Мулер Мовша (Михаил) Самуилович

–  Родился 23.10.1924 года в городе Червень Минской области Мой отец, выходец из Польши, по профессии столяр – краснодеревщик, был человеком простым и набожным, далеким от политики. Мама, уроженка Червеня, работала швеей. Когда мне было семь лет, наша семья переехала в Минск, где уже проживало немало наших родственников.

Нас в семье росло три брата: старший Израиль, 1919 года рождения, я, и младший брат Давид, 1927 года рождения.

Старшего брата в 1939 году призвали на кадровую службу, он служил командиром танка в Белостоке, в 25-й легкой танковой бригаде. Во время войны мы получили на него извещение –  пропал без вести, но в 1970 году я случайно встретил однополчанина Израиля, который мне рассказал, как мой брат сгорел в танке, в бою, прямо на его глазах…

В Минске мы сначала поселились на окраине, на улице Советской, а потом перебрались в центр города, на улицу Энгельса. Я до войны учился в сталинской школе №5.

Помню, как в 1939 году через станцию Минск шли на восток эшелоны с пленными поляками, и мы, мальчишки, подходили к железнодорожным путям и бросали полякам хлеб в окна теплушек, и мне тогда было просто жаль этих несчастных людей.

–  Каким запомнилось вам начало войны?

–  Для меня лично начало войны было как гром среди ясного неба.

22-го июня мы с товарищами собирались в Комаровский лес, а уже днем Минск подвергся первой жестокой бомбежке. На следующий день, 23- го июня, мы спрятались в подвале во время очередного авианалета, и просидели там полтора дня, центр города бомбили беспрерывно. Мать все время плакала, ее материнское сердце чувствовало, что старший сын погиб в эти часы на границе. Двадцать четвертого июня наш дом разбомбили, все обрушилось, стены перекосило, и я полез искать в обломках памятную для отца вещь, портсигар с гравировкой, но не нашел.

А на следующий день отец сказал, что мы уходим из города на восток.

Родня нас начала отговаривать, вспоминали, как немцы себя порядочно вели в Минске в 1918 году, но отец настоял на своем решении. В 1-ую Мировую Войну он раненым попал в австро-венгерский плен, и, видимо, хорошо представлял, истинное лицо немецкого врага.

Утром 25.6.1941, без одежды, без денег, без еды, мы ушли из города по Московскому шоссе, а рядом с нами шли на восток колонны красноармейцев, Минск сдавали без боя. У меня было только немного кускового сахара в противогазной сумке, вот и весь провиант на всю семью…

За день мы прошли 30 километров до станции Колодище, откуда еще шли поезда, и здесь нам удалось втиснуться в забитый битком беженцами пассажирский состав. Почти два месяца занял наш путь в эвакуацию, пока мы не оказались в Киргизии, в городе Фрунзе.

По дороге беженцев кормили на вокзалах, в эвакопунктах, но во Фрунзе уже надо было самим добывать хлеб насущный, а в это время киргизская столица была просто наводнена эвакуированными с запада СССР. Мы поселились на окраине Фрунзе, нам выделили одну комнату в доме. Хозяином дома был бригадир трактористов, и он взял меня к себе на работу.

В Минске я до войны занимался в автотракторном кружке во Дворце пионеров, трактор немного знал, так что быстро освоился, и до самого призыва работал трактористом, только за харчи, зарплату мне не платили, но кормили на работе.

–   Кто-то еще из вашей родни ушел на восток, или все погибли в минском гетто?

–   Почти все погибли в гетто, поскольку не решились или не успели уйти.

Родни у меня было очень много, сами представьте, ведь только у моего деда с маминой стороны было десять родных братьев и сестер. Из всех родных выжили единицы.

Мамина сестра ушла с двумя дочками и смогла выбраться в сторону Смоленска, еще до того как немцы окончательно замкнули Минский котел, а ее муж Аксельрод погиб на фронте.

Двоюродный брат мамы Арон Циммерман с женой и с сыном Наумом выбрались из города еще 24-го июня. Наум был с 1925 года рождения, на фронте воевал в разведке, был тяжело ранен, стал инвалидом и скончался в Киеве в возрасте 55 лет.

