Карякин Михаил Григорьевич

Моя юность

В апреле 1941 года я закончил ФЗУ при заводе «Электрик» и был направлен в цех морской аппаратуры токарем 4 разряда.

22 июня 1941 года, в воскресенье, была хорошая солнечная погода, и я вышел из дома прогуляться (жил я тогда в районе Новой Деревни). Около репродуктора у железной дороги собралась большая толпа народа. Шла передача, выступал министр иностранных дел В.М. Молотов. Он объявил о нападении Германии на СССР, о начале Отечественной войны. А после обращения Сталина к народу многие взрослые и подростки решили вступить в ополчение.

В июле 1941 года мы с приятелем тоже решили вступить в ополчение и идти на фронт. Что такое война и что такое фронт - мы совершенно не представляли, просто очень хотелось пострелять. Нам не было еще 17 лет. С большим трудом мы прошли военную комиссию и были включены в 4-ю Добровольческую Дивизию Народного Ополчения Петроградского района (по месту работы). Разместили нас в школе на Песочной улице, кормили в Медицинском Институте. Тактические занятия («атака» на какую-то будку) проводились в саду Дзержинского. Обучали применению винтовки, о прочем стрелковом оружии не рассказывали. Меня включили в группу радистов и стали обучать морзянке, работе на ключе в Электротехническом Институте. Но нам с приятелем это дело не понравилось, и мы стали проситься быстрее на фронт. Потом нас перевели в школу на Фонтанке.

В августе 1941 года в Летнем Саду нас обмундировали в хорошую форму, черные галифе, обули в яловые сапоги. Выдали и медальоны, вкладыши в которые мы здесь же и заполняли. Для медальона был предусмотрен специальный кармашек в гимнастерке. Наличие их потом у бойцов не проверяли, но у меня он пробыл до плена, когда пришлось выбросить его, как и ремень. Вооружили винтовками Мосина, патронов было вдоволь, выдали по 2 гранаты РГД-33. Получили каски, противогазы. Потом, правда, на маршах постепенно от этого, как и от винтовочных штыков, стали избавляться. Затем нас снабдили сухим пайком (тушенка, сгущенка, сухари; причем я не припомню, чтобы пробовал сгущенку до этого), и маршем по Невскому проспекту с винтовками с примкнутыми штыками, которые из-за этого получались длиннее некоторых из нас, мы направились на Балтийский вокзал.

Когда стемнело, пассажирский поезд тронулся и пошел на запад, в сторону Эстонии. Выгрузились мы на станции Котлы. Недалеко от станции били зенитки, но бомбежки не было. Другие звуки войны до сюда не доносились. До рассвета маршем двигались до леса, колонна растянулась на много километров, особую дисциплину в ней поддерживать не пытались. В лесу рассредоточились до следующего вечера. С наступлением темноты марш продолжился, причем как только мы отошли от леса, на него начался налет немецких бомбардировщиков. На второй день, недалеко от Нарвы, мы заняли оборону вдоль дороги и стали рыть траншеи и строить ДЗОТы. Прошло несколько дней, и мы без боя стали отходить в сторону станции Молосковицы.

Первый серьезный бой был около какой-то деревни, стоящей практически совсем в лесу, только с нашей стороны находилось поле. Была команда выбить немцев из этой деревни, на окраине которой стояли вражеские танки. Никакой артподготовки не было, и я не знаю, была ли в этот момент у дивизии хоть какая-то артиллерия; не было даже ротных минометов и сорокапяток. Нас прямо так, с винтовками, повели в наступление через поле на эти танки. Немного времени пришлось мне наступать. Сначала немцы стреляли лишь из винтовок, но затем начался минометный обстрел. Я было спрятался за камень, а стрелять не мог, так как затвор винтовки был открыт, и патронник забился землей. И тут как будто молотом меня ударило в бедро, я даже несколько раз перевернулся. Санитары сделали мне перевязку и отправили в тыл (понятие это для нас уже стало условным). А деревню тогда взять так и не удалось.

На следующий день нас, раненых, погрузили в кузов трехтонки. Машина проехала немного, до клюквенного болота у станции Молосковицы, и остановилась. Мы оказались в окружении.

Вначале к раненым приставили по 3 солдат, которые по очереди носили нас на плечах, а потом все разбежались. Осколочная рана у меня на правом бедре была большая и рваная, но кость уцелела, поэтому мне ничего не оставалось делать, как передвигаться самому, с трудом и болью.

Через 2 недели нас, группу раненых, оставили на берегу речки (вроде бы это была Вруда), с нами остался и старшина-ротный политрук. Из еды было лишь полмешка картошки. На второй день политрук нас покинул, сказав, уходя, чтобы мы ждали, он передаст, чтобы за нами прислали самолет.

Так, голодные, мы ждали несколько дней. Потом мы втроем с командиром взвода решили разведать, где мы. Только высунулись из кустов, а там в окопах немцы. Они открыли огонь, а затем скомандовали «Руки вверх!» («Хенде хох!»). Оказалось, что мы были рядом с деревней, в 15 километрах от моей родины. После этого нас погнали в поселок. Я боялся, так как нас предупреждали, что немцы раненых расстреливают, поэтому я старался меньше хромать. Нас поместили в гумне, куда женщины принесли молоко с хлебом и студень. Затем нас погрузили в кузов небольшого бронетранспортера и привезли в пункт сбора пленных, в бывшую финскую церковь. В ней до этого был овощной склад, и голодные пленные набросились на красную свеклу и стали есть ее сырой. Нас обыскали, сняли ремни. У кого при обыске в карманах находили патроны - били. К вечеру накормили гороховым супом. На второй день пригнали крытые машины, погрузили нас в них и повезли неизвестно куда. Дорога разбита, машину кидает по ухабам. Я сидеть не мог и всю дорогу простоял на коленях, уцепившись руками за борт. Нас привезли в какой-то населенный пункт на реке Луга, там здоровых загнали в лесопилку, а нескольких раненых, в том числе и меня, - в сторожевую будку, предварительно перевязав.

На следующий день нас снова погрузили в машины и привезли на станцию, где-то в районе города Луга, погрузили в битком набитые теплушки и повезли на запад. Немцы дали нам по полбуханки хлеба, а крестьяне кинули капусту. От такого рациона у некоторых начался понос, а в вагоне народу было столько, что даже сесть негде. Поэтому нужду пришлось справлять в оконца.

В городе Двинске (Даугавпилс) нас выгрузили, построили, и в сопровождении немцев с собаками перегнали на другой вокзал. Там нас поместили в открытые платформы, в которых еще были остатки угля, и повезли в город Вильнюс, в лагерь военнопленных. В лагере наш врач, офицер, отобрал раненых и направил нас в госпиталь для военнопленных. Это был сентябрь 1941 года.

План части лагеря с госпиталем для военных.

Госпиталь для военнопленных находился в центральной части Вильнюса, в 100-150 м от Зеленого моста. Он был размещен в бывших казармах литовских кавалеристов, это три одноэтажных деревянных здания с прилегающими тремя сараями. В одном блоке размещалась немецко-литовская охрана,в другом санчасть и столовая, а в третьем раненые. Офицеры жили отдельно. В помещениях стояли деревянные топчаны, на которых мы спали. Первое время ни матрасов, ни одеял не было. Хорошо, у меня была фуфайка. Первый месяц я больше лежал на этой фуфайке на животе, другое положение причиняло боль.

Рацион был следующий: утром - кипяток и 200 грамм хлеба, в обед - консервная банка мутной и жидкой баланды, ужин - кипяток. Дважды в день нас выстраивали перед блоком охраны и делали поверку. Перевязки делали регулярно, гражданские медсестры.

Лагерь был окружен деревянным забором, поверху была натянута колючая проволока. В дальнейшем внутри лагеря дополнительно установили забор из колючей проволоки, для чего были задействованы рабочие - поляки. Через этих рабочих раненые офицеры, у кого были деньги (оккупационные марки, злотые, рубли - шло все), покупали продукты. У меня денег, естественно, не было, но были яловые сапоги, которые я продал поляку за буханку хлеба и полкило сала. Это мне очень помогло.

Ворота внутреннего забора еще не закрывались. За ними было несколько сараев (бывших конюшен, в 1970-х годах они еще были там) и плац, где немцы время от времени проводили занятия по строевой подготовке. Для уборки плаца из города пригоняли евреев, немцы относились к ним очень плохо и часто избивали. Через эти ворота каждый день выносили зеленый ящик с нарисованным на нем красным крестом, наполненный грязными бинтами, и сжигали их на костре. Это давало возможность выйти через эти ворота, как бы для помощи в сжигании мусора (если немец, который стоит у центральных ворот, не заметит). Как только мусор собирались выносить на сжигание, можно было быстро собрать около бараков какие-нибудь щепки и пристроиться к выносящим. Если немец спросит: “Wohin gehst du?” - можно было показать ему эти щепки, что прибавляло шансов пройти за внутреннюю ограду. После этого можно было пройти за сараями до угла забора. На углу колючую проволоку, которая была натянута как бы срезав угол, мы приподняли по диагонали, с тем, чтобы можно было высунуть голову. Таким образом можно было, будучи практически невидимым со стороны лагеря, просить у прохожих что-нибудь поесть. Это иногда удавалось, правда, занятие было рискованное - можно было получить удар прикладом. Таким образом я немного подкармливался. Тем же, кто боялся и не рисковал, грозила смерть от истощения.

Иногда случались и другие оказии. Однажды к воротам лагеря подошел немец. Для выполнения каких-то работ в городе ему требовалось двое пленных. Я вызвался. Оказалось, что надо было грузить матрасы. Конечно, мы заодно не упустили случая и попросить хлеба.

