Жизнь до войны шла своим чередом. Жили мы неплохо. Иногда дрались (не без этого). У меня и теперь видна отметина одной из драк на лбу. В общем, все было нормально. Но летом 1941-го года этому пришел конец. Началась война, спутавшая все планы людей и поломавшая многие судьбы.

Начало войны, призыв в армию.

22-го июня 1941-го года фашистская Германия вероломно напала на нашу страну. А днем раньше, в субботу, мы, мальчишки, отправились на р. Заравшан рыбачить. В воскресенье мы шли с рыбалки довольные уловом, не зная, что началась война. На соседней с нашей улице знакомые ребята сказали нам:
"СССР с Германией воюет, а вы на рыбалку ходите". Мы вначале не поверили. Ведь с Германией у нас был мирный договор, но, придя домой, услышали то же от родителей. Разговоры о возможном нападении Германии на СССР ходили и раньше, но никто этому не верил.
Даже не поев, мы собрались во дворе поговорить. Жалели, что не успеем повоевать. Ведь немцев быстро разобьют. Нам в то время было по пятнадцать-шестнадцать лет, и призыву в армию мы еще не подлежали. Все мы были настроены архипатриотично.
"Нужно пойти в военкомат и добиваться, чтобы нас отправили на фронт"-таковы были наши высказывания. Но были и возражения. Сомневались, что нас поймут.

С военкоматом, конечно же, ничего не получилось. Нас просто слушать не стали. Сказали, что фронту нужны подготовленные солдаты, а от нас помощи будет мало. Нужно учиться. Повоевать, мол, успеете, а когда будет' нужно - вызовут.
Мы стали усиленно заниматься военной и физической подготовкой по месту учебы и в кружках, возникших во множественном числе после начала войны. Но все же боялись, что не успеем на войну. Особенно хорошо работал кружок, где изучались отравляющие вещества, авиабомбы, артиллерийские снаряды и средства их доставки.
Игры и рыбалка отошли на второй план. Мы как-то сразу повзрослели, В кино мы продолжали ходить, но смотрели теперь больше кинохронику о войне, "Концерты фронту", разные короткометражные боевики. Особенно нам нравились "Антоша Рыбкин" и другие, похожие на этот.
Наши опасения, что война кончится без нашего участия, не оправдались. Немцы дошли до Москвы, окружили Ленинград, вели бои за Сталинград и на Кавказе. Мы очень переживали неудачи Красной Армии и радовались, когда фашистов погнали на запад.
Жизнь изменилась. Постепенно стали исчезать продукты, потом ввели карточки. Мы, ребята, ходили в степь, где ловили черепах, которых употребляли в пищу, и это было добавкой к скудному пайку, выдаваемому по карточкам.
Началась мобилизация, Ребята старшего возраста были уже призваны.
Я перевелся из школы в Техникум механизации сельского хозяйства, который находился на Абрамовском бульваре, считая, что в нем быстрее получишь специальность. В техникуме мы изучали тракторы "Универсал", "СТЗ", "ХТЗ", "ХТЗ-НАТИ", "Сталинец", комбайны и другие сельскохозяйственные машины. Однажды я продувал засорившуюся магистральную трубку трактора "Универсал" и потянул в себя из нее воздух думая, что так быстрее пойдет горючее. Прилично напился керосину, но трубку прочистил, Трактор "Сталинец" был устроен так, что его заводили ломом, прокручивая моховик. Это было опасно, так как мог произойти "обратный ход" двигателя и можно было получить удар ломом по голове или по рукам.
Из техникума нас посылали в колхоз убирать урожай сахарной свеклы. Ее начали сеять в Узбекистане, т.к. многие районы Украины были оккупированы немцами. Мы выкапывали свеклу, обрубали ботву и складывали ее в бунты. Здесь же ее ели. Сахарная свекла сладкая до приторности. Ее много не съешь, но постепенно привыкли и ели, ибо другой еды не хватало.
В конце ноября или начале декабря 1942 года (мне уже исполнилось! семнадцать лет) я получил повестку явиться в Багишамальский райвоенкомат г.Самарканда для отправки в полковую школу. Мы, призывники, прошли медкомиссию, в которой были и женщины. Перед комиссией мы "плясали" голенькими и очень стеснялись.
Перед отправкой в часть нас поместили в клуб техникума, в котором я учился. Там нас было около 100 человек. Находились мы в клубе около месяца, ожидая отправки. Иногда нас по очереди отпускали домой.
Однажды я пришел домой в очередной отпуск. Помню, сели ужинать. Разговор шел вокруг трудностей с питанием и событий на фронте, а также о мобилизации. Мама спросила:
- Когда вас отправляют!?
- Еще неизвестно, - ответил я.
- Вот и Бориса (младшего на год и восемь месяцев брата), должно быть, скоро призовут, - продолжала она.
Я начал было говорить, что идет война и что фронту нужны люди. Но вдруг стол, за которым мы сидели стал удаляться от меня, лица родных потускнели. Дальше я ничего не помню.
В той скученности, какая была в клубе техникума, я заболел тифом. Выписали меня из больницы примерно в середине февраля 1943 года. За время болезни домой принесли четыре повестки для меня.
После болезни я долго обивал порог военкомата, т.к. в армию меня не брали из-за здоровья. Я очень похудел и меня, как говорится, качало ветром. Было очень неприятно. Я испытывал обиду, а при знакомых - даже стыд. Ведь шла война, и товарищи мои, одногодки уже уехали, кто в военные училища, кто в полковые школы, кто в воинские части, а я околачивался дома. Мои одноклассники разъехались. Арик Гланцев уехал в танковое училище, Юрий Яшин и Куч Фаткуллин - в пехотное. Им не повезло, Арик горел в танке. Обгорел так, что лица не узнать. Юрий вернулся с перебитой рукой, а Куч - без глаза.
Ежедневно я ходил в военкомат, просил призвать меня, но "покупатели" (офицеры, собирающие команды призывников) от меня отказывались. Наконец мне повезло, приехал офицер, собиравший команду в училище. Долго я его упрашивал, чтобы он меня взял. Приводил различные доводы, такие как "... мне стыдно находиться здесь, т.к. ни одного моего товарища в Самарканде не осталось" и "... мне обещали, что вы приедете и возьмете меня..." (это было вранье), "... без меня вы полную команду не наберете... (а как я мог знать, сколько ему людей нужно) и т.д. В конце концов лейтенант сдался, и я был зачислен в команду.
Наконец, 1-го марта 1943-го года мне велели собраться и отправили в Ташкентское пулеметно-минометное училище, которое с февраля 1942-го года находилось в районе ст. Бозсу вблизи г.Чирчика, а затем в январе-апреле 1943-го года передислоцировалось в район г.Термеза. Я прибыл в район его нового нахождения.
Из Самарканда нас отправили с проходящим эшелоном, в котором ехали призывники из других мест. Провожали нас родные. Были слезы, но мы 1 успокаивали, говоря, что едем в училище, а не на фронт, и что будет дальше -не известно, может быть война и кончится. Я был счастлив. Наконец-то еду в армию и, может быть, буду офицером и повоюю.
Ехали на юг. Железная дорога шла через новые для меня места, по Каршинской степи, мимо населенных пунктов, где я не бывал. Местами поезд "нырял" в туннели. Все это для меня, да и не только для меня, было интересным, и мы, чтобы лучше видеть, вылезали на крыши вагонов.

Училище

Приехали мы на место числа четвертого или пятого марта. Учили! находилось в крепости неподалеку от г.Термеза. Вначале нас поместили бараках за пределами крепости, где мы около месяца проходили карантин. Поначалу мы ходили в своей одежде, а потом нам выдали старое обмундирование: гимнастерки и брюки времен гражданской войны. Головных уборов не было, как не было и обуви. Жара достигала сорока и пятидесяти градусов в тени. Ноги у нас потрескались, головы распухли от перегрева на солнце. Особенно трудно было ребятам из Северного и Восточного Казахстана, из России, Белоруссии, Украины не привыкших к нашей жаре. Некоторые падали от солнечных и тепловых ударов. Но со всеми невзгодами мы мирились, т.к. понимали, что идет война, стране трудно и многого не хватает.

Мы занимались строевой подготовкой, ходили с песнями (Рост город, Самовары-самопалы, Катюша, Бородино, Вставай страна огромная и др.), которые пели и потом, когда стали курсантами. Мы дежурили по ночам,
Однажды случился казус. Наш командир дал мне часы на ночь, по которым мы должны были сменяться на дежурстве. Я держал их в руке, но задремал и уронил. Проснулся часов нет. Вокруг темно. Пошарил рукой по полу и нашел их, но конечно, часы стояли. Кое-как отдежурили. Часы пришлось чинить, но о том, что я заснул, сказано не было, стыдно.
Наконец, срок карантина истек, и нас перевели в крепость, где распределили по подразделениям. Я был зачислен в четвертый взвод второй роты второго пулеметного батальона. Командиром взвода был лейтенант Завгородний, помвзвода - сержант Алатырцев, командиром роты - старший лейтенант Шаповалов, а командиром батальона - капитан Бодриков. Начальником училища был полковник Мешечкин Александр Яковлевич, невысокого роста, грузный человек уже побывавший на фронте и раненый в живот. Раненым, он, поддерживая вываливающиеся внутренности, плыл по Москва-реке, пока не достиг берега, где его подобрали. Вот такой мужественный человек командовал училищем. Мы, бывало, заслушивались его певучими командами. Он очень хорошо относился к курсантам. Часто проверял, как проводятся занятия, если кто заслуживал, обязательно отмечал. Часто начальник училища бывал в курсантской столовой, интересовался как питаются курсанты. Поэтому еда всегда была на уровне.
Наша вторая рота почти полностью состояла из самаркандцев, а в моем отделении (меня вскоре назначили командиром отделения) были Александр Богомолов и Василий Баракин. С первым я дружил с детства, а со вторым мы были одноклассники. Богомолов был ранен и теперь инвалид войны, а Баракин - погиб. В нашей роте служили самаркандцы, мои знакомые еще по гражданке: Борис Котельников и Миша Рахимов. Первый тоже был ранен, а о втором нет никаких известий.
В крепости, вдоль ее стен, располагались казармы, в которых нас разместили поротно. В центре находился плац, где проводили торжественные построения, зарядку, вечернюю поверку, разводы караулов. В одном из углов внутреннего двора крепости находились склады оружия и продовольствия, возле которых, как и у входных ворот и у колодца, постоянно стояли часовые. Ближе к центру двора были построены летняя и зимняя столовые.
Наша рота размещалась неподалеку от входных ворот. В казарме постоянно находился дневальный, объявлявший «подъем» и «отбой» и следивший за порядком. Он рапортовал начальству, если оно появлялось в казарме. Курсанты, назначенные в наряд по казарме, под наблюдением дневального, мыли полы, вытирали пыль, которой летом было здесь более, чем достаточно. За этим следили строго, придирчиво осматривали протертые места.
Состав курсантов был многонациональным, но жили мы одной семьей и хорошо понимали друг друга. Не ощущалось никакого различия между русскими, узбеками, украинцами, казахами, татарами и другими национальностями. Были подлинные дружба и взаимопонимание.
Выдали нам гимнастерки и брюки синего цвета, ботинки с обмотками и пилотки. Некоторым достались английские ботинки, которые не сгибались и не разгибались. Они были как деревянные и доставляли большие мучения тем, кто их носил.
Подъем производился в шесть часов, а по воскресеньям - в семь. Зарядка, туалет, заправка коек занимали не много времени. Подняться, а вернее, вскочить как укушенным, мы должны были вместе с одеванием, за две, максимум три минуты. С обмотками это было не просто. Обмотку намотаешь, а она разматывается, портянка в ботинке сбивается, нога в ботинок не попадает. Сколько раз, не успев намотать портянку, приходилось выбегать на зарядку в ботинках, обутых «на босу ногу». Пока занимались упражнениями, было более или менее нормально, но, во время бега, - мучение. Ботинки хлюпают на ногах, задерживая бег. Хуже было то, что на ногах появлялись потёртости, а часто пузыри.
Наматывать портянки нас учили особо. Это очень важно, т.к. солдат далеко не уйдет, если портянка в ботинке или сапоге собьется. И, нужно сказать, что большинство курсантов это освоили. Мы, идя на фронт, прошагали более четырехсот километров и у многих, в том числе и у меня, потёртостей не было.
Подъем. Мы одеваемся, а старшина стоит рядом и отстающим говорит «ласковым» голосом:
- Вечером поучимся.
Вечером у всех свободное время, а провинившемуся он командует:
- Отбой.
Раздеваешься, ложишься в постель. Сразу же его команда:
- Подъем.
Вскакиваешь, одеваешься. Старшина смотрит на часы. Не успел. Вновь команда:
- Отбой - и вновь -Подъем.
И так до седьмого пота. Но зато поднимались за две с половиной минуты.
Койки заправляли тщательно. Рисунки на одеялах и подушки были быть на одной линии. Если на какой-нибудь койке были отклонения, старшина сдергивал одеяла со всех коек, а их в казарме было сто шестьдесят, и заправка начиналась сначала. Тренировки напоминали те, что применяли при отбое и подъеме.
Зарядка заключалась в упражнениях на плацу и в беге вокруг крепости, которая в плане представляла квадрат со сторонами четыреста метров каждая. Стены крепости имели высоту до семи метров, но и через них деятели бегали в самоволку. Перелезть через стену можно было вблизи угла крепости правее ворот, если смотреть на них. Там были неровности, вероятно, оставшиеся после ремонта. Они были почти незаметны, но курсанты преодолевали стену, цепляясь за эти неровности, как заправские скалолазы.
После зарядки мы умывались и строем с песнями шли на завтрак. Питались мы неплохо. На обед, к примеру, давали суп или борщ с мясом, на масле, компот, кисель или арбуз. Четверг был рыбным днем. Вместо мяса по четвергам давали рыбу. Правда, после занятий, аппетит разыгрывался так, что и этой хорошей еды не хватало.
После завтрака мы шли на занятия, после занятий - на обед, а после обеда и отдыха - вновь на занятия. Вечером, после ужина, чистки оружия! вечерней поверки, давалось свободное время, когда мы писали письма, читали, чинили обмундирование.
К чистке оружия относились с особым вниманием. Винтовку, автомат, пулемет чистили до блеска сначала щелочью, затем сухой ветошью, и только потом смазывали маслом. Перед смазкой командир проверит, протрет ствол чистой белой тряпочкой и, если на ней останется след, заставит чистить заново. Во время чистки оружия мы тренировались в скоростной разборке и сборке винтовки, автомата, пулемета.
Отбой производился в двадцать один час. Раздеться, сложить обмундирование и лечь в постель мы должны были за две минуты. Если не успевали, то нас тренировали: подъем - отбой.
Раз в неделю нас водили в баню, а стирать белье и обмундирование мы ходили на реку Сурхандарью. За неделю гимнастерки пропитывались солью так, что стояли «колом». Стирка для нас была хорошим занятием. Мы, постирав, купались, плавали, отдыхали. Это для нас был хороший день.
Соль, выступавшая на гимнастерках, разъедала тело. От пота появлялась потница. Мы ее называли «колючкой». Все тело покрывалось прыщиками и его кололо как иголками. Ночью «колючка» часто не давала спать.
Строевой подготовкой мы занимались усиленно. Это необходимо, так как подразделение должно слаженно выполнять необходимые маневры, будь то воинский шаг или приёмы с оружием, а без слаженности подразделение - не подразделение, а толпа. Ходили мы походным и строевым шагом. Ведет старшина роту и прислушивается. Если шаг не четкий, то следует возглас:
- Горох!
Начинается учеба. Гоняет до изнеможения. Потом старшина подает команду:
- Рота...
В это время все переходят на строевой шаг. Старшина прислушивается. Если «гороха» (не одновременный шаг) нет, то подается его команда:

- Стой!
Все должны остановиться одновременно, т.е. последний шаг должен дать один удар. Если же этого нет, то опять начинается учеба. Только и слышно:
- Шагом марш. Рота стой. И т.д.
Продолжалось это до тех пор, пока мы не стали ходить приемлемо для начальства.
Время от времени старшина заставлял командовать курсантов, чтобы привыкали. Они ведь должны быть командирами.
Занятия по изучению материальной части и физподготовке проводились вне крепости. Матчасть изучали обычно в тени, где были вырыты канавки, чтобы спустить ноги. Получалось что-то вроде скамейки. Изучали винтовку, автомат ППШ, противотанковое ружье ПТР, ручной пулемет Дегтярева и станковый - Максим. Занятия проводились так, чтобы курсант знал взаимодействие всех частей оружия и чтобы, при необходимости, мог устранить задержку в винтовке, автомате, пулемете.
Знакомились и с восьмидесятидвух миллиметровым батальонным минометом. В те дни, когда изучали миномет, у которого ствол в виде трубы, мы набивали его огурцами и, таким образом, проносили их в крепость. Это не разрешалось, но делалось. Огурцы съедались вечером в казарме.
На занятиях по физической подготовке, которые проводил лейтенант Тюкалов, мы бегали, преодолевали полосу препятствий, состоявшую из натянутой не более сорока пяти сантиметров над землей колючей проволоки, рва глубиной до двух метров, стены высотой два метра и более.
Бежишь, на небе ни облачка, жара неимоверная, пот льет ручьем, заливая глаза. Обмундирование от пота мокрое. Ползешь под колючей проволокой и думаешь: «Хоть бы не разорвать гимнастерку и брюки и не расцарапать спину».
Стену брали сходу, иначе не получалось, т.к. она была высокой. Подсаживали друг друга. Во рву была грязная вода, а на дне - жидкая грязь. Мы старались перепрыгнуть его. Ширина рва была полтора-два метра, и кто не сумел перепрыгнуть, чистил обмундирование за счет свободного времени.
Занимались мы и штыковым боем. На занятиях лейтенант Тюкалов брал у какого-нибудь курсанта винтовку, показывал прием и бросал ее весом четыре с половиной килограмма этому курсанту, а тот должен был ее поймать. Не поймавший подвергался насмешкам лейтенанта. Потом раздавалась команда лейтенанта:
- К бою!
Мы становились в боевую стойку. Затем следовала его команда:
- Коли!
Нужно было ткнуть штыком в чучело и сразу же отбить прикладом тугой матерчатый шар на длинной палке, который совался прямо в лицо. Не успел отбить, получай плюху, сопровождавшуюся обидными восклицаниями лейтенанта.
Занимались мы и на снарядах: турнике, брусьях, кольцах, лазили по канату, бегали по бревну и т.д.
Часто среди ночи нас поднимали по тревоге, и мы совершали марш-броски (метров триста бегом, метров сто шагом). На пятнадцать километров бежали в трусах и ботинках, а на двадцать пять - с полной выкладкой (до тридцати килограмм). Марши-броски проводились под наблюдением врачей, которые осматривали курсантов на старте, на середине дистанции и на финише. Обычно к рассвету мы возвращались в казарму.
Иногда между ротами проводились соревнования. Наша рота несколько раз выигрывала (призами были новые ботинки, бюст Ленина и др.), но упавших, а такие бывали, мы должны были нести на себе до финиша, иначе результат не засчитывался из-за потери людей.
Мне, особенно первое время, на занятиях по физподготовке и марш-бросках было очень трудно. После тифа я был слаб. Но, потом, мало-помалу, привыкли, ко времени отправки на фронт, я приобрел «форму».
Изучали мы и уставы и наставления. От нас требовали безукоризненного их знания.
На политзанятиях нам рассказывали о положении на фронтах и в стране, о союзниках, которые никак не откроют второй фронт, о наших резервах, о принимаемых правительством мерах для достижения победы.
Были лекции и на медицинскую тему. Нам рассказывали, что в госпиталях лечат даже очень тяжелые ранения. Показывали фотографии лица солдата с оторванной нижней челюстью и после восстановления. Лицо было нормальным. Но после просмотра фотографий, настроение падало.
Знакомили нас и с отравляющими веществами, в частности с ипритом. Наносили на руку каплю иприта и, примерно через полминуты ее снимали тампоном. На руке оставалось красное пятно. Кожа в этом месте некоторое время болела. У некоторых курсантов образовывались нарывы. А это не самое сильное отравляющее вещество!
1 мая 1943 года мы приняли присягу. Это происходило в крепости на плацу, где нас построили. Вызванные подходили к столу с текстом присяги, громко читали его, принимали поздравления командира и возвращались в строй. В заключение нас поздравил начальник училища:
-Вы теперь стали солдатами Родины - говорил полковник Мешечкин - поклялись защищать ее до последней капли крови. Помните об этом всегда. Через некоторое время вам придется доказывать это на фронте не раз. Будьте достойны высокого звания советского солдата - защитника своей земли.
Мы гордились тем, что, приняв присягу, стали настоящими солдатами.
После принятия присяги мы ходили на парад в Термез, но его, почему-то, не было. Скорее всего, мы опоздали. В училище был праздничный обед.
В начале июня часть курсантов отправили в город Кушку, часть - в город Катта-Курган. Убыли Богомолов, Баракин, Рахимов, Котельников. С Шуриком Богомоловым мы распрощались тепло. Пожелали друг другу всего лучшего, остаться в живых и не калекой. Но у нас мелькала мысль, что можем не увидеться. Мы же, оставшиеся, продолжали заниматься здесь в училище.
До июня мы, в основном, изучали стрелковое оружие, делая упор на станковый пулемет «Максим». Некоторые курсанты, в том числе и я, разбирали и собирали замок пулемета с завязанными глазами. В общем, оружие знали хорошо.
В июне училище стало называться «Ташкентское стрелково-минометное» и с этого времени мы стали изучать восьмидесятидвух миллиметровый батальонный миномет.
Курсанты несли и караульную службу, охраняя крепость и расположенные вокруг нее военные объекты. Один объект находился у берега р. Амударьи. На нем все заросло высоким кустарником. Днем наблюдение велось с вышки, а ночью - из окопа. Но нужно было обходить территорию объекта. Идешь, бывало, в темноте по тропинке среди кустарника и спиной ощущаешь, вроде кто-то здесь есть. Так действуют ночь и тишина.
На тактических занятиях нас учили, как нужно вести бой, как наступать отделением, взводом, как выигрывать бой с наименьшими потерями, как правильно расставить огневые средства, как их маскировать. Учились окапываться и отрывать окопы для пулемета и миномета. Копаешь окоп, земля твердая, сухая. На жаре силы быстро убывают, от пота глаза щиплет, но копаешь до тех пор, пока руки еще могут работать. Хорошо отрытый окоп - твой спаситель. Это я почувствовал позже, на фронте, а здесь для нас это было абстракцией, и иногда мы ленились копать.
Стрельбище находилось в километрах двенадцати от крепости. Ходили мы туда примерно через две-три недели. Жили мы там в землянках, где были устроены нары. На стрельбище учились стрелять по неподвижным и движущимся мишеням изо всех видов стрелкового оружия, прямой наводкой, а из станкового пулемета и миномета - и с закрытых позиций с применением вешек и угломер-квадранта. Мне больше нравилось стрелять из винтовки и «Максима». Из них я всегда поражал цели и не раз удостаивался похвал полковника Мешечкина.
- Хорошо, Ильяшенко - говорил он, и это вдохновляло.
Автомат ППШ глушил. Передняя стенка его кожуха была сделана наклонной и газы при выстреле, отражаясь от нее, били в уши, и в них звенело. Ручной пулемет Дегтярева свободно крутился на сошнике, и из него трудно было прицелиться.
При стрельбе нужно крепче прижимать приклад к ечу, тогда не так сильно чувствуется отдача. Помню, несколько раз приходилось стрелять из противотанкового ружья. Первый раз от отдачи я пополз назад. В следующий раз я крепче прижал приклад к плечу, и отдача не так подействовала.

Очень часто мы ходили в тир, который находился во рву, окружавшем крепость. Здесь мы прицеливались в мишень из винтовки, укрепленной на специальном станке, позволявшем определить, куда попадает пуля при выстреле. Выстрела не было, патроны экономили, но редко, все же, стреляли.
Однажды мне дали пропуск на выход из крепости по случаю приезд; мамы, Я был очень рад этому. Увиделись мы с ней вблизи крепости. Долго разговаривали. Мама рассказывала о жизни в Самарканде, о родных, об их здоровье, о том, кто чем занимается, кто где работает. Сказала, что по карточкам выдают мало и не регулярно и что заработанные мной в колхозе, когда посылали меня из техникума на уборку сахарной свеклы, джугара, пшеница, кунжутное масло, картофель очень помогли. Эти продукты привезли уже после моего отъезда в училище. О семьях призванных заботились. Потом мама подарила мне полевую сумку. Поговорив еще немного, мы расстались.
Из-за подаренной сумки у меня произошел конфликт с лейтенантом Тюкаловым. Как-то раз шел я по территории училища и нес сумку в руке. Лейтенант меня остановил (надо же, на него напоролся!).
- Курсант, ко мне - скомандовал он. Я подошел.
Как несешь сумку? Не знаешь, что курсанту положено носить ее через плечо? Где взял сумку? Дай сюда. И протянул руку за ней.
Я сумку не отдал. Случившийся рядом мой товарищ А.Богомолов за меня вступился. Он сказал, что сумку подарила мать, которая недавно приезжала. Я подтвердил это и добавил, что сумку не отдам. Ее оставили. Но Богомолов попал на «губу». К Богомолову благоволил полковник Мешечкин. Зайдя на гауптвахту с проверкой, он выпустил Сашу. Так что за сумку он страдал недолго.
Иногда мы ездили на машине на смоляные озера, где брали битум для топки печей на кухне. Озера эти находились далеко от училища. Работа была тяжелой. Нужно было нарубить битум топором и погрузить его на машину, а он течет на жаре и прилипает к лопате. Поэтому выезжали мы до рассвета, когда еще прохладно. Мы с радостью ездили на эти озера. Для нас это была прогулка, и целый день мы чувствовали себя на свободе, хотя, после работы, нужно было долго отчищать от битума обмундирование.
Подошел август. Мы рассчитывали, что в августе будут экзамены и мы поедем на фронт офицерами. Но судьба распорядилась иначе. В середине августа нас одели в новенькое солдатское обмундирование, курсантские погоны заменили на полевые, солдатские и отправили на фронт рядовыми. Так происходило не раз и в 1942, и в 1943 годах и в последующих. Видимо фронту в срочном порядке понадобились солдаты.
Проводы были торжественными. Нас выстроили на плацу, зачитали приказ об отправке на фронт. Полковник Мешечкин сказал напутственное слово. Поварихи и официантки плакали. Только мы были спокойны. Молодости свойственно стремиться к неизведанному. Начальник училища подошел к строю и взволнованно сказал:
- В добрый путь, сынки, пусть вам сопутствует удача.
Потом круто повернулся и быстро ушел на возвышение, откуда и провожал нас, взяв «под козырек».
Раздалась команда «Напра...во, шагом марш» и под оркестр отправились на вокзал, погрузились в теплушки и поехали.
Ехали мы через Самарканд, где увиделись с родными, которые, узнав, что мы будем проезжать, все пришли на станцию. Я уже говорил, что в училище было много самаркандцев, так что воинская площадка была заполнена людьми до отказа. Встреча с родными была радостной и грустной. Радостной от того, что увиделись, а грустной потому, что скоро нужно будет расставаться и, быть может, навсегда. Но, все же мы, молодые, не верили, что нас могут убить.
Я увидел всех: маму, бабушку, тетю, братьев. Все знали, что мы едем на фронт (слухом земля полнится). Я же говорил, что нас переводят в другое училище. Но разве обманешь, особенно мать!
Простояли мы на станции Самарканд часа три, а затем команда сопровождающего:
- По вагонам.
Ехали мы быстро и через пять-шесть суток были уже на месте назначения под г.Воронежем. В дороге ничего примечательного не произошло, за исключением того, что у г.Чкалов, когда стало прохладнее, мы почувствовали, что у нас прошла мучавшая нас, потница.

