Королёв Алексей Никонорович

— Меня зовут Королёв Алексей Никонорович. Родился 20 июня 1925 года в станице Некрасовской в семье крестьянина. У нас было 7 детей, из которых я был последним. Родители занимались сельским хозяйством, работали в поле и имели свой собственный участок.

Голод 1933 года мы перенесли очень тяжело. Отца репрессировали и отправили в Мурманск. Маму тоже предупредили, что ее репрессируют вслед за отцом, поэтому знакомые посоветовали ей уезжать к нему. А он на тот момент уже на Беломорканале жил. Она так и поступила, а мы, дети, остались одни на три месяца. Было очень тяжело, а, когда она вернулась, стало полегче. К тому же она привезла с собой кое-какие продукты. Нам удалось протянуть до весны, а там уже трава начала расти, акация, которой мы и питались. А еще из реки ракушки доставали, точнее перловицы и чакон. Чакон – это нечто наподобие тростника. У него был сладкий корень. А когда созрел урожай, появились уже и картошка, и кукуруза.

— А почему Вашего отца репрессировали?

— Он в период революции был комиссаром станицы Некрасовской. Огород нам держать было негде, поскольку семья-то большая, поэтому мы переехали на хутор. И вот наш сосед в период коллективизации написал, что мой отец занимается антисоветской пропагандой, чтобы не создавались колхозы. Потому папу и забрали, дав ему 10 лет на Беломорканале. Там он был десятником. После того, как закончили на Беломорканале, его перебросили на Байкало-Амурскую магистраль. Хорошо, что его друзья написали Сталину, что отец во время войны комиссаром был, проявил себя с положительной стороны, поэтому несправедливо его так осудили. Благодаря этому папа пробыл там 7 лет, после чего его досрочно освободили по ходатайству. Вернулся он в 1938 году. Имущество у нас не конфисковали: ни коровы, ни свиней, ни коней. Только огород. Забрали все, что там было. Но поскольку мы не родные были друг другу братья и сестры (дело в том, что у папы бывшая жена умерла, а у мамы – муж, поэтому они и объединились. Мы с сестрой родные были, а остальные дети – сводные нам), так вот моим сводным оставили семечки и кукурузу. А нам, детям врага, – ничего. Мол, отправляйте их в детский дом, и пусть там кормятся.

Тот 1933 год действительно страшным был. В станице буквально 70-80% людей вымерло, в том числе и наш дедушка. Посчитали, что он зажиточный человек. У него был дом, 6 детей, лошади, хозяйство. А больше ничего, но все равно его раскулачили и забрали все. Он тогда пришел к нам домой, попросил у мамы помощи, но она не смогла, потому что самой детей кормить нужно было. Так он на ступеньках у нас сел и умер. Его морально и физически раздавили. Зато в его бывшем доме школа сейчас.

После 1933 года сразу проще стало. Кукуруза, пшеница, картофель, фасоль росли, куры и свиньи появились. 1934-1935 еще тяжелые годы были, а в 1936-1937 уже окончательно все наладилось. А когда отец вернулся, так мы уже корову приобрели. К началу войны у нас уже восстановилось хозяйство.

— А на какую работу Ваш отец вернулся?

— Там вообще очень обидная ситуация сложилась. Отец организовал колхозный сход, на котором решалось, принимать его в колхоз обратно или нет. Большинство проголосовало за то, чтобы признать его невиновным. А некоторые все же сказали, что раз он был судим, то доверять ему нельзя. Однако его все же приняли на работу. Он был столяром, охранником – разнорабочим, в общем. То есть к должности все же не допустили.

— А много ли людей оказалось в схожей с ним ситуации? Много доносов писали?

— Да, много.

— А предметы роскоши: патефон, велосипед, радиоприемник и часы – в Вашей семье были?

— У меня был велосипед, патефон, потом купили швейную машину, которая до сих пор стоит. У нас не было электричества. Только при лампах. То есть по старым меркам у нас к началу войны семья зажиточная была.

— Приближение войны чувствовалось?

— Чувствовалось, потому что мама работала кухаркой в полевом стане, а туда поступали газеты. Почты там не было. Мама всегда приносила газету, и я, уже будучи школьником, всегда то, что печаталось в газете, читал. Относительно Италии много писали.