Начался ноябрь 1941 года. Шли затяжные дожди. В это время мы с приятелем (у него была перебита рука, только что сняли шину - «самолет») решили бежать из госпиталя. Один раз, когда мы канючили у прохожих еду, с той стороны забора к нам подошел русский парень и сказал: «Давайте, уходите!» Я, недолго думая, перелез через забор и оказался на воле. Парень отвел меня за один из ближайших домов, и пошел за приятелем. Я долго стоял и ждал, но, видимо, что-то случилось, или он не смог перелезть через забор из-за сломанной руки, или помешала охрана… В конце концов я зашел в соседний дом. Поляки, увидев меня, перепугались, говорят «Не разумеем вас». Тогда женщина отвела меня в дом неподалеку, где жили русские. Хозяйка накормила меня блинами с салом, дала мне старые гражданские брюки и кепку. Я расспросил ее, как выйти из города, и поковылял. Надо было уточнить дорогу. Навстречу мне шел мужчина. Я остановил его под предлогом прикурить (говорить я тогда мог только по-русски) и поинтересовался, как мне лучше покинуть Вильнюс. Он рассказал мне. Через пару километров я вышел на берег реки Вилии (Нерис), пройдя вверх по течению, зашел на хутор, где хозяин согласился перевезти меня на другой берег. Он был очень крутой, я поднялся с большим трудом, и у меня разболелась раненая нога. Вдоль этого берега шло шоссе, но я направился не по нему, а параллельно по лесу, и шел так километров пять, пока не вышел в деревню Реша, а по-польски Жеша. (Позднее, кстати, я узнал, что там был немецкий гарнизон, охрана находившегося там бумажного завода). В деревне я выбрал домик победнее и зашел в него. Пожилая хозяйка накормила меня шпиком с хлебом и напоила кофе. Начало темнеть, пошел дождик. Мне надо было идти дальше. Иду и думаю, что же делать? Через два километра вышел я в деревню Крижаки, зашел в крайний дом. В нем жили поляки, семья Юзефа Савлевича, большая, бедная, но, как оказалось, добрая. Меня накормили картошкой и свекольником, хозяин угостил меня самосадом и оставил переночевать. На следующий день в хате собралось много соседей, которые расспрашивали меня, откуда я и как я тут очутился. В дальнейшем я так и остался в этой доброй польской деревне с замечательными людьми.

Шел ноябрь 1941 года, мне как раз 19 ноября исполнилось 17 лет.

Вскоре у меня появилась проблема с лечением раны, так как она загноилась, а перевязать ее было нечем. Бабушка принесла бутылку марганцовки, кусок тряпки и часть старого ватного одеяла. Намочу тряпку марганцовкой, надергаю ваты из одеяла, и все это приложу к ране, а потом запеленаю бинтом, который служил мне семь месяцев.

Постепенно я начал отходить, стал приобретать человеческий вид, начал бриться, стал привыкать к польскому языку, что было не очень сложно, так как он похож на русский. В гумне для меня была сделана нора, обложенная снопами. Если в деревне появлялись немцы или литовская полиция, мне сразу сообщали об этом, и я прятался в эту нору.

Один раз был такой случай: я пошел с ведром за водой на колодец, набираю воду, и тут подъезжают к колодцу сани с полицейскими, останавливаются, и один из них спрашивает у меня, где живет староста (Солтыс). Я еще не знал польского языка, что делать? Хорошо, староста жил недалеко, и я рукой показал его дом, а сам быстро доковылял до гумна и спрятался в свою нору. Но полицейские, как оказалось, приезжали не для того, чтобы разыскивать меня. Кстати, на краю деревни жил полицейский, литовец-лесничий, при оружии. Он иногда приходил к моему хозяину, и тогда поначалу мне приходилось прятаться на печке за трубой, пока он не уйдет. Но впоследствии мы с ним стали друзьями.

За зиму я освоил польский язык и их обычаи (например, здороваясь, целовать руку женщине, что было для меня очень необычно; или католические приветствия). В это время я помогал хозяину по работе, научился молотить цепом, резать сечку и т.д. Вообще местные приемы сельскохозяйственных работ отличались от знакомых мне по родным деревням Волосовского района.

В июне 1942 года у меня рана практически зажила, я уже обходился без бинта. Надо было думать, что делать дальше, уже неудобно было кушать хозяйский хлеб.

Хозяин хутора, находившегося недалеко от деревни, польский немец, пригласил меня к себе работать на земле. Пахать я еще не умел, а вот боронить мог. Я у него проработал две недели, а дальше не смог, так как у меня распухла раненая нога, и поэтому я покинул его. После этого я устроился к польке-вдове. Она хорошо меня кормила. Но я у нее прожил недолго. Она сказала, что не может меня держать, так как немцы, если узнают, сожгут ее хату. После этого я вернулся снова в Крижаки. Ходил по домам (которых в деревне было всего 10). В каждом доме что-нибудь делал, за это меня кормили. Еще я иногда играл на мандолине на деревенских праздниках. Ночевал я обычно в сарае на сене.

У меня в Крижаках было много хороших друзей-поляков, которые мне помогали. Но потом я еще работал и жил в нескольких местах.

В 1943 году в этом районе появились еще бывшие военные: лейтенант Анатолий, бежави из плена, и Павел, тоже бывший пленный. Мы начали думать, как нам попасть в партизаны. В нашей округе их не было, и мы попытались вслепую найти их. Двинулись в сторону Белоруссии (это был конец августа - начало сентября). Пока была бывшая польская территория, было легче с питанием, а в Литве народ не очень любезен и мог донести полиции. Пришлось нам вернуться назад. Лейтенант ушел в Вильнюс и сказал, что сообщит о себе; и через месяц от него за нами пришла женщина-связная. Как оказалось, лейтенант был уже в партизанах в Рудненской пуще, это километров сорок от Вильнюса.

В один из последних дней ноября, рано утром мы втроем, то есть связная и нас двое, пошли на пристань на реке Вилия. Там ходил пароходик до города, а в такую рань немцы еще не проверяли документы пассажиров. Пароходик нас привез в Вильнюс, на пристань около Зеленого моста. На пристани нас встречала еще одна женщина, и они вместе привели нас в домик на кладбище. Там мы пробыли до утра.

На следующий день, еще затемно, и женщины нас цепочкой, друг за другом, вывели из города. Мероприятие было очень рискованным - шел комендантский час, по городу ходили патрули, но нам повезло. Далее вышли на шоссе, остановили грузовик, в котором ехало несколько полицейских, заплатили по 200 марок, и он привез нас в Яшуны, километрах в 20-25 от Вильнюса. А там был гарнизон, кругом немцы, полицейские. Женщина говорит: «Спокойно идем цепочкой». Населенный пункт оказался небольшой, и мы удачно его миновали. Недалеко от Яшун в деревне у женщин была связная, и мы зашли в ее дом. Хозяйка запрягла лошадь, и они поехали, а мы на расстоянии шли сзади. Нам надо было пересечь железную дорогу. Женщины зашли в будку, где тоже был связной, и помахали нам, чтобы мы поскорей проходили. За железной дорогой мы сели в сани и поехали дальше, через несколько километров оказавшись в польской деревне Салки, где нас ожидал партизан из отряда им. Багратиона. Только мы расположились посушиться, как с другого конца деревни вошла группа немцев. Мы быстро ушли в лес, благо он был рядом.

Пройдя три километра, мы вышли в деревеньку Гута, стоявшую прямо посреди леса. Недалеко от нее был оборудован партизанский лагерь, в этот отряд мы и влились. Он базировался на возвышенности, где партизаны, около 80 человек, жили в землянках, рядом с речкой. Вооружен отряд был плохо, в основном трофейным оружием, и тем, что конфисковали у местного населения (советские винтовки, брошенные при отступлении и затем найденные в лесу, или выданные немцами для самообороны). Было еще две гранаты, вроде немецкие, кстати, при попытке использования одна из них не взорвалась. Связи с Москвой еще не было. Питались в основном за счет местного населения, или трофейными продуктами, которые иногда удавалось захватить при проведении засад. Продукты эти заготавливали километров за 20 от лагеря у богатых литовцев. При этом в одиночку появляться в литовских деревнях и на хуторах было опасно - стреляли. Одна из литовских деревень была недалеко от лагеря, мы иногда ходили туда в баню, группой человек в десять - половина моется, а вторая половина охраняет, потом менялись.

Отряд им. Багратиона возглавлял Василий Васильевич Савченко, молодой, смелый и красивый белорус. Он пришел в Рудненскую пущу с четырьмя партизанами для организации там отряда. Постепенно в него вливались новые люди, в основном из бывших военнопленных. Кроме нашего отряда, в Рудненской пуще базировался партизанский отряд Юргиса, но об их операциях мне ничего не известно.

В конце 1943 - начале 1944 года в наше расположение самолетами были десантированы офицеры Красной Армии и грузы с оружием, боеприпасами и взрывчаткой, а также сапогами, причем в лесу искать эти грузы было довольно сложно, и нашли мы не все. Два капитана-десантника, сброшенные вместе с группой солдат и офицеров, разделили отряд (93 человека) на две части. Одна часть - 45 партизан - осталась в Рудненской пуще на месте, а вторая часть, из них половина - десантники, забрав 7 парашютов грузов, ушла в Русскую пущу, километрах в ста от нас. Я остался в первой группе. А Савченко с ребятами, с которыми он пришел в свое время в Рудненскую пущу, ушел в Белоруссию, в штаб бригады им. Ворошилова. Он считал, что десантники не имели права отобрать у него отряд, так как он его создавал. Я считаю, что эти два капитана были десантированы с целью создать два партизанских отряда, но решили просто поделить наш отряд пополам.

Десантники обосновались на возвышенности среди болота, вырыли землянки, устроили штаб, радиоточку, где сидели особисты. Отсюда руководили нашей группой, которая была разделена на две подгруппы, занимавшимися в основном охотой за немецкими штабными машинами; и двумя диверсионными точками, которые спускали под откос поезда, счет их успешных операций шел на десятки. К штабу через болото вела гать длиной около 700 метров. На болоте недалеко от штаба также расстреливали пленных после допроса и провинившихся. Вообще дисциплина в отряде была поверхностная, но наказание за трусость, предательство и т.д. было одно - расстрел.

В лесу недалеко от штаба располагался лагерь польских евреев, бежавших сюда из окрестных поселков. Они жили в бараке с печкой, сделанной из железной бочки, целыми семьями. Мы снабжали их трофейным оружием, хотя немцы пока еще не занимались прочесыванием лесов, но вообще евреи были очень запуганы.

Наша группа делала засады на шоссейных дорогах Вильнюс - Каунас, Вильнюс - Лида. Одна подгруппа уходила в задание на шоссе, вторая отдыхала; мы возвращались - они уходили. Уходили обычно ночью, с тем, чтобы прибыть на шоссе к утру. Ночью машины не ходили.

Около шоссейных дорог лес был спилен на 20 метров, потом на 20 метров очищен от кустов и веток (но там еще лежали кучи несожженого хвороста, за которыми можно было прятаться), потом снова 10-метровая просека, поэтому вплотную подойти к шоссе было невозможно. Поэтому мы делали так: с двух сторон от группы, метров за пятьсот, высылали дозоры по одному человеку. Дозор выстрелом сообщал о приближении машины. В это время группа броском приближалась к дороге, залегала и открывала огонь.

