Калиш Михаил Моисеевич

М.К. - Родился 15/3/1923 г. в местечке Животово Оратовского района Винницкой области. Мой отец до революции был заготовителем пушнины, в ПМВ воевал артиллеристом, а в Гражданскую войну служил у Котовского и был командиром красного партизанского отряда на Оратовщине. Отец был человеком неверующим и беспартийным. Во время Гражданской войны мой отец со своим отрядом разгромил крупную петлюровскую банду Осауленко, и в конце двадцатых годов за это ему пытались отомстить бандиты - подросшие дети петлюровских недобитков, на жизнь отца несколько раз покушались и в итоге ему пришлось поменять фамилию с Кулиш на Калиш, покинуть район и скрываться на Черниговщине. В 1934 году отец забрал семью в Винницу, где со временем смог построить небольшой дом из трех комнат. До переезда в областной город я знал только украинский язык, по-русски у нас в местечке никто не говорил.

Было нас в семье три брата и две сестры. До 1939 года наша семья жила бедно, а потом жизнь стала налаживаться. Старший брат, Леонид, был профсоюзным работником, перед войной служил в КВО в звании старшего батальонного комиссара.

Сестра Хана работала учительницей в школе (ее муж, Володарский, журналист еврейской газеты "Дэр штэрн", погиб на фронте, будучи военным корреспондентом).

Другой брат, Ефим, еще до войны поступил в Киевское пехотное училище, он погиб в январе 1943 года в Сталинграде. После окончания семи классов я поступил на учебу в Винницкое отделение Одесского мореходного училища.

Дома, с родителями, кроме меня, оставалась еще моя младшая сестра Поля, школьница. После окончания мореходки в феврале 1941 года я получил специальность водолаза и работал в Винницком ОСВОДе.

Г.К. - Насколько тяжелой была работа водолаза?

М.К. - Я привык к своей работе и не считал ее тяжелой.

Погружались обычно только на глубину до двадцати метров с аппаратом ВИА-2.

Зимой 1941 года в Виннице произошла трагедия, трамвай, набитый людьми, шедший по улице Ленина, сошел с рельсов, находясь на мосту через Южный Буг, пробил ограждения моста и упал в реку. Мне пришлось тогда производить все водолазные работы, доставать трупы... Тяжелые воспоминания...

Был награжден правительственным знаком "За спасение утопающих".

Г.К. - Как узнали о начале войны?

М.К. - Двадцать первого июня, мы, 15 человек на трех парных лодках, отправились в речной поход по Южному Бугу до Черного моря. На третий день нас остановила охрана моста и спросила: "Вы что, очумели? Куда вы плывете? Позавчера война с немцами началась!". Так мы впервые узнали о нападении Германии, оставили лодки и на поезде вернулись в Винницу. На базе ОСВОДа и ОСОВИАХИМа началось формирование партизанского отряда. Командовать партизанами назначили флотского командира запаса Феликса Рудницкого, его заместителем стал Евгений Крушинский, а начальником штаба - мой товарищ по ОСВОДу Вячеслав Божинский, с нами был еще наш боцман Яков Постоловский. Насчитывал отряд на формировке примерно 200 человек, его организация держалась в строгой тайне, и к началу июля в лесах для нас уже были приготовлены склады с оружием и продовольствием. Организованной эвакуации из Винницы не было, и когда мой отец 5-го июля решил отправиться на восток, то я заявил ему, что с ними не еду, а остаюсь воевать партизаном в немецком тылу.

Отец ответил: "Тогда мы тоже никуда не поедем".

В этот день как раз на фронт из Киева через Винницу ехал мой старший брат Леонид, который принял мою сторону: "Отец, ты же сам таким был. Он же по твоим стопам идет!". На эти слова отцу нечего было ответить. Он с матерью и сестренкой Полей отправился в эвакуацию, а я явился в расположение отряда, который был уже выведен в лес и приготовился приступить к боевым действиям в тот момент, когда немцы займут город и его окрестности. Но произошло следующее - нашего командира отряда Рудницкого вызвали в Одессу на Черноморский флот, и после его отъезда в отряде сразу началось брожение. Отряд распался на части, начались склоки и дезертирство, партизаны стали расходиться, кто по домам, кто на восток...

