попала ему в грудь, придавив к противоположной стенке окопа. Ротный орет страшно, так мы быстренько зубами и руками его выкопали и спасли. Так мы во второй раз помогли своему командиру.

Дождались ночи, форсировали речку, идем стандартной цепью, и в это время ротный обнаружил, что один из наших взводов где-то потерялся. Командир роты приказывает мне его разыскать. Я отвечаю: «Как же я его ночью искать буду?» Пусть я и шустрый, но все-таки темнота, ни черта не видно. Все равно меня послали. Вскоре я оторвался от роты, не знаю, куда иду, где-то свои сзади, где-то немцы впереди. Влево и вправо сунулся, никого нет. И здесь меня спасло то, что пока я бегал туда-сюда, начало всходить солнце. Уже впереди виднеется пологая возвышенность и кусты, поднимаюсь по ней, до самого верха не дошел еще, когда солнце окончательно встало и стало все хорошо видно. Оглянулся – а сзади метрах в 300 картофельное поле, посреди которого хорошо видна цепь наших солдат. А впереди я был прикрыт кустами, и тут вижу, что не дошел до немецких окопов метров 15 или 20, не больше. Живьем бы взяли, еще тепленького. Просто повезло. И тут немцы открыли огонь по нашим солдатам, очереди пулемета прошли через кусты поверх моей головы. Сразу же наши залегли и начали окапываться. Я как заяц рванул назад, куда мне было деваться. И почему-то меня никто не остановил. Я проскочил метров 100, а тут поперек моего пути идет дорога, на обочине которой вырыта канавка, я туда в кювет и прыгнул. Всю ночь не спал, везде бегал, поэтому решил в канавке немного прилечь и потом доложиться ротному. Но не тут-то было. Как упал, так и не проснулся. Только в полдень меня разбудили три парня, они в батальоне служили разведчиками. Подползли ко мне, окликнули, я проснулся, и они меня спрашивают с другой стороны дороги: «Петька, ты чего спишь? Где твой ротный?» Я отвечаю: «Да где-то тут». Вскочил, метров пять пробежал, и тут пуля над плечом вжикнула, я сразу же упал. После этого как нас по военной науке в училище обучали, я прополз немного в сторону, только вскочил, опять пуля только вжикнула, и попала во внутреннюю поверхность бедра левой ноги. Оказалось, что я не добежал до ротного ровно 5 метров. Уже падая, слышу, как ротный спрашивает: «А где взвод?» Мне же совсем не до взвода стало. В ноге дыра, сухожилие порвало, перетянули мне рану. И командир роты советует: «Лежи до вечера, жди санитаров». И действительно, днем, когда все простреливается, никто к тебе и не подойдет. А ночью, когда идем вперед, только тогда тылы подтягиваются. Но я чувствую, что если буду ждать, то или истеку кровью, или нога омертвеет. В итоге пополз к санитарам сам по картошке. Там уже и матерей, и отцов вспомнил, никто же не слышит, так что матерился, как хотел. Дополз до конца картофельного поля, смотрю – опять дорога и деревенский плетень впереди, в нем выбита дыра. Только приподнялся, как мимо пуля пролетела, только щепки от плетня в разные стороны разлетелись. Немцы за нами четко следили, ведь картошка высокая, колышется, и меня, видимо, таким образом и засекли. Тут я уж и про ногу забыл, мгновенно брякнулся назад в грядки. По канаве на карачках параллельно плетню пополз, одна нога тянется, а дальше мостик и мелкая речушка. И здесь я разглядел, что у мостика настил взорван, стоят одни сваи, на которых почему-то свисают толовые шашки на проводках. А там за мостом уже стоят пожилые солдаты-санитары и медицинские повозки. Как я к ним перебрался, не помню ни черта. В итоге меня положили на подводу и провезли километра полтора по лесу, прибыли мы к каким-то палатка. Так я оказался в медсанбате. Мою рану осмотрели и сразу же положили на стол. Что они делали, ничего не помню, но все прочистили и перевязали. Лежу на охапке соломы, смотрю в небо. И тут летит одиночный немецкий самолет, на крыльях которого отчетливо видны кресты – видимо, оставалась у него одна бомба, он ее бросил на нас, и попал прямо в крайнюю палатку. Оттуда кровь и части тел раненых летели, точь-в-точь как брызги шампанского, когда бутылку открываешь.