А все остальные мои родные, сотни человек, были уничтожены немцами в Минске и Червене.

Один мамин брат был кадровым командиром –  пограничником, и, видимо, погиб вместе со своей семьей в первые дни войны, прямо на западной границе.

Из моего класса, большая часть учеников которого были евреями, выжило несколько человек, которые воевали в партизанах, а затем на фронте, это: Зильберклит, Цимбельман, Сарнов, Минкович, Гречаник, Вербицкий, Рыжиков. и спаслась еще одна девушка –  соученица по фамилии Поляк. Остальные погибли в гетто и в партизанах.

–  Когда призывались в армию?

–  Весной 1942 года меня вызвали в райком комсомола и там спросили – Родину любишь? -Люблю -Тогда пиши заявление –  прошу забрать в армию добровольцем!. Я и написал…

В конце мая 1942 года я был направлен на учебу во 2-е Туркестанское пулеметное военное училище и оказался в туркменском городе Мары. Курсантов разместили в бывших старых конюшнях кавалерийского полка, один батальон на каждую конюшню. В этих конюшнях, построенных еще при царях, были устроены двухэтажные нары, на них мы и спали.

В курсантских ротах было по 200 человек, и это были молодые ребята разных национальностей: русские, украинцы, казахи, узбеки, туркмены, а евреев моей роте было мало, всего человек пять. Отношения между курсантами были уставными, друг к другу обращались по фамилии.

Наш выпуск был ускоренным, за полгода из нас должны были подготовить командиров пулеметных взводов, и поэтому мы занимались без выходных, по 12-14 часов в день.

Взводный мне попался прекрасный человек, это был молодой лейтенант, украинец по национальности, и мне так жаль, что его фамилия с годами стерлась из моей памяти…

Летом в Мары 40 градусов в тени, а уже осенью ночью в пустыне стояли настоящие холода. Подготовили нас неплохо, по ночам проводили частые тревоги с последующими марш- бросками на 10 километров по пустыне в полной выкладке. Я под конец учебы мог собрать замок пулемета максим с закрытыми глазами.

–  Летом 1942 года большинство курсантов пехотных и пулеметных военных училищ, дислоцированных в Средней Азии, были сняты с учебы и отправлены рядовыми и сержантами в пехоту, под Сталинград, в район Ржева, и на Волховский фронт. Ваш курсантский набор успел доучиться?

–  Наш набор не тронули до самого выпуска, нам дали возможность завершить шестимесячный курс обучения и в ноябре 1942 года всем курсантам, дошедшим до финиша, присвоили звания лейтенантов, выдали кубики в петлицы, новые шинели и сапоги, и по зеленой улице отправили по железной дороге, через Москву, в Действующую Армию.

Я попал на передовую под Воронеж.

Еще в октябре, когда с фронта поступали сводки, одна страшней другой, а немцы уже вышли к Волге, я подал рапорт, с просьбой отправить меня рядовым на фронт, но меня вызвал комбат, и, обложив меня матом, и в Бога –  мать, и вспомнив всех святых, закончил свою тираду так - Иди, учись, и не рыпайся! Надо будет, сами тебя на фронт отправим!…

–  Вы многократно ранены на фронте. Я бы хотел чтобы наше интервью было построено не в хронологическом порядке, а если вы не против, именно по ранениям.

–  Давайте, попробуем по ранениям. Только надо сразу определиться, что были легкие ранения, после которых не было особой необходимости отправляться в санбат, а были и такие, что на полгода выводили из строя. Надо ли рассказывать обо всех?

Первое ранение я получил в своем первом бою на Воронежском фронте, в конце 1942 года.

Мы пошли в атаку, по нам без промедления был открыт сильный огонь, тут же налетели немецкие самолеты и мы сразу попали под бомбежку.

Рядом со мной бежал вперед боец, и тут ему, на моих глазах, осколком авиабомбы сносит голову и плечо, и я вижу, как обезглавленное туловище медленно заваливается навзничь…

Я на какое-то мгновение остановился, а потом моментально опомнился и побежал дальше.

