Гордиенко Николай Иванович

- Родился я двадцатого мая 1926-го года в хуторе Веселовка Морозовского района. Нас, детей, у родителей было трое: я - старший, средняя сестра и брат младший. Мать моя была колхозницей, а отец был каменщиком и работал на производстве, строил в Морозовске школу номер четыре.

- Мама в колхозе кем работала?

- Была звеньевой, причем передовой: ее звено было на первом месте в колхозе.

- Сколько классов Вы закончили?

- В школу я сперва ходил в хутор Морозов недалеко от своего хутора, там четыре класса закончил. Мы, веселовские, все там начальное образование получили, а потом, с пятого класса, перешли учиться в город: тут, рядом с военным городком, была школа имени Молотова, которую во время войны разбили немцы.

- Во время учебы в школе у вас были занятия по линии ОСОАВИАХИМ, на которых обучали обращаться с винтовкой?

- Нет, ничего подобного у нас не было.

- Как Вы узнали, что началась война?

- По радио нам сообщили об этом, у нас дома висела тарелка самодельная. Недалеко от нас парень жил, очень мозговитый, так он эти тарелки «штамповал» и, наверное, пол-Морозовска снабдил ими.

В сорок первом году я закончил семь классов, а в восьмой уже не пошел, потому что немец уже к Ростову подходил. Отец, оценив ситуацию, мне сказал: «Николай, что ж, ты только начнешь учебу и немец к нам нагрянет». Поэтому вместо учебы я пошел работать в колхоз: сперва прицепщиком работал, а потом, когда забрали в армию трактористов, мы, пацаны, стали трактористами.

- До прихода немцев к вам приезжали в город эвакуированные из Украины и Белоруссии?

- У нас в колхозе были евреи, которые приехали оттуда. Их на работу в колхоз устроили, колхоз их кормил даже - питаться то им надо было.

- Где они жили?

- В колхозной бригаде у нас было две еврейские семьи, так им прямо в бригаде домик выделили для проживания. А остальные по квартирам стояли. Когда немцы пришли, они этих евреев забрали всех и расстреляли. У нас возле кирпичного завода балка, так в этой балке много расстрелов происходило. Там сейчас памятник стоит.

- Давайте немного затронем период оккупации. Как Вы впервые увидели немцев?

- Ну как… Зашли они к нам во двор, а у нас была свинья. Отец в то время дома еще был, он не успел эвакуироваться. Вернее, они уже ехали в эвакуацию, но их по пути встретили немцы и развернули обратно. Увидели они, значит, свинью, поймали ее и тянут за ноги. Отец подбежал к немцам, от свиньи их отогнал, и она убежала. Мы потом говорили ему: «Ну как же так ты с немцами поступил! Они же могли на тебя автоматы повернуть и запросто тебя застрелить!» Но, слава богу, все обошлось: живы оба остались – и отец и свинья.

- А немцы как поступили?

- Да никак. Залопотали что-то про «яйко». «Матка» им дала «яйко» и они ушли.

- У вас немцы на постое стояли?

- У нас дома румыны жили, два румына. Один из них моей матери говорил: «Матка, смотри, чтобы твои дети при моем товарище Гитлера не ругали, а то я коммунист, а он фашист. Он может что-нибудь плохое сделать».

А еще во время войны у нас жил военнопленный. Он долго в одном дворе не задерживался, так и «кочевал» из одного дома в другой, а наши люди его подкармливали. Неподалеку от МТС немцы нагнали наших военнопленных в какую-то старую казарму и подожгли. Пленные прыгали из горящих окон, а немцы их расстреливали из автоматов. Вот один из этих военнопленных, сам он был украинец, уцелел и жил у нас на хуторе, пока не освободили его родные края.

- В армию его не забрали после освобождения Морозовска?

- Нет, он так и поехал домой следом за фронтом.

- Партизаны в ваших краях были?

- Были. Отец, во время оккупации, в уборочную страду работал на току завтоком. Ну а меня, значит, ночью отсылал в вагончик, чтобы я один ночевал в степи на току, охраняя зерно. При этом он говорил: «Если ночью приедут, нехай берут, сколько им нужно. Ты не сопротивляйся, а притаись, как будто тебя там и нет вовсе». Моя задача была потом подгрести все бурты, собрать все что рассыпалось, в общем, привести ток в порядок, как будто ничего и не было. Знаю, что в партизанах были наши хуторяне, с Веселовского, Морозова, это их я видел приходящих ночью на ток.

- В чем заключалась деятельность местных партизан?

- Даже не могу сказать. У нас есть Южная станция, а за ней балка. Когда пришли немцы, они выбрали старосту: на хуторе Морозове старостой стал старый казак, а у нас, в Веселовке, русский по фамилии Дроздов. Тут ведь до сих пор соблюдалось разделение на казаков и иногородних. Придет Селиверст Иванович, так звали нашего старосту, к моему отцу и говорит: «Иван Федорович, надо нам собрать живности у людей, телку или бычка две – три головы, и отвести вечером в балку, а там придут партизаны и их заберут».

Однажды я лежу в вагончике, слышу, стучит кто-то в дверь. Я кричу: «Кто там?», а в ответ: «Свои!» Открываю дверь и аж назад отшатнулся: стоит мужик с автоматом и смеется: «Не бойся, мы действительно свои, мы партизаны. Немцы где-нибудь поблизости есть?» - «В хуторе Морозовом есть немцы, а в Веселовке только румыны». Задали они еще пару вопросов и пошли в сторону хутора. Какова дальнейшая судьба этих партизан, я не знаю.

- Как происходило освобождение Морозовска?

- Наш город немцы покидали очень спешно, практически враз исчезли. А потом со стороны Чернышкова и Суровикино через город пошли немецкие и румынские обозы: кто ехал на чем-нибудь, а кто и просто пешком шел. И над этими обозами постоянно кружили, расстреливая их, наши самолеты. Хорошо их они гнали! Правда над хутором Веселовкой один наш штурмовик был сбит. Он пролетел за город, обстрелял там обозы и уже возвращался обратно, как из хутора Морозова, находящиеся там немцы, ударили по нему из пулемета. Он летел низко, поэтому они его сбили. Упал он метрах в пятистах от крайних хат хутора, весь зарылся в землю, только одно хвостовое оперение наверху торчало. Люди сразу набежали, растащив на хозяйство всю дюраль. Оставался только торчавший из земли пулемет. Я недавно поставил задачу своему районному Совету ветеранов: «Вы, давайте, вызывайте поисковую команду, пусть они откопают этот самолет».

- Он до сих пор в земле лежит?

- Да, все еще лежит в Веселовке. Совет ветеранов куда надо сообщил о самолете. Сначала все, вроде, энергично взялись, забегали, это было еще в позапрошлом году (интервью записывалось в августе 2019 года – прим. редактора), а потом как-то затихло. Я позвонил тому, кто за это дело взялся, спрашиваю: «Ну, что там с самолетом? Как решаете вопрос?», а он мне: «По поводу самолета вопрос надо еще с Вами обговорить». Ну, а после этого звонка дело совсем затихло: я его не тревожу, а он, видимо, обо мне забыл.

- Пилот этого штурмовика погиб?

