Зозуля Леонид Васильевич

Я родился 5 сентября 1925 года рождения, в с. Чистенькое Симферопольского района Крымской АССР. Мои родители были крестьянами, отца раскулачивали, он был кузнецом, и у него имелась своя кузница, нанимал на временные работы людей, они помогали ему работать по металлу. Посчитали, что это эксплуатация труда. Мы написали жалобу на имя Калинина, тогда он восстановил отцовские права. Отец продолжал работать кузнецом в колхозе до самой смерти. Помню, что он служил в царской армии, но каких-то конкретных боевых рассказов его не запечатлелось в памяти. От политики отец был далек, наверное, поэтому и уцелел, потому что кто против кого в гражданскую войну бы ни воевал, уничтожали всех.

В нашей семье было 12 детей, я самый младший, братья старшие сражались в обороне Севастополя, они служили в моряках. Как-то пришел самый старший брат домой на побывку, и тогда почти всех братьев с собой забрал. В школу я пошел в 1932 году и окончил 7 классов. Нам преподавали несколько языков, но учили в основном русский и украинский. Преподаватели были грамотными людьми, они показывали пример нам, как надо себя вести. Мы раньше часто ходили на субботники, и учителя сами показывали нам как нужно трудиться, глядя на них мы старались быть похожими на старших, брали пример. В классе было более 30 человек, но преподаватели справлялись с работой, тогда в деревне учителей уважали, они всегда были окружены вниманием, проходящий мимо человек снимал головной убор перед учителем и кланялся. Из преподавателей у нас был один мужчина, учитель физики Алексей Александрович, а остальные предметы давали женщины. Нашим классным руководителем была Шура Зиновьевна, по национальности еврейка, и когда немцы пришли к нам, то вся деревня 2,5 года, пока мы были в оккупации, ее прятала, и она осталась жива и здорова. То у одних ночевала, то у других, а каратели ее искали. Были и предатели, которые доносили о ней, но война закончилась, Шура уехала в Свердловск, где жили ее родители, а я после войны на Урале служил, заезжал к ней, проведывал. При встрече она плакала. Помню, как она меня угостила пачкой сигарет, в которой насчитывалось целых 100 штук, а тогда с питанием туговато было, и можно было обменять эту пачку на 2 буханки хлеба. Но она мне отдала.

Мы жили спокойно, никаких разговоров о войне или каких-то таких речей не было, даже когда война началась, мы не верили, что это происходит на самом деле. У народа было высокое моральное состояние духа, никто не верил, что немцы пришли надолго, причем я никогда не видел, чтобы наши войска отступали, и это придавало еще большую силу духа. Помню, как увидел первого немца: они заехали к нам на мотоциклах и стали курей, гусей бить из автоматов, после себе в коляски складывать. Ну а когда они уже зашли надолго, то стали свои порядки устанавливать, всех поставили на учет, нельзя было выезжать куда-то из села без разрешения старосты или другого назначенного человека. А если ты уехал и ничего не сказал, то арестовывали всех родственников, вывозили в какое-то место и больше мы их не видели. Старостой у нас был Медвецкий, он мало походил на вредного человека, хотя, конечно, пособничал немцам, и когда наши зашли, то его, естественно, арестовали, нас вызывали на допрос, мы говорили правду, что было и как было. А еще был старшина на 5-6 деревень, все старосты этих пунктов подчинялись ему, по фамилии Пищевуха, этого Пищевуху и Медвецкого в лагеря сослали. Они конечно вреда людям не делали, но к немцам подмазывались, я думаю, поэтому получили все-таки по заслугам. Были, конечно же, и те кто решил пойти в полицаи. Например, у нас был молдаванин, его фамилию не помню, заядлый пособник оккупантов, все новый порядок соблюдал. А так полицаи мало на немцев обращали внимания, даже нас предупреждали, мол, будет облава. Меня несколько раз арестовывали при облавах и если б не моя мама, царство ей небесное, меня бы, наверное, давным-давно не было бы в живых, т.к. угнали бы в Германию. Она, когда была маленькая, работала у немецких колонистов, фольксдойче, как их называли сами немцы, и знала язык, поэтому часто выдавала себя за немку, благодаря чему меня всегда выручала. Как только арестуют, она пойдет к ним, поговорит, и заберет меня домой. У нас в селе стоял штаб немецкого корпуса в нашей школе, когда я видел, как офицеры ходили по школе или выходили из нее, то испытывал к ним не очень хорошие чувства. Понимаете, все как один офицеры были высокомерными, смотрели на нас сверху вниз. А если выходил какой-нибудь генерал, то с ним обязательно было человек 4-5 автоматчиков, которые шли впереди него и расчищали ему дорогу. У немцев была в армии жесткая дисциплина, я сам видел, как они наказывали своих провинившихся солдат. У каждого офицера была своя плетка, в которую был вплетен железный прут, и вот он как хлыстнет ею, то я сам видел: кожа лопалась. Так что простые солдаты старались не попадаться лишний раз на глаза к офицерам, у них было очень строго с дисциплиной. У румын же все попроще, почеловечней, помню, как один румын зашел к нам домой и говорит моей маме:

- Мать, на тебе хлеб, а ты мне дай кукурузной муки, я мамалыги сварить хочу.

Был у нас комендантский час, с 18.00 вечера до тех пор пока солнце не взойдет. Если прошелся ночью по улице, считай, ты уже не жилец. Немецкие офицеры жили обычно по нашим хатам, к примеру, мою семью выгнали в сарай, а дом был длинный такой, в нем имелось всего две комнаты, направо и налево от входа, мы жили в сарае, а немцы в доме. В оккупацию они вообще забирали все, особенно съестные запасы.

Мой отец был умным человеком. Когда немцы зашли, оставались колхозные поля с кукурузой, и он говорит:

- Давай сынок, кукурузу таскать.

Мы вырыли яму в огороде, сложили все туда с полей, и так выжили. А если бы не кукуруза, мы бы с голоду, наверное, умерли. Брали, чистили кукурузу, поджаривали на жаровне в печке или в духовке, а потом и так ели. Кукуруза такая вкусная была. После зимы начали на самодельной мельнице перемалывать на муку. Тем и спаслись.

Рядом с нами в других деревнях иногда появлялись партизаны, но к нам не заходили, так как у нас был немецкий штаб и усиленная охрана.

В 1944-м году началось освобождение Крыма, к счастью, наша деревня осталась практически целой, потому что у каждого дома в деревне крыша была сделана наполовину из соломы, а наполовину из черепицы. Немцы на той стороне, где солома, поставили что-то типа свечек, чтобы при отступлении сжечь все, но когда они отступали к Севастополю, то не успели проследить за пламенем, и так деревня осталась целой.

Отступать немцам было тяжело, ведь раньше шоссе Симферополь - Севастополь имело всего 3 метра в ширину, так что немцы бежали по нему в три ряда и по кюветам с одной и с другой сторон по два ряда двигались. Я видел, как налетели наши штурмовики Илы и начали их бить прямо на шоссе, что там творилось, боже мой.

В десятых числах апреля советские войска зашли в наше село Чистенькое тихо, почти незаметно. Сельские женщины бросались солдатам на шею, целовали каждого парня, плакали, просили зайти в гости. 16 же апреля меня забрали в армию.

Объявили, что все, рожденные с 1912 года по 1925 год включительно должны явиться в военкомат в Симферополь, там я прошел медкомиссию, меня признали годным и определили в пехотную часть. Это был 194-й запасной стрелковый полк, где меня назначили в роту автоматчиков.

До 24 апреля я учился на стрелка из автомата. Затем всех распределили по полкам, выдали новую форму, ботинки с обмотками, вскоре меня поставили наводчиком к пулемету "Максим", там я дослужился до командира расчета.

