Костин Михаил Кириллович

Я родился 22 ноября 1924 года в селе Шумейки Евдаковского района Воронежской области. Село было небольшое, всего сорок дворов. В основном в нем проживали фамилии Мищенко, Артеменко, Шумейко. Через дорогу стоял хутор, где жили одни Панковы. Родители были крестьянами-середняками. Смутно помню из детства, что у отца Кирилла Петровича до коллективизации имелась лошадь, корова, овцы, куры. Был плуг, борона, и треугольное орало с зубьями. Мама, Ирина Петровна, 1884 года рождения, в девичестве Шумейко, много работала в поле с отцом. Жили в крестьянском доме, состоявшем из трех комнат, отапливавшихся русской печью и грубкой, откуда дым шел через печку. В семье воспитывалось пять братьев и две сестры. По старшинству мы шли так: Митрофан, Федор, Ирина, Сергей, Петро, Надя (она умерла еще маленькой) и я.

В 1929 году пошла общая коллективизация, стянули в колхоз все, а перед этим отец настроил во дворе много сараев, в том числе клуню для хлеба, поэтому прямо в нашем доме открыли контору. Свели к нам всех лошадей, поначалу каждый приходил, свою лошадь кормил, ухаживал за ней, хотя стояли все вместе в сарае. Как вышла в марте 1930 года статья «Головокружение от успехов. К вопросам колхозного движения», тут же в мгновение односельчане разобрали свои сеялки, веялки, увели обратно по домам скотину. Затем стали входить в колхоз добровольно-обязательно. Примерно за год или два все вошли, осталось две или три семьи единоличников. Жили они за счет огородов, потому что земли в поле им не выделили, только сорок соток придомового участка. Почему не раскулачили? Из них некого было раскулачивать: богомольные люди, не принимавшие новую власть из-за воинствующего атеизма. Приведу пример одной такой семьи: мать и две маленькие дочери, вот и все. Так что у нас никого не раскулачили, а вот рядом в более крупном селе Коденцово жили кулаки, имущество которых обобществляли. Кстати, вскоре в Коденцово разрушили церковь, красивую, сложенную из белого камня. Но в нашем районе в селе Трехстенки сохранилась церковь, в ней все время служил поп.

В школу тогда шли, когда наступал девятый год, в 1933-м и я пошел. В расположенном рядом хуторе одного зажиточного крестьянина раскулачили, но не сослали, а выгнали из дома, он жил у сына, а в освобожденной хате создали школу. Рассудили так: семья у кулака маленькая, а дом здоровый, школы нет. Создали начальную школу на четыре класса, на пятый, шестой и седьмой я в Коденцово ходил. Там и окончил семь классов. Сидело за партами в одном классе по 20-25 учеников, вместе девочки с мальчиками.

Летом работал в колхозе, трудился на полевых работах, за быками ходил, пас скотину. Отец умер в 1938 году, так что мы с братьями трудились как старшие в семье. После школы пошел в ФЗО, расположенное в Воронеже, занимался по строительным профессиям, учился на плотника-столяра. Летом вернулся на каникулы домой, и тут 22 июня 1941 года в воскресенье приехал к нам в село представитель из района утром, собрали на бригаде народ и он объявил о том, что началась война. Оно как-то не доходило до меня, что это такое, ведь в 16 лет о сложном не думаешь. Никто не плакал, хотя новость восприняли по-разному. Кто говорил, что быстро разобьем, а кто не соглашался с этим. Начали призывать мужчин, всех забрали. Я вернулся в Воронеж, и там продолжил заниматься. Когда началась бомбежка города, стали эвакуировать наше ФЗО куда-то на Дальний Восток. Уже грузили в эшелон все имущество, а жена моего старшего брата Митрофана приехала в Воронеж, чтобы мужа проведать, где там находился на формировке, и не застала его: часть отгрузили на фронт. Тогда она в школу ФЗО пошла, там ей сказали, что нас на вокзале грузят в эшелон, побежала за мной и встретились на погрузке. Начала мне говорить: «Ну куда ты будешь ехать, там мать больная дома!» А тут как раз бомбежка началась, все бросились в здание вокзала. Решил дома остаться, отстал от группы. С братовой женой узнали, что идет поезд на Ростов, в нем сидят и гражданские, и военные. Как подошли, то увидели, что люди даже на крыше ютятся, полно народу. Но нам-то надо ехать домой, тогда жена Митрофана стукает в окно, обращается к сидящим за столом солдатам, просит: «Заберите нас, пожалуйста, я приехала к мужу, у меня в сумке есть выпивка и закуска, все, что положено!» Они тут же открыли окно, затянули сначала меня, потом ее с сумкой. Мы расположились на верхних полках, солдаты говорят: «Спите, мы вас на вашей станции разбудим!» Сами же сумку начали разбирать, вытащили самогон, сало, все, что нужно. При этом слово свое сдержали: разбудили на станции, мы вышли, надо идти 20 километров домой. Пришли к матери, она больная и старенькая одна в хате живет.

