Версес Абрам Нахманович

А.В. - Родился 17/10/1922 года в городе Вильнюсе. Мой дед, кантонист, после службы в царской армии получил право селиться за чертой оседлости и надел земли в Латвии, но со временем перебрался в Виленскую губернию, дважды был женат и имел от двух браков 17 детей. Мой отец был купцом, имел свой магазин мануфактуры на улице Рудницкой, наша семья считалась весьма зажиточной по меркам того времени.

Жили мы на престижной улице города Заречной, и в нашем доме из 23 -х квартир только одну занимала еврейская семья, наша. Рядом с нами находилась знаменитая Виленская православная церковь (собор) и неподалеку еще была маленькая церквушка, в которой в свое время крестился дед Пушкина.

Перед тем как Виленский край вошел в состав Литвы, я учился в препоследнем классе реальной гимназии, которая имела государственный статус и являлась единственной польской государственной гимназией с обучением на языке идиш, но в обязательном порядке гимназисты также изучали польский, английский и немецкий языки. Переход Вильнюса под литовское управление в 1939 году прошел довольно спокойно, были отдельные хулиганские выходки и тихие погромы со стороны литовцев, но крупных антипольских или антиеврейских выступлений в тот год я не помню.

Г.К. - Чем для Вашей семьи обернулся приход Советской власти в Вильнюс?

Ваша семья принадлежала к классу буржуазии, а для новой власти «буржуазный элемент» считался вражеским и подлежал арестам или высылке в Сибирь.

А.В. - Первым делом Советы начали национализацию частных предприятий, отцовский магазин у нас забрали, а нашего бывшего приказчика назначили директором уже «государственного магазина». Но отец морально не сломался от потери своего дела и пошел работать на стройку. У нас во дворе по квартирам расселили командиров Красной Армии и со одним из них, двадцатилетним русским лейтенантом из Пскова, я подружился, и даже звал его просто Санькой. Он в скрытой форме предупредил нас о том, что готовится депортация «буржуев», сказал так: «Абраша, срочно забирай родителей, и уезжайте в деревню. В ближайшие три-четыре дня в город не возвращайтесь». Что мы и сделали, и, таким образом, избежали высылки на Север. А компаньона отца, Лейба Шера, вместе со всей семьей депортировали и отправили в вечную ссылку.

Вот она - «гримаса судьбы», если бы семью Шера не выслали, они бы погибли в немецкую оккупацию в гетто, а так все они остались живы... Нет худа без добра...

Я был настроен просоветски и еще при поляках вступил в подпольную комсомольскую организацию, но когда пришли русские и стали выдавать комсомольские билеты, то мне и еще нескольким комсомольцам, выходцам из зажиточных семей, эти билеты не дали. Мы пришли втроем к второму секретарю горкома комсомола Беляускасу и спросили: «В чем дело?», и он, разведя руки в стороны, ответил, что помочь ничем не может, и что это решение первого секретаря горкома, выходцев из «семьей буржуев» в советский комсомол не допускать и не принимать, мол, недостойны, как представители «чуждого класса». А чуть позже, когда наша гимназия стала «советской школой» с преподаванием на русском языке, то новое начальство стало просто выгонять учащихся «непролетарского происхождения» из школы, не давая нам возможность закончить последний выпускной год обучения в гимназии. Я поехал к родным в Ковно (Каунас) и уже там закончил среднее образование. 16-го июня 1941 года я вернулся домой...

Г.К. - В семье ходили разговоры, что скоро возможно случится война с Германией?

А.В. - Что происходит в нацистской Германии и как там относятся к евреям - мы хорошо знали. Мой дядя со стороны матери, Альберт Левин, жил в Берлине, был специалистом в лесном деле. В Первую Мировую Войну он служил боевым офицером в кайзеровской армии, имел чина капитана, был ранен и награжден Железным Крестом 1-й степени.

В нацистской Германии, евреев, кавалеров этого ордена первой степени, несмотря на все расовые антиеврейские законы, не ограничивали в передвижении, и он несколько раз бывал у нас в Вильнюсе и все подробно рассказывал, что творят немцы, и куда и к чему все это дело катится. Немцы моего дядю не тронули, а в 1940 году Советы его арестовали как «немецкого шпиона» и отправили в сибирский концлагерь, откуда он уже не вернулся... Поэтому, имея информацию о происходящем, после «раздела Польши» все понимали, что война неизбежна. Может, в Советской России, кто-то и верил в «нерушимый пакт о ненападении Молотова-Риббентропа», но в Вильнюсе многие взрослые люди осознавали, что все беды еще впереди и что Гитлер не остановится, войны не миновать... И все равно, когда она началась, для меня это явилось неожиданностью...

Г.К. - Как Вам удалось уйти из Вильнюса в первые дни войны?

А.В. - В шесть часов утра было первое сообщение о нападении немцев на СССР.

Не хотелось в это верить... Мать сразу собрала мне вещмешок с продуктами и родители сказали, чтобы я уходил на восток, так как я состоял в подпольном комсомоле и меня немцы за это расстреляют. Кто-нибудь из польских или литовских соседей обязательно бы выдал меня, как комсомольца. Я не хотел уходить, не хотел оставлять родителей и старших сестер Любу и Лею. В полдень пошел купить для своего двухмесячного племянника детское питание, и, проходя мимо горсовета, увидел автобус, а внутри него сидят знакомые мне люди из комсомольского и партийного актива. Меня окрикнули: «Абраша! Иди к нам! Давай, быстрей полезай в автобус, сейчас немцы будут город бомбить!». На месте шофера сидел литовский коммунист из бывших подпольщиков, и он сразу погнал автобус из города, я даже не успел опомниться, как заметил, что Вильнюс остается позади... Водитель гнал на максимальной скорости на Минск, и уже на следующий день, мы, пережидая очередную бомбежку, прятались от разывов бомб в подвале минского театра.