На фронт

В конце августа - начале сентября 1943-го года мы, бывшие курсанты Ташкентского пулеметно-минометного училища, а теперь рядовые, прибыли под г. Воронеж, где вблизи ст. Сомово в Сомовских лесах формировалась 92-я гвардейская стрелковая дивизия, ставшая впоследствии Краснознаменной Криворожской и пополнили ее ряды. Меня зачислили вторым номером пулеметного расчета во вторую пулеметную роту второго батальона 280-го гвардейского стрелкового полка. Нашим основным оружием был станковый пулемет «Максим». Расчет состоял из четырех человек: командир расчета - первый номер, второй номер и два подносчика.
Формирование дивизии было недолгим. Памятного оно о себе ничего не оставило, за исключением того, что дни и ночи мы проводили в лесу и спали на земле, завернувшись в шинели. Было холодно, и мы на ночь поверх портянок заворачивали ноги в газету или бумагу, чтобы не мерзли.
Через несколько дней наш полк выступил на фронт. На ст .Сомово мы погрузились в теплушки, в которых доехали до г. Купянск. На станции успели выгрузиться, подняться в горку и войти в лесок. И во время! Налетели бомбардировщики и сильно бомбили. Станция и вагоны на путях горели.
В леске мы находились до вечера, так как двигаться тогда было можно только ночами, ибо днем действовала вражеская авиация. Ближе к ночи мы пешим порядком в составе полка пошли на запад. Идти было трудно, особенно после дождя, когда украинский чернозем становился как тесто, и стоило больших трудов вытащить из него ногу. Временами, несмотря на осень, было еще жарко. Стеклянные фляжки у большинства солдат разбились, а те, у кого 26
они сохранились, выпивали воду довольно быстро. Однажды я увидел какие-то красные ягоды, сорвал их и стал есть, надеясь как-то утолить жажду, сто этого я почувствовал сильную горечь во рту. Оказывается, это была рябина, которая до того как ее прибьет морозом, горькая. Этого я не знал, признаться, рябину видел впервые. Пить захотелось еще сильней, и я проклинал свою неграмотность.
Мы шли по ковыльным пыльным степям. Лес встречался редко, лишь иногда попадались рощи (гаи). Вокруг расстилалась равнина, местами иссеченная безводными оврагами. Большинство встречавшихся селений бы частично или полностью разрушены. Страшно было смотреть на торчавшие черные трубы - то, что осталось от сожженных хат. Иногда у селений встречались подсолнечники, представлявшие большую опасность. Немцы, отступая, минировали их, рассчитывая на то, что русские солдаты будут рвать подсолнухи. Нас об этом строго предупредили и сказали, чтобы с дороги и кто не сходил. Но, все-таки, некоторые солдаты соблазнялись и шли за семечками. Это часто кончалось плачевно. Раздавался взрыв, неслись крики о помощи. Санитары с риском для жизни (могли быть еще мины) вытаскивали раненых и убитых. Семечки оказывались очень дорогими.
Мы, четыре человека несли разобранный пулемет. Один нес тело, другой - станок (33 килограмма), третий - щит (8 килограмм). Было тяжело, и мы часто менялись. На катках пулемет везти не разрешали, чтобы не разболтались винты наводки. Кроме пулемета с нами были коробы с лентой, винтовки, скатки, противогазы и вещмешки с солдатскими пожитками. Так что нагружены мы были основательно. В обоз ничего не сдавалось, т.к., во-первых, телеги были загружены до верху, а во-вторых, и это главное, оружие всегда должно быть при солдате.
Некоторые из солдат потеряли свои котелки и ложки. Добрые товарищи ели с ними из одного котелка и даже одной ложкой. И в этом проявлялась солдатская солидарность и взаимовыручка.

Путь наш лежал через г.Харьков, на окраине которого я впервые увидел убитых фашистов. В траншее лежали трупы нескольких солдат, а на бруствере - труп офицера. Стоял я и думал: «Вот жили люди. Стали завоевателями, хотели отхватить чужого. Теперь превратились в трупы, а, наверное, надеялись остаться в живых. У каждого своя судьба. Но это, должно быть, правильно, что посеешь - то и пожнешь. Возмездие неотвратимо. Пришли они, чтобы отнять нашу землю. Ими много сел и городов уничтожено. И вот закономерный конец".
Харьков недавно освободили. Он был сильно разрушен и местами еще дымился. Проходя через город, мы смотрели на разбитые, сожженные дома, на изрытые воронками от бомб и снарядов улицы, на людей с измученными лицами и думали: "Вот гады, что наделали и не только здесь в Харькове, а во многих городах, где побывали. Дойдут наши до Германии, тогда узнают немцы, что такое война. И там такое будет. И правильно!».
Не думал я, что, спустя некоторое время, вновь буду в Харькове, но уже раненным.
Как-то мы двигались по большаку, почему-то днем, и нас обстрелял немецкий самолет. Он появился внезапно со стороны солнца. Вокруг лежала ровная степь, и укрыться было негде, да и не успели бы. Был объявлен привал. Солдаты лежали (солдат на марше так устает, что услышав команду "привал", ложится и сразу спит). Поэтому ни убитых, ни раненых не было. Правда, несколько лошадей пострадало (убило и ранило).
Я сидел на обочине дороги. Услышав звук летящего самолета и пулеметную очередь, я повернул голову туда, откуда они шли, но там уже ничего не было. Повернувшись в другую сторону, я увидел самолет с крестами на крыльях и фюзеляже и даже голову летчика в шлеме и очках. Пролетев низко вдоль колонны от хвоста к голове, обстреляв ее, самолет улетел. Может быть, у летчика кончился боекомплект или горючее было на пределе, но других заходов он не сделал.
Раздалась запоздалая команда - "Воздух". Мы ожидали, что этот самолет приведет бомбовозы и будет бомбежка. Срочно на задние борта телег прикрепили пулеметы для ведения огня по воздушным целям, и была дана команда рассредоточиться. Но все обошлось, немцы не прилетели.
В этот раз я познакомился с Сашей Ковтанюком и Валентином Борисовым из пятой роты нашего второго батальона. Шли они, догоняя своих.
-Солдат, есть закурить? - спросил боец, назвавшийся Сашей. Второй представился Валентином. Я вынул кисет, отсыпал махорки, дал бумагу (нам выдавали нарезанные для косушек листки). Закурили, помолчали, затягиваясь махорочным дымом.
- Ты откуда? - спросил он вновь.
- Из Узбекистана из Самарканда, слышал о таком городе? - ответил я.
- А ты? - спросил я его.
- С Дальнего Востока из Находки.
- А я из Красноярска, сибиряк - сказал Валентин.
Поговорили немного о дороге, о солдатском житье, об обстреле, пожалели убитых лошадей, и они ушли. В дальнейшем мы не раз встречались и на марше и на передовой.
За г. Харьков наш полк проводил учения с боевыми стрельбами. Мы учились наступать, окапываться, атаковать. Не все прошло гладко. Одному солдату пуля попала в колено. Другой был бледен. Пуля просвистела мимо уха и обожгла его. Пропотели, пропылились, вымазались в грязи основательно.
После учений нам устроили баню. Мылись мы в палатках, т.к. было уже холодно. Одежду нашу прожарили. После купания нам смазывали разные места мылом "К", чтобы не заводились насекомые. В нашей роте санинструктором была девушка. Она смазывала этим мылом обильно. Солдаты, в основном молодежь, шутили:
"Сестренка, не замажь совсем, а то потом что делать будем?". Сестренка не обращала внимания на реплики. Она привыкла к словесным изощрениям остряков.

На марше были и казусы. Однажды, после команды "Привал", я уснул и проснулся от того, что почувствовал боль в ноге. Вскочив, я понял, мою ногу переехала кухня (хорошо, что пустая). Сообразив, что кухня - обоз, я, обругав повара, побежал вперед вдоль колонны и догнал своих. По команде "Подъем" страшно уставшие, не отдохнувшие, солдаты вскакивали как ошалелые. И не мудрено, что, еще не полностью проснувшиеся, бессознательно схватив свое оружие, они уже идут, зачастую не разбудив своих: товарищей. Иногда солдаты засыпали на ходу. Для того, чтобы не упасть, если была возможность, держались за борт телеги. Но чаще телег рядом не было, и заснувший солдат уходил в сторону и просыпался, наткнувшись на что-либо или упав, споткнувшись. Пошел солдат к обочине - значит, заснул. Товарищи, обычно, его будили и возвращали в колонну.
Когда мы уже были близко к фронту, а он угадывался по гулу и вспышкам артиллерийской пальбы и заревам от пожаров, хорошо видны особенно ночью, все стали как-то строже. Реже слышались шутки и анекдоты. Солдаты, которые уже побывали на фронте, говорили, что фронт - да, хорошее в смысле закалки, но там иногда ранят и убивают. Они, эти солдат были правы. Могу это теперь подтвердить.
В общем, мы были на подходе к передовой, но храбрились. Каждый из нас, молодых, думал, что его не могут убить. Молодости это свойственно, нам в то время было по семнадцать-восемнадцать лет, и мы думали, что мы бессмертны.

Фронт

Пятнадцатого или шестнадцатого сентября 1943-го года, отшагав более четырехсот километров, мы прибыли на передовую. Здесь на Степном фронте (с 20.10.1943 года - 2-й Украинский), был передний край 280-го гвардейского стрелкового полка 92-й гвардейской стрелковой дивизии 37-й армии. Мы разобрались по подразделениям, сдали противогазы в обоз и разошлись по своим местам. Касок у нас не было.
На следующий день мы уже участвовали в бою за господствующую высоту.
Этому предшествовал поучительный случай, происшедший накануне, т.е. в первый день нашего пребывания на передовой. Он показал, как важно не зарываться и не бравировать, особенно на войне.
Наш расчет, пройдя окопы стрелков, которых мы должны были поддерживать огнем пулемета, сидящих в глубоких окопах, перешел на склон бывшего здесь бугорка, обращенного к врагу, несмотря на предупреждения солдат, что нас снимут снайперы. Мы успели лишь развернуть пулемет, как подносчика ранило в бок. Закричав, он потерял сознание. Стащив раненого вниз по противоположному склону бугра, мы дали несколько очередей по позициям фашистов, засевших в подсолнечнике. И в это время был убит первый номер. Пуля попала ему в переносицу через прорезь щита. По-видимому, действительно, стрелял снайпер. Мы, наконец, поняли, что это не на учениях, где мы ленились окапываться и маскироваться, и что здесь недолго и легко можно расстаться с жизнью.
- Скорей обратно, а то нас перестреляют как куропаток! - крикнул я.
Скатившись за бугор и стащив за собой пулемет, мы, оставшиеся вдвоем с подносчиком, руками и ногами выкопали себе ямки (благо было недалеко от Днепра и земля была песчаная, мягкая), чтобы хоть голову укрыть. Это был урок на всю фронтовую жизнь. Позже я раздобыл малую саперную лопатку и с ней не расставался, а лихачество как рукой сняло.
О потерях мы сообщили взводному и в тот же день нам прислали двух солдат тоже из пополнения, которые заменили выбывших. Меня назначили командиром расчета. Видимо учли, что я из училища.
На другой день с утра началось наступление на высоту. Мы, находясь со стрелками в цепи и поддерживая их огнем пулемета, старались прижать немцев к земле, чтобы они не могли вести прицельный огонь. Приходилось стрелять и через головы своих солдат. Вот где пригодились навыки стрельбы, которым нас научили в училище. Спасибо нашим учителям!
Высоту штурмовали две роты. До ее вершины было около километра. Вначале мы продвигались к позициям немцев короими перебежками, а метров за триста стали передвигаться где ползком, где бегом, но чем ближе подходили к окопам врага, тем чаще приходилось ползти по-пластунски, т.к. плотный ружейно-пулеметный огонь не давал подняться.