Летом 1942 года линия фронта сдвинулась вплотную к селу. Накануне оккупации приходит бумажка в колхоз с требованием прислать подводу для эвакуации военкомата. К тому времени первого председателя колхоза Емельяна Павловича Моругина забрали на фронт, а старик, заменивший его, Кирилл Моругин, меня вызвал и говорит: «Запрягай фондовых коней, тех, что для армии мы готовили». На них никогда не работали, всегда в колхозной конюшне стояли три или четыре лошади для военных нужд. Я запрягаю этих лошадей, бричку выбрал самую лучшую, и еду в военкомат. Приезжаю, а там бумаги по двору раскиданы, никого нет, двери и окна настежь раскрыты. Уже без меня уехали. Я со своей подводой развернулся, и поехал домой, куда же еще деваться. Навстречу солдаты кучками по два-три человека отступают по дороге, а то и прямо по полям и хлебам прут, которые в тот год уродились здоровые. Подходит одна из групп ко мне и приказывает: «Стой! Куда едешь?» Пришлось отвечать, что так и так, послали в райвоенкомат. В результате приказали мне слазить, мол, реквизируют мою бричку для нужд армии. А что ты будешь делать, спорить, что ли. Мне же дали взамен лошадь, такую худую, загнанную, что кошмар, при этом приказали доложить председателю, что ее надо откормить, тогда другие военные заберут. Сел на ту лошадь, но и километра не проехал, как следующие встреченные красноармейцы и ее забрали. Хорошо одно: мой старший брат Митрофан отступал на машине, он служил в связи, и заехал домой. На дороге встретились: он выезжает из села, а я только захожу. Три минуты постояли, обнялись, и он уехал. После пришел пешком домой.

Когда прошли все советские солдаты через село, через некоторое время едут немцы по дороге на танках и машинах. Двигались в сторону Ростова. До нас во дворы и не заходили, до самого вечера беспрерывно шли через село вражеские войска. На второй день к нам пришли мадьяры, выселили 20 дворов, по другим хатам расселили жителей, а сами в освободившихся домах сколотили нары для своих солдат. Они вели себя ничего так, спокойно. Разве что проходившие немцы ловили кур, тут же на месте их свежевали и рвали перья, костер разжигали, жарили мясо, молоко по дворам собирали. Венгры же вели себя намного дружелюбнее, и к местным девушкам не приставали.

Старостой, как зашли немцы, сделали все того же председателя колхоза. Просто надо было кого-то избрать. Когда наши освободили село в январе 1943 года, его судили и дали 25 лет. Вот так. Непонятно, за что, ведь он на немцев не работал. Появился и полицай, Сидор Лаврентьевич Шумейко, из нашего села. Ему вообще сильно «везло» в жизни. В 1930-х годах во время строительства колхоза, когда начали для уборки хлеба присылать комбайны, то его как сироту послали на курсы комбайнеров в Россошь за несколько десятков километров от нас. Он там какое-то время поболтался, и где-то спел скабрезную песню про Сталина да про Ленина. Влепили 10 лет. Посадили, как раз в начале 1941 года он вернулся из тюрьмы к нам. Так что кто же еще будет полицаем, ведь он же вроде бы против советской власти шел. Вооружили Сидора советской винтовкой Мосина, ходил в гражданской одежде с нарукавной повязкой, на которой нарисовал краской букву «П».

Летом и осенью мадьярские части стояли на фронте по Дону, который от нас находился примерно в сорока километрах. Время от времени приезжали к нам в село с передовой на отдых, пока другие меняли их на передовой. Гоняли в занятые ими хаты девчат на кухню, картошку чистить. Ближе к зиме наши начали сильно наступать. Вечером приходит к нам в дом староста и мадьяр с переводчиком Василием Ивановичем из Закарпатья (он хорошо разговаривал на венгерском и украинском языках). Тогда с нами жила другая семья, в которой воспитывалась девушка, моя одногодка. Приказывают нам вдвоем с ней завтра рано утром быть на бригаде, тогда лошадей уже не было, поэтому сказали быков запрягать и вывозить мадьярское имущество. Видимо, венгры отступать собрались. На следующий день с рассветом приходим на бригаду, видим, что односельчане запрягают повозки, мадьяры рядом крутятся, и тут переводчик Василий Иванович подходит к нам с девушкой, и тихонько говорит: «Чего вы сюда пришли? Завтра ваши придут, топайте домой!» Мы в овраг бросились, оттуда тишком-нишком вышли и в лесочке спрятались, через который пробрались домой.