Одними из первых дезертировали мои бывшие товарищи по работе: начальник спасательной станции Божинский, спасатель ОСВОДа Сергей Гирич, и мой напарник, водолаз Шура Костровский - и все они потом служили немецким оккупантам...

Я решил идти к фронту. В лесу меня остановил красноармейский "секрет" с криком: "Стой! Кто идет!? Руки вверх! Пароль!?", и бойцы стали меня обыскивать. Я был в черной морской форме, в фуражке с "крабом", и один из красноармейцев спросил: "Ты кто? Дезертир с Одессы?". Привели меня в штаб, сидят за столом два полковника, у одного из них на рукаве нашита "комиссарская звезда". Спрашивают: "Кто такой?", я все рассказал о себе, что комсомолец и что хочу воевать. Один из полковников спросил: "А что ты вообще умеешь? Гранату хоть раз кидал?" - "Нет" - "Так зачем ты нам, вообще, необученный, нужен!?". И тут за меня вступился комиссар: "Он же еврей. Его же немцы сразу убьют, если мы к себе не возьмем. А ты кем до войны был? Кем работал? Почему в морской форме?" - "Я водолаз, работал в винницком ОСВОДе". Они с удивлением переглянулись между собой: "А может у тебя и аппараты для погружения есть?" - "Так точно. Два аппарата спрятаны в лесу"... Оказывается, что я попал "точно по назначению", передо мной сидели: командир 1-й отдельной понтонной бригады и ее комиссар.

Мне дали машину: "полуторку" с бойцами, я поехал в лес, выкопал аппараты для погружения, и когда мы вернулись в часть, был отдан приказ - зачислить меня в бригаду, я в штабе получил красноармейскую книжку, в которой в графе "воинская специальность" было записано: "водолаз", а в графе "каким военкоматом призван" - записали: "вступил в Красную Армию добровольно 11/7/1941"...

Г.К. - Ваша бригада полностью сгинула в окружении в июле-августе 1941 года.

Как Вам удалось выжить в этих боях?

М.К. - В конце июля мы попали в окружение, и начался "вселенский драп".

За все время бригада успела навести только одну маленькую понтонную переправу, в основном мы "драпали", а когда выяснилось, что мы полностью окружены, поднялась паника. Немцы сверху сбрасывали на нас листовки, в которых призывали красноармейцев убивать "жидов и коммунистов" и сдаваться в плен, и обещали: украинцев отпустить по домам, а русских отправить в лагерь военнопленных, где будут "хорошо кормить". В других листовках было написано, что "германская армия несет избавление от колхозов и "жидо-комиссарского ига"...,... и тогда бригада вообще "рассыпалась", украинцы поголовно бросали винтовки, уходили в плен или по домам, а все остальные находились в полном смятении, на грани отчаяния... Никто не знал, где уже находится линия фронта, никто не отдавал нам приказов, исчез комсостав.