- Конечно погиб, он же аж в землю врылся. Смотрю по телевизору: самолеты из болот вытаскивают, со дна морского достают, а тут на несколько метров в землю углубиться не могут, чтобы достать. Председатель колхоза, молодой парень, тоже заинтересовался самолетом, мы с ним раз пять или шесть ездили на это место, и я им показывал, в каком районе лежит самолет. А потом тоже все затихло.

- Кроме старосты у вас на хуторе были полицаи?

- В Веселовке полицая не было, а в Морозовке был. Если была какая необходимость, то он из Морозова к нам приезжал по своим делам.

После освобождения Морозовска, в мае сорок третьего был призыв моего, двадцать шестого, года. Почти всех ребят, моих ровесников, позабрали в армию, а нас, механизаторов, не взяли – на нас бронь наложили, потому что кому-то надо было кормить армию.

Год мы проработали «по брони», а пятого января сорок четвертого года нас все-таки тоже забрали в армию. При этом получилось так, что нас вроде как призвали, а вроде бы мы сами, добровольно, пошли воевать. Работали мы в колхозе «Восход», который объединял в себе хутора Веселый и Морозов. Нас там было четырнадцать человек трактористов. Зимой мы должны были ходить в МТС на ремонт техники, но мы этого делать не стали, потому что далеко было идти, а ноги не тянут эти семь километров каждый день шагать туда и обратно через город. МТС находилась в Морозовске, на противоположном западном краю города.

Видя то, что мы не приходим, директор МТС один раз приехал к нашему председателю: «Почему не идут ребята на ремонт?» Председатель вызывает нас, а мы ему говорим: «Мы не пойдем, нас ноги не тянут. Если возить будете – будем туда ездить, а пешими ходить не станем». Пару раз у нас такая беседа с председателем была, а на третий раз директор МТС приезжает, а председатель ему говорит: «Наверное, отправлю я их в армию, толку от них нет никакого». Нам сразу же бронь сняли, по-быстрому вручили повесточки и забрали в армию. Вот и получается, что мы по собственной воле в армию попали. Время такое тяжелое было, голодно было.

При военкомате мы прошли медицинскую комиссию и отправили нас на Северный Кавказ в город Прохладный. Там мы попали в 60-й учебный полк, где нас должны были девять месяцев учить на младших командиров.

- К какому роду войск относился этот учебный полк?

- К пехоте. В Прохладном мы пробыли некоторое время, а потом нас перевели и расквартировали в городе Грозный. В Грозном нас так принялись гонять, так много мы ползали по-пластунски, что мы все свое обмундирование стерли до основания, а ботинки наши просто развалились. В Грозном дороги каменные, поэтому мы об эти «голыши» потерли все, что могли. Нам приказали сдать старую одежду, но новую взамен нее не выдали, сказав, что выдадут сразу, как только ее привезут на склад. Из обмундирования у нас остались лишь пилотки, ремни и обмотки, ходили мы в одних лишь кальсонах и босиком. Походили мы по городу в таком виде с полмесяца, наверное, начальству уже стало стыдно за нас, за то, что армия в таком виде ходит, и нас перебросили в Туапсе, к морю.

Там уже полегче было, хотя форму нам так и не выдали. Днем мы, ползая по-пластунски, вымажемся все, а вечером всей толпой забегали в море и мылись в соленой воде. Исподнее высыхало и к утру было белым, как новое, но к вечеру мы его опять пачкали в пыли. Кроме всех этих ползаний, нас еще и по горам гоняли, мы там тоже хорошо побегали.

- Чему вас обучали в учебном полку?

- Всему, что должен знать и уметь младший командир. Всю матчасть стрелкового оружия нам преподавали.

После того, как мы проучились шесть месяцев, Чечня «заворочалась». Нас – раз! – и туда, выселять чеченцев. Вернули нас из Туапсе обратно в Грозный, рассадили по машинам и развезли весь полк по горным аулам. А это как раз было время уборки урожая, у них в горах выращивали в основном кукурузу и много овец там паслось. Наша задача была в том, чтобы сопровождать весь собранный урожай и весь скот, который на машинах отправляли в Грозный. Вывозилось из аулов все - и живность, и зерно и солома - все отправлялось на погрузку.

- Местное население не препятствовало вам?

- Так мы же уже всех чеченцев к тому времени вывезли, их уже отправили куда надо было.

- Людей тоже ваша часть выселяла или этим уже НКВД занималось?

- Нет, мы и людей до Грозного тоже сопровождали, которых машинами вывозили. Выселение местного населения проводилось без единого выстрела, все настолько было организовано хорошо, что даже никто и сопротивления не оказал. Мы были в селении Ца-Ведено, там, при въезде в населенный пункт, стояла мечеть и всем жителям объявили, чтобы они пришли к этой мечети, что там будет собрание. Все пришли, как и требовалось, их собрали, погрузили на машины и отправили в Грозный.

- Сколько вас там было?

- Нас в Ца-Ведено был один стрелковый взвод, тридцать шесть человек. Мы выставили посты вокруг села и на них несли службу. Но это нам достался крупный населенный пункт, а в маленьких аулах задействовалось по одному отделению.

- С вами были представители НКВД?

- НКВДшники были, но они работали по своей линии. Мы, военные, были сами по себе.

В каждом населенном пункте в качестве повода для того, чтобы собрать весь народ, использовались собрания. К этому моменту уже были подготовлены для погрузки машины. Каждой семье разрешалось забрать с собой несколько килограмм груза, я уже забыл по сколько: хочешь, продукты с собой бери, а хочешь – вещи, золото.

- Для этого жителям разрешалось разойтись по домам?

- Когда собрали всех у мечети, им сразу объявили, что мужчины остаются здесь, а женщины могут пойти домой, собрать что-нибудь с собой в дорогу, взять с собой детей и явиться обратно. Из домов никого насильно не выгоняли, все сами, добровольно приходили к месту сбора.

- Вы потом ходили по дворам, проверяя, не остался ли кто-нибудь?

- Ходили, а как же. Перед началом выселения мы там неделю простояли, чтобы к нам привыкли, и нам было такое указание: «В село всех впускать и никого не выпускать».

- Где же вы питались все это время, пока стояли в селе?

- Сами себе готовили. Нам давали сухой паек, и, поскольку кухни у нас не было, каждый сам для себя в котелке что-нибудь варил.

- Чем вы были вооружены?

- Мы были вооружены винтовками Мосина со штыками. Никаких пулеметов нам не давали, только винтовки.

- Был кто-нибудь рангом повыше, не из вашего командования, например, из партийного руководства, кто командовал всем этим процессом?

- Со стороны я никого не видел, только своих командиров. Им мы и подчинялись.

- При посадке в машины выселяемых, семьи не разлучались?

- Нет, в одну машину сажали всю семью. Если семья большая, то в машину помещалось две или три семьи, а если немногочисленная, то и по четыре семьи размещалось.

- В горских аулах проживали люди различных национальностей, не только чеченцы. Было при выселении разделение по национальному признаку?

- Да, там в селе национальностей было много, но мы их не трогали, одних чеченцев забирали за то, что они с немцами «подружились». Когда «на собрание» их вызвали, то там, на площади, их начали сортировать: если ты черкес, то иди домой, а если чеченец, то оставайся.