Утром встаем, глянули: едет из Коденцово целый венгерский обоз, который отступает от Дона. А в центре того села уже наши войска показались, обстреляли мадьяр, те спрыгивают с телег и прямо вниз к леску и большому яру бегут. Драпают, куда глаза глядят. А лошади на морозе стоят, видим, ка наши спокойно и деловито вылавливают и собирают у повозок этих мадьяр. Тут мимо хаты идут человек тридцать венгров, зашли к нам в комнаты и греются. Холодно же, даже сопли в носу замерзли. Вскоре забегает со двора один красноармеец, а их битком набито. И мы с родителями рядом сидим. Солдат приказывает: «Давай, бросай оружие и выходи все во двор!» Мадьяры в растерянности побросали винтовки и автоматы, он выгнал их во двор, меня и еще одного пацана заставил обыскивать новоиспеченных пленных. Мы их обыскали, у кого пистолет был: повытягивали из карманов и побросали на снег. После красноармеец венгров построил и погнал в центр села. А потом по указанию военных мы стали отпрягать лошадей от телег, они же стоят на морозе. В повозках лежал разный груз, съестное местные люди быстренько разобрали. Потом этих лошадей свели в бригаду в конюшню. Так что колхоз забогател.

31 января 1943 года мне пришла повестка в армию. Прислали всем, кто подходил по годам. Даже полицаю прислали. Приехали в райвоенкомат, там сидит медкомиссия, да какие вопросы они задавали, всего-навсего: «На что жалуешься?» Если ни на что, значит, годен. Полицаю наш военком, тот же, кто был до войны, говорит: «А тебя мы хорошо знаем, иди домой, потом твою судьбу решим». Нас же усадили в подводы, и поехали на узловую станцию Лиски, ближе к Воронежу. Но вскоре повернули в другую сторону: неподалеку от Россоши находится село Репьевка, здесь формировался запасной стрелковый полк. И как привезли, то тех, кто семь классов окончил, отобрали в учебный батальон для обучения на младших командиров, а кто меньше, тех отдельно отослали куда-то дальше. Я стал учиться в пулеметной роте. Кроме нашей, в батальоне имелись артиллерийская, минометная, зенитно-пулеметная и стрелковая учебные роты. Изучал станковый пулемет «Максим». Показывали, как обращаться с пулеметом, разбирать и собирать его. Каждый день ходили на тактику. Наш учебный батальон двигался за линией фронта. Быстро освоил главную науку: на пулемете было очень важно правильно наматывать сальники на ствол, чтобы вода из кожуха не протекала. Специальный промасленный шнурок наматывали, потому что при стрельбе ствол ходит туда-сюда, и вода может вытечь. Занимались с нами бывшие фронтовики, получившие ранения на передовой. К нам взводным попал младший лейтенант Туманцев, сам летчик, самолет его сбили, другого не дают, и отправили нас учить, чтобы без дела не болтался. Кормили не особо, не на убой, но голодными не ходили. Проучились до начала июня 1943 года. Присвоили звание «младший сержант». Вскоре приехали «покупатели» с фронта. Разобрали всех, кому сколько причиталось. И так я очутился на передовой.

Меня определили в 216-й гвардейский стрелковый полк 79-й гвардейской краснознаменной стрелковой дивизии, в пулеметную роту, в которой имелось 10 пулеметов. Наши «Максимы» были приданы каждой стрелковой роте. Личный состав в основном состоял из русских, как молодых парней, так и пожилых мужиков. Я считался первым номером и одновременно командиром расчета, потому что людей не хватало. Вторым номером служил Сергей Демченко, а подносчиком патронов был какой-то старик, его фамилию уже позабыл.

Когда на Курской дуге началась битва, мы стояли в районе села Ракитное Воронежской области. Выдвинули оттуда на передовую, где уже были вырыты траншеи, готовые к обороне. Кто их рыл, не могу сказать. Когда немцы прорвали оборону, то мы заняли сплошную оборону, в дзоте установили пулемет «Максим». Рядом, неподалеку, стоял яр, через который проходила дорога, и вскоре мы увидели, как по ней наши бегут. Кто без пилоток, гимнастерок, побросав все оружие: кто как убегает. По всей видимости, какую-то часть разгромили, и она бежала в тыл. А немцы дальше не пошли, на нашем участке в тот день наступление противник не возобновил.

Через какое-то время враг подошел ближе, потрепал нас немного. Атаковала пехота, поддержанная танками. Правда, на нашем участке, где я был со своим расчетом, танков не было, атаковала только пехота. Отбили атаку, но много ребят потеряли. Немцы отступили только после сильного боя. Через пару дней полк отправили на переформировку. Стояли в Курской области.

Затем мы попали на южный участок фронта, в направлении Харькова. Остатки нашего батальона в августе 1943-го обратили на пополнение частей 262-го гвардейского стрелкового полка 87-й гвардейской стрелковой дивизии. Сначала вели бои местного значения, какое-то время стояли в обороне. А затем мне «повезло»: наш усиленный стрелковый полк бросили в прорыв. К тому времени советские части подступили к Харькову и немецкие войска эвакуировали из города различное оборудование и технику. Поэтому нам поставили задачу перерезать железную дорогу, чтобы немцы ничего не вывозили. Перед боем привезли полный грузовик новеньких автоматов ППШ, еще в смазке, каждому их раздали.

Вышли на передовую, сделали артподготовку на своем участке, прошли километров сорок в прорыв и окопались прямо на путях. Тут же стали как бельмо на глазу у противника, ведь остальные части не смогли прорваться, и тогда враг бросил против нас все силы. Наша часть заняла жесткую оборону на станции, по-моему, это была станция Водяная. Хорошо запомнилось, что там располагался спиртзавод, и когда мы неожиданно нагрянули туда, то немцы все бросили и убежали, но вскоре налетели на этот спиртзавод штурмовики и подчистую его разбомбили, чтобы нам не достался.