Когда мы были примерно метрах в пятидесяти от окопов фашистов, раздалась команда: "В атаку". Солдаты передовой роты рванулись вперед, но почти сразу же залегли, т.к. пулеметы немцев "выкосили" почти четверть атакующих. Теперь по нас били не только пулеметы, но и минометы. Разрывающиеся вблизи мины глушили и слепили. После близкого разрыва, я долго почти ничего не слышал. В ушах звенело, в глазах рябило и их резало от попавшего в них песка. На зубах, в ушах был тот же песок. В воздухе пыль, пороховая гарь. Дышать трудно. Пришлось отойти.
Затем вновь подползали к немецким окопам и трижды ходили в атаку, неся большие потери, ибо нет ничего хуже, когда пехота ложится перед окопами неприятеля. Здесь каждый солдат на виду и бей на выбор.
Немцы вели интенсивный огонь изо всех видов оружия, которыми располагали. Пологий склон высоты покрылся телами убитых и раненых наших солдат. Неслись крики о помощи. Некоторые были разорваны на части крупнокалиберными минами. Раненые, которые еще как-то могли передвигаться, ползли в тыл. В разных местах мелькали сумки санитарок. В основном это были молодые девчата. Они часто гибли, даже не успев перевязать раненого.
Несмотря на потери, боевой порыв наших бойцов не снизился. Солдаты, большинство из которых были необстреляны и впервые участвовали в бою, рвались вперед. Желание уничтожить врага оказалось сильнее страха, который возникал в каждом, когда нужно было встать и бежать вперед, несмотря на летящие навстречу пули. Играла роль и любовь к семье, к месту, где жил и где остались родные. Все знали, что если фашисты не будут разбиты, то с их домами произойдет то же, что и с домами в разрушенных деревнях селах, которые мы проходили.
В атаку пошли бойцы второй роты. Но и им, несмотря на подбадривание офицеров, не удалось ворваться в окопы немцев. Пулеметы, мины, гранаты противника не давали возможности сделать это.
Вновь отошли на исходные позиции и вновь наступали на вершину соты.
Мы часто меняли позицию, т.к. задерживаться на одном месте опасно. Фашисты быстро засекали пулемет и, после двух-трех пристрелочных мин, которые разрывались вблизи, можно было считать себя покойником. Следующая мина была бы точно нашей. При таком положении и когда на одном месте долго находиться было невозможно, естественно, выкопать что-нибудь похожее на окоп не удавалось. Мы находили неровности на поверхности земли, где можно было бы укрыться вместе пулеметом и вести огонь. Менять позицию нужно было быстро, ибо времени на раздумье не давалось.
- Давай к тому бугорку, давай к тому кусту - кричал я второму номеру, и мы с ним катили пулемет, а подносчики лент бежали за нами.
День выдался безоблачным, солнце грело хорошо. Прошло полдня. Устали мы страшно. Таскать часов шесть пулемет весом семьдесят килограмм на жаре да еще все время пригнувшись, тем более, когда нужно стараться не попасть под пулю или осколок, тяжело, а учитывая, что надеты шинели, - тяжело вдвойне. Очень хотелось пить, но воду нужно было беречь для пулемета. Вокруг стоял грохот от разрывов мин и выстрелов, человеческих голосов почти не было слышно. Даже ругаться, что в трудную минуту бодрит, стало невмоготу.
Наконец, с помощью «катюш», высота была взята. Тогда я увидел и услышал как «играет катюша». Сзади вдруг раздался скрежет, гул, и через нас на высоту полетели огненные стрелы. Оглянувшись, я увидел в облаках пыли две или три автомашины с рамами, которые уже разворачивались. Они быстро уехали. На высоте все покрылось огнем, дымом и пылью. Среди этого хаоса вспыхивали огненные свечи от отдельных взрывов. До нас донесся страшный грохот. Когда все это улеглось, и раздалась команда «Вперед», мы заняли высоту, почти не встретив сопротивления, так чисто «сыграли катюши». Жаль, что не перед первой атакой. Наши потери убитыми и ранеными составили более сорока человек.
На высоте, когда мы туда поднялись, увидели, что все перепахано. Следов от окопов, в которых находились немцы, почти не осталось. Было много трупов вражеских солдат. Раненных фашистов перевязывали наши санитарки и, вместе с небольшим количеством оставшихся в живых, отправляли в тыл. На лицах немцев был испуг. Они еще не поняли, что с ними произошло, и не оправились после залпа «катюш». «Что б,.., съели? - говори солдаты - не нравится «катюшино угощение?». Они (солдаты) были злы, гибель многих товарищей всех вывела из равновесия и, если бы не командиры, оставшимся в живых немцам не поздоровилось бы.
Отдыхая после штурма, мы тихо переговаривались. Говорили, как убило или ранило того или иного солдата, как чуть было не попала пуля или осколок в чудом оставшегося в живых. Во время атаки этого не замечали. Вспоминалось это потом, когда все кончилось, и все немного успокоились.
В этом бою наш пулемет был поврежден (разбило каток) и его нужно было заменить. Командир взвода рассказал куда идти, и в период затишья мы со вторым номером отправились в материально-техническую часть (до нее было километров шесть-семь), где каток нам заменили. По дороге мы попали под минометный обстрел, долго лежали в пыли. Наконец, обстрел окончился, и мы вернулись в окопы своего подразделения. Немцы тогда стреляли изо всех видов оружия даже по небольшим группам солдат. Возможно, что и этот обстрел был не случайным.
После того как высота была взята, мы, преследуя отступающего противника, довольно быстро продвигались вперед, миновали какую-то небольшую речку и вышли на равнину с редкими холмами и низинами.
Я описываю все так подробно потому, что это мои первые впечатления от пребывания на передовой и мой первый бой, а они самые запоминающиеся, Этот первый бой, в котором я участвовал, конечно же, оставил свой след. Я понял, что в такой ситуации нужно быть сноровистым, быстро ориентироваться в обстановке, быстро думать и двигаться и, главное, не терять контроль над собой.
Отходя к Днепру, немцы оставляли заслоны, которые оказывали упорное сопротивление, цепляясь за каждый холм, за каждый овраг, но остановить наступление наших войск не могли. Они (заслоны) сильно беспокоили, нанося ощутимый урон пехоте. Фашистов приходилось буквально выбивать из складок местности. Особенно мешали их пулеметчики. Они, имея большое количество боеприпасов, не давали, иногда, голову поднять. Лишь быстрые броски позволяли продвигаться вперед. Несмотря на большие потери, немцы защищались отчаянно, но отступали. Все ближе и ближе был Днепр.
Несколько дней выдались ненастными. Шли дожди, и сидеть в окопе в мокрой одежде, где под тобой хлюпает, мягко говоря, было неуютно. Солдаты стали простужаться.

Форсирование Днепра

26-го сентября 1943-го года мы вышли к Днепру южнее деревни Коле-берда. Фашисты, в основном, были уже на правом берегу реки. Там, куда мы вышли, на Днепре был остров под названием Молдован (?). Его нам приказали занять. Остров и левый берег реки сильно поросли высокими деревьями и кустарником. Сильным ружейно-пулеметным огнем немцы были загнаны на остров, куда за ними ворвались наши пехотинцы. С пулеметом поспевать за стрелками было не просто. Очень мешал кустарник. Остров был довольно большим, но его быстро очистили от врага. Мы закрепились на острове. Здесь нас бомбили по нескольку раз в день. Самолетов не было видно из-за густых крон деревьев.
Сидя, а, вернее, скорчившись в окопе, я несколько раз видел, как по небу, как хворостинки, летели через меня большие обломки деревьев. Отдельные разрывы бомб уже не воспринимались. Стоял сплошной грохот, треск, вой самолетов, особенно, когда летчик включал сирену. Земля ходила ходуном. Казалось, что ничего живого не должно остаться после налета. Улетали самолеты, и уцелевшие солдаты вначале робко, а затем смелей, вылезали из окопов, оглядывались, выясняя, кто убит, кто ранен. Некоторых похоронило в своих окопах, некоторых убило или ранило осколками, некоторых разорвало прямым попаданием бомбы.

Выяснив все о товарищах, оставшиеся в живых солдаты приступи разговорам. Временами слышались шутки; «Вот котелок пробило, что делать?» неслось с одной стороны. «Разорвало скатку» слышалось с другой «А у меня продырявило ботинок, теперь ноги все время мокрые будут»! говорил солдат уже в летах. «Ни хрена, если простудишься - прочихаешься!» успокаивали его.
На войне человек черствеет так, что перейти от трагического к смешному и наоборот - раз плюнуть. Вот и теперь неслись шутки, хотя рядом лежали трупы товарищей, которых следовало похоронить.
На остров нам ни разу за два дня не могли доставить пищу и мы, съев неприкосновенный запас сухарей, сидели голодными. Мне казалось, что мог, кажется, волка съесть.
Временами солнце еще хорошо грело. И вот, однажды, во время одного из часов редкого затишья, мы вылезли из окопов и нежились на солнышке. Группа солдат играла в карты на плоском бугре. Вдруг невесть откуда, прилета шальная мина и угодила в середину группы играющих. Солдаты все погибли, а нас, сидящих под бугорком, не задело. Осколки прошли выше. Солдатское счастье!.
Похоронили мы убитых солдат с тяжелым чувством. Воистину, не знаешь, где что тебя ждет. И теперь ясно помню одного солдата минуту назад спокойно сидевшего среди товарищей, а потом лежавшего с большим осколком, попавшем ему в переносицу. Треугольная рана чернела между глаз. После двухдневного пребывания на острове, ночью нас вернули на левый берег Днепра и повели вверх по реке, где готовилась переправа. Шли долго и перед рассветом, не дойдя до деревни Колеберда, остановились среди редко растущих деревьев в высоком кустарнике напротив деревни Дериеви что на правом берегу реки, севернее села Мишурин Рог.
Когда рассвело, мы увидели перед собой низкий пологий песчаный, поросший редким кустарником, берег. На правом крутом берегу видны ряды проволочных заграждений и огневые точки противника. Немцы дальше отступать не хотели. Укрепились они хорошо и считали Днепр непреодолимой преградой, способной остановить наступление наших войск. Две, местами три линии траншей, дзоты, пулеметные гнезда были для атакующих серьезным препятствием.
Следующий день прошел в подготовке переправочных средств. Укрываясь за деревьями, мы делали из подручных средств плоты, конопатили имевшиеся лодки и готовили немногочисленные понтоны. Плоты делали с таким расчетом, чтобы они могли поднять не только людей, но и противотанковую пушку. Лодки тоже были большие. В каждой могли разместиться до двадцати солдат с оружием.
Фашисты считали свою оборону надежной и производили лишь редкий обстрел нашего берега из пулеметов, хотя не могли не видеть подготовки к форсированию. Возможно, что это была их самоуверенность.
В ночь на двадцать восьмое сентября началась переправа через Днепр. Наша 92-я дивизия, как и 110-я шла в первом эшелоне, а наш батальон - в первом отряде. Мы быстро подтянули плоты и лодки к воде. Быстроте способствовал пологий, наклонный к воде берег. Спустив переправочные средства на воду, мы погрузились на них и поплыли. Наш расчет плыл на одном из плотов. В пулемет мы продернули ленту, чтобы можно было сразу открыть огонь. Одновременно, правее, примерно в полукилометре, наводилась понтонная переправа.
Ширина Днепра здесь, местами, достигала семисот метров. И вот, примерно на середине реки, нас заметили. От осветительных ракет стало светло как днем, И тут началось! По нас били из винтовок, пулеметов, затем в бой вступила артиллерия и минометы противника. Много плотов и лодок было разбито. Много солдат погибло. По реке плыли трупы и обломки переправочных средств. Над Днепром неслись крики раненых и тонувших, взывающие о помощи. Но кто мог им помочь? Люди, даже без травм, попав в воду, быстро тонули. Намокшие шинели и обувь, быстро наполнявшаяся водой, увлекали их на дно. Помогал этому и холод, который сковывал движения.
Взрывы снарядов и мин поднимали столбы холодной воды. Она лилась на плоты и в лодки, окатывая людей. Солдаты мокрые, некоторые уже раненные, не могли укрыться от пуль и осколков на плоском плоту или за тонкими бортами лодок. Уповали только на солдатское счастье. Гребцы выбивались из сил, но не бросали весла, ибо знали, что если плот или лодку понесет вниз по течению, к берегу пристать будет намного труднее. Да и где пристанешь? Может быть, занесет в лапы к фашистам.
Свист пуль и осколков, взрывы, столбы воды, грохот, все это действовало угнетающе. Все находились в напряжении. Ждали, что следующая пуля или осколок твои. Мы вглядывались в сторону правого берега, стараясь определить, далеко ли еще до него, ибо спасение было у берега, который мог как-то укрыть, хотя там был враг.
Понтонная переправа была разрушена, и надеяться на доставку каких-то значительных сил на правый берег не приходилось. Мы, плывущие, думали о том, чтобы скорее доплыть и не пойти на корм рыбам. Оставшиеся в живых продолжали плыть, и вскоре мы оказались под прикрытием высокого берега в «мертвом пространстве».
Причалив к берегу, мы сняли пулемет и поспешили наверх по обрыву, высота которого составляла более двадцати метров, за стрелками, завязавшими уже там бой. Кряхтя и ругаясь, мы вытащили пулемет наверх. В первой траншее шла рукопашная, и раздавались крики, ругань, хрипы, стоны, удары, стрельба.
Поднявшись наверх, спотыкаясь в темноте о трупы и колья заграждений, путаясь в колючей проволоке, мы, сориентировавшись, стали стрелять в набегавших фашистов, которые, вскоре, не выдержав, стали пятиться, но бешено сопротивлялись. Стрелки навалились на немцев, опрокинули их. Но это давалось дорогой ценой. Много наших солдат погибло, еще больше - раненых. Многие имели штыковые ранения. У немцев были плоские штыки, и раны от них получались длинными. Если штыком попадали в живот, то распарывали его почти на всю длину. Такой раненый обычно умирал, не дождавшись санитаров.
Боевой порыв наших солдат был единодушным. Их не останавливали сильный огонь немцев, стрелявших иногда в упор, т.к. мы преследовали! буквально по пятам. Раздавались крики командиров: «Ребята, не давай и опомниться, не отставай, бей их!». И ребята не отставали и били. Били, хотя приходилось очень трудно и, казалось, что еще немного и упадешь от усталости. Но срабатывал фактор долга, появлялось «второе дыхание».
Несмотря на колючую проволоку и сопротивление немцев, удалось сходу прорвать оборону фашистов и выбить их из траншеи. Без передышки мы устремились за отступавшим противником, останавливались, вели огонь из пулемета, а затем догоняли своих стрелков.
Для немцев, все же, было неожиданностью, что Днепр был так быстро буквально «перепрыгнут». Но вскоре они пришли в себя и открыли сильный пулеметный огонь, заставивший нас залечь перед второй траншеей. Лишь перед утром, предпринятой атакой, удалось занять ее и даже продвинуться немного дальше. Теперь мы находились внутри обороны противника, окопались и приготовились к отражению контратак.
Но появился новый враг - холод. Мы были мокрые. Во время переправы шинели, гимнастерки, нижнее белье - все намокло. А в сентябре уже тепла не жди, особенно ночью. Во время боя и наступления холод не ощущался. Некогда было обращать на это внимание. Но когда остановились, почувствовали его действие. Правда, простужались немногие. В напряженной обстановке организм, видимо, мобилизуется и не расслабляется. Я это почувствовал и в студенческие годы, когда ездили собирать хлопок. В поле на холоде, не простужались, а дома спокойно приобретали насморк, ангину и т.д.
Переправиться сумела лишь небольшая часть десанта. Остальная же была уничтожена. Кто сумел, вернулся на левый берег. Из-за плотного огня немцев дальнейшую переправу прекратили. Нас, переправившихся, было около трех рот. Солдаты принадлежали разным подразделениям и их собрали в одну группу, т.к. часть командиров погибла или была ранена. Боеприпасов у нас оказалось достаточно, но артиллерии не было. В стрелковых подразделениях имелись лишь противотанковые ружья и противотанковые гранаты.

