Галанин Георгий Васильевич

Родился в 1923 году в селе Новоселки Вачского района Нижегородской области. В 1928 году вместе с родителями переехал в город Керчь Крымской ССР. После окончания ФЗО (поступил учиться после 8 классов школы) начал трудовую деятельность электрослесарем электроцеха на государственном металлургическом заводе имени Войкова. На заводе работал до начала войны. В сентябре 1941 года вступил в истребительный батальон народного ополчения завода Имени Войкова. В его составе находился на охране предприятия и района. В ноябре того же 1941 года был призван в армию. В течение месяца проходил службу в 153-м запасном стрелковом полку 51-й армии, обучаясь на пулеметчика. Затем был назначен в пулеметную роту 63-го горнострелкового полка 63-й горнострелковой дивизии. В составе дивизии участвовал в высадке десанта и в последующих боях на Керченском полуострове. Был тяжело ранен. Затем до 1945 года лечился в различных госпиталях. Был признан инвалидом Отечественной войны. Награжден медалью «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг». Также награжден орденом «За Мужество» 3-й степени (Украина). После войны вернулся в Керчь, работал по специальности.

И.В. Начать нашу с вами беседу, Георгий Васильевич, мне хотелось бы с вашего детства. Вы откуда родом сами?

Г.Г. Вообще-то я сам местный: родом из Керчи. Хотя по месту рождения я волжанин, родился в 1923 году в Горьковской области, считаю Керчь своим родным городом: когда мне было пять лет, родители мои со мной, братом и двумя сестрами сюда переехали. Отец у меня работал главным бухгалтером на заводе имени Войкова, а мать так иногда шила, но большинство по хозяйству занималась. Вообще, если так говорить, отец был у меня музыкальный человек. У нас был баян, скрипка 1882 года, балалайка, гитара. Он на всех инструментах играл, а любимой у него была скрипка и баян. Жил я на Колонке. Знаете, что такое Колонка? Колонка — это тот район, где завод Войкова расположен. Вот мой адрес довоенный был такой: Крым, город Керчь, Колонка, ГМЗ (государственный металлургический завод имени Войкова), улица Кирова, дом 3, квартира 2. Вот таким, значит, был мой довоенный адрес. Остановка называлась Казаково. Вот там стояли трехэтажные дома. Вот так дом, вот так дом, так дом и так дом (показывает). Сначала шел первый дом, мы были третьим, а дальше шли второй и четвертый. А через дорогу шли двухэтажные дома: под номерами 7, 9, 11, 13. В общем, на другой стороне стояли два одноэтажных дома на четыре хозяина. Во время войны их разбомбило. От них не осталось ничего. А от второго и четвертого домов, которые стояли около дороги, остались одни только развалины. От одного соседнего дома, помню, оставался скелет один: так, стены кое-где стояли, а дальше уже ничего не было. Когда я вернулся после войны в свой дом, то там кухня еще оставалась, а две комнаты, это все было с первого по третий этаж, разбило. Ну там камнем всё это потом заделали, поэтому в принципе мог я там жить. Но я, когда вернулся с войны инвалидом, жил у дружка по улице Ванценти 1. И квартира, по моему, была у него первая. Но он, этот мой дружок, пропал без вести в апреле 1942 года под Феодосией на ак-монайских позициях. А мы тоже стояли на ак-монайских позициях, но только около самого берега: там, помню, были камыши, конюшни и сарайчик наш, а вся деревня — у немцев. И мы подошли настолько вплотную, что были метрах в 200 от этих немцев. Но это было уже во время войны. Я вообще ушел добровольцем на фронт. Пошли туда мы вместе с моим товарищем. А раньше мы вместе заканчивали ФЗУ. Только если он кончил электриком, то я — слесарем по промышленному оборудованию. У меня так получилось. Так нас никто в армию не звал. Нас забраковали вместе с этим с другом. Мы же не пошли медкомиссию проходить. Подумали: а вдруг будет такое, что и не попадем на фронт? И попали потом. Звали моего дружка Колька Шепелев. Потом, перед самой войной, родители его развелись, и он взял себе фамилию матери — Ильин. Вот такие дела.

А так что можно вспомнить о предвоенной жизни? У нас такое дело было до войны. Где-то с 1936 на 1937 год у нас, чтобы не хулиганили пацаны, там, где был Форпост, одна бывшая учительница сделала площадку для игр. В общем, старалась нас все время чем-то занимать. Сама она глуховатая была: как я, например, сейчас. И общались мы с ней вот как: ты ей что-то пишешь, а она сразу отвечает. Грошева ее фамилия была. Она жила в нашем доме. Но если мы в 20-й квартире жили, то она — во 2-й.

И.В. Вы до войны работали?

Г.Г. У меня с работой получилось так. Расскажу обо всем по порядку. У нас в семье с 1936 на 1937 год случилось горе... В общем, предыстория этого события такова. Я и моя сестренка маленькая, которая была с 1928-го года рождения, хорошо плясали. Мы ездили по Крыму и выступали. Я так бацал цыганочку, так бегал вприсядку!!! В общем, все танцы у нас были. У нас маленький оркестр был в Форпосте. Тара-та-та, - такие мелодии, помню, там в основном играли. А мы плясали, танцевали. Так что у нас и там выступления были, и в то же самое время мы ездили по Крыму. И в Старом Крыму были, и в Феодосии были, и так далее. И в вечер с 1936-го на 1937-й год мы все готовились к елке. А тогда придумали свечи вешать. Помните, может, по истории, что это было такое? Вместо лампочек свечи придумали вывешивать. Сестра моя была на празднике снегурочкой. Ну это все в квартирах, в домах, у нас проводилось. И было, значит, сделано так. В одной комнате зрительный зал у нас располагался, а в другой как сцена у нас была. И когда она снегурочкой была, то «Дедом Морозом» был у нас Грушев Виктор — сын нашей руководительницы по самодеятельности. Он учился вместе с Верой Белик. И Витя Дорофеев, и Юра Шишкин, и Петя Пистряк, - все они вместе с Верой Белик учились. У нас было так: когда я учился в школе, то, бывало, на третий этаж в их класс ходил. Они старше меня учились на два-три класса. Эту Белик я за косы дергал. Я немножко шкодник был. Я ж не знал, что она летчицей, Героем Советского Союза будет. Ничего особенного такого в ней не было. И вот когда, значит, моя сестра была на празднике снегурочкой, начала плясать, то упала свеча на нее. Она загорелась. Раньше не проверяли вату ничего. Паника поднялась. Симонов такой, как сейчас помню, что ли водой ее облил. И вышла одна женщина, моего дружка мать. Муж ее был, если память мне не изменяет, основной хирург на заводе Войково, в больничном городке. Геннадий Наводный — так звали его, моего дружка отца. Так вот, когда его жена услыхала как шум, что моя сестра горит, она схватила и закрыла ее каким-то пальто, чтобы затушить огонь. В общем, опытная она в этом деле была. Ну и что получилось? Когда моя младшая сестра лежала в больнице, я пошел с сестрой старшей в больницу. Это было 5-го января утром. Моя сестра по голосу узнавала, кто пришел. Все у нее было забинтовано.Оказывается, у нее глаз подгорел и еще много чего сгорело. Один глаз у нее вообще пропал. И она по голосу уже узнавала, кто пришел. Я когда пришел к ней, говорю: «Бина, как дела?» Она говорит мне так: «Да ничево» Медленно так. Я пришел домой и сказал: «Альбинка умрет». И она ночью умерла. 7-го января 1937-го года хоронили ее. Вся школа Сталинская, сейчас там - 17-й берег, провожала ее в последний путь. Ей было всего восемь лет.

Ну и после того, как это несчастье случилось, отец стал закладывать, туда-сюда. Я с 8-го класса ухожу в школу ФЗУ. Сейчас это - 5-е училище. Сначала оно, по-моему, называлось РУ-1 — то есть, как ремесленное училище, потом - спецучилище, и только потом стало 5-м училищем. И там я стал учиться. В то же самое время я перешел в вечернюю школу в восьмой класс. Ну и после окончания этого ФЗУ я стал работать.

И.В. А увлечения какие-то были у вас до войны?

Г.Г. Ну какие увлечения были у нас до войны? Мы гоняли на Барзовку и там рыбалкой занимались с ночевкой. Потом кружок был у нас, с которым мы ездили, выступали. Ну жили мы так, как надо было жить. В то время всё не так дорого было. Бывает, отец или мать даст рубль на выходной день — так я настоящий богач был. На этот рубль я и мороженое куплю, оно 10 или 15 копеек стоило, вафли куплю, в кино схожу — это 10 копеек. Потом еще чего-то куплю, чем-то ребят угощу. И у меня 30-40 копеек еще на другой день остается. Вот так мы и жили до войны. А потом, когда парашютную вышку сделали, я и там стал бывать. Там мой тезка, который жил в четвертом соседнем доме, в 16-й квартире, работал как инструктор парашютного спорта. Так мы ему помогали, что-то посыпали, билеты проверяли. Так он, бывает, нам тоже даст немножко денег, за то, что мы ему помогаем, и мы вот так шикуем — считались уже как богатые люди.

И.В. Репрессии довоенных лет помните? Пропадали люди?

Г.Г. У нас такого, чтоб пропадали люди, не было. Но было такое, например. Я когда перешел с Войковской школы в Сталинскую школу в 6-й класс, у нас такая Зильма Яковлевна, я всех свих учителей помню, вела немецкий язык. Так вот, ее муж, Половинка Сергей Григорьевич, по-моему, вел нам историю древнюю. Так вот он так интересно рассказывал нам на уроках истории, что заслушаться можно было. Вот, например, он рассказывал, почему стало Эгейское море Эгейским называться. Знаете легенду? Потому что там, в Греции, был такой царь Эгей и так далее. Не буду рассказывать много об этом. В общем, его уроками мы заслушивались. Приходим в седьмой класс: такой мужик хороший, историю хорошо знал, да и вообще был пацанский, как тогда говорили. И вдруг нам сообщают: Половину Сергея Григорьевича забрали, он - троцкист. Поняли? А были у нас еще такие Савкины, которые приехали с КВЖД. У них были дети: Галина, Женька, Игорь. Вот их всего, значит, было пять человек. У всех у них были велосипеды японские, у всех были коньки, на которых они катались. В общем, жили они с шиком. Они поселились, как раз когда те прежние хозяева уехали, во 2-ю квартиру. Вот один из них вел там у нас кружок. Так хорошо играл он на гитаре. Но он на всех инструментах немножко играл. Он подыгрывал и на мандолине, на гитаре. Вот мы когда танцевать ездили, они как оркестр и были у нас. И вдруг ночью его забирает НКВД: враг народа! Вот так было.

И.В. Они не вернулись?

Г.Г. Больше их не было. Ни того, ни другого. Наверное, расстреляли их. Но, честно говоря, такие они были мужики хорошие: и тот, и другой. И всё — концы в воду!

И.В. К советской власти каким было отношение вообще до войны?