Но сначала меня определили в 953-й стрелковый полк 257-й дивизии во второй батальон, в пулеметную роту наводчиком. Расскажу вам немного об освобождении Севастополя. Нас стали формировать в подразделения для отправки под Сапун-гору, построили всех:

- Кто не обучался в армии три шага вперед.

А я не выступил, хоть и не проходил никакой подготовки. Когда под Севастополь попали, я был простым солдатом - стрелком, а там были два пожилых старослужащих лет под 50, я им чем-то понравился и они взяли под свою опеку как молодого, говорили:

- Будем идти в атаку, ты, Зозуля, будешь посередине, что скажем тебе, то и будешь делать. Начнем бежать, и ты беги, будем кричать и ты кричи.

Попали мы под Сапун-гору, пошли в наступление. Топаю, вижу, справа упал мой товарищ, потом и слева тоже упал, а мне же говорили, мол, делать как они, ну и я тоже упал. Смотрю на них: лежат и не встают, поэтому я тоже не поднимаюсь. Подползает санитар:

- Куда ты ранен?

- Я не ранен!

- А чего ты лежишь, под трибунал хочешь?

Я как схватился, и давай бежать, догнал свой взвод, перегнал, слышу, командир кричит мне вслед:

- Назад! Назад!

Я растерялся, не знаю, куда бежать, что делать, то ли назад, то ли вперед, и в это время в 5-ти метрах от меня разорвался снаряд. Меня контузило, определили в медсанбат, и я больше не участвовал во взятии Севастополя. Не слышал больше недели, так сильно меня контузило. Тогда набрали некоторые трофеев немецких, был ты на передовой или не был, всех нас не обделили и консервами, и шоколадом. У меня вещмешок стал полный всякого добра. А когда мой слух возвратился, то я вернулся в свою часть. Из Севастополя я попал в Белоруссию, затем в Прибалтику, где находился до конца войны.

До 19 августа 1944 года я продолжал служить в 953-м стрелковом полку. Полк из Севастополя был переброшен в Симферополь, там погрузился в эшелон, и высадился в Белоруссии, под Гомелем. Здесь мы перешли в наступление, двигались параллельно основной линии фронта. Шли колонной, рядом располагалась железная дорога, а мы топали по правую сторону от нее, наши войска находились уже впереди. Там имелась небольшая насыпь, так меня и еще двух солдат отправили наверх на разведку, смотрим, наша часть идет по этой стороне насыпи, а по другой немцы отступают, мы бегом назад, скатились вниз, и докладываем нашему командованию, а командир полка нам отвечает:

- Вот что, сынки, никому ни слова. Чтобы панику не поднимать, мы сами примем меры.

Не знаю, какие меры они приняли, но потом я видел, как шли с другой стороны немцы с поднятыми руками, их всех взяли в плен. В сентябре 1944 г. я был определен помощником командира взвода в 1177-й стрелковый полк 347-й дивизии. Наступление продолжалось, так мы пешком дошли до Баренцева моря. Пришли, попадали от усталости и уснули, а в это время плыл немецкий линкор, за которым двигалось много маленьких судов. Нас подняли по тревоге, мы стоим с открытыми ртами. Такая огромная флотилия, наша полковая батарея начала стрелять, а что мы против них можем сделать. Это потом мне уже сказали, что с суши по водным целям очень тяжело бить, потому что нет ориентиров. В общем, корабли прошли, а мы остались, заняли оборону и там пробыли до конца войны. Как только наши войска стали подходить к Берлину, мы-то окружили целую армию, то немцы начали эвакуацию, и тогда мы пошли в атаку. Немецкий солдат сражался храбро, без приказа никто не сдавался и назад не шел, если у него есть распоряжение, то он умрет, но выполнит его. Были такие моменты, когда немцы сдавались, кто-то брал их в плен, а кто-то и нет, вот у меня были во взводе два солдата заключенных, такие злые ребята, говорили о врагах:

- Чего ты их жалеешь? Бей их, гадов!