Мы ворвались в немецкую траншею, стали бегом продвигаться по ее ответвлениям, и тут из-за поворота траншеи прямо на меня выскакивает немец, в его руках автомат с примкнутым штыком. Я еще успел заметить, что у немца глаза совершенно белые, без зрачков, и сразу выстрелил в него из пистолета. В то же мгновение почувствовал удар в грудь, но не было времени смотреть, что там и как. Переступил через застреленного мной немца и побежал ко второй линии траншей. И уже когда мы закрепились на захваченных позициях, я почувствовал себя нехорошо.

Смотрю, дырка в шинели на груди с правой стороны и кровь идет. Оказывается, этот немец успел меня штыком ударить, но штык только рассек мышцы груди и соскользнул по ребрам.

Я сам себя перевязал, в санбат не пошел, и эта рана сама быстро затянулась.

–   Второе ранение.

–  В августе 1943 года полк, в котором я служил, получил приказ совершить рейд в тыл противника, перерезать железнодорожную линию Харьков – Полтава, закрепиться и ждать подхода основных сил. Полк потерял в предыдущих боях под Орлом большую часть личного состава, был сильно побит, но как-то наскребли в этот рейд примерно тысячу человек, нам придали три танка Т-3, несколько орудий. А вот пулеметчиков было всего два полных взвода, и одним из этих взводов командовал я. Полк ушел в прорыв, мы продвигались вперед без оглядки, и немцы серьезно за нас принялись только когда мы уже вышли к цели, к железной дороге.

Немцы стали нас обстреливать, закрепившись на полотне дороги, и нам пришлось ползти вперед под огнем. Короче, там так получилось. Насыпь невысокая, в одном кювете мы, в другом немцы, и мы стали забрасывать друг друга гранатами. Смотрю, в нескольких метрах от меня падает на землю итальянская граната – яйцо, и я не успел повернуться, как граната взорвалась, и мне лицо будто горячим паром обдало, но шел ближний бой, некогда на такие мелочи внимание обращать. Немцев мы выбили с насыпи, полк окопался на участке примерно в два километра.

Я два своих пулемета поставил на флангах, а один на середине участка обороны.

Рядом нами был густой лес. И просидели мы в этой обороне без малого две недели, но никто к нам так и не прорвался. Немцы первое время нас здорово атаковали, пытались сбить полк с дороги, а потом, немцы решили взять измором, просто обложили нас танками и ждали, пока мы сдадимся. Нас только постоянно обстреливали из орудий и минометов, и периодически бомбили с воздуха. Танков у немцев там было штук 25-30, и они стояли фактически открыто перед нами, по периметру окружения, не маскируясь, так как знали, что у нас уже нет снарядов.

Мы к этому времени расстреляли весь свой боезапас, жрать было уже совсем нечего, и через две недели от нашего полка мало что осталось. Тяжелораненые умирали, так как не было никакой возможности оказать им необходимую помощь. Каждый патрон уже был на счету.

Вдруг исчез командир полка, (потом, уже после выхода из окружения, пошли слухи, что он вроде даже со знаменем полка, прорвался из немецкого тыла на последней целой тридцатьчетверке, и якобы был отдан под трибунал, за то что бросил свой полк погибать в окружении). Я уже не помню, кто принял командование над остатками полка, но по цепи передали приказ – Идти на прорыв!. Мы бросили все что могли, разбили свои пулеметы, и полк собрался в кулак для прорыва. Полковая разведка поползла вперед, потом вернулась и еще раз уточнила, где стоят немецкие танки. Договорились, что после прорыва все выжившие разбиваются на мелкие группы и пробиваются своими силами на восток.

Глубокой ночью мы пошли вперед, и, хотя всех предупредили, что ни в коем случае не поднимать шума, так как немецкие танки совсем рядом, но вдруг кто-то по своей глупости заорал Ура!, немцы сразу проснулись и стали нас со всех сторон расстреливать из танковых орудий и пулеметов. Натуральный расстрел…

До ближайшего леса добралась только треть из тех, кто шел на прорыв.

Мы уходили через лес к линии фронта. Стали разбиваться на группы.