Г.Г. Мое отношение? Только положительное. Потому что при советской власти я жил настоящей жизнью. Я свободно учился, гулял, никакой заботы у нас не было. Там, где был Форпост, и я уже говорил вам об этом, у нас свое футбольное поле сделали с воротами. Также форму нам купили футбольную. Потом там же крокет был, баскетбольная площадка была, волейбольная площадка была. Это в районе вот остановки Казаково было сделано: на углу, где Сберкасса и пищевое отделение. Напротив - «Белочка». Это - моя родина. А там, где тротуар сейчас, как раз трамвай ходил. Там сейчас, в общем, тротуары. И рядом - берег. Раньше там, конечно, застроек мало было, там все огороды больше были. А рядом с улицей этой, где трамвай ходил, были наше футбольное поле, волейбольная площадка, баскетбольная, кракет. Нам все покупали. В то время эта Грошева очень хлопотала за нас, ходила и так далее и добивалась, чтобы мы не хулиганили, чтоб нас чем-то занять. Вот мы занимались и спортом, и в кружках. Я вообще говорю: здорово раньше плясали. И сестра из-за пляски и из-за танцев и на елке сгорела.

И.В. С крымскими татарами как отношения были?

Г.Г. Ну как? И дружили, и дрались. До всего доходило! И до ножей даже дело доходило.

И.В. А что это за случаи были, когда вы до ножей доходили?

Г.Г. Всё было. По всякому, знаете, бывало. Раньше такая, помню, у нас была мода до войны: мы, допустим, наш район, где наши дома находились, дрались с другим районом. А были какие группировки. Они объединялись, делились, дрались... Вот, помню, нашей стала Карантинная Слободка, - это был тот район, где сейчас улица Кирова идет. Потом был район, который прозвали Нахаловка. На самом деле точное название его было Второй Самострой. Но его, как тогда говорили, нахально строили и поэтому прозвали его Нахаловкой. А потом, значит, Карантинная Слободка шла. А там, где тюрьма была, вернее сказать, за тюрьмой, была такая Братская Слободка. И вот у нас в районе такой Андрей Долгий был заводилой был насчет драки. А был еще у нас такой Андрей Середа: так тот был такой организатор, чтоб на рыбалку сходить. Он стал потом летчиком. Остался жив во время войны. Потом стал летчиком-испытателем. Я его после войны видел. По-моему, в 1947-м году он приезжал когда сюда, тогда я его в последний раз и видел. Ну что? И вот мы так дрались все время. Заводягой, помню, этих драк был Иван Селезнев с Первого Самостроя. Потом договорился Андрей Долгий с Карантинной Слободкой и с Братской Слободкой, а там были бандюги такие самые настоящие. Так они как на 1-е мая и 2-е мая приехали на машинах, так такой погром сделали Самострою, что это был ужас один. И там на Колонке такие разборки устроили, что рамы вылетали из дверей. Помню, у одного парня, который был на слободке, кличка была Боцман. Вот он участвовал в этом деле. А тому другому тоже какая-то морская кличка была на Братской Слободке. И потом после этого, когда их разгромили, ну, в общем, погром полный сделали им, там одного чуть не убило у них. В общем, от стула ножкой по голове ударили одного. Ну думаем: все, значит, готовый. А он ожил все-таки. Потом этот Иван Селезнев приходит к Андрею Долгому и говорит: «Давай мириться, Андрей. Че нам с тобой делить? Бьем друг друга». И помирились. И друзьями стали. Это был 1936 год. А то все драки были: то Гулька с Савиной дралась все время, это были районы такие, теперь один из них — улица Свердлова. В общем, было так, что то те дрались, то — эти. Солдатская слободка тоже с кем-то дралась: с Бочаркой или черт его знает с кем. Ну были, короче говоря, такие стычки определенные. И так продолжалось примерно до 1937, до 1938 года. А потом прекратилось.

И.В. Милиция не занималась вами тогда?

Г.Г. Не-ет. Ну придет, бывает, милиционер. Ну че там было ему делать? Поговорит и уйдет, и все. Короче, как сказать? Короче, в общих чертах мы жили хорошо до войны. Все в достатке были. Отец у нас все время работал и всю семью обеспечивал. И вот когда сеструха сгорела, отец начал немножко поддавать. Тогда я перехожу в 8-й класс и иду учиться ФЗУ. И кончаю его в 1939-м году в конце. Потом у меня практика была в течение трех месяцев на заводе. И я, по моему, с 1 февраля начал работать, это был уже 1940-й год. А после того, как мы это ФЗУ окончили, оно стало называться ремесленным училищем № 1, или — РУ-1. После этого я поступил работать на завод имени Войкова. Там в электрецехе я работал слесарем. Мы готовили контакты для прокатного цеха. Знаете, там, где сейчас расположен цех эмальпосуды, который тянется больше чем на километр тянется (ширина его метров 400-500, а затем тянется на целый километр ряд строений цеха этой вот самой эмальпосуды), в этом самом месте как раз раньше и располагался прокатный цех. Вот он больше километра тянулся. Короче говоря, вот на этом самом месте, где был прокатный цех, и стал цех эмальпосуды. В общем, потом там все застроили, там все вывезли туда-сюда. А когда-то, в былые времена, там у нас три доменных печи было, был прокатный цех, был томасовский цех. Там у нас, помню, на заводе выпускали рельсы. Так вот, 25 процентов рельс по всему Советскому Союзу пускал именно завод имени Войкова.

И.В. Платили вам как за работу?

Г.Г. Я работал слесарем и получал 450 рублей. А в то время это были, знаете, бешеные деньги. Я работал хорошо. У меня есть характеристика. Правда, она там в документах у меня где-то валяется. Так вот, там написано так: что я через два месяца, как начал на заводе работать, уже получил пятый разряд. Я получал хорошие деньги. Сначала в семье у нас отец только получал, а потом — и я. Тогда все цены были в копейках. Морковка 5-6 копеек стоила, свекла - 6 копеек, капуста - 7-8 копеек, картошка 9 копеек за килограмм. Вот так мы жили до войны. И после войны тоже такая цена была. Копейки! Это сейчас все ой-ой-ой как поднялось.

Ну что еще вам о моей работе на заводе рассказать? Старшим мастером в нашем цехе Лаврентьев был такой. Иноев, как сейчас помню, был начальником цеха, электроцеха, на нашем заводе имени Войкова. Вообще в цеху нашем работало не меньше 2-х тысяч человек. Везде были подстанции, везде — работники электроцеха. Всего же цехов было штук 30, если не больше. Кстати, рядом с нашим заводом имени Войкова был химзавод имени Кирова. Знаете, почему так было? Потому что такой завод, как наш, не мог работать без химзавода.

И.В. Вы войну как-то предчувствовали? Или ее никто не ждал?

Г.Г. Не. Мы ничего не предчувствовали. Как гром ударило.

И.В. Но усиленную военную подготовку вы проходили же до войны? Неужели никаких разговоров не было?

Г.Г. Это было военное такое дело, которое как предмет в 9-10 классах в школе проходили. Но я еще до этого не дошел, потому что учебу в обычной школе бросил и перешел в ФЗУ. А когда ФЗУ закончил, меня направили в электроцех. Я практику прошел, все такое, и попал в этот электроцех, значит. Там я контакты делал. Начал на станке, в общем, работать понемножку. Вообще я металлист от и до. Не буду хвастаться, но я работал, если за всю мою жизнь посчитать, на всех металлорежущих станках, на любых, начиная от токарного, винторезного, фрезерного, строгального, и заканчивая шлифовальным.

И.В. А как вы узнали о начале войны?

Г.Г. Мы в июне месяце 1941 года, 22-го числа, в наших домах проснулись от шума. Гул такой, знаете, на улицах стоял. Соседи и все мы выскочили на улицы. И смотрим: летят самолеты. Их девять или десять штук там было. Не знаю, сколько их там в точности насчитали. Оказывается, немцы когда бомбили Севастополь, то возвращались через Керчь. Их было, конечно, не особенно видно в воздухе. Но были заметны кресты, что это были немцы. Вот мы и узнали так о войне тогда. Но это ранним утром было. А утром передавали по радио, что началась война.

Потом выступал Молотов. И мы, конечно, слушали его выступление. Но у нас все новости, которые были, собирались слушать у клуба Энгельса. Вернее, это был не клуб Энгельса, а - Дворец завода имени Войкова. Но так его называли клубом Энгельса. Вот так мы и узнали о начале войны. Кстати, вот еще что хочу вспомнить. Через дорогу от этого клуба Энгельса находился, как сейчас помню, клуб ИТР, и там были, значит, инженерно-технические работники. Там у них шик был самый настоящий: все в коврах, была у них библиотека шикарная, был читальный зал, наверху - бильярдная, причем большие были бильярды, всего - четыре штуки, а рядом комната была и там тоже бильярдная, но - поменьше. Был там еще танцевальный зал. И был, кроме того, кругом паркет. Но паркет был там такой, что ноги буквально скользили. И уже оттуда по лестнице ты спускался прямо в парк. Он назывался Комсомольск. Так вот, там, где ты в него спускался, как раз танцплощадка была. А после, уже во время войны, там был госпиталь расположен. Что интересно: в этом госпитале лежал Виктор С., вместе с которым мы учились в Сталинской школе. Во время войны он был ранен. Но ранен он был в руку и не так сильно. И он, короче говоря, после лечения в госпитале отпросился домой. Жил он, по-моему, на улице Розы Люксембург. И у него получилось, значит, так. Только домой он ушел, как немцы бомбить начали Керчь. И попадает в этой прямой наводкой в госпиталь — там, где клуб ИТР был. Раненые прыгали прямо с окон. Кругом - пожар. Всех этих раненых больше половины погибла. Он когда шел, узнал этот шум, то всё: сразу опять вернулся, прибегает, а там пожар, туда-сюда. Он помогал уже ликвидировать последствия этого пожара. И хотя у него было ранение в руку, он помогал нашим людям с пожаром справиться. И у него так, в общем, получилось, что его пуля не взяла, а рак съел. Я его похоронил в 1969 году. Осенью это было. Он был замначальника милиции по политчасти. А у нас звания были одинаковые: он был сержантик и я. Потом он кончал университет марксизма-ленинизма в Киеве. Быдл инструктором в горкоме партии, был заведующим типографией, потом на Репина в загранку ходил первый. А потом его назначили заместителем начальника милиции по политчасти. Помню? иду на работу в школу, по переулку у театра Украина, как вдруг он меня встречает. «О, привет-привет, - говорит. - Ну как дела?» «Да, - говорю, - ничего, Виктор, пока нормально». «У тебя есть время?» - спрашивает. Ну я в то время в школе Дубинина работал, это было совсем рядом от того места, где мы встретились. «Да, могу минут пять-десять побыть», - говорю я ему. И первый разговор, как мы встречаемся, касается только одного: это как мы остались живы, когда шли сюда с Новороссийска на Крым. Нас бомбили в открытом море. Там ничего не было кроме воды. Кругом вода, а ни берегов, ничего не было. Как мы остались живы, этого я и сам не знаю. Представьте себе, корма бредет то вверх, то назад. Как налет сделали немцы, нам сказали: «Все в трюмы, не высовываться! Не выходите». Но это было сделано не случайно. Там же если были люди, он прицельно бить бы начал. А там были наша пулеметная рота и минометная рота.