Наша палатка тоже чуть не легла от взрыва. После этого нас разу же погрузили на подводы и отвезли куда-то в тыл, хорошо помню, что там находилось колхозное поле, рядом с которым стоял открытый навес, который обычно делается для временного хранения урожая после уборки. Прикрыли нас какими-то тряпками, два дня мы там пробыли, прошли санобработку, после подъехали уже не подводы, а грузовики, на которые нас погрузили и отвезли на железнодорожную станцию. Распределили всех по вагонам, и только состав начал трогаться, а дело было под вечер, как налетели немецкие самолеты. Нас, неходячих, позакрывали в вагонах, ведь не вытащишь никого, и кое-как укрыли тряпками, а медицинский персонал спрятался под вагонами. Но самолеты пролетели, никого не тронули, и тут слышим, минут через 20, что в расположенной рядом деревне рвутся бомбы, потом самолеты вернулись, и снова нас не тронули. В итоге мы выехали со станции и добрались до Калуги. Здесь мы побыли дня три, и нас снова отправили в путь, на этот раз в Москву. Только мы прибыли в столицу, выясняется, что все госпитали забиты, раненных страшно много. И тогда небольшую часть нашего эшелона, и меня в том числе, поселили в Центральный военный госпиталь НКО им. П. В. Мандрыка, где лечили исключительно высший командный состав Красной Армии. Так что опять мне крупно повезло. Попал к какому-то пожилому заслуженному хирургу-профессору. В первый день он совершал обход, внимательно осмотрел мою рану, отошел немного в сторону, подумал и говорит: «Молодой, выдержит, попробуем!» На другой день меня положили на операционный стол, хомутом тело к столу прикрутили, правую ногу также прижали, а левая торчит, уже к тому времени и не сгибается. Хирург говорит: «Сынок, когда будет больно, ты не стесняйся и кричи, кричи». И начал операцию с того, что распрямляет ноги. Поверишь, как будто кишки из меня тянули, я первое время пытался терпеть, но какое там, вскоре заорал благим матом. Растянул мне ногу, что он дальше делал, я не помню, потому что сознание потерял. Потом пришел в себя, а хирург мне и говорит: «Сынок, ты в рубашке родился. Сухожилия порваны, а артерия цела. Если бы только пуляя ее задела, то ты бы там истек кровью в течение нескольких минут». Наложили мне гипс, и в таком виде меня направили в госпиталь № 1272, располагавшийся аж в городе Мары Туркменской ССР. И там я пробыл почти до февраля 1944 года. По излечению меня направили в Каттакурган, город в Самаркандской области Узбекской ССР. Там стояла запасная стрелковая бригада, где нас примерно с месяц перед отправкой на фронт потренировали. Взводным у нас, фронтовиков, был лейтенант армянин, который на фронте не был, но гонял нас хорошо. Да еще и после болезни организм ослаблен, а жили мы в летних землянках, они за день так нагревались, уже март стоял на дворе, что в эту землянку как в баню заходишь. Да еще и часовой у выхода из землянки стоит, чтобы местная гадость, змеи или скорпионы, не залезли к нам. Не самые приятные воспоминания остались. К счастью, долго нас не мурыжили, и в апреле 1944 года как прошедших «переподготовку» отправили в качестве пополнения на 1-й Украинский фронт.

Попал я в 66-ю гвардейскую Полтавскую Краснознаменную стрелковую дивизию в качестве автоматчика отдельной роты автоматчиков. Я уже имел медаль «За отвагу», так что меня как фронтовика сделали командиром отделения автоматчиков по охране штаба дивизии. Тогда в штабах сильно боялись бандеровцев, мы же стояли уже на подступах к Западной Украине. Штаб нашей дивизии стоял в селе, направили меня с отделением на охрану комдива Сергея Фроловича Фролова и начальника штаба полковника Буянова. Обычно командование занимало самый большой дом в селе, в одной половине живет хозяин, в другой располагается штаб. По сельским улицам ходят парные патрули, а мы охраняем непосредственно у дома во дворе. Огороды в основном выходили к речке или лесу, стоишь на посту, не ходишь, а найдешь затемненный угол и только головой крутишь, но не двигаешься. Потому что если бандеровец подползет от леса, то очередью или одним винтовочным выстрелом шлепнет тебя, и убежит, а кто его и где искать потом будет. Когда комдив выезжал на передовую или в штаб одного из полков, мы садились в его машине справа и слева, прикрывали с обеих сторон, автоматы сразу направляли в стороны. Но опять же, Прикарпатье, вокруг есть лесистые места, из-за деревьев автоматчик даст очередь по автомобилю и скроется. Так что сильно повезло нам, что на нас ни разу не было прямого нападения.