Противник стал нас сильно клевать и артиллерией, и налетами авиации. Дальше пошли атаки. Пока у нас были боеприпасы, мы отстреливались, а фронт почему-то оставался на месте. Хорошо работал мой пулемет, нормально, немцы головы не могли поднять. День, другой воюем. Огрызаемся от атак. Потом боеприпасы кончились, подвоза нет. И тут пошли на нас танки, стали вдоль и поперек разрезать батальон. Я вынул замок из своего пулемета, разобрал его на части и раскидал в разные стороны.

Затем уцелевшие отошли в какой-то лесок, все смешалось в кучу, ни комбата, ни ротного, вокруг одни чужие лица. Перемешались части. Немцы постоянно обстреливают лесок из минометов. Один капитан кричит: «Как стемнеет, пойдем на прорыв!» Сколотил какую-то группу, я к ним прибился. И стали дожидаться ночи. Как стало темно, из лесочка вышли, но немец понавешивал «фонарей» в небе, начал по нам лупашить, все залегли. Но что тут лежать, надо отходить назад под прикрытие деревьев. Кто живой остался, тот отошел, а кто-то там остался.

Немец же ведет постоянный обстрел. А ведь после прорыва вернулось не больше половины народу. Каждый себе вырыл ячейку, хорошо хоть, что почва была почти один песок, ее легко копать, быстро отрыли ячейки, чтобы от осколков спасаться. Утром, 15 августа 1943 года, как стало чуть развидняться, начал думать, как дальше поступать. У меня был автомат ППШ, а патронов к нему уже не осталось. Противник беспрерывно ведет минометный огонь, и только утром обстрел прекратился. Оказалось, что ночью мы расположились неподалеку от дороги. Едут немецкие танки, за ними топает пехота, рядом бегают собаки. И они рыщут по леску, меня одна из овчарок схватила зубами за гимнастерку, а когда мы прорывали фронт, то все вещмешки и прочее снаряжение бросили, шли налегке. Шинелей и плащ-палаток с собой также не было, ведь летом тепло. В одних гимнастерках воевали, а сумки набили боеприпасами. Так что меня собака схватила, и прямо половина гимнастерки у нее в зубах осталась. Тогда сам из окопа вылезаю, немцы бегут и кричат, приказывают выходить на дорогу. Лесок там был небольшой, может, километра два на два, не больше. Они его быстро прочесали, собрали всех пленных на дорогу. Никто не отстреливался, было уже нечем. Даже если кто замаскировался, собака все равно по нюху находила.

Согнали нас человек около сотни. Потом немцы отобрали людей: яму рыть, чтобы убитых туда снести. Мы роем ямы, не одну, а несколько, столько оказалось трупов. Другие собирали тела. Складывали в кучу на дно общей могилы и зарывали. Я, слава Богу, остался в бою целым, а тех из раненых, кто не мог ходить, снесли в какую-то деревянную постройку, наподобие большого сарая. И там их всех добили. По всей видимости, советские войска их уже поджимали. Тех же, кто мог ходить, построили и под охраной повели по направлению к Полтаве. Два или три дня шли. На ночлег так останавливались: в поле заранее были закопаны столбы с натянутой между ними колючей проволокой. Туда загоняли, по дороге отстающих не было, и там ночевали. Пригнали в Полтаву, в лагерь для военнопленных. Мы в том лагере пробыли день или два, после чего нас начали грузить в эшелон и повезли на Кременчуг. Там также чуть-чуть побыли, наши войска наступают, тогда немцы дальше и дальше нас вывозили. Кировоград, Умань, здесь мы с месяц пробыли. На работы не отправляли, разве что иногда приезжали немцы на грузовиках, отбирали тех, кто сидел ближе к выходу. Выгоняют человек пятьдесят из лагеря, грузят в кузов, и увозят. Как-то и я попал туда.

Привезли к военным складам, по-видимому, построенным еще советскими войсками до войны. Один длинный склад был битком набит еврейской одеждой. По всей видимости, их там уничтожали, а перед этим заставляли раздеваться. Попадалась и детская одежда, ее целая гора лежала. Нас заставили сортировать: хлопчатобумажную отдельно, шерстяное в другую кучку, и в третью складывали редко встречавшуюся синтетику. Всякая одежда попадалась, в том числе и военные шинели, причем несколько штук попалось серых шинелей, как мне потом рассказали знающие товарищи по несчастью, с югославскими знаками различия. Мы сами-то раздеты, я носил только одну нательную рубашку, ведь гимнастерку собака разорвала. Один из наших пленных, бывавших на этой работе раньше, говорит: «Хлопцы, спокойно переодевайтесь, только лишнего ничего с собой не берите, по выходе обязательно станут обыскивать, если возьмешь что, то худо будет». Весь день занимались сортировкой, я себе нашел подходящие по размеру простеганные теплые брюки в клеточку. Под низ одел теплое белье, натянул на тело рубашку и кальсоны, поверх гимнастерку, и сербский пиджачок, вроде мундира, после шинель. Все целое и добротное, лишнего ничего с собой не захватил. Когда рабочий день окончился, всех выстроили и начали обыскивать. У одного нашли шерстяные рукавички, зачем он их себе за пазуху заткнул, сам, по всей видимости, не знал. Его начали страшно бить на глазах выстроенных, потом погрузили нас в машины и отвезли обратно в лагерь. На другой день других пленных отправили на сортировку.