Первое время легковые машины двигались без прикрытия, и их легко было уничтожить и забрать документы, почту и все прочее. Помнится, перед самым новым 1944 годом мы подбили легковую машину с немецкими офицерами, которая, как оказалось, везла рождественские подарки. Но из нее успел выскочить немецкий гауптман с ручным пулеметом типа МГ-34, засел в канаве с противоположной стороны дороги, и не давал нам приблизиться к машине. Тогда, улучив момент, человек из нашего отряда (такой Григорий, армянин) с пулеметом Дегтярева перебежал дорогу, открыл огонь по немцу с фланга и ранил его. Пулемет гауптмана мы забрали, он оказался очень хорошей машинкой; пытались доставить в штаб и самого гауптмана, но он потерял сознание, и через некоторое время командир приказал мне застрелить его…

В дальнейшем немцы стали легковые машины сопровождать грузовиками и бронетранспортерами. Такие колонны мы пропускали, ожидая, когда они успокоятся и снова начнут ходить без сопровождения.

В дальнейшем мы стали уничтожать и грузовики с немецкими солдатами. Один раз был такой случай. Лежим в засаде, и в какой-то момент слышим предупредительный выстрел, мы выбегаем к дороге и залегаем в кювете. Приближается грузовик, крытый брезентом. Открываем огонь, немцы не оказывают действенного сопротивления, уцелевшие разбегаются. Не успели мы покончить с этой машиной, как подходит вторая и начинает разворачиваться. Часть врагов залегла в кювете и открыла по нам огонь. Тогда двое ребят с пулеметом зашли к ним с фланга, и в результате перебили большую часть немцев, остальные удрали. В этом бою тяжело ранило нашего командира - он получил в спину семь пуль из автомата. Он был большой, тяжелый, поэтому для его транспортировки была нужна повозка. Двое ребят побежали на ближайший хутор и пригнали сани, запряженные парой лошадей. Мы быстро собрали трофеи, сосчитали убитых немцв(их оказалось 38), и дали тягу. Нам необходимо было пересечь железную дорогу. Обычно мы ходили пешком по целине, но сейчас у нас была повозка, поэтому нам пришлось пытаться прорваться через охраняемый переезд. Получилось все очень здорово, мы проскочили под прикрытием огня из пулеметов, немцы не успели очухаться. Правда, командир наш через пять дней умер. Похоронили мы его рядом с лагерем на берегу речки.

Но нам не всегда везло. Обычно в рейды мы брали проводников из местного польского населения, заходя ночью в их хаты, зимой - в плащ-накидках из парашютного шелка. Меня регулярно задействовали в таких операциях, во-первых, поначалу для проверки, а во-вторых, потому что я говорил по-польски, мне даже сначала не верили, что я не местный. Проводники же были необходимы, потому что местность не соответствовала старой карте (например, во многих местах был вырублен лес). После того, как приходили к шоссе, проводников мы отпускали.

Так вот, был однажды такой опасный и неприятный случай. Иногда машина проскакивала через наш огонь и уходила, поэтому командир решил с обеих сторон от расположения основной группы разместить по партизану с гранатами. В тот раз такая роль выпала мне.

Лежу я за елками и думаю, что надо бы мне поближе подобраться к шоссе, а то в случае чего не успею бросить гранату. И вдруг слышу, как кто-то кашляет. Оглядываюсь, - с фланга по просеке идет цепь немцев, буквально в 15 метрах от меня, но меня не замечают. А по шоссе медленно шли машины, в которых сидели пехотинцы. Я вскочил - и бежать к группе, немцы как-то опешили и не сразу начали стрелять, но затем открыли шквальный огонь. Мы, отстреливаясь, стали отходить, при этом у нас никого даже не ранило. Немцы, по-видимому, стреляли разрывными пулями, которые в лесу задевали за ветки и взрывались, не долетая до цели.

Потом мы выяснили, что проводник сообщил немцам о засаде. После этого случая мы не отпускали проводников до конца операции.

Операции срывались и по многим другим причинам. Например, был случай, когда мы установили мину на дороге, и протянули поперек нее веревку, привязанную к чеке. Но на дороге появился мужик на телеге, шнур намотался на колесо, мина сработала и разнесла телегу, странно, как этот мужик остался при взрыве цел. Еще один раз по дороге мимо нас проезжали сани с двумя полицейскими. (Полицейских можно было легко отличить от немцев, они носили зеленоватые шинели, сапоги, и кепку с кокардой - лошадь, стоящая на задних ногах. У меня такая кепка была в плену, кто-то дал ее после того, как у меня в бане пропала пилотка.) Командиром нашей группы тогда был партизан по имени Петр, на задании он был в немецкой офицерской форме. Увидев сани, он вышел на дорогу и по-немецки приказал полицейским остановиться. Таким образом их взяли в плен, и повели в лагерь. По дороге одному из них удалось удрать, несмотря на наш огонь ему вслед; а второго довели до штаба, где допросили, а затем расстреляли. Еще как-то раз проезжавший мимо нас грузовик остановился, из него вышел немец и пошел в нашу сторону. Кто-то из наших крикнул ему “Halt!” (Стой!), в результате его удалось догнать, мы привели его в штаб, где его также допросили и расстреляли. Тем не менее операция из-за этого сорвалась.

Однажды еще мы устроили засаду на полицейских, заняв позицию у сарая у самой дороги, но так их и не дождались. Тогда мы направились в ближайшую деревню, отряд залег на опушке леса, а двое пошли на разведку. Через некоторое время мы видим, что разведчики возвращаются через поле, а из деревни выходит группа вооруженных полицейских - посмотреть, кто это тут ходит, но огонь не открывают. Мы дождались разведчиков и стали отходить вбок, а полицейские начали стрелять по тому месту, где мы только что были.

Бывало и так, что операции срывались по вине некоторых партизан. Однажды нам сообщили, что в поселок Гмина на совещание приедет бургомистр, и нам надо устроить на него засаду. Мы, как обычно, расположились на краю леса и ждали выстрела, сигнализирующего о приближении машины. И когда он прозвучал и мы бросились к шоссе, машина проскочила мимо нас прежде, чем мы добежали до кювета. Оказалось, что человек, который должен был находиться в 500 метрах от основной группы и сигнализировать о прохождении автомобиля, вместо этого залег очень близко от нас, поэтому времени среагировать на сигнал и уничтожить машину нам не осталось. По возвращению в лагерь нас построили, и как только прочитали приговор, один из особистов, стоявших сзади строя, выстрелом в затылок застрелил провинившегося.

В какой-то момент к отряду присоединились 2 человека, бежавших из плена, татарин и русский. В то время у нас как раз сорвалось две операции подряд. И вот новеньких поставили в сигнальный дозор на фланг. Мы в основной группе, слышим звук мотора приближающегося автомобиля. Вдруг он остановился, и через некоторое время по нам открыли огонь. Мы быстро ушли. Вернувшийся татарин рассказал, что его компаньон, увидев приближающуюся машину, вышел на шоссе и сообщил остановившимся немцам, что впереди засада. Через несколько дней в лагере я занимался своими делами, и вдруг увидел, как рыжий особист ведет к болоту раздетого татарина, который все это время сидел под арестом. Потом с той стороны раздались выстрелы, и я решил, что его расстреляли. Тем не менее через несколько минут они оба вернулись обратно. Оказалось, что особисты решили только инсценировать расстрел татарина. Потом он воевал в составе нашего отряда не хуже других.

Иногда, если заранее спланированная операция срывалась, то мы переключались на решение другой задачи. Еще в самом начале моего участия в партизанском отряде была такая история. Нам надо было освободить военнопленных из лагеря, находившегося в 30 км от нашей базы. Для выполнения этой задачи из отряда отобрали группу в 45-50 человек (то есть примерно половину), сделано это было для того, чтобы все партизаны в группе были вооружены, с оружием тогда у нас еще были проблемы. Также взяли с собой все имеющиеся в отряде гранаты - 2 штуки.

Когда мы подошли к лагерю и разведчики изучили обстановку, оказалось, что охрана была недавно усилена, и штурмовать стало бесполезно. Тогда мы решили заготовить провизию, благо в этой местности партизан не было, и литовцы жили не бедно. Разделились на три группы, и каждая из них пошла к своему отдельно стоящему хутору. Моей группой командовал Володя, начальник разведки нашего отряда, пришедший еще вместе с Савченко из Белоруссии. Когда он подошел к дому и постучал, в ответ начали стрелять прямо сквозь дверь. Брошенная в ответ в дом граната не взорвалась. Единственным действенным способом заставить хозяев прекратить сопротивление остался поджог. В ответ по нам открыли огонь с чердака. Когда дом загорелся, из окна выскочил сын хозяина, который и отстреливался, и убежал в лес. Из дома выбежала пожилая женщина, а потом и сам хозяин, которого кто-то из наших застрелил. У меня тогда была неудобная польская деревенская обувь, и я заскочил в горящий дом, поискать что-либо на замену. На печи удалось обнаружить хромовые сапоги, в которые я тут же и переобулся. В хлеве зарезали и поделили свинью, там же было около 20 коров, из которых мы выгнали пять, и направились к пункту сбора у перекрестка. По дороге заметили зарево со стороны второго хутора - значит, и его хозяин не пожелал отдать часть добра, на третьем же все обошлось без стрельбы и поджогов. Подходим к лесу - а оттуда по нам стреляют из винтовок, по-видимому, местные мужики. Савченко, не сходя с саней, дал из автомата несколько очередей в сторону леса, и они сразу же разбежались. Идем, гоним коров дальше. Через несколько километров при пересечении шоссе впереди опять была обнаружена засада из местных жителей, вооруженных теперь уже автоматическим оружием, которая, впрочем, опять была рассеяна после короткого боя. После этого коров пригнали в лагерь уже без новых препятствий,зрезали, и туши развесили на морозе на деревьях вокруг лагеря, около них каждый день жгли костер, так что звери из леса боялись приблизиться к мясу. На ночь костер тушили, чтобы не демаскировал, но он все равно продолжал слегка дымить.