24-го июня автобус с литовским партактивом покинул Минск. Среди нас был один коммунист, участник Гражданской войны в Испании, человек очень опытный и искушенный в жизни, так он объяснял нам, как надо вести себя при бомбежке, и, лично, взяв на себя обязанности «штурмана», ориентируясь - где по звездам, где по указателям, вел наш автобус на восток и днем и ночью. Старались ехать, в основном, по проселкам, так как большие дороги и шоссе Минск-Москва были забиты беженцами и армейскими частями, и их постоянно бомбила немецкая авиация. Как мы добирались в сторону Москвы рассказывать можно долго, но до столицы мы так и не доехали, в Можайске нас остановили «заградители НКВД» и задержали на сутки. Но тут нашелся один молодой лейтенант, еврей, который нас вызволил и помог нам отправиться дальше.

В конце лета вместе с группой «беженцев из Советской Литвы» я оказался на станции Свежники Пензенской области.

Г.К. - Что ожидало «литовцев» в глубоком тылу?

А.В. - Нас разместили по частным квартирам и всех отправили работать на местный стекольный завод, который с началом войны перепрофилировали в оборонное предприятие для выпуска оптики для армии.

В Свежники из Киева эвакуировали завод ФЭД, а из Ленинграда - завод оптических стекол «ЛенЗОС», и на базе этих двух заводов развернулось военное производство.

У меня не было проблем с русским языком, так как в нашем доме все всегда говорили только по-русски. Местные жители относились к нам хорошо, нас, «литовцев», разместили «по углам» у местных, так я попал в дом к прекрасному человеку, Вите Синухову, слепому инвалиду, который при этом занимался подшивкой валенок...

Было довольно голодно, да и сидеть в тылу нам порядком надоело, поэтому, когда в декабре 1941 года мы услышали о формировании Литовской стрелковой дивизии, то все «литовцы» сразу пошли в военкомат, откуда нас без долгих разговоров и оформлений отправили в Балахну, где формировалась 16-я стрелковая дивизия.

Г.К. - Что происходило с Вами во время формировки дивизии?

А.В. - В январе 1942 года я прибыл в Балахну и был зачислен во 2-й батальон 156-го стрелкового полка. Батальоном на тот момент командовал латыш, майор Реуз, а комиссаром батальона был Вольфсон, погибший в сорок третьем году под Алексеевкой. Наша рота состояла из 150 человек и была почти полностью еврейской, было всего человек пять русских литовцев - «сибиряки» и совсем немного русских ребят, уроженцев Литвы. Командовал ротой выпускник Виленского пехотного училища Лейзер Вайнерас, политруком был Гурвич, а моим взводный был виленский поляк Леонид Кигель. Начались занятия, ведь подавляющее большинство из нас до войны не имело никакой военной подготовки. Помню, когда рота, идя строем, запевала на идиш «Все выше и выше и выше...», то сразу прибегал наш комиссар батальона и возмущался, почему мы не поем по-русски. А кто из нас тогда знал русские песни? В роте были люди, совершенно случайно оказавшиеся в Красной Армии. Одним из красноармейцев нашей роты был кантор из Южной Америки, приехавший из Аргентины летом сорокового года навестить литовскую родню, и на его «еврейское счастье» как раз в Литву зашла Красная Армия и он, бедолага, «застрял в СССР», но в начале войны сумел убежать на Восток, был призван в 16-ую дивизию и сложил свою голову на орловской земле. Другим человеком с похожей судьбой был «турист» из подмандантной английской Палестины, адвокат Леви, также на свою неудачу приехавший в Литву летом 1940 года, но его в середине войны арестовали энкэвэдэшники как «английского шпиона». Со мной во взводе еще служили: товарищ по гимназии Хейфец, Вигдорчик и Хаскель Геер (он умер недавно, уже здесь, в Израиле). Летом мы закончили боевую подготовку, потом нас повезли к фронту.

Мы радовались, думали, что на фронте нас хоть станут прилично кормить, поскольку на формировке питание было откровенно дерьмовое, другого слова и не подобрать... Выгрузили нас на станции в Тульской области, и здесь до начала зимы мы находились в резерве фронта, по-прежнему на скудной тыловой пайке. А зимой дивизию стали все время гонять с места на места, изнурительные марши в любой мороз по заснеженным дорогам, то в одну сторону, то в другую, пока не пришли к своему «финишу», к проклятому для 16-й СД месту, которое называлось Алексеевка, в «долину смерти»...

Г.К. - Сколько времени Вы продержались в строю в боях под Алексеевкой и Нагорной?

А.В. - Пять дней... Много... Пришли ночью в Алексеевку, замученные и измотанные долгим переходом, еле ноги передвигали, а на рассвете нам приказывают: «Приготовиться к атаке!». Впереди ровное снежное поле, ряды колючей проволоки, а за ними «цепью» идут высотки... Боеприпасы и продовольствие к передовой вовремя не подвезли, мы были голодными, а патронов у нас было всего по три обоймы на брата...

Перед атакой предупредили, что за нашей спиной стоит заградотряд, и тот, кто отойдет с поля боя без приказа, будет расстрелян на месте, как «предатель и изменник Родины»...

Мы сосредоточились на исходных позициях, и тут началось ...

Налетели немецкие бомбардировщики, а там от бомб не укрыться, не спрятаться.

Земля смешалась с небом... Потом бомбежка прекратилась и сразу наши комиссары: Вольфсон, Левитас, Гурвич, и все наши командиры взводов и рот, встали в полный рост с наганами в руках и орут на идише и по-литовски: «Вперед! За Родину!».

И мы поднялись в атаку... Метров через двести нас стали косить из пулеметов, всех положили у рядов с колючей проволокой, между нами беспрерывно рвались немецкие снаряды и мины... Сущий ад... Ротного Вайнериса убило в первой же атаке.