Я пошел на восток с одним капитаном из штаба полка и с его ординарцем, но ординарец потом от нас отбился и, видимо, спрятался в одной из деревень…

Капитан был из кадровых командиров, с его слов он уже выходил из окружения в сорок первом году. Шли мы к своим по немецким тылам две недели, передвигались по ночам, и все это время подыхали с голоду. Один раз не выдержали, и ночью зашли в деревню, где попросили в одной из хат чего-нибудь поесть. А немцы в это время были в ста метрах от нас, на другом конце деревни. Нам вынесли в лоскутке несколько вареных картофелин и два куска хлеба…

Один раз светлой ночью идем с капитаном по полю, а поле засеяно гречихой, которая выросла сантиметров на семьдесят от земли. Вдруг слышим окрик – Хальт!, мы сразу упали в густую гречиху, и не шевелимся. К нам никто не подходит, но совсем близко от нас ходят немцы и переговариваются… И так мы целые сутки пролежали, не пытаясь даже отползти назад.

Прямо перед нами оказалась немецкая минометная батарея, немцы ходили в полный рост, играли на своих губных гармошках, а мы лежали у них, почти в ногах, не смея сделать лишнее движение. А в 15 метрах от места, где мы залегли, проходила проселочная дорога, по которой на лошади проехал офицер, и только Бог знает, как он нас не заметил.

У капитана с собой оружия не было, а у меня в пистолете оставалось три патрона, я лежал и думал: - первые два патрона в немцев, а последним застрелюсь, но в плен не сдамся, но все не мог решить, что когда буду стреляться - куда лучше выпустить в себя пулю, в голову или в грудь?, чтобы сразу и наверняка… Следующий ночью, до восхода луны, мы смогли выбраться с этого гречишного поля, нашли какой-то ручеек и долго, не отрываясь, пили из него воду.

Шли на восток, на звуки стрельбы, и когда показалось, что линия фронта где-то рядом, вдруг капитан куда-то отошел. Вернулся он минут через двадцать, и я еще подумал, наверное, документы свои решил закопать. А мне смысла не было свои документы уничтожать, у меня моя национальность - еврей - крупными буквами на лбу написана, попади я в плен, моментально по внешности немцы определят, кто я по нации и расстреляют на месте…

На рассвете набрели на какой-то хутор, несколько домов с участками, зашли в дом, а там никого, только стоят мешки с семечками. Утром слышим голоса мальчишек, говорят по – украински. Вышли к ним, а пацаны нам говорят – Ваши там стоят. Оказывается мы ночью, сами того не подозревая, перешли линию фронта. Рядом с хутором стоит наша минометная батарея.

Пришли к минометчикам, рассказали, что вышли из окружения, они нас сразу накормили и напоили, а я с голодухи так на еду набросился, что потом чуть не умер…

Капитан куда-то делся, поговорил с комбатом минометчиков и уехал на попутке, а меня отправили в тыл дивизии. Мне сказали, что уже кто-то из нашего полка выходил на этом участке из окружения, значит, не все погибли…

В этом дивизионном тылу я провалялся неделю, сильно ослаб, и с трудом передвигался. Решил побриться, кто-то дал мне зеркальце, я смотрю в него, а у меня на глазу черное пятно, и такое же, возле рта. Оказывается, это осколки той итальянской гранаты. Меня в санбат, а там никто не делает глазные операции. Но нашли где-то в прифронтовом госпитале оперирующего офтальмолога, и он мне эти осколки вытащил. А еще через несколько дней я снова был в строю.

–   Третье ранение.

–  В одном из последующих боев, во время очередного наступления.

Пошли всем батальоном в атаку, заняли немецкие траншеи, а наша артиллерия ведет огонь прямо по нам из-за леса. Кто-то из офицеров выстрелил красную ракету в небо –  сигнал –  Перенести огонь вперед, но никакой реакции, все как у Межирова – Артиллерия бьет по своим.

Мне приказали с картой добраться до артиллеристов и предупредить их.

Я смог дойти до артиллерийских позиций, все объяснил, показал по карте, а вот по дороге назад нарвался. Сразу за лесом, на поляне, метрах в трехстах от меня стоял одиночный немецкий танк, и танкисты меня заметили. Но мне назад нельзя, ведь мне надо вернуться к батальону, и как то этот танк обойти… Началась игра в кошки –  мышки, я в сторону, и танк ведет ствол за мной, я в другую сторону –  и снова ствол орудия движется, меня ловит.