До начала войны я успел закончить 7 классов. Мне 16 лет исполнилось. День начала войны я хорошо помню. Я уже тогда был весовщиком в механизированной колонии. Одновременно отвечал за заправку тракторов, машин и так далее. Занимался горюче-смазочными материалами. И вот в один из дней приехал к нам на полевой стан всадник на взмыленной лошади и сказал, что война началась. Это был гонец из райцентра Усть-Лабинска. Радио тогда ведь не было. Знаете, особенно потрясено было старшее поколение, потому что они отлично помнили Первую мировую и революцию. А ведь еще в мае 1941 года уже многих мужчин взяли на переподготовку, поэтому народ чувствовал, что война начнется. И вот этих мужчин в первую очередь на фронт и отправили, в том числе и моего брата. Он погиб. Отца в армию не забрали уже по возрасту.

Меня отправили строить оборонительный рубеж. Я противотанковый ров копал, где протекает Кубань, и устанавливал доты, огневые точки. Я был бригадиром. Это уже 1942 год был, немцы тогда в Ростове уже были.

— А что Вы можете припомнить из периода между началом войны и 1943 годом, когда Вас на фронт забрали? Сильно жизнь поменялась?

— Не помню особо ничего. Мужчин совсем не осталось. Женщины и подростки выполняли всю колхозную работу.

Так я работал бригадиром. Это недалеко от моего родительского дома было. Закончили мы строительство рва, но ни он, ни дзоты, ни доты нам не понадобились, потому что немцы пошли на Краснодар и Армавир, а мы остались.

Я вернулся домой, попал в оккупацию. Но у нас особо немцы не активничали. Они прошли через Некрасовку по Усть-Лабинску, а мы оттуда в 10-20 км были. Немцы к нам почти не заходили. Пару раз промелькнули только. Никаких яркий событий у нас на хуторе не было. Кур и свиней они почти не забирали, только пару раз.

На хуторе у нас только староста из числа местных был. А полиция – в Некрасовке и Усть-Лабинске. После отступления немцев наш староста хутор не покинул, и его расстреляли, хотя к нам всем он нормально относился.

В общем оккупация безболезненно для нас прошла, стороной, можно сказать. Если бы мы на центральной магистрали локализовались, то был бы грабеж, как в Краснодаре. При отступлении немецких войск тоже нас лишь незначительные бои затронули, потому что мы в стороне были. Фронт проходил по Ладожской и оттуда до Кубани и Краснодара.

Когда началось освобождение, разрешили командующим фронтом призывать подростков, парней и девчат 16-17 лет. Девушек направляли в медсанбат на обучение, чтобы они потом санитарками работали. Ребят же – в действующую армию. Я на тот момент работал на машинно-тракторный станции, а в январе 1943 года меня призвали в армию. Мне было 17,5 лет.

Меня направили в Усть-Лабинск. Там нас собрали, перед нами выступил подполковник и рассказал, что требуются артиллеристы, пехотинцы и связисты. Спросил, кто и куда хотел бы попасть. Я с другом Лешей попросились в пулеметчики. Остальные в артиллерию и в связь отправились, кроме нас, пяти человек.

В строевой части мы позанимались буквально 1 неделю, разобрались, что такое пулемет, как он собирается и разбирается, как работает. Обучал нас старший сержант Дробязко. Он потом, кстати, получил звание Героя Советского Союза. После войны жил в Краснодаре на улице Мира. Закончив обучение, я стал первым номером и старшим по его назначению.

Нас отправили в первый бой из Усть-Лабинска на хутор Железный, то есть с момента призыва прошло всего 2 недели. Нам даже форму выдать не успели, потому нас и называли партизанами.

Поставили меня за станковый пулемет «Максим». Ни лошадей, ни тачанок для его перемещения у нас не было. Носили на собственных плечах. Так мы прошли всю Кубань, от Железного хутора до станицы Динской, потом Новотитаровской, затем Краснодар, село Калинино, Новомышастовскую станицу, Ивановскую, Славянск и прошли под станицей Крымской.

— Чем Вам первый бой запомнился?