Днем фашисты стали атаковать наши позиции, стараясь отбросить нас назад, но сильным огнем были остановлены и залегли. Во второй половине дня очередная атака противника была поддержана танками. Отстреливаясь, мы отходили, стараясь не потерять связь со своими. Танки двигались медленно. Видимо боялись оторваться от своей пехоты и быть подбитыми гранатами. Но, тем не менее, они преследовали нас, заставляя уходить. Пришлось оставить вторую немецкую траншею и отходить по ровному месту. Вновь были большие потери. Ведь по нас били пулеметы и пушки танков, которые еще и давили отставших и раненых гусеницами. Рев танковых моторов, выстрелы их пушек, треск автоматных и пулеметных очередей - все слилось в единый грохот, который угнетал отходящих людей. Хорошо, что немцы не обстреливали нас из минометов, боясь поразить своих, а то потери были бы еще большими.
Немцам удалось заставить нас отойти почти к берегу Днепра. Создалась критическая ситуация. Но мы удержались. Нашим бронебойщикам пришлось крепко поработать. Они подбили несколько танков, экипажи которых выбрались из горящих машин, но были расстреляны. Остальные танки ушли.
Достигнув первой линии бывших немецких траншей, мы заняли оборону, установили пулемет и открыли огонь, усилив ведущийся бывшими здесь солдатами. Огонь был плотным, боеприпасов хватало, и немцы остановились. Фашистская пехота не сумела сбросить нас в реку, но закрепилась в метрах пятидесяти-шестидесяти от наших окопов. Это был момент, когда положение было отчаянным. Впереди враг в полусотне метров, а позади обрывистый берег Днепра в десяти-пятнадцати метрах.
У нас было очень много раненных, которые просили помощи. Солдаты, как могли, перевязывали их, но нехватка воды давала себя знать. Раненые просили пить, стонали, и слушать это было невыносимо. За водой ходить было небезопасно. Пространство от обрыва берега до воды простреливалось, но некоторые солдаты бегали и приносили воду, несмотря на то, что это грозило ранением или смертью. В глубине души, все-таки жила надежда, что все должно кончиться хорошо. Надежда поддерживает силу духа.
Командир роты сказал, что нужно не позволить фашистам утопить нас в Днепре. Если удержимся, то всех наградят. А мы и без этого решили защищаться до последнего, ибо знали, что, после неудач и больших потерь, немцы озверели, и не будут щадить никого. Ждали новых атак, но ночь прошла относительно спокойно. Противник, видимо, тоже устал.
Несмотря на тяжелое положение, солдаты не унывали, готовились к завтрашнему бою и надеялись, что помощь придет, и фашисты будут отброшены. И помощь пришла. Ночью на соседнем участке сумели переправиться до двух батальонов пехоты, и батарея сорокапятимиллиметровых противотанковых пушек и все почувствовали себя уверенней. Небольшая часть пехоты пополнила наши поредевшие ряды, что было очень кстати. Без этого нам в дальнейшем пришлось бы очень трудно. Прибывшие свежие подразделения прибавили нам сил, и мы надеялись устоять.
Днем немцы возобновили атаки, стараясь сбросить нас в Днепр. Большинство их были с танками. Работы у бронебойщиков было много. Помогли и пушки более крупного, чем у нас, калибра, открывшие огонь с левого берега. Огонь был точным, и попадания в танки были частыми. Не ожидая такого огня и потеряв много танков, противник прекратил атаки.
К вечеру в атаку пошла наша пехота. После нескольких бросков и рукопашной схватки вторая траншея вновь была занята нами. В этом бою погиб один из подносчиков, и мы остались втроем.
Прошла еще одна ночь, в течение которой по всей линии форсирования была налажена переправа, и к нам на правый берег Днепра переправлялось большое количество пехоты и артиллерии. Прибыли и батареи 76 мм противотанковых пушек. Позже на Днепре навели понтонную переправу, и пополнения к нам пошли потоком. Мы возобновили атаки и продвинулись еще вперед, окопались и хорошо закрепились. И плацдарм на правом берегу был отвоеван. Но теперь его нужно было удержать, т. к. противник хотел во что бы то ни стало очистить потерянную территорию от наших войск.
Завязались кровопролитные бои с переменным успехом. Немецкая хота и танки остервенело лезли вперед, несмотря на огромные потери. Танки врага, иногда, подходили почти вплотную к окопам нашего переднего края. «Немцы бросили против переправившихся нашей 37-й и 7-й гвардейском армий четыре танковые дивизии, включая дивизию СС «Мертвая голова» моторизованную дивизию «Великая Германия», а вообще на фронте Черкасы-Верхнеднепровск действовали двадцать четыре дивизии фашистов, основная часть которых находилась на участке Дериевка-Верхнеднепровск - там, где сражалась наша 92-я гвардейская стрелковая дивизия В.И.). Названные их силы поддерживали два корпуса четвертого воздушного флота- более семисот самолетов (И.С.Конев «Записки командующего фронтом, 1944», стр. 69 и 73. Изд. Наука. М. 1972). Враг превосходил нас в танках и в самолетах, и фашисты надеялись ликвидировать плацдарм, удерживаемый нашими войсками. Непрерывные танковые атаки изматывали. Но наших сил правом берегу Днепра было уже достаточно, чтобы устоять.
Вспоминается солдат-бронебойщик, который подбил танк. Он, стреляя, приговаривал:
- С..., повернись бочком, я тебе п... влеплю хорошую штуку.
И влепил. Танк горел.
Часто наш передний край перед атакой врага обрабатывала фашиста авиация. От разрывов бомб все тряслось, от висевших в воздухе дыма и пыли почти ничего не было видно. Мы сидели в окопах оглохшие и не могли подняться. Некоторые окопы уничтожались прямыми попаданиями бомб вместе с бывшими в них солдатами. Когда самолеты улетали, мы, поднимались и обычно видели вблизи пехоту врага.
«Бей их б...» кричали солдаты и сразу же открывали огонь такой силы, что немцы не выдерживали и пятились, теряя солдат.
Атаки противника были частыми. Иногда даже поесть было некогда. Только старшина принесет еду, а часто он не мог до нас добраться, а тут атака. И уже не до еды. Но, все-таки, мы держались и удержали плацдарм.
Позже к нам переправились танки, и стало намного веселей. На плацдарме наши войска теперь стояли твердо. «Восточный вал» гитлеровцев был прорван, и наши соединения развивали наступление на Кривой Рог.
В 1993 году в музее вооруженных сил Узбекистана я познакомился с Кривовым Г.Н., который там работал. Он окончил Харьковское училище средних танков, находившееся в 1943-м году под г.Чирчик. В составе 362-го танкового батальона Кривов воевал командиром танка и переправлялся через Днепр в районе Мишурина Рога, т.е. рядом с нами, 5-я гвардейская танковая армия поддерживала нашу 37-ю и 7-ю гвардейскую армии.
Но продолжим рассказ о боях на плацдарме. Прошло еще два дня. Бои были сильные. Немцы не хотели уступать, а мы старались освободить правобережье Днепра. Мы, как я уже говорил, копали индивидуальные окопы глубиной и длиной в рост человека, чтобы можно было лечь на его дно для того, чтобы не быть раздавленным танком, если тот наедет. Таких окопов мы выкопали несчетное количество. Как новая позиция, так и копаем. Это тяжелый изнурительный труд. Солдаты, копая, выбивались из сил. Нам же приходилось, помимо окопов, копать еще и ячейку для пулемета, где можно было бы разместить пулемет, воду для него и коробки с лентами. Таким образом, работа труженика войны, помимо ведения боёв, где подстерегала смерть, заключалась и в тяжелой физической нагрузке. Такой окоп чуть не стал моей могилой.
Окопавшись в очередной раз, мы установили пулемет и приготовились к отражению атак. За два дня боёв погибли оба наших подносчика, и мы, со вторым номером, остались вдвоем.
Третьего октября с утра фашисты попытались выбить нас с занимаемых позиций. Несколько противотанковых батарей, минометы и пулеметы открыли шквальный огонь по танкам и пехоте немцев. Понеся значительные потери, противник отошел на исходные позиции, но повел методический огонь из минометов.

Примерно в полдень наш передний край был атакован авиацией. Фашистские самолеты на «бреющем полете» штурмовали наши боевые порядки. Появившись внезапно с тыла, они нанесли бомбовые удары. Я как раз дооборудовал пулеметную ячейку впереди своего окопа и находился не в окопе, а на поверхности земли. Взрывом разорвавшейся рядом бомбы я был контужен, сброшен в окоп и засыпан в нем. Я не успел услышать сильный взрыв сзади. По ушам ударило чем-то тугим. Их сразу же «заложило». Сильно толкнуло в спину. Мой полет в окоп я уже не ощущал.
В полусознательном состоянии я почувствовал, что меня придавила громадная тяжесть и инстинктивно, вгорячах, пытался подняться, но тщетно. Помню, подумал: «Это конец». Потом я будто бы уснул и очнулся от того, что мне, вроде бы, мешают спать, и тянут наверх. Это товарищи меня откопали. Великое им за это спасибо и низкий поклон, дай бог, чтобы они остались живы и невредимы!
Не будь я сброшен в окоп, от меня осталось бы «мокрое место». Взрывная волна просто смяла бы меня. А так она зацепила краем. Если бы меня не выкопали, никто, никогда не узнал бы, где я. Так пропадают без вести.
Уже после демобилизации мой самаркандский товарищ Вартан Вагапов, живший в Самарканде на улице Воровского, с которым мы вместе были в училище и на формировании дивизии, попали в один 280-й полк, только он в снайперскую роту, рассказывал, что бомбили нас очень сильно, Он в это время находился еще на левом берегу Днепра и видел все оттуда. Последний раз мы с Вартаном на левом берегу Днепра у колодца напились воды и пожелали друг другу всего лучшего и остаться живыми, и не калеками. Встретились мы вновь лишь в Самарканде после войны. Эту бомбежку Кривов Г.Н. видел, когда их танковая колонна шла в нескольких километрах от нас.
Выкопав, меня положили на землю, т.к. окоп был засыпан. Хорошо, что шинель, при падении завернулась на голову, а то бы мне забило землей нос и рот, и я задохнулся бы. Сколько времени я был под землей - я не знаю, но когда меня откопали, бомбежки уже не было. Минометный обстрела продолжался, т.к. земля вздрагивала, я это ощущал. Меня тошнило и рвало, Временами я впадал в забытье.
Сколько времени я лежал возле засыпанного окопа не знаю. Но вдруг почувствовал сильный удар по левой руке и левой ноге и в левую сторону лица. Помню, я еще пытался ползти, но потом потерял сознание. Успел думать: «Вот и все, мало повоевал, пехота долго не живет».
Забегая вперед, скажу, что в меня попали осколки мины. У мины очень чувствительный взрыватель и при взрыве почти не оставляют воронок. Поэтому, осколки их летят низко над землей. В связи с этим они и попали в меня, лежавшего.
Очнулся я оттого, что меня поднимали. В глазах стоял туман, Я ничего не слышал. Вокруг уже было почти темно. Рядом я увидел женщину, и что эта санитарка перевязывала мне ногу. Рука была уже перевязана. Губы женщины шевелились. Видимо она что-то говорила. Может быть, подбадривала меня. Потом меня долго волокли, затем несли, и, наконец, положила землю у воды на берегу Днепра. Рука и нога очень болели, но я больше боялся за лицо. На память пришла фотография лица солдата с оторванной ним челюстью, и я думал, что с моим лицом что-то страшное, хотя боль на лице была слабее, чем в ноге и руке. Дотронуться до него я боялся. Впоследствии я узнал, что в нос попал маленький осколок. Он и теперь там.

Госпиталь

Ночью нас, раненых, которых было много, погрузили в лодки и понесли на левый берег Днепра в 101-й медсанбат, где мне обработали и перевязали раны. Затем повезли в г. Кобеляки, где размещался полевой передний госпиталь. Как нас везли, я плохо помню. В сознание иногда проникала сильная тряска да крики раненых, ехавших вместе со мной в кузове автомашины, ибо тряска доставляла дикую боль. Как нас привезли, как сгружали, как меня оперировали, я тоже плохо помню. Помню, что мне потом показали извлеченные из ноги осколки. Один, попавший в бедро, был до полутора сантиметров, а другие - поменьше. Рука была пробита насквозь и осколка, попавшего в нее, не было. В ногу угодило пять осколков: в бедро, в голень и в стопу (в бедро и стопу попало по два осколка). Один осколок из бедра удалили, а второй не нашли. Осколки в стопе проявили себя в 1946-м году в г.Самарканде. Тогда их и извлекли. Осколок в бедре размером полсантиметра, оказывается, застрял в кости, частично разбив ее. Его обнаружили в Ташкенте в 1983-м году, но удалять не стали, чтобы не долбить кость в месте, где она была разбита. Вообще осколки попали в меня «удачно». Угоди они в голову или грудь, все, вероятно, было бы иначе.
После операции меня, помнится, перенесли в какой-то сарай и положили на сено. Здесь я окончательно пришел в себя. Рука и нога были в гипсе. Видел я все как в тумане. Голова была тяжелой и кружилась. В ушах стоял звон. Мучила тошнота. Через открытую дверь светило теплое осеннее солнце, его лучи падали на меня, и я уснул.
К вечеру меня разбудили и перенесли в дом. В комнате находилось еще несколько раненных солдат и, среди них, пулеметчик 1 -го батальона нашего 280-го полка Агафонов А.К. Все было бы нормально, если бы не головная боль и тошнота после контузии, которые постепенно, со временем уменьшались, но и теперь, нет-нет, да и дадут о себе знать.
Затем был налет авиации. Дом от разрывов бомб шатался, а мы, беспомощные, не могли даже уползти куда-нибудь и укрыться.
Через день нас, несколько человек, отправили в г. Харьков. Там меня, после того как искупали и переодели в чистое белье, поместили в палату на пятом этаже второй Совбольницы, где находился эвакогоспиталь. Здесь все было хорошо, и лечение и уход. Беспокоили лишь бомбежки. Громадное здание больницы дрожало от разрывов бомб. Особенно это ощущалось на пятом этаже. И опять я мучился от своего бессилия.
В госпиталь приходили шефы, привозили кино. Но, к сожалению, я не мог спуститься вниз и, поэтому довольствовался тем, что слушал рассказы.
Шли дни, и вот, однажды, дней через пятнадцать, меня перевели в другой передвижной госпиталь, помещавшийся в бараках бывшего общежития тракторного завода на окраине города. Вместо больших светлых палат, мягких постелей, были маленькие каморки, в которых на железных кроватях, составленных по две, на жестких матрасах, положенных поперек кроватей, по четыре человека лежали раненные солдаты. Здесь я пробыл около полутора месяцев. Умываться приходилось над тазиком, который по утрам приносила сестра, а о купании не было и речи. Ребята, которые могли передвигаться, ходили в кино, в клуб, находившийся в полутора километрах от госпиталя. Возвратившись, они рассказывали нам, лежачим, о том, что видели, что слышали. Тем мы и довольствовались.
Здесь лежало много украинцев, и часто они пели свои мелодичные песни, которые мы с удовольствием слушали и часто подпевали. Один из этих ребят, помниться Гриша, был ранен сзади. Автоматная очередь прошла по его ягодицам, и он все время лежал на животе. Был он черноволосым смуглым, похожим на цыгана. Голос у него был мягкий, душевный, просишь его: «Гриша, спой». Он никогда не отказывался. Подумает и запоет:

Стоит гора високая
А пид горою гай, гай, гай...

или

Ой на, ой на гори там женцы жнуть.

а то еще

Реве та стогне Днипр широкий,
Сердитий витер завыва.
До долу вербы гне високи,
Горами хвылю пиднима...

и

Дивлюсь я на небо, та думку гадаю
Чому я не сокил, чому не летаю...