И.В. Вас когда в армию призвали?

Г.Г. Меня не призывали в армию. Я ушел сам 7 ноября 1941 года, когда Камыш-Бурун взяли.

И.В. В военкомат пришли?

Г.Г. Военкомата не было. Был оборонный пункт города Керчи. Он был на самой Колонке, на заводе имени Войкова. Но, честно говоря, в первый раз нас сколько-то человек выгнали. Когда мы пришли, этот капитан, который там был, нам сказал: «Марш отсюда, такую-то мать. Вот будет ваш год призываться, тогда и приходите». А уже войска наши в то время драпали на Кубань. Но вообще у нас как все это получилось? Осенью, это было, значит, в конце сентября где-то, когда немцы рвались в Крым, меня с моим дружком Колей вызвали в комитет комсомола завода (мы все-таки комсомольцы были) и предложили, значит, там вступить в истребительный батальон . Мы согласились. Так началась моя служба в качестве ополченца. Батальон наш, знаете, находился на казарменном таком положении. Как сейчас помню, жили-то мы вначале в здании ФЗО, а потом — в такой главконторе завода. Питались в столовой прокатного цеха. Из оружия нам выдали, значит, охотничьи двустволки, патроны и по две «лимонки», они тут же на нашем заводе были изготовлены. Что мы делали? Нас учили стрелять по мишеням, мы служили по охране объектов завода и района. Потом, 27 октября, была первая бомбежка Керчи... Такая была бомбежка, с такой силой попадали снаряды, что это был ужас один. В порту были и бомбы, и снаряды. Помню, там эсминца два наших стояло. Наконец они стали отстреливаться. И я помню, как во время той бомбежки с порта летел котел паровой. Раньше в основном были пароходы, большинство кораблей не работали на дизеле. Так вот, этот котел, который там был, с порта летел-летел и примерно около докера упал. Диаметра этот котел был примерно 4-5. Вот такой силы волны была взрывная во время бомбежки. Котел, значит, этот очень долго летел. А получилось так, что разорвало весь корабль и котел упал туда. Кусок такой, значит, отбитый был. Я лично его видел. Вот такая массированная бомбежка. И два дня после этого пожары и взрывы были. И с тех пор каждый день с утра до вечера бомбежка была. Помню, когда была вот та самая первая бомбежка, всего на нас два «Юнкерса» налетело. Они летели без прикрытия, без ничего. Кстати, когда была эта бомбежка, я как раз стоял на посту в доменном цеху, во второй доменной печи. Бирюков, он бывший мастер, был тогда у нас командиром отделения и разводящий.

И.В. На фронт когда вы попали?

Г.Г. Ну как тебе сказать? Вот когда в первый раз нас не приняли в армию, когда тот самый капитан выгнал нас, мы стали думать о том, куда же нам идти. Дома у меня оставалось мать. А вообще как у меня получилось? Сестра кончала институт. А у нее родилась дочка. И назвала она ее в честь своей сестры Альбины Альбиной. Но та, кстати говоря, тоже молодая умерла. Была симпатяга такая. И мать, значит, так поступила с нами. Это был или конец мая, или начало июня. Мать оставляет меня и брата, поскольку отец болеет часто, на попечении у соседей тети Поли Сучковой. Оставила нас у нее, чтобы она за нами следила, стирала, готовила, кормила и так далее... Всего у нас было навалом. И деньги мать все ей тоже оставляла. Да и еще, кроме того, накупила всего, что было нам нужно. Ну у нас, честно говоря, было на базарах всего в достатке: все - дешевка, и мяса и чего захочешь — бери на здоровье. А рыбы было завались.

А потом, значит, в конце 1941 года, я попал на фронт и участвовал в десанте на Керчь. Высаживался в Камыш-Буруне часов в 5 утра 28-го декабря 1941 года в маршевой пулеметной роте. Мы высаживались и выручали группу наших солдат, которые на пятачке держались. Вот сейчас живет в Керчи ветеран, участник обороны Керчи Лубенцов. Но этого Лубенцова я уже узнал после войны здесь, когда начали встречаться. Вот он там как раз и был, на этом пятачке. Они были в метрах 200 от немцев - кругом были же немцы. И вот мы, как сейчас помню, первые утром туда подошли, руду грузили тихонечко и начали высадку делать. У нас в это время было пять пулеметов: два «Максима» и три Дегтярева. «Максим» весил в то время 64 килограмма. А если еще с лентой считать — то получалось 67-68 килограммов, не меньше. Вот мы, значит, и таскали его в бою, под огнем. На улице - мороз. И тут же прямо на тебя первые мины и снаряды целятся. А тебе надо идти в бой. И вот в это самое время я как раз и высаживался десантом. И вот тогда, знаешь, этого самого Лубенцова и выручал. Теперь мы с ним друзья. И по оружию друзья, и хорошие товарищи в настоящее время. Мы когда с ним иногда, бывает, встречаемся, то обнимаемся как братья. Потому что мы друг друга выручали. Если б не наш десант, они, может быть, и не удержались бы. Потом уже с 28-го числа стали подходить другие части высаживаться. Туда, где был колхоз, на «косу» и в других местах. Вот и началось тогда наступление. И было у нас так: 28-го — бои, 29-го — бои, и к вечеру мы, значит, освобождаем Камыш-Бурун. А 30-го утром был полностью освобожден город Керчь. Вот так начинались у нас бои.

И.В. Как вас готовили к десанту в Керчь, помните?

Г.Г. Я всего обучался месяц и стал после этого пулеметчиком.

И.В. На что упор в основном делали?

Г.Г. Ну что об этом вам сказать? Пулемет Дегтярева я знал неплохо. Станковый пулемет «Максим» я тоже знал. Но что я в нем знал хорошо? Я знал, как установить прицел, как вставлять ленту, чтоб не было перекоса, знал, как устранить перекос. Кроме того, я знал, как залить в него воды. Вот я вспоминаю уже свою жизнь на фронте. Бывало такое, что ствол нагревается, а если сильный бой идет — то и кипит. А ведь воды негде было залить на фронте. Так для этого дела мы болота искали. У нас с консервной банки две были. И вот мы черпали ими воду в котелки, а потом заливали все это в пулемет. Вот так мы воевали! Даже воды не было! А пили как? Пить охота была страшная. Тогда и морозы были за 25-27 градусов. Бывает, лед пробьешь, ляжешь и с лужи пьешь воду. Раз, помню, когда все напились, моя очередь настала пить. Я только нагнулся, а там - был снег. А кто-то начал его расчищать. Так вот, оказалось, что там немец замерзший был. А они к тому времени все уже напились. Вот так мы и жили на фронте. Мороз, я говорю, был 25-27 градусов. Так, бывает, поспишь в шинельке в окопе. Кое-как там поместишься, противогаз и мешок - под голову, потом ляжешь, а шинелью укроешься. Ночью вскакиваешь: оказывается, что портянки к ногам примерзли. А утром — в бой. Вот какой я был вояка. Еще голодные были. А с едой у нас была такая история. Вот едет кухня. У нас уже все говорят: «О, кухня едет!» А в это самое время над нами летают «мессершмитты» или «юнкерсы» немецкие. Так они, бывает, так всё разбомбят, что ни кухни, ни повара, ничего уже нет. И опять мы голодные. Но нас, правда, конина выручала. Помню, у нас был командир — Евгений Жильцов. Он нас жалел, пацанов. Он более старше был нас по возрасту. Он, конечно, давал нагрузки нам, но и жалел. Вот такая жизнь была на фронте. Трудная. Вшей было ужас сколько! Бывает, вот придешь в блиндаж погреться, а у тебя — вши. У нас через два месяца после того, как мы попали на фронт, вшей полно было у всех. Пачками. А мы еще голодные были. Вот такая была война у нас. Трудно, конечно, нам было так воевать.

Но это все было уже через месяц после того, как мы в армию призвались. А до того, как началась высадка наша, мы обучались в течение месяца в станице Абинская такой. Там находился наш 115-й запасной полк, где мы сначала были. Это было в районе станиц Крымская и Абинская. И вот там, значит, там, за речкой Абинка такой, как раз и были наши военные лагеря. Вот там мы и обучались. Месяц обучались, после чего стали мы пулеметчиками. Я помню, нас построили. А мы тогда этой службы в тылу терпеть не могли и всё кричали: «Что маршируем приветствия? Там люди гибнут, нам на фронт надо». И нас отправили. Потом был десант. Я хорошо помню, как закончилось наше там обучение. Нас тогда всех построили: там одну роту, вторую, третью. Потом к нам приехал покупатель, как тогда таких людей называли. То есть, это был представитель, который нас на фронт должен был сопровождать. Смотрим: командир полка здоровается со всеми. Подходит к одной группе бойцов и говорит: «Здравия желаю, товарищи бойцы». Те: га-аа-аа. Он: «С сегодняшнего дня вы будете минометчиками». Те: «Урааа». Подходит к нам. «Здравия желаю, товарищи бойцы». Мы говорим: га-ааа-ааа. «С сегодняшнего дня, - говорит он нам, - вы будете пулеметчиками». А потом, значит, подходит к стрелковой роте и примерно то же самое им говорит. И всех нас вместе после этого отправляют на фронт.

И.В. Как называлась ваша часть, в составе которой вы прибыли на фронт?

Г.Г. Могу полностью сказать ее название: 63-я горнострелковая дивизия, 63-й горнострелковый полк, пулеметная рота. Относились мы к 44-й армии. Правда, сначала мы были в 51-й армии, когда высаживались. А потом стали относиться к 44-й армии. Что еще о высадке можно рассказать? Помню, когда мы высаживались, был у нас лейтенант, которого ранило в плечо и в руку. А на командиров взводов нам не везло. Младшие лейтенанты. Первый был, назначили его, младший лейтенант Валера. Я еще ему отдал сапоги и кожанку, когда пришли в Обинскую.

И.В. Расскажите поподробнее, как непосредственно сама ваша высадка проходила. Что-то вам запомнилось?