- Много машин было выделено под погрузку?

- Много, очень много. Поэтому сильно не набивали в кузов людей, они ехали свободно.

- Как охранялись выселяемые во время перевозки?

- Мы сидели по одному человеку в кабине и кузове каждой машины. Мне, например, досталось место в кабине. У нас одна машина по дороге опрокинулась и, переворачиваясь, скатилась с обрыва глубоко. Там, внизу, она встала на колеса и ее сразу вытащили наверх тросами. Представьте себе, все, кто в ней ехал, остались живы – и чеченцы и солдаты. Наверное, грешников среди них не было, только праведники.

- По прибытию в Грозный куда отвозили выселяемых?

- На погрузную платформу, а там для них уже вагоны подавали и туда их грузили. Но мы в вагоны их уже не грузили, мы из машин выгрузили и сразу обратно. Так и ездили: привезли, выгрузили и обратно.

- Обратно в Ведено?

- Нет, мы и по другим аулам ездили. Мы четыре аула проехали и все они были попутными, располагались вдоль одной дороги. Шоферу в путевке давалось указание, по какому маршруту ездить, а мы его сопровождали, ведь наше дело телячье – сопровождать.

- По прибытию в Грозный на погрузку, вы передавали их по списку?

- Никакого списка не было, высадили и все. Может при посадке в вагоны составлялись списки какие-нибудь, но это было уже без нас. На площадке были руководители, наверное, они этим и занимались.

А потом, после того как выселили чеченцев, занялись вывозом кукурузы, скота – все это тоже привозили в Грозный на погрузную платформу. Правда, куда это все отправлялось, я не знаю.

После Чечни нас перебросили во Львов отлавливать бандеровцев. И если на Кавказе мы были в составе 60-го полка, то там мы уже попали в 128-й стрелковый полк. Фронт к тому времени уже пошел дальше, в Польшу, а нас оставили подчищать тылы. Когда мы занимались отловом «бандеровцев», к нам приезжал знаменитый партизан Ковпак. Его представитель потом остался с нами и руководил нашими действиями. Идем с ним по селу, он показывает на один дом и говорит: «Вот его поджигай», затем на другой: «И этот тоже поджигай». А у нас аж руки задрожали: «Как так поджигать? Там же люди живут! Да кто б там ни жил, причем тут здание?» Он говорит: «Это не люди, они с немцами сотрудничают». Ну, куда денешься тут…Поджигали.

- Как вы охотились на бандитов?

- Там было трудно охотиться, потому что никогда не знаешь, из какого окна по тебе ударит очередь. Одного человека мы там потеряли, из Безыменки родом, Лымарев его фамилия была. Во время зачистки села с крыши по нему ударила очередь и его ранило в ногу. Неподалеку стояла линейка, запряженная парой лошадей. Посадили его в эту линейку, чтобы везти в свою часть, но в это время опять очередь «ду-ду-ду-ду!». Лошади ее как испугались, как развернулись и повезли нашего солдата прямо к бандитам. Мы после нашли его в речке, заколотого штыком. Он лежал абсолютно голый, все обмундирование с него сняли и забрали. Вот такое дело.

- В каком составе вы ходили на операции?

- Обычно брали отделение и везли прочесывать какое-нибудь село.

- При выходе на операцию с вами кто-то был из НКВД?

- Из НКВД не было никого, только от Ковпака.

- Подземные «схроны» доводилось находить?

- Нет, под землей ничего не находили. Мы эти «схроны» только на поверхности находили. Когда прочесывали села, всех, кого находили спрятавшимися в сараях и подвалах, собирали и сразу отправляли в часть.

- Семьи бандитов и их пособников не выселяли из сел?

- Нет, семьи мы не трогали, только тех забирали, кого отловили, «бандеровцев».

- Как они выглядели? Во что были одеты?

- Когда мы их ловили, они почти все были в гражданской одежде. Вооружены они были, в основном, немецким оружием. Оружием они были обеспечены хорошо, недостатка ни в чем не испытывали. Там же против нас не одиночки сражались, а целая армия.

- Где содержали тех, кого вы брали в плен?

- Около железной дорогой были какие-то постройки, вот в них и набили битком этих бандитов. А вокруг этих пакгаузов было выставлено много охраны, чтобы они не убежали.

- В какой местности вы участвовали в операциях против «бандеровцев»?

- Наш полк перевели из Львова в город Ровно, а батальоны и роты были разбросаны по различным местам. Я был недалеко от города Дубно. В этом городе был спиртзавод, на его территории мы и жили, заодно оттуда спиртик попивали. Хорошее нам место досталось!

- Были случаи, когда народ терял меру в употреблении спирта?

- Бывало. Меня этот спирт немного подвел, расскажу об этом чуть позже.

Наловили мы этих «бандер» и мне довелось их сопровождать в Рязань, где для них был подготовлен большой лагерь. Я не знаю, наше начальство было глупым или совсем не имело соображения, но нас по два человека сажали в этот вагон-«теплушку» вместе с этими «бандеровцами». Ночью поезд идет, укачивает, спать хочется, а страшно. Но потихоньку, вполглаза, дремать все равно удавалось. Когда до Харькова стали доезжать, тут снега такие навалили, что сугробы выше головы были. И начали «бандеры» из вагонов выскакивать и разбегаться.

- Каким образом им удавалось из вагона выбраться?

- Они в окно одного высовывали, держа за ноги его, тот раскручивал проволоку, на которую был закрыт замок, и открывал двери. Некоторые успели тогда выпрыгнуть в снег и в разные стороны разбежаться. На подъезде к Харькову «бандеровцы» в одном из вагонов выбросили в окно нашего сопровождающего. Тут, конечно, подняли тревогу нешуточную, состав загнали в тупик, оборудовали эшелон наружным освещением, нам уже выдали тулупы с валенками, чтобы мы несли дежурства на тамбурах, а не в вагонах.

- Вы до этого в вагонах с оружием сидели?

- С оружием! Тот, которого выкинули, кстати, жив остался. А машинистам дали указание при первом же выстреле останавливать эшелон. Но эти «бандеры» все равно выпрыгивали на ходу, поэтому останавливаться приходилось довольно часто.

- Вы имели право вести огонь на поражение?

- Имели, но ночью стрелять было неудобно, потому что было видно плохо: эшелон еще был достаточно освещенным, а уже чуть подальше ничего не видать было. По убегающим, конечно, стреляли, но там уже никто не знал – попал или не попал.

Сдали мы сопровождаемых на месте, вернулись к месту дислокации и тут в часть приехали «покупатели» - два офицера с фронта. А мы как раз только успели спиртиком побаловаться «за приезд», потому что были свободные от службы. Выхожу я на улицу, а там два офицера каких-то. Они сразу ко мне, мол, так и так, где ваш командир? Показал я им и, с пьяных глаз, полюбопытствовал: «А как там дела у вас, на фронте?», на что они ответили: «Кто поедет туда, тот узнает».