Часто мы пели русские, в основном фронтовые песни. Обычно песню, которая была как бы пролжением темы разговора. Разговаривали о медсестрах и кто-нибудь запевал:

Эту встречу и тот зимний вечер,
Не забыть ни за что, никогда.
………………………………………….
Был я ранен и капля за каплей,
Кровь горячая стыла в снегу.
………………………………………
Медсестра, дорогая Анюта,
Подползла, прошептала - живой!

Перевязки производились через два дня. Они доставляли большие мучения. С руки снимали гипс и рану чистили, протыкая руку насквозь зондом с тампоном. Раны у меня были осколочные, а осколок своими неровными краями тянет за собой в рану грязь, обрывки одежды и т.д. В гипсе на ноге против раны на бедре, оставили «окно», через которое ее обрабатывали, на стопе гипса не было, а на голени в нем была прорезь, дававшая доступ к ране. На ноге были «слепые» раны и их чистили основательно. Во время перевязок я кряхтел и ругался «маленьким язычком». Ведь перевязки делались без наркоза.

Все было бы ничего, если бы не теснота. Кроме того, сетки кроватей прогнулись, и железные боковины упирались в бока лежавших, доставляли боль. Ночью же приходилось поворачиваться по команде. При этом не обходилось без крепких слов. Но солдаты понимали, что во всем виновата война.
Я очень хотел быстрее поправиться и, однажды, попытался подняться, стать на ноги с намерением доказать, что могу ходить. Но упал на левую сторону тела. Чуть не закричал от боли. После этого рана на бедре стала гноиться, а нога - гореть как в огне. Временами поднималась температура. Рану глубоко почистили и сменили гипс. Во время перевязки, по взглядам и недомолвкам, я догадывался, что дела мои не из лучших.
Числа двадцать пятого декабря меня отправили в г. Тамбов. Видимо посчитали, что здешнее лечение эффекта не дает. В санитарном поезде было хорошо. Чистые постели, хорошая еда. Но донимала боль в ноге и тошнота.
Приехали мы в Тамбов к Новому 1944-му году. На улице был сильный мороз. Мела поземка. Нас хорошо укрыли, выгрузили, и в автобусах, приспособленных для перевозки раненых, повезли в эвакогоспиталь № 5892, который помещался в большом трехэтажном здании на площади. Нас, первым делом, искупали. Какое я испытал блаженство, когда после полутора месяцев с меня сняли давнишний гипс и одежду. Смыли грязь. Перевязали, наложили новый гипс и положили в светлую палату на мягкую постель у окна на первом этаже.
В палате, куда меня поместили, были большие окна. Воздух чистый. Много света. Кормили хорошо. На обед, например, давали суп, кашу, обычно пшенную с маслом, кисель или компот. Эта пшенная каша напоминала о себе до 1950-го года, а потом стала забываться.
Нога болела все сильней, так что от боли я, иногда, просыпался по ночам. Однажды во время перевязки, когда сняли гипс, я увидел, что вокруг раны и вниз по ноге - краснота и синева. На мой вопрос, что с ногой, врач мне сказал: «Все в порядке, все будет хорошо, держись, солдат».
После этой перевязки мне назначили уколы вокруг раны, электропроцедуры и ванны с каким-то лекарством. Уколы были очень болезненны, а ванны успокаивали, но, после обработки раны, боль возвращалась. Я боялся потерять ногу, что без нее делать?
Так прошел месяц. Я регулярно принимал лечение. Ногу во время перевязок смазывали мазями и ей, постепенно, становилось лучше. Я уже мог спать по ночам. Нога приобретала нормальный цвет, и раны начали заживать.
Наконец пришло время снять гипс. Рука также почти зажила, но пальцы не разгибались. Нога, когда с нее сняли гипс, была будто бы не моя. Она гнулась, когда не нужно, и дёргалась, но, постепенно, я начал передвигаться с костылем. Врач сказал, что кость почти восстановилась, но задет нерв и, поэтому, нога дёргается.
Травма нерва привела к невриту много лет спустя. И теперь, с 1984 года, я опять просыпаюсь по ночам от боли. Предлагали операцию. Но операция на нерве не лучший выход. Нога может вообще перестать служить. Я знаю такие примеры.
Сняли гипс и с руки. Пальцы на ней не разгибались. Назначили их разработку. Первый раз в физкабинете попробовали разогнуть пальцы, но сделали это резко. Я, в полном смысле этого слова, заорал и выкрикнул такое, что и написать не могу. Для сестры это, видимо, было не впервые. Она успокоила меня и назначила физупражнения (сгибать и разгибать пальцы, руку в локте и кисть в обе стороны). Постепенно пальцы и кисть начали двигаться, а рука - разгибаться. Через полмесяца я мог уже сжать кулак, но он был слабым. Ладонь и теперь до конца не поднимается.
На ногу я по-прежнему наступать не мог и таскал ее, опираясь на костыль. Все также болела голова и появлялась тошнота, хотя мне давали лекарства против травмы головы.
Сестры были внимательные и заботливые. Особенно запомнились Женя, Валя и Вера. Благодаря им раненые чувствовали себя хорошо. Они для каждого находили теплые слова, и даже самые хмурые начинали улыбаться. Временами я смотрю на фотографии молодых моих товарищей из госпиталя Володи, Юры Крикунова, медсестры Веры и вспоминаю те дни, когда я был молодой. Тогда нас приглашали девчата в гости и мы, не отказываясь, ходили и жили полной жизнью.
Часто в госпитале были концерты. Выступали в основном самодеятельные коллективы. Показывали кино. Я уже передвигался и посещал эти мероприятия. Приходили шефы. Молоденькие девчонки говорили нам о патриотизме, подбадривали, желали всех благ в жизни, приглашали в гости, дарили цветочки.
В госпитале лежал солдат, которому спасла жизнь его медаль «За отвагу». Пуля попала в медаль, носимую на левой стороне груди и, если бы не она, солдата не было бы уже в живых. Но медаль выдержала удар пули, и груди солдата кожа была содрана полосой, шириной до семи сантиметров от левого соска до правого, но он остался жив. Только шрам поперек груди. Я видел эту медаль, солдат ее показывал. Она страшно покорежена, но слова «За отвагу», изображенные на ней, разобрать можно.
Шло время. Однажды я почувствовал, что могу стоять на раненной ноге довольно твердо. Сначала я боялся ходить без костыля, помня, как упал, и что из этого вышло, но к середине февраля пошел. Нога все еще подгибалась, однако тренировки дали результат, и я сам стал ходить без опоры на костыль, а затем на палку, но хромал.
Бегали мы и в самоволку, но это позже, когда я уже мог ходить почти не хромая. Для того, чтобы уйти из госпиталя, нужно было прыгнуть из окна с высоты более двух метров. И прыгали. Мне с моей ногой приходилось приспосабливаться к прыжку. Но я прыгал почти удачно, не считая того, что, после прыжка, приходилось садиться на землю. Молодость все может. Одежду нам давали офицеры, которым разрешалось держать ее у себя. В гостях пели, танцевали, бывало, и выпивали, но немного.
Однажды произошел казус. Чтобы попасть обратно в госпиталь, нужно было перелезть через ворота. Перекладины помогали сделать это. Возвращаясь в этот раз, я влез на верхнюю перекладину, сел на нее верхом и стал слезать во двор госпиталя. Перекидывая ногу через перекладину, я сильно разорвал брюки о гвоздь, который не заметил в темноте. Выругавшись, как водится, я слез и пробрался в палату. Достал иголку, нитки, зашил брюки. Отдавая их, я все объяснил. Потом этот офицер продолжал давать мне обмундирование. Вот что значит - сказать правду.
Нас, выздоравливающих, посылали на уборку хлеба. В колхозе мы возили зерно на элеватор. Послали нас человек двадцать. В деревне, в основном были женщины, так что наш приезд был очень кстати. О нас заботились, подкармливали, угощали молоком.
Здесь произошел забавный случай. На элеваторе был сторож уже в летах. У этого пожилого человека, после паралича, правая щека опустилась. А среди нас находился солдат, которому пуля попала под правое ухо и правая щека опустилась так же как у сторожа. Таким образом, эти двое страдали одним и тем же недугом и в какой-то степени были похожи друг на друга. В первый наш приезд на элеватор раненный солдат, спрыгнув с машины, подошел к сторожу, чтобы спросить, куда ссыпать зерно. Сторож стоял к нему спиной, и нам были видны их лица. Мы увидели, что они похожи отвислыми щеками. Солдат похлопал сторожа по плечу и когда тот повернулся, они оба долго смотрели друг на друга. Потом солдат сказал, шлепая губами:

- Дед, чего дразнишься?
Дед, также шлепая губами, ответил такой соленой фразой, что раздался общий хохот. Узнав в чем дело, эти двое помирились.
Вернувшись из колхоза, мы отдыхали и бегали в самоволку. Там, как обычно, кто-нибудь запевал, а мы подхватывали:

Прощайте скалистые горы,
На подвиг отчизна зовет.

Пели мы и в госпитале, собравшись из нескольких палат.

В чистом поле, поле под ракитой,
Где клубится голубой туман.
Там лежит, там лежит зарытый,
Там схоронен красный партизан

или

Что ж ты затуманилась зоренька ясная,
Пала на землю росой?

Получалось неплохо. Слушателей было много. Приходили раненные солдаты, а иногда и врачи. Слушали, а часто и подпевали.
Тем временем дело шло на поправку. Раны затягивались и в конце марта меня направили на медкомиссию, которая признала меня ограниченно годным второй степени. После контузии у меня понизилось зрение. Рука и нога работали почти нормально, а хромота и ограниченное движение ладони во внимание не принимались.
Выписали меня из госпиталя тридцатого марта 1944 года в Запасной конно-артиллерийский полк 76-и миллиметровых орудий, стоявший в Г.Кирсанове.

Запасный полк

Прибыв в запасный полк, я пошел в канцелярию, где меня определили в нестроевую роту согласно документам, выданным в госпитале. Мне приходилось быть дежурным по казарме и конюшне, доставлять продукты в часть и выполнять другие поручения.
Жизнь в полку была однообразной, серой. Подъем, выполнение своих нехитрых обязанностей. После отбоя сон в холодной казарме. Кормили плохо. Жидкий суп из рыбного концентрата, не разваривающегося даже при длительной варке, и каша без масла, а также чай почти не сладкий. Вот примерный обед - тыловая норма. Солдаты худые. И зимой, и летом мы ходили в летнем обмундировании. Шинели, в основном английские, сшитые из тонкого материала, не грели. Сапоги надевали на летнюю портянку. Зимой спасало обертывание ног газетой. Морозы достигали сорока трех градусов. Многие солдаты обмораживались.
В июне меня послали охранять сено, скошенное солдатами полка вблизи деревни Перевозы на берегу довольно широкой и полноводной реки Ворона. Выдали сухой паек на месяц, и я с солдатом-ездовым на телеге отправился на место. Через день мы прибыли в деревню, где я принял сено (два небольших стога) у охранявшего до меня солдата. Потом я устроился на квартиру. Паек (хлеб, сало, крупу, рыбный концентрат, сахар) отдал хозяйке. У нее было двое детей и это пришлось кстати.
Жизнь в деревне была трудной. Питались люди плохо. Женщины, а они составляли основное население, были заняты добыванием пищи. Выйти на работу председателю колхоза, инвалиду без руки, приходилось их упрашивать христом-богом.
Первое время я слонялся по деревне без дела, а потом стал помогать колхозникам. Научился косить, грузил сено на телеги, копал картошку. Иногда ездил на лошади смотреть полковое сено. Сено было прошлогоднее, и его никто не трогал.
Ребята и девчата по вечерам собирались на посиделки, пели песни, танцевали, болтали о том, о сем. Обычно какая-нибудь голосистая затягивала:

Виновата ли я, виновата ли я,
Виновата ли я, что люблю...

остальные подхватывали и получался хор. Мне в то время было девятнадцать лет и я, конечно, принимал в этом участие.
Так прошло больше месяца. Продукты мои кончились. Из полка вестей не было. Там обо мне, видимо, забыли. Некоторое время я ловил рыбу, но это мало что давало.
Наконец я решил уехать. Переправился через Ворону, добрался до станции Уварово, забрался на верхнюю полку вагона и поехал в Тамбов. Там я побывал в здании госпиталя. Но госпиталь уже передислоцировался. Переночевал у одной из бывших сестер, которая не уехала с госпиталем, т.к. у нее был маленький ребенок, и утром поехал в Кирсанов . Приехал, пришел в полк, а там мне удивились. Мои предположения, что обо мне забыли, оправдались.
- Откуда ты взялся? - спросил начальник канцелярии.
- А вы не помните, как полтора месяца назад посылали меня охранять сено? - ответил я вопросом на вопрос.
Покопавшись в бумагах, он нашел копию моего командировочного предписания.
- Да, действительно, было такое. Ты уж извини, много дел - сказал мне начальник канцелярии.
Меня передернуло. Чтобы не наговорить лишнего, я вышел из канцелярии. Мне ничего не сказали за самовольный приезд. Скорее всего, не хотели, чтобы дело пошло выше. Ведь о солдате забыли, а солдат мог исчезнуть.
Вновь потекла серая жизнь в полку, но, примерно через полмесяца, и меня назначили старшим команды из пятнадцати-семнадцати человек по уходу за больными лошадьми. Они болели анемией, которая человеку не страшна. лошадей изолировали, чтобы не заражать других.
Я был рад этому назначению, т.к. мы должны были жить отдельно от полка в землянках, где теплее, чем в казарме. Продукты мы получали сухим пайком и варили себе сами. Еда у нас получалась и вкусней и сытней. Лошадей не лечили. За ними наблюдали. Потом их уничтожили.
Как-то зимой я поехал на лошади в полк. Дорога шла через лес. Дело было под новый год. Въехал в лес. Все было спокойно, но, вдруг лошадь захрапела и остановилась. На мои понукания она не реагировала. Через некоторое время на дорогу выбежала стая волков (штук шесть-семь). Признаться, мне стало не по себе. Волки крупные, сытые, а со мной оружия не было. Что делать? К счастью волки все свое внимание сосредоточили на волчице, за которой и бежали. Видимо, это была волчья свадьба, и до меня волкам не было никакого дела. Пробежав немного по дороге, волки скрылись в лесной чаще. Хорошо, что я стоял за деревьями. Прошло некоторое время. Я успокоил лошадь и поехал дальше.
Однажды в морозный зимний день мы работали на улице. В этот раз я отморозил ухо. Вначале оно мерзло, но потом по нему будто бы ударили, и оно перестало мерзнуть. Я никогда не обмораживался и обрадовался тому, что ухо не мерзнет. Но когда пришел в землянку и хотел потереть уши, то! почувствовал, что левое ухо как приклеенное и ничего не чувствует.
- Что с ухом? - спросил я у солдат, находившихся в землянке.
- Отморозил - ответил мне один из солдат. Посоветовали: «Разотри, но три не сильно, чтобы не сломать». Не скрою, я испугался. Что будет, если ухо отвалится?
Выйдя из землянки, я взял немного снега и стал потихоньку растирать ухо. Тер до тех пор, пока оно не стало теплым и, местами на нем даже выступила кровь. «Ура! Ожило и не сломалось!».
Потом я пошел в медсанчасть, где ухо смазали гусиным жиром и дали немного его мне с собой. Чтобы я смазывал ухо и дальше. Вначале ухо распухло и увеличилось раза в два. Я смазывал его недели две. Гусиный жир подействовал и ухо стало заживать. Вскоре оно приобрело свои размеры, но с тех пор верхняя его часть стала как костяная. Вплоть до 1950-го года в сырую погоду ухо распухало и чесалось. Так же было и с помороженными ногами.
Неподалеку от нашего лагеря находилась деревня с «поэтическим» названием Нахаловка. Такие названия давали селениям, возникшим без разрешения властей. Вот и эта деревня выросла возле железнодорожного полустанка. Люди ее работали в колхозе.
Здесь я впервые увидел настоящие снежные заносы и сугробы. В деревне они были выше крыш домов. А когда разыгрывалась вьюга, то с диким воем летел снег. Ничего не было видно. В такое время лучше никуда не ходить, заблудишься.
Наш лагерь располагался на перевале железнодорожного пути, так что поезда, следуя в обоих направлениях, проходили мимо него медленно. Иногда мы наведывались в дерев. Прыгнешь на подножку вагона и едешь до полустанка у деревни. Там поезда останавливались. Сойдешь с поезда, захватишь пару-тройку сахарных свекол и полено дров, что валялись на путях, и идешь в гости с сырьем для самогона.