По возвращению с задания мы отдыхали в нашем лагере, в землянках и у костра, благо там еще до войны были кем-то заготовлены и сложены в штабеля метровые дрова. В лагере было 2 землянки для рядовых, землянка для командного состава, и землянка для радистки (не помню точно, может, там же жили и женщины-поварихи, о которых речь пойдет дальше). Землянки строились так: на сухом месте выкапывалась яма, в ней ставился сруб в несколько венцов. Затем посередине прокапывался проход вдоль всей землянки, таким образом по обеим сторонам от прохода получались земляные лежаки-нары, покрытые настилом из тонких бревен и заделанные хвойными ветками. Напротив входа делалось небольшое окошечко. Внутри ставилась кирпичная печь, но она не прогревала землянку, и зимой было холодно, тем более что одеты мы в основном были не очень хорошо. Я сам сначала ходил в гражданской одежде, в которой ушел в партизаны. Когда брюки сносились, местный портной, впрочем, не очень хорошо владевший этим мастерством, перешил прихваченное откуда-то во время одной из операций пальто на брюки, а потом сшил и новые, из льняного домотканого полотна, крашеного очень нестойкой краской, так что в начале весны, после того, как промокнешь в лесу и в лагере снимешь брюки на просушку, ноги под ними оказываются того же цвета, что и ткань. Потом мне досталась форма полицейского, черная с серыми обшлагами и серым воротником. В качестве головного убора я использовал самодельную темно-синюю пилотку с самодельной звездочкой. Вообще явной советской символики почти ни у кого не было, лишь у некоторых самодельные, вырезанные из консервных банок звездочки. Многие даже ходили в трофейных немецких кителях. С обувью тоже были проблемы. У меня сначала были клумпи - польские ботинки с деревянной подошвой, которые мне сделал сапожник в Крижаках. Они оказались не очень удобными - к негнущейся подошве прилипает земля, ноги мокнут. На смену им я на хуторе раздобыл хромовые сапоги, сразу надел их, а клумпи выбросил. Однако по пути в лагерь я так натер ноги, что было большой удачей вскоре сменять эти хромовые сапоги на кирзовые. Сброшенные к нам десантники также ходили в гражданской одежде, но лучшего качества - зимние бобриковые полупальто с меховым воротником, шапка, брюки, сапоги, автомат, пистолет в большой деревянной кобуре (вроде бы Маузер), и дополнительно маленький пистолетик.

Из бытовых сторон нашей жизни достойна упоминания и кухня. Сама она в лагере была на улице под навесом. Питались в основном супом с мясом, а хлеб пекли в деревне. Готовили на кухне две женщины: одна пожилая, другая - молодая девушка. С ними была связана такая история.

Однажды зимой мы поздно вечером шли на задание. Когда мы были на подходе к одной из деревень, нам навстречу вышло несколько жителей, которые сообщили нам, что какая-то группа вооруженных людей, человек пятнадцать, вроде как партизан, расположилась в деревне, захватила находившихся там двух партизан с другой группы, и при приближении нас быстро удалились. А незадолго до этого через деревню проходило два человека из нашего отряда, один из которых был родом из этого района, а другой - из пленных, из Орловской области. Этих двоих, шедших в родную деревню местного парня, они пропустили. Но, по-видимому, те двое сообщили людям из подозрительной группы, куда они направляются, так как, уходя от нас, они направились в родную деревню местного парня, ворвались в его дом и устроили там перестрелку, в результате чего местный был убит, а орловский ранен в руку и ногу, и его потом привезли к нам знакомые убитого.

А летом в расположение отряда пришли четыре парня и девушка и заявили, что хотят примкнуть к нам. Они с нами ходили на задания, воевали, пока однажды орловский не узнал одного из них, который, как оказалось, стрелял в него в той зимней перестрелке в деревенском доме. Их быстро арестовали, и на допросах выяснили, что это власовцы, задействованные в контрпартизанских действиях, и женщины-повара тоже из их компании. В их задачу входило внедрение в две диверсионные группы отряда, которые занимались подрывами вражеских эшелонов, с целью отравить партизан.

В феврале 1944 года В.В. Савченко вернулся из Западной Белоруссии, из Белорусского штаба партизанского движения с документами на восстановление своего отряда. Из 90 человек он набрал только 17, так как часть партизан погибла, а часть ушла в Русскую Пущу. Костяк нового отряда Савченко составили те, с которыми он пришел в эти места - начальник разведки белорус Володя лет двадцати трех, начальник штаба отряда лет тридцати, еще несколько молодых ребят, и его жена Наташа. А ушедшие в Русскую Пущу после некоторого количества удачных операций по организации засад и подрыву поездов потеряли половину группы, и не от немцев, а от польских легионеров. (Армия Крайова, тоже нечто вроде партизанских отрядов, также носивших гражданскую одежду и воевавших как с немцами, так и с советскими партизанами, поддерживавшиеся бежавшим в Англию польским правительством.) Получилось это так. Партизаны договорились через ксендза встретиться с легионерами. Ребята выехали на встречу на двух подводах, поляки подпустили их поближе и перекрестным огнем расстреляли в упор. Погибло 10 десантников, одному удалось убежать, причем настолько поспешно, что он потерял диск от своего ППШ; а еще одного поляки взяли в плен, и он выдал им склад, где была спрятана взрывчатка, боеприпасы и запасное оружие. Легионеры потом его отпустили, но потом наши случайно встретили его, арестовали и расстреляли. Таким образом, у тех, кто выжил в Русской Пуще, не осталось ни патронов, ни взрывчатки, ничего, а наши самолеты в их район грузы для партизан не сбрасывали.

Поэтому два человека из того отряда (Капустин и Борис) были откомандированы к нам в качестве связных. Пришли они 23 февраля, когда мы на хуторе в километре от лагеря отмечали день Красной Армии, причем в этом участвовали и бойцы партизанского отряда имени Александра Невского. Этим двоим, пришедшим из Русской Пущи, Савченко предложил войти в наш отряд, но они не согласились, сказали, что только пришли на связь. Тогда Савченко приказал посадить их в баню (они при этом решили, что если они не войдут в наш отряд, то их расстреляют), а меня поставил охранять их. На улице было холодно, и я зашел в баню погреться. Они говорят мне: «Мишка, дай закурить!» (у нас было немного махорки). Я полез за куревом, и тут один из них выхватил у меня карабин и отобрал патроны. «Решили мы возвращаться к своим. Пойдешь с нами?» - «Нет!» Тогда они закрыли меня в бане и собрались уходить. Я подумал, что за это Савченко меня расстреляет, и закричал им: «Я пойду с вами!» Тогда меня выпустили, и мы пошли по ночному лесу. Отошли немного, и тут я передумал: «Нет, не пойду с вами, куда втроем с одним карабином идти сто километров!» - «Ну, тогда иди назад, только шуму пока не поднимай, дай отойти». И вот я вернулся к Савченко и доложил ему о произошедшем. Он выматерился, пообещал расстрелять меня и для начала надвинул мне на нос мою польскую кепку. Но комиссар отряда имени Александра Невского шепнул мне, чтобы я не боялся.

Утром Савченко сказал мне: «Мишка, подойди!»- налил стакан самогона и продолжил - «Не переживай, они не к немцам, к своим ушли». Мне выдали новую винтовку взамен карабина.

В том же феврале 1944 года в пущу стали прибывать власовские соединения, чтобы уничтожать партизан. Мы, 17 человек во главе с Савченко, решили покинуть Рудненскую пущ перебраться в Западную Белоруссию. Вышли мы вечером 24 февраля. Нам удалось удачно проскочить выставленное власовцами оцепление (высланная вперед разведка услышала разговор сидящих в засаде у железной дороги врагов, и мы ушли в другом месте) и двинуться в выбранном направлении. Шли мы ночами, для этого брали из местных в проводники мужика с лошадью, а днем занимали пару хуторов - на одном останавливалось человек 7-8, на другом - 9-10, выставляли дозоры и отдыхали. Без дозоров было не обойтись - в этих местах было много польских легионеров.

На четвертый день пути мы перед рассветом расположились в двух домах. Я, помню, отстоял на посту около гумна и лег спать на полу не раздеваясь. Вдруг слышу стрельбу и беготню по хате. Оказалось, что дом, где мы ночевали, окружили поляки. Мы в кухне выбили раму и выскочили на улицу. Всего нас в этой хате было 7 человек, вместе с командиром и его женой Наташей; но мы трое - я, начальник штаба и партизан Володя - отбились от других, перебежали небольшой сосняк, а за ним открылось голое поле шириной метров триста, за которым начинался лес. Туда мы и побежали, под огнем стоявшей слева большой группы легионеров. Добраться до туда нам удалось без особых потерь - Володе пуля попала в пятку и оторвала каблук, мне расщепило ложе карабина и продырявило полушубок-кожух. Так мы и сидели в лесу в ожидании ночи. Когда наконец стемнело, мы зашли в хату неподалеку, но хозяйка сказала нам уходить быстрее, так как сейчас на постой придут легионеры, которых в этом районе, наверное, тысячи. Пришлось нам взять проводника, и всю ночь мы двигались по известному ему маршруту. На рассвете заняли маленький домик, где жили мать с дочкой, очень бедные, но тем не менее хозяйка наварила ним картошки. Мы поели и легли отдыхать на печке, а вечером зашли в соседний дом и попросили хозяина отвести нас до нужного нам пункта. Мы пересекли железную дорогу, и дальше уже было поспокойнее, так как в этом районе легионеры не действовали. Через день встретились с остальными. Как оказалось, потеряли мы тогда пулеметчика с ручным пулеметом и медсестру Катюшу.

В Западной Белоруссии мы расположились в деревне Мядельского района, в хате, с комфортом. Спали на полу на соломе. Глубже в лесу базировался штаб бригады имени Ворошилова. Еще дальше, куда-то в сторону деревни Слобода, располагалось озеро, куда прилетал самолет за ранеными, которым требовалась эвакуация в тыл. Деревня наша была расположена на берегу озера Мястро, на другой стороне которого располагался райцентр Мядель, а слева было огромное озеро Нарочь. Озера соединялись короткой протокой, длиной, наверное, метров 20. По северному берегу озер шло шоссе из поселка Нарочь в городок Мядель. От шоссе через протоку в сторону нашей деревни отходила дорога, и в месте ее пересечения с протокой постоянно стоял партизанский пост. На противоположном берегу озера Мястро, в районном центре, был немецкий гарнизон. По прямой до него было километра три-четыре, и немцы время от времени обстреливали нас из минометов.

В Белоруссии мы устраивали засады на полицейских и немцев, а также участвовали в «рельсовой войне». На рассвете партизанская бригада им. Ворошилова в полном составе выходила на железку, каждому партизану надо было взорвать по 5 рельсов, таким образом достигалось уничтожение полотна на длину в несколько километров. Для подрыва было выдано по 5 толовых шашек, в специальное гнездо в которых вставляли запал, в запал - бикфордов шнур со скоростью горения 1 сантиметр в секунду, и к нему еще привязывали пеньковый шнур, который горел не так быстро, как бикфордов, так что при достаточном времени на отход была экономия бикфордова шнура. Толовую шашку вплотную придвигали к рельсу, присыпали песком, поджигали и прятались за насыпь. Не успевали поджечь пеньковый шнур, как немцы открывали шквальный огонь и освещали местность ракетами. Приходилось ползком снова подбираться к полотну железной дороги, проверять качество подрыва и повторно поджигать шнуры у не взорвавшихся зарядов.