Г.Г. То, как проходила наша высадка, я, конечно, помню. А че ж не помнить ее? Я все досконально помню. Ну как проходила она? Помню, когда мы шли с Новороссийска на корабле десантом на Керчь, то тогда, можно сказать, мы живы едва-едва остались, потому что на нас налетели немецкие самолеты. Один самолет, правда, задымил, потому что у него больше не было боеприпасов, а другой ушел раньше. Но один, как сейчас помню, всё нас обстреливал, - тот, который был последним. Он даже бил по нам с крупнокалиберного пулемета. А какое у нас было вооружение на корабле? На носу - зенитка, сорокапятка, на корме - тоже сорокапятка-зенитка, а там, где кубрик был наверху, стояло четыре спаренных пулемета зенитных с одной стороны и с другой стороны тоже четыре спаренных зенитных пулемета. Вот они отстреливались. И когда это все закончилось, картинка нам такая представилась: там - мачта отбита, там - кубрик отбитый... Вот такие дела творились у нас на корабле! И вот там, где был кубрик, было с одной стороны что-то брезентом накрытое и три бескозырки лежали. Это, значит, были наши матросы, которые погибли, когда отстреливались. А с другой стороны кубрика два человека лежали: в бескозырках и накрытые брезентом. В общем, во время этого налета немецкой авиации у нас на корабле пять человек погибло, а трое или четверо раненых моряков ходили около нас и рассказывали, как это всё дело было. Как мы остались целы, я даже и не представляю. И когда мы потом зашли в Тамань, немножко разобрались там, все такое подремонтировали, нам чуть чуть есть дали. Немножко: какой-то каши и чаю. И мы, значит, уже в это время стали подготавливаться к боям: пулеметы протирали. «Все оружие готовьте хорошо, - сказал нам командир. - Что было все туда-сюда: патроны проверяйте, ленты, диски на Дегтярева». И, наверное, часа в 2 или 3 ночи мы вышли в открытое море. Правда, часов в то время не было: время как-то по другому определяли. Мы думали, что идем на Севастополь. И вдруг командир наш нам объявляет: «Готовьте оружие к бою, идем десантом на Керчь!» Вот так и было. И мы сразу пулеметы, диски приготовили к бою... Там специальные коробки были, в которых были по три диска и ленты. В ленте - 250 патронов. Все готовили: гранаты там, например, приготовили, туда-сюда. И когда мы начали высадку, подошли тихонечко мы к причалу, то не слышно было ничего. Ну темно тогда, честно говоря, еще было. Но немец все равно шум заметил. Хотя мы высадились тихо, все равно шум создавался. А у них, у немцев, все было прострелено уже в то время. Они умно воевали, вот. И когда мы высадились, они начали сразу осветительные ракеты пускать над нами. И как начали по нам потом лупить. И ведь что интересно: разрывались снаряду не снизу, а на высоте метрах в пяти-шести. Осколками разлетались и всех поражали. Что ни говори, а немец умел тогда воевать. Ну сразу мы после этого начали быстрей продвигаться. Нас всех так ломануло!!! Я еще был в воде, хотя берег был рядом. Меня после этого сбило, после чего я в воде оказался. А тогда, говорят, было 17 или 20 градусов мороза. Потом — пурга, волна. Сразу я обледенел почти. И вот бои у нас продолжались, пока, значит, мы не отбили Самострой, где была фабрика, а дальше была конюшня, а потом стал автопарк. Но Самострой тогда был не такой большой, не такой, каким он стал сейчас. Пока не отбили мы, бои продолжались...

Ну а дальше что было? В общем, когда мы высадились, то начали на немцев наступление. Там другие войска тогда тоже начали высаживаться. Минометы спали выгружать, по катушке стали связь проводить. Ну и начали, разумеется, палить по немцам. А Лубенцов там на пятачке держался. Кругом немцы были. Метров 200, не больше, их от немцев отделяло. Там везде позднее стали высаживать людей корабли. И началось наступление в Камыш-Бурунке. И вот нам нам, как сейчас помню, всё не везло на командиров. В общем, получилось так. Когда мы Самострой отбили, нас переодели. Мы растирали спиртом ноги, было всё такое, ля-ля-ля. Надели мы сухое нательное, ватные брюки, все мы оделись. Шинель заменили мне, помню, мокрую на сухую. В общем, у нас все обмундирование было с иголочки выдано новое. Первый раз нас так одели. Начиная, можно сказать, от нательного белья и кончая шинелью. В том числе, кстати, выдали нам и надшлемники, шапки всякие. Короче говоря, выдали нам всё новое и еще не ношенное. И вот мы когда развернулись, отбили немцев и пошли туда, чтоб освобождать Камыш-Бурун, в то время там было мало построек. Это же после войны эти места все застроили. А в то время было так с этим: вот как едешь на залив, с правой стороны почти построек не было — был стадион и всего лишь немного домов. А так там кругом был пустырь. В общем, пошли мы по этим местам. И только у нас Валера поднялся, это — наш командир взвода, и успел сказать: «Приготовьтесь к прыжку вот на ту точку. Любым способом чтоб были там». Только поднялся, и его прошили пулеметной очередью. Или автоматом. Он погиб сразу. И уже тогда мы пришли в Марфовку. Нас там расселили. Но мы были не как отделение пулеметное из девяти человек, это так обычно в армейском отделении положено, - у нас в отделении было семь человек. Но кто у нас был в отделении? Первый номер пулеметчика и второй. Первый — командир отделения, второй — его заместитель, остальные пять человек — подносчики патронов. Они патроны, эти подносчики патронов, короче говоря подносили патроны и у них винтовки были. И когда мы пришли и уже освободили Камыш-Бурун, такой Калинин пошел у нас в разведку, взял моряков и отправился на Керчь. Потом вдруг слышим, что нам передают оттуда: «Керчь свободна! Немец ушел». И мы развернулись и - на машины. Ну на машины мы сели, чтоб пулеметы оттащить, - все-таки устали очень к этому времени. И к вечеру, по моему, 31 числа декабря месяца, мы прибыли в Марфовку. Нас там разместили и накормили как следует. Мы там, помню, съели свое спрессованное НЗ. Ведь у нас там было пшено, сахар, мясо. Хозяйка нам приготовила это всё, накормила. Мы кашу с мясом и суп с мясом поели. В общем, мы там хорошо наелись. Нас чаем она еще поела. Мы ее поблагодарили за то, что она поесть нам дала. Потом - обмылись. До этого все же грязные были. Вот так мы тогда отдохнули в Марфовке. А потом нам сказали: «К 8 часам собираться!» Приходим, значит, мы на место. А там уже нам построение общее сделали. Кстати говоря, там уже и другие части собрались: стрелки, минометчики. В общем, три роты нас там собралось, если не больше. И командир батальона что ли там тоже оказался. Но, честно говоря, я его раз и видел всего. К нам он подошел, поздоровался. Мы ответили ему приветствием ответным. Уже у нас побило порядком тогда ребят. Ну процентов 25 мы потеряли уже от роты всей. И подходит тут вдруг к нам наш командир роты. Рука у него уже перевязана. Но она была немного разбинтована, это было видно, а гимнастерка разрезана. «Ну, - говорит он нам, - ребята, прощайте. Я передаю вам нового командира роты. Он будет вас жалеть и вы его жалейте». И знакомит нас с новым командиром роты пулеметной Евгением Жильцовым. Так вот, он, этот Евгений Жильцов, нас жалел, пацанов. Все больше стариков отправлял, а нас и в дозоры меньше посылал, и туда-сюда и так далее. И греться, кстати говоря, разрешал в блиндажах, там вшей морить и так далее. Тот попрощался с нами, туда-сюда, передал нам нового командира нашего. Тогда мы все тут же познакомились. И там, собственно говоря, мы оказались уже вместе с 44-й армией. И мы пошли после этого мы уже не на Владиславовку, где 51-я армия была, а на Феодосию. Феодосия тогда нами была отбита. И так вот мы прошли оттуда и дошли до Старого Крыма. Около Старого Крыма закрепились. Что это были за бои? Я не знаю, как об этом даже и говорить. Конечно, было слабое у нас командование. Подготовка была плохая. Ну что наши командиры хотели, рассчитывая на то, чтобы мы за месяц стали какими-то бойцами? Кстати, на том участке фронта, где мы были, был командующим генерал-лейтенант Львов такой. Остальные были генерал-майоры, которые командовали армиями. У нас был Первушин, генерал-майор. А Львов был командующим армией. Но это была 51-я армия. А 47-я армия вообще второй эшелон заняла. Ни блиндажи ни строила, ни противотанковые рвы, ничего, и первая рванула. Вот это и был прорыв фронта. Вот кто на самом деле был виновник всего этого дела: 47 армия и Мехлис, который там сидел с ними. Представляешь? Сидели полгода почти в обороне и не могли ничего приготовить, чтобы встретить немцев. Ничего же не приготовили! И первые рванули. И пошел такой вот разлад, что это был ужас один. Меня капитально ранило в тех боях. И удачно после этого переправили меня в город Новороссийск.

И.В. Кстати, скажите, а как вас ранило?

Г.Г. Как ранило? В общем, знаете, у меня было много случаев, когда я должен был погибнуть. Как оставался я жив в этих ситуациях, я просто не знаю. Расскажу о них вам. Раз, например, такой был со мной эпизод. После боя тот, который был у нас старшим, сел туда-сюда. А у нас, значит, нагрузка была меньше, чем в других взводах. Я был во втором взводе. Тогда он, этот старший, решил меня и еще одного, по моему, старшего взвода, которого Мишка, если не ошибаюсь, было звать (с Самостроя, с Камыш-Буруна), поставить в дозор. Становиться в дозор нужно было с одной стороны на расстоянии двух метров друг от друга и с другой стороны — двух метров. Там пулеметные гнезда устанавливались. И соединялось все общими окопами. В общем, было так сделано, что один дозор стоял на той стороне, я на этой, ближе к тому месту, где наша часть была. А тот, значит, подальше стоял. И летала, как сейчас помню, «Рама», «Фоккеh-вульф», - такой, в общем, разведчик немецкий. «Ну, - думаю, - что-то будет». А я уже в то время курить начал. Бывает, покуришь — и как будто после этого жрать не хочется. Голодные же мы были. Конину ели, хотя и без соли. Пошмалит, бывает, как-то ее в блиндаже, а потом по очереди все ходили и жрали ее. Потом плюнешь: полный рот крови.Так и зубов не стало. Так вот, значит, я и подумал: покурить надо. И стал я прикуривать. Но закурить-то было нечем! Думаю: «Пойду пока сбегаю, пока тихо, достану, чтоб прикуривать чем было». Только я вылез из этого окопа, как начали шмалять немцы с минометов и с орудий по нам. Я успел в воронку упасть. Сколько он там лупил, черт его знает. Но, правда, там часть наших успели пулеметы быстро убрать, а некоторые — нет. И у одного пулемета «Максим» пробило кожух и повредило что-то там у него. Так лупил тогда немец, что черт его знает, что там было. Те-те-те, - так только все и сыпалось. Котелок у меня был весь в дырках был, шинель — тоже кое-где в дырках. А я ничего не получил. Только оглушило меня и я, значит, контузию получил. Но я, честно говоря, не придавал этому значения. Я только позвал лейтенанта. Говорю: «Евгений, мне чего-то гудит в ухе и плечо чего-то задело...!» Он говорит: «Иди в санчасть». Говорю: «Меня в санчасть положат, а ребят расстреляют своих». И отказался. Потом из-за этого, уже после войны, у меня рука отнималась, и я вынужден был уйти с производства в школу. Было такое даже время, что не мог говорить и плевать не мог даже. Три раза со мной такое происходило. Первый раз было в 1946 году, когда я в «ремесле» работал. Второй раз - в 1949-м. И третий раз - в 1958-м. Ну я тогда уже ушел с производства в школу, когда со мной это было.