С деяниями же бандеровцев мне довелось однажды столкнуться. Это было в июле 1944 года. Мы стояли в каком-то селе неподалеку от железнодорожной станции. И, километрах в десяти не доезжая до этой станции, была крутая насыпь на железной дороге, на ней бандеровцы подорвали один из эшелонов. Нас тогда подняли по тревоге, но пока всех вооружили и рассадили по машинам, прошел примерно час. Добрались на место нападения, и оказалось, что в эшелоне двигалась какая-то тыловая часть – на открытых платформах стояли кухни, повозки, несколько 45-мм орудий и один вагон был заполнен сопровождающими солдатами. И я лично видел, как солдат, которые были чем-то придавлены в вагоне после взрыва, но еще живы, бандеровцы прямо в глаза стреляли. В лицо. Ясно, что прежде чем стрелять, они еще и издевались над солдатами и оскорбляли «москалей», как они нас называли. Нам же отдали приказ прочесать лес. Он был небольшой, скорее роща, чем лес. Прошли его, справа какой-то хутор, у крайней хаты стоит на огороде бородач и что-то копает. Может быть, он и был одним из членов нападавшей на состав банды – просто бросил автомат в кусты и копает себе. А может, и нет, мы подходим к нему и спрашиваем: «Бачив?» Нет, не бачив. Ну что с него взять. Так никого и не нашли.

У полковника Буянова была персональная лошадь и коновод при ней, мы с ним сдружились. Как-то иду по улице в августе 1944 года, уже началась Львовско-Сандомирская операция, коновод меня окликает и говорит: «Петька! Приехал капитан, бывших курсантов снова забирают в училища». Я засомневался, стоит ли идти, но коновод, тоже фронтовик, мне и говорит: «Соглашайся, иди, я по 1941-му году знаю, что такое Карпаты, мы все там ляжем!» Но все равно я сам не стал идти, но тут меня вызвали. Прихожу, сидит капитан, расспросил меня, где учился, как призывался, все совпадает с данными личного дела. Спрашивает в конце разговора: «Хочешь быть офицером?» Я, конечно же, говорю, что есть такое желание. И в итоге меня направили в Тамбовское Краснознаменное военное пехотное училище им. Маршала Советского Союза Бориса Михайловича Шапошникова. С сентября 1944-го по сентябрь 1946-го я там учился.

- Как вы узнали о конце войны?

- Я стоял на посту, охранял бензосклад километрах в шести от города. И вдруг вижу, что в Тамбове часов в десять утра поднялась страшная стрельба, ввысь взмывают сигнальные ракеты. Сменяюсь с поста, а в училище уже великая радость. Вскоре в Тамбове устроили парад Победы. Отобрали нас, курсантов, человек 100, несколько дней мы тренировались ходить строем на пустыре, а потом в городе прошли на параде строевым шагом. Мы и так были подготовлены, а тут печатали шаг с такой силой, что даже пилотки сползали с голов, а за нами шли линейные и подбирали упавшие головные уборы. Нам же нельзя было отвлекаться. Шли с винтовками, штыки блестели на солнце, и с такой силой маршировали, что даже оркестр заглушали. А вокруг со всех сторон радостные лица жителей города, в основном женщин и детей, ведь мужчины еще не успели вернуться с фронта.

- Как кормили в войсках?

- Сам пойми, к примеру, мы идем в наступление. Кто нас накормит в чистом поле? До темноты ждали, затем приносит нам старшина похлебку, она часто закисает летом, приходилось выливать на землю. Приносил, если найдет, сухари. А если не найдет, то и на другой день можем остаться без еды. Как я рассказывал, даже когда в обороне ты сидишь в окопе, и то питаешься только сухарями, причем мокрыми и грязными. А вот когда в лесу нас много погибло при взрывах подземных складов с боеприпасами, старшина принес столько еды, чтобы на сто человек хватило, а от нашей роты тогда осталось человек 40. И мы так объелись, что сожрать все так и не смогли. И хочется съесть – и уже не можем. Так что плохо с питанием приходилось, и не потому, что не хотели кормить, просто на передовой обстановка не всегда позволяла.

- Сухой паек выдавали?

- Да, временами, когда не было возможности подвезти суп. В сухой паек входили сухарь, и кусок американской колбаски. И все. Но это было очень редко, в основном привозили супы, или гороховый, или баланду из картошки. А вот 100 грамм водки действительно выдавали, но тоже нерегулярно. Причем не в наступлении выдавали – когда сидели в обороне, время от времени приносили, а в наступлении какие там 100 грамм, там хлеба принести не могут. Но я и махорку товарищам отдавал, и выпивку тоже почти всегда отдавал.

- Как мылись, стирались?

- Когда  мы в обороне сидели, один раз часть солдат вывели по лежневке в тыл, в тот раз и я попал. Зима, в лесу за высотой, расположенной в тылу, натянули палатки, стоит машина, в кузове вода в бочках, а специальные приборы эту воду греют. Еловых лап накидали на снег, мы разделись и на них встали, из кузова машины горячая вода на нас льется, но все как-то очень быстро прошло и мы только чуть-чуть и успели помыться. Ну, хоть одежду от вшей тогда прожарили. А так ведь на передовой вши страшно заедали, мама не горюй. Сколько-то дней пробыли чистыми, но в одежде вши очень быстро снова появлялись. Потом старшина как-то в овраге, которые находился рядом с болотом, старшина решил устроить прожарку одежды, ночью откуда-то притащил железную немецкую бочку, а мы наносили водички по котелочку, хотели шинели и кое-какие шерстяные вещи промыть. Первым делом одежду повесили прожарить от вшей. Но кто-то недоглядел, и вся наша одежда над бочкой и сгорела. Зима, а у нас одеть нечего, шинелей нет. Ротный орет на старшину: «У, гад, расстреляю, ты мне со своим мытьем роту заморозишь!» Тогда перепуганный старшина ночью побежал куда-то в тыл, и к утру принес и шинели, и запасное белье. Так что за всю войну на передовой я ровно два раза мылся. А в наступлении мы о мытье и не думали.