При приближении к нам Красной Армии мы блокировали гарнизон в Мяделе (он состоял из порядка 600 немцев, к которым примкнуло примерно столько же полицейских, в основном белорусов), чтобы противник не мог уйти на соединение с основной группой войск; и сдерживали все попытки прорыва как изнутри, так и снаружи. Был даже случай, когда по шоссе со стороны Нароча в Мядель пыталась прорваться колонна грузовиков в сопровождении двух танков, но в районе кладбища колонну атаковали партизаны, один из танков подбили, и прорывавшимся пришлось убираться восвояси. Так что в конце концов весь гарнизон был сдан в плен подошедшим частям Красной Армии, с которой мы соединились в июле, примерно 20 числа.

Нам дали отдохнуть пару недель, правда, за время этого отдыха мы потеряли немало хороших ребят. Происходило это из-за того, что нас задействовали на борьбу с прорывающимися к линии фронта из нашего тыла остатками окруженных немецких группировок. Они ночами двигались на запад, а днем в лесу занимали оборону и ждали, пока стемнеет. Если их обнаруживали, то нас на повозках подгоняли к опушке леса, мы разворачивались в цепь и шли прочесывать лес. Их точного расположения мы не знали, а они подпускали нас близко к своим окопам и открывали шквальный огонь, а потом быстро уходили. Немало немцев было уничтожено в таких операциях, но и своих мы тоже теряли. Был и такой случай: мы ужинали в деревне Слобода. Вдруг на улице взлетела ракета, и мы выскочили наружу. Оказалось, что во ржи было обнаружено около десятка немцев. Часть из них без стрельбы стала сдаваться в плен. Я подхожу к одному немцу, сидящему на корточках, и тычу прикладом автомата ему в спину, он оборачивается и в упор стреляет в меня из парабеллума, но, к счастью, не попадает. Подбежавшие люди забили немца ударами прикладов, остальные сдались в плен без сопротивления.

Прошло две или три недели; молодых ребят из партизанской бригады отобрали и своим ходом отправили в Вильнюс в запасной полк. Оружие оставили из расчета 1 автомат на 5 человек, для самообороны. Шли в Вильнюс мы пешком, но иногда «с партизанской дисциплиной» - если надо подъехать, то заходили в дом и требовали хозяина подвезти на телеге километров на десять.

Прибыли в Вильнюс, а запасной полк, оказывается, уже перебазировался в Каунас, что примерно в ста километрах от Вильнюса. Мы вшестером решили не ждать, пока нас перевезут в Каунас, и решили добираться туда самостоятельно, тогда там можно будет отдохнуть некоторое время, пока не подойдут остальные. Остановили машину со снарядами, идущую к фронту, и доехали почти до места, в десяти километрах от города сошли. Дорога в этом месте шла по берегу Немана; мы зашли на один из прибрежных хуторов и попросили перевезти нас на противоположный берег, разделились на 2 группы по три человека, одни пошли налево, другие - направо, и договорились встретиться здесь же через сутки. Мы зашли в один дом, попросили поесть. Нам дали молока и хлеба, но на просьбы накормить посытнее отвечали, что ничего больше нет. Тогда я сказал, что посмотрю сам, и вскоре нашел окорок в чулане. Поев, мы пошли дальше; в конце концов вышли к какой-то усадьбе, где жили две женщины, и попросились переночевать в сарае. На следующий день прошлись по соседним хуторам, заготовили бидон самогона и шпик, и пошли купаться. Вскоре подошла вторая тройка из нашей группы, они пожаловались на то, что у них нет автомата, и им поэтому не дают самогон. Мы пошли с ними, но по дороге нас нагнала полуторка с солдатами. Из кабины вышел офицер и приказал предъявить документы. Мы предъявили свои справки из Белорусского штаба партизанского движения. Нам приказали забраться в кузов и ехать с ними. Когда я залезал в кузов, у меня солдаты выхватили автомат, тем самым обезоружив нас. В комендатуре нас допросили, предъявили претензии местных жителей, но затем те отказались от своих обвинений, и нас отпустили. При этом у онго из наших отобрали немецкий кинжал, а в диске моего автомата значительно уменьшилось количество патронов, наверное, их взяли солдаты-тыловики. Так закончилось одно из самых опасных моих приключений.

В запасном полку в Каунасе меня спросили, кем я хочу стать, и я выбрал “специальность” пулеметчика, хотя потом в боях в этом иногда раскаивался, можно было выбрать минометное подразделение или артиллерию, менее опасные, чем войска первой линии. Там же мне присвоили звание - младший сержант. Нас обмундировали, выдали ППС, и отправили под Вилкавишкис. Оттуда в августе с остатками полка, в который нас влили, пешим ходом, по ночам, мы двинулись в Польшу, под Люблин. Шли мы двенадцать ночей километров по сорок за ночь, это было очень тяжело.

Я был определен в пулеметную роту 1208 стрелкового полка (362 сд) командиром пулеметного расчета. В роту к тому времени поступили новые станковые пулеметы конструкции Горюнова. Они были с воздушным охлаждением и весили всего 42 кг (пулемет конструкции Максима - около 70 кг). К пулемету прилагался сменный запасной ствол, который по наставлению требовалось менять через 500 выстрелов непрерывной стрельбы.

Расположились мы в лесу, недалеко от Люблина. Стоял сентябрь, было еще тепло. На новом месте мы сразу стали рыть землянки и обустраиваться, а через несколько дней начались теоретические и тактические занятия. Тактические занятия проводились на полях польских крестьян, которые незадолго до этого убрали там урожай картофеля. В Польше на полях растут дикие груши, мы их срывали и ели, - хоть паек был и неплохой, но есть все равно хотелось постоянно. В паек (не на передовой) тогда входило: 800 грамм хлеба (его выдавали ломтями утром, днем и вечером, делили его уже в землянке - один указывал на пайку и спрашивал: «Кому?», а другой, не видя кусок, на который первый указывает, называл фамилию того, кому хлеб достанется), сахар, табак (махорка), кроме того, на завтрак полагался котелок каши на 2-3 человек, в обед - суп, на ужин - чай и опять каша. После занятий возвращались обратно в лагерь, в землянки - ямы в метр глубиной, в которых собирался сруб из бревен, сверху ставилась крыша на стропилах, и все это засыпалось землей. Посередине прокапывался проход, так что там можно было стоять не сгибаясь. По бокам получались земляные нары, застилаемые еловыми ветками. Внутри такой землянки обитал стрелковый взвод или пулеметная рота (6 расчетов по 5 человек) без офицеров, которые жили отдельно. Для обогрева в землянках были небольшие печки. Мы в своей землянке любили посидеть около печки, а впоследствии по очереди пекли в ней картошку, которую доставали на польском поле из буртов (ям для хранения картошки зимой). Время от времени, довольно нечасто, у нас была помывка. Приходила полуторка с котлом, на выбранном месте прямо на землю или на снег клали еловый лапник, расставляли трубы и собирали душ, под которым мы и мылись, то под горячей водой, то под холодной, смотря как работает котел. А вообще баня была нечасто, и для гигиенического контроля время от времени приходил санинструктор и выдавал нам мазь от вшей для втирания в подмышки и пах.

В первое время в полку было довольно много казахов, часть из которых плохо говорила по-русски. Над ними посмеивались, иногда издевались, про них рассказывали анекдоты, передразнивая манеру говорить, они же были тихие и безобидные. Большинство из них выбыло при форсировании Вислы, а позже я и не помню, чтобы вообще хоть кого-нибудь присылали в пополнение. Были в полку также и молдаване, призванные с освобожденных территорий, двое - у нас в роте. Один из них все просил нас не выливать жижу от слабого супчика, а давать ему - собирался заболеть водянкой, чтобы не попасть на передовую. Эту его затею вскоре раскусили, но его уже пришлось отправлять в госпиталь. Второй же оказался в моем расчете и был ранен в апреле 1945 на Одере.

Так продолжалось до декабря 1944 года. Роты полностью укомплектовали, одели в теплые брюки и ватники, выдали валенки и шапки-ушанки и перебросили нас на плацдарм на реке Висле. До перехода Вислы мы некоторое время жили в длинных шалашах из жердей, посередине которых постоянно горели костры, а последнюю ночь провели прямо на снегу, подстелив хвойные ветки, прижавшись друг к другу, чтобы не замерзнуть. В этом нам помогала и теплая одежда, и молодость.

Через Вислу мы перебрались по понтонному мосту, хотя установились морозы и можно было перейти и по льду. Плацдарм вглубь был километра три. Последние 500 метров к передовой траншее шли по ходу сообщения. На передовой мы сменили подразделение, выводимое на отдых. Траншеи нам копать уже было не надо, да и блиндажи уже были подготовлены. Мой расчет занял блиндаж размером примерно 3х2 метра. В нем была маленькая печка с трубой со многими коленцами для маскировки, которая, может, из-за этого, страшно дымила. Освещалось помещение с помощью намотанного на палку телефонного провода. С катушки свисал небольшой кусок, который поджигали и отматывали дальше по мере сгорания изоляции, которая при горении давала очень много копоти, так что к утру мы становились почти черными. Рядом в траншее была сделана площадка для пулемета - небольшое углубление в бруствере, над которым был сооружен низкий навес с земляной обсыпкой, так что со стороны противника позиция должна была напоминать бугорок в полметра высотой. У площадки круглые сутки стоял часовой. Кухня от передовой находилась, наверное, за километр, и за едой приходилось ходить солдату с котелками или с термосом. Ход сообщения, по которому надо было идти, местами был неглубокий, и часто дежурный дотемна засиживался в этом ходу, так как немцы не давали поднять головы, а иногда приходил вообще с пустыми котелками.

Так в обороне мы были до 25 января, а на этот день командование назначило наступление с целью прорыва немецкой обороны, состоявшей из шести полос.

Рано утром перед рассветом началась артиллерийская подготовка. В это время на передовой в траншее установили сильные динамики, и зазвучала песня «Идет война народная, священная война». Между прочим, это как-то поднимало настроение. Мы также вели огонь из пулемета в сторону врага. Во время нашей артподготовки немцы тоже открыли сильный ответный огонь из шестиствольных минометов. Серия снарядов прошла над нашей траншеей на высоте около метра, так что пламя из их сопел опалило пулеметчику Тихонову из моего расчета шинель. Он от испуга присел, тогда я отодвинул от пулемета и стал стрелять сам.

Через сорок минут артподготовки подняли в атаку штрафную роту, которую привели в траншею нашего полка незадолго до начала артподготовки, а через десять-двадцать минут и нас. Было видно, что штрафная рота, в которой было человек 180, в том числе много казахов, погибла почти вся. Я считал, что вряд ли тут останешься в живых,- спрятаться некуда, снега нет, земля замерзла - не окопаешься. Так, продвигаясь перебежками и ползком, мы заняли первую немецкую траншею. Несколько немцев попало к нам в плен, у одного из них была фляга с вином, мы ее тут же распили для храбрости.