Ну это в первый раз, значит, такое было со мной событие. А потом было что? Значит, у меня вообще голова маленькая. Так что я благодаря этому на фронте сделал? Я понял, что без котелка пропадешь - и так еды нету. В общем, в качестве котелка я приспособил каску... Помню, у нас были кинжалы в винтовках. Так вот, кинжалы мы, пулеметчики, оставляли себе, а сами винтовки другим отдавали. Кинжалы же, вернее, такие штыки, как кинжалы, я говорю, себе оставляли. Ну это так, к слову. В общем, чтобы сделать с каски котелок, я пружину выдолбал с нее. И у меня так получалось: поел с каски, когда есть еда, потом снегом протру, вытру, и на шапку, значит, одеваю. Она же без пружины больше объем имела. Таким образом, я стал и каску, и котелок носить в одном виде. И каска спасала жизнь.

Третий случай у меня был, значит, такой. Приходит вдруг к нам один солдатик из пополнения. А мы уже к тому времени, пока были на фронте, привыкли калину жрать. Так с животом, если освоишься, от нее более нормально бывает. А он поел в первый раз ее и его от этого пронесло. Ну пришел он к нам в качестве пополнения. Ночью они пришли. Все время ночью же пополнение приходили. Так вот, он после того, как поел калины, нам и говорит: «А где здесь сходить по большому?» Я говорю: «Сходи туда-то, там воронок полно и окопы заброшены. Иди и все!» Он побежал. А здесь как раз в это время обстрел начался. Как начал по нам немец шмалять. Ужас! Вот сколько обстрелов было, я что хочу указать, все равно мало было жертв после обстрела. Зарывались потом в землю и все было нормально. Так было и тогда. Но только обстрел закончился, этот солдат бежит и кричит: «Посрал, посрал, посрал!» «Слава Богу!» - говорю. Так вот, после этого у него около лодыжки ногу оторвало. Вот так, только пришел. Дня не прошло — он уже ногу потерял. И в другой раз такое, например, бывало. Вот приведут нам пополнение. А дня через два — три — наступление. Но к этому времени уже нет его. Вот так. А как мы готовились к наступлению, допустим? Вот объявляли нам, что надо, например, к наступлению готовиться. Нам заранее саперы ночью делали окопы, делали пулеметные гнезда и так далее. На возвышенности где-то это делалось. Мы ночью с одного фланга на другой фланг незаметно переходили. Наше место занимали другие части, а мы, значит, уходили со своего старого места на новое. Когда приходили на новое место, мы эти свои окопы уже занимали пулеметами. Устанавливаем, все готовим к бою, бруствер и так далее. Во время одного из боев, помню, был такой случай. Когда наша пошла пехота вперед, орудия наши пробили по немцам. Те, конечно, ответ дали хороший. И когда наша пехота пошла, то мы, значит, с возвышенности через головы нашей пехоты ударили по немцам. Короче говоря, всё заготовлено было заранее. И вот мы через них били по немцам. А когда уже немцы прорывались и шли на нас напрямую, тогда уже мы шли, как говорят, лоб в лоб. Вот один раз такой бой, например, был. Это было как раз тогда, когда меня ранило. Такой, конечно, сильный был это бой, что это был ужас один. Мы тогда хотели отбить Феодосию. А Феодоссию мы сдали 15-16 января 1942 года. Так мы оттуда еле живыми ушли. И вот наши были окопы недалеко от моря рядом. Нас от немцев отделяли каких-то метров 200. Рядом были сарай, деревня,.. Раньше там была такая деревушка: строений штук 20 там насчитывалось. И уже когда начали мы это наступление, он пошел в атаку на нас. Ну что? Мы были совсем еще пацаны, а у него такие лбы были здоровые. Ну начали мы их бить. Мы почти в упор по ним били. Все-таки побили их, уложили. Нам кричит где-то Женька, наш взводный командир: «Вперед, перебежкой!» А там, где пулемет бил по нам, что-то замолкло всё. Мы кричим. Откуда-то немецкая речь слышна. Я говорю Кольке, дружку своему, который потом пропал без вести: «Колька, глянь, что там такое. Я пока один здесь побуду с ребятами». Вообще тогда ребят у меня, кроме него, оставалось всего двое от расчета - тогда уже двоих ранило и одного убило. Всего, как говориться, нас в семье оставалось четыре человека: он, я и вот этих двое. Ну со мной остаются двое, а он побежал туда узнавать, что и как. А там, оказывается, весь расчет уничтожили немцы и оттуда напирали на нас. Тогда этот Колька схватил пулемет Дегтярева и начал от них отстреливаться. Один, пока не подошли наши части, матушка пехота, он держал оборону! И никаких орденов раньше за это нам не давали, никаких наград. Дали нам только звания сержантов, да и то - не записали в книжку. Так по документам мы и остались рядовыми. А мы как командиры пулеметного расчета должны быть сержантами. Ну когда подошли наши, он прибежал ко мне. Говорю: «Что там такое?» «У первого номера пулеметчика убило, а те двое были ранены, - сказал он мне. - Раненых я отправил, сказал, чтобы уходили в тыл, один ранен в руку, другой в ногу ранен, а сам я начал отстреливаться. Пока части не подошли». Ничего не дали! Раньше не давали орденов. Это потом уже стало такое: пах — и Герой Советского Союза. Раньше такого не было. А дальше пошло что потом? Дальше стал кричать наш взводный Женька: «Давайте перебежками вперед!» И мы пошли вперед. Он как даст сзади: то минами, то снарядами, то пулеметной очередью. Представляешь, какая была обстановка? Еще автоматы бьют, свистят пули кругом. И я говорю своему дружку: «Колька, беги вперед. Где увидишь окоп или воронку — дай знать, я перебегу к тебе». Он побежал. Тут как рванет, и он упал. Думаю: наверное, убило. Потом смотрю: нет, Колька поднялся и снова бежит. Он побежал и оттуда что-то начал мне махать. Ну сколько он бежал? Ну метров десять - пятнадцать, не больше. А мне почему-то казалось, что долго. И я начал тоже бежать с пулеметом с Дегтяревым. Только побежал, вдруг слышу звук дуду-дум, это — мины. Осколки свистят перед тобой. Уже добежал к нему почти близко. Ну метра два, наверное, не добежал. И сразу обстрел такой начался. Я так упал в воронку вниз, пулемет так, мы так, а ноги — вверх. Сзади как даст метра в три-четыре от меня. Я так: аааа. И больше я ни хера не помню.

Очнулся уже я после того, как получил ранение, на какой-то территории. Лежу в болоте, замерзший, на улице - градусов 25 мороза. В общем, у меня получилось так, что шесть штук в спину и в ногу мне попало. Но кровь не стала идти с ноги. Когда я очнулся, было уже темно. Немцы - там-то, наши - там. После этого я, значит, развернулся и начал ползти с этого болота. Я думал, что я долго полз. А потом оказалось уже, что меня нашли всего в полтора метрах от болота. И как я остался жив тогда, тоже удивительно. Представь себе, что получилось. Рано утром, когда я так ничком лежал, а мой пулемет в болоте (но я после этого, собственно говоря, его уже больше и не видел), как это было обычно заведено, приходили команды и собирали убитых для того, чтобы их хоронить в братскую могилу. Вот две подводы и четыре мужика, значит, за этим делом туда, где я был, пришли. Они убитых берут и раз - на подводы бросают, потом дальше едут. Подходят и ко мне, значит, этих два мужика. Ну я же не знаю ничего, потому что я лежу ничком. Они только собрались меня положить на подводу, чтоб хоронить, как все вдруг изменилось. Короче говоря, они меня перевернули, чтоб взять за руки и за ноги и затем бросить на подводу, как я вдруг застонал. «Он же жив!» - сказали они. Ну и тогда меня быстрее метров за 500 перебросили на другую подводу, на которой повезли в Батайск — там был 115-й полевой госпиталь нашей дивизии. Понятно? Вот таким образом я остался жив. Там, значит, осколок недалеко у меня вытащили, замазали все, что там было, заклеили. Оттуда меня перевозят сюда, в Керчь, на Шлагбаумовскую улицу — там тогда была больница имени Пирогова, а сейчас, значит, протезная располагается. Понятно? Там мне обработали рану, перевязали, все замотали. Там, в больнице, даже были душевые. Вообще она была двух или трехэтажная — эта больница. И забор был там такой. Там, в этой больнице, меня обмыли, туда-сюда, ля-ля. Кругом - медсестры. Ну я пацан был тогда. Меня вообще все звали малыш или пацан — я был самый молодой. День я в больнице просто так пролежал. А потом как положили меня на чистую простынь, так я как будто в раю оказался. Сняли и на дозировку отправили: вшей морить. Тогда вшей полно было. Бывает, полезешь куда-то к себе рукой — уже пачка вшей у тебя. Потом, когда я уже более-менее очухался, приходит одна женщина и спрашивает: «Кто здесь есть с Керчи?» Я говорю: «Я - керченский. С завода Войкова, с Колонки. Ключи соседям отдал». Ну и я, значит, рассказал ей, что ключи от своей квартиры тете Марии с восьмой квартиры отдал. Но к тому времени, как эта женщина пришла, я уже полгода пролежал в госпитале. Я ей сказал: «Так и так, я сейчас здесь живу». Она мне и говорит: «Напишешь записку — я передам». Я написал записку: «Тетя Мария, я тяжело раненый лежу, на Шлагбаумовской улице, больница Пирогова и так далее и тому подобное. Что будет дальше — я не знаю. Если можете — приезжайте».