- Какое было в войсках отношение к партии, Сталину?

- Тогда и не было никаких сомнений, никто не мог что-то плохое думать о Сталине и партии. Только все самое лучшее говорили. У меня лично в душе было стопроцентное доверие к Сталину и партии. Он для нас был подобен Богу. Кстати, в обороне меня приняли кандидатом в члены ВКП (б). Капитан – замполит батальона и кто-то еще из комсоргов, по-моему, в землянке нас собрали, провели небольшое собрание, Бог знает, на какой-то бумаге мы написали заявления с просьбой о вступлении в кандидаты. На этом все и закончилось.

- Марши были тяжелые?

- А как же, это же целыми днями и ночами только и делаешь, что идешь. Прижмет огнем – окопаемся, если есть возможность, то идем вперед. И часто на пустой желудок топаешь.

- Трофеи собирали?

- Да какие трофеи. Расскажу такой случай. Когда мы в первом бою проскочили неподвижный заградительный огонь, и немцы, не приняв ближнего боя, отступили, то мы наткнулись на их блиндаж. Там прямо на столе стоял горячий чай и кофе. И здесь я впервые увидел в металлической баночке нарезанный кусочками и аккуратно упакованный сыр. Сначала все думали, что эта еда может быть отравлена, но потом самый смелый из нас попробовал, вроде бы ему ничего не сделалось. И все как навалились на сыр и кофе с чаем. Наелись от пуза, скушали все с удовольствием, потом даже спасибо немцам сказали, что они нам такой стол накрыли!

- Немецкие окопы и траншеи отличались от наших?

- Дело в том, что, к примеру, долговременные позиции у них были прекрасно оборудованы, а офицерские блиндажи даже березой обложены. А когда мы непрерывно наступали, что мы, что немцы – только то и делали, что окапывались. Единственное отличие заключалось в том, что, в отличие от нас немцы успевали вырыть более глубокие окопы, пока нас ждали, а мы же подходили и под огнем окапывались наспех, только чтобы голову прикрыть. Ямочку себе выкопаешь, и все. И смысла сильнее окапываться не было, ведь ночью немцы начинали отступать, а мы двигались следом за ними. Но особо мы к немецким позициям не присматривались, рассматривать их, или трофеи собирать некогда было, мы нагоняли противника.

- Немецкие гранаты использовали?

- Видел их, у них были длинные деревянные рукоятки, но мы предпочитали пользоваться своими РГД-33. Хороши были наши лимонки Ф-1, но это оборонительные гранаты, у них очень большой разлет осколков, ее можно только из окопов кидать, поэтому нам в наступление только РГД-33 выдавали. Как-то однажды немец сильно откатился, и мы пошли не цепью, как обычно, а походной колонной. И один солдат, дурак, Ф-1 за кольцо привязал к ремню, и пока он шел, у нее усики чеки под тяжестью гранаты распрямились, и она упала на землю. Рвануло так, что ему вырвало кусок ноги. Мы шли позади метрах в 100, когда взрыв уже произошел, во всем разобрались и движение возобновилось, то я видел этого солдата у обочины и было заметно, как из его тела уходила кровь, а лицо постепенно бледнело и белело. Спасти его не удалось.

- Что было самым страшным на войне?

- Все на войне страшно. Но больше всего я испугался, когда сверху бомбили самолеты, а земля гудела и дрожала от подземных взрывов. Мы же не знали, где именно располагались склады и ждали взрывов отовсюду. А так в какой-то степени на фронте привыкаешь к артобстрелам, страх понемногу притупляется. Но все равно, в тебе всегда остается чувство самозащиты, если завыл снаряд, падаешь, взорвался – вскакиваешь.

- Самое эффективное наше стрелковое оружие?

- В наступлении – автоматы. ППШ бьет очередями, это удобно. А вот винтовка удобнее в обороне, для нас настоящим бичом в наступлении был огонь немецких снайперов, один из них меня и подстрелил. Кстати, во время войны у нас в роте имелось несколько 10-тизарядных винтовок СВТ-40, но они побыли немножко, а потом их сдали куда-то в тыл. Это было очень капризное оружие, приходилось ей полотенцем закручивать затвор, чтобы ни одна песчинка не попала в него, иначе СВТ-40 клинило. А вот ППШ был надежный пистолет-пулемет, очень простой в обращении.