А потом взрыв, удар по колену, и я упал. Осколок снаряда вырвал мне кусок мяса из ноги…

Я пополз назад, к лесу, и выполз рядом с лесной дорогой, по которой ехали на подводах наши тыловики, которые видели меня, раненого, но никто подбирать не хотел, все - торопились по делам, проезжали мимо. И только когда я стал стрелять из пистолета в воздух, один из обозников остановился, меня положили на подводу и отвезли в санбат, а оттуда в полевой госпиталь, где вновь прибывших раненых размещали прямо на земле, чуть покрытой соломой. Здесь первый раз прооперировали. Затем я два месяца лежал в госпитале в Мичурине, а оттуда меня отправили в Коми, в госпиталь на станции Юрья, где я находился еще четыре месяца, так как рана на ноге все время открывалась. Мне вся эта госпитальная жизнь надоела, я попросился на выписку, и из Юрьи меня направили в запасной полк в Киров, откуда, сопровождая маршевую роту из 200 красноармейцев и трех офицеров, я вновь прибыл на передовую, на Белорусский фронт, на должность командира пулеметной роты в 69-й стрелковый полк 93-й стрелковой дивизии.

–  Следующие ранения.

–  В июне 1944 года. Мы готовились к общему наступлению в районе Витебска, но в намеченный день прорыва, 22-го июня, немцы с утра стали сильно обстреливать наши позиции из всех видов оружия, видимо, заметили наши приготовления, или получили информацию от своей разведки, о нашем наступлении.

По месту, где я находился было выпущено шесть реактивных мин крупного калибра, их мы определяли по звуку, а эти минометы прозвали  скрипачами. Одна из мин разорвалась в траншее, получилась большая воронка, но меня не задело осколками.

Затем огонь стала вести наша артиллерия, началась артподготовка перед наступлением.

Я своих пулеметчиков распределил по местам еще до атаки, и находился в первой стрелковой роте, рядом с ее командиром. В небо взлетела красная ракета, сигнал к атаке.

Смотрю на ротного, а он впал в ступор, спрятался под шинелью и молчит.

Я ору ему –  Красная ракета! Красная ракета!, а ротный никак не реагирует.

Доложил комбату, что ротный просто невменяем, и он скомандовал –  Веди роту!.

Я попросил три минуты артогня по немецким позициям перед нами. Успел объяснить взводным, как мы будем действовать, и мы пошли вперед, вплотную к нашему огневому валу, прижимаясь к разрывам снарядов. Немцы не могли в таких условиях открыть по нам шквальный и точный огонь, и получилось, что прямо, как тогда говорили, на плечах противника, мы преодолели первую линию немецкой обороны. Бежим вперед, и тут я увидел две установки немецких минометов, четырехствольные скрипачи на двухколесных автомобильных прицепах, из этих минометов по нам били утром перед атакой. Перед нами лес, мы вперед, и здесь завязался встречный бой, кругом стрельба, а затем немцы накрыли этот лес минометным огнем. Мне осколок попал в верхнюю часть бедра, возле паха, и один из бойцов, после перевязки, помог мне дойти до санбата. Здесь мне сделали операцию, и отправили в госпиталь, на станцию Лиозное, где я пролежал целый месяц.

Следующее ранение было легким, в голову. В Литве мою пулеметную роту поставили на поддержку штрафников, проводивших разведку боем, и здесь мне осколок снаряда по касательной задел голову слева. Я в горячке боя внимания не обратил, пока мне боец не крикнул – Товарищ старший лейтенант, у вас вся голова в крови!. В санбате меня перевязали, я чувствую, что все в порядке, полностью пришел в себя, и пошел назад, в свою роту. Через пару дней меня принимали в партию, и чтобы сделать фотоснимок на партбилет, с головы сдирали засохшие от крови бинты.

И еще два ранения я получил зимой 1945 года во время нашего наступления в Восточной Пруссии.

–  И о них, если возможно, расскажите подробно.

–  Первое ранение - легкое, получил в январе, в первые дни наступления, а точнее - 19-го января. В каком-то населенном пункте мы нарвались на немецкий танк тигр, и тут уже выбора не было, бойцам пришлось спрятаться в домах, по подвалам.