И так каждый день мы по несколько раз поднимались в атаку, как на расстрел, потому что это и был самый настоящий расстрел. Только один-единственный раз мы подошли к немцам близко на расстояние по-настоящему подходящее для прицельного выстрела, они были всего метрах в ста от нас... На пятый день, двадцать восьмого февраля, я получил в атаке пулю в левое плечо, которая раздробила кости и вышла через лопатку, и, как потом выяснилось, костные осколки впились в левое легкое. Я упал на снег, санитары вытащили меня с поля боя, перебинтовали. Я потерял много крови, на карточке передового района мне в санбате медики написали - «эвакуация в первую очередь», и так началась моя госпитальная жизнь. Привезли во фронтовой госпиталь, где сразу врачи на меня «набросились»: «Надо немедленно ампутировать руку, иначе верная смерть! Подпиши согласие на ампутацию!». Я отказался, решил для себя - пусть умру, но жить инвалидом не хочу. Тем более, я не мог понять, как они буду отрезать руку?, вместе с развороченным пулей плечевым суставом? Ночью ко мне в палату зашел находившийся в госпитале с инспекцией профессор Волкович, заместитель главного хирурга Красной Армии Бурденко. Профессор спросил: «Почему отказываешься от ампутации?», я ему объяснил, и тогда Волкович сказал: «Я тебя утром лично прооперирую. Ничего не обещаю. Но ты подпиши согласие на операцию»...

И тут выясняется, что мне, вроде как из-за гемоторакса, нельзя давать общий наркоз. Так дали «фронтовой наркоз» - стакан чистого спирта, потом меня привязали к столу, и еще два человека навалились сверху, чтобы я не сдвинулся. Профессор начал резать плечо, боль такая, что и не передать, я орал от боли как дикий зверь, а потом отключился... Очнулся уже в санпоезде, который увозил меня в глубокий тыл. Рука на месте... Прибыл на станцию Мишкино Курганской области, где находился профилированный госпиталь для раненых в плечо и в позвоночник. Главным хирургом госпиталя была Татьяна Владимировна Гончарова. Рядом со станцией находился «поселок семей комсостава», сюда осенью сорок первого года вывезли из Москвы семьи генералитета, и многие жены и дочери известных всей стране генералов приходили в госпиталь помогать ухаживать за ранеными. Здесь я пролежал четыре месяца, но раненая левая рука так и не работала. Меня выписали из госпиталя, но не комиссовали « по чистой», а дали бумагу, что я «являюсь инвалидом 2-й группы, негодным к строевой службе», но обязан пройти через полгода повторное освидетельствование на военно-медицинской комиссии...

Г.К. - Куда после госпиталя направились?

А.В. - В Москве жил мой дядя Роголь Абрам Львович, доктор по профессии. У него вся семья была врачебная, его сын Лев, военврач, погиб в 1941 году в московском ополчении. Дочь тоже была медиком, а ее муж, инженер, пропал без вести в первый год войны. Дядя принял меня хорошо, как родного сына. Мне надо было определяться, как жить дальше, и я поступил на учебу на факультет иностранных языков МГУ, но уже через месяц после начала занятий, студентов «иняза» стали по одному вызывать на «беседу» к факультетскому «куратору из НКВД», который требовал от каждого студента подписку - «помогать Родине и органам». Я откровенно испугался подобного «предложения», не хотел никаким образом быть связанным с «органами», и сразу перевелся на юридический факультет. Жили в общежитии университета на улице Моховой, где в подвальной комнате, мы, несколько фронтовиков-инвалидов, соорудили себе нары и жили веселой компанией. С нами на курсе училась дочь Сталина, Светлана, и на лекциях ее сопровождали по 3-4 охранника, она сидела отдельно, в «оцеплении сторожей», и вокруг нее несколько рядов скамеек в лекционном зале никто не смел занимать, «мертвая зона». Постепенно я привыкал к гражданской студенческой жизни, раненая рука со временем зажила окончательно. В марте 1944 года я прошел медицинскую комиссию при военкомате, был признан «годным к строевой службе без ограничений» и повторно призван в армию. Доучиться на первом курсе мне не разрешили, да я и не просил...

Начальник военкомата, полковник, после комиссии заявил мне: «Через три дня отправишься в 16-ую Литовскую национальную дивизию. У нас предписание, всех уроженцев Прибалтики направлять только в свои части», и тут я взмолился: «Товарищ полковник, я готов воевать, у меня свой личный счет к немцам. Отправляйте меня куда угодно, только не в шестнадцатую дивизию!». У меня, после всего пережитого под Алексеевкой, после того как нас по три раза в сутки толпой гоняли на смерть, на самый натуральный расстрел под неподавленные немецкие пулеметы на буграх, оставались самые плохие воспоминания о литовской дивизии, я считал, что там сплошной бардак, и вместо толковых боевых действий - одна сплошная бойня, безжалостное и безответственное истребление личного состава. Полковник приказал, чтобы меня записали в команду красноармейцев - «возвращающихся из госпиталей», и через два дня нас отправили в запасной стрелковый полк в Смоленск, который поставлял «пушечное мясо» для частей 1-го Белорусского фронта. В этом полку одновременно находилось свыше десяти тысяч человек. Но тут со мной случилось такое..., что сам я не сразу в это смог поверить...

Г.К. - Что произошло?

А.В. - В запасной полк приехал майор-«покупатель» в форме войск НКВД, и по его распоряжению отобрали несколько десятков высоких и здоровых красноармейцев, имевших фронтовой опыт. Нас вызывали к нему на беседу по одному, мне, как и другим, он задавал вопросы - « ... где родился, крестился, воевал...», являюсь ли коммунистом или комсомольцем, где на данный момент находятся родные, есть ли какие-то последствия после ранения, и так далее. Расспрашивал очень подробно и требовал таких же четких ответов. Потом нас выкрикнули по фамильному списку, человек тридцать, все - «косая сажень в плечах», и повезли в сторону Москвы. Мы не имели малейшего понятия, куда нас отвезут и зачем отбирали.