— Вы знаете, в основном меня окружали одни мальчишки, поэтому я размышлял, буду ли плакать при ранении. Немцы хорошо укрепились на станице Марьинской, поэтому бой продолжался около суток. Они так удобно разместились, что к ним невозможно было подобраться, кроме как по воде. У меня почему-то не было страха, а еще ни я, ни ребята не могли нормально сориентироваться. У меня в ушах до сих пор стоит тот крик, который я слышал, сидя в камышах. Очень много наших ребят погибло. А еще у меня же, как у пулеметчика, задачей была поддержка наступления. Я старался для пехоты создать такую завесу из огня. Стрелял прямо над их головой.

— Это Вы, получается, в пехотной роте были? Или Вас передали пехотным частям?

— Это пулеметная рота была, 3 взвода и каждый из них предавался или роте, или батальону. В каждом взводе было 3 пулемета.

— А с немецкими пулеметами Вам приходилось сталкиваться?

— Нет.

— Какие преимущества и недостатки «Максима» можете назвать?

— Вы знаете, это безотказное было оружие, очень удобное и простое, легко разбирался и собирался. Единственное, когда 14-ого был бой, я как старший остался один с пулеметом и тащил его. А меня учили: «Если ты попал в такую обстановку, возьми тело пулемета, сними, посмотри, где вокруг есть возможность его поставить. Дерево, например. Если вдруг придется бежать, то поставь пулемет, но вытащи замок обязательно».

— Сколько времени Вам требовалось для приведения «Максима» из транспортировочного положения в боевое?

— Самое большое – 15-20 минут. Нужно было быстро установить щиток, замок и тело. Регулировки прицелов не сбивались. Настраивать не нужно было.

— А как была оборудована позиция для пулемета? Или Вам не пришлось на оборудованных позициях работать?

— Нет. У нас было свободное передвижение. Мы просто переходили по приказу командира, даже не окапывались. Постоянно наступали. Староджерелиевская и другие станицы были очень водяными, с болотами.

— А патронов достаточно было или не хватало?

— Иногда не хватало, потому что тыл отставал от продвижения войск под станицей Крымской и приходилось использовать местное население, чтобы они подвозили патроны.

— Кто наносил вам самые значительные потери? Артиллерия, минометчики, авиация или стрелки?

— Вы знаете, пулемёт – это огневая точка. Обычно он всегда находится под прямым обстрелом, поэтому погибало много пулеметчиков. Пополнение не успевали получать. Конечно, больше всего нам вредили ротные и батальонные минометчики и артиллерия. Но под станицей Крымской уже 15 апреля пришли танки и «Катюши», а нас к тому моменту уже оттеснили на 3 км. Страшно тогда было: все смешалось с землей, все горело, сплошные взрывы стояли. У немцев были «Ванюши», а у нас «Катюши», но сам я под обстрел немецких минометчиков как-то не попадал.

— А обмундирование у Вас какое было?

— Ботинки и обмотки.

— А что лучше, на Ваш взгляд: сапоги или ботинки?

— Конечно, сапоги. Вы представляете, каждый раз снимаешь, потом утром надеваешь. Ребята у нас смеялись, что надоело январь, февраль, март, апрель – целый год оборачивать ногу 12 раз этой обмоткой. Если провалился где-нибудь в болото или в жижу в ботинках, то достал ногу, перемотал обмотку другой стороной, и нога снова сухая.

14 апреля нас бросили в бой на штурм станицы Крымской . Я только один выжил после него. Я заскочил в блиндаж, а вечером пришел командир взвода. Это был лейтенант Скакун, наш, кубанский. Командиром роты был москвич Макеев.

Через некоторое время нам прислали пополнение. В следующем бою меня контузило, и я зрение потерял. Дело в том, что недалеко от меня взорвался большущий снаряд, и меня придавило землей. Командир отправил меня в санбат, но попросил: «Если ничего серьезного у тебя, пожалуйста, останься. У меня даже нет людей, чтобы питание на передовую отнести. Я не приказываю, а прошу». Оказалось, как сказал мне после осмотра врач, что ничего серьезного нет, пройти должно за две недели. Но я дальше 3-4 метров ничего не видел. В общем я помогал старшине (он из станицы Советской был, лет на 5 старше меня). Мы договорились, что он будет идти впереди и в случае опасности подергает веревочку, один конец которой у меня был, а второй – у него. Я ведь ничего не видел.