С небольшой группой бойцов я решил прорываться на восток, шли только по ночам, но в одной из стычек с немцами меня ранило пулей навылет в левую ногу, пуля прошла, не задев кость. Я остался один, и сам прошел по немецким тылам еще девяносто километров, пока не вышел на какой-то полустанок, где стоял эшелон с эвакуированными. Никто из них не знал, где немцы, где наши, но когда я увидел, что в вагоны и на платформы садятся другие бойцы с оружием, такие же бедолаги, как и я, выбравшиеся из под Умани, то тоже залез в вагон к беженцам. Я не знаю, каким чудом, но наш эшелон спокойно прошел на восток, видимо, немцы еще не контролировали все железнодорожные ветки. Рана на ноге стала гнить, я с трудом передвигался, и когда поезд пришел на Кубань, я вылез в станице Брюховецкой и пошел искать госпиталь, который, как мне сказали, находится где-то в районе. Вид у меня был довольно непривычный для кубанского тыла: морская форма, фуражка без козырька, на плече винтовка, и перебинтованная грязными бинтами, распухшая и сочащаяся гноем раненая нога. Но увидев запись в красноармейской книжке: "Вступил в РККА добровольно", в госпитале поняли, что я не могу быть дезертиром, и приняли меня на лечение. Вышел я из госпиталя только в октябре и меня направили в распоряжение Краснодарского военкомата. Здесь собралось 2.000 призывников. Стали "пропускать" всех по спискам, выяснять, у кого образование семь классов и выше. Таких оказалось всего около ста человек, меня тоже отобрали в число "образованных", назначили старшим этой команды, и объявили, что мы отправляемся на учебу в военное училище, выдали предписание - прибыть в Свердловское военно-пехотное училище. Мы получили продовольственный аттестат на всю команду, сухой паек на первые три дня. Пешком мы дошли до Ростова, но здесь в комендатуре нам сказали, что эшелон, на котором нас должны были отправить, разбит при налете немецкой авиации, и приказали двигаться своим ходом до Сталинграда, мол, оттуда вас точно отправят в Свердловск. Мы прошли еще 150 километров, пока нам не "подвернулся под руку" эшелон, идущий на Урал. Прибыли в училище, где нам сказали, что курс обучения в СВПУ будет ускоренным и через шесть месяцев мы получим звания лейтенантов и отправимся на фронт. Гоняли нас в этом СВПУ жутко, "и в хвост, и в гриву", зимой провели совместные полевые учения Свердловского и Курганского пехотных училищ, отрабатывали "наступление на условного противника" и "воевали" друг против друга. Но незадолго до выпуска, в марте 1942 года, на построении огласили список из ста курсантов, в котором прозвучала и моя фамилия. Нас отправляли досрочно на передовую, сказали, что командирские звания нам присвоят сразу по прибытии на фронт. В эту сотню вошли только курсанты уже имевшие фронтовой опыт, или те, кто служил действительную еще до начала войны.

В вагоне я решил "разобраться" с одним курсантом, который подменил мои сапоги, я ему надавал по шее, избил до полусмерти, но он своими когтями успел расцарапать мне лицо. Привезли нас на Калининский фронт, о присвоении лейтенантских званий никто и речи не вел, нас просто построили, к нам вышел командир со "шпалой" в петлицах и зычно произнес: "Добровольцы в разведку есть?! Кто смелый?! Кому жизнь не дорога?! Три шага вперед!". Я вышел один из строя. Капитан посмотрел на меня и спросил: "Кто тебе так лицо располосовал?" - "Да, было дело" - "Ничего, до свадьбы заживет", и снова крикнул: " Еще есть добровольцы?". Вышел еще один человек...

В моей красноармейской книжке осталась запись "старший сержант-курсант", и лейтенантом я так и не стал... Попал я в 11-ю (23-ю) отдельную моторизованную разведроту.

Г.К. - Что это было за подразделение?

М.К. - Отдельная часть, подчинявшаяся напрямую только штабу и разведотделу Калининского фронта. В этой роте народа было как в ином стрелковом батальоне, почти двести человек, поделенных на взвода и отряды. Задачи у этой роты были следующие - ведение разведки и диверсионных действий на глубине 20-40 километров за линией фронта. Каждого новичка в этой роте проверяли: Что умеет? Чем владеет?

Я попал в так называемый взвод прикрытия, на должность помкомвзвода.

Наш взвод обеспечивал выполнение боевого задания для диверсионного и подрывных взводов, которые были сформированы из бойцов в возрасте 30-35 лет, и многие из них имели опыт еще Финской войны. Нас учили как тихо и незаметно передвигаться в лесу и ползать через нейтральную полосу, как маскироваться, но именно наш взвод не обучали рукопашному бою или диверсионной подготовке, у нас были только свои определенные задачи - провести диверсантов или минеров до места операции, обеспечить выполнение задания и прикрыть своих в случае обнаружения группы при отходе.