В тот раз я не попал в состав группы, которую должны были увезти на фронт, а попал мой товарищ и земляк Мишка Прохоркин. Но он услышал, что ему на фронт предстоит отправиться и убежал, спрятался на заводе среди бочек спиртовых. А он был адъютантом при командире нашем и, когда его кинулись искать: «Где Прохоркин?», кто-то ответил: «Да он, наверное, в город побежал до командира». Тогда один из офицеров спрашивает: «А где тот, который любопытствовал, как там на фронте? Выходи сюда!» И меня – раз! – и забирают в эту команду. Вот так мое любопытство отправило меня на фронт. А если бы не спросил, остался бы там, в тылу: из моих ребят, с кем служил во Львовском полку, некоторые до фронта так и не доехали, семь лет прослужив и не зная, что такое передовая.

И вот что интересно. В танкисты и в автошколы личный состав для учебы, можно сказать, «с улицы ловили», а мы – механизаторы, готовые специалисты, знакомые с техникой – нас отправили в пехоту.

- В какую часть Вы попали?

- Нам сказали: «Во Львове у вас был 128-й стрелковый полк, а фронтовой уже будет у вас 1280-й стрелковый полк. Запомнить легко – в конце ноль прибавьте и все, вот ваш номер». Я попал в пулеметный расчет, тягал станковый пулемет «Максим».

- Как же Вас в пулеметчики определили? Разве Вы знали пулемет?

- Так нас две недели в полку перед этим готовили, мы как следует изучили матчасть.

- Пулеметный расчет формировался сразу при учении или Вас влили в уже сформированный расчет?

- Нет, расчет сформировали сразу, когда нас начали учить. Первым номером у нас был украинец Женька Порхов, я второй номер, Николай Лубашев третьим номером был и Солнышкин, он откуда-то с Кавказа родом был, четвертым. Правда, в одном из боев мы потеряли одного человека в расчете - убило Солнышкина. (Солнышкин Илья Николаевич, 1926 г.р., уроженец Ставропольского края, стрелок 1280 стрелкового полка, убит в бою 18-го (по другим сведениям, 16-го) марта 1945 года в Германии – прим. ред.)

- Как он погиб?

- Наша позиция стояла на такой возвышенности, что с нашей стороны был крутой подъем, не влезешь, а с немецкой стороны спуск был пологим, поэтому по нему поднимались «самоходки» и танки. И вот одна из этих «самоходок» ударила из пушки, снаряд неподалеку взорвался и его осколком убило. Пулемет при этом не пострадал, а одного номера из расчета мы потеряли.

- Захоронением убитого занималась похоронная команда?

- Нет, мы сами его закопали. Да там хоронили так, что только слегка прикопать и все. Времени и возможности на то, чтобы выкопать ему настоящую могилу, не было. Это же дело было в лесу, землю не продолбить – корень на корне. Что мы там могли сделать своей маленькой саперной лопаткой? Поэтому прикопали его неглубоко, даже на могилку никакого ни креста, ни памятника не поставили.

За всю войну у меня было два случая, которые мне в память врезались глубоко, до сих пор их помню. Стояли мы на этой сопке, где Солнышкина убило, а в метрах в пятидесяти от нас находился другой пулеметный расчет. С этого расчета одному красноармейцу, когда он приподнялся за коробками, осколком отсекло голову, и он вгорячах, уже без головы, встал и четким шагом, практически строевым, пошел в нашу сторону. Прошел мимо нас и свалился в обрыв. Внизу у сопки, под обрывом, росло высокое дерево: ниже нашего уровня оно было высотой, наверное, метров десять и над нами еще, наверное, на столько же возвышалось. Я удивился, насколько сильное сердце у нас, насколько это мощный насос: когда солнце стало всходить, так его кровь блестела аж на листьях самой макушки дерева, такая мощная струя из тела била. Конечно, зрелище было ужасное – идет человек мимо тебя без головы и у него из шеи хлещет струя крови.

- А второй случай какой?

- Это было в Германии, нас перебрасывали на другой участок, и мы шли походным маршем всю ночь. Смотрим, рядом у дороги стоит чей-то обоз, чужой, не наш. Мы перед самой зарей разместились у этого обоза отдохнуть немножко. И только мы разместились, как вот они – немецкие самолеты. Хорошо у них разведка работала, ничего не скажешь. Налетели их «Мессершмиты» и давай нас обстреливать. Когда я сидел под колесом одной из подвод, мимо меня пробежал солдат, весь окровавленный. Нижней челюсти у этого солдата не было, а язык изо рта был вывален аж почти до груди и висел, болтаясь. Так он пробежал мимо нас, никто его не остановил, не знаю даже, куда он потом делся.

Забыл сказать. На передовую нас отправили после окончания учебы на пулеметчиков, почти сразу после нового, 1945-го, года. И начальство нас почему-то обмануло, сказав, что мы будем сначала находиться во втором эшелоне обороны, что перед нами есть еще наши части. Вечером мы заняли окопы, а, когда стало рассветать, слышим – немецкая речь. Немцы рядом с нами! Почему нас не предупредили, ведь мы даже охранения никакого не выставляли на ночь и нас можно было взять без единого выстрела? Мы бы даже и стрелять в ту сторону не стали бы, думая, что там наши.

- Вернусь к Вашему рассказу о бое на сопке, когда к вам прорвались немецкие «самоходки». Удалось ли отбить эту танковую атаку и каким образом?

- До нас на эту сопку взбирались две части и всех их эти «самоходки» оттуда сгоняли. Как только они появлялись, так наши части оттуда отступали. А мы на обмотках и портянках ночью подняли на эту сопку пушку – «сорокапятку» в разобранном виде и у нас уже была артиллерийская поддержка. С пушкой нам стало легче: только покажется «самоходка», «сорокапяточка» по ней – тьфу! – немцы тут же разворачиваются и уходят.

- В части недостаток в вооружении и патронах ощущался?

- В нашу часть пришло пополнение вооружения и привезли винтовки СВТ. Так почти вся партия винтовок оказалась бракованной, больше одного выстрела из них сделать было невозможно: патрон заклинивал и все, винтовкой только как палкой можно отбиваться. Еще артиллеристы и минометчики, которые были у нас в полку, жаловались, что им не хватало порой снарядов и мин. А вот у нас, пехоты, с патронами проблем не было, этого всегда было в достатке.

В одном из боев на территории Чехословакии наш пулемет разбило осколками: пробило кожух и ствол искорежило. Мина рядом разорвалась, и вода потекла: все, пулемет негоден к стрельбе. Без пулемета мы пробыли недолго, всего неделю, а потом нам дали другой пулемет – системы Горюнова. С этим пулеметом нам полегче стало, потому что он с воздушным охлаждением ствола. Калибр у него был такой же, как и у «Максима», поэтому к нему патроны «максимовские» подходили.

- Ленты в пулемете использовались брезентовые?

- Нет, металлические с гнездами под патроны. Их набивать было удобнее, потому что специальной машинки для этого у нас не имелось и набивать приходилось вручную. У нас всегда при пулемете было четыре коробки с патронами, поэтому, как только выдавалась свободная минута, мы вчетвером, всем расчетом садились и занимались тем, что набивали ленты патронами.

- Расчет этого пулемета тоже составлял четыре человека?

- Да, так же четверо нас было в расчете, и я был снова вторым номером.

- Расскажите об обязанностях номеров расчета.