Немецкие траншеи были оборудованы не так, как наши,- они внутри были обшиты досками, чтобы не осыпались, и при этом были очень узкие, поэтому мой пулемет между стенками застрял щитком, и его никак нельзя было вытащить. Поэтому нам пришлось отделить щит и выбросить его.

После первой траншеи заняли вторую, за деревней, и закрепились в ней, а артиллерия перенесла огонь на следующую, третью линию обороны немцев. После занятия двух линий обороны от нашего расчета осталось трое вместо пяти - один отстал, что случилось с другим - не знаю). В какой-то момент поступил приказ командира стрелковой роты поддержать пулеметным огнем пехоту. Земля вокруг мерзлая, пулемет никак не закрепить, чтобы он не прыгал при стрельбе. Тогда боец из нашего расчета, белорус Лашук, тоже бывший партизан, держал пулемет за стрелу (упор с острием, втыкавшимся в землю и фиксировавшим пулемет на огневой позиции), а я стрелял. Не успел я расстрелять коробку, как практически прямо под пулемет, может, в метре от него, попала мина. Лашука убило наповал, а от пулемета оторвало тело, вырвав чеку, которой оно крепилось к станку. Тогда мы с подносчиком взяли пулемет по частям: он - станок, а я - тело, и мы перебежками двинулись назад в деревню, чтобы починить оружие. Добежали до деревни, там я доложил командиру роты о произошедшем, он парня отправил догонять пехоту (больше я его не видел), а мне сказал, что за деревней должна быть полковая мастерская, где к станку приварят ушко для чеки. Полковую мастерскую на указанном месте я не нашел - она еще не прибыла, зато там же в лесу я встретил нашего старшину Васина, находившегося при обозе. Он угостил меня американским салом, налил полкружки спирта, я выпил, взял с повозки свою шинель, забрался в окоп и уснул. На следующий день я проснулся задыхающимся из-за того, что на мне стоит что-то тяжелое, оказалось, что это была лошадь. Больше вокруг никого не было. Но через некоторое время прибыла наконец мастерская, и там мне сказали, что у них нет сварочного аппарата, и сказали брать автомат и догонять своих. Как раз на передовую шла машина со снарядами, я забрался в кузов и догнал свою поредевшую роту, которая довольно спокойно продвигалась вслед прорвавшимся довольно далеко вперед нашим танкам. И тут вдруг из леса вышло два-три танка и 1-2 взвода (около 50 человек) немцев, они начали стрелять в нашу сторону, так что мне пришлось искать укрытие попрочнее, и я спрятался от огня за погребом. В деревне разгорелся бой, дома горят, поляки спасают свои пожитки, полная канава наших раненых и убитых. Но вовремя подошедшие наши танки ударили по немцам, и те разбежались. И тут из-за погреба я вижу такую картину: стоит сарай, с одной стороны его немец, с другой - молодой украинец Ткаченко с гранатой-«лимонкой» в руке, и каждый из них ждет, когда же другой выйдет из-за укрытия. Наконец немец не выдержал и побежал куда-то через поле, по колено в снегу, Ткаченко - за ним. Вдруг немец споткнулся и упал, а преследователь, по-видимому, решил взять его в плен, и ударил по голове гранатой. По-видимому, она была без чеки, выскользнула у него из руки и взорвалась. И что удивительно, Ткаченко остался жив, отделался только перебитой рукой, немцу же голову разорвало в клочья...

После этих боев от всей пулеметной роты осталось трое офицеров и семеро рядовых и сержантов. Из нашего расчета остался я один. Но вскоре после прорыва немецкой обороны в образовавшийся разрыв вошли танки, и пехота не успевала их догонять. А вскоре мне перевели из пехоты парня лет 17, «Безбоязнова», который под обстрелом копал окопы, стоя во весь рост. Поэтому выбыл он быстро, не помню, правда, погиб или был ранен.

От Вислы до Одера примерно 600 километров. Взамен разбитого пулемета я взял с повозки старшины один из двух остававшихся запасных, и меня с ним направили в ГПЗ (головную походную заставу, состоявшую из разведывательного подразделения, противотанкового орудия и пулеметного расчета). Я пулемет привязывал к пушке-сорокапятке а сам ехал сначала на стволе, а потом уже на велосипеде. А еще через некоторое время я достал в польском имении двух лошадей с телегой, и ехали мы на ней с командиром взвода до самого Одера, причем почти что без боев. Только изредка из леса устраивали набеги группы немцев силой до роты, и еще был такой случай - обогнали нас 4 танка, мы думаем - свои, но тут с них открыли по нам огонь, погубивший довольно много наших лошадей, и затем танки скрылись впереди. Оказалось, что это была отступающая группа власовцев.

При наступлении наших войск гражданское население все бросало и уходило на запад, за Одер. Поэтому, когда мы двигались по Германии, проблем с питанием не было. Кухня, как правило, отставала, не успевая догонять быстро продвигающиеся передовые группы, но зато в немецких домах и подвалах было много продуктов, которыми мы могли подкрепиться; находили даже сохранившиеся до этого времени запасы яблок.

1 февраля 1945 года наши войска вышли к Одеру южнее города Франкфурт-на-Одере. В Германии уже наступила ранняя весна, река сильно разлилась и стал очень широким - до километра. На берегу мы заняли населенный пункт, который совсем не пострадал от войны. Рано утром следующего дня нам приказали форсировать Одер по льду, скрывшемся под метровым слоем холодной воды. Немцы не ожидали, что мы станем форсировать реку, не наводя переправы, поэтому, переправившись и оказавшись на немецких позициях, мы застали некоторых вражеских солдат спящих в своих окопах. Мы быстро закрепились в немецкой траншее, передвигаясь по ней все еще по пояс мокрые после переправы, в сапогах полно воды. Но что удивительно - в таких нечеловеческих условиях никто не болел, никакая хвороба не приставала.

Ночью саперы навели временную переправу через Одер, но утром налетели немецкие самолеты и разбомбили ее, так что мы оказались изолированными на плацдарме. Но через несколько дней мы продвинулись вперед и заняли станцию, перерезав железную дорогу Франкфурт-на-Одере - Берлин, до которых отсюда было соответственно 17 и 98 километров. Позицию для своего пулемета я выбрал на насыпи железной дороги, около самого вокзала. Теперь наш плацдарм составлял в глубину 3 километра, в ширину - 6. Здесь находился весь наш полк, но совершенно не было артиллерии, даже противотанковых пушек калибром 45 мм. Необходимо было снабжать войска, находившиеся на плацдарме. Спустя 10 дней на Одере поднялся лед, и саперы сделали из досок настилы, по которым перебрасывались боеприпасы. За ночь, когда еще переправа не была замечена врагом и разбита, на нашу сторону удалось перебросить минометный взвод (батальонные 82-миллиметровые минометы) и несколько лошадей. Причем метод перевозки боеприпасов был такой: мины связывались попарно, укладывались на спину лошади и так и переправлялись на передовую; так же поступали и с ящиками с патронами. Примерно тогда же в траншею, где мы сидели все в грязи, пришел замполит полка и вручил мне и еще одному солдату ордена Славы III степени - без всякой торжественной обстановки, просто вручил ордена и удостоверения и сказал: «Вашим родителям мы пошлем посылки». И действительно, мать получила очень хорошую посылку, килограмм на десять, в ней был драп на пальто и прочие ценные в разоренном войной краю вещи. А медаль «За отвагу» за прорыв на Одере я получил уже после окончания войны. То, что у меня были орден и медаль, можно считать следствием моего везения - я долго пробыл в одном подразделении. В пехоте чаще солдат довольно быстро выбывал, и даже если по ранению, то на него все равно представление к награждению не составлялось. Хотя бывали и такие, как минометчик Мельников - у этого храброго бойца было 4 медали «За отвагу», правда, ни одного ордена, и он дожил до Победы. Занятая нами станция и поселок были целехонькими, и здесь скопилось очень много гражданского населения. Это вызывало у командования определенное беспокойство, так как среди него могли затесаться переодетые военные, корректировщики огня и разведчики. А немцы систематически обстреливали плацдарм. Наконец было принято решение местное население переправить за Одер. Вывели их из поселка, а немцы открыли по ним огонь. Несколько человек осталось лежать в грязи, остальных доставили до берега реки. Только начали их переводить, как лед вдруг двинулся, вызвав панику, но быстро остановился, так что людей удачно переправили на противоположную сторону.

Через некоторое время немцам удалось затопить почти весь плацдарм. Оказалось, что в нескольких километрах выше по течению находилась гидроэлектростанция, плотину которой немцы открыли. В результате на суше остался только поселок и часть асфальтовой дороги к этому поселку со стороны реки.

Против нас, как доносила разведка, да и мы сами потом поняли по русским матерным возгласам во время боя, стояла власовская дивизия, их пропагандисты предлагали нам переходить на их сторону, через усилители транслировали песни и музыку. А потом, в один из дней в середине марта, после артподготовки, противник начал наступление с целью выбить нас с занимаемых нами позиций и сбросить в Одер. Атаки продолжались трое суток, наш левый фланг вынужден был отойти на другую сторону железной дороги, и я вел огонь во фланг наступающим. Впервые я пожалел, что не взял второй ствол от пулемета, он остался на повозке у старшины, на другом берегу. А в тяжелом затяжном бою ствол перегревается, буквально раскаляется, а конструкция пулемета Горюнова требует смены ствола после непрерывной стрельбы около 500 выстрелов.

Наши силы убывали, в траншеях находились даже штабисты полков и батальонов. Командир полка майор Ларионов с автоматом в руках тоже находился среди нас. Этот высокий, статный, храбрый офицер получил звание Героя Советского Союза за форсирование Одера, так же, как и командиры батальонов. Командир первого батальона, по национальности еврей, был тогда ранен в живот и, возможно, погиб - в ледяной воде по пояс его могли и не найти вовремя. Командир второго батальона, молодой красивый капитан, погиб позднее, когда мы снова продолжили движение по территории Германии. Тогда мы снова подошли к разлившейся реке, с другого берега которой немцы вели огонь. Я спрятался за деревом, оценивая ситуацию; и тут заметил капитана, который с матерившимся генералом подошел к передовой. Генерал требовал продолжения наступления, обещал дать для прорыва свой штрафной батальон. И тут как раз немцы начали ураганный минометный обстрел, и генерал бежал с передовой так, что только лампасы мелькали, а капитан был сразу убит. Поняв, что бой, скорее всего, затянется и дерево меня не спасет, я начал окапываться.