Г.К. - Как переходили линию фронта и эшелонированную немецкую оборону таким большим отрядом, если на задание шло сразу несколько взводов?

М.К. - Не везде была сплошная линия фронта. Там кругом леса и болота, проводники знали все тропы, по которым можно было "без приключений" пройти в немецкий тыл. Страшно было другое, когда тебя в немецком тылу обнаружили. В июне 1942 года, в моем четвертом разведвыходе, произошло следующее. В пятнадцати километрах от линии фронта мы нарвались в лесу на батальон финнов, стоящий на отдыхе. Что делали финны на Калининском фронте - это вопрос отдельный, но это оказались именно финны. Нас окружили и, видимо, решили взять часть группы живьем. Бой шел в упор. Мне один финн попал из автомата в левую кисть, и только я успел его прошить очередью из ППШ, как услышал окрик: "Мишка! Берегись!", повернул голову, успел заметить, как сзади другой финн замахнулся на меня прикладом. Удар пришелся по ключице и от боли я потерял сознание. Очнулся я уже у своих 11-го июня, на нашей стороне фронта.

Старший брат

Меня вынесли товарищи, не бросили раненого в немецком тылу...

Я лежал в московском и ивановских госпиталях, и при выписке 17/7/1942 меня отправили в Удмуртию, в город Можга, где находилось в эвакуации 2-е Московское пулеметное училище. Срок обучения - 4 месяца... Но мне надоело снова тянуть курсантскую лямку, и я, игнорируя все законы армейской субординации, обратился напрямую к начальнику училища генерал-майору Иванову со словами: "Я моряк, мне нечего здесь делать. Отправьте меня в военно-морское училище или верните на фронт". Генералу мои слова не понравились, он сказал мне: "Сынок, пойми, сейчас война и враг еще силен. Фронт нуждается в опытных пулеметчиках, и ты, как фронтовик и помощник командира взвода, должен быть примером для новичков. А что касается твоего желания побыстрее вернуться на передовую, так мы это учтем"...

Уже в первых числах октября я оказался под Сталинградом, на ЮЗФ, в 121-м гвардейском стрелковом полку 44-й гвардейской СД, где в звании гвардии старшего сержанта принял под командование пулеметный взвод.

Брат в это время лежал после ранения в госпитале в Златоусте, и когда он узнал, что я попал под Сталинград, то написал в письме нашей сестре, что хотел бы найти меня и чтобы мы воевали вместе с ним в одной части, но не суждено было этому случиться.

Брат погиб в бою, мы так и не встретились, хотя воевали где-то рядом друг с другом.

Вот его последнее письмо и фотография, если возможно, опубликуйте вместе с текстом, пусть и о нем память останется...

В декабре мы перешли в наступление, меня снова ранило, и до середины марта я пролежал в госпитале в Казани.

Г.К. - Как Вас ранило в третий раз?

М.К. - В ноябре 1942 года дивизию перебросили через Воронежский Калач и Нижний Мамон на передовую, мы расположились на передовой в районе деревни Осетровка и в ночь с 15-го на 16-е декабря перешли в наступление. Батальон шел вперед прямо через реку Дон, лед на которой был разбит снарядами и залит сверху водой. Перед нами была деревня, кажется, называлась она Филоново. Мы пошли в атаку, захватили высоту, но когда заняли узкие немецкие траншеи, то от моего пулеметного взвода уже никого не осталось, всех перебило. Прибежал комбат, стал орать: "Где люди? Где пулеметы?", и ударил меня пистолетом по голове, я ему говорю, что все расчеты погибли, а он меня матом кроет: "Давай огня!". Я пошел в полный рост между трупов по полю боя, собрал три исправных пулемета. Увидел среди убитых своего друга Берлина... Дали мне пятерых бойцов на замену погибших, и мы снова пошли в атаку. Я был за первого номера "максима". В какой-то момент боя комбат приказал пулеметчикам поменять позиции, это пришлось делать в открытую, укрыться было негде, и нас "накрыли"...