- Первый номер – это тот, кто непосредственно ведет огонь. Второй номер обеспечивает плавность подачи ленты, чтобы не было перекосов во время стрельбы. Также у меня была задача подавать ленту, закладывать ее в приемник и заряжать пулемет. Ну, а третий и четвертый номера занимались подготовкой ленты и, при необходимости, набивали пустую ленту патронами.

- Как и на чем транспортировался пулемет?

- На собственном горбу он всегда переносился. Тележка отдельно, ствол отдельно, у третьего и четвертого номера по две коробки в руках.

- В одну коробку укладывалась лента какой емкости?

- Кажется, на триста шестьдесят патронов, если не ошибаюсь.

- При транспортировке пулемета каждый номер расчета нес что-то определенное или менялись друг с другом?

- Могли и меняться, если нужно было.

- Какое оружие было у вас при себе кроме пулемета?

- У нас у всех были автоматы ППШ.

- Свои автоматы всегда несли сами или вешали их на третьего и четвертого номера расчета?

- Да по-всякому бывало. Если патроны уже частично израсходованы и коробки с лентами не дюже тяжелые, то третий номер брал по две коробки в каждую руку, а четвертому доставалось помогать нам нести наши автоматы.

- Лично Вы что носили из частей пулемета?

- Станок. Сначала он очень тяжелым казался, а потом, со временем, привыкал к этой тяжести. Но я должен сказать, что и тело пулемета тоже тяжелым было.

- Какой боевой путь Вы прошли?

- Свой боевой путь я начал с польской границы. Прошли мы через Польшу мимо Варшавы в сторону Кракова. Когда форсировали Одер, перешли с территории Польши на территорию Германии и взяли направление на Берлин. Не доходя до Берлина, нас остановили. Оказывается, в это время в Чехословакии какая-то проблема случилась. И нашу дивизию всю развернули в сторону Чехословакии.

Только мы перешли границу Чехословакии и Германии, нас на лужайке начальство собрало и стало вести беседу: «Шли мы по Германии фашистской, мстили там, немного дебоширили. А теперь мы вступили на территорию братской страны Чехословакии. Тут уже всякое мародерство будет строго пресекаться».

- А во время похода по территории Германии подобных бесед не велось начальством?

- Нет, там нам никто ничего подобного не говорил, поэтому и вели себя неподобающе. В одном месте мне до того было стыдно и обидно за нашу армию. Захватили мы как-то одно хозяйство, свиноферму. Большая ферма, даже очень. Остановились там на ночлег. Разумеется, каждый же захотел себе в котелок кусок вареной свинины. Выходят к загону, в свинью - «бах!», отрезали себе сколько нужно и уходят. Та свинья еще дергается, а тут другие идут, новую свинью - «бах!» И так перебахали всю ферму. Смотрел я на все это, мне было стыдно. А против нельзя и слова сказать было.

- Почему?

- Так командиры сразу поинтересовались бы: «Тебе что, немцев жалко, что ли? Почему ты фашистское хозяйство защищаешь?» Да и хозяин своих свиней тоже не старался сохранить, потому что знал, что разговор может быть коротким – пулю в голову и все.

- В Польше с местным населением довелось контактировать?

- Когда мы учились на пулеметчиков, мы стояли в Польше и в свободное время ходили по дворам, в надежде раздобыть что-нибудь поесть, прямо как немцы: «Яйко, млеко». Если находили что-нибудь, забирали себе. Поляки не протестовали, а наоборот, сама хозяйка могла подвести к кастрюле или ящику, в котором у нее все это хранилось, и показывала: «Бери сколько надо». А вот курей у них мы всех перестреляли, да.

- Говорят, местное население в Германии, при приближении советских войск бросало дома и спешно уходило вглубь страны. Это действительно было так?

- Нет. Много, конечно, убегало, но были и те, которые оставались.

- А как в целом складывались отношения с местным населением в Германии. Любят сейчас говорить, что наши солдаты чуть ли не всех немок там изнасиловали.

- Нет, за массовые изнасилования я там не слышал. А вот вещей мы их хорошенько потрепали. Весной сорок пятого года дожди часто шли, и мы у них забирали перины и подушки. Они у них там почти все на лебяжьем пуху были, а мы их брали и себе в окоп под ноги бросали. Перетопчешь в грязи перину, она вся мокрая, выбрасываешь ее и новую из дома тащишь. Так что мы их дома, можно сказать, разграбили.

- Что еще старались брать в домах?

- В основном фрукты, овощи и различную консервацию. Хозяева старались все продукты спрятать от нас где-нибудь, например, в печке под духовкой. Но это было бесполезно – русский Иван сразу находил все тайники.

Так что в нашей части насильников и дебоширов не было, а про другие части слыхал, что там солдаты дают себе волю.

- Показательные суды или расстрелы за какие-нибудь военные преступления были?

- Нет, на моих глазах никого не судили и уж тем более не расстреливали.

- Как происходило форсирование водных преград?

- С помощью саперных частей. Ну, вот, например, мы Одер форсировали. Саперами был сколочен «на живую» настил из досок шириной метра два, и мы шли по такому «живому» мосту». Нам только скомандовали: «Потерять ногу!», чтобы мы не шли все одновременно, а то мост начинал «играть» и раскачиваться. Нам в тот раз очень повезло, что мы не подверглись бомбежке или минометному обстрелу.

- Немецкая авиация часто налетала на ваши позиции?

- Когда мы перешли Одер и зашли на территорию Германии, тут уже наша авиация стала больше появляться в небе. Немец если появится, смотришь, наши истребители тут же прилетали и набрасывались на него.

- Как Вы считаете, от чего наша армия несла больше потерь: от стрелкового оружия, от артиллерии и минометов или от авиации?

- Нашему полку больше доставалось от авиации. Как налетят, построчат пулеметами, а потом смотришь - тот ранен, а другой убит лежит. Самым главным недостатком в этой войне у нас была связь. У немцев радиостанции использовались вовсю, а у нас шарманка, которую надо было крутить и кричать в трубку: «Алло, алло!» Да еще либо не дозвонится, либо провод перебьет, так приходилось связного посылать. А он ни туда не дошел, ни назад не вернулся – куда он подевался, то ли убили, то ли перехватили, то ли просто сбежал. Поэтому нам и было трудно воевать с такой связью.

Был у нас такой случай. Поздно вечером, темно уже было, подъехала наша кухня и мы пошли с котелками получать пищу. Тут из леса выходит немец с котелком и тоже пристроился в очередь к кухне. Темно было, мы сначала и не разглядели, что это немец, но потом, увидев немецкую форму, от такой наглости охренели и, конечно же, взяли этого немца в плен. Сначала его наши бойцы попытались избить, но начальство эти попытки пресекло: «Надо действовать по закону. Может, он специально пришел, чтобы сдаться и перейти на нашу сторону».

- В Дубно вам «повезло», вы жили на территории спиртзавода. А вообще табак и алкоголь вам выдавали на фронте?