Костин Михаил Кириллович (справа) с однополчанином, Германия, 1945 год

Кроме нас в лагере находились в заключении сербы, жившие отдельно, они где-то работали на каком-то предприятии. Упитанные и крепкие мужики. И когда они увидели на мне сербский пиджак, начали приставать, мол, поменяй нам, мы взамен хлеба дадим, у них его много. Нас же раз в день кормили кое-как сваренной баландой из картошки и брюквы. Я-то думаю, шинель есть, еще не холодно, можно и поменяться на хлеб. И в итоге так доменялся, как и многие другие военнопленные, что остался в одних брюках, гимнастерке и кургузом пиджачке. Вскоре нас погрузили в эшелон и повезли к границе к Польшей. Набили в вагон как селедок, даже сесть нельзя было, только стояли. И в составе так распределили: вагон с пленными, дальше два вагона с боеприпасами и военным снаряжением, затем снова военнопленные. Пока мы ехали стоя, хлопцы умудрились в одном углу сорвать кусок пола, чтобы убежать. Напрочь оторвали две доски, и человек шесть ночью туда сиганули один за другим на полном ходу. Живы остались, или погибли под колесами, кто его знает. Как делали? Залезет в дырку беглец, а его товарищи держат, по отданной им команде бросают, и он на шпалы падает. Подъехали на рассвете к какой-то станции, начали выходить из вагонов, немцы выгоняли задерживающихся, и, конечно же, обнаружили в нашем вагоне дырку. Выстроили отдельными группами напротив своих вагонов. В каких вагонах побега не было, там не били, а нас пересчитали, и увидели, что шестерых не хватает, начали лупашить палками каждого. Кому как попало, я лично всего один раз подвернулся под удар. Потом загнали обратно в вагон, дырка уже была заделана, перед этим все-таки баландой покормили. Давали по одному черпаку на человека: у кого есть котелок или жестяная банка, тем повезло, у кого ничего не было, наливали прямо в гимнастерку и кушали руками.

Снова поехали, привезли в город Шепетовку Каменец-Подольской области. Отвели в баню, все барахло приказали скинуть, ведь мы страшно завшивели. Пока пошли купаться, выходим, вместо наших вещей уже лежит чистая одежда. Оделись, кто во что горазд: это были старые мундиры еще кайзеровских времен. Нижнее белье вручили из того же времени. Побыли здесь недолго, погрузили всех в эшелон и повезли в Германию.

Тут уже ехали без приключений, в вагоны не набивали народу. Приехали в город неподалеку от Мюнхена, где отвели всех в большой лагерь. В нем сидели и англичане, и американцы, в том числе и негры. Последние служили в основном в американских войсках, англичан среди них не попадалось. Лагерь состоял из деревянных бараков: три из них стояли в ряд, между ними была протянута колючая проволока, это считался один блок. Нас разместили в одном из блоков, куда привезли соломы, чтобы мы сами набили матрацы, сшитые из крапивы. Они оказались очень грубыми. Лежали прямо на земляном полу. В нашем бараке находилось человек 200, не меньше. И так в каждом из трех в блоке. Рядом с нашим блоком находились бараки американцев, те жили прямо как бароны, ходили с откормленными красными рожами. Красный Крест еженедельно присылал им посылки, каждая примерно сантиметров 40 высотой и шириной, и в ней четыре бумажных картонных ящика, которые полагались на одного человека. Однажды, по всей видимости, по ошибке, такую посылку принесли нас. Внутри оказались сигареты, шоколад и обязательные банки с тушенкой. Так что американцы жировали, пока нас кормили одной баландой из брюквы, пленные из союзников ее даже и не ели. Хорошо хоть, что давали на четырех человек в день килограммовую буханку. Хлеб был неплохим, с какими-то примесями вроде опилок, зато не сырой и хорошо выпеченный. Кормили по такому графику: утром привозят в термосах эрзац-кофе из жареного ячменя и хлеб. После обеда дают баланду. И все.

Союзников никуда не гоняли на работы. Нас же каждый день утром брали на работу и привозили поздно вечером назад. Разные задачи ставили: в основном занимались тем, что когда американцы бомбили дороги и аэродромы, то мы заравнивали ямы после бомб. Охраняли нас в лагере немцы, из военнопленных в бараке назначали одного старшего, у нас им стал мужик по прозвищу «Капо», его немцы кормили своей пайкой. Он за порядком наблюдал, мог и побить, кого хотел.