- В наступлении противогаз носили с собой?

- У нас противогазы имелись только в обороне, дело в том, что мы их ни разу не использовали, в наступлении они мешают. Лишний вес не нужен – с собой всегда патроны и боеприпасы, а также котелок на поясе, он легкий. С собой я как автоматчик носил чаще всего два диска ППШ, не больше, а то и один, поэтому всегда старался побольше запасных патронов насыпать в карманы или вещмешок. На передовой от патронов, как и от сухаря, никогда не отказывались.

Вепрев Петр Михайлович (слева) и Евгений Вырвихвостов после завивки волос в немецкой парикхмахерской, 1947 г.

- С особистами сталкивались?

- У меня к ним до сих пор очень неприязненное отношение. Когда мы стояли в обороне, то особист просидел при штабе батальона за лежневкой, и за все время в обороне этот капитан у нас ни разу не был. Сейчас я прекрасно понимаю, чего он боялся – или под немецкую пулю попадешь, или свои в спину выстрелят, а ведь ночью ничего не докажешь. Так что он точно знал, чего не надо появляться на передовой. Да и особой работы у него не было. В обороне вся немецкая агитация сводилась к тому, что они время от времени разбрасывали агитационные листовки. Чаще всего почему-то встречалась такая – женщины копают противотанковый ров под Москвой, а внизу надпись: «Милые дамочки, не ройте ваши ямочки, приедут наши таночки, зароют ваши ямочки». Или другая – на правой стороне сидит наш солдат у украинской хаты в обнимку с пышнотелой красавицей, цветут подсолнухи, а с левой – убитый красноармеец, опутанный проволокой. И надпись: «Красноармеец – выбирай. Смерть или Жизнь». Или еще одна, она встречалась довольно редко – стоит наш танк, перед ним один немецкий автоматчик, а наши танкисты ему в плен сдаются. Также в листовках любили писать, что пароль для перехода к немцам: «Сталину капут!» или «Штык в землю!» В обороне нам давали махорку, бумаги-то нет, поэтому листовки подбирали, и те, что помягче, солдаты часто использовали для самокруток. Замполит нас сильно ругал, говорил: «Вы что делаете, ребята, особист придет и всем достанется». Но что делать, курить-то надо. Замполит нас никогда не выдавал, только советовал поосторожнее быть. А особист у нас так и не был в обороне. Но столкнуться с ними мне довелось уже после войны – у них какая-то болезнь, любой ценой угробить человек, но показать свою значимость. Первый раз я с особистом столкнулся в Тамбовском Краснознаменном военном пехотном училище. Местный гэбешник капитан Шупер вызвал меня, до отбоя, часов в 10-00 вечера, а тогда в училище моим близким другом был Анатолий Вырвихвостов, он об этом, видимо, не знал. И Шупер приказал мне за Вырхихвостовым следить и все докладывать, что он скажет. Прихожу в казарму, и тихонько рассказываю все Толе, а он же мне в ответ и выдает: «Этот капитан приказал мне о тебе все рассказывать». Проходит неделя, прихожу к особисту, и рассказываю, что Вырвихвостов патриот и сознательный курсант. Шупер мне в ответ бросил: «Вы что там, сговорились, что ли?!» больше меня не вызывал. А сколько невинных людей они терзали и били, реально. Другой случай. В 1952-м году я был начальником караула в Западной Белоруссии, в лесах все еще шатались какие-то банды, в основном недобитые полицаи и бандиты, они продолжали прятаться, их оставались буквально единицы, время от времени бандитов ловили и расстреливали. И вот, по правилам гарнизонной и караульной службы, когда пост сменяется, помощник командира караула сдает все документы, собирает у всех караульных патроны и гранаты и сдает старшему нового караула. А в тот раз была суббота, ребята из мастерской торопились в кино, и уговорили караульных бросить пост, мол, что в военном городке может случиться с патронами. А среди стоявших в карауле солдат был один азербайджанец, он пока все бегали, он тихонько поднял половицу в караулке и скинул туда охапку патронов. Затем побежал за остальными в кино. Утром приходит смена – а 50 патронов как не бывало. Все доложили командованию, ночью меня вызывает капитан, местный особист. И первый вопрос: «Где патроны?» Я отвечаю, что в правилах гарнизонной и караульной службы четко сказано – ответственность за хранение патронов несет помощник командира караула. В итоге особист меня слушать не стал и потребовал у меня написать объяснительную. Но я был горячим, и сказал ему: «Ничего писать не буду!» Развернулся и вышел из кабинета, а особист мне вдогонку крикнул: «Я тебе не бабушка». Утром построение полка, нашим командиром был коновод Котовского в Гражданскую войну Иван Черныш. Сам безграмотный, но материться умел хорошо, так что его держали в армии как какую-то реликвию, как-никак вблизи героя был. И командир объявляет на весь полк: «Вепрев банды вооружает!» К вечеру те ребята, что сбежали в кино, догадались заглянуть под половицу, и нашли патроны. Все выяснилось. Начальник штаба подполковник Кирченко у меня спрашивает: «Сколько тебе дать суток ареста за эту историю?» Я ему отвечаю: «Давай, сколько не жалко!» Вот так вели себя особисты в армии.