- Табак давали: иногда махорку, а иногда турецкий в виде листовой крошки дадут. А алкоголь начальство, наверное, сами попивали. Ни разу мне за эти месяцы, что был на фронте, не довелось получать алкоголь. Сто грамм спирта давали уже, когда в санитарном поезде везли в госпиталь. Но я не пил, поэтому я отдавал ребятам. А вот курить я курил, даже еще до армии, когда на тракторе работал, но там же, в госпитале, решил с куревом завязать. Сижу я, пытаюсь одной рукой скрутить самокруточку. Мну эту бумажку, мну, а хирург стоит и смотрит на мои мучения: «Ну что, солдат, не получается? Вот если бы оно у тебя всю жизнь не получалось бы, то и здоровью было бы легче». Меня его слова зацепили, и я бросил самокрутку крутить, под подушку полез, табак и бумажку достал и все это раздал ребятам: «Все, я бросил курить. И если меня потянет, не давайте мне курить, я на вас обижаться не буду». Один день только я помучился, а на другой будто уже и не курил.

- Женщины у вас в полку были?

- На передовой я ни одну женщину не встречал. Может при штабе кто и был, но штаб - он же далеко от передовой, а мы все по окопам, да по наблюдательным пунктам, поэтому начальство у нас показывалось не часто.

- Письма домой писали?

- Писал конечно, но не регулярно. Как правило писали, как служба проходит, что все нормально. Про то, что мы в кальсонах по городу ходим, этого, конечно, никто не писал, потому что работала военная цензура, а она такое письмо не пропустит. Поэтому в каждом письме было: «Все хорошо, все хорошо».

Когда вошли в Чехословакию, нас перебросили на дорогу, по которой немцы снабжали свою армию. Нам был приказ перекрыть эту дорогу. Идем мы по лесу, я несу станок пулеметный. Вижу, дерево с широким стволом. Я к нему только подошел, а с него щепка – раз! – и отлетела. Оказывается, в ствол дерева пуля попала и кору расщепила. Я сразу понял, что это снайпер и что он по мне стреляет. Решил залечь за этим деревом. Только, значит, стал на одно колено, как пошатнулся слегка. А снайпер, видимо, мне в грудь в это время целился. Я, отшатнувшись, пытался рукой за дерево удержаться и пуля, вместо груди, мне угодила прямо в руку, в правое предплечье. Пуля, видимо, была разрывной, потому что она мне порвала руку и закинула ее прямо за спину.

У нас в полку был такой приказ: к санитарам без оружия не являться. У меня автомат ударом пули выбило из рук на землю, и я сделал попытку поднять его. Чувствую, рука моя, вроде, живая, но я ее не вижу. А ее через плечо на спину забросило и, когда я нагнулся взять автомат, она из-за плеча упала и повисла. Кость была перебита полностью, и рука моя висела на одной только шкурке. Все жилы, нервы – все было порвано. Так все порвало, что одиннадцать суток потом, пока меня эвакогоспиталь вез санитарным поездом на Кавказ, не могли остановить кровотечение из этой раны. Да еще вдобавок в поезде не было запаса донорской крови, поэтому только смогли на Кавказе кровь остановить.

Поднял я свой автомат и только собрался бежать к санитарам по водотоку, как мне еще одна пуля угодила в поясницу. В одно место ударила, а из другого вылетела. Но хорошо, что на этот раз пуля была не разрывной, а обычной, да к тому же задела она только мякоть, а тазовая кость не пострадала.

Пробежал немного по сухому руслу ручья, потом силы меня оставили, и я немного прополз, пока меня не заметил санитар, сидящий в окопе: «Солдат, ты что, ранен?» - «Да», - «Давай сюда!» Санитар большим ножом обрубил ветку, приложил ее к моему плечу, примотав бинтом, чтобы рука моя не так сильно болталась, и говорит: «Вон там, километра через полтора, будет просека, куда подъезжают наши санитарные подводы чтобы забирать раненых». Я ему показываю, что еще и в поясницу ранен, а он отвечает: «У меня уже бинты закончились». Я ему говорю: «А у меня свой бинт есть вот здесь вот, в карманчике-«пистончике». Достали мой бинт, а он уже и так весь в моей крови пропитался. Но санитар все равно этим бинтом передавил рану и сказал: «Вот. Чеши теперь на просеку, там тебя заберут».

Пошел я спокойным шагом к месту сбора. Иду и думаю: «До меня сколько нашего брата вывело из строя - то убило кого, то ранило – да и после меня тоже многих постреляют. Перебьют немцы всех, кто в этом лесу остался, а потом еще и меня нагонят и тоже убьют». После таких мыслей я как кинулся бежать! Прямо с горы понесся как мог. Подбегаю к дороге, там подвода стоит и в ней уже один тяжелораненый лежит. Возничий говорит: «На подводу положено трех раненых грузить. Сейчас дождемся кого-нибудь третьим, да поедем». В ожидании я присел под колесо, причем присел сам, без посторонней помощи, оперся о него спиной, сижу. Недолго ждать пришлось, привели под руки еще одного раненого. Извозчик мне говорит: «Ну, вставай давай, поехали». Я попытался подняться и не смог встать. Говорю возничему: «Дай мне руку, помоги встать», тот смеется: «То бежал как лошадь, а теперь не поднимешься». Отвечаю ему: «Так это ж я сгоряча бежал, пока силы были». Он спрашивает: «Ты сидеть сможешь?» - «Смогу» - «Садись рядом со мной на передке, а те пусть сзади лежат вдвоем».

Только проехали мы несколько метров, как те, что лежали на подводе, стали в один голос просить: «Пить. Пить». Извозчик котелком зачерпнул воды из ручейка, напоил их и только тронулись, как они опять стали просить пить. Так их поили несколько раз, пока доехали до первичного госпиталя.

- Вы сказали, что у Вас в кармашке-«пистончике» лежал индивидуальный перевязочный пакет. Он каждому бойцу выдавался?

- У каждого был такой пакет. Его выдали нам, когда мы еще на передовой не были, и он все время лежал в кармашке.

- Когда Вас ранило, при Вас был пулеметный станок. А к санитарам нужно было идти только с оружием. Куда Вы дели станок?

- Станок я бросил там же, где меня и ранило. К санитару я пошел только с автоматом.

- Кому из санитаров Вы сдали свой автомат?

- Тому, которого первым встретил, который в окопе сидел и первичную перевязку мне сделал. Вернее, он не в окопе сидел, а в воронке от бомбы. К телеге я пришел уже без оружия.

- Санитар, забрав у Вас автомат, где-то сделал отметку об этом?

- Нет, никаких отметок не делал. Я и не знаю, должен ли он был это где-то отмечать или нет. Там, рядом с ним, уже целая куча оружия лежала, куда я и свой автомат бросил.

- Кроме автомата боеприпасы тоже сдавали?

- У меня при себе патронов мало было: рожок в автомате – я диском не пользовался, только рожком - и в подсумке еще пара. Вот не помню, в кармане у меня были патроны или нет.

Приехал я в первичный госпиталь, зашел туда - там большая пустая комната, посреди которой стоит стол, а около дверей небольшая лавочка. Сел я на эту лавочку, сижу и смотрю, как врачи молотком и зубилом на этом столе кому-то в ране кости ломают и осколки оттуда щипцами достают. Да и не только кости достают, а еще и какие-то жилы с кусками мяса отрезают. Посмотрел на все это и думаю: «Ага, это значит, что и мне тут предстоит то же самое. Хорошо, что тот, кто на столе, под наркозом и ничего не чувствует, раз не орет».