Вскоре в крапивных матрацах расплодилась уйма блох. А вот вшей не было, ведь мы прошли дезинфекцию. Затем меня в числе еще ста пятидесяти военнопленных вывели из лагеря в рабочую команду. Выдали деревянные колодки, точнее, долбленые башмаки. При ходьбе мы цокали как подкованные лошади. Погрузили в эшелон, это было уже под конец 1943 года, и привезли за пятьдесят километров от Мюнхена на аэродром. Немецкие бомбардировщики отсюда летали бомбить шедшие с запада американские войска. Наш лагерь первое время стоял в углу аэродрома буквально за проволокой. При налетах авиации союзников раза два бомбы падали и на наш лагерь. Правда, побить никого не побило. Где-то в стороне летели осколки. Затем отобрали группу военнопленных и повезли в поле за четыре или пять километров от аэродрома, где мы вырыли полуземлянки: стены все в земле, а крыша наверху. Посередке проход, по бокам возвышения, на которых лежали матрацы, набитые деревянными стружками. Человек по 80 в одном бараке заселились. И в этих стружках быстро завелись блохи, которые не давали нам покоя. Гоняли на работу на аэродром. Пробомбят американцы: а мы ямы заравниваем. Время от времени различные грузы перетаскивали. Рядом раскинулся лес, и я никогда бы не подумал, что внизу находились склады. Когда нас туда на работу пригнали, то оказалось, что прямо под вековыми деревьями расположены вражеские подземные складские помещения. Хранились и боеприпасы, и продовольствие. Однажды союзники налетели на этот лесок, видимо, разведка у них также работала, так от того леска остались только торчащие палки. К счастью, к тому времени нас уже переместили в новый построенный лагерь.

Хотя из лагеря каждый день гоняли на работу, но, к счастью, никто из военнопленных от бомбежек не пострадал. Вскоре американцы стали подходить все ближе и ближе, и нас решили эвакуировать. Выстроили всех на плацу, к нам из других лагерей людей время от времени привозили, стало много народу. Сказали, что нас поведут на Мюнхен. Комендант, как поговаривали, сочувствовал нашей стороне, поэтому всех охранников из лагеря выгнал, сам ходил один с переводчиком и беседовал с нами. Говорил, что мы должны пройти больше сорока километров за одну ночь, до утра, после чего в лесу остановимся, если промежуток не пройдем, то нам будет плохо, могут другие немцы побить, потому что американцы близко.

За ночь такое расстояние все-таки не прошли, а добрались до леса часам к десяти утра. В небе летают американские самолеты, мы же топаем длинной колонной. Те по нам не стреляют, ведь видно же, что идут не немцы по дороге. Постоянно летают сюда и туда. Мы пришли в тот лесок, день пробыли, и внезапно пришел приказ назад в лагерь возвращаться. Комендант говорит: «Кто хочет бежать, держать не стану, но не советую, потому что мы близко к передовой, если военный патруль поймает, то на месте убьют, а придем в свой лагерь, дальше видно будет». Отправились назад ночью. Шли через речку, а мост был заминирован, в охране стоят немцы и долго нас продержали, комендант с ними о чем-то договаривался, ведь мы шли в сторону фронта, поэтому нас не хотели пускать. Потом все-таки разрешили пересечь мост бегом. Пришли в свои полуземлянки, к рассвету, уже стало развидняться, и от усталости прямо-таки попадали спать на матрацы. Просыпаюсь утром 27 апреля 1945 года от того, что товарищ толкает меня друг в бок, мол, вставай: американцы пришли. Мы вышли из казарм, а союзники уже обламывают колючую проволоку, стоят танки, из люков которых выглядывают негры. Начали всех собирать на ровную площадку. Пришли оттуда в небольшой городок Швабмюнхен. Приехал советский офицер по репатриации, стали пленных распределять по отделениям и взводам. Прошло несколько дней, подъехала колонна машин, собрали нас всех и отвезли в Мюнхен. Поселили в бывшем немецком военном городке. Спали на нарах, поставленных в несколько этажей друг над другом. По соседству в других комнатах наши гражданские жили, в основном девушки и женщины, даже с детьми, в том числе и младенцами, нажитыми в Германии от немцев. Причем с этими малышами матери разговаривали на немецком языке. Их первыми по домам отправили. В основном они были из Украины, хотя и русские среди них попадались. Американцы нас кормили отлично, вроде как была договоренность, чтобы они нас питали как своих солдат. Мы там побыли немного, потом военнопленных отобрали и подъехала колонна американских грузовиков, куда всех погрузили и отправили на советскую зону оккупации. По приезду начали всех в особый отдел таскать. Раздали здоровенные анкеты, где на все вопросы ты должен дать ответ. Потом с этой анкетой уже шел в канцелярию, где сидели наши офицеры. И особист задает вопросы, а ты отвечаешь на них. В основном разговор вертелся вокруг главного: где и как попал в плен. Многих брали под конвой и уводили. Но я, например, на все эти вопросы четко отвечал, заполнил анкету, все рассказывал. Особист мне говорит: «Ты пойдешь дослуживать в армию». Таких, как я, отобрали отдельно. Примерно половину из пленных отвели куда-то под конвоем. Ведь были такие, кто не помнил ни своей части, даже имени и фамилии командира не знал. Особенно это коснулось тех, кто попадал в армию через полевой военкомат после освобождения родной местности, так были даже такие, что в гражданской одежде в плен попал. Они не знали ни части, ни командиров.