Привезли нас на окраину Москвы, в военный городок Полка Специального Назначения войск НКВД, (ПСН) - иначе этот полк назывался «Кремлевский Полк».

Здесь, снова с нами долго беседовали офицеры, выясняли все про каждого, и в итоге я оказался среди тех, кто «прибыл на пополнение» и был зачислен в эту, наверное, самую элитную войсковую часть СССР, которая занималась охраной Сталина, партийного руководства и непосредственно территории и периметра Московского Кремля.

В полку было три батальона, которые «по ротации» выполняли следующие функции: один батальон полка нес охранную службу непосредственно в Кремле, один занимался сопровождением и охраной членов ЦК и правительства в различных поездках, третий батальон обеспечивал охрану и оцепление маршрута движения вождя, включая «дачную трассу» и маршрут «Арбат-Кутузовская слобода», но часть личного состава полка находилась в резерве или проводила боевые учения. Полк имел еще несколько своих подразделений в центральных городах страны и отдельные полковые специальные подразделения в Москве. Кроме ПСН функции внутренней кремлевской охраны выполняли офицерские группы НКВД - существовал отдельный офицерский батальон, но я - простой сержант, был всего лишь командиром отделения, к ним доступа не имел, да и, вообще, в этом полку не было принято проявлять где-либо малейшее излишнее любопытство.

Г.К. - Вас не удивило, что в такую элитную часть зачислили Вас, еврея, нацмена-«западника», да еще теоретически имеющего «родственников на оккупированной территории»?

А.В. - Откуда я тогда мог знать, какие критерии существуют для отбора в Кремлевский Полк? Но, с другой стороны, для офицеров, набиравших пополнение в полк , я уже был фронтовиком, пролившим свою кровь в боях за Родину, так что «западником» меня уже можно было считать только условно... Я думаю, что в войну в полку просто «ослабили условия для набора», на некоторые вещи стали «смотреть сквозь пальцы», ведь даже в таком подразделении, как ПСН, бардака хватало. Какие-то проверки на благонадежность, наверное, полковые «особисты» проводили уже во время службы...

А сам ПСН не считался чисто русской частью, и евреев в этот полк брали еще до войны, здесь, например, еще жив Кербель, так он в этот полк попал после призыва в Красную Армию еще в 1940 году. Вы просто не отдаете себе отчет в следующем, ведь с момента начала войны и до 1946 года, до самого начала «борьбы с космополитами», в армии только две нации имели полное доверие со стороны командования: русские и евреи. В моем батальоне был еще один еврей, попавший в ПСН с фронта после ранения, некто Эхт, который все время пытался на меня «стучать» и с возмущением жаловался комбату, мол, как это так, «западник» Версес сопровождает вождей в поездках по железной дороге, мол, это же «ненадежный контингент», он же в штрафной роте был, это же «утрата бдительности»!... Ну и «достучался», наш комбат, майор Ермаков, бывший вояка и очень хороший человек, попавший в войска НКВД после ранения, этого Эхта «сплавил» дослуживать куда-то на Дальний Восток. У нас в батальоне был еще определенный процент украинцев, и почти все призывались до войны из Харькова...

Под Москвой стояла также дивизия НКВД имени Дзержинского, так там было полно «восточных» украинцев и нацменов из Средней Азии...

Ну, и последний факт, по поводу «западников» в ПСН: в штабе полка была своя оперативная часть, и в ней служила молодая литовка-коммунистка. Это она меня позже в штрафную роту «пристроила», донесла на меня в СМЕРШ...

Г.К. - Что за история со штрафной ротой?

А.В. - 14-го июля по радио передали, что нашими войсками был освобожден Вильнюс.

Я не знал, что стало с моей семьей, и просто не находил себе места от волнения и переживаний. Я обратился к своему прямому командиру, к капитану Родионенко, с просьбой, чтобы он похлопотал в штабе полка о краткосрочном отпуске для меня, чтобы узнать судьбу родных, но Родионенко всего всегда боялся, даже собственной тени, и, поэтому, только «отмахнулся» от меня. Пришел к комбату, все объяснил, но он ответил: «Не имею права дать отпуск! Не могу!», а потом добавил: «Я ничего не знаю, ты у меня ничего не просил. Но если сам за пару-тройку дней обернешься, считай, что я об этом не слышал»... Дело вот в чем, у нас уже некоторые ребята из полка «по-тихому», самовольно ездили в освобожденный Смоленск, Белгород, узнавать о судьбе попавших в оккупацию в сорок первом году родных, и ребят за время отсутствия «прикрывал» свой взвод. Батальонное начальство об этом знало, но шума не подымало. Это только может показаться, что в такой элитной секретной части как ПСН должна быть железная дисциплина. Она была всегда, когда мы находились на заданиях по охране, а в обычное время службы в полку нередко наблюдался типичный «армейский бардак», и выпивали, и в «самоволку» к девушкам ходили. И я решил «смотаться в Вильнюс». Раз в месяц- полтора нам давали увольнительные в город, и если за тобой не числилось «грехов» могли добавить к увольнительной восемь часов. Я поехал к дяде, который жил в одном доме с комендантом Центрального аэродрома и этот комендант еще до войны был близким другом моего двоюродного брата Льва, погибшего сына Абрама Львовича.