Подходит ко мне немка, посмотрела мою руку, поворочала ее из стороны в сторону и говорит: «Ампутирен!» Ну, тут уж безо всякого перевода стало понятно, что мне руку отрезать будут. Говорю ей: «Нет, фрау, давай-ка мне начальника госпиталя сюда!» В том госпитале было, оказывается так: начальник госпиталя русский, а вся обслуга медицинская - и врачи и санитары и няни – немцы.

Убежала немка, а через некоторое время возвращается вместе с начальником госпиталя, женщиной. Она тоже осмотрела мою руку и говорит: «Отрезать руку мы всегда успеем, надо попытаться ее сохранить».

Ушли мы в другую комнату, где стали меня оформлять на лечение. Немка села за стол и начала что-то писать. На этом столе стояла большая каменная чернильница и я немке говорю: «Если только отрежете мне руку, то я этой чернильницей тебе по башке потом как дам!» Видно она поняла мои угрозы, потому что сразу замотала головой: «Найн, найн».

А потом пришла моя очередь на тот операционный стол ложиться и началось: «Тампон. Морфий» Дал мне врач этот морфий, а сам спрашивает: «В школу ходил?» - «Ходил» - «Считать можешь?» - «Могу» - «До скольки можешь считать?» - «Да хоть до миллиона» - «Ну, давай, считай». И я начал: «Раз, два, три, пять, десять…», и хорошо помню, что число «семнадцать» я повторил раза четыре, я даже сквозь полузабытье слышал, как они над этим засмеялись.

- Кто с Вами разговаривал, ведь Вы же сказали, что там были только немцы?

- Так немка-врач и разговаривала. Она по-русски очень хорошо говорила. Она же и смеялась потом: «А говорил, что до миллиона сможешь посчитать!»

Как только я пришел в себя, сразу схватил себя за руку и с радостью понял, что она на месте. Так мне сразу легко на душе стало, что вместо того, чтобы отрезать руку, ее чем-то понамазали и понакололи обезболивающим. Смотрю, рядом с кроватью стоит немка и улыбается. Я ей тоже улыбнулся в ответ и мне стало совсем хорошо.

Потом, после первичного госпиталя, был еще пересылочный госпиталь. Он располагался неподалеку, через дорогу. Мне дали бумажку и я отправился туда. Оказалось, что в пересылочном госпитале так много людей собралось, что некоторые по четыре – пять дней ждут своей очереди на отправку. Подхожу я со своей бумажкой к госпиталю, а там как раз машина грузится для отправки больных. Только я подошел к машине, как шофер меня спрашивает: «У тебя документы есть?» «Есть», - говорю. Откуда же я знал, какие там документы нужны, я думал, что той бумажки, что у меня в руках имелась, было достаточно. «Можешь сидеть?» - «Могу» - «Садись в кабину».

- Вы со своими бумагами даже и в госпиталь зайти не успели?

- Да, мне, дураку, выходит, повезло. Если бы я как положено пошел оформляться, то ждать бы мне отправки очень долго: там бы меня по новой обследовать начали, документацию на меня готовить. А тут с этой первичной бумажечкой мне удалось все эти процедуры миновать.

Поехали мы, значит. По пути разговорились, оказалось, что с шофером мы земляки, он был ростовчанином. Привез он меня в город Обер-Глогау, где находился госпиталь. Госпиталь был оборудован в подземной железнодорожной станции и был хорошо защищен от налетов с воздуха. На этот вокзал приходили санитарные вагоны, которые тут же и разгружались.

Тех раненых, что были в кузове, по-быстренькому сгрузили и унесли, а меня не принимают, потому что у меня документов сопроводительных при себе нет. Мой земляк с криками «мать-перемать!» меня из кабины вытащил, посадил на ступеньки, сказал: «Ничего, они, врачи, сами тебе состряпают документы. А мне нужно раненых возить туда – сюда», сел в кабину и уехал.

Сижу, думаю, как мне быть. Сначала ко мне какая-то девчонка из госпиталя подошла, поинтересовалась, что я делать буду. Я отвечаю, что не знаю. Она ушла и сказала обо мне врачу. Пришел врач, взял у меня мою бумажку, прочел, головой покрутил. Но деваться им некуда, я же раненый. Подняли они меня, отвели в палату, положили на койку и стали проверять по-своему. В результате, всю нужную документацию они все-таки на меня оформили.

- А в этом госпитале были немцы среди медперсонала?

- Да, очень много было. В Германии в госпиталях часто немцев использовали.

Немного я провалялся в том госпитале, дня три, наверное, как на вокзал пришел эшелон эвакогоспиталя и меня, в числе других раненых, туда загрузили и повезли в Россию.

- Весь госпиталь погрузили в эшелон или только его часть?

- Весь. Всех, кто там, на этом вокзале, находился. Они же знали, на какое количество раненых подавать санитарный эшелон, поэтому заполнили его полностью. Как только в госпитале набиралось необходимое количество людей, так сразу вызывался эшелон и всех раненых вывозили домой на лечение, а палаты готовились к приему новой партии раненых.

- Вагоны в санитарном эшелоне были какими: «теплушки» или пассажирские?

- Нет-нет, там уже пассажирские вагоны были с лежачими местами.

Везли нас одиннадцать суток и, как я уже говорил, все это время не могли мне кровь остановить, и каждый день мне ставили капельницы. Донорской крови у них не было, поэтому не знаю, что они мне там вместо крови вливали, но бинты через час – два снова были мокрыми. Во время остановок на станциях медработники выбегали на вокзал, приносили оттуда горячую воду и мыли раненых.

Выгрузили нас из эшелона в Минводах, а потом оттуда развозили всех по разным госпиталям в Железноводск, Кисловодск и другие города. Я попал в госпиталь города Железноводск.

- Пока вы ехали по территории Германии и Польши, были случаи обстрела санитарного эшелона?

- Нет, ни обстрелов, ни нападений на эшелон не было. Я даже не знаю, охранялся ли он – по крайней мере у нас в вагоне никакой охраны не было, это точно.

В железноводском госпитале жизнь у меня была хуже, чем на фронте. У меня пропал слух, и я очень плохо слышал. Если звали на обед или завтрак, то я мог и не услышать, и если ребята меня не толкнут: «Пойдем, зовут есть», то мог остаться и без еды. Стали в госпитале лечить и мой слух, водили на всевозможные прогревания и закапывания капель. Прошло три дня и слух словно отпустило, он внезапно опять ко мне вернулся, и я стал нормально слышать. Но с возвращением слуха я частично ослеп. Вот, как заяц гляжу, а ничего не вижу. Приходилось людям меня водить к обеденному столу, держа за руки. Врачи не знали, что со мной делать: «Посмотри три дня, понаблюдаем за тобой и решим, лечить тебя или не лечить». Прошло три дня – раз! – зрение опять ко мне возвращается. Потом по такой же схеме у меня на короткий срок обоняние пропало и вкус – вот, дерьма мне положи, я буду его есть и не почувствую. Тут уже врачи даже не стали ничего делать, сказали: «Скоро пройдет!» И точно – опять все это быстро пришло в норму.