Итак, волны вражеских атак продолжались трое суток, и когда у нас уже почти некому было оборонять плацдарм, попытки противника наступать прекратились, но их минометы и артиллерия часто били по нам. Авиация нас не бомбила, так как линия обороны противника была от нас очень близко, местами наши на одной стороне железной дороги, немцы на другой, даже умудрялись перебрасываться гранатами. После отражения атак противника нас ненадолго отвели во второй эшелон, сменив нас частями УРа, предназначенными для удержания занятых позиций, более малочисленными и вооруженными в основном пулеметами. Впрочем, второй эшелон находился рядом с траншеей, но жили мы в подвалах, совсем другое дело. За месяц боев пристанционный поселок практически перестал существовать. Некоторое время еще оставался неразрушенным спортзал местной школы, и мы там занимались на снарядах, но потом и его разрушил очередной обстрел. За спортзалом был еще маленький домик, наверное, сторожка. Там мы на некоторое время обосновались. Неподалеку от нас проходила насыпь, на ней, между рельсами мы поставили стол, на котором обычно стояла вода и лежала какая-нибудь неважная снедь. Но стол простоял недолго: однажды, когда мы сидели в подвале и курили, раздался очень близкий разрыв. Выглянув из подвала, я обнаружил, что стол разнесло в щепы прямым попаданием. Запомнилось также, как там делали котлеты - кто-нибудь быстро выскакивал наружу, отрубал кусок мяса у лежащих по округе убитых промерзших коров, а уже в нашем жилище мы его жарили. Однажды, когда я находился у входа в подвал, начался обстрел - заваливаются дома, мимо пролетает большой осколок с причудливыми завитушками… Но из прочных подвалов нас можно было выкурить только бомбами, а их немцы боялись сбрасывать так близко от своих позиций. Правда, поселок, где мы находились, иногда по ошибке бомбили наши же летчики.

Саперы же под бомбежкой и обстрелами строили два деревянных моста через Одер, долго их строили - только сделают,- налетают самолеты и разрушают, и приходится снова ремонтировать. Пока мостов не было, переброску людей и боеприпасов по вскрывшейся реке производили на малых катерах и на лодках. Были неоднократные случаи, когда переодетые власовцы предлагали нашим офицерам свои услуги в части переправы через реку, и в результате увозили их в свое расположение. Перед самым прорывом немецкой обороны таким способом увезли нашего капитана, и пришлось несколько отложить операцию.

За некоторое время до прорыва нас вывели на восточный берег, на отдых, который на самом деле оказался сплошными тактическими занятиями. Жили мы не в землянках, а в шалашах. Был тогда один случай: белорус Федосеенко из нашего пулеметного взвода вышел ночью из шалаша по нужде, и присел в кустах. И тут кто-то то ли по испугу на шорох, то ли по дурости бросил в кусты гранату, которая прокатилась по спине Федосеенко и взорвалась под ним. И при этом он отделался только перебитой ногой, после окончания войны, хромая, вернулся из госпиталя к нам. Неподалеку от нашего лагеря находился поселок, не пострадавший от обстрелов. Так как местные жители в основном уходили вместе с немецкими войсками, то жителей в этом поселке, скорее всего, не было. И вот на этот поселок какие-то раздолбаи в командовании решили провести учебное наступление с артподготовкой. После обстрела в атаку пошли мы, пехотинцы. А как раз перед этим нам выдали новые для нас большие противотанковые гранаты. Пробегая мимо одного из домов, я заметил подвальное окно, подумал, что в бою там мог бы укрыться вражеский пулеметчик, и бросил туда такую гранату. А она, оказывается, была мгновенного ударного действия, и взрывная волна щепками и грязью ударила меня по ногам, так как я не успел пробежать мимо окна, но вреда не причинила. Другие стреляли из трофейных фаустпатронов по окнам домов, причем надо было попасть точно в проем (а целиться из фаустпатрона сложно), иначе снаряд мог отскочить от перекладин рамы и взорваться снаружи, что было опасно для стрелявшего.

После того, как были построены мосты, к нам ночью, скрытно, на малых оборотах двигателя, пришли две самоходки СУ-76. Как мы были рады появлению на плацдарме артиллерии! Для них сразу за траншеей мы выкопали специальные позиции для стрельбы прямой наводкой. После этого тайно начали перебрасываться орудия, танки и прочая техника. В результате непосредственно перед прорывом ночью прибыло столько танков, которые расположили также на прямую наводку, что для них практически не хватало места в одну линию, они стояли бок о бок друг к другу.

За сутки до прорыва немецкой обороны (вроде бы 19 апреля) была проведена разведка боем. Суть ее заключается в том, что наши корректировщики, наблюдающие из траншеи, выявляют отрывшие огонь по атакующим вражеские огневые точки, чтобы потом во время артподготовки уничтожить их. В разведку боем направили штурмовую штрафную роту из бывших наших военнопленных, 72 человека. Эта рота вся полегла еще на нейтралке, только ночью приползли несколько раненых.

Перед наступлением из остатков нашей пулеметной роты сформировали 2 расчета по 3 человека, еще в состав роты входило 2 офицера (так как пополнения мы не получали, то рота оказалась значительно меньше своей штатной численности - 6 расчетов по 5 человек).

Наступление началось с мощнейшей артподготовки, которая продолжалась 45 минут. Немцы отвечали сильным артиллерийским и минометным огнем. Хотя уже был день, но от разрывов снарядов и мин неба не было видно. В это время был ранен один солдат из второго пулеметного расчета, один из оставшихся ушел за носилками, и потом я их уже не видел.

После артподготовки в наступление пошли танки, а мы сзади них. Немцы подпустили нашу бронетехнику и открыли по ним огонь из фаустпатронов; фронт был узкий и много танков вышло из строя, многие сгорели. Я со своим расчетом бежал по нейтралке к вражеским траншеям. И хотя перед наступлением саперы делали проходы в минном поле, обозначая их флажками, но как правило никто их не видит. Немного не добежав до немецких позиций, молодой наводчик Тихонов наступил на противопехотную мину, ему оторвало ступню, второго человека из моего расчета, молдаванина, тоже ранило в ягодицу. Тихонова я втащил в немецкую траншею, а потом с минного поля вытянул и пулемет. В траншее было много раненых немцев; помню, как плачущий Тихонов, разорванная ступня которого висела кровавыми лохмотьями, долго бил одного из них по физиономии.

Таким образом из бывшего пулеметного взвода я остался один, не считая командира Шувалова, который с пулеметом мне не помогал, а потом куда-то пропал. У меня автомат ППС, пулемет и две коробки с лентами. Мы стали продвигаться дальше. Таким образом мы прорвались в глубину немецкой обороны, но те с фланга заняли нашу исходную траншею, окружив нас. В ходе боя мы наткнулись на немецкий склад с фаустпатронами, а нас обучали, как пользоваться ими. Я выкопал окоп во весь рост, и всю ночь отстреливался то из пулемета, то фаустами. А на следующий день немцев выбили из нашей траншеи, и мы могли двигаться дальше. Так мы вышли к каналу Одер-Шпрее недалеко от электростанции. Это неширокий (10-15 метров), но достаточно глубокий - до воды от его краев было довольно далеко - бетонированный канал. Через него разведчики перекинули штурмовой мостик типа маты (связанные дощечки, скатывающиеся в рулон), только больших размеров, и мы по этой шаткой конструкции перебежали на другой берег. За каналом начинался большой хвойный лес, мы продвинулись вглубь него километра на три и заняли немецкую траншею, причем без боя, а те отошли метров на 200 и начали окапываться. Так на западный берег канала успели перебросить два полка вместе со штабами, расположившимися в лесу за нами; а затем немцы отрезали нас по каналу, но мы тогда еще не знали об этом.

Вскоре немцы стали всячески пытаться выбить нас из траншеи. Мой пулемет находился с фланга обороны батальона, которому нас придали, около лесной дороги. С другой стороны дороги был установлен другой пулемет, «Максим». Вдоль дороги двигались немецкие самоходки: подойдут поближе к нашей траншее, дадут несколько залпов прямой наводкой и отходят. Вскоре позиция «Максима» была разбита. Немцы пытались проводить и пехотные атаки, для чего вражеские снайпера не давали поднять нашим солдатам головы из траншеи, а в это время пехота подползала к нашим позициям. Но находившийся поблизости корректировщик артогня давал координаты минометчикам, находившимся на другой стороне канала, и они открывали шквальный заградительный огонь буквально под нашим носом, срывая немецкие атаки.

Мы узнали, что мы окружены, после того, как к нам не поступило питание и боеприпасы. Патроны были на исходе, я переполз через дорогу к разбитому «Максиму» и нашел там коробку с полной лентой. У пулемета Максима лента матерчатая, а у пулемета Горюнова - металлическая, но я все же попробовал заправить брезентовую ленту в свой пулемет и, к моему удивлению, он заработал. Я прошел дальше по выкопанной в песке необлицованой траншее. От близких разрывов она постоянно осыпалась и мельчала, и приходилось постоянно углублять ее. Траншея была завалена трупами наших солдат, оставшиеся в живых переворачивали их и обшаривали в поисках патронов. Вскоре меня передвинули на самый фланг нашего плацдарма, слева никого не было, и оттуда в любой момент могли появиться немцы. Я выкопал больу позицию под пулемет, лег на дно и подумал, что будь что будет, шансов выжить, оставшись в одиночку в такой ситуации, практически нет…

На третью ночь третий полк нашей дивизии выбил немцев с канала и дал нам возможность выйти с плацдарма. В осыпающейся траншее перед этим я набрал в свои трофейные немецкие сапоги полные голенища песка, но при отступлении не было никакого шанса остановиться и вытряхнуть их - все бегут, отстанешь - пропадешь, тем более сапоги были очень узкие в мыске. Так что в дополнение ко всему я страшно натер икры.

Конец мая-начало июня 1945, у фруктового сада,с первыми яблоками в карманах. М.Г. слева. Остальные двое - минометчики, в центре предположительно Мельников (упоминается в тексте). М.Г. еще в кирзовых сапогах, остальные в обмотках.

После этого остатки батальона (в стрелковой роте, которой был придан наш пулемет, осталось всего 9 человек) спокойно, без боя, на лодках переправились через канал в другом месте, где он был пошире. Затем походной колонной по открытой местности мы двинулись дальше на запад.

Под вечер, пройдя километров сорок, наш отряд столкнулся с двумя движущимися навстречу нам немецкими грузовиками, однако две идущие впереди наши самоходки СУ-76 быстро их подбили. Я оставил пулемет на обочине дороги и забрался в кузов машины. Там лежали несколько убитых немцев; здесь я подобрал парусиновую сумку с шоколадом и баночками сгущенного молока. Только я успел укусить плитку шоколада, как немцы открыли ураганный огонь из крупнокалиберных пулеметов, я быстро выскочил из машины и спрятался в канаве, но сумку с трофеями не бросил. Наши самоходки стали отходить, пятясь задом, чтобы не подставлять под огонь не бронированную, а лишь покрытую брезентом корму, и гусеницами раздавили мой пулемет. Мы отошли; в тылу я доложил командиру роты о раздавленном пулемете, он поворчал и сказал, чтобы я взял запасной пулемет на повозке в нашем ближнем тылу. И вскоре снова я был на передовой.