— Как вас на фронте кормили?

— Когда мы шли по Кубани до станицы Крымской, мы были на самообеспечении. Здесь были стога с необмолоченным рисом. Вот его мы и брали. Но когда освободили станицу Ивановскую, один кузнец изобрел мельницу (он, кстати, недавно умер), благодаря чему он снабдил не только дивизию, но и станичников рисом. Это была ручная мельница с жерновами. В результате не мука производилась, а получалась как бы сечка.

После 15 апреля уже подошли тылы, нас стали кормить кашей, супом, вареной рыбой. Питание было нормальным.

— А Вы курили?

— Я не курил, а, когда давали спирт, я отдавал его ребятам в обмен на сахар.

— 100 г давали каждый день?

— Изредка выдавали. Некоторые говорят, что перед боем наливали тоже, но это неправда. Никогда такого не было.

— А вши мучали?

— Было такое. По-всякому боролись: делали металлические бочки, поверх которых клали обмундирование. Специальные дезинфекционные камеры к нам не приезжали. Когда мы были в Красном лесу, мы просто нагревали воду в палатках, заходили внутрь и там мылись с помощью ковша и ведра с водой. Вот так и принимали душ.

— Суеверия какие-то были? В бога верили?

— Да. У нас были специальные молитвы. Лежали в гимнастерке. А суеверий и примет никаких не было.

После освобождения станиц, которые я Вам назвал, нас отвели отдохнуть в Красный лес, если Вы слышали о таком. Там мы простояли 3-4 дня. Я помню, что тогда как раз ввели золотые погоны. И вот адъютант командира дивизии, который был подполковником, выступал в красивой форме перед нами на трибуне с призывом выиграть эту войну несмотря ни на что. В это время мы как раз получили пополнение, и нас снова отправили под станицу Крымскую. Там при штурме вокзала меня ранило в левую ногу. Рана такая большая была: 17 см длиной и 10 см в ширину.

Мне ее разрезали, пока 4 человека держали меня. Очистили рану, перевязали и отправили в госпиталь, где я лечился месяцев 5, наверное. Это был 4117-ый госпиталь в Армавире на улице Кирова. После лечения нас, 25 человек, выписали и послали в 112-ый запасной полк в станицу Кавказскую. Там нас встретил майор пограничной службы. Он попросил у меня документы на всех 25 человек. Я вначале не хотел отдавать, потому что боялся, что с меня спросят в случае чего: «Где документы?» Но в итоге отдал.

Нас заселили в землянку. Мы расположились там, потом сходили в столовую на обед. Затем майор пришел и попросил нас выйти не через проходную, а через забор перебраться и ждать его. Мы послушались. Он явился и сказал, что мы идем в Кропоткин и зачисляемся там в 26-ой пограничный полк стрелками. (Вот там я и оставался 1943-1944 годы, пока нас не перебросили на Дальний Восток). В районе Аральска(Казахстан) нам командир роты Гладков сказал выйти из эшелона и построиться. Мы послушались. Эшелон отправили дальше на Дальний Восток, а нас – в казарму.

Утром к нам пришли капитан и майор и проинформировали нас, что на утро в загон прибудут лошади. На следующий день мы должны были выбрать себе ту, с которой и будем дальше работать. Вот так 2 недели нас обучали обращаться с ними. Это был уже конец 1944 года.

Нам сказали, что создается оперативный отряд по борьбе с басмачами. Это же они в 1937 году подняли восстание, и Буденного бросили его подавить. Там, кстати, до сих пор его портрета нет. Братьям Альментаевым из числа басмачей удалось спастись и уйти в пустыню. Там они и обитали во время войны, грабили, забирая порох и питание. Вот и было принято решение ликвидировать их банду. Нам дали 12 верблюдов, погрузили на них продукты. Нас было 35 человек плюс 2 оперативных работника. В качестве проводников нам дали двух бывших басмачей. Вот так мы и отправились в пустыню.

— А чем Вы питались в пустыне?