И только я написал ей эту записку, как вдруг в этот же день вечером меня отправляют в Камыш-Бурун. А я же лежачий был: куда меня понесли, туда я и поехал. Привезли нас в Камыш-Бурун. Там, значит, где-то нас поселили в госпитале каком-то. Я помню, в каком доме нас разместили. Только помню, что это были двухэтажные здания какие-то. Там был лестница наверх. Мы, лежачие, внизу были, а кто ранения рук и прочие ранения имел, но кто мог ходить, располагались наверху. Там мы пробыли день или два. Ночью нам медсестра говорит: «Готовьтесь, собирайте свои вещи, там вещмешки упаковывайте, - вы должны сегодня эвакуироваться на Новороссийск». Мы собрали шмотки, туда-сюда, ля-ля. А медсестра, девчонка, помогла мне сложить это всё и завязала. «Вот здесь, - говори она, помню, мне, - когда будете идти, скажете, и я вам помогу». Ночью подняли меня, потащили. Так девчонка эта меня и сопровождала. Вот! Ну как мы добирался до Новороссийска? Добирались мы до туда на кораблях. Там, помню, были площадки метра 4 на 4 или 3 на 4. Как положат лежачих — подъемный кран раз - и их в трюм опускает. А там - моряки здоровые, медсестры. Там же, в трюме, наши палаты и были разложены. Под низ подложено сено, чтобы не было жестко лежать. И нас складывали там как штабелями. Хорошо, что мы удачно пришли в Новороссийск и по пути немцы не бомбили нас. Утром просыпаемся, а моряки кричат: «Новороссийск, ребята! В Новороссийск прибыли». В общем, прибыли мы в Новороссийск. Там я пролежал, наверное, недели две. Потом мне и говорят: «Готовьте все такое, что нужно, мы вас будем эвакуировать». И после этого я, значит, отправляюсь на поезде в Железноводск. Этот Железноводск располагался в километрах 20 от Минеральных вод, вот это он был, значит, там. А там ниже уже был Кисловодск. Поняли? Нас кладут в госпиталь, который в санатории находился. Помню, там нам и даже портвейн давали по полстакана и больше, там и в нарзане обмывали, там и лечили. А обработку ноги полностью не делали чего-то. Завяжут — и все. У меня, как вам сказать, в том месте на ноге, в которое я был ранен, оставался кусок мяса. Потом сзади - кусочек тела. А там - мяса кусочек. Но я, помимо того, что получил ранение, был еще и обморожен. Там мы побыли сколько-то. И там еще, значит, меня вот как обманули. Мне сказали: «Вам надо езжать дальше, вас будут эвакуировать». Месяца через два меня эвакуировали. Но перед тем, как это сделали, все новое белье, а это - шинель, фуфайка, гимнастерка, брюки, ну нательное белье — это ладно, шапка, и так далее, забирали, а мне выдали старое белье. Я говорю: «А это не мое». Мне отвечают: «Приказ: все новое оставлять. Какая вам разница? Пойдете в армию — вам новое дадут. Поняли?» И мне барахло дают, вот так. Мое же и забрали. Я не стал упираться: мол, давайте мне мое белье и мое одежду. Мне ведь только одно говорили: «Надо ехать. Нечего туда-сюда что-то делать». Ну что я? Пацан был. Что мне? И меня снова грузят и везут. И оказываюсь я в Армении, в городе Дилижан. Ленинакан, Кировокан, Дилижан, - вот в район этих городв я и прибыл. Мы расположились в 20 километрах от озера Силан. Сейчас там железная дорога стала. А раньше с Кировокана туда автобусами возили. И что интересно? Когда привезли в Дилижан, какой-то армянин, ну лоб, взял меня как ребенка понес с вагона. Поняли? Я еще тогда так подумал: «Мы воюем, а такой лоб живет и не воюет». В Дилижане, значит, нас поместили сперва в школу, а через полмесяца переселили в то здание, где бывший был санаторий. Тем речка течет. Так там, помню, еще золото все искали. Продавали там всякое. Я ходил туда на всё это смотреть, когда немножко ходить стал на костылях. В общем, с этим было как: с выходами в город? Нас в санаторий поместили. Там был такой спуск. Вот мы, значит, на танцы собираемся. У нас были пиджаки и брюки. Не халаты, а именно пиджаки и брюки. Но дело в том, что спускаться туда могли только те раненые, которые были ранены, к примеру, в руку. А нас же не пускали через проходную и по городу мы не ходили. Как у нас было что? Те раненые, которых выпускали в город, подходили к окнам и говорили: «Костыльщики, давайте». Мы, значит, костыли под себя, прыгаем, а они нас внизу ловят. Там, на улице, мы снова пересаживаемся на костыли и идем на танцы. А обратно нас уже пускают в госпиталь. Куда они денутся? Все равно пустят. Вот так в Дилижане я лежал.

А потом, значит, что было? После, как сейчас помню, приходит наша врач лечащая, грузинка, и говорит: «Знаешь что, Георгий? Вам придется ампутировать ногу. У вас начинается гангрена». Я говорю: «Как? Сколько времени прошло, ничего не было. А через четыре месяца какая может быть гангрена?» «Вот так, - говорит она мне, - надо ампутировать. Иначе вы умрете». Я говорю: «Умру, и ладно». А я же не знал, где мать находится, не знал, где брат, потому что он эвакуировался с соседями. Ничего этого я не знал. Думаю: если умру — никто и знать не будет. Вот такая мысль была. Ну она, значит, поговорила со мной. Говорит: «Ну как хотите. Подумайте хорошенько над этим». Но всё дело в том, что нас таких много оказалось: таких, которые не захотели ампутировать ни руки, ни ноги. А она грузинка сама была. Так она что после этого сделала? Она созвонилась с Тбилиси. Там знакомый у нее врач был. Правда, он русак, русский был. Ему лет 40 было, не больше. Когда мы отказались, что не будем операцию делать (правда, не все, но кто-то там был против), она нам сказала: «Мы тогда отправим вас в Тбилиси, на проспект Руставели, там есть полевой госпиталь. Там есть знаменитый хирург. Что он решит, то и будет. Согласны?» Мы говорим: «Согласны?» Нам две сестры медицинских дали. Ну нас человек двенадцать собралось таких. И поехали. Приехали на проспект Руставели. Там — госпиталь. Нас разместили в палаты. По три человека там были палаты. Кормили хорошо. Нас там еще и обмыли. Говорят: завтра будет обход — тогда все и решится. А мы же не знали. Сказали нам только одно тогда: знаменитый хирург будет вас смотреть. А мы только приехали и еще сутки даже не прожили. Потом к нам в палату вошел какой-то человек, там с ним люди что-то писали-писали-писали, а после он пошел дальше. И заходит медсестра. Я говорю: «А где знаменитый хирург? Прошли обходы, а чего-то я не вижу его». «Он же с вами разговаривал, - сказала она мне. - Это лет сорока мужчина такой». Но он был, как сейчас помню, по-моему, ростом ниже меня, но плотнее. «Тогда когда будут операцию делать?» - спрашиваю эту медсестру я. Говорит: «Все обойдется. Вас будут вызывать. Сегодня такой день. Часиков в 11 начнется». Ну там одного повели нашего бойца к хирургу. Ему ничего не могли сделать и руку отпилили до локтя. Потом моя очередь пришла. Пошел я, значит. К нам в палату привезли коляску, на коляску меня переложили и повезли. Стол - узенький. Положили, значит, меня на стол операционный. Все завязали, только у головы осталось незавязанное. Смотрю: медсестра сидит. Около меня - трубочка, вода, стакан воды. С другой стороны тумбочки опять медсестра стоит. А привязали около головы меня с одной и с другой стороны. Этот хирург мне и говорит: «Я буду делать операцию. У нас нет средства замораживать что-то. Будет больно — орите, ругайтесь, матюгайтесь, но только не мешайте мне работать». Я говорю: «А когда будете резать, скажете?» «Тогда будет видно, - говорит он мне. - Конечно, скажу. Тогда придется замораживать». И начал шерудить у меня по живому. Вот он делает что-то и мне от этого плохо делается. Я оп: в обморок. Тогда медсестра мне дает нюхать наштырь с этой стороны. Другая на меня: хо-фо. Я очухаюсь, медсестра моргнет, а врач дальше шерудит. Сколько он делал эту операцию, не знаю. Когда он кончил свое дело, я в поту весь был. Как только встал, раз за ногу — целая. Мне сразу легче стало. Потом подходит ко мне этот врач и говорит: «Ну как? Ты молодцом держался. Хоть и орал, но все таки мне не мешал работать». И на подносе показывает косточки и осколочек. Вот что у меня было в ноге. Он мне сказал: «Если через две недели не будет никаких процессов и будет нормально все, вы будете с ногой. Договорились?» Я ответил: «Договорились». Он меня за руку, попрощался, и все. Сказал: «Ничего, держитесь». И так я остался с целой ногой. Я ушел из госпиталя через полгода после этого. Ведь у меня рана еще была где-то четыре на пять сантиметров открыта. Ну я на костылях тогда ходил. Мне дали отпуск на полтора месяца. Потом дали отпуск два месяца. Я мать не знал где найти. Поехал к дружку Мишке, у него руки не было — оторвало ему в десанте ее. Фамилия его была Доров. У него, значит, какое-то время проконтовался, а как Керчь освободили, я снова вернулся в Керчь. И уже сперва нашел я сестру свою, а через шесть лет нашел и мать. Она оказалась в Средней Азии под Ташкентом.

И.В. Вас комиссовали из армии по ранению, насколько я понял?

Г.Г. Мне все время давали отсрочку. Раз я пошел в армию, а у меня опять рана открылась и меня опять вернули в госпиталь. Дали после этого отсрочку шесть месяцев. А потом списали под чистую. Это было, по моему, 16 февраля 1945 года, когда в связи с ранениями (у меня ранение и контузии), пребыванием на фронте, мне приписали какую-то статью, которая так гласила: снят с воинского учета, негоден к воинской службе. И дали мне тогда белый билет. И получил я еще раньше на год вторую группу инвалидности. Так что я инвалид войны уже 69 лет.

И.В. Скажите, во время войны вас награждали?

Г.Г. Раньше наград не давали нам никому. Вот только дали мне на фронте звание сержанта, да и то — не записали в документах. Но, знаете, я вам так про это скажу: мы сражались не за награды, а чтоб победить фашизм. Сначала был Керченский-Феодосийскйи десант, где участвовало в первой высадке 75 тысяч человек. А потом начали три армии высаживаться. Видите, сколько было войск! И дали Героя Советского Союза только одному — капитан-лейтенанту Цысленко. Никому больше ни одной награды не дали. А когда уже наступали мы, в 1943-1944, тогда уже было такое: пах — награда, пах — награда. А тогда не давали.

И.В. Какими были ваши потери во время боев?

Г.Г. Сумасшедшие были потери. С этим у нас было так: как бой - так потери. Вот как наступают наши части, так три-четыре тысячи — это наши потери. Как бой — так потери по три-четыре-пять тысяч человек. Вот так нас немцы и били. Вот нас уходило много добровольцами отсюда: с деревень, некоторые - с районов, с Камыш-Буруна, с Самостроя, где каменоломни. С Самостроя, помню, были такие Леха и Мишка, их фамилии я забыл. Леха погиб, а Мишка вернулся, но через два года похоронил я его — от ран умер. С Виктором Коротченко другая история: пули его не взяли, а от рака он умер. С которым из тех, с которыми мы вместе учились, погибли. Представьте себе: потери вообще были такими, что если уходило на фронт добровольцами нас человек сорок, может - больше, может — меньше, то вернулось в Керчь только трое. Вот и считайте, какими были потери из числа 43 человек. И то - один умер через два года из-за ран, а Виктор Коротченко от рака умер в 1969-м году.

И.В. Погибших как хоронили?

Г.Г. Ну как хоронили? Я и не хоронил их. Был человек на фронте, который собирал убитых на бричке. Потом отвозил их туда, где там яма была порядочная или там что. В общем, такой ров там был. Туда их складывали, накрывали там брезентом или чем попало и засыпали. И все.

И.В. А медальоны носили?

Г.Г. У нас не было медальонов. Но у меня не только была, но сохранилась и сейчас, красноармейская книжка. Там вбито все: написано, что я пулеметчик, там и печать, и все такое есть. Короче говоря, там у меня все есть.

И.В. По каким целям чаще всего вы стреляли, когда были пулеметчиком на фронте?