Я спросил у него, летают ли уже самолеты на Вильнюс, и если да, сможет ли он меня посадить на какой-нибудь борт? Комендант ответил, что сможет помочь , если у меня будет соответствующий документ. А такой «железный» документ у меня был, в котором было черным по белому написано: «Старший сержант Версес является командиром оперативной группы из пяти человек», и, далее по тексту - всем командирам армейских частей и представителям власти на местах предписывалось оказывать мне любое полное содействие. Такие удостоверения выдавали командному составу ПСН (начиная от командиров отделений) во время сопровождения руководителей страны в поездках по ж/д и по возвращению в часть их у нас не забирали. На «Дуглас», летящий в Вильнюс, меня посадил комендант аэродрома. Я пробыл в городе всего полтора дня, узнал, что все мои родные погибли в гетто... В Вильнюсе уже действовал военный транспортный аэродром, и на обратный рейс я просто «влез по блату». Удостоверение и форма НКВД, фуражка с васильковым околышем на всех действовали безотказно, да еще когда у тебя на красных погонах с голубым кантом «золотые» буквы ПСН, то многие просто не могли понять, что это означает, да и знать об этом им было не надо.

Я вернулся в свой полк после трех суток отсутствия, и думал, что все прошло спокойно. Но я не учел одного... Это молодая литовка-коммунистка из штаба полка не могла мне простить одной вещи. Когда весной я прибыл в ПСН, она меня заприметила, как никак земляк, а затем у нас по случаю был «грех», я с ней сдуру переспал, а потом фактически послал ее к черту, она мне не нравилась, и больше к ней я не ходил, вот она и решила мне отомстить. Как-то до нее дошла информация, что я самовольно покидал часть и отсутствовал несколько суток, она лично написала на меня донос в СМЕРШ. Утром меня вызвали в штаб полка, допросили и арестовали на месте. Обвинили в дезертирстве и в «измене Родине». Отвезли на Лубянку, переодели в старое солдатское обмундирование и посадили в камеру, в которой были только одни военные из частей Московского гарнизона. Не было больше никаких допросов, не было никакого суда трибунала, просто через несколько дней нас, человек десять военнослужащих, посадили в крытый грузовик и под конвоем отвезли на армейскую пересылку. Здесь нам объявили, что мы «приговорены к штрафной роте», будем искупать кровью свою вину перед Родиной, и на прощанье начальник конвоя нам «пожелал»: «Чтобы вы все сдохли, как собаки!». На пересылке нас продержали под охраной несколько дней, дважды провели «боевые занятия» с винтовкой-трехлинейкой, а потом, когда нас, штрафников, набралось человек сорок, то погрузили в зарешеченный вагон и повезли на запад.

Г.К. - С каким настроением ехали на фронт, в штрафную роту?

А.В. - Был совершенно спокоен и ехал с одним желанием - отомстить немцам за свою семью. Я не чувствовал себя сломленным или несправедливо наказанным судьбой, не было мыслей, что со мной случилась большая беда, из охраны Кремля попасть в бесправные смертники-штрафники. Нет... Просто воспринимал все, как возможность отомстить, а там будь что будет, повезет или нет...

Когда из Вильнюса назад в самолете летел, то у меня от переживаний и сильнейшего потрясения, когда я узнал, что вся моя семья погибла, волосы с головы падали.

Правда, перед первой атакой в «штрафниках» появилась мысль - хоть бы только ранило..., жить мне тоже хотелось...

Г.К. - Что за штрафная рота была?

А.В. - Номера не помню, да и вряд ли тогда его запоминал. Привезли куда-то на границу Белоруссии и Польши, передали нас каким-то офицерам, которые нас сопровождали на место дислокации штрафной роты. Привели на место, поначалу нас было всего человек семьдесят. Я сразу увидел среди штрафников двух евреев и подошел к ним. Они потом оба погибли, один на моих глазах, а второй был москвич, и после войны, когда я стал его разыскивать, и, узнав адрес, пришел к нему домой, выяснить что-нибудь о его судьбе, то родные мне рассказали, что еще тогда, в 1944 году, получили «похоронку». В этой штрафной роте было несколько штатных офицеров, сначала они на нас все время «гавкали, как собаки » и орали матом, а перед боем дружно притихли. Я был назначен командиром стрелкового отделения. Кормили в штрафниках довольно хорошо, но «наркомовской» водки не давали... Уже через два дня после прибытия на место нас пополнили «местными вояками», вся штрафная рота состояла только из армейцев и каждый говорил, что попал в штрафную «ни за что». Выдали оружие, только винтовки , и повели к передовой. Здесь уже нас ждала еще одна штрафная рота, всего нас было в двух ротах человек двести пятьдесят. Вышел старший из офицеров и приказал взять штурмом немецкие позиции, те что перед нами. Еще сказал: «Пленных не брать!».

Стоим в строю, чего-то еще ждем, тут подходит сзади группа солдат, человек сорок, все с автоматами, в обычной армейской форме и в полевых погонах зеленого цвета.

И тут старший офицер добавляет: «Штрафники! Это заградотряд! Кто побежит назад - будет ими расстрелян!»... Мне сразу вспомнилось, как перед первым боем под Алексеевкой нам говорили те же самые слова... По ракете поднялись и пошли в атаку, без артподготовки. Такая кровавая заваруха получилась... Ближний бой. Мы немцев с позиций выбили, они кинулись в контратаку, нас потеснили, потом уже мы их контратаковали. Вышло нас из боя всего человек тридцать... Нам дали отдохнуть несколько дней, потом привели очередное пополнение, но совсем немного, всего человек двадцать, и снова бросили в бой, мы прорвали оборону немцев и на каком-то участке перекрыли им возможность отхода. Тяжелый бой получился, но мы их там здорово «покрошили», многих на тот свет отправили. Нас уже оставалось меньше половины, как мне осколок снаряда попал в правое плечо («для симметрии», первое ранение было в левое плечо)... Ранение оказалось легким, кости не задеты, и через неделю меня, как «искупившего вину кровью», отправили назад в свою часть.

Г.К. - Бойца из войск НКВД после штрафной роты могли вернуть служить в ПСН?

А.В. - По закону возвращали «искупивших штрафников» по своим подразделениям, и неважно кто ты, танкист, летчик или боец из частей НКВД, но этот параграф не всегда строго исполнялся. Конечно, я мог бы оказаться после госпиталя в обычном стрелковом полку, но мне выдали при выписке документ с направлением с номером моей части, и когда я вернулся в полк, то меня там «совсем не ждали».