Отправили нас в запасной полк, дальше в город Рудольштадт. Человек сто из бывших военнопленных стали распределять по частям. Я попал на границу американской и советской зон оккупации. Наша часть называлась 5-й гвардейский мотомеханизированный полк, стал наводчиком пулемета «Максим». На чердаке дома его установил, рядом лежали ленты с патронами на случай, если на нас будет нападение, то должен отстреливаться. Союзники о враждебных действиях и не помышляли. Тот пулемет там без дела стоял, моя главная задача заключалась в ночном патрулировании, ведь через границу постоянно ходили немцы, ведь война всколыхнула людей, кто-то хотел к родственникам пройти, многие в родные места возвращались. Были пункты для прохода, но там людей задерживали и долго проверяли документы, которые были после войны у немногих. Так что старались проходить напрямую. Американцы их не задерживали и в целом за границей совершенно не смотрели, жили где-то в селах да пьянствовали, а при встрече честно признавались: «Русские границу охраняют лучше любого из нас!» Так что как наступает вечер, я беру себе напарника, и мы идем на «охоту», ведь когда немцы переходят ночью границы зоны, то обязательно берут с собой шнапс, чтобы от нас откупаться. Мы его отбираем, а самих заворачиваем назад. Добытую выпивку приносим на заставу, где у нас было два младших лейтенанта, и они начинают пьянствовать. Только один раз был такой случай, что патрули наловили на границе человек 20, посадили их в подвал, тогда начальник нашей заставы говорит мне: «Ну, Костин, веди их в штаб батальона за пять километров». Выстроили их, я сзади веду в руках велосипед, чтобы назад быстрее вернуться. Они идут впереди, я за ними, и объясняю, что если кто отойдет от дороги, буду стрелять, для чего меня автомат был. И мужчины, и женщины с детьми шли. Смирно топали. Привел их и сдал, а кто они там такие, и что дальше случилось, мне никто не докладывал.

Наша застава стояла в здании бывшей школы. Деревня небольшая, что интересно, один младший лейтенант как-то говорит: «Пол нам не надо мыть, пусть немки этим занимаются, ведь мы их победили!» Сказано – сделано. Пойдет по домам, соберет женщин, приводит, они моют пол, рядом оружие стоит в пирамиде, они его берут и тряпкой вытирают. Мир наступил. До 1947-го я в Германии отслужил. К тому времени нас с границы сняли и заменили другой частью, а мы прибыли в город Йена. Служил кузнецом в 636-й подвижной танкоремонтной базе 20-й механизированной дивизии. Оттуда был уволен в запас 4 марта 1947 года.

- Для станкового пулемета «Максим» использовали матерчатые или металлические ленты?

- Матерчатые. Главное неудобство заключалось в том, что, когда они намокали, то получался перекос патронов и пулемет быстро клинило. Кроме того, второй номер всегда следил, чтобы патроны были плотно вогнаны в ленту, иначе «Максим» сразу же клинило.

- Как часто клинило «Максим» в бою?

- Мне редко приходилось, ведь воевал в сухую погоду, да и ленты хранились в железных коробках, мы за ними следили.

- Удобен ли был водяной кожух для пулемета «Максим»?

- Как вам сказать, в бою воду доливать не всегда удобно. В первом бою я воевал на пулемете, имевшем кожух еще дореволюционного образца, отверстие маленькое, нужно какая-то лейка, чтобы воду заливать. А потом мне этот кожух заменили на новую модель, где прямо на кожухе посередке открывался клапан, и можно прямо из ведра воду лить. При том закрывался он очень плотно, вода не выливалась. Сам кожух оставался ровным, клапан не мешал ни прицелу, ни глазу.

- Щиток для станкового пулемета «Максим» помогал в бою или просто демаскировал позицию?

- Он помогает в бою, когда осколки в него стукаются. А так он торчал над окопом и хорошо виден: демаскировал. Без него воевать не разрешали, мы пробовали его выбросить на передовой, но командир взвода запретил. Немецкий пулемет на треноге был без щитка, и обнаружить его в бою оказывалось намного сложнее, чем наш «Максим».

Ефрейтор Костин Михаил Кириллович (в центре) с сослуживцами, Германия, 1946 год

- Как переносил «Максим» ваш расчет в три человека?

- Вес пулемета составлял почти 65 килограмм, в бою на колесиках его перемещали на другую позицию без разборки. А вот на марше делали так: я таскал ствол, второй номер станину, которую одевал на грудь и шею, при этом держался за дугу, а подносчик вдобавок к пулеметным коробкам таскал щиток, для чего в прицельное отверстие вдевал кожаный ремень и нес его на спине. Станина весила около 32 килограмм, а мой ствол 20 килограмм.