Г.Г. По каким целям? По немцам. Мы же были основная сила и поддерживали пехоту. Наша рота воевала так, что то туда нас бросали, то — сюда. Били как хотели, это был ужас самый настоящий. Вот придет, бывает, пополнение ночью. В нашу роту, допустим, там человек 30-40. Как бой начинается — уже их нету. Такими вот и были наши потери.

И.В. Бывало ли такое, что заклинивало пулемет?

Г.Г. Никогда. Молодец пулемет был. У меня Дегтярева пулемет был. Я на «Максиме» всего два раза работал. Один раз это было здесь в десанте, когда пулеметчика убили и пришлось тогда, значит, мне взять пулемет. И в другой раз мне пришлось это сделать: когда пулеметчиков, и первого, и второго номера ранило. Одного, второго номера, ранило в живот, а это, считай, что уже верная смерть, если в живот ранило. А того в плечо и в руку ранило. И мне пришлось за пулеметом за «Максимом» работать. А в основном друг у меня был — это пулемет Дегтярева, ручной. Он весил 10,400 килограмм, но вместе с диском — килограмм 11. Вот попробуй с ним побегай. А тот надо катать. В бою по всякому было: и в грязь, и везде приходилось бегать.

И.В. Страх испытывали на фронте?

Г.Г. Я бы не сказал, что особенно страх испытывал. Че-то мы как-то не переживали особенно на фронте. Но мы были в то время пацаны. Еще хочу заметить что я на эту тему? Что я в детстве был такой не тихоня. Шаловливый. Я был хулиган. Ну такой, например, был, что Веру Белик, которая потом стала Героем Советского Союза, за косички дергал. Шустрый был такой. Это я говорю к чему? Те, кто был более-менее хулиганистый и попал на фронт, большинство сохранились. Кто были тихонями, все погибли. Вот с наших домов все, которые были тихие, все погибли. А кто был немножко шустрый, большинство остались. Не все, конечно, но больше сохранились, чем тихие.

И.В. Другие национальности воевали с вами?

Г.Г. У нас были елдаши. В нашей части, в нашей дивизии. Это был ужас один. Наверное, наши их больше расстреляли, чем они погибли. Вот, бывает, немец листовки сбрасывает, прокламации. Там, на этих листовках, нарисована, как Сталин идет согнутый, и подпись: Москва в наших руках, это будет вам пропуск, переходите линию фронта и вам будет обеспечена жизнь. И вот они ночью соберутся два-три человека, этих елдаша, и уходят к немцам, а там их перехватывают, трибунал, и — расстрел. Елдаши - это так мы азербайджанцев называли. Самые плохие вояки они были. Вот армяне хорошо воевали. Киргизы — хорошо, казахи - тоже. Казахов, правда, мало было, но все-таки они были. В общем, пополнение их приходило. У нас, в нашей роте, этих елдашей, правда, не было, а вот в других частях — были. Так это тоже был ужас один. То начнут бить, они соберутся, орут, как дадут — и никого не остается. А воевали очень плохо они.

И.В. Политруки были на фронте?

Г.Г. Конечно, были.

И.В. Как к ним относились?

Г.Г. Нормально относились, как ко всем. Мы даже особенно не козыряли никому, как в кино это показывают. Вот придет, бывает, командир и скажет: «Георгий». Ну знали пацаны все там. Познакомились и с более пожилыми. Бывает, тебе скажут: «Тебя лейтенант зовет!» Говоришь: «Скажи: сейчас приду». Не то чтобы там козыряли. И пошел. Вот там и козырнешь, когда на место придешь. Спросишь: «Меня вызывали?» «Да». «Слушаю». Он говорит: вот такое задание будет и то-то то-то-то. Или скажем, например: «Сегодня из боев пришли, ваш взвод не участвовал, вам придется быть сутки в дозоре». А что значило быть в дозоре? Это по два часа с одной стороны окопа стоишь и с другой. А у нас две плащ-палатки всего было. Одеваешь плащ-палатку, завязываешь все, берешь винтовку или там карабин и идешь... И вот мерзнешь потом на морозе два часа, пока смена не придет. Потом отдохнул часа четыре, и снова — в дозор. Это было самое такое испытание на фронте. Еще раньше, когда обстрел делали немцы, это вообще был кошмар. Ой, что там говорить!

И.В. А под бомбежки вы попадали?

Г.Г. Всю дорогу, пока мы ехали для высадки десантом в Керчь, нас бомбили. В общем, лупили по нам. А потом, когда прибыли на место непосредственно, только тогда начали там занимать ночью всё и перешли на другие позиции. Там окопы порыли немножко. Помню, начал окопы углублять туда-сюда. И вдруг - «Рама» прилетела, это — немецкий самолет-разведчик. Он как начал по нам шмалять. Колька-дружок прибежал в окоп покурить. И мы только начали курить, как начало твориться что-то ужасное. Мы как легли тогда. Хорошо, окопы были нормальные. Осколки пролетали и нас уже не цепляли. По нам выпустили снарядов и мин 250 штук. Это соседи считали. А потери было всего трое раненых. Что значит — успели окопы подрыть. А тут уже наши ответный огонь начали вести по ним. Перестрелки, значит, начались. А потом уже началось отступление и уже мы начали оборону держать. Всё было.

И.В. А кормили вас как на фронте?

Г.Г. На фронте нас не кормили. Голодные были, можно сказать. У нас обед из чего состоял? Там была болтушка с кониной, ну там еще чай или что-то наподобие чая было... Я говорю, что с этим питанием у нас было так. Вот кухня едет. Мы ждем кухню. Так если он налетает, то разбомбит и кухню, и повара, и лошадей, и мы опять голодные. Конина нас спасала. Бывает, пойдем туда, где лошади убитые лежат. Раньше орудия все таскали лошади ведь - тяга было лошадиная. Вот печенку, селезенку, хорошие места, бывает, вырежешь, и - в вещмешки. И на всю роту это тащим. А там шмалим и жрем без соли и полусырое. Вот так мы раньше питались. Это редко бывало такое, когда хорошо поедим.

И.В. А сто грамм вам наливали?

Г.Г. Все время давали. Я менял на сухари. Потом курить стал, поэтому или на махорку, или на сухари эти 100 грамм менял. Я сам не пил. Бывало такое, что дернут те — и тех убивают.

И.В. А что, бывали такие случаи?

Г.Г. Ну если человек напьется, то, конечно, он погибнет. А я менял на сухари, на махорку это дело. Сам я не пил. Сколько прожил, не пил. Пить я так и не научился. Курить стал. Бывало такое, что покуришь — и как будто бы жрать не хочется.

И.В. Как к Сталину во время войны относились?

Г.Г. Положительно. Только положительно. Это сейчас проклинаем. И жили мы нормально при нем — не как сейчас.

И.В. Вши заедали вас на фронте?

Г.Г. Конечно, их полно было. Как полезешь куда-то к себе — пачка вшей. К Женьке, взводному, придешь. Говоришь: «Разрешите?» «Давай, раздевайся». Под костром они трещат как пулемет.

И.В. С пленными имели дело?

Г.Г. Нет. Но пленных видел. Били их, этих немцев, там. Но больше нас они били. Там повели, бывало, несколько человек их около нас если, так они же будут около нас проходить, где мы сидим. Потому что наши окопы от немецких разделяли каких-то метров 200-250 всего. Чуть высунулся — гоп, тебя уже нет.

И.В. Из-за чего потери несли в основном?

Г.Г. Ну мы потери по дурацки не несли. Мы в основном в боях. А в боях как сказать? Кому как повезет.

И.В. Как огневые точки засекали вас?

Г.Г. Конечно, засекали. Первый снаряд, первая мина — она на пулеметные расчеты шла. Как начал бить немец, так всё. Если не сменил позицию, считай, что тебя нет в живых. Если не сменил позицию, считай себя мертвым — тебя обязательно накроют.

И.В. В атаки ходили?

Г.Г. Ну вот в атаке меня и ранило, когда перебежки начал делать. Редко, но бывало такое, что в атаки ходили.

И.В. Какие ощущения испытывали во время атаки?

Г.Г. Ну так особенно никакого страха не было. Но вот такое было, например, иногда. Вот идешь в наступление. Это еще было в Камыш-Буруне было такое. Ну, значит, пошли.Тогда у меня пулемета не было. Я как раз заменил на месте убитого пулеметчика: за «Максима» взялся и начал строчить по немцам. Немец начинает бить. Смотрю: один наш падает. Думаю: твоя очередь. Потом пошли в атаку. Смотришь: жив ты остаешься. Вот так и было. И опять - как будто все с гуся вода. Всё бывало.

И.В. Война снилась вам?

Г.Г. Он мне и сейчас снится. Я воюю иногда. И в окопах хожу.

И.В. Из семьи у вас воевал кто-нибудь?

Г.Г. Отец был на фронте, но он сразу там и погиб. Он больной был. Взяли его в армию, и, значит, на Перекопе он погиб. Брат воевал. Он был 1922 года рождения. У него тоже ранение было. Первое ранение он получил под Псковом: тогда пальцы так пробило ему и поясницу. Потом он был бронебойщиком ПТР воевал. Но там уже он воевал как командир отделения. Я брата после войны встретил. Он мать раньше нашел меня. Под Псковом его вот ранило. Попал в госпиталь. После как-то попал уже к автоматчикам. Стал командиром отделения автоматчиков. И второе ранение у него было в Кенигсберге. Его ранило разрывной в руку. Везде так вырвано было у него (показывает). И еще в спину осколки у него попали. Разрывная руки, в общем. У него от этого пошла опухоль. Но он не стал операцию делать. И на 61-м году умер вот так из-за ранения. Тоже инвалид войны, вторая группа была у него. Младший брат же эвакуировался с соседями.

И.В. В каком состоянии была Керчь в 1942-43 годах, когда вы в город пришли после демобилизации?

Г.Г. Города, можно сказать, уже не было. Я скажу вам так. От площади Ленина до завода имени Войкова - ровно семь километров. Еще там, помню, столбы стояли и трамвай стоял. Так вот, на протяжении этих семи километров что было целое? Я вам сейчас расскажу. Стояла побитая, но табачная фабрика. Дальше — тюрьма была целая. Это она оставалась целая так, значит. Вообще немцы там готовили людей к расстрелу, а мы их освободили. И сохранили жизнь тем, кто был в тюрьме. Дальше какие здания оставались? В слободке было несколько целых маленьких домиков. Потом был целым 48-квартирный дом, что на Казаково, трехэтажный. Подбитый, но стоял. Первый дом, где я жил, тоже сохранился. Побитый, но был тоже целый. Угол у него разбит был, но стоял. Школа разбитая была: одни скелеты оставались. На Пацака один домик или два оставались целые, они были двухэтажные. «Фабрика Кухня» была подбитая, но стояла. Что еще? А по-моему, домов больше не было за семь километров. Вот такая была вся Керчь после освобождения. Одни только развалины и были. Вот то, что сейчас в Керчи есть, - так это все новый город. Это все заново построено, потому что город был полностью разрушен. 85 процентов было разрушено в городе. Это, считай, маленькие только домики сохранились, частные в основном, вот так.