Комполка и комбат Ермаков приняли решение вернуть меня в роту, но несколько месяцев я просидел на вахте, был на время отстранен от несения службы по правительственной охране. В полку уже было несколько человек, вернувшихся после пребывания в штрафных частях, один из таких даже имел звание майора, так что мой случай не был уникальным или прецендентом. Но со мной после возвращения в ПСН произошел еще один «веселый случай». Прошел примерно месяц, как прибегают мои товарищи и радостно кричат: «Версес, тебя орденом Ленина наградили! В газете указ опубликован: «Версес Абрам - орден Ленина!». Когда меня ранило в штрафной, то командир роты сказал, что за личный героизм я буду представлен к правительственной награде. Я тогда этим словам никакого значения не придал, а тут ребята указ прочли.

Вот это дела, думаю, не обманул ротный. Я даже не пошел в штаб, посмотреть газету с указом, а сразу на радостях организовал в батальоне хорошую пьянку. Деньги были, достали водку у спекулянтов... А утром меня вызвали прямо к командиру полка, который сразу стал на меня орать матом, что я самозванец и подлец, присвоивший себе чужое офицерское звание и чужой орден, что я споил личный состав, и так далее, и тому подобное, и силой сунул мне центральную газету в руки. А там на первой странице указ ВС и написано: «Орденом Ленина - наградить капитана Версеса Абрама Лазаревича»...

Откуда я тогда мог знать, что это мой двоюродный брат, летчик-штурмовик Абрам Версес. Нас, вообще, было четыре двоюродных брата с одинаковыми именами и фамилиями - Абрам Версес, только отчество у каждого было разным. Я ответил комполка, что это какая-то ошибка, я никогда и нигде не называл себя капитаном, но виноват, что не проверил в газете указ, а сразу стал «обмывать орден»... Короче, отделался я легко, но прошли еще пару недель, и меня опять вызывают к командиру в штаб полка - на вручение ордена. Я вообще перестал что-либо понимать. Но этот орден был уже точно мой, орден Отечественной Войны 2-й степени, которым я был отмечен за бои в составе штрафной роты... В тот день правительственные награды получали человек двадцать из состава ПСН.

Г.К. - Своему двоюродному брату - летчику потом не рассказывали об этой курьезной истории? Летчик он был боевой, дважды представлялся к званию Героя, на днях в Интернете нашел его фотографию и копию первого наградного листа на ГСС .

А.В. - Когда я в 1946 году демобилизовался из армии, то он, майор Абрам Лазаревич Версес, учился в Военно-Воздушной Академии, и мы с ним как-то по жизни не пересеклись, не получилось. Через год, когда меня арестовали, то сестра летчика предложила ему помочь мне передачей или еще чем-то в этом духе, но он отказался помогать «врагу народа». В конце 1956 года я приехал из Коми, после освобождения из лагеря, в Москву, то этот двоюродный брат сразу захотел со мной встретиться, но я отказался... Сейчас я его понимаю и давно его в душе простил, ведь если бы кто-то в сорок седьмом году узнал, что он помог родственнику, арестованному по 58-й статье, то «вылетел» бы брат-летчик из академии и искалечил бы себе жизнь и армейскую карьеру. Такие были тогда времена...

Г.К. - А что за люди служили в ПСН в годы войны? Какими были условия службы?

Какие задачи приходилось выполнять?

А.В. - Самый отборный народ служил в ПСН. Здоровые, грамотные молодые ребята, в своем большинстве из семей городского пролетариата, ростом не ниже 175 сантиметров. Когда я прибыл в полк, то половина личного состава была из кадровых красноармейцев, служивших в ПСН еще с тридцать девятого-сорокового года, а остальные были бывшие фронтовики, отобранные на службу в войска НКВД после госпиталей.

Была еще немалая по своей численности группа солдат и офицеров - дети генералов и высшего партийного руководства, отправленные «добрыми папочками» перекантоваться в этот полк на время войны... Личный состав проходил основательную боевую подготовку: бойцы стреляли из всех видов стрелкового оружия, знали рукопашный бой. Интересная деталь - по территории полка рядовому и сержантскому составу было разрешено передвигаться только бегом, даже строевым шагом мы не имели право идти. Питание в ПСН было довольно скромным, но обмундирование всегда лучшее, первого срока, иначе и быть не могло. Когда во время Парада Победы нас поставили в оцепление вокруг Красной площади и на спуске к Москва-реке, то красноармейцам выдали только новые «парадные» мундиры и галифе, а наши кирзовые сапоги на кожаные не поменяли... На охрану кремлевских объектов нас привозили и увозили в крытых «студебеккерах», и кроме нас в Кремле находился еще свой отдельный гарнизон от кремлевской комендатуры

Г.К. - А как обеспечивалась охрана и сопровождение высших лиц государства во время их движения по железной дороге?

А.В. - Мне раза три-четыре довелось попасть на сопровождение «высших лиц» или иностранных делегаций. Один раз Каганович из Москвы отправился в Среднюю Азию на поезде, другой раз охраняли болгарского лидера по дороге в Софию, и уже не вспомню, кого-то еще из «шишек» сопровождали в Будапешт... На охрану «сталинских эшелонов», следующих на Ялтинскую конференцию, меня не допустили, тут, видимо, сыграла свою роль «штрафная биография». За каждую поездку мы подписывали «подписку о неразглашении», нам в ультимативной форме запрещалось кому-либо рассказывать о том, куда мы ездили и кого сопровождали. Да, и, вообще, никто из солдат ПСН никогда ничего лишнего не говорил и не спрашивал, к этому нас хорошо приучили - всегда «язык за зубами», а не умеешь так - заплатишь за это дорого.