Много раз я ходил в бой, разные случаи были, и пилотку с меня срывало, и как-то раз пришел с боя, а у меня вся шинель пробита, ведь когда ты бежишь, то шинель развивается на ветру. Но, как говориться, Бог хранил меня. Примерно 23 февраля 1945 г. шли мы в бой, и меня ранило. В бой поднимали всех как одного, я вставал первым, так как являлся помощником командира взвода, бежал и все должны следовать за мной, а позади всех идет командир взвода, он руководил и смотрел, чтобы никто не залег. Все мы были вооружены автоматами ППШ, хороший автомат с большим рассеиванием пуль, которые вылетали из него как пчелы, много шума делал, ну, и страху, конечно.

Я во взводе был старшим из солдат по званию и по должности, так что меня все называли "старшой". Командовал взводов взвода Макаров Борис Алексеевич, 1924 года рождения, то есть всего на год старше меня, а командиром роты был Шульгин, 1923 года рождения, то есть старше на два года. Считай, мы все пацанами были, но, надо сказать, сражались одинаково. Потери были больше при атаке, чем при обороне. В бой идешь, кричишь "Ура!", а то и просто "А-а-а-а!" ты ведь для чего кричишь? Страх заглушаешь в себе. Нам до войны часто кино показывали, про Родину, про Сталина, и вот под впечатлениями фильма идешь в бой. Был у нас один хитрец, правда, пожилой уже, лет 50-ти, так он все время отставал, постоянно сзади нас оказывался, я ему говорю:

- Ты чего отстаешь? Держись строя!

- Ноги болят.

Когда мы в атаку идем, он обязательно в воронку ляжет и лежит, ведь говорят, что в воронку два аза снаряд не попадает. Никто не обращал на него внимания, может, правда ноги болят, все понимали его положение, пожилой человек, что скажешь. У него всегда с собой вещмешок имелся, постоянно полный под завязку, спрашивали у него:

- Что ты там в вещмешке все носишь?

- Да так, по мелочи.

А когда мы в села заходили, то он прямо-таки врывался в дома и шуровал там, все драгоценности искал.

Как-то мы немецкую контратаку отбивали, отступали назад, вижу, он лежит в воронке. Смотрю, летит мина, я был примерно в 400 метрах от него, попала прямо в солдата, и не осталось ни его, ни вещмешка. Так вот бывает на фронте, где бы ты не прятался от смерти, она везде находила. А так, кроме него, не было ни одного дезертира, никакого труса, все стояли друг за друга. Я как помощник командира взвода шел впереди всей цепи, а сзади меня поддерживали другие, я им всем очень благодарен, каждого знал по имени и по отчеству. Только один солдат был, которого я ну никак не мог запомнить даже по фамилии, он все время спрашивал:

- Старшой, ну что ты никак не можешь запомнить мою фамилию?

- Ну, прости сынок, ни как не могу запомнить.

- Значит, убьют меня или ранят на фронте.

- Не говори ерунды, просто не отходи от меня ни на шаг.

И вот он как нитка за иголкой везде со мной был. Но когда мы в обороне стояли, как-то выползли с ним и закурили, тут немецкий пулемет застрочил, я-то лежал на боку правом, а он на левом ко мне лицом и его очередью сразу же прошило, 3 или 4 пули в руку попали. Солдат посмотрел на меня и сказал грустно:

- Ну вот, я же тебе говорил, меня или ранят, или убьют.

Забрали его в медсанбат, и дальше отправили, к сожалению, судьбу его не знаю.

- В контратаку немцы на Вас часто ходили?