А напоследок у меня обнаружилось двустороннее воспаление легких. Лечащим врачом у меня была бабка, которая не имела никаких дипломов, а просто раньше работала при докторе, при фельдшере в каком-то селе и попала работать в этот госпиталь по направлению. Так она лечила лучше всяких дипломированных докторов! Она меня звала ласково «внучок», а я ее звал «бабушкой», потому что она была пожилой. В то утро, зайдя в палату, она меня спросила: «Ну, как ты тут, внучок? Живой?» Не услышав ответа, она пощупала у меня пульс, измерила температуру и оказалось, что она у меня не смертельная в сорок один градус, а уже сорок два градуса. Видимо она поняла, что надежды на то, что я выживу никакой и написала своей смене записку: «В морг». В морг тогда увозили со всеми постельными принадлежностями, включая матрас, одеяло и подушку. Прямо брали за матрас, перекладывали на каталку и увозили. Отправили меня с вечера в морг, положили на пол, а часа в четыре утра в госпитале скончался солдат и его тоже привезли в морг и оставили рядом со мной. Девчата-санитарки, которые прикатили каталку с покойником стали писать записку о времени смерти, а тут я стал потихоньку издавать звуки. Девчата сначала подумали, что это крысы пищат, потому что крыс в том подвале, где находился морг, было видимо-невидимо, а потом прислушались и услышали мой писк со стоном. Конечно, они испугались, выскочили оттуда. Ходячие раненые их увидели, спрашивают: «В чем дело?» - «Да там в морге живой человек, а мы испугались и убежали» - «Ну, пойдемте, посмотрим». Приходят они, значит, в морг, мертвого с каталки сгружают на землю, а меня с земли подняли, погрузили на каталку и привезли обратно в палату.

Когда я очнулся в морге, совершенно не помнил, что было со мной до этого, лишь в голове постоянно кружилось одно и то же число: «Сто пять… Сто пять…» Ребята в палате меня потом стали расспрашивать: «Ну, как там, на том свете?», а я им рассказал про это число, что у меня в голове сидело. Два десятка раненых в палате лежало и каждый стал предлагать свой вариант - один говорит: «У тебя будет сто пять детей, внуков и правнуков», другой: «Ты место жительства поменяешь, уедешь за сто пять километров от своего дома жить», третий: «Тебе сто пять тысяч рублей денег привалит». В общем, сколько людей там было, столько и разных мнений.

- Вши были?

- На фронте вшей не было, только в госпитале. Ой, за рубахой гипсовой они меня грызли! Я же весь был загипсован, так приходилось в рубахе палочкой делать «окошко» и там чесать тело. У меня рана гноилась, так в этом гное вши прямо копошились.

- Часто удавалось помыться на фронте?

- Представь себе, что на передовой мы ни разу не мылись. Три месяца я там пробыл и ни разу в баню нас не водили.

- Когда Вас демобилизовали из армии после госпиталя?

- В 1945-м году, в августе месяце, я уже пришел домой. Ой, как трудно было домой добираться! Уезжал я из Железноводска, но сначала нужно было добраться до Минеральных вод, где формировались составы. Народу было так много, что даже нашему брату инвалиду попасть в вагон через дверь не получалось, поэтому приходилось влезать через окно: сперва одного туда подсаживали, а потом он нас затягивал к себе как мог - за уши, за руки. Давка у состава была такая, что и милиция ничего сделать не могла.

- Вам проездные документы выдавались?

- Да, при выписке из госпиталя мне все необходимые документы выдали.

- Рана в пояснице у Вас к тому времени зажила или Вы на костылях передвигались?

- Нет, я уже к тому времени без костылей ходил. Ранение было в мякоть, поэтому рана быстро зажила и стала уже затягиваться и зарубцовываться.

- Где Вы встретили День Победы?

- День Победы я встретил в госпитале в Железноводске. У нас там висела тарелка радиорепродуктора, по нему мы и узнали, что война закончилась. Ой, что тут началось: друг друга целуем, обнимаем! Тот день был солнечным, погода была ясной и теплой. У нас в палате окна выходили на солнечную сторону, мы их раскрыли и все ликовали.

- Праздничный обед вам устроили?

- Нет, не устраивали ничего. Но обеды там и без праздников были хорошими. Насчет питания не могу ничего плохого сказать, кормили очень хорошо в госпитале.

Когда вернулся домой из госпиталя, меня три года никуда на работу из-за инвалидности не брали. Потом мне удалось пристроиться в подсобное хозяйство при депо, и я работал на огороде бригадиром-учетчиком, ведя учет всей той работе, что делали работники и заведуя кладовой. Подсобное хозяйство было большим, там были не только огороды, но даже выращивали и собственное зерно.

Через пару лет я решил пойти выучиться на шофера: из Шолоховки приезжал автоклуб и туда набирали на учебу. Направление на учебу нужно было брать от железнодорожной автобазы и, соответственно, проходить медицинскую комиссию у железнодорожных врачей. А там был врач один такой, хирург, который никогда не осматривал, а только делал записи в карточку. Я со своей карточкой к нему подошел, сунул, он, не глядя, ее подмахнул и все – считай, я прошел медкомиссию.

Закончил я курсы и устроился работать в железнодорожный лесхоз, где обрабатывал посадки вдоль железной дороги.

- Рука у Вас к тому времени восстановилась?

- Нет. Сначала я два года ее на повязке носил, потому что все там было порвано, и жилы, и нервы. Кисть сама не поднималась, ее рукой здоровой поднимешь, а она тут же падает.

- Как же Вы машину водили с такой рукой?

- А водить я начал уже, когда рука у меня стала понемногу шевелиться, сгибаться и подниматься. Я проработал водителем в нескольких мелких организациях, а потом, перед своей 55-летней льготной пенсией, в 1975-м году, решил перейти в Морозовский «Водстрой». Там работал мой однополчанин и он мне предложил: «Николай, иди к нам, хоть заработаешь хорошую пенсию себе». Я согласился, потому что на старом месте оклад шофера был всего сорок рублей. Товарищ повел меня к механику, тот посмотрел на меня и спрашивает: «Ты не инвалид?» Я сразу ответил, что нет. «Ну, раз не инвалид, то, как только освободится у нас машина, мы сразу тебя к себе примем на работу». Тут я скумекал: «Раз им не нужны инвалиды, то надо что-то делать, чтобы инвалидности у меня не стало». Тогда было такое положение, что если ты не явился на перекомиссию, то с тебя автоматически снималась инвалидность и пенсия, поэтому я умышленно не пошел на комиссию и с меня сняли пенсию по инвалидности. Прошло время и меня приглашают на работу. Отдел кадров при оформлении позвонил в собес, там глянули, что мне пенсия по инвалидности не начисляется и подтвердили, что я инвалидности не имею. Прихожу к механику опять, он мне начинает все показывать и рассказывать. Хоть у меня к тому времени уже имелись права первого класса, меня для начала посадили на «водовозку», а уже спустя время дали МАЗ с буровой вышкой. Проработал я «Водстрое» семь лет и за это время никто даже не заметил, что я инвалид и работал только одной рукой. Причем работал не хуже тех, у кого было две руки. Зато я потом поплатился, когда восстанавливал себе группу инвалидности – три раза пришлось ездить на прохождение комиссии.