- Как бы вы оценили боевую эффективность пулемета «Максим»?

- Он, конечно, не такой скорострельный, как немецкий пулемет, но если ты занял удобную позицию, и кожух залит водой, то атаку отобьешь. Боялись только того, чтобы ствол не раскалялся, тогда пули плюются, а не летят.

- Какое у вас было личное оружие?

- У меня автомат ППШ, такой же у второго номера, а подносчики патронов таскали карабины.

- На марше передвигались пешком?

- Да, только один раз, когда мы стояли на формировке в лесу под Харьковом. Тогда наши командиры готовили наступление, а мы стояли километрах в пяти от передовой. Собрали в полку 12 пулеметов, в том числе и мой расчет, погрузили на тачанки и повезли на передовую, чтобы при наступлении мы атакующих поддержали. Был здоровый яр, а дальше стояла деревня, куда наши наступали. Расположили пулеметы «Максим» плотно, метров в 20-30 один от другого в окопах. Когда наши перешли в наступление, мы вели шквальный огонь, а когда товарищи стали через яр подходить к деревне, то прекратили. После этого все расчеты снова погрузили на тачанки и отвезли на место формировки.

- Сколько позиций обычно отрывалось для пулемета «Максим»?

- Если время есть, то и запасную позицию отрывали, а если не было часу, то и основной окоп только наполовину делали.

- Женщины у вас в части служили?

- Были, санитарки. Но они находились в тылу, при штабах и санчасти, так что на передовой я их не видел.

- Как относились в войсках к партии, Сталину?

- Вслух никто никогда плохих вещей не говорил, большинство молчали и выполняли то, что говорят, в армии разговор с вольнодумцами короткий.

- Как кормили на фронте?

- Неплохо, если была возможность, хотя часто бывало и так, что никак нельзя днем продукты доставить, так что только перед утром доставляли или вечером, когда уже темно становилось. Обычно давали пшенную, гречневую или перловую кашу. Бывает, что ее и мясом заправляли.

- Как относились к замполитам в войсках?

- По-разному, кто-то относился к солдатам по-людски, а кое-кто чуть ли не в каждом солдате видел предателя или замаскированного шпиона.

- На фронте про особистов что-то слышали?

- А как же. Когда мы стояли во втором эшелоне и ходили на тактику, то шли за валом огня в наступление, учились двигаться вслед за учебными снарядами. Почему я знаю, что учебными? Мы близко подходили к огню, осколки не летели, только взрывы слышны. Приходим из учений, дальше положена чистка оружия, разостлали плащ-палатку, и один младший сержант что-то делал рядом со мной, автомат в руках, держит ладонью за конец ствола и тут послышался выстрел, я оглянулся: у него уже кровь течет. А как он это сделал, специально или случайно, трудно сказать. Естественно, мы все сказали приехавшему расследовать дело особисту, что по неосторожности патрон в патроннике остался. Факт тот, что младшего сержанта направили в лазарет, пока мы тут стояли. Прошло недели две, и он является в расположение с уже вылеченной рукой, так как кость пуля не задела. Все зажило. И как же ему дальше «повезло»: когда мы пошли в наступление, только он собрал свой пулеметный расчет, чтобы выйти из окопа, как поблизости упала мина, весь расчет убило наповал, в том числе и младшего сержанта, развороченный же пулемет рухнул обратно в окоп.

- Что было самым страшным на фронте?

- Когда собака меня за шиворот тянула. А так некогда было думать о страхе.

- Как себя вели охранники в лагере?

- Разные попадались. Когда американцы освободили лагерь, то выстроили перед нами весь конвой, и говорят, что если кто из охраны себя плохо вел, то мы вам его отдадим. Один конвоир там всегда с палкой ходил, зараза. Как чуть кто, если он ведет нас по дороге, и на обочине окурок лежит, только выскочит из строя схватить окурок, конвоир тут же палкой бьет, сволочь. Так все указали на него, союзники действительно нам его отдали, и разорвали немчуру в клочья. Остальных американцы погрузили в машину и куда-то повезли. Комендант, как рассказывали, был подпольным коммунистом, и что с ним стало, не знаю, но в лагере он оставался.

После демобилизации вернулся в село, потом отправился на шахты, так как страна остро нуждалась в угле. Отправился в Луганскую область, где отработал больше 25 лет. Трудился и навал-отбойщиком, и проходчиком, и бутчиком, а уже перед пенсией лет десять отработал мастером-взрывником. Сначала назначили простым взрывником, нам рассказывали, как обращаться со взрывчаткой и закладывать детонатор в патрон, а после того, как стало получаться, отправили на шесть месяцев учиться. Тут уже преподавали крепость породы, какой нужен заряд, как его рассчитать и заложить. Вышел на пенсию в 1975 году.

Дети мои переехали в села Суворовское и Желтокаменка Сакского района Крымской области. Когда в 2000 году умерла жена, то я к ним перебрался. Сначала жил в Суворовском у дочки Марии, затем перебрался к дочери Лиде в Желтокаменку.