- Нет, они по большей части оборонялись. Кстати, они наших штрафников побаивались, как я уже говорил, немного злые ребята были бывшие заключенные. И вот когда идут штрафники в атаку, сначала вроде бы тихо-тихо, а уже поближе к немецким окопам начинают материться, кричать. Ну, и мы их поддержим, тоже покричим, по-материмся, запугиваем, так сказать, немцев, потому что когда те слышат мат, то начинают бояться.

Самая неблагодарная работа в армии была у пехоты, как только награды давать, так всем, и артиллеристам, и танкистам, а нашему брату никогда не вручали первыми, обидно было нам. Когда мы уже окончательно встали в оборону, вызвал меня командир роты, а на фронте, хотите, верьте, хотите, нет, мы никогда не называли командиров по званию, я его называл: "товарищ Шульгин" а он меня Ленька. В тот раз говорит мне:

- Ленька, иди сюда. Я направил 5 наградных на тебя, и ни одна не приходит.

Оказалось, писаря в штабе, где наградные писали, использовали такие чернила, которые можно было стереть, и не видно, что стерто, многим вписывали другие фамилии. Во время войны я был награжден медалью "За боевые заслуги", а после войны получил орден Отечественной войны. Вот и все.

А в тот раз пришла разнарядка на двух человек, в фронтовой дом отдыха на 10 дней поехал. Под душ там три раза в день ходил, а то на передовой и забыл. Что есть в мире душ, баня, все позабывал, а тут чистое белье, душ. Придешь, искупаешься, чистенькое оденешь, а грязное в стирку. И даже здесь находились такие ребята, которые наживались на этом. Они снимали с себя грязные вещи и одевали чистые, только не одну пару, а 2-3, потом придет к себе в палату снимет лишнее, после чего идет в деревню и меняет белье на водку или самогонку. Потом, конечно, накрыли всех с этим делом, и сделали контроль над бельем. Приходишь - тебе выдают бирочку, возвращаешься из душа, по бирочке получаешь чистое.

- Как Вы узнали о конце войны?

- В ту ночь я почти не спал, проверял посты, а под утро заснул. Слышу сквозь сон какой-то грохот, подумал, что завязался бой, выскочил с автоматом, смотрю: все наши вверх стреляют, спрашиваю:

- Чего стреляете?

- Старшой, Побе-е-е-е-е-еда!

Все солдаты плясали, бросались друг другу на шею, целовались.

- Какое отношение было в войсках к партии к Сталину?

- Отличное, вся вера была в Сталина и в партию. Сталин для нас был как для церкви Бог.

- Фамилия Крейзер, Жуков звучала на фронте?

- Да конечно, Крейзер был командующий армией. Приезжал к нам, ходил по траншеям.

- А командир полка или батальона часто бывали на передовой?

- Очень часто. С нами напрямую они не общались, но к ротным регулярно приходили. Однажды произошел комический случай: мы стояли в обороне, а метров за 200 в нейтральной зоне высился литовский дом, я спрашиваю у солдат:

- Кто со мной поползет к зданию без страховки?

Один согласился, и мы поползли. Приползли в дом, а там все брошено, причем так, как будто второпях бросали, потому что стояли и шкафы, и кровати, и даже суп был налит в двух чашках. Мы там немного походили, солдат нашел четверть мешка с белой мукой, я ему говорю:

- Заберем с собой.

- А что мы с ней будем делать?

- Пригодится.

Пошли дальше, и я подвале нашел сало просоленное, набил им вещмешок. Приходим назад, я говорю:

- Сало есть, а как его жарить? Сковородки-то нет.

- Как нет, есть!

И один солдат из взвода достает сковородку. Я когда-то дома жарил блины, думаю, дай попробую, может, получится. Развели костер в траншее, поставили сковороду, я наболтал теста под блины, а салом стали смазывать поверхность. Жарю, не успеваю переворачивать, как их сразу на лету подхватывают и съедают. Прошу ребят:

- Оставьте хоть немного.