Обычно в избу, где нам предоставляли место, набивалось много народа. Ребята и девчата рассаживались по лавкам. Шли всякие разговоры, а затем пели песни. Запевали девчата:

Виновата ли я, виновата ли я,
Виновата ли я, что люблю.

или

Гвоздики алые, багряно-пряные,
Благоуханные, дала их ты.

Мы сначала слушали. А потом, когда запомнили слова, стали подпевать.
Обратно добираешься тем же путем. Морозы были сильные, и ехать на тормозной площадке было не очень приятно, но что делать? «Охота пуще неволи!» От путей до землянки бежали и вваливались в нее распаренные. Некоторое время отдыхали, а затем укладывались спать.

Опять на фронте

В конце февраля 1945-го года нас, роту солдат, отправили в г. Борисоглебск, где формировался 298-й Отдельный батальон. Я думаю, что меня долго не отправляли из полка потому, что я хромал и при обследовании, а комиссии были два раза в год, врачи оставляли мне ту же статью, что установили в госпитале. На последней комиссии я сказал врачам, что чувствую себя здоровым и прошу отправить меня с маршевой ротой. Долго я сидел и ждал решения комиссии пока, наконец, мне вынесли документ о включении в состав команды, отправляющейся в Борисоглебск, но оставили нестроевым.
В Борисоглебске мы жили в казарме, где стены с внутренней стороны были покрыты льдом, т.к. казарма не отапливалась, и солдаты согревались теплом своих тел. Кормили нас не лучше, чем в Кирсанове.
С месяц мы занимались строевой подготовкой и изучали стрелковое оружие. Здесь я освоил новый автомат с рожковым магазином.
В последних числах марта нас отправили на фронт. Ехали мы но, не так как в 1943-м году, и числа 5-го апреля прибыли на 1-й Белорусский фронт. Выгрузились под г. Фюрстенвальде в Германии, откуда пешком пошли на запад. При нас было полное солдатское снаряжение. Шли меньше - по лесам. В Европе все как-то меньше. В России степь, таки лес, так лес, а здесь... Проходили аккуратные немецкие хутора, часто страдавшие от бомбежек и артобстрелов. Деревья уже зеленели, некой цвели. В воздухе носились волнующие дурманящие запахи весны. Хотелось забыть о войне. На ум приходило совсем другое - тихие вечера, тихая музыка... Но война была рядом, она была реальностью, и люди продолжали гибнуть.
Вскоре началось наступление на Берлин. Наш батальон выполнял различные задания. На р. Шпрее мы наводили переправу. Приходилось рам в воде. Было еще холодно, и многие солдаты простужались, но мало кто ходил в санроту. У всех было приподнятое настроение. Чувствовалось, что войне скоро конец.
Зачастую мы отбивались от разрозненных групп фашистов, покинувших свои разбитые части и бродивших по разным направлениям. Одни возле недавно построенного моста, раздались автоматные очереди. На нас наступала цепь немецких солдат. Мы открыли ответный огонь. На помощь прибежали солдаты расположенной неподалеку роты и вместе с нами атаковали фашистов. Не выдержав натиска, противник рассеялся, потеряв несколько человек убитыми и ранеными. Два наших солдата погибли, еще несколько человек получили ранения.
Мы проходили населенный пункт южнее освобожденного города. Здесь наши солдаты штурмовали один из домов, в котором засели оставшиеся фашисты. Я был на середине улицы, когда пули стали ударяться рядом мной. Мне крикнули, что бьет снайпер. Я сразу кинулся к дому под защиту его стен. И во время! Помедли я и ... Подумал: «Жаль, если убьют в конце войны». Тогда обошлось. Солдатом, который крикнул мне о снайпере, Миша. Фамилию его я запамятовал, а он на подаренной фотографии ее не написал. Позже мы подружились.
Уличные бои тяжелее, чем полевые. Здесь идет бой за каждый дом, каждую комнату, каждый двор, каждый переулок, каждую улицу. Из-за как го угла, из каждого окна, двери, щели жди пулю. Не раз случалось, что дом, который брали, представлял собой «слоеный пирог». На некоторых этажах немцы, а на некоторых наши. В том населенном пункте так и получилось. Когда я забежал в дом, нас заблокировали на первом этаже. На верхнем, втором, были немцы. Фашисты, среди которых находились фаустники (солдаты с фаустпатронами), окружили дом и старались проникнуть к нам. Они хотели освободить своих.
Лежа на полу, мы отстреливались, не допуская немцев к дверям. Несколько фаустпатронов разорвалось внутри дома. Грохот был ужасный.
Фаустпатрон легко пробивает броню танка. Здесь же они разворотили стены комнат, разбили потолки, разметали все, что находилось внутри! Хорошо, что комнаты были небольшие и в каждой из них располагалось несколько солдат. Люди в комнатах, где разорвались фаустпатроны, погибли. Некоторых разорвало в куски. Появились раненые. Мы, как могли, перевязали их.
Так прошло довольно много времени. У нас стали кончаться патроны, и мы думали как выйти из этого, совсем неблагоприятного для нас, положения.
Вдруг раздалось громкое «ура!» Это подразделение нашего батальона внезапно атаковало немцев, окруживших дом. Вовремя! Довольно быстро фашисты были рассеяны.
-Есть живые? - крикнул вбежавший, незнакомый мне, младший лейтенант.
-Есть - ответило сразу несколько голосов.
-Давайте, заканчивайте здесь, и догоняйте нас - продолжил он, выскакивая на улицу.
К Берлину мы двигались вдоль широкой автострады, местами перерытой широкими и глубокими канавами, а также перекрытой надолбами стволов деревьев толщиной до полутора метров, которые мы преодолевали трудом.
Часто за этими надолбами и в канавах прятались немецкие автоматчики и фаустники, которые доставляли много хлопот пехоте и танкистам, выкуривать их было не просто. Толстые деревья являлись хорошей защитой, за ними сидели в основном юнцы из гитлерюгенда, настоящие фанатики, и старики из фольксштурма (народного ополчения). Они, обычно, стреляли по ничего не подозревавшим солдатам и сразу же скрывались. Среди солдат были большие потери.
Однажды выстрелы пришлись по нас. Пули просвистели рядом, не задело, но некоторые солдаты были либо убиты, либо ранены. Это очень неприятное ощущение. Вновь солдатское счастье!. Кому быть повешенным, не утонет. Но после этого случая, я стал еще более настороженным, никогда знаешь, где найдешь, где потеряешь.
Так же действовали фаустники. Сделав выстрел по танку, этот фашист скрывался. Танк горел, ибо стреляли с близкого расстояния, и промахнуться было невозможно. Танкисты выскакивали, а сидевшие вместе с фаустниками автоматчики, расстреливали их и тоже скрывались.
Так мы двигались в Берлин. Вокруг был типичный немецкий лес с просеками, местами саженный рядами, как причесанный, ухоженный.
Последний бой, в котором я принимал участие, произошел вблизи окраины Берлина. Какое-то подразделение немцев прорывалось к своим. В том месте находилось несколько домиков, видимо подсобные помещения, и редкие деревья. Используя их как укрытия, мы сближались с противником, и, наконец, окружили его. Немцы тоже чувствовали, что приближается конец войны, и не хотели погибать. Поэтому, когда мы предложили им сдаться, они сдались, за исключением нескольких десятков отъявленных фашистов. С ними и произошел бой. Бой был коротким, но яростным. Нас было много, и немцы не могли долго держаться. Около пятнадцати наших ребят расстались с жизнью. Обидно погибнуть в конце войны.
Вошли в пригород Берлина. Некоторые из домов были разбиты. Улицы, вымощенные тесаным камнем, как обычно в западных городах, завалены обломками разрушенных домов и деревьев. Жители сидели в подвалах. Некоторые вывесили белые полотнища - знак капитуляции.

Война кончилась

Первого мая 1945-го года бои в Берлине закончились, а девятого мая объявили об окончании войны. Мы, как и все остальные, отметили это событие криками и стрельбой. Громогласное «Ура!» и выстрелы из автоматов, винтовок, пистолетов, ракетниц создавали впечатление боя. Веселье, охватившее всех, крики и стрельба продолжались до глубокой ночи. В темном небе следы ракет и трассирующих пуль. Это был большой праздник. Солдаты собирались в группы. Было шумно, т.к. каждый хотел высказаться и не как-нибудь, а раньше других, и говорили все одновременно, стараясь перекричать друг друга. Конечно, не обошлось и без выпивки. Все были рады, что кончились мучения и что остались живы.