— Только тем, что взяли с собой. А потом мы вышли в долину, где проходила дорога в Караганде. Там же добывали уголь, поэтому и была дорога, по которой его отправляли. И проводник сказал, что где-то неподалеку должен быть колодец. Мы стали подходить к этому колодцу на рассвете, и вдруг увидели целую отару диких овец. Командир сказал: «Давай, установи пулемет». Хорошо, что ветер дул на нас, а не от нас: тогда бы они нас почуяли и не пошли нам навстречу. И вот я открыл по ним огонь и убил сразу 8 из них. Мы распотрошили их, загрузили добычу на верблюда и двинулись дальше. И вдруг верблюд попал ногой в нору тушканчиков и сломал ногу. Он упал вместе со всем грузом. Нам пришлось зарезать его, разделать. Им и овцами мы и питались. Мясо не испортилось.

А в пустыне днем было очень жарко, а ночью холод стоял сумасшедший. Помимо обмундирования, нам давали так называемый кошма, чем мы ночью и накрывались. Ложились спать между верблюдами, чтобы они нас с двух сторон защищали. Но дышать между ними было нечем.

Ноябрь – январь мы боролись в пустыне с врагом. В конце концов нам удалось их ликвидировать и часть отправить в тюрьму. Из-за того, что мы в пустыне не могли 3,5 месяца помыться, у меня пошли фурункулы. Боль ужасная была! Меня в сопровождении одного басмача отправили обратно. До железной дороги нужно было минимум трое суток добираться. Первую ночь мы провели, разогрев дерево саксаул. Оно очень сильный жар дает. К второй ночи мы уже добрались до первого аула. Там нас отлично приняли.

— А Вы в это время рядовым бойцом оставались?

— Да. Пулеметчиком. Мы станковый на верблюде перевозили в разобранном состоянии. Спал я, прижав плотно к себе автомат. У меня ППШ был. А мой сопровождающий толкнул меня ночью и говорит: «Отпусти автомат. Положи просто рядом с собой. Не бойся. Я с тобой. Нас никто не тронет». Я его послушался.

Так мы добрались до Казалинска. А у меня приказ был: когда доберемся до железной дороги, сдать своего проводника в первую тюрьму. Представляете мое состояние! Он об этом не знал, конечно. Когда мы добрались до пункта назначения, я ему сказал, что ценю его доброе отношение ко мне, то, что он доставил меня живого и здорового, поэтому не хочу и не могу его сдать. Но он сказал, что я здесь совсем не причем, и ему все равно нужно вернуться в тюрьму, поэтому мы туда и пошли. Видите, они уже осужденными были. Их брали в качестве проводников, зная это.

Пришли мы на проходную. Я доложил о нашем прибытии. Дежурный все записал и отпустил меня. Я поехал в свою часть лечиться. Когда уже собрался весь отряд, нас погрузили в пассажирский поезд, и мы прибыли на Дальний Восток на станцию Пограничную. Там был наш 26-ой пограничный полк. Он охранял раньше штаб Южного фронта. Ребята, служившие там, рассказывали, как они намучались с Буденным, потому что он шустрым мужиком был, пропадал за считанные секунды.

Потом наш полк передали в 1-ую особую московскую дивизию НКВД. У нее аббревиатура – ОМСДОН. С этой дивизией мы попали на Дальний Восток. Там освобождали Мулин, Мукден, Мудозьян. В последнем мы остановились и несли там гарнизонную службу до декабря 1945 года. Потом прибыли в поселок Краскино, откуда нас забрали и перевезли во Владивосток в 1-ую морскую пограничную школу старшинского состава. Там готовили механиков и радистов. Мы проучились год, а затем нас распределили по кораблям и дивизионам. Я попал в 29-ый дивизион пограничных кораблей по охране государственной границы. Там я прослужил судовым механиком до марта 1952 года. Мое звание – старшина 1 статьи. В марте я мобилизовался.

— Бои в Маньчжурии сильные были?

— Бои только в Мудозьян были. Он оказался хорошо укрепленным. Хорошо, что мы в первую очередь пустили танки, поэтому именно они в первую очередь бой вели. В пустыне с басмачами активных столкновений не было. Сопротивлялись в основном те два брата. У них целая банда была, гражданское население даже к ним примкнуло, причем целые семьи. Они вели кочевой образ жизни, прямо как в древности.