Подобрали меня на поле боя без сознания, в ночь на 17-е декабря на собачье упряжке доставили в тыл, а окончательно очнулся я уже в Воронежском Калаче, в госпитале, за шестьдесят километров от линии фронта. Ноги были перебиты.

Потом меня отвезли в глубокий тыл, лежал в пензенском госпитале №2778, и, после выздоровления, в марте 1943 года с маршевой ротой снова вернулся на передовую. Привезли нас на Воронежский фронт. Пополнение принимал "особист", каждого заводили к нему по отдельности и он расспрашивал - кто? откуда? где раньше воевал?, и так далее, я ему все честно рассказал, и когда поинтересовался, почему меня, как гвардейца, не направляют в свою гвардейскую дивизию, то "особист" взбесился и орал: "В гвардейцы обратно хочешь?! А кто в сорок первом в окружении был?! Ты или я? Забыл об этом? Да таких как ты, надо в штрафную роту без пересадок отправлять!".

Я возмутился, сказал "особисту", что из окружения вышел сам и с оружием, и в это окружение я не по своей воле попал, на что энкэвэдэшник ответил: "Ты мне, б..., тут еще права покачай, ты мне повякай. Ты у меня отсюда сразу в штрафную пойдешь!"... Вышел с "проверки", спрашиваю, а куда мы попали? - отвечают: "399-й стрелковый полк 111-й стрелковая дивизия". Эта дивизия вышла из Харьковского окружения, имея в своем составе всего 400 человек, и формировалась фактически заново.

Дивизионной "комиссией по формировке и сбору вооружений" руководил полковник Постоюк, мой земляк из Винницы, который присвоил мне своим приказом звание "гвардии старшина" и назначил меня старшиной пулеметной роты, но я через неделю пришел к нему и сказал: "Какой из меня старшина? Я не хочу им быть Я боец, а не снабженец", и полковник, просмотрев мою красноармейскую книжку, приказал перевести меня на должность командира пулеметного взвода.

Командиром моей пулеметной роты был старший лейтенант Аркадий Шапиро, а замполитом Михайлов. Наши полком командовал полковник Кулешов.

До начала июля наша дивизия занимала оборону на различных участках Курской дуги, и 7-го июля мы снова вступили в бой.

Г.К. - Сколько человек было в Вашем взводе?

М.К. - Двадцать четыре человека во взводе, бойцы 13 национальностей...

За исключением меня и сержанта Ванюхина все они погибли в боях под Белгородом.

По данным ротного писаря за два месяца летних боев на Курско-Орловской дуге только через мой пулеметный взвод по спискам прошло 150 человек...

Такие вот были у нас потери... Во взводе было шесть станковых пулеметов "максим", потом осталось четыре, а перед последним боем я имел под командой всего два "максима"... Командирами отделений у меня были Витя Тизерский и минский еврей Моисеев. Одним из расчетов командовал Гриша Ванюхин, сибирский казак.

Через тридцать лет после войны я его случайно встретил в Узбекистане, в Термезе, а сам он тогде уже жил в Фергане и работал первым заместителем председателя ферганского горисполкома.

Г.К. - В партию вступали там же, под Белгородом?

М.К. - Да. Сфотографировали меня на партбилет прямо в траншее, а через несколько дней ночью в окоп боевого охранения, где я находился с пулеметом, приполз наш парторг роты Водопьянов, вручил мне кандидатскую карточку ВКПб, а когда он выползал из окопа, его на моих глазах убило пулей...

Мне на фронте везло на хороших настоящих комиссаров, порядочных людей, которые вместе с нами шли в бой. Один раз мы увидели майора-политработника не в сапогах, а в обмотках, немолодой уже майор, лет под сорок ему было. У нас чуть челюсть не отвисла от удивления, кто-то не выдержал и спросил комиссара: "Товарищ майор, вы все-таки офицер и замполит. Почему в обмотках?" - и майор ответил: "А чем я лучше рядовых бойцов?"...