- А как замполиты себя вели?

- В общем-то, это были нормальные ребята, с нами в одной каше варились. Но им, конечно же, полегче было. И даже в училище мы на занятиях по тактике потеем, а комсорг, скажем, ленинскую комнату оборудует. Но в целом нормальные ребята, хотя, с другой стороны, в армии в них особой нужды уже не было. Вот в полку да, такая должность должна быть, а в ротах замполиты не нужны, ведь в Гражданскую войну они были необходимы для контроля над царскими офицерами, которые командовали батальонами и полками. А в эту войну контроль не был нужен, да и политзанятия взводные у нас в роте сами проводили.

- Перебежчики в роте были?

- В нашей нет. А в батальоне был один случай, когда солдат попробовал перебежать к врагу. Позже выяснилось, что его отцом был царский жандарм, после революции его репрессировали. Поэтому перед отправкой на фронт мать сказала сыну, чтобы на фронте он уходил к немцам. А наша оборона шла по низине к речке, а у немцев на возвышенности. Так что перебежчик вышел из окопа, но в темноте потерял ориентировку и вернулся обратно к нашим позициям, оттуда часовой ему кричит: «Стой!» Тот подумал, что это скорее всего власовец и орет в ответ: «Сталину капут!» Прямо как в листовках писали. В общем, арестовали его и вся недолга. После расстреляли. В обороне произошел еще один, очень неприятный случай. В штабе фельдшером служила девушка, а наш полк был Сталинградским, им командовал подполковник Мартыненко. Эта девушка стала его ППЖ, при этом она была вражеским агентом и от немцев имела особое задание уничтожить командира нашего полка. Как она была с противником связана,  я не знаю. Штаб полка стоял в обороне за болотом в низине в землянках. Там было вроде бы все спокойно. Однажды Мартыненко уснул, девушка его из пистолета пристрелила, а сам пистолет бросила рядом с рукой. Выскочила и кричит, мол, командир полка застрелился. Тут же в землянку сунулся полковой особист, и не может понять, что же такое – ранение с правой стороны головы, а пистолет лежит у левой руки. Как же он тогда смог застрелиться?! Прижали ее, она все рассказала. В результате ее приговорили к расстрелу. И из нашей роты на исполнение приговора ходили три солдата, я там не был, но они пришли потом, и все рассказали. Выкопали ей могилу, она стоит на краю, в 10 шагах перед ней построили отделение автоматчиков под командой офицера. Здесь же стояли особист и военный прокурор, прибывший из штаба армии. Зачитали приговор, все и так уже понимали, что смертная казнь, девушка только лицо закрыла руками. И ее в упор расстреляли, сослуживцы рассказывали, что прямо кровавые ошмотья мяса со спины полетели, ведь в упор били. У нее коленки подогнулись, и она упала. Подошел командовавший автоматчиками офицер, скинул ее в могилу ногой, после чего могилу зарыли и все на этом. Также, видимо, и того солдата-перебежчика расстреляли.

- Какие-то деньги на руки получали?

- Нет. Я не знаю, куда они шли, но мы особо и не задумывались, солдатам были положены копейки, куда их девать на передовой.

- Ваша семья принимала участие в Великой Отечественной войне?