Тут идет по траншее командир полка, видимо, по запаху почуял. Спрашивает:

- Что это такое?

Я встал, докладываю:

- Помощник командира взвода старший сержант Зозуля.

- Что ты делаешь?

- Блины жарю.

- Как? А ну, дай мне. Вкусно. Только смотри, чтобы из-за дыма вас не заметили.

- Как бы вы оценили командира полка, грамотный был человек?

Конечно, там неграмотные долго не держались. У нас был командиром батальона хороший парень, но его ранило. Прислали майора из тыла, так он на фронте не был, солдатскую жизнь не знал, его никто не любил, он и погиб как-то бездарно. Был у него ординарец осетин: как только мы немцев выбьем из окопов или землянок, этот осетин бежал и искал немецкий шнапс для майора. Как-то мы забрались в один окоп, наверное, человек 15, и с нами прыгнул командир батальона со своим ординарцем, тот докладывает:

- Товарищ майор, я вот нашел. - После чего протягивает ему бутылку, майор берет ее, взбалтывает и начинает пить. В это время рядом разрывается мина, осколок пробивает комбату горло. До сих пор стоит перед глазами, как он присел на корточки, прижал рану, а из нее вытекает шнапс вместе с кровью.

- Как складывались взаимоотношения с мирным населением?

- В Прибалтике мы с местными не общались, когда уже война закончилась, и мы стояли лагерем, то каждый жил по-своему, они нас не трогали, а мы их. А с нашими белорусами как с друзьями обращались.

- Посылали ли посылки домой?

- Я не посылал ни одной, и трофеи не собирал. Единственный трофей с фронта это ложка, до сих пор она у меня есть. Как кушать садимся, дети знают, что это моя фронтовая ложка и ее только мне дают. Как-то мы шли по дороге, я вижу, что дом горит, а в нем человек кричит, забежал туда, лежит женщина в кровати, ходить не может, видимо, ноги отказали, я позвал солдата и мы ее вынесли. И на глаза попалась мне эта ложка, я поднял ее, вытер об обмотку и себе взял. Приятно было из нее кушать, тогда же у нас еще не было нержавеющих ложек, все с алюминиевых ложек едят, а я с нержавейки. А так больше трофеев я не собирал, видел на чужом опыте того солдата с вещмешком, о котором я вам рассказывал, чем это заканчивается.

- Что было самым страшным на фронте?

- Окружение, не дай бог, или отступление, часто поднималась паника, и было страшно. Один раз нас окружили в лесу и был дан приказ отступить. Бегу, через плечо автомат, стоит сарай, в нем дрова попиленные сложены аккуратно в штабеля. Я полез через эти штабеля, выскакивает немец с автоматом, не растерялся, нажал на курок своего автомата, пуль нет. Вижу, лежит наш боец с винтовкой, я бросил свой автомат, хватаю винтовку штык одет на ней, и побежал на немца. Метров 20-30 осталось, но сами понимаете, ведь я никогда в человека не тыкал штыком, глаза закрыл и бегу, чувствую, что ничего нет, открываю глаза, смотрю, врага нет, оглянулся, а немец перезаряжает свой автомат, я прыгнул в канаву, которая оказалась рядом, и убежал. Думаете, это так просто, ударить штыком человека?! Вот я точно знаю, что это очень непросто.

- Как кормили?

- На фронте отлично. Давали 800 грамм хлеба, когда в тылу рабочие получали 500 грамм, а иждивенцам доставалось вообще по 200-300 грамм. Вот попадаешь из госпиталя на запасной полк и рвешься на передовую, потому что кормили там не чета фронту. В запасном полку, суп гороховый только горохом пах, две, три горошины плавают, а остальное вода. Так что каждый стремился побыстрее попасть на фронт.

- Женщины были в части, как к ним относились?