Я вместе с нашим замполитом батальона, молодым евреем в звании капитана, укрылся в полуподвале, мы прижались друг к другу, но танк выстрелил прямо туда.

Снаряд, наверное этот был бронебойный, прошил две тоненькие стенки, затем прошел через тело замполита, и разорвался только ударившись о каменную стену.

Я почувствовал удар в голову, а затем все вокруг поплыло перед глазами.

Мне осколок снаряда попал прямо под левый висок, но не убил, да еще вдобавок была контузия, но главная беда была в том, что из-за этого осколка я не мог открыть рот, мне заклинило челюсть. А погибшего замполита до сих пор забыть не могу, так его жаль, ведь какой парень был замечательный, смелый, порядочный…

Через десять дней я ушел из полевого госпиталя, мне дали направление в отдел кадров штаба какой-то стрелковой дивизии, ведущей бои в районе Куриш – Гафф.

Но пока я искал этот штаб, немцы перешли в контрнаступление, и везде царила неразбериха. Немцы развернули крупнокалиберные морские орудия своей береговой обороны в сторону суши и били по нашим частям, и такой снаряд на мелкие черепки разносил двухэтажные кирпичные дома. В этом бардаке я прибился к какому-то полку, который уже состоял из разрозненных подразделений. В штабе батальона меня соединили по полевому телефону с командиром полка, и я доложил, что я, старший лейтенант Мулер, возвращаюсь в часть после ранения, и прошу зачислить меня в этот полк. А куда мне было еще идти? В пятистах метрах впереди немцы, а ходить по корпусным тылам и искать какой-то штаб - зачем?, какая разница, где воевать, если уже оказался на самой передовой. Комполка мне говорит – Ладно, принимай взвод под командование- Почему взвод, я пулеметной ротой все время командовал- Хорошо, принимай стрелковую роту. Затем, по телефону, я продиктовал свои данные кому-то из штабных ПНШ, или старшему писарю, но, судя по моему наградному листу на орден Красной Звезды, они в штабе этого 633-го стрелкового полка 157-й стрелковой дивизии, кое-что напутали, например, записали меня Муллером, добавив в фамилию лишнюю букву л, и зачислили меня в штат командиром взвода, вместо должности командира роты.

Но это и не так важно. А рота, которую мне выделили, оказалось сводной, в ней всего 40 красноармейцев и сержантов из разных подразделений, и один офицер, совсем желторотый младший лейтенант. Два станковых пулемета максим.

Правда, ночью привели пополнение, человек тридцать молдаван, все в возрасте 30-35 лет, но от них толку было мало, это не бойцы.

И до следующего ранения я командовал этой сводной стрелковой ротой. До 23-го февраля…

Мы ночью вышли к железной дороге и после короткого боя немцы убежали. Мы закрепились прямо у полотна, я по связи доложил в штаб полка, что занял новый рубеж.

Утром появились три немецких танка, остановились напротив нас метрах в ста, и сразу все мои молдаване кинулись бежать в лесок, находившийся за нашей спиной метрах в сорока.

А за ними ринулись в лес и все остальные.

Я остался один, и побежал вдоль полотна на правый фланг. А ближний немецкий танк ведет дулом за мной. Боковым зрением вижу, что метрах в двадцати, слева и параллельно мне, в одном направлении за мной, бежит мой солдат. Я успел упасть на землю за секунду до выстрела танкового орудия, и выпущенный снаряд попал прямо в этого солдата.

Оглянувшись, я увидел вместо трупа бойца только кучу тряпья, и две почки, над которыми шел пар. И больше ничего не осталось от человека.

Танки развернулись и отошли, без выстрелов, а я пошел в лес, стал матом выгонять всех назад, на позиции. Угрожал всех трусов и предателей пристрелить на месте, и еле-еле выгнал своих бойцов из леса к полотну… Хотя, если объективно подумать, а чем бы мы эти танки сдержали, пойди они вперед? Нас бы просто передавили за одну минуту…Но отступать назад мне было с ротой никак нельзя, тем более уже доложил в штаб, а захвате железки…

Я снова расставил людей, пулеметные расчеты, и побежал вправо, где на путях стоял пустой товарный вагон, хотел проверить, что и кто находится у нас на флангах.