К каждому правительственному поезду был прицеплен один или два пасажирских вагона, в которых размещалась охрана: солдаты и офицеры ПСН. На каждой остановке мы занимали посты вокруг и вдоль состава, патрули на перроне и на ближайших железнодорожных путях, охрана была стерильной на все 100 %, ведь еще до прибытия поезда на какую-либо станцию, «местные» подразделения НКВД все прочесывали и обеспечивали «пустые окрестности», проверяли пути и выставляли свои посты по дальнему периметру станции, а мы занимались «ближней охраной».

На время сопровождения таких эшелонов или на оцепление «сталинского дачного маршрута» нас вооружали автоматами ППШ и пистолетами ТТ, но в самом Кремле охрану в здании правительства или на «заставах» мы несли только с автоматами.

Г.К. - Сталина довелось близко видеть?

А.В. - Раз шесть-семь видел его на расстоянии всего метр-полтора, когда он проходил мимо поста. К подобным встречам нас заранее готовили, командиры подразделений «дрессировали» личный состав, как принять стойку «смирно» при приближении вождя, и инструктировали, как отвечать, если вдруг вождь обратится к солдату охраны с каким-либо вопросом ( хотя о таком случае никто никогда в ПСН не слышал, не было такого, чтобы Сталин что-то сказал бойцу охраны, находящемуся на посту).

Нам разрешалось отвечать на возможные вопросы вождя или членов правительства всего несколькими стандартными казенными фразами: «так точно», «никак нет», и тому подобное... Скажу честно, что когда, находясь на посту, я видел Сталина, то никакого особого душевного трепета или «внутреннего восторга» я не испытывал и «сердце из груди от волнения не вылетало».

Я уже тогда в душе относился к «вождю народов» довольно негативно, просто к тому времени слишком многое плохое повидал в жизни и многое для себя понял...

Г.К. - Что происходило с Вам после демобилизации из армии?

А.В. - Меня долго не демобилизовывали из армии. Сначала отпустили со службы по домам кадровых, «довоенного призыва», а нам говорили, что в полку не хватает людей, ждите смену. Но мне уже обрыдла армейская служба и я стал пытаться всеми силами демобилизоваться «по двум ранениям», а указ правительства разрешал досрочную демобилизацию только «по трем ранениям». Начал давить на то, что был на фронте контужен и сейчас последствия контузии не позволяют мне нормально служить, и меня отправили на проверку к профессору-невропатологу, который оказался евреем, и он написал мне справку, что из-за перенесенной контузии я не годен к дальнейшей службе. Осенью 1946 года я снова стал гражданским человеком. Пришел после демобилизации в военкомат, становиться на учет, а мне говорят: «Зайдите послезавтра». Являюсь снова, меня попросили пройти в один из кабинетов. Там за столом сидят трое в штатском, спрашивают: «Назовите свою фамилию, имя и отчество» - «Версес Абрам Нахманович» - «Врешь , сволочь! Твое отчество Матвеевич!», и арестовывают меня. Оказывается, меня приняли за моего двобродного брата Абрама Матвеевича Версеса, литовского сиониста из организации «Ха-Шомер Ха-Цаир», который еще в 1939 году перешел советскую границу, сразу был арестован органами НКВД и осужден, но на сорок шестой год он у чекистов числился в розыске. Просидел я под арестом девять дней, все время доказывая, что произошла ошибка, подробно описывал на листах бумаги свою довоенную жизнь и всю армейскую службу, и на десятый день меня освободили. Я восстановился на учебе на юридическом факультете МГУ, поселился у друзей на Моховой, и вся эта идиллия продлилась до 23-го ноября 1947 года. В этот день я был арестован органами МГБ.

Г.К. - За что на этот раз арестовали?

А.В. - Формальный повод был следующий - «связь с сионистской буржуазной организацией». Я после демобилизации из армии наладил переписку со своей родней, живущей в Палестине, в Иерусалиме. Этого хватило для ареста. А потом уже мне пришили 58-ую статью по пунктам 11, 17, 19, включая 58-1А, одним словом «полный букет», «агент мирового сионизма», хотя о сионизме мои следователи знали гораздо больше, чем я. Мое дело и все допросы вели одновременно три следователи. Одним из них был капитан Васьев, который ни разу за время следствия меня не ударил, но самым паскудным из всех следователей был Каплун, который избивал меня с садистским удовольствием, и даже капитан Васьев не выдержал, и как-то при мне сказал Каплуну: «Ты что делаешь?! Он же как и ты, еврей, да еще фронтовик! Ты же его насмерть забьешь!», но Каплун не унимался и продолжал меня мордовать. Когда в середине пятидесятых годов я узнал, что этого изверга, майора Каплуна, убили в Литве, то для меня это событие было праздником... «Раскручивали» меня на Лубянке целый месяц, но я ничего не признал и не подписал. А следственной группе нужно было громкое дело, «большая подпольная организация», и меня в «столыпинском» вагоне отправили в Вильнюс. Сопровождали меня в Вильнюс как «важную птицу», аж три конвоира, но в тюрьме на улице Гедиминаса меня не «приняли», не хватало какой-то обязательной сопроводительной бумаги. Один из «вертухаев» пошел оформлять нужный документ, а я с двумя другими конвоирами в это время сидел в скверике напротив тюрьмы. Попросил у конвойных закурить, а они отвечают: «У самих нет». Мимо идет группа литовцев в национальных костюмах, видно, возвращались с какого-то концерта художественной самодеятельности. Я их окринул по-литовски и попросил закурить, так литовцы сбегали к ближайшей торговой палатке, купили мне «Беломора». Сидим дальше, дымим с конвоем папиросами, и тут появляется старший конвоир, мол, все в порядке, заводите арестованного. Попадаю в одиночную камеру, а там уже сидят: учитель Лехемас, Зямка Явич - мой старый знакомый по 16-й стрелковой дивизии, и один литовец. Снова пошли допросы. В НКВД Литвы служил офицером мой товарищ по гимназии и по Литовской стрелковой дивизии Зяма Гордус, и я ему несколько раз из Москвы передавал вещи и продукты для его недавно родившегося сына. Гордуса также арестовали, и чекисты решили его сделать участником «моей сионистской организации». Но я уперся, ничего не признаю, показания на Гордуса не даю, следователи меня сломать не смогли.