Во второй половине апреля в Германии тепло, уже успела вырасти высокая пшеница. Я выкопал в пшеничном поле окоп, установил пулемет и стал ждать дальнейших указаний. Через некоторое время ко мне на позицию пришел командир взвода, и мы с ним стали «уничтожать» трофейные немецкие небольшие круглые плитки шоколада в картонных коробках на 2 плитки и сгущенку в маленьких 100-граммовых баночках.

Следующим утром, на рассвете, началась слабенькая артподготовка, а после нее пехота поднялась в атаку на населенный пункт. Я должен был своим огнем поддержать наступление пехоты. Для этого мне надо было с пулеметом, автоматом и двумя коробками с лентами перебраться через дорогу, чтобы вести огонь с фланга. Немцы заметили меня и открыли по мне минометный огонь; я поставил перед головой коробки с патронами, а сам стал окапываться, как крот.

Не успел я выпустить и одну коробку, как пехота уже заняла поселок, отошедшие немцы закрепились в другой части этого населенного пункта, находящейся за озером. В этом бою был ранен в голову командир роты. Поскольку озеро на нашем направлении мешало продвигаться дальше, то поселок был обойден с другой стороны.

На следующий день мы захватили небольшой городок. Вошедшие в город артиллеристы, обозники, штаб расположились на площади, а мы с ребятами стали обшаривать подвалы близлежащих магазинов - всегда в такой ситуации бегаешь и что-то ищешь. В одном из подвалов лежали раненые немцы. Мы нашли бочку масла и выкатили ее наружу, затем попались ящики с вином и пивом, помню, почему-то очень хотелось найти шампанское. Я взял две бутылки пива и вынес их на улицу угостить такого Сипатова, и пошел назад. Вдруг произошел оглушительный взрыв. Осторожно выглядываю из подворотни (за метким попаданием обычно следуют еще выстрелы) - немцы артогнем накрыли площадь. Подошел поближе - смотрю, все лошади убиты, погибли ездовой, адъютант командира роты. Старшина Васин, прошедший всю войну и награжденный несколькими орденами, также погиб меньше чем за месяц до окончания войны. А Сипатов, стоявший рядом и пивший пиво, получил только ушибы кирпичом от стены развалившегося дома.

Командир взвода, оставшийся единственным из офицеров роты, приказал мне найти лошадей, чтобы не бросать повозку с ротным имуществом. В уцелевшей конюшне я нашел пару здоровых высоких битюгов, так что я еле-еле дотянулся, чтобы надеть на них хомуты, седелки и прочие принадлежности Сбруя же с наших лошадей была иссечена осколками. Так мне пришлось временно стать ездовым , но ненадолго - вскоре командир нашел мне замену.

Наш батальон продвигался в сторону Берлина, в основном по лесистой местности. Какие у них красивые и чистые леса! Мох стелется коврами, нигде не валяются сухие сучья. Однако у нас практически не было возможности любоваться окружающим пейзажем. Буквально через каждый час приходилось окапываться, так как в лесу нас встречали автоматным и пулеметным огнем группы немцев, непонятно даже, многочисленные или нет - в лесу сложно увидеть противника. Так и шли - выбьем немцев из их окопов и продвигаемся дальше, до следующей засады.

Однажды случилось происшествие, до сих пор оставившее в душе неприятный осадок. Мы вошли в населенный пункт и увидели бегущего навстречу нам одетого в немецкую одежду человека, русского, который кричал нам: «Товарищи!» Старшина, командир хозвзвода, застрелил его из пистолета. Лучше бы он так стрелял в немцев... Если бы это был власовец, то вряд ли бы он так бежал навстречу нам; скорее всего, это был кто-то из тех, кого угнали в Германию на работы...

Лето 1945. М.Г. внизу слева. Крайние слева и справа - минометчики, справа - Мельников (4 медали "За Отвагу"). Внизу справа - противотанкист.  Стоит - неизвестный, заметно повреждение ордена Славы от осколка.

3 мая мы заняли последний населенный пункт, и фактически для нас война закончилась. На следующий день нас, остатки пехоты, посадили на танки, и через несколько часов мы оказались на берегу Эльбы, таким образом, Берлин мы обошли стороной.

На берегу Эльбы произошла историческая встреча с союзниками. Река Эльба очень широкая, почти как Нева, метров 300 шириной, и красивая. На второй день с противоположного берега к нашему двинулась флотилия лодок с американцами, одни из них были в форме, другие просто в плавках. Нам было очень интересно их увидеть. Мы обнимались, целовались... Американцы - отличные ребята. Что интересно - у американцев форма была одинаковая и у солдат, и у командиров.

На берегу Эльбы хозвзвод выкопал яму, над ней как крышу натянули палатку, сделали баню, и там мы смыли окопную грязь.

Недолго мы там стояли. Оттуда нас пешком перебросили километров за 300 в другую часть Германии, на запад, в сторону города Веймар. Разместили нас на окраине небольшого городка Заасфельд, в немецких казармах. Наш 1208 стрелковый полк расформировывали. Я уже стал не пулеметчиком, а командиром стрелкового отделения.

Начало осени 1945. М.Г. справа

С Заасфельда ранней осенью, когда было еще тепло, нас перебросили на условную границу с американцами, к сожалению, не помню, как называется город, где мы были. Через город протекала небольшая речка, через которую был перекинут мост. С одной стороны моста был наш караул, с другой - американский. Американцы интересно караульную службу несут: приходит их часовой, оставляет у нашего часового винтовку и идет играть в футбол. Некоторые американцы развлекались стрельбой по плывущим по реке поленьям. Мы же ходили к ним в гости, они угощали нас вином, печеньем. Вообще в этом городе мы жили как на курорте - жили в гостинице, спали на деревянных кроватях с чистым бельем - не жизнь, а рай. В этом городе был кожевенный завод; командир взвода, с которым я был в хороших отношениях, заказал у немцев кожаные сапоги не только для себя, но и для меня. Так как я был сержантом, то мог щеголять в сапогах. Сержантов вообще было уже мало, так как пришло пополнение, частично из молодых, частично из бывших военнопленных, они ходили в ботинках с обмотками.

Недолго нам там пришлось отдыхать, через 2-3 недели нас перебросили в другое место, опять на границу с американцами. Меня, начальника караула, вместе с еще пятью ребятами, разместили в лесопарке, в деревянном домике с печкой и кроватями. Условная граница проходила по лесной дороге. В ста метрах от нас, на поляне, в большой брезентовой палатке размещался американский караул. По ночам дежурство несли по два солдата, днем фактически пост не выставлялся, а за порядком следил пожилой солдат, украинец Сыпченко, он же исполнял и обязанности повара. Жизнь была прекрасная. Я как командир отделения получал 300 рублей и 900 марок. Вечерами мы играли в очко, на деньги и на часы, и у меня то были полные карманы марок, то я почти все проигрывал. В какой-то момент у меня было 45 штук часов, из них 5-6 хорошие, остальные - штампованные карманные. У пойманного при попытке перехода границы немца я изъял клубок ниток, в которых он спрятал хорошие швейцарские часы, но уже в Ленинграде их украли. Контакт с местным населением, особенно с девушками, был запрещен; но мы жили в лесу, никто за нами не следил, я был самый маленький и самый большой начальник. Недалеко от нас, в поселке, размещался штаб батальона. В этот поселок мы ходили только на окраину, чтобы не напороться на комендатуру.

Начало осени 1945, Рудольштадт, сводный взвод полка, подготовка к армейскому параду Победы. М.Г. - нижний ряд, второй справа начало осени 1945. М.Г. справа

Примерно через месяц случилось непредвиденное, мой солдат Додонов отравился спиртом и ослеп, где он достал этот спирт - было неизвестно, возможно, отобрал у кого-то из местных жителей, пойманных при переходе из советской зоны в американскую или наоборот. После этого меня, как командира, забрали и привезли в штаб полка на гауптвахту. Я там просидел около месяца, пока находился под следствием, потом меня отпустили. Гауптвахта находилась на берегу водоема, знакомые с войны ребята-разведчики, дежуря по ночам в городе, с молочного завода приносили мне творог и сметану, так что жилось мне не особо плохо, правда, морально не очень.

С гауптвахты я вернулся уже не на границу, а в казармы городишка Заасфельд, в прекрасные казармы с паркетными полами. Всех офицеров забрали на переподготовку, взводами пришлось командовать нам, сержантам. После Заасфельда нас перебросили в город побольше, Рудольштадт, красивый и чистый. Из нашего полка отобрали взвод солдат и сержантов, награжденных орденами и медалями, и влили в парадную роту. Два месяца нас гоняли строевой подготовкой под оркестр. Жили мы в палатках в парке, питались отдельно - в общем, опять как на курорте.

После армейского парада Победы мы снова вернулись в Рудольштадт. А в конце ноября 1945 года я демобилизовался и направился обратно в Ленинград (потом жалел об этом, наверное, надо было бы послужить еще года три, так как на родине была разруха). Из Бреста в Минск добрался с трудом, везде надо было заплатить, в поездах в основном ехали офицеры-отпускники, а в тамбурах стояли солдаты с автоматами. В Минске у станции была барахолка, где я продал имевшийся при мне килограмм сахарного песка и часы. Из Минска на поезде я доехал до Москвы, где меня быстро забрали в комендатуру. Дело в том, что в Германии наши сержанты одевались не так, как солдаты. У меня были темно-синие шерстяные галифе, гимнастерка, перешитая немецким портным из американской на советский лад (со стоячим воротником), хромовые сапоги и офицерский ремень. За этот ремень меня и задержали. В комендатуре офицер-тыловик отобрал его у меня, а взамен выдал парусиновый ремешок.

И вот наконец я, в самодельной фуражке, выменянной где-то на пилотку, вышел на кольце трамвая №3 в Старой Деревне. Смотрю - местность не узнать, вся просвечивает, все деревянные дома во время блокады разобрали на дрова. На Полевой Сабировской довольно долго искал тетю Дуню, у которой жил до войны, в конце концов люди подсказали. Купил на 1500 рублей литр водки, кольцо колбасы и хлеб. Пришли друзья - один без ноги, у другого пальцы оторваны... Через некоторое время я уже пообжился и начал подумывать о прописке, но за мной приехали из Ленинградской области, из родной деревни. Погостив у родителей (отец вернулся с войны инвалидом I группы), я вернулся в Ленинград и устроился работать на заводе токарем.