— А какие были у Вас корабли, когда Вы стали мотористом на Дальнем Востоке?

— Это был пограничный катер, на котором размещалась команда из 8 человек. А вообще он способен был перевозить десант в 25 человек в трюме. На нем мы выходили на службу на границе. Десант на нем перебрасывали только при необходимости.

На корме катера у нас стояла пушка 45-мм и спаренный пулемет ДШК, стоявший на корме. Мы выполняли функцию охраны границы. Был у меня один случай, после которого меня наградили знаком отличия за задержание одного нарушителя. Мы его переправили на землю, где с ним, собственно, разбирались уже дальше. За высадку группы всегда отвечал старший моторист катера, который и возглавлял группу.

После мобилизации я приехал в Краснодар, но рабочих мест тут было мало. Я подался в локомотивное дело, а мне и там сказали «нет». Тогда я пошел в автомастерские по испытанию двигателей. Туда меня взяли, сказали приходить через пару дней. Я явился спустя 2 дня, а мне отказали, сославшись на сокращение. Я попробовал устроиться на аэродром, но и туда меня не взяли. Тут мне знакомый предложил пойти вместе на железную дорогу, потому что там обычно всегда нужна рабочая сила, ни о каких сокращениях никогда речи не шло. Но и там нам отказали. Тогда мне один подсказал обратиться в райком комсомола. У меня там попросили служебную книжку, а там у меня было указано, что я был избран на освобожденную должность секретаря Комсомольского дивизиона. Увидев это, мне дали направление в депо. Я сказал, что уже был там и мне отказали. А мне ответили, что я буду внештатным инструктором райкома комсомола. Так меня и приняли, но несколько месяцев мне пришлось побыть подсобным рабочим. Я и на зеркально-фурнитурном заводе работал. Еще с одним молодым бригадиром трудился. Он мне давал тяжелые задания, такие, как шабровка, сборка важных деталей. Я со всем справлялся. Тогда бригадир сказал мастеру, что меня в слесаря пора переводить. Так мне присвоили 4 разряд, и я стал слесарем, продолжая работать внештатным инструктором комсомола. Еще через какое-то время меня перевели в городской комсомол тоже внештатным сотрудником, а там уже вскоре и в райком забрать хотели. Но я знал, что без специального образования у меня не будет никакого роста, поэтому смысла в этой работе никакого не было. Я отказался, хотя меня долго подполковник в отставке уговаривал.

Потом я закончил железнодорожный техникум, работал слесарем. Затем пришла новая техника, тепловозы. Вот я был бригадиром, а затем мастером. Последние 20 лет проработал в локомотивном депо. В 1986 году в возрасте 61 года я уволился, потому что уже достиг пенсионного возраста. Меня избрали председателем совета ветеранов, и так я 25 лет ещё проработал там. А потом по состоянию здоровья уже отказался от работы.

— По партийной линии Вы не пошли?

— Нет. Я хоть и закончил партийную школу, но это не считалось высшим образованием.

— А вот Вы сказали, что Ваш 26-ой полк проводил операции против бандеровцев и в Закавказье. Вы тоже участвовали?

— Давали задание, когда с какой-то территории поступал сигнал о диверсантах или парашютистах.

— Как Вас перебрасывали на Западную Украину? И после выполнения задания вы возвращались?

— Выделяли специальные группы. Они направлялись на место назначения, где находились в распоряжении госбезопасности. Там они занимались оперативной работой, заканчивали ее и возвращались в полк. Сам я туда не ездил. Не отправляли меня туда. Только в Среднюю Азию перекидывали.

— Война снилась Вам?

— Бывало, но не часто. После того, как я уволился, встретил в Краснодаре своих ребят из 2-ой Таманской гвардейской дивизии. Нас ежегодно приглашали до распада СССР как ветеранов на всевозможные мероприятия. Вот здесь я и встретил своих однополчан.

— Когда Вам медаль «За боевые заслуги» дали?

— Когда я попал на Дальний Восток. Мне прислали медаль «За оборону Кавказа» и «За боевые заслуги».

— Большое спасибо Вам за рассказ.