Г.К. - Какие из летних боев сорок третьего года являются наиболее памятными для Вас?

М.К. - Там была сплошная "мясорубка", так что о ней вспоминать...

Один раз мы заняли немецкий пустой ДЗОТ, поставили пулеметы, а вонь вокруг стоит страшная. Рядом с нами где-то пятьдесят немецких трупов, которые стали разлагаться из-за жары, вот и "попахивает". Я приказал бойцам стащить трупы в траншею. Мы их присыпали землей, но это не помогло. А потом на нас пошли немецкие танки.

Наша пехота, человек триста, вскоре побежала, но мы, пулеметчики, не сдвинулись с места и огнем пулеметов отсекали пехоту противника от танков.

А в километре за нашими спинами стоял заградотряд, который стал сечь из пулеметов свою бегущую пехоту, бойцы хлынули назад, прямо под немецкие танки...

Одним словом, там почти все легли, только пулеметчики, занявшие ДЗОТ, продержались до того момента, пока немецкие танки отошли на исходные, наши артиллеристы не позволили им окончательно прорвать фронт...

Самыми страшными были бои в районе деревни Мясоедово, там за сутки немцы отражали по десять наших атак. Запомнилась одна атака, в которой был тяжело ранен мой земляк, сержант Вова Старинец, прибывший к нам на пополнение за два дня до этого боя. Я был очень удивлен, когда среди прибывших к нам на замену убитых бойцов, увидел своего довоенного товарища. Я назначил Старинца командиром расчета, хотя фронтового опыта он еще не имел. Нам приказали вывести взвод на опушку леса и поддержать пехотный батальон, который должен был атаковать ночью, при поддержке четырех танков Т-34. На опушке валялись "власовские" листовки: большие листы с десятью рисунками на тему: "Как хорошо живется "власовцам" у немцев", а с правой стороны листа "отрывной талон" - пропуск в плен. Пехотный комбат приказал моему взводу лезть на танки, но у меня почти все бойцы из пополнения, и никто из них не хотел "в танкодесантники", да и я тоже. В это время кто-то привел пойманного в плен "власовца", пехота стала избивать его всем скопом, он орал: "Простите! Не убивайте!", в эту свалку вклинился комбат и пристрелил "власовца" из пистолета. Пока шум на исходных не затих, я увел свой взвод подальше от танков и расположил готовые к бою расчеты. А потом - атака в кромешной тьме, без артподготовки и сигнальных ракет в небе. Немцы нас просто перебили со всех сторон, и на рассвете нам снова пришлось атаковать и отбивать контратаки. Казалось этому не будет конца...

В одной из атак погиб командир роты Шапиро, был ранен замполит, а потом и меня тяжело ранило, мы попали под минометный обстрел, и мне осколками мины разворотило голеностопный сустав. Я сам целые сутки выползал с поля боя. А вокруг на земле лежали тысячи трупов, наших и немецких, и тяжелораненые сами пытались выбраться из этого ада. Я ползу на восток, а навстречу мне ползет раненый в ноги немец в свою сторону.

Кричу немцу: "Нихт шиссен!", он все понял, автоматы повернули стволами в сторону, и мы молча проползли мимо друг друга. Оказался я в казанском госпитале.

Ранение тяжелое, осложнилось анкилозом и остеомиелитом.

В офицерской палате в том же госпитале лежал раненый замполит Михайлов, он поддерживал связь с дивизией, и когда Михайлова выписывали, то он получил именной запрос из штаба 111-й СД на свое имя и возвращался в свою часть.

Я попросил Михайлова и мне помочь снова оказаться в своем полку, и политрук не подвел, в январе 1944 года в госпиталь пришло письмо и сопроводительные документы на гвардии страшину Калиша М.М. При выписке на медкомиссии меня хотели комиссовать из армии по инвалидности, но по моей просьбе записали только: "негоден к строевой службе". В феврале 1944 года через астраханскую пересылку я поехал к линии фронта и через две недели уже был в своей дивизии. Наша 111-я СД была разбита еще в конце декабря под Казатиным и отведена в тыл на переформировку.