- Да, санитарки, врачи, относились к ним нормально, как к женщинам. Про отношение между ними и офицерами ничего сказать не могу, в ногах не стоял. Помню, правда, одна санитарка забеременела, и ее быстренько демобилизовали, хотя она не хотела уезжать. Это все, что я знаю. Не без этого, конечно, дело обстояло на фронте.

- С "власовцами" сталкивались?

- Да, было дело. Они, паразиты, отстреливались до последнего патрона, а последний патрон для себя оставляли, знали, что все равно им конец. В плен не брали их, не случалось.

- Ваше отношение к замполитам?

- Это большая шишка была на фронте, если бы не замполиты, может, и такой Победы бы не было. Им же все верили, они большую работу делали. Наш замполит и в атаку с нами ходил, пример показывал.

- С особистами сталкивались?

- Да, было дело. Мы стояли в обороне, и команды была по этапам в баню идти. Бани были деревянные, человек на 7, выложенные камнями, а посередине огонь горел, от которого камни нагревались, и тепло столо. Воды нальешь на них: пар идет. А у нас в Крыму таких бань отродясь не было, я не знал, что это такое. Наверху и внизу на лавочках лежат солдаты, я моюсь с тазика. Тот, который наверху, говорит мне:

- Старшой, плесни водички, поддай парку!

Я беру тазик, полной воды, и хотел налить, а он как соскочит сверху, таз у меня с рук выхватил, из дверей вытолкал, сам выскочил и людей вытолкал. А вода с тазика все-таки попала на камни, из бани пар как повалит. Оказалось, там один солдат все-таки остался, и ему обожгло ноги. Я же не знал, что такой эффект будет, никогда не видел подобных бань. Этого солдата поместили в госпиталь, стали расспрашивать, что и как случилось. Приезжает прямо на передовую ко мне офицер из СМЕРШа, интересуется:

- Ну, дорогой, расскажи, как ты немцам помогаешь.

Я смотрю на него и ничего не понимаю. Стал рассказывать, что таких бань у нас нет, и не было, он попросил плеснуть, я плеснул. Месяца 3 ходил на подозрении, пока меня не ранило. Лежал в госпитале, тот смершевец приехал в госпиталь, нашел меня, говорит:

- Что, искупил свою вину?

- Да нет моей вины, я в первый раз видел такую баню!

- Как было организовано передвижение на марше?

- Пехота двигалась только пешком, даже поговорка есть: "Эй, Пехота! 40 километров прошел - а тебе еще охота?"

- Не засыпали на ходу?

- Было такое, но идешь, держишься за того, кто впереди. Идешь и спишь, так же все остальные. А кто-то впереди держится за край повозки или лошадь.

- Самое опасное немецкое оружие для пехоты?

- Все опасное, в умелых руках особенно, к примеру, немецкий ручной пулемет МГ-42 был очень скорострельным, мы его сразу же по звуку определяли. Наш ручной пулемет и немецкий две большие разницы: тот делал несколько сот выстрелов в минуту, а наш несколько десятков.

- Более эффективными были наши гранаты или немецкие?

- Наша лимонка лучше всего. У немцев была граната была с деревянной ручкой, пока дернешь ее пока посмотришь, куда кинуть она могла и в руках разорваться, а у советской лимонки чеку дернул и все, бросай.

- Окоп обычно вырывался на сколько человек?

- На одного, а если пулеметчик, то на расчет. Много пришлось земли перелопатить, а если не окопаешься, то и не жить, фронт всему учил, а кто не учился, тот погибал.

- Боекомплект как пополнялся, были перебои?

- Нет, никогда, даже когда с одного участка перебрасывали на другой, все равно перебоев не было. Вот чего-чего, а патронов всегда хватало. Когда мы уходили с одного места на другое, то и брать-то некуда было, оставляли там же. А бывало, придешь на другое место так там уже все есть, тоже нашими частями оставлено. Вот оружие всегда с собой брали.