Дошло до того, что на одном из допросов, когда как раз проводилась очная ставка между мной и Гордусом, появился сам заместитель министра МГБ Литвы, генерал-майор, фамилия его была, кажется, Смирнов. Он мне сказал: «Версес, ну что ты время тянешь. Давай подписывай протокол, все равно получишь срок и в лагерь поедешь». И я ему ответил: «Гражданин генерал. Я готов подписать - что я стрелял в товарища Ленина и готовил покушение на товарища Сталина, я готов взять на себя организацию диверсий на любом заводе, но почему я по вашей прихоти должен клеветать на своего школьного друга и фронтового товарища?»... Смирнов пристально на меня посмотрел, потом подошел к столу, взял протокол допроса и порвал его своими руками. Гордуса сразу выпустили из тюрьмы, а меня перевели в тюрьму Лукишки. Заводят в камеру, когда-то, «еще при буржуях», рассчитанную на четырех заключенных, а в ней набито 28 человек, все литовцы, и среди них два ксендза... А литовцы все под следствием за участие в подполье и в партизанском движении, и тут в камеру им «закидывают» еврея-фронтовика. Но приняли меня хорошо, и вскоре литовцы даже выбрали меня старостой камеры. В один из дней мне приказывают: «Из камеры, на выход, с вещами!». Выводят, ставят лицом к стене, и сразу вертухай грозно орет: «Не оглядываться! По сторонам не смотреть!», но я боковым зрением вижу, что по всему коридору к стене лицом стоят заключенные. Нас по одному заводили в комнату, в которой сидели два офицера, один из них дает мне какой-то официальный бланк и говорит: «Ознакомься и подпиши», а там на листе написано, что я осужден к 10 годам лагерного заключения +5 лет «поражения в правах». В принципе это был стандартный приговор по моим пунктам 58-й статьи, но ведь никакого суда надо мной или заседания Особого Совещания не было...

Отправили этапом в Минскую пересыльную тюрьму - «Американку», а оттуда в Коми. Ехали мы в лагерь 23 дня, попали в Инту (Интлаг), на 1-й лагпункт, который позже вошел в состав отдельного Минлага. Это были каторжные номерные лагеря для политических преступников, только для «врагов народа» и «изменников Родины», а уголовники или «бытовики» в такие лагеря попадали крайне редко.

У нас «забрали» имена и фамилии, мы стали номерными зеками, и мой лагерный номер был Р-240. Минлаг обеспечивал окрестные шахты и заводы дармовой рабской силой, в нашем лагере помимо «советских граждан» находился в полном составе весь штаб японской Квантунской Армии и пленные немецкие старшие офицеры. Был еще «шарашка», - лагерное конструкторское бюро, в котором работали и «крутились» человек семьдесят инженеров, все интеллигенты, по-лагерному «Фан Фанычи».

И я, бывший фронтовик и сержант ПСН, сидел в одном бараке не только с невинными людьми, оклеветанными и репрессированными по 58-й статье, но и с бывшими «власовцами», полицаями-карателями, диверсантами, с «лесными братьями» и бандеровцами, с немецкими офицерами. Полный набор, на любой цвет и вкус. Моим соседом по нарам был пожилой немец, генерал Курт Плюффер, по проекту которого до войны немцы построили концлагерь Дахау. Умный был человек, с большим чувством юмора... Но ведь жили и сидели спокойно, и глотку друг другу не перегрызали, и заточками под ребро в рабочей зоне или в шахте друг друга не «потчевали».

Здесь уже почти не играло роли, кто бывший фронтовик-орденоносец, а кто у немцев в полицаях служил, у нас у всех уже была одна судьба - «враги народа»-«политические преступники». Кормили зеков в лагере по принципу - «жить будешь, а бабу не захочешь», но если человек и до лагеря был не избалованным и привычным к голоду, то он мог продержаться и на мизерной зековской пайке. Меня, еврея, приняло в свои ряды «литовское землячество», где все поддерживали друг друга, но иногда я ловил себя на мысли, что, возможно, кто-то из моих лагерных товарищей-литовцев расстреливал мою семью... После смерти Сталина режим в нашем лагере оставался каторжным, но в 1955 году появились первые признаки того, что власти начинают пересмотр наших приговоров, сначала отменили лагерные номера, а потом к нам, к «политическим», стали применять поправку к закону «2/3», по которой зека, отсидевшего две трети срока, могли освободить досрочно по зачетам. Приезжала комиссия для пересуда, в составе которой для проформы присутствовал кто-нибудь из бывших зеков, уже реабилитированных по 58-й статье, и начинался «театр». Комиссия по освобождению прекрасно знала, что 80% зеков Минлага сидит по сфабрикованным чекистами делам, но держала «фасон», освобождали нас на пересуде не как реабилитированных и полностью оправданных, а по поправке «2/3». В ноябре 1956 года, после девяти лет лагерей, я был освобожден. Многие из вышедших на свободу зеков Минлага оседали в Коми, в Инте, и я на какое-то время тоже задержался в Коми, а потом отправился в Москву, так как знал, что началась «репатриация бывших польских граждан в Польшу» и имел твердую цель - покинуть пределы Советской страны. В Москву добирался на поезде три недели, здесь в польском посольстве подтвердил свое «польское происхождение», на несколько дней съездил в Вильнюс, чтобы в последний раз проститься с родными местами.

В январе 1957 года я уже был в Варшаве, а еще через месяц прибыл в Израиль, где жил и работал, создал семью, вырастил детей. Все эти годы я сознательно стирал из своей памяти все события связанные с войной и с лагерями... Но до конца это сделать так и не получилось...