Я пришел, хромая и опираясь на палочку, в свою пулеметную роту, а там из "стариков" только один Ванюхин, да и его "хватило" ненадолго, летом его тяжело ранило, и Гришу комиссовали по инвалидности из армии. В штабе дивизии посмотрели мои документы из госпиталя, похвалили, что вернулся в свою часть, и сказали: "Старшина, ты все равно нестроевой. Бери пока один пулеметный расчет, будешь охранять штаб дивизии. А там..., посмотрим". Но через некоторое время меня вызвали в штаб, и тут я увидел своего старого знакомого, полковника Постоюка. Полковник набирал по фронту проверенных бойцов и офицеров, призванных в начале войны из Винницы и области, ему поручили собрать группу, которая хорошо знает город и его окрестности - перед общим наступлением эта группа вместе с радистами должны была быть заброшена в тыл к немцам для выполнения задания комфронта - держать связь с местным подпольем, корректировать огонь нашей артиллерии, разведать немецкую систему обороны и так далее.

Полковник Постоюк объяснил, зачем он меня вызвал, и сказал: "Я знаю, что ты хочешь родные края освобождать. Ты мне подходишь, тем более, как я помню, ты раньше в разведке воевал. Но ты еще от ранения не "отошел"... Что скажешь?" - "Я справлюсь"...

В составе группы из сорока человек я оказался в марте 1944 года за линией фронта.

Г.К. - В самой Виннице городских боев не было?

М.К. - Нет. Но наша группа во время бегства немцев из города "зачищала" город от предателей, не давая им возможности уйти на запад... Одного из них, немецкого прихвостня, предателя, своего бывшего довоенного товарища по работе Вячеслава Божинского, я не смог застрелить, гонялся за ним по городу, стрелял в него возле кинотеатра Коцюбинского, да он, гад ушел...

Г.К. - Мстили?

М.К. - Да... Это была личная месть за предательство в сорок первом году и за последующую службу Божинского у немцев. Я всю войну чувствовал себя мстителем и смертником, мне нечего было терять... Тех, кто дезертировал в 1941 году из винницкого партизанского отряда и пошел служить к немцам, я простить не мог. Мой напарник, водолаз Шура Костровский, стал полицаем и водителем у немецкого бургомистра.

По трибуналу он получил срок - 25 лет, из которых отсидел только 12. Его отец был партработником, попал под волну репрессий и был расстрелян НКВД в 1937 году.

Младший Костровский потом сказал: "Я мстил коммунистам за отца"...

Наш "осводовский" спасатель Гирич при немцах стал актером, и ему, как пособнику оккупантов, дали срок, из тюрьмы он вышел с туберкулезом. Пришел потом ко мне, хотел, чтобы я подписал свидетельство о том, что Гирич до войны работал, ему нужен был трудовой стаж... А как можно было не мстить предателям Родины?

Был у меня до войны друг, Яша Кац, жил на улице Интернациональной.

В 1944 году лейтенант Кац получил с фронта отпуск в Винницу, хотел узнать, что случилось с его семьей. Ему рассказали, что его мать и сестер убил сосед-украинец, бывший полицай, оставшийся на свободе с "липовым" документом о том, что этот полицай якобы помогал подполью. Кац к нему пришел, сказал: "Веди, показывай, где моих закопал", и полицай повел Каца к месту, где была убита его семья, да только Кац не заметил, что у полицая пистолет. Он убил Каца, выстрелил первым... Вот как получилось... После освобождения Винницы, я был временно оставлен как "нестроевой" в распоряжении облвоенкомата, а в мае месяце меня списали из Действующей Армии в запас, "по чистой", из-за четырех ранений и инвалидности. Я остался в городе и открыл настоящую охоту на бывших полицаев. Но меня вызвал к себе областной военком, Герой Советского Союза полковник Кузьмин, и сказал: "Кто дал тебе право на самосуд? Тебя же убьют! Мне комендант города доложил, что ты делаешь! Ты кто? СМЕРШ? Трибунал? Нет?! Так не занимайся тем, чем тебе не положено!". И меня по линии военкомата Кузьмин отправил в Тульчин, где местный райвоенком попросил меня стать военруком в школе в селе Кинашев, что находится в пяти километрах от Тульчина.