И.В. С кем-то из однополчан ваших вы встречались после войны?

Г.Г. Встречался с одним своим однополчанином через 49 лет. Он мой однополчанин какой был? С дивизии одной мы были. Фамилия ему была Харитонов. Он жил в Усть-Каменогорске. Эту область же Хрущев подарил казахам. Это была российская область, а он отдал ее казахам. Хрущев поступил с этой областью так же, как и с Крымом, - потому что там мало членов партии было в одной Украине. Вот он так же и Крым отдал Украине. Все были противники. Вот с ним, с этим однополчанином, с которым мы были с одной дивизии, я встречался в 1990 году. Я его не знал. Какой он однополчанин? Он с нашей дивизии, а в дивизии — 12 тысяч человек было. Вот он разыскал только одного меня живого. Вот так нас били. Я его приглашал к себе, он у меня два раза был, я его туда водил, у меня есть фотография, что мы были с ним на Эльтигене, нас там щелкали. Так что на фотографии он у меня есть... И мы всегда переписывались с ним до конца, пока разрыва Союза не стало. Харитонов Михаил Яковлевич, - так его звали. Вот он был в нашей 63-й горнострелковой дивизии.

И.В. Особистов встречали на фронте?

Г.Г. Нет. Я внимания на них не обращал. И про заградотряды сейчас больше придумывают в кино, чем это было на самом деле.

И.В. Сегодняшние фильмы о войне вы как оцениваете?

Г.Г. Конечно, в фильмах не будут показывать, что нас били. Какой дурак будет показывать в фильме, что нас лупят? Но в то же самое время все мы победили.

И.В. А всегда ли верили в победу?

Г.Г. Победа доставалась нам очень трудно. Нас больше били, чем мы побеждали. Вот я знаю, что то, как было на фронте, это был ужас один. Вот такой взять хотя бы пример. Мы выиграли битву на Курской дуге. Так? Выиграли. И в районе Прохоровка. Так? А какой ценой? У нас участвовало 9 тысяч танков, а у немцев — 6. Наши потери — 250 тысяч, а у немцев — 50. Есть разница? Вот как мы победу завоевывали: людьми.

И.В. Помните окончание войны?

Г.Г. Конечно, помню. Я как раз был у cвоего дружка Мишки на Урале - в городе Ирбите. Ой, сколько было радости. Обнимались, целовались с незнакомыми. Что там только было!

И.В. Расскажите о том, как сложилась ваша жизнь после войны.

Г.Г. После того, как объявили о конце войны, я сразу вернулся в Керчь. Взял справку, что у меня есть освобождение от армии, чтобы можно было паспорт получить, и приехал в Керчь. Прихожу в Керчи в горком комсомола, а там председатель горкома комсомола - Борис Бутузов, который со мной с первого класса учился вместе в школе. Во время войны его не взяли в армию. Получилось так, что когда мы учились в четвертом классе или в пятом, играли в футбол. Он во время игры упал и руку сломал. Она срослась у него неправильно и не разгибалась. И в армию он из-за этого не попал. Так вот, он был секретарем райкома комсомола в 1944-1946 годах. Я прихожу к нему, говорю: «Борис, ты?» А он говорит: «Ой, Жора, жив!» Все-таки вместе со второго класса мы учились. Он все время старостой класса был. Я говорю: «Знаешь что, Борис? Я пришел не обниматься, а мне надо на работу куда-то устраиваться. Я поселился там-то там-то там-то... Я же не могу на иждивении у друга семьи находиться». И он направляет меня в ремесленное училище воспитателем, в РУ-1. Но тогда оно уже было 5-м училищем. А в те годы, когда я там учился, оно называлось ФЗУ. И там произошла такая вещь. Есть такие бабочки — гранаты немецкие. Знаете? Она, такая граната, была как бабочка. Она и по шуму напоминает бабочку: взлетает, крылья расправляет и взрывается. И, короче говоря, этого всякого оружия везде всегда валялось полно. Да и сейчас где угодно копни — и везде его найдешь. Вот эту самую гранату нашли ребята, которые учились в училище. Ну она, правда, уже использованная была. И происходит такая вещь. В классе около дверей они ее, значит, поставили, привязали шнурок к ручке: мол, что когда кто ручку дернет — она раскроется. Учитель пришел на урок, дверь открывает, а граната - как подпрыгнет. Он падает в обморок и получает инфаркт. Поняли? Ученики так с ним сделали. Это было, по-моему, начало 1946-го года или в конце 1945-го года. Меня вызывает Иван Михеевич Голиков, который партизанил и в Гражданскую еще. «У нас учился?» «Учился», - говорю. Спрашивает: «Какой разряд?» «Пятый». «Принимай группу учеников - слесарей по промышленному оборудованию». «Иван Михеевич, - говорю ему, - я же никогда мастером не был». «Ничего, поможем, - сказал он мне. - Принимать некому больше». Я принимаю группу. Через два года я эту группу уже выпустил. А представляете, что это такое было? Я вернулся в Керчь пацаном. Я был пацан, у меня ученики были, которое даже были на три-четыре года старше меня. А так получилось. Я ни мастером не хотел и не думал работать, а пришлось. А потом уже прихожу, а мне библиотекарь и говорит: «Вам письмо в канцелярии. Какой-то пакет срочный». И прихожу, а мне пишут: по вашему розыску туда-то и туда и туда-то сообщаем, что ваша мать жива и здорова и проживает там-то и там-то. И ее адрес дали. Всё, мать живая. Меня, конечно, увольняют, и я еду к матери. Это было в 1947-м году, в октябре. Потом, конечно, я снова в Керчь вернулся. И за все это время, пока я здесь работал, технологию металла, можно сказать, познал досконально. Все мне делать приходилось. И плоскость шлифовали. И коленвалы полтора метра диаметром, — даже их делал. Это было, когда я был начальником цеха: тогда там, помню, люди заболели, и пришлось, значит, мне даже самому и коленвалы шлифовать. Так что всякую я работу выполнял. У меня так в трудовой книжке записано: слесарь седьмого разряда и токарь-универсал 6-го разряда (а это, кстати, был самый высокий в то время разряд у токаря). И стропальщиком я был самого высокого разряда, это, значит, был 5-й разряд. Вот так я работал. Что интересно: мне было всего 25 лет, когда меня назначили начальником механического цеха. Пацан, можно сказать! Когда я командовал цехом, у меня было в подчинении находилось 67 человек. В цеху же две смены было. Да и плюс - литейный цех в моем подчинении находился, кузница тоже была в моем подчинении, а я был пацан — мне было всего 25 лет. У меня есть характеристика, там все это написано. И в трудовой книжке тоже, значит, записано.

А проработал я всего ни много, ни мало - 60 лет. А знаете, когда ушел на пенсию? Сейчас расскажу вам об этом. В 1978 году я пошел на пенсию на заслуженную со школы имени Пушкина, где в последнее время работал. Ну в 55 лет, значит, я ушел на пенсию заслуженную. Хотя я, конечно, уже тогда был инвалидом войны и пенсия была назначена мне. И вот, когда в 55 лет вышел на пенсию, подумал: «Ну, наверное, сейчас отдохну». И что же вы думаете? Гуляю здесь с дочкой, ей тогда было, значит, два года. Вот где фонтан был, там еще и завод тогда работал. Я там как раз и прогуливался. Подходит вдруг ко мне ко мне Горбатченко Макар, его дядька в моем доме с моей квартирой рядом жил. Он в 4-й квартире жил, а я - во 2-й. «Здравствуй, Георгий», - говорит. «Здравствуй». «Ты меня узнаешь?» «Конечно, - говорю ему, - узнаю. Ты у Макара племянник?» «Да». «Горбатого кто не знает? — говорю ему. - Он хороший фрезеровщик». «А меня прислал Рывкин, начальник цеха, - сказал он мне тогда. - У нас мастеров не хватает. Может, согласны поработать?» А я же кончал все это дело, я был инженер-технолог по обработке металлов. Это моя специальность — металлист. Я говорю: «Не знаю, еще не отдыхал. Еще только на отдых пошел». «А то у нас не хватает работников-мастеров, - он мне говорит. - Он просил с вами поговорить». Я говорю: «Пока нет, никуда не пойду». Потом встречает меня Волков, старший мастер цеха у них. Спрашивает: «Так и так, поработать сколько сможете?» Говорю: «Не могу». Потом меня Рывкин поймал и уговорил. «Сколько сможете, - сказал он мне, - на столько приходите работать». Я говорю: «Я не могу в две смены работать». «Дадим вам участок слесарный, - говорит Рывкин, - потом монтажный участок, литейный цех, кузницу, будете в одной смене». И так я там проработал три года. Потом говорю Рывкину: «Знаешь что, Лев Абрамович? Я больше работать не смогу». Тогда со здоровьем стало у меня что-то плоховато. Инфекция попала. И потом мне операцию делали. А делал мне операцию Валера Белый, мой бывший ученик когда-то.

А сейчас какая моя жизнь? 30-го мая будет ровно семь лет как я ослеп. И царапнули мне роговицу глаза под зрачком. И так я стал слепой. И наша Руденко врач скрывала, не говорила, что мне глаз повредили. Я говорю: «Вы знали, что у меня глаз поврежденный?» Молчит как рыба. А узнал об этом я тогда, когда находился на лечении в санатории в Киеве. А почему я там оказался? Ведь у меня за всю жизнь три инфаркта было. Последний был в 2011-м году. Из-за машины, которую мне как ветерану должны были вручить. Я отказался от этого дела. Представляешь мое положение? То дают, то не дают, то дают, то не дают. Я как психанул и сказал: «К чертовой матери надо мне вашу машину. Чтоб она сгорела». И через неделю инфаркт третий получил. Я был дома один. Хорошо, что там подошла внучка. «А че с тобой, деда?» - спросила меня. И вызвала скорую. Потом сын подошел, невестка. Врач, которая на «скорой» приехала, проверила все у меня. Укол мне когда сделали, уже я стал немного дшать. Второй сделали — от сердца отошло всё. Стало полегче. Но я второй инфаркт получил тогда. Мне тогда сказали: «Инфаркт». Говорю: «Как? У меня два инфаркта было». «А это будет третий. Вам надо в больницу». Говорю: «Я спущусь». «Какое спуститься? Лежите, вам нельзя двигаться..». Меня подняли и потащили на машину.

Вот такие вот дела. А здесь, значит, в этом доме, около которого мы с вами разговариваем, я живу уже 43 года. Так вот, за эти 43 года здесь ничего не ремонтировали. Акт составят, что тото и то-то сделаем. И так — всё! Вот я коплю деньги на похороны. Отдал всё, а ремонт делает сам сын. И вот так говорили: кухню сделаем, то-то сделаем. Лет 20 назад всё это писали. И ничего... Помощь дали раз. Я тогда болел. И помощь была такая: 15 гривен. Это впервые за 69 лет, с тех пор, как я стал инвалидом войны.