- Моя семья сражалась за советскую власть еще со времен Гражданской войны. Старший брат Игнат погиб в борьбе с белогвардейцами, он был зарублен колчаковцами. Игнат был назначен начальником штаба партизанского отряда, так как умел читать и писать, большая редкость по тем временам, а батя стал рядовым партизаном с моим двоюродным братом Родионом. И как-то весь отряд ушел на задание, в той деревне, где была база отряда, остался только начальник штаба, отец и двоюродный брат на охране. И тут кто-то то ли сообщил, то ли так случайно вышло, но смешанный карательный отряд колчаковцев и японцев ворвался в деревню, наши начали отстреливаться. Небольшой снег был, за деревней чуть-чуть замерзшее болотце, кавалеристы начали обходить стрелков, тогда Родин отполз на болото, но лед провалился, и он там встал на кочку, каратели на лошадях сунулись в воду, а лошади дальше не идут. Постреляли, постреляли, да и отошли. А батька сына бросить не мог, кричит Игнату: «Сынок, скорее, скорее». Тут сзади к отцу подскочил японец и сунул ему в горло штык. Игнат же что-то замешкался, уничтожал какие-то бумаги, потом выбил оконную раму, выскочил на улицу, а тут его уже поджидали кавалеристы с саблями. Посекли страшно. В деревню к нам в дом привезли, как мать рассказывала, куски мяса, а не тело брата. Он, видимо, махал руками и их постепенно отсекали. Батька же повалился на землю, и японец его больше не колол, видимо, решил, что убил отца. Отряд вернулся с задания – батька еще дышал, привезли его в нашу деревню Бояроновку, расположенную около районного центра Тайшета. Из райцентра ночью приволокли какого-то фельдшера, тот осмотрел отца и сказал при этом, что правильно он на полу лежал, у него кровь не свернулась, и он не задохнулся, тихонечко только струйка крови из укола от штыка шла. И в итоге отец выжил, даже и меня народил, а Игнат погиб. Брат Иван, следующий по старшинству, был до войны мастером по ремонту железных дорог – он работал старшим бригадиром на станции обслуживания путей. За ними была закреплена дистанция железной дороги, вблизи которой они жили в специальных домиках. Каждое утро проходили и где костыль забивали, где гайку прикручивали, так что несли полную ответственность за состояние путей. И как железнодорожника брата призвали в армию, фронт идет вперед, они следом двигаются и восстанавливают железные дороги. Под Брянском попалась им небольшая речка, крутые берега, половина бригады на мосту шпалы клала, а другая тем временем что-то внизу делала. И вдруг одна из шпал сорвалась и полетела вниз, а брат Иван стоял на склоне. Он попытался спасти тех, что внизу работали, и перехватить шпалу. Но шпала ему так двинула по телу, что грудная клетка аж треснула. И брат захирел, затем вскорости умер. Думаю, что он фактически на войне получил травму. Брат Александр получил тяжелое ранение на передовой, приехал домой в Макзон и через недолгое время умер, а брат Николай, которому перед войной стукнуло 21 год, как раз весной 1941 года пошел на охоту в Забайкалье, заблудился и замерз.

В сентябре 1946 года меня выпустили лейтенантом из Тамбовского Краснознаменного военного пехотного училища им. Б.М. Шапошникова, и я был направлен на службу в Группу советских войск в Германии, где собственными глазами увидел, что означает немецкий порядок и дисциплина. Стал командиром взвода автоматчиков 56-й танкового полка 22-й гвардейской механизированной дивизии. Наша часть дислоцировалась в Магдебурге. Тогда свободная торговля в Германии была запрещена, и любые продукты можно было продавать только после разрешения советской военной администрации. Это потом, уже когда возникла Германская Демократическая Республика, стали гражданские немцы править. А так немцы все продукты сдавали, а потом получали в необходимых количествах. Как-то ко мне приехал друг Анатолий Вырвихвостов, мы с ним захотели каких-то фруктов и поехали примерно за восемь километров от города, в хутор, у местных немцев от яблок подвалы ломились. И мы приехали к одному немцу, два советских офицера, говорим ему, мол, камрад, продай яблоки. А тот в ответ одно бубнит: «Папир! Комендатур папир!» Он по-русски кое-как, мы по-немецки кое-как, выяснили, что без бумажки он не выдаст. Причем было видно, что деньги ему были очень нужны, мы даже предлагали вместе с нами в комендатуру съездить, но он наотрез отказался. Наши люди бы в такой ситуации вели себя совсем по-другому!

В Германии я прослужил до февраля 1950 года, после чего прибыл в белорусский город Слуцк, где меня направили в 29-ю танковую дивизию командиром стрелкового взвода 53-го механизированного полка. В Белоруссии я прослужил до августа 1968 года, затем был направлен в часть, находившуюся вблизи села Аян Хабаровского края. Там я уволился из армии в запас в сентябре 1971 года.

В том же году переехал в Крым, прибыл в Алушту, где вскоре мне предложили поработать в системе военных санаториев. Был я комендантом филиала военного санатория «Фрунзенское» в пгт. Партенит. Потом нас передали в санаторий Министерства обороны СССР «Крым», под руководство коменданта Лемишвили.

Наша задача заключалась в том, чтобы обеспечивать отдых высшего командного состава Советской армии и союзных нам государств. Бывал у нас министр обороны Польши Войцех Ярузельский, он мне подарил красивый отрез ткани, из которого мне жена костюм пошила. Министр обороны СССР Андрей Антонович Гречко вручил красивые командирские часы. Министр национальной обороны Чехословакии Мартин Дзур подарил хрустальные фужеры и рюмки. Главнокомандующий Военно-Морским Флотом СССР Сергей Георгиевич Горшков вручил красивые бокалы с изображенными на них крейсерами.