Г.К. - "Бандеровские" отряды орудовали в Винницкой области в сорок четвертом году?

М.К. - Как говорится: "в полный рост" - "бандеровцы" грабили хлеб и склады, угоняли колхозный скот, убивали советских активистов, срывали армейский призыв в селах.

Обстановка в первый год после освобождения области была очень неспокойной, кроме отрядов украинских националистов в лесах скрывались вооруженные группы местных полицаев, не успевших весной сорок четвертого года уйти с немцами на запад.

Школа в Кинашеве не работала, но с округи собрали допризывников 1927 года рождения, примерно сто человек, и на меня была возложена обязанность, преподавать семнадцатилетним парням военное дело, другими словами - допризывная подготовка. Колхоз обеспечил меня пайком, дали место, где жить. Вместе с заместителем председателя колхоза Яшкой мы создали отряд по охране села - пятнадцать парней с винтовками, у меня и у Яшки - по автомату. Несколько раз силами сельского истребительного отряда мы отбили ночные налеты банд на Кинашев.

Село Кинашев в годы войны оказалось в румынской зоне оккупации, а сорок четвертом году немцы не успели разграбить и разорить село, поэтому местные крестьяне жили зажиточно. В августе родители вернулись в Винницу из эвакуации, я поехал в город и забрал в село младшую сестру Полю, чтобы она хоть досыта поела после голодухи в тылу. Вскоре после моего возвращения из Винницы меня поймали "бандеровцы". Заехали в село белым днем на "полуторке", шесть человек, все в советской армейской форме. Я думал, что это свои, вышел к ним спокойно, а мне сразу: "Руки вверх!", моментально отобрали оружие. Но мне повезло. Вместо того чтобы убить меня на месте, "бандеровцы" повели меня на площадь возле церкви, хотели казнить меня принародно, чтобы показать свою силу. Меня вели под конвоем, а я видел, как моя сестренка порывается броситься ко мне, а крестьяне ее удерживают.

И тут я услышал крик Яшки: "Мишка! Ложись!", стремительно упал на землю, а Яшка очередью из автомата срезал двух конвоиров, а ребята из винтовок стали стрелять по другим "бандеровцам". Меня отбили... Оказывается, что кто-то из местных, увидев подозрительных "красноармейцев" на машине, сразу почувствовал неладное и побежал предупредить заместителя председателя колхоза.

Осенью 1944 года я был отозван облвоенкоматом обратно в Винницу.

Г.К. - Как складывалась Ваша послевоенная жизнь?

М.К. - Я работал военруком винницкой школы № 7, потом меня вызвали в обком партии и, как коммуниста-фронтовика, без моего согласия, направили работать в район, в Бар, заведующим военным отделом райкома партии. В 1947 году я опять вернулся в Винницу, работал в спортивном ДСО "Трудовые резервы" и тренером по гребному спорту, Закончил двухгодичную школу бухгалтеров, затем заочно закончил Черновицкий строительный техникум и финансовый факультет Винницкого филиала Киевского политехнического института. В 1966 году после землетрясения в Ташкенте, по призыву ЦК поехал в составе Особого треста "Укрстрой" восстанавливать разрушенный Ташкент, и так и остался жить и работать в Узбекистане, с 1969 года трудился главным бухгалтером спецтреста "Узэлектромонтаж". Вырастил сына, который стал офицером, добровольцем пошел служить в Афганистан и погиб на афганской земле в возрасте 32-х лет... В 1995 году я уехал из Узбекистана на ПМЖ в Израиль.

Болезни и старые фронтовые раны дали о себе знать и полностью подорвали мое здоровье, мне ампутировали ноги, я стал 100%-м инвалидом, но я пока держусь...

Как говорится - мы еще повоюем...