Мы кончили войну в Обершёневайде, районе Берлина, где и разместили наш батальон в громадном здании бывшем, видимо, ранее, административным. Стены его были очень толстыми, на окнах - жалюзи. В подвале располагалось бомбоубежище, выстроенное по последнему на то время слову техники, Здесь была предусмотрена и химическая защита. На окнах дверцы с резиновыми прокладками для более плотного их закрывания. Двери также закрывались герметично, и их было много, т.е. подвал был разделен на отсеки и каждый из них имел свои двери. В бомбоубежище находились аппараты для регенерации воздуха, емкости для воды и другое необходимое оборудование. При здании был очень большой двор с необходимыми подсобными помещениями.
Наш батальон нес охрану некоторых объектов на территории, где он был расположен. Часто во дворе, огороженном красивой решеткой, происходили разводы караулов.
Как только представилась возможность, мы побывали у рейхстага и расписались на его стенах. Колонны и стены были исписаны и разрисованы. Мой товарищ детства, Иванов Володя, тоже находившийся в то время в Берлине, писал мне, что видел мой автограф и рядом поставил свою подпись. С ним мы в Берлине не виделись.
Наше путешествие по Берлину было длительным. Приехав в центр города, мы по широкой и длинной улице Унтер-ден-Линден дошли до Бранденбургских ворот, четверка лошадей на которых и колонны были повреждены снарядами. Пройдя ворота и повернув направо, мы вышли к рейхстагу. Это громадное здание было сильно побито снарядами, осколками и пулями.
Стеклянный купол его провалился, остался лишь его каркас. Статуи конных и пеших воинов на крыше рейхстага разбиты. Сохранились лишь некоторые. Солдаты, стоявшие у рейхстага, обменивались мнениями:
- Смотри, вот это домина! Настоящая крепость! А стены какие толстые! - говорил один.
- Брать его очень трудно было, сколько солдат полегло - добавил! гой.
- Их, сволочей, много здесь сидело. Одних пленных сколько взято - вставил третий.
За рейхстагом и южнее его располагается Тиргартен - зоопарк. Это очень большое зеленое пространство с массой деревьев и вольерами для животных, многие из которых погибли во время боев.
Южнее, напротив Тиргартена, находится площадь Гроссер Штерн с памятником побед Германии. Это очень высокая колонна с ангелом наверху. От памятника расходятся в виде лучей аллеи, что и напоминает звезду.
Позже мы побывали и в других местах города, на Александер платц, у разных памятников. Останавливались мы и у рейхсканцелярии. Это большое здание, где Гитлером принимались решения, в том числе и преступны! Большая его часть под землей. Говорили, что четыре-пять этажей.
Были мы и в районе Карлсхорста - районе, где подписывали капитуляцию Германии. Здание, где это происходило, небольшое. Район Карлсхорста соседствует с районом Обершеневайде, в котором расположился наш батальон.
Александер плац - большая центральная площадь Берлина, окруженное высокими зданиями. Сюда сходятся некоторые городские маршруты транспорта: трамвая, автобуса, подвесной железной дороги, метро.
Движение в городе, видимо, было очень интенсивным. На некоторых. улицах на уровне второго-третьего этажа по эстакаде ходит электропоезд, что как-то разгружает улицы.
Ходили мы смотреть здание тюрьмы Моабит. Это большое мрачное здание черно-серого цвета, окруженное высокой каменной стеной.
Немцы сторонились нас, видимо потому, что боялись такого же обращения с ними, какое было у их солдат с нашим населением. Но мы их не трогали. Русский человек отходчив.
Вскоре была создана немецкая полиция, которая вылавливала военных преступников и их сообщников. Также были созданы административные учреждения и магистрат, управляющие жизнью населения. Появились полицейские-регулировщики движения транспорта. Ранее этим занимались наши военные регулировщики. В основном это были девушки, которые лихо указывали направление движения, успевая откозырять проезжему начальству.
Ходили мы по Берлину, и не верилось, что это реальность. В школах, изучая географию, мы знали, что существует такая страна Германия и что их главный город Берлин. Но это очень далеко. И вот теперь мы оказались в этом далеком городе, где все для нас ново, непривычно. И чужая речь и люди, такие непохожие на нас, и иной уклад жизни.
Берлин, в общем, красивый город, но какой-то мрачный. Преобладают темные тона. В нем много зелени. Через город протекает река Шпрее, по которой ходят речные пароходы. Есть каналы, много мостов. Транспорт многочисленный: автобусы, трамваи, электропоезда, поезда под землей (У-бан, унтергрундбанд, метро) и над землей (С-бан, швебебан, подвесная железная дорога). Метро, после московского (довоенного), мне не понравилось. Станции с поддерживающими потолок металлическими каркасом и столбами, стены, покрытые кафелем, пол, устланный метлахской плиткой. Все это не шло ни в какое сравнение с прекрасными станциями московского метрополитена.
В городе много памятников кайзерам и разным полководцам. Раз, проходя мимо памятнику кайзеру Вильгельму, я увидел группу солдат и услышал такой разговор:
-Это немецкий король - объяснил бойкий сержант - тоже мечтавший завоевать Россию, но у него ни хрена не вышло, как и у других, только людей перевели. Правильно какой-то их министр говорил, что с Россией воевать нельзя, ничего из этого не выйдет - резюмировал он.
Верно говорил тот сержант. Он, конечно, имел в виду Бисмарка. К сожалению, правители германии к словам Бисмарка не прислушались. Амбиции брали верх и вот, что вышло.
Началась мирная жизнь почти без приключений. Но они были. Раз мне пришлось добираться до батальона ночью пешком почти через весь город. Я задержался в другой части, куда был послан, а автомашина за мной не пришла. Ночь была темной, пасмурной, накрапывал мелкий, противный дождь. Шел я настороженно. В Берлине еще постреливали. Но все обошлось, и к утру я был дома. В другой раз на Т-образном перекрестке в телегу, на которой ехали я и двое солдат, врезался грузовик. Удар пришелся между мной и ездовым. Был поломан борт телеги и выбиты доски дна. Я и ездовой отделались синяками. Судьба! А вот капитану, заместителю командира батальона, не повезло. Он раздобыл себе пролетку и раскатывал в ней по Берлину. Однажды его пролетку смяла грузовая машина. Хоронили капитана с почестями.
В Берлине продавали пиво почти на каждом углу. Но, после нескольких инцидентов, в которых были замешаны наши солдаты, пиво стали выпускать без градусов. Солдаты ругались и требовали от немцев-продавцов нормального пива. Мы же пили хорошее пиво, ибо одна из рот нашего батальона охраняла пивзавод.
В связи с выпуском безградусного пива и употреблением спиртного, появился анекдот: Входят в аптеку два солдата и обращаются к немцу-провизору: «Герр, давай шнапс». Тот испугался и налил, они выпили, крякнули и ушли. А немец, оправившись от испуга, увидел, что со страху налил соляной кислоты, быстро заменил бутыли и вместо кислоты поставил спирт. На следующий день эти же солдаты пришли опять и говорят: «Герр, давай шнапс». Немец налил им теперь спирту. Выпив, солдаты стали ругаться:
«Успел разбавить, гад. Вчера крепкий был, крякнуть хотелось, да и ботинки сжег, а сегодня и горло не дерет» - сказал один. «Ты прав» - отвечал второй. Инциденты были и еще, но приказ Г.К.Жукова быстро восстановил порядок. Отменили свободное хождение солдат по городу. Их стали отпускать по увольнительным. Нарушителей строго наказывали.
Были и трагические случаи. Однажды группа солдат раздобыла спирт. Выпили изрядно. Через некоторое время им стало плохо. Врачи срочно госпитализировали солдат. Но несколько человек все же умерло, а несколько - ослепло. Спирт азался метиловым, древесным. Командир батальона чуть ли не с пистолетом в руке выявлял пивших этот спирт.

Магистрат Берлина работал не плохо. Улицы города быстро расчистили и обломки разрушенных зданий не мешали движению. Населению стали выдавать пайки. Однажды в одном немецком доме ч увидел пачку чая с подписью «Чаеразвесочная фабрика г.Самарканд». Вот даже откуда доставляли продукты для немецкого населения. Позже выпустили оккупационные марки. Одна марка равнялась нашим пятидесяти копейкам.
Вообще немцы голодали. На улице немки предлагали себя за небольшое количество продуктов. Деньги не брали, т.к. купить за них было нечего. В связи с этим распространились венерические болезни и нас об этом предупреждали. Давали таблетки и делали уколы, чтобы меньше обращали внимания на женщин. По этому поводу мне вспоминается анекдот. Дело происходит уже в наше время. Разговаривают два бывших солдата, которым за семьдесят. Один другому говорит: «Помнишь, нам в армии во время войны уколы делали, чтобы «налево» не бегали?» «Помню» - отвечает тот. «Представь себе, что только теперь действовать начали» говорит первый. Зачастую, на солдат и уколы не действовали.
Наши солдаты подкармливали немцев. Часто возле кухонь во дворе батальона можно было видеть большую толпу женщин, детей, стариков, которые получали у повара суп и кашу.
Немцы стали работать. На тяжелые работы выводили арестованных эсэсовцев. Открылись магазины. Пустили городской транспорт, метро. В общем, жизнь налаживалась.
Как-то на улице я встретил солдата-узбека. Давно это было, и я не помню его имени. Мы разговорились. Оказалось, что он из Самарканда и жил неподалеку от меня. Многое вспомнили о прежней жизни в Самарканде. Вспомнили о знаменитых самаркандских лепешках, винограде и многом другом. Мы оба скучали по Самарканду. Проговорив довольно долго, мы расстались.
Примерно в середине июня в Берлин вошли американские и английские войска и, с этих пор, город разделили на секторы: русский, американский, английский. Была и французская зона. На демаркационных линиях появились часовые.
После того как в Берлин вошли союзники, возле рейхстага, который оказался в английском секторе, возник «черный рынок», где можно было купить все, что угодно. Основными продавцами были американцы. Я за четыреста марок купил американские часы со светящимся циферблатом. Для нас это была в то время новинка.
В июне же 1945-го года была проведена первая очередь демобилизации, Тогда уволили «старичков». После этой демобилизации, командир батальона майор Дюдиков назначил меня в штаб порученцем. Благодаря этому назначению, я объездил чуть ли не половину Восточной Германии (бывшей ГДР), В моем распоряжении была грузовая автомашина, шофер и два солдата. Мне выдали оружие и документ, разрешающий выход за пределы части с шести до двадцати трех часов. Мы иногда уезжали на несколько суток. Часто приходилось ночевать в немецких домах. Немцы, в то время, были еще напуганы и встречали нас с боязливой любезностью.
В свободное время я ходил по Берлину (благо имелся документ, разрешающий выход из части). Ходил в кино. Кстати, кинокартину «Сердца четырех» я впервые видел в Берлине. Она шла на русском языке и я, как мог, комментировал ее сидящим рядом немкам. Судя по реакции зала, картина немцам понравилась. Особенно восторгались Самойловым немки, называвшие его нидлиш (милый).
Был в Берлине неплохой парк, где можно было побыть в спокойствии, отвлечься от повседневщины. Однажды в этом парке я катался на «американских горках», устроенных над р. Шпрее. Когда вагончики поехали вверх, а потом помчались вниз с поворотами и выкрутасами, дух захватывало. Но ничего, выдержал.
В батальоне нашлись портные и сапожники. Мне они сшили шерстяные гимнастерку, брюки, фуражку и сапоги. Но чаще я носил наше хлопчатобумажное обмундирование, белое после стирки. В нем было не жарко. Американцы нам завидовали. Они потели в своей красивой шерстяной форме.
Администрация Группы наших войск находилась в Потсдаме. Ездить туда приходилось часто. Чтобы попасть в Потсдам, нужно было из нашего сектора проехать в английский, затем в американский и вновь въехать в наш. Потсдам находился в нашем секторе, но так шла дорога.
В американском секторе можно было увидеть такое, что для нас в то время было недоступно. В одном из ресторанов, куда меня повел майор, заместитель командира батальона, ибо в рестораны пускали только офицеров, я впервые увидел стриптиз. Молодая женщина во время танца раздевалась догола. Мужчины крякали. Чего греха таить, крякал и я.
Как-то раз в штабе Группы войск, пока мы ждали приема у начальства, один майор предсказал мне военную карьеру вплоть до генерала. Этот майор ошибся. Я не пошел по военной линии.
В августе наш батальон перевели в Одерберг, где демонтировали подземный завод, и солдаты батальона приняли в этом участие. Здесь работали и освобожденные из плена наши солдаты и репатриированные, угнанные немцами, наши соотечественники.
Переезжали мы в Одерберг на французских машинах «Рено». Это почти квадратные грузовики, очень широкие. В кабину свободно могут сесть четыре человека.
Шел дождь, дорога была скользкой. Когда мы проезжали по мосту через Одер, произошел случай, чуть не повлекший за собой человеческие жертвы. Мост был ниже берегов и к нему вел довольно крутой спуск. И вот, когда автомобили стали спускаться и въезжать на мост, одна из машин резко затормозила. На нее сильно давил тяжелый прицеп. Грузовик стал разворачиваться, В результате одно из задних его колес оказалось над водой. Автомашина стала качаться. Видимо испугавшись, двое солдат прыгнули с нее в реку, Все обошлось благополучно, солдат выловили, правда, вымокших и нахлебавшихся воды.
Приехали в Одерберг ночью в дождь. Пока выгружались, рассвело. Разместились мы в небольших домиках, видимо, бывших квартирах бывших работников завода, которые были построены в лесу.
Одер довольно широкая, судоходная, полноводная река. Местами на ней хорошая рыбалка. Между поездками в Потсдам и в другие места, мы ловили рыбу, в свободное время, занимались физкультурой, играли в волейбол,
Раз принесли пиво и поручили мне пожарить пойманную перед этим рыбу. Уху я варил, а жарить рыбу, не жарил. Знал, что рыба готова тогда, когда у нее побелеют глаза. У вареной это так, и я решил, что и у жареной так же, Вот и жарил ее. Вся рыба стала черной, а глаза у нее так и не побелели. «Что ты наделал? Пиво пропадает. Как же без закуски?» сыпались со всех сторон вопросы.
Я, чувствуя свою вину, смущенно оправдывался, объясняя, как это произошло. Пиво выпили, правда, под другую закуску. Не пропадать же добру.
Из Одерберга до Потсдама намного дальше, чем из Берлина. И ездить приходилось другой дорогой. В связи с этим, мы побывали в Эберсвальде, Кюрстенвальде, Бернау и других городах и населенных пунктах, увидели много разных мест. Города, в основном, похожи друг на друга. Ратуша, кирха, городская управа - непременный атрибут и аккуратные чистенькие домики с палисадниками. Деревни - под стать городам, но меньших размеров.
В Потсдаме я видел здание, где в 1945-м году проходила конференция глав правительств СССР, США и Англии. На ней присутствовали от СССР Сталин, от США - Трумен, т.к. Рузвельт к тому времени умер, от Англии -Черчилль, которого сменил Эттли, ибо Черчилль на очередных выборах не прошел. Здание не особенно большое, темно-серого цвета. Это дворец Цецименгоф. Перед ним небольшой двор. Вокруг много деревьев. Американская и английская авиация намеренно разрушали в основном восточные районы Германии и Берлина, которые должны были отойти в советскую зону оккупации.
В Одерберге на заводе, однажды, с высокой эстакады сорвалась вагонетка и накрыла человек пять. Страшно было смотреть, что она с ними сделала. Я, за войну, видел немало смертей, но здесь не мог смотреть, отвернулся. Видимо отвык за три с половиной месяца мира.
В сентябре я продолжал исполнять обязанности в штабе батальона и часто находился в Берлине. В это время наш батальон вернули на место дислокации в Обершеневайде. Тогда же в Берлине близ Бранденбургских ворот и рейхстага состоялся парад союзных войск. Я оказался среди зрителей и видел на трибуне русское, американское, английское и французское командование оккупационных войск. Парад был внушительным. Шла техника, артиллерия, пехота. Необычно выглядели шотландцы в юбках.

Домой

В конце сентября провели вторую очередь демобилизации. Увольняли тех, кто был признан негодным к строевой службе и кто имел серьезные ранения. Меня спросили: «Как вы служили после ранений и контузии, и вас не демобилизовали в 1944-м году прямо из госпиталя? Что я мог ответить? Сказал лишь, сам попросился в маршевую роту, т.к. в запасном мне надоело, и меня включили в нее, а в то время, видимо, солдаты очень были нужны.
В октябре нам предложили остаться служить дальше. Тем, кто оставался, обещали офицерское жалованье и обмундирование. Можно было выписать семью. До сих пор не пойму, почему я не согласился служить. Жили мы хорошо, питались отлично. У меня было свободное хождение, чего мне недоставало? Но не остался, поехал домой.
В конце октября нам выдали проездные документы, а через месяц поехали на Родину. Ехали медленно, часто стояли на станциях и полустанках. Мимо проплывали разрушенные деревни и поселки. Всюду разов Деревни большей частью были сожжены, а вдоль линии железной дороги, особенно в Белоруссии, деревья и кустарники были вырублены минимум; пятьдесят метров по обе стороны полотна. Так немцы защищались от партизан. Такой унылый пейзаж тянулся долго, пока ехали по местам, где шли бои.
В России уже было холодно. Местами выпал снег. Мы постоянно топили в теплушке печурку. Переехали Волгу, она еще не стала. За Волгой пошли оренбургские степи, а дальше - казахстанские. В Южном Казахстане стало теплее. А в Узбекистане - совсем тепло. Когда въехали на территорию Узбекистана, я уже не отходил от двери. Вот проехали Келес, подъехали к Ташкенту. Долго стояли. До войны я в Ташкенте не был и теперь с интересом рассматривал вокзал с крытым перроном и прилегающие улицы. Не думал я, что через два с половиной года буду жить в этом городе. Потом проехали Сырдарью и миновали ст. Красногвардейская и, наконец, мы прибыли в Самарканд.