Однажды Андрей Антонович Гречко поручил мне судить волейбольный поединок. К нему в команду мы старались включать лучших волейболистов из санатория «Крым», а другую команду возглавлял адъютант Гречко по внешним сообщением генерал-лейтенант Сидоров, испанец по происхождению. Почему испанец был с русской фамилией? Когда детей испанских коммунистов в ходе Гражданской войны в Испании 1936-1939 годов вывозили в Советский Союз, будущего адъютанта взяла на воспитание семья Сидоровых, и он в итоге дослужился до генерал-лейтенанта. Это был здоровый носатый мужик. А тут идет игра. Судить некому, Гречко приказал мне как коменданту стать судьей. Ну что же, никуда не денешься, полез я на вышку. Причем Гречко меня проводил туда словами: «Комендант, плохо будешь судить, я тебя прогоню с вышки!» Вроде бы все в шутку, но все равно, душа ноет. Так что я стал подсуживать команде министра, а Сидоров мне только кулак и показывает, дескать, игра закончится, я тебе покажу. А в это время у нас отдыхал Мартин Дзур, заметил, что я подсуживаю, и подошел ко мне, сказав при этом: «Дай-ка я посужу». Залез Дзур на вышку, уже генерал Сидоров ему кулак не показывает, и Гречко на него не кричит. Кончился матч, Дзур слазит, а я ему говорю: «Спасибо, товарищ министр». Он отвечает: «Поздно, в этот раз я тебя выручил». Оказалось, что Мартин Дзур любил судить, и на следующую игру сам напросился в судьи. Только он слазит с вышки, а я уже рядом, снова говорю: «Спасибо, товарищ министр!» Он рассмеялся и сказал: «О, ты хитрый!»

Потом к нам как-то приехал министр обороны Монгольской Народной Республики Бутачийн Цог с женой и дочкой, выяснилось, что жена у него была украинской. И внук с ними, монголенок, в первый день диван порезал ножом, мать его отлупила, он ходит орет, а Цог как бы и не реагирует на происходящее вокруг. Первое, что он сказал, когда приехал: «Отведите меня на берег моря». Мы отвели, он там сел на полотенце, как степняк скрестил под собой ноги и не шевелится. Смотрю, десять минут прошло, потом тридцать. Начинаю переживать, попробовал тихонечко сбоку зайти, смотрю, министр Цог глазами хлопает, значит, живой. Потом собралась его жена на рыбалку, ну я лодку и удочки полностью приготовил. Подошел министр с женой на следующий день к берегу моря, надо садиться в лодку, а он стоит, и тут ко мне оборачивается и говорит: «Слушай, а поезжай ты с моей женой на рыбалку!» Видимо, он моря боялся, или еще чего, черт его знает. Пришлось ехать с женой министра на рыбалку.

Кто мне запомнился – это Войцех Ярузельский, он был очень спокойным и выдержанным человеком, никаких особых требований не предъявлял. Но на меня произвела особенно глубокое впечатление его дочка. Такая девочка воспитанная, у дочек министра Гречко было две девочки, очень избалованные, если что-то им хорошо сделаешь, они сразу же говорили: «Дядя Петя!» А как что-нибудь не по ним, то сразу же начинали рожи строить и прикрикивать: «Дядька Петька!» И вот однажды показывают кино, дочка Ярузельского сидит впереди, а эти две пигалицы сзади. И маленькая полька спокойно сидела и никого не трогала. А тут одна из внучек министра ее по головке ударила. Ну все, думаю, сейчас начнет плакать, там же были санитарки и сестры хозяйки. Или, что еще хуже, в драку полезет. А та встает, поворачивается лицом к залу и спокойно говорит: «Вы меня извините, пожалуйста, но я кино смотреть не буду». И ушла. Все ахнули – ведет себя как взрослый человек. Потом эта девочка как-то ко мне подходит, причем попросила разрешения обратиться, сделала детский реверансик, и рассказала, что потеряла очки, подаренные мамой, и попросила помочь найти их. Мы тут же собрали ребят, ходили-ходили, но очки как сквозь землю провалились. Так и не нашли. А так ее воспитали выше всяких похвал.

Сейчас нахожусь на пенсии. Время от времени пишу стихи, один из них хотел бы прочитать:

«Под огнем шел в полный рост мой отчаянный приятель,

Из Саратова дружок Вырвихвостов Толя,

Ну а те, кого спасали, те, иуды, из иуд,

Нас оккупантами зовут».

Почему я написал такой стих? В соседнем со мной доме живет Алексей, приехавший из Западной Украины. И он меня как-то встретил по дороге и в лоб спросил: «А кого это вы на войне освобождали?» Я спокойно ответил: «Да твою же Львовскую область». Он бросил мне: «Вы ее не освобождали, а оккупировали». И ушел. Вот так вот. Хотелось бы, чтобы о войне люди помнили правду, и знали, что означают слова «верность долгу» и «Родина».