И уже за вагоном, как будто из под земли, вырастают два немца с поднятыми вверх руками.

Я, держа их на прицеле, подхожу к ним. И вдруг удар в бок. Упал в кювет, как подкошенный, ищу рану, и не могу рукой нащупать, где входное отверстие…Понял, что это меня снайпер снял. Стал пытаться сам себя перевязать, и тут замечаю, что ко мне бежит один из моих бойцов.

Ору ему – Ложись!, но поздно, и его снайпер срезал с первого выстрела.

Кричу своим, чтобы развернули оба пулемета и выпустили по ленте по ближайшему лесу.

Бойцы так и сделали, и после этого выстрелов больше не было. Меня вытащили, на шинели отнесли в санбат, откуда эвакуировали в тыл. В госпитале в Каунасе сделали рентген, и на снимке увидели, что разрывная пуля снайпера раздробила мне часть тазобедренного сустава и насчитали 45 фрагментов от разрывной пули и костных обломков. У меня начался сепсис, целый месяц температура не снижалась меньше 40 градусов, все врачи ждали, когда я умру, но через день мне делали переливания крови. Боли были страшные, я не мог из- за них даже пошевелиться, и уже сам был не в силах выносить эти муки и просил –  убейте меня!.

Из Каунаса меня отправили в санпоезде вглубь страны, но в Смоленске в связи с тяжелым состоянием меня сняли с поезда и привезли в один из местных госпиталей, где меня сразу взяли на операционный стол, уже никому нечего было терять. Операция длилась четыре часа, а на следующее утро мне хирург принес кусок от разрывной пули.

После операции я четыре месяца пролежал без движения, на спине, в корсетном гипсе, из Смоленска мне переправили дальше, в Калинин, где я учился ходить на костылях.

В сентябре 1945 года меня комиссовали из армии как инвалида 2-й группы, и из калининского госпиталя я вышел хромым, только опираясь на палочку. Вернулся к семье во Фрунзе, а еще через год мы уехали домой, в Минск.

–  Насколько, по вашему мнению, был велик шанс у пулеметчика уцелеть на передовой? Что мог, скажем так, сделать командир пулеметной роты, чтобы и выполнить боевую задачу, и сохранить своих бойцов?

–  Пулеметчик обычно живет до первого наступления.

Обычно все расчеты погибали или выходили из строя по ранению в первые три дня наступления, но если за эти три дня тебя не задело пулей или осколком, то шанс продержаться живым до того момента, пока линия фронта стабилизируется, возрастает существенно.

Как правило, в пулеметной роте три взвода, всего не более 9-10 станковых пулеметов максим, а полный расчет это –  семь или восемь человек, включая подносчиков патронов.

В роте по полному штату должно быть почти восемьдесят человек, но на передовой, уже никто не вспоминал, что такое полный штат, людей в первой линии, в стрелковых подразделениях, всегда не хватало. В Пруссии,в 1945 году, вообще, с обеих сторон, в основном воевала техника, пехота, как таковая, закончилась и у нас, и у немцев.

В обескровленных стрелковых полках создавали один сводный батальон, набирали с грехом пополам, миру по нитке, человек 100-150, вот и вся пехота…

В наступательном бою можно было повысить шансы пулеметчиков уцелеть, только объяснив каждому расчету или даже простому стрелку-пехотинцу определенные фронтовые хитрости.

Хотя и все эти хитрости были нередко бесполезны, на войне ничего нельзя просчитать точно заранее, на все 100%, и сохранение жизни в бою ничего не гарантировало, даже броня.

Примеры. Если тебя в атаке накрыло немецким артогнем или минами–  надо двигаться только вперед, ни в коем случае не останавливаться и не отползать назад –  убьет, и глазом моргнуть не успеешь. А если артиллерийский огонь наш, поддерживающий, то надо бежать вперед, вплотную, за разрывами снарядов, пока немцы не очухались, и не начали вести прицельный и шквальный огонь по атакующим. Далее, я своих пулеметчиков учил, что в атаке надо уметь вести огонь с колен, а не только лежа на земле, так ты хорошо видишь, и куда бьешь, и все поле боя, тем более каждый пятый патрон в ленте был трассирующий, и как бы корректировал огонь.

Так достигалась: и