Вяткин Борис Дмитриевич

Родился я 17-го апреля 1925 года в Башкирии. Альшеевский район станция Аксёново.

Пару слов, пожалуйста, о довоенной жизни.

Ну, что вам рассказать… Семья была большая – шестеро детей: Николай, Иван, я, Анна, Клавдия и Михаил. Отец работал в разных районах Башкирии. Например, из Аксёново мы уехали в Довлеканово. Там отец работал на элеваторе. Оттуда переехали в Будзякский зерносовхоз. А до этого жили в Уфе, где отец строил самый первый стадион в городе – «Труд». Работал бригадиром плотников. Так и жили. Мотались с места на место, пока в 1937 году отца не арестовали.

Мы тогда опять в Аксёново жили. Пришли к нам домой вечером, как раз уже темнело, и забрали… Толком и не попрощались. Даже не сказал ничего на прощание… Да и что он нам скажет, мы все сразу в рёв, крик… Но мы тогда уже знали, что людей арестовывают, поэтому сразу догадались, что его очередь пришла…

А за что его арестовали?

Да кто его знает, за что? Разве кто-то что-то объяснял? Единственное знаю, что его вместе с родным братом Григорием забрали. Мы же ещё пацанами видели, как в сельсовете «тройка» заседала. Ну, осудили, тут же в вагон и увезли с концами… И ещё одного с ними увезли, сейчас только имя его помню – Максим. Уже после войны, когда я в отпуск приехал, заходил к нему узнать про отца. Вот он мне и рассказал, что их с братом расстреляли, а больше он ничего не знает… И больше ничего не известно. До сих пор жалею, что потом никуда не писал, ничего не подавал, может, что-то бы и удалось узнать. Но про то, что отец репрессирован я всегда скрывал: и в армии, и на заводе, и когда в партию вступал. Даже младшему брату ничего не говорил. И дети мои ничего не знали. Только не так давно, когда сидели, поминали, я им всё рассказал… А так всю жизнь молчал. Честно говоря, боялся…

Может, знаете, кто донос на него написал?

Знать-то я не знаю, но одного подозреваю. Был у нас такой, типа деда Щукаря из «Поднятой целины» - фамилия Догадов. Кем он работал, даже не знаю. Но вот как он появлялся, смотришь, этого человека забирают, этого, этого… В селе его не уважали.

А вообще, из Аксёново много репрессировали?

Ну, этого я не знаю. Но лично видел, как через Аксёново гнали этапом арестованных - мякининских, из других мест...

Вот так мы остались одни. И в один прекрасный день приехали за нами – забрать в детприёмник. Но мать категорически не дала нас. Просто не отдала! Но жили, конечно, туго. Так-то я был обычный сельский парнишка, какой-то мечты не имел. Знал только одно – надо учиться. Но тут какая может быть учеба? После 7-го класса пришлось бросить школу, чтобы помогать маме. Устроился работать на элеватор, а вскоре началась война.

Знаете, до сих пор случай такой помню. Как-то утром, я заметил, что на западе по небу прошёл красный миг, полоса что ли, зарево такое. Потом стали это дело обсуждать со стариками, и они говорят – «Ну всё, война будет…» И точно, через какое-то время началось…

22-е июня я хорошо помню. Мы тогда были на кирпичном заводе недалеко от Аксёново, а там пруд. День выдался жаркий, и мы пошли туда купаться. Возвращаемся, а возле сельсовета уже митинг идёт. Ну и всё. Сразу со всей округи в Аксёново везут на повозках людей. Помню, что у нас молодые ребята сразу стали проситься в армию. А потом люди последнее отдавали: перчатки, рукавицы, кисеты, как говорится – всё для фронта, всё для победы… Такой патриотизм был.

Мой старший брат был 1921 г.р. и его призвали в 41-м, но ещё до войны. Я уже не помню из какого города, но он прислал всего одно письмо с фотографией, и всё, ни слуху, ни духу… После войны я делал запросы, а ответ всегда один – пропал безвести… Потом приехал однажды в отпуск, а мама мне рассказывает: «Приходили два каких-то человека, и сказали, что Николай должен вернуться». Но так и не дождались его… (На сайте http://obd-memorial.ru никаких сведений о Вяткине Николае Дмитриевиче 1921 г.р. нет – прим.ред.)

Забрали в армию и третьего брата отца – Фёдора. Он вернулся живой, но, оказывается, побывал в плену. (По данным http://obd-memorial.ru красноармеец 1202-го полка 362-й стрелковой дивизии Вяткин Федор Ефимович 1900 г.р. пропал безвести в июле 1942 года во время боев под Ржевом. Освобожден в 1945 году – прим.ред.)

А я до самого призыва так и работал на элеваторе в Аксёново. Но мужиков-то почти всех призвали, и работали мы – подростки. Так бывало, что по пять суток не уходили с работы. С оккупированных районов приходили открытые вагоны с зерном, а оно уже проросло. Мы его разгружали, своё грузили и куда-то отправляли. Мать чего-то принесёт из дому, ведь на работе совсем не кормили. Но всё-таки мы выжили благодаря тому, что работали на элеваторе. Пусть и немного, но нас там поддерживали. Нет, ничего не платили, денег мы и не знали, зато давали пай муки. На тракторе отвезём зерно на мельницу, муку привезём, и раздаём работникам. И чего там греха таить, зерна было сколько угодно, и не только пшеница, но и семечки коноплёвые, маковые. Их в карман насыпал, и ходишь, грызёшь. На это смотрели сквозь пальцы. Судили только за опоздание на работу.

А как-то обсуждали неудачи начала войны?

Конечно, обсуждали. Я помню, что вернулся с фронта раненый Харитонов, и что-то рассказывал. Но я в эти разговоры особо не вникал.

А был момент, когда бы вы подумали - а если проиграем?

Нет, вот такого не припомню. Помню только лозунги – «Враг будет разбит! Победа будет за нами!»

Эвакуированных присылали?

О, ещё сколько. Очень много с Ленинграда. Приезжали они в теплушках, но дорогой сильно мёрзли, и все стены оббивали одеялами, каким-то материалом, всем, чем могли. И я помню, что мы этими трофеями пользовались. Отдирали эти хорошие одеяла. Среди них очень много детей. Их в первую очередь на повозки и развозили по домам. Ну, и всех остальных тоже распределяли по домам.

У нас дом был небольшой и у нас не жили. А вот у дяди Феди дом был пятистенный, так у них жила целая еврейская семья – муж с женой и двое детей. Жили нормально. Во-первых, они денежные. Пойдут на базарчик и скупают всё подряд. Вот только непривычные они к физической работе и председатель сельсовета Фролов, энергичный мужик, обязывал их явиться на разгрузку вагонов. Людей же нет, одни мы, пацаны там работали. Так они сопротивлялись, один кричит, что у него грыжа. Фролов на него: «Я тебе дам грыжа! Иди, разгружай!» Только так…

И у нас на элеваторе работали. Меня за хорошую работу назначили бригадиром, так я их распределял. Но разгрузка-то сдельная, по тоннам, и чтобы что-то получить, я включал себя в список. Так они возмущались: «Ты что себя включаешь?» - «Так я же работаю, порядок такой».

Когда вас призвали?

В конце декабря 42-го. Нас уходило 12 или 13 человек – мои одногодки. А вернулось всего трое: Семён Кузнецов, Кузьма Кузьмин и я…

А Дубов Борис, Николаев Василий, Кузнецов Пётр, Поляков и другие ребята не вернулись… Феоктистов даже до фронта не доехал. Нас же по дороге из училища разбомбили, его ранило, и говорят, что не выжил… А Маликов такой был, так он у меня на глазах погиб. Я об этом ещё расскажу.

Многие ветераны признаются, что мама или бабушка давали им на прощание или иконку, или святое письмо.

Когда в декабре прислали повестку, мать сразу в слёзы: «Вернись!» Да и я, чего уж там, тоже в слезах был… Но ничего такого она мне не давала. Знаю только, что богу молилась, чтобы я живой остался. А нас она к церкви не приучала. Я за всю жизнь в церкви был всего один раз. А эти все святые письма, крестики, молитвы, это я много испытал. На фронте бывало, мешок писем принесут, а людей уже нет. Ну, и иногда приходилось читать. Развернёшь, там родители молитву прислали, а сына уже нет…

В общем, забрали нас, приехали в Раевку на сборный пункт, где-то в клубе переночевали на полу. А утром в вагоны и в Оренбург, и 22-го января я уже оказался в Тоцких лагерях.

Их все вспоминают очень плохо.

Ой, хуже и не надо… Не кормили это одно. Но ведь и условий никаких. Жили в огромных землянках: двухярусные нары – горбыль, песок сыпется… А кормили как? Полковая кухня где-то в стороне, из рот от каждого взвода идут два человека. Берут деревянные ушаты, лыжную палку вставляют и пошли. Там супа нальют, и несут через всю территорию. А холодно же, январь месяц, всё замерзает... А как замёрзший хлеб разрезают? Уж сколько жаловались, придут, проверяют, замеряют эти куски. Ну, а что сделаешь – Сибирь…

Первое время было как? Вот так река Самарка, тут учебное поле, а там местные селяне продавали картофельные лепешки. У нас у некоторых ещё оставались какие-то деньги, и вот подходим, смотрим-смотрим, потом раз в это ведро, и в рот лепёшки тащат, есть-есть… Но я каким-то образом голод терпел и не покупал ничего. Помню, когда уже сколько-то прослужили, вдруг объявили – «У кого дома есть какой-то музыкальный инструмент, можно поехать и привезти». И один из наших ребят Семён Гришин изъявил желание поехать. Так я его попросил: «Ты зайди к матери. Пусть она мне хоть чего-то поесть пришлёт». Ну, он съездил, и привёз мне лепёшки такие. Что и говорить, холодно было, голодно, плохо… Из столовой на мусорку выбрасывали рыбные головы, так с голодухи туда многие ходили. Многие мои друзья тоже сосали эти рыбьи головы, но я каким-то образом терпел.

Посредине военного городка стоял склад, открытый такой. Там хранили хлопковый жмых, знаете, что это такое? В Средней Азии им скотину кормят, и нам привезли, чтобы кормить лошадей из артдивизиона. Но люди с голоду повадились его воровать. Он хоть и горький, но его пососёшь и голод вроде как отступает. Но я этот жмых только пробовал, а воровать не ходил. Смелости что ли не было. Ведь там часовые не просто стояли, они стреляли. Утром командир полка в папахе ездил на лошади, потом всех выстраивают, и этому часовому, который застрелил, он объявляет – «Присвоить звание ефрейтора!» Из-за этого поганого жмыха…

От такой жизни люди быстро доходили. Сидит на занятиях, и прямо под себя оправляется – просто не чувствует… Надо мной спал один нацмен, так он обморозился, и по ночам мочился. Ночью шинель мою запрудит, и к утру она колом замёрзла. А надо же в ней идти на занятия…

Когда призвали, у меня были валенки. Но потом их украли, а взамен выдали ботинки с обмотками. Сейчас внуки кино посмотрят, и меня спрашивают: «Неужели в обмотках ходили?» - «Так только в них и ходили - говорю. Никаких сапог не было». Это только в кино все в сапогах…

А через день нас гоняли за семь километров за дровами. Но у кого валенок и ботинок нет, те лежат на нарах. А у меня командир отделения был татарин. Ну, а я же по-татарски разговаривал, и к нему подошёл – давай так и так. – «Ну ладно, снимай ботинки». Другому их отдал, а я остался сидеть на нарах. Так меня татарский язык немножко выручил.

А учили как?

Только тактикой там занимались. В те времена почему-то было по два командира взвода. Они выгоняют нас в учебное поле, и давай… Бегали, ползали, и только два случая стрельбы помню. Как-то раз выдали на взвод один или два патрона для ПТР и попробовали дать двоим стрельнуть. И когда он курок нажал, а там же отдача будь здоров, так ружьё прямо перевернулось. А так только тактика и бегом, по-пластунски, одним словом, нечего там было делать. Помню, как-то послали убирать территорию. А ничего же нет. Так держишь полу шинели, тебе в неё насыпают мусор и идёшь… Но разве это подготовка? Разве это жизнь?! Потом мне друзья писали, что когда их оттуда отправили в действующую армию, так их там просто не приняли: «Вы чего таких заморённых привезли? Они же должны, бегать, воевать, орудия таскать», в общем, забраковали, и вроде даже вернули обратно.

Поэтому люди оттуда и убегали, а расстреливали сколько… Вот оставят где-то дневальных, потом приходят, а их нет – сбежали… Но там разве далеко убежишь? Через Самарку на железную дорогу переберёшься, а там патрули. Какие-то трофейные танки стояли. Вот в них прятались, зима же, а утром их ловили. Потом приказ - за дезертирство расстрелять! Но у меня даже мысли не было сбежать. Ведь в те же времена как? Если под расстрел попал, то родителей ссылали…

А показательных расстрелов я много повидал. И после войны тоже. Зачитывают указ и отделение расстреливает… Потом приходит прокурор и делает контрольный выстрел… Конечно, жалко, ведь мы знали этих ребят. Но ведь убегали от нужды, от малого воспитания деревенского. Чего там, нам по семнадцать лет всего.

Так промучились там, потом вдруг начали отбирать людей в учебный полк. Учиться на сержантов. Отобрали и нас, а Дубов Борис, Николаев Василий, Кузнецов Пётр, хоть они были парни покрупнее, побойчее, их почему-то оставили. Не взяли. А нам дают команду – «Отъезжающие, выходи строиться!» Посадили в вагоны. Сухим пайком дали пшённый концентрат. И никогда не забуду, пока ночью ехали, я на нарах стал его грызть. А он же солёный, но я всё-таки сжевал.

Привезли в Оренбургскую область на станцию Куваныдык. От станции нам ещё нужно пройти километров семь. Утром выгрузились, и всем выдали по полбулки хлеба и по куску солёного сала. Мы его наелись, и пошли вдоль реки Сакмарка. Жарко, пить охота, а ведёт нас старшина-фронтовик. Он нам говорит: «Ни в коем случае не пить! Сейчас попьёте, и после солёного сала и холодной воды на вас понос нападёт». Так и не разрешил.

Подходим к истребительному батальону, смотрим, там все ребята здоровенные - 24-й год, и песни поют. Помню татарскую – «Э-э-эй Ашкарля…» Потом смотрим, а они все в лаптях… Чего такое? А это оказывается, их на лесосплав отправляли.

Ну, всё, покормили нас в столовой, а переночевали на полу в клубе. Утром в баню. Заходишь, как обычно, сбреют кругом, по кусочку мыла дали. А на выходе одевают в не новое, но чистое обмундирование. И всё, началась наша служба.

Вот в этом 6-м отдельном учебном полку мне понравилось служить. Служили, как положено, питание отличное. Принесут ведро каши, так там масло плавает... Даже сливочное масло давали. Помню, когда только приехали, подходим к большим саманным казармам. Часовые нас внутрь не пускают, так мы в окошко поглядели. И глазам своим не поверили: стоят двухъярусные кровати, все заправленные белыми простынями, подушки, чистота… А нас привёз один из наших взводных, молоденький парнишка. И когда увидел какие там условия, как там кормят, уезжая, он прямо заплакал… Ведь в Тоцких лагерях все офицеры жили почти в таких же условиях как и солдаты. И в Алкино говорят, то же самое творилось. Так мы сами удивлялись, как так, буквально ночь проехали, а такая разница. Совсем другие условия!

Для начала нас, правда, отправили за Урал выбирать место для подсобного хозяйства. А там поле, кустарники, и жили в шалашах. Ну, и видно простудились, да ещё это комарьё. И в какой-то момент весь взвод заболел малярией. Я восемь лет прослужил и нигде никогда не болел, только там. Утром старшина с ложкой ходит, хиной кормит. Глотаешь, а она горькая… Но мы были просто счастливы, что попали в такую часть, где нормально кормили. И учили там хорошо.

Я попал во 2-ю роту противотанково-истребительного батальона, и научился очень хорошо стрелять из ПТР. Были такие специальные макеты, и когда патрон КС попадает в металл, такая желтая вспышка.

В Кувандыке мы пробыли до сентября 1943 года. Всё занимались-занимались, потом экзамены сдали. Получили звание сержантов. Только собрались идти в караул, но его нам отменили. В роте у нас 230 что ли человек. Вдруг прямо с учебного поля вызывают командира роты. Возвращается, молчит. Вызывает командира взвода, сели, закурили, на перерыв. Потом начал называть по фамилиям, но не всех: «Вяткин, поедешь?» А мы же все комсомольцы – «Конечно!» Ну, и нас тут же, прямо с учебного поля в часть. Обмундировали во всё новое, накормили, духовой оркестр сыграл, и на станцию. Сели по вагонам и поехали на фронт…

Привезли куда-то за Курск. Ночью после бомбежки выгрузились, и пешком прошли несколько километров. Приходим, а там такой громадный овраг, в нём землянки. В одну заходим, там медсёстры. Разденешься, посмотрели – здоров? Здоров. И тут же распределили по ротам, выдали автоматы и ПТР. Так я оказался в 246-м Отдельном Запасном Батальоне 12-й дивизии.

В один прекрасный день мы отражали несколько атак. Немцы лезут и лезут. Но всё-таки отступили они. Хотя даже «тигры» наступали. Два случая таких было. Но один загорелся, а два вернулись назад. Вот тут у меня на глазах погиб мой земляк Маликов. Он со своим расчётом не успел перебежать из окопа в окоп, и танк его задавил… А я был в стороне, но как-то сообразил, и этот танк из своего ружья поджёг. В бак попал, и он сразу загорелся. Оттуда выскочили четыре фрица, но их с автоматов сразу уничтожили.

Помните свои первые впечатления на фронте?

Ну, какие… Я тут долго был председателем совета ветеранов завода, лет пятнадцать. И на встречах с ветеранами некоторые начинают, вот, дескать, я на фронте не боялся, мне наплевать, не страшно было. А я вышел и говорю – неправда! Когда только на фронт попали, так сердце прямо обрывается. Под каждый куст смотришь, до того страшно, постоянно в сильном напряжении… Тем более когда посмотришь, как ребята гибнут…

Помню, в окопе сидим, и один по фамилии Сорокин говорит: «Эх, товарищ сержант, как же жить охота…» Но он постарше меня был, только женился, ребёнок родился. Ну, и тут отражали-отражали, несколько атак, и он погиб… Но вот так он у меня в памяти на всю жизнь остался… А мне было всё равно, убьют так убьют, но прятаться не буду. Я так считал – столько людей гибнет, а я чем лучше? Но меня каким-то образом обходило. Хотя я в таких ситуациях побывал…

Ведь наш батальон хоть и считался запасным, но когда нужно, нас сразу кидали в бой. Были вроде резерва. Но в основном занимались тем, что готовили стрелков ПТР для частей нашей 2-й Танковой Армии. Постоянные занятия, а жили в основном в сараях. В солому закопаешься, но до чего же холодно… Осень-то уже закончилась, зима началась. Помню, как-то в сарае положили железку, и натопили, чтобы хоть немного погреться. А у меня американские ботинки на такой толстой подошве. Они промокли, я их снял, и положил рядом, думал просушить. Слышу сквозь сон, они шипят, думал, сушатся, а это, оказывается, подошвы плавились… Пришлось выбросить и потом долго в каких-то плохих ходил, пока нормальные не выдали.

Вот так и учили. Но ружья достались кому Дегтярева, а кому и 5-зарядные Симонова. А нас хоть и подкормили в Кувандыке, но мы же всё равно пацаны… Помню, командир батальона подполковник Манукян вручает мне медаль и говорит: «Жми руку! Жми! Чего же ты не жмёшь?» А я-то что, силы-то нет у меня…

И вот, когда мы отбили их атаки под Курском, перешли в наступление. Пошли в сторону Киева, форсировали Днепр. Особенно сильные бои шли у станции Дарница. Ох, сколько там людей погибло… Да ещё какая-то кавалерийская часть там форсировала, так сколько лошадей потонуло…

Оттуда пошли на Белую Церковь. Уже на подходе, увидели, что на железной дороге все шпалы пополам. И я всё думал, как же их смогли поломать? А, оказывается, немцы зацепили их специальным якорем и два паровоза тащили. Как спички их ломали…

А с Белой Церкви пошли на Молдавию. Не доходя до Днестра, у нас убило командира части – командира батальона. Полковник Зырянов что ли. Ну, мы остановились, два-три дня постояли, похоронили его. Значит, сидим у дома, подходит один молдаванин: «Ну чего вы сидите здесь? Идите в церковь!» А как раз Пасха и в церкви шла служба. – «Там же сейчас куличи несут. Только оружие не берите». Ну, мы подумали, действительно, поесть-то надо. Пошли, а там этих куличей столько наставлено. Взяли несколько корзинок и ушли. Вот тут и поели…

Когда остановились, встали в оборону. Ну и всё. Стояли в Ясско-Кишиневской группировке, в наступление не шли. Ждали-ждали, вдруг нас перебрасывают на 2-й Белорусский Фронт. Погрузили технику и поехали. А командир роты – старший лейтенант Половянов со старшиной Мозговым остался там получать новобранцев молдаванам. И на станции Бельцы они попали под сильную бомбежку. Там скопилось больше десяти эшелонов и их там размолотило…

А мы проскочили и приехали под Ковель. На станции Маневичи разгрузились. Расположились в лесу и ждали там пополнения. Какой-то свободный дом заняли, а рядом паркетный завод. Ну, один день прождали, другой, а их все нет. А бомбили страшно. Каждый вечер непременно начинается бомбёжка. Сидим, вдруг гул, летят самолеты. А там стояла заводская труба, и самолёты на бомбёжку станции всегда заходили от этой трубы. И мы всё гадали, чего ж они от трубы залетают? А к нам попал один лётчик. Его самолет сбили, он выпрыгнул с парашютом и оказался у нас. Он нам и объяснил – оказывается, в трубе сидел наводчик и подавал немцам сигнал, направление на станцию. И когда это узнали, стали лупить из артиллерии по этой трубе, пока не разбили её.

Но как же немец бомбил… С вечера начинает и всю ночь… Фонарей навешает и лупит, лупит… Но всё ж таки мы это пережили, получили пополнение, и тут опять как начал ночью бомбить… Нас разбросало, потеряли ружьё, командир взвода давай за это дело наказывать. Ну, всё ж таки нашли. А утром смотрим, такие воронки кругом…

Ну, и пошли мы на Варшаву. Дошли до Вислы, форсировали её. Вот где кромешный ад был… Одни самолёты только отбомбятся, сразу другие налетают. Вот здесь меня ранило в ногу и контузило. Снаряд разорвался и меня засыпало. В госпитале несколько дней в таком состоянии – хочу что-то сказать, а не получается… Потом всё ж таки крикнул – «Сестра!», и ребята обратили внимание.

Но я недолго в этом госпитале пролежал. После него попал в 57-й разведбат. Тоже нашей 12-й дивизии. Очень мобильный и подвижный батальон. В нём американские и английские танки: «Валлентайны» и «Шермана». Ребята, правда, нехорошо о них отзывались. «Валлентайны» же маленькие, и для разведки вроде удобные, но непрактичные гусеницы. Если где-то резко сворачиваешь, гусеницы сразу слетали. А «Шермана» хоть и высокие, но бывало, что от столкновения с мотоциклом в кювет опрокидывались. Неудобные. Только броня хорошая, вязкая. От нашей же осколки летели, а у этой нет.

И бронетранспортёры, тоже американские. А в нашей 2-й мотоциклетной роте около ста штук мотоциклов «Харлей-Дэвидсон». Так что я был очень доволен, что попал в этот разведбат. Мне нравилось, что хоть и разведка, но мало ребят погибало. Тем более не пехотная разведка, а механизированная. И ребята хорошие. У нас в роте почему-то особенно много было калининских. До сих пор многих помню.

Однажды поехали в разведку, и напоролись на немцев. Водителем был Бойков Николай, тоже калининский. И мне дают команду – поддержать. Ну, головной дозор развернулся и пошёл, а я остался на повороте. Только карту развернул, тут немцы появились и за нами. Тоже на мотоциклах. Мы удирать, их же больше. А у меня гранаты были. Я одну кинул, вторую, ну, и всё, оторвались. Когда в Германию вошли, тоже много всяких случаев было. До сих пор не понимаю, как же мы живы-то остались…

Когда на Кенигсберг шли, очень сильные бои шли. Там же столько техники собрали, столько танков. Но потом немцы разбились на группы. Там одна, другая, третья. Помню, вошли в один населённый пункт. Я был, Кралин - рязанский парень, раненый в руку, и командир взвода. Вошли в один коттедж, который чуть в стороне стоял, а там убитый немец лежит. Я подошёл, пощупал, он ещё теплый. Думаю, что такое? Ведь никого же не видно. Тут вдруг во дворе мужчина появился. Командир взвода его подзывает: «Иди сюда!» Оказался поляк. Спрашиваем его: «Кто его убил?» А он ни в какую, ничего не видел, не слышал: «Не знамо, пани, я худобу (скотину) поил». Ну, что с ним делать? Развернулись и в другой населённый пункт. Смотрим дорога, а снег выпал. Тут идут две женщины, как раз из той деревни, в которую нас послали разведать. Спросили их: «Где живёте?» Они показывают, вот там крайний дом. Ну, мы сначала пошли, тут навстречу оттуда наш броневик. Газончик такой. Крутит башенкой, строчит из пулемёта. Оказывается, в этом селе были немцы, а немки нас направляли пройти на другой край…

Ну, приезжаем в часть, а там тревога. Немцы устроили засаду и несколько наших убили. В том числе замкомандира части майора Яковлева. Ребята в отместку решили поджечь дома, амбары. Хотя был указ – бесцельный поджог зданий и домов карается по законам военного времени. Один сарай подожгли, слышим очередь. И вдруг с этого чердака стали прыгать немцы. Ну, эти тут сидят, хлоп их, хлоп. А одного решили взять в плен. Один фельдфебель выскочил и бежать. За ним старший сержант Полдошин кинулся и догнал его. Тот и рассказал, что ночью их, то ли в разведку отправили, то ли в наступление. Ну, его сразу на танк посадили, возили-возили, но так и не показал, где они должны собраться перед наступлением. Видимо думал в какой-то момент сбежать. Потом майору это надоело, он кричит: «Бросьте его и застрелите!» Ну, и не стали больше с ним возиться…

А на следующий день уже в другой деревне встретили того поляка, где нашли убитого немца. И начали его расспрашивать: «А почему ты так?» Он и объясняет: «Так вас всего трое было, а немцев в доме двадцать человек…» Хорошо, что они нас не укокошили…

В общем, дальше наступали. В одно село входим, тут вдруг «мессершмидт» налетел. Все кинулись кто куда, я тоже убегаю, а он за мной… В какой-то туалет что ли кирпичный забежал, а мне очереди по пяткам… Тут откуда ни возьмись на «студебеккере» спаренный «максим». Один грузин или армянин, мы его называли - чернопупый, как дал из четырёх стволов, и подбил этого «мессера». Он не загорелся, ничего, но тут же сел в поле на пузо. Ну, здесь все на мотоциклы, туда кинулись. Его за шкирку выдернули. Лётчик себе лицо разбил при посадке. Косматый такой, в меховой куртке. Причём, по-русски кричал – «застрелите меня!» Ну, его в мотоцикл и увезли в штаб. А самолёт мы, конечно, раздербанили. Кому часы, кому что…

Потом остановились, горючего нет. Технику замаскировали белыми простынями. Вдруг появляются на лошадях наши угнанные ребята: «Вот же рядом спиртзавод!» Приехали туда, действительно завод работает. Немцы нас увидели, аж глаза вытаращили – откуда здесь русские? Совсем не ждали нас. Ну тут наши дураки, этот спирт увидели, и конечно, началось безобразие… А нам же рассказывали, предупреждали, что столько людей древесным спиртом потравилось, всё впустую. Никто не погиб, но ужас, что творилось… Один капитан, замполит что ли, тот бедный потом несколько дней не поднимался. Поднимется, хлебнёт, а есть-то не ел, опять свалился… А я тогда ещё не пил. Попробовал только как-то столетнее вино из бутылки, а спирт не пил. Ну, стою в коридоре, а они нахлебались, нажрались, лежат вповалку… Песни орали. Я запомнил такую:

Пили, кутили, всю ночь напролет,
шампанское лилось рекой…

Такие вот наши русские дураки…

Тут немцы вдруг появились. Разведка что ли, с собакой. Но обошлось. Они только постреляли и ушли. Хоть мы толком и не ответили, под этим делом же…

Ну, и поехали-поехали, тут уже всякие городки освобождали, уличные бои. А войну закончили в Берлине. 9-го мая выдался жаркий, тёплый день. Просыпаемся, шум, гам, стрельба уже вовсю идет… Что такое? – «Война кончилась!» Ну и всё. Ещё несколько дней шли стычки, а дальше всё спокойно.

Какие у вас боевые награды?

У меня только медали: «За боевые заслуги», «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина», «За Победу над Германией».

Многие ветераны говорят, что справедливости в наградном вопросе было мало.

Мало, это я согласен. У нас один командир роты был нацмен, и вот он задание дёет, например, в разведку идти, так обещает, и награды и что хочешь. Но потом ему подают наградной лист, а он его рвёт и выбрасывает. Он все выражался – «гавны», и говорил так: «Три год в армии – полный грудь ордена. А здесь пять лет - ни одной медали нет». И рвёт все наградные и выбрасывает, потому что у самого наград нет. А помошником командира части у нас был майор Куцый, так он за солдат боролся. И когда он доложил про такое дело командующему армии Богданову – тот приказал этого нацмена снять. Так тот пошел в озеро топиться… Но не стал. Зато мы все поднялись, на радостях стали кричать…

А вот был замполит майор Яковлев, он же не участвовал нигде. Только ходил как наблюдатель. Но все ордена исправно получал. Случай был, не забуду. Где-то стояли в обороне, вырыли окопы, капониры. И один солдат решил на спиртовке сварить кашу из концентрата. Но тут как налетели, начали бомбить, он кашу не доварил, котелок схватил и побежал в свой окоп. А в нём уже этот майор сидит. Но тут же разрывы кругом, и он сверху кинулся, а котелок с кашей оказался на майоре. А он же горячий, и Яковлев как стал кричать: «Ранило! Ранило!» Зато награды хватал…

А был начальник политотдела дивизии – полковник Карякин. Вот тот молодец. Настоящий политработник! Он знал всё, и офицеров наказывал, прямо погоны сдирал за плохое отношение к солдатам.

А с особистами приходилось общаться? Многие ветераны вспоминают их недобрым словом.

В войну только раз с ними связь имел. Когда ехали на фронт, нас тут стали вызывать по одному. Мол, докладывать нужно: «Ты будешь вот это и это…» Мол, многие комсомольцы по дороге на фронт уничтожали свои комсомольские билеты, на случай если в плен попадут. Ну, тут я уже стал немножко соображать, нет, говорю, ничего такого не слышал. Вот так несколько раз ответил, и потом от меня отвязались. А уже после войны был случай.

Летом мы жили на берегу озера, и в часть прибыл новый особист. И начал нас всех по порядку приглашать. Начинает убеждать, и вдруг задаёт вопрос: «А не собираешься ли ты, мил человек, дезертировать? Сбежать к американцам?» А он хоть и был подполковник, но я ему так грубо ответил: «Ты дурак что ли? Я в Тоцких лагерях голодал, и у меня даже мысли такой не было. А уж сейчас после войны зачем? Позорить своё имя и родственников?» - «Ну, ладно-ладно…» Но его быстро куда-то убрали, потому что он видно такой был, настырный…

А что были случаи, когда сбегали к американцам?

Случай расскажу. В Германии, уже после войны, стояли мы в городе Крампниц что ли. У нас разведбат считался передовым и в него не брали ни нацменов, ни с оккупированных территорий. Но в танковую роту попал, уж не знаю как, не то Федонкин, не то Филёнкин. Мы и сами всё время думали, как он к нам попал? Потому что вроде парень как парень, но какой-то … странный. Ну, например.

Как-то возле казармы начали играть в городки. А я был чемпион в этой игре. Ну, выбили одну команду, следующую, и подходит черёд команды Филёнкина. Потом лежим кругом, в спецовках, и как-то так получилось, что у него из кармана то ли выпал, то ли кто-то достал такой альбомчик. Порнография. Хотя он до этого сам признался, что с женщинами не может иметь дела – не стоит. И я думаю, зачем же он ему? Ну, так, не придали значения.

Потом как-то в субботу занимались спортом. А один комвзвода был чуть ли не мастер спорта по боксу. Никто с ним не хотел биться. Вдруг, этот Филёнкин надевает перчатки. Тут все засмеялись: «Филёнкин, оставь адрес! Филёнкин, прощай!» Начали они биться, и он этого мастера спорта, как дал три раза, и наповал его… Ну, тут всеобщий восторг: «Ну, Филёнкин дает…» В общем, понятно, что непростой парень, хотя прикидывался дурачком.

Потом приходит черёд государственной проверки – надо отстрелять сколько-то там из пушек. И он тоже поехал, он же в танковой роте. Поехал, отстрелялись, осталось только небольшое упражнение. А Филёнкин прикусил губу, и во рту образовалось такое красное пятно. И кто-то крикнул: «Всё, Филёнкин сифилис поймал!» Тот чуть ли не в слёзы: «Да что вы, да нет!» Хватает вещмешок, на поезд и в часть.

Приехал в часть и попросился в медсанбат. Ну, ушёл в медсанбат и нет его. Вечером после проверки дежурный докладывает командиру части – «Нет одного человека, Филёнкина». – «Ну, давайте ещё час подождём. Может, подойдёт?» Подождали, нет его. Только тогда объявили тревогу. Поехали: в Потсдаме, в Берлине на всех остановках смотрели его. День ищем, два, нигде нет Филёнкина…

А от нашего батальона на запад в нескольких километрах озеро, а за ним американские войска. И на третий день их командир взвода догадался на мотоцикле поехать в ту сторону, и в одной деревне нашёл его следы. Заходит в один дом: «Видели такого солдата?» - «Был. Отдавал бельё постирать, потом забрал и ушёл». Ну, этот взводный обрадовался, возвращается и докладывает начальнику особого отдела. Тот прямо в бешенстве: «Ты что? Немку эту надо было взять». Туда приехали, а этой немки уже нет. Ну, всё, нет и нет. В общем, говорили, что Филёнкин утонул. Там же озера.

А до этого случай был. В бронероте служил такой старшина Басов. Хорошо служил, отличник боевой подготовки, а потом вдруг его забрали. Оказалось, что он в оккупации работал на немцев. Был каким-то агентом по отправке молодёжи в Германию. В общем, его арестовали, судили, и он сидел в Архангельске что ли. И вдруг оттуда приходит от него письмо – «…у вас служил такой Филёнкин. Так он сейчас рядом сидит. Ему дали 25 лет…» Тогда же расстрел был отменён. А потом слух прошёл, что о,н то ли американский шпион, то ли просто хотел к ним сбежать, но его поймали. Вот тебе и дурачок Филёнкин… Но я до сих пор удивляюсь, часть была такая, что кого попало не возьмут, а он попал…

А в штрафную роту от вас никого не забирали?

Когда под Курском стояли, нашего старшину отправили за воровство. Даже фамилию помню - старшина Верживикин. Порядок был такой - вечером получали продукты для каждой роты, а утром кухня готовит. Ну, нашей роте тоже выделили, в амбар их сложили, а утром пришли – продуктов нет… Готовить не из чего, солдаты голодные, злые. Поднялась шумиха. Приходит зам командира части – как, что, чего? А нашего старшины нет. Причём, он не фронтовик, а только приехал к нам откуда-то из тыла. Ну и всё. Утром шум, гам, давай искать этого старшину. Где он? А тот расположился в одном доме, завёл там шашни с хозяйкой. Один сержант пошёл за ним. Заходит в дом, а там его любовница как раз открывает консерву с американской колбасой и ест… Ну, этот старшина кинулся, эту банку схватил, вышел из дому и выбросил. Не доел даже. Этот сержант говорит: «Ладно, я пошёл, ещё там одного приглашу». А сам пошёл, подобрал эту банку и принес её.

Потом старшина приходит, а командир его спрашивает: «Ну, что Верживикин, скажи, где продукты?» Тот начал клясться, божиться: «Товарищ подполковник, честно, не знаю!» Тут этот сержант баночку на стол: «Вот эта колбаса, товарищ подполковник!» Так этого старшину разоблачили и сразу отправили в штрафную. И на этом кончилось. Остался ли он жив, не знаю.

И был еще случай. Когда вошли в Варшаву, Пётр Шишов, когда из мотоцикла вылезал, то ППШ видимо зацепился, произошёл случайный выстрел, и одного мальчонку насмерть… Нас же поляки выходили встречать. Ну что, поляки сразу в крик, мол, только войска зашли и сразу такое. В общем, приговорили его к расстрелу… Но тут все поднялись и Петьку отстояли. Я с ним потом ещё несколько лет служил.

Хотя поляки сами, всяко бывало. О чём-нибудь спросишь, на всё один ответ - «Нет пани, вшистко герман забрал». Но мы особенно не вникали, делали свое дело, освобождали. Но грубость у них, конечно. Даже немцы потом к нам лучше относились. И сколько угодно в спину стреляли…

Ещё случай помню. Служил у нас в батальоне такой майор Дубатолкин – командир роты резерва офицерского состава. Так его отправили в штрафбат за то, что по его приказу немцев расстреляли. Где-то группу пленных немцев закрыли в сарай, а он дал команду их расстрелять. Ну, и этот сарай вместе с немцами расстреляли из танковых орудий… Но потом я слышал разговор, что кто-то его встречал после войны.

А вам лично пришлось убивать?

Не знаю. Врать не хочу, но думаю, что убил. Вот первый раз, когда из подбитого танка выскочили четверо, но я же не один там стрелял. Вот этих уничтожили. А танк я подбил. До него же близко совсем, метров двадцать-тридцать. Он вышел с пригорка, Маликова там задавил, повернулся ко мне правой стороной, и я ему попал в бак. Он сразу же загорелся.

И ещё где-то в Польше случай был. В одном бою получилось так, что командира взвода ранило, и мне надо было его вытащить. И когда я пополз, на меня вдруг поднялось несколько немцев, и идут. Метров 15-20 всего. Вот почему они не стреляли, не знаю. А я безо всякого. Положил автомат на живот и как дал очередь на весь диск… Сколько там чего, не знаю, но думаю, что попал. Тут правее немного три связиста появились. Они меня и спасли. Вместе этого командира вытащили. Его, кстати, ранило в член. И он мне вначале сказал: «Пойду, посмотрю, если его совсем того, застрелюсь!» Но всё обошлось.

Немцы как вояки, лучше нас?

Ну, офицеры те, дисциплина у них. А солдаты они и есть солдаты. Всякие попадались: и смелые, и трусы, и жестокие, и население которые жгли. В село зайдёшь, а там одни трубы стоят… Где-то из хвороста за сараем вылезают старухи, детишки. Но чтобы сильнее нас? Нет. Я считаю, они давили только до появления у нас современной техники. У нас, допустим, были танки КВ – вроде громадина, но такая неповоротливая. По Украине идём, а там же чернозём. Танкетки со «студебеккерами» ещё идут, а танки застревали. Тут мы удивлялись – когда же мы будем с хорошей техникой? А у них, например, мотоцикл «цундап». Настолько мощный, что прицепом грузовую машину тащил!

А эти их фаустпатроны? Это же гроб для танка. И вот, сколько вспоминаю, всё удивляюсь. Ведь сколько мы по Украине шли, постоянно они нам попадались. Думаешь, что за болвашка такая? Даже не знали, что это такое. Потом только узнали, и танкисты боялись их пуще огня.

А можете выделить, что для вас было самое страшное?

Да, всё вместе, не могу что-то одно выделить. Но я всегда думал – от бомбёжки трудно спрятаться. От снарядов ещё как-то можно, второй в ту же воронку не попадёт. Обязательно куда-то отклонение. А бомбёжка начнётся, так не знаешь куда деваться. Вот на станции Маневичи когда ждали – залезешь поспать, укроешься шинелью, задремлешь, а бомбят и бомбят, бомбят и бомбят… От бомбёжки трудно спрятаться.

Или вот, например, в мирной жизни мертвеца увидишь и сразу как-то не по себе. А на поле боя спрятался за убитого, сделал из него бруствер, и через него стреляешь. Его даже от жары раздуло, а ты за него прячешься… Да чего там только не было…

А как сами считаете, что вам помогло остаться живым?

Судьба. Про бога я даже не вспоминал. Но я почему-то всегда считал, что мне повезет. А убьют, так убьют… Что ж, я как и все. Но и сломя голову не лез. Старался посмотреть, взвесить, и только потом действовать.

Можете сказать, что чью-то гибель переживали тяжелее всего?

Знакомых ребят. На Украине что ли как-то наши поехали и подорвались на противотанковой мине. Такие хорошие ребята погибли… Командир взвода Сагнаев даже плакал. Посмотришь на него, он лежит, ёлки-зеленые… Почему ты погиб?

Хочу вам задать самый главный вопрос нашего проекта – у вас не было чувства, что людей у нас не берегут?

Я думаю, что если бы не такая жесткая дисциплина в наступлении, в отношении взятия того или иного объекта, то мы могли бы ещё больше потерять. Но именно за счёт этого натиска, мы и побеждали. А в некоторых случаях, конечно, людей не жалели. Ведь на войне, как и в жизни всякое случается. Но что мы тогда особенно понимали, чтобы так рассуждать?

Со времён перестройки в наших огромных потерях принято винить Сталина. Что именно он создал такую систему, при которой людей не жалели. Какое у вас сейчас отношение к Сталину?

Я же вам рассказывал, как отца уничтожили ни за что и мы вшестером остались сиротами. Как бедствовали. Так что у меня к нему ни симпатии, ни жалости. Я так, посередине.

Почти все ветераны мне говорили, что без него бы мы не победили.

Тогда же как, везде твердили: Сталин, Сталин, Сталин… Я, например, долго хранил благодарности Главнокомандующего, которые нам вручали. Они, действительно, поднимали дух. И до сих пор некоторые так рьяно выступают, мол, все заслуги только Сталина. А я вот однажды на совещании возьми и скажи: «Да не может быть! Сейчас надо воздать должное тыловикам, конструкторам, учёным, которые дали нам такую технику, как «катюша», Т-34. При чём тут Сталин?» Ну, тут меня: «Нет, ты не прав…» Ну, а чего, я своё соображение высказал.

А к Жукову вы как?

Насколько я понимаю, он вначале был слишком жестокий. Через коленку всех ломал… Но тогда же подробностей мы не знали. А сразу после войны я его два раза видел. Почему-то нас брали сопровождать его к Эйзенхауэру. У нас как раз только появились Газ-69. Мы в них сядем, у ребят собрали ордена, надели. Тут Жуков выходит, садится в машину, и поехали в американскую зону.

То есть пришлось с американцами встречаться?

Ой, сколько раз. В Берлине, например, в трамвай войдёшь, американец сидит, но увидел русского, встаёт, место уступает. Нормально встречались, какими-то сувенирами обменивались, это потом уже разлад пошёл. Помню, едем по Берлину на «студебеккере», тут идёт строй американских солдат. Показывают нам кулаки. А у нас, не забуду, солдат по фамилии Булкин. Он лежит на ящиках с овощами и лежа показывает им жопу, мол, вот вам! (смеется).

Некоторые ветераны признаются, что даже дрались с ними.

Возле Потсдама мы стояли в военном городке армии Паулюса. Ох, какой городок! Как всё мощно сделано, капитально. Ну, а там за поворотом американская зона и они часто ездили. А у нас плохо с куревом, и у германцев не было, и у нас нет. Так американцы что делали? Едут и сигареты или бросают или начинают угощать. А в заборе же дыры, и солдатня начинает вылезать. Ну, а дальше посты стояли и часовые, конечно, стараются это дело пресечь. Выскакивают и наказывают их. Дрались несколько раз.

А вот где стояли в деревне, так там рядом стояли американский пост и наш. Но однажды часовые чего-то разругались, началась стрельба, и американцы застрелили одного нашего. Нас подняли по тревоге, мы похватали автоматы, заскочили в ЗиС-5, а патроны забыли. В общем, приезжаем туда, а они уже и свою технику подтащили. Но мы только выскакиваем, они побросали всё и бежать… Они нас боялись и не связывались. Начальник политотдела даже хвалился: «Американцы только нас увидят, сразу отступают!»

Почти все с удовольствием вспоминают американские консервы.

Да, мне их консервы тоже нравились. Когда есть охота, всё ели, лишь бы что-то было. А эти ещё и вкусные. Нам их часто выдавали: тушёнку, колбасу, сало. Причём, я у нас сала такой толщины никогда не видел. Всё думал, как же его выращивают? А у нас же много азиатов служило, и когда нам давали сухой паёк: сухари, немного сахару, кусок сала, то они его не ели, мусульмане же, и выбрасывали. А мы с удовольствием подбирали. Но они так ослабли, что дело дошло до того, что на них напала куриная слепота. Так я брал две палки, они за них берутся, и вот так двигались в темноте… Случай был, никогда не забуду.

Где-то в Польше стояли, выкопали землянки. А до этого я одну пару нательного белья у поляков сменял на сало. А во взводе был один азиат по фамилии Юсупов. Ну, а мы же молодые, вечно друг друга подначивали, и над ним часто по этому поводу подшучивали. Чуть что, особенно когда едим, я ему показываю, что хрюшку ем, и он всё бросает и бежать. Как-то стоим, и командир 2-го взвода лейтенант Колода, так взял его за гимнастёрку, и говорит: «Юсупов, хру-у…», тот, значит, бежать.

Ну, и когда я бельё сменял, сижу в землянке, ем сало, я его и не видел, начал он меня шпиговать. Ну, думаю, я тебе сейчас устрою… Шкурка от сала осталась, и я Юсупова повалил, и натёр ею ему губы. Так, представляешь, у него пена изо рта пошла… Я перепугался, вот я дурак… Но я ж не знал, что он так среагирует. Оказывается, даже запах сала не переносил.

Многие ветераны признаются, что к нацменам было несколько пренебрежительное отношение.

Ну, чёрт его знает. Большинство действительно, такие простые ребята, забитые. А некоторые, совсем другие. Вот командир взвода у меня был казах – Сагнаев Барлыбай Сагнаевич. Ух, какой мужик! Он за солдата с любым офицером дрался. А если убило или поранило – плакал… Вскоре после войны я с ним случайно встретился в Германии. Обнялись, коротко поговорили, и больше я его не видел. Хотя потом его искал, несколько раз даже писал в Алма-Ату, но ответа так и не получил. Он постарше меня года на два. Хитрый мужик, но хороший. Молодец!

Командир отделения тоже казах – Сейджанов. А остальные трудные такие, забитые, по-русски не понимали. Я же говорю, за палку цепляются и тащишь…. Или где-то убьёт одного, они сразу собираются возле него и давай молиться. Тут бой идёт, а они соберутся и начинают плакать…

Говорят, про евреев разные нехорошие разговоры ходили, всякие анекдоты.

У нас командиром пулемётной роты был капитан Фаддеев. Он строй построит, ходит вдоль него и начинает рассказывать анекдоты про евреев. А в роте был механик-водитель еврей. Из Нижнего Тагила что ли. Он всегда такой жизнерадостный, весёлый, так он обожал такие анекдоты и никогда не принимал их всерьёз и не обижался.

Но я на фронте мало евреев встречал. Помню, был у нас один – Птушкин. Уже в годах, высокий такой, худой, и когда под Курском жили в сараях, так он всю ночь воет и дрожит от холода – оу-у-у, ау-у-у… И один раз получилось так. Вошли мы в какое-то село, и стали располагаться по домам на ночлег. Смотрю, Птушкин идёт без оружия. Спрашиваю: «А где твой автомат?» - «А я его там оставил», вроде залога в квартире. – «Да ты что?! Сейчас придёшь, автомата нет, и тебя заберут за это». Но что-то вот совсем не помню, куда он делся, остался ли жив. До Трощенкова был начальник штаба - хороший мужик. И командир дивизии Охман тоже вроде еврей был.

А девушки у вас служили?

У нас была одна медсестра – Маруся. Шустрая такая, боевая. Она с тобой хоть в разведку пойдёт, хоть на гауптвахту. В туалете совершенно спокойно могла рядом присесть. А у соседей была девушка – механик-водитель танка. Я её видел, стройная такая.

Потом в одном месте встретились с понтонщиками, а у них много девушек. Разговорился с одной, она рассказывает: «Я когда только попала на фронт, всё плакала - Мама! Мама, как же я попала сюда… А сейчас вроде ничего, привыкла». Но больше я её не видел.

А уже после войны в Германии, бывало, устроят для нас концерт. И вот какая-нибудь эстрада или открытое кафе, сидим, и вдруг девушки появляются. Тут начинаются крики – «ППЖ пошла!» А одна встанет и начинает дирижировать, дескать, не принимает к себе. Всякие попадались…

Вши донимали?

Ой, это прямо ужасно. Даже совестно рассказывать. Чего только не делали: и жарили, и парили, и кругом брили. Помню, на Украине натопят печь, всё с себя поснимаем, и в печь жарить. Иногда одежда даже загоралась. Потом вроде нормально, но день-два пройдет, опять… Откуда только брались, чёрт его знает. Но как только в Германию вошли, сразу пропали. Мигом кончились! Лично это испытал. В брошенный дом заходишь, шкаф открываешь, а там этого белья. Своё снял, бросил, это чистое надел. Ведь мылись очень редко. За всё время на фронте я помню, что всего лишь раз хоть как-то помылись. Корову где-то у хозяина выгнали из сарая, нагрели два котелка воды и помылись. Это за всё время единственный раз! А так не раздевались, не разувались, питание плохое, вши от этого, говорят, и появляются. Но всё пережили.

Были у вас какие-то трофеи?

Полно всего имел, но по мелочи. Эти часы-штамповки чуть ли не мешками. Менялись ими только так.

Посылки домой посылали?

Один раз что ли, но это уже после войны. Нам же какие-то деньги платили, сто марок что ли на руки, и сто на книжку. Это неплохие деньги, ведь за сто марок я мог купить костюм и ещё чего-то там. А начальником штаба был майор Трощенков – энергичный мужик. Так он у нас перед демобилизацией проверял чемоданы. Чтобы у каждого был костюм, рубашка, ботинки. А то придёт человек на гражданку, столько лет не был дома, в чём ему ходить? И поэтому он старался деньги не давать. Приглашал нашего старшину: «Принеси во 2-ю роту таким-то такие-то размеры». Поэтому когда вернулся домой, у меня было три костюма, пальто, рубашки, так что я был доволен.

Говорят, некоторые офицеры очень увлекались сбором трофеев.

У-у, знаешь, сколько некоторые трофеев вывозили? Вот у нас был такой майор Федосеенко. До того как его прислали к нам заместителем командира по хозчасти, он служил ординарцем у самого Соколовского – главнокомандующего группы войск в Германии. Так я лично с ним однажды ездил в Берлин. У него был пропуск и все его знали. Тогда он отправлял один мебельный гарнитур для своих родителей, а второй для жены родителей.

Для маршала Богданова – командующего нашей 2-й Гвардейской Танковой Армии, пять вагонов погрузили. Он сам присутствовал, его ординарец, чего там только не было, боже ты мой… А начальником штаба армии был генерал Радзиевский, так мне приходилось охранять его квартиру. Боже ты мой… Потом когда грузили, так там барахла несколько машин, вагоны… Мы как раз в карауле были, и нас привлекли к погрузке. А уже холодно было, и я замёрз, нам же спецовку не давали. Решил поискать, что бы такое надеть. Стал лазить по вагонам, боже ты мой, картин сколько, мебели, и я лазил, лазил, и нашёл одну картину, завёрнутую в безрукавку. Забрал её и под гимнастерку надел. Долго потом в ней ходил, а когда демобилизовался, отдал приятелю - москвичу Ивану Богданову. Солдаты же в старье ходили. Но я всё думал, сколько же они увезли… И главное, когда грузили, Радзиевкий ходит и говорит: «Эх, чёрт, никто не придумал Германию на колёсах сделать», дескать, чтобы можно было её целиком увезти…

А у вас какие впечатления остались от Германии?

Ну, как сказать. В отношении культуры, чистоты, это да, уж больно всё аккуратно. Даже на кладбище придёшь, хоть отдыхай. Единственное что – скучно. Они не такие темпераментные как мы. Компаниями как мы не собираемся, скучные.

У меня, кстати, на ПМЖ в Германию недавно уехал младший брат Михаил. Он служил в армии где-то в Таджикистане, и познакомился там с одной девушкой, а она оказалась из русских немцев. Поженились, трое детей родилось, но когда в Курган-Тюбе заваруха началась, таджики начали их давить, и они были вынуждены всё бросить и уехать. А у жены брат уже жил в Германии, и они уехали туда. Но она-то была довольна, что они туда уехали. А он, мне кажется, нет. Язык ни бум-бум, да и обстановка такая подавленная, так и умер там. Вот ведь жизнь какая, я воевал, а брат там жил...

Но с немцами вам пришлось общаться?

Сразу после войны они голодали. Вот мы пообедали, дают команду: «Выходи строиться!» Тут сразу эти ребятишки, с котелками, с ног тебя сшибают, бегут за столы и собирали, то, что там осталось. Иногда сам соберешь, отдашь ему… Даже семьями приходили. Я лично помню семью – женщина с двумя или тремя детьми. Мы ей сами собирали и отдавали, чтобы детей покормить. Никогда не обижали, не издевались над ними. Поэтому и в ответ такое же отношение. Я во многих местах в Германии послужил, но не слышал, чтобы кого-то из наших немцы убивали. Даже когда у них в продаже появилось пиво, водка, и наши Иваны, бывает, нажрутся, где-нибудь свалятся, так немцы их не трогали, а помогали доставить в часть. Хотя случалось, что наши солдаты убивали немцев. Даже в нашей дивизии произошло два таких случая.

Однажды послали двух шоферов возить уголь для нашей котельной. Ну, они повозили, а потом им видно скучно стало. Свою машину оставили и вышли на трассу. Решили кого-то ограбить. Там идёт машина с немцами, они махнули, те остановились. Одного убили, причем, он оказался руководителем какого-то города, а второй убежал. Они этого хворостом завалили и уехали на машине. Ну, ездят день, второй, но их, конечно, стали искать. В общем, нашли их, повязали и привезли в часть. Устроили показательный суд, и военный трибунал одному присудил расстрел, а второму восемь лет что ли.

А из 5-го мотоциклетного разведывательного полка двое друзей ударились в бандитизм. Выходят на дорогу, остановят машину, водителя убьют, на машине покатаются, потом её бросят и подожгут… Ну, и попались. Тоже расстрел присудили. Помню, я как раз новые сапоги получил, мозоли натёр, пока туда дошёл. Ну, расстреляли… Прокурор контрольный выстрел делает, потом тела в костёр бросают. Даже не хоронили, а жгли. Не жалели таких…

А к немкам бегали?

Ой, ужасно, бегали… Прямо за территорией нашего военного городка немцы устроили городок для женщин, заражённых венерическими заболеваниями. Сколько нас предупреждали, стращали, но многие наши туда бегали. Но я не бегал - категорически боялся! А многие ребята поймали. Их лечили, но ведь в то время какие лекарства? Сульфидин что ли и больше ничего. Глушили, а не лечили. И когда демобилизовались, каждому давали бумажный пакет с документами, а там запись как клеймо – больной венерическими заболеваниями… И я помню, мой приятель, москвич, всё думал, где же найти специалистов, чтобы переделать документы?

Потом уже из нашего начальства кто-то додумался. Если только увидят немку с русским солдатом, её сразу сажают на 20 суток ареста и стригут наголо. И бывало к немке подойдешь, она сразу в крик – «Найн! Найн, камрад! 20 суток унхер, копфорт. Даже не подходи!» Только такими мерами остановили эту заразу.

Как сложилась ваша послевоенная жизнь?

Я ещё пять лет служил в Германии. Даже в кино там довелось сниматься. Рассказать?

Конечно, расскажите.

В 1947 или в 1948 году режиссер Чиаурели снимал фильм «Штурм Берлина» и мы четыре месяца участвовали в съёмках. Там познакомился с актёром Борисом Андреевым. А он снимался в фильме «Большая жизнь», и говорил фразу, ставшую крылатой – «Соня, открой дверь!» И вот как мы у него соберёмся, начинаем поддразнивать – «Соня, открой дверь!» Он злится, а у нас солдаты ложки держали за голенищем, так он пойдёт, и ложки эти ворует. Потом убежит от нас в автобус, ну и прекратилась съемка. Чиаурели бежит к комдиву, который командовал нами: «Товарищ генерал, у меня съёмка остановилась. Солдаты не подчиняются!» А тот смеётся в ответ: «Хе-хе, так они и мне не подчиняются, а уж тебе-то чего будут подчиняться?»

А вы себя потом в картине видели?

Ну, эпизоды знаю примерно, но там же со спины снимали. Мы ведь и наших солдат играли и немцев – на мотоциклах, рукава засучены, так что не дай бог если попал в кадр в профиль, всё, кадр бракуется. Помню, снимали сцену, где Сталин прилетел. («В финальной сцене самолёт со Сталиным прилетает в Берлин, и садится на площадь перед Рейхстагом. Кругом развеваются флаги. Сталин выходит из самолёта и идёт вдоль рядов бывших пленных. Его восторженно приветствуют люди разных национальностей — представители освобождённых народов Европы, в их числе и главный герой Алексей (Борис Андреев) со своей подругой Наташей, угнанной в Германию, повстречавшиеся в День Победы» - https://ru.wikipedia.org) И вот когда Сталин прилетел, население прёт к Геловани, а мы давай сдерживать. Я стоял рядом с приятелем – Анатолием Кобелевым. А немцы после войны очень любили русскую махорку. И мы значит, с Толей стоим, и вдруг один немец ему говорит: «Камрад, махорки! Дай махорки!» А Чиаурели услышал это дело, раз, останавливает, и как начал его отчитывать: «Да ты хоть знаешь, сколько плёнки из-за тебя испортили? Сотни метров!» - «А я чего сделаю? Он же лезет и лезет…»В общем, я после этого имел полное представление, как снимается кино.

Допустим, штурм Рейхстага. Построили макет Рейхстага, в окнах установили специальную взрывчатку, где надо, взрывали. А он же до этого был окопан большой траншеей, залитой водой. Так через неё положили для переходов брёвна, и артист знает, что надо перебежать и в таком-то месте упасть. И артист падает естественно. А солдат бежит, так он посмотрит, не ударится ли он, не повредит ли чего, тогда только падал. Или, например, целую сталинградскую улицу построили из развалин. Где надо, подпорку убирают, стена обваливается.

А когда после войны Борис Андреев приезжал в Стерлитамак, то мы с ним встретились. У нас директором заводского дома культуры работал Шаф Лев Эдуардович. А я с ним был в хороших отношениях, и он знал мою историю про съёмки. Поэтому когда приехал Андреев он мне позвонил. Ну, пошёл я на встречу и мы с ним там встретились. Я его расспросил про артистов, про Чиаурели, а потом в «Стерлитамакском рабочем» вышла статья о нашей встрече.

В общем, демобилизовался я только в 1950 году. Перед отъездом приглашает командир части, даёт лист и ручку: «Давай, пиши на сверхсрочную!» Я почти взмолился: «Товарищ подполковник! Я восемь лет жду…» - «Нет, давай ещё послужи!» Я ведь уже был старшиной, командиром учебного взвода. Мы готовили командиров отделений разведки для всей дивизии. Ну, и был что называется, в «авторитете», на отличном счету. Часть хорошая, ребята, всё хорошо, но как он ни уговаривал, так и не уговорил.

Приехал я домой в Аксёново, а там делать нечего. Производства же никакого нет. А у меня ни образования, ни специальности, а время учиться уже не то… Но у меня в Стерлитамаке жила сестра, работала паспортисткой. Я приехал к ней, крутился-вертелся, через знакомых как-то устроился вулканизаторщиком в «Уралспецстрой». Два года поработал, но вижу, что дело-то ерунда. Ведь женился, родилась дочь, а квартиры нет… А у жены родители работали на «Строймаше», и они меня перетянули туда. Но специальности-то нет, и устроился учеником токаря. Несколько лет проработал, стал мастером. Вступил в партию, всё хорошо. Но тут уже молодые специалисты приходят, и стали меня одолевать нехорошие мысли - я-то работаю, но образования ведь нет, и как дадут пинка под зад…

Так я вначале окончил в вечерней школе семь классов, а потом поступил в техникум при заводе. Но я ведь с мастеров попал в начальники сборочного цеха. Работать же надо, ведь выколачивали план день и ночь, а мне учиться надо. Тяжело, что вы... Бросил техникум, так меня через год по партийной линии заставили возобновить учебу. Я к директору пришёл: «Иван Семёнович, больше не могу! Мне надо техникум кончать».

Но когда окончил техникум, то решил сменить специальность. Ведь зарплата маленькая, а у меня семья. Устроился главным механиком в «Башэлектромонтаж», была такая мощная организация. И проработал там 20 лет. Заслужил почётное звание «Заслуженный строитель Башкирии». На пенсию вышел, но год ещё проработал и только потом уволился. Месяца четыре, наверное, не работал, вдруг приезжает ко мне человек с «Машзавода»: «Приглашаем на работу начальником бюро пропусков». Ну, я пошёл и одиннадцать лет проработал там. Очень много занимался ветеранской работой. Но вначале нас было 53 фронтовика, а сейчас осталось всего трое… Так что всё было, всё пережили. Главное, честно отслужили, честно отвоевали, честно живем…

Вот я сейчас 89-й год доживаю, но думаю, вот бы ещё пожить. Условия-то у меня хорошие. Дети хорошие, внуки с правнуками радуют, пенсия хорошая, квартира. За это я сейчас очень благодарен Путину. Всегда говорил и говорю - Путин нам многое дал. Ведь после войны никаких льгот для фронтовиков, ничего, даже дня победы не было. Но годы ушли, здоровье уже подводит. Меня ведь сразу в госпитале предупредили, что контузия со временем обязательно скажется, но я не верил. Ну, ничего, поживем ещё…

Война потом снилась?

Поначалу мне жена часто говорила - ты опять во сне кричал… Мы с ней 60 лет душа в душу прожили. А сейчас вот лежу и всё время вспоминаю. Но думаю только об одном – как остался жив? Бывало, соберёмся с родными, начинаю рассказывать. Жена у меня всё плакала, так я сократил, не стал рассказывать про Тоцкие лагеря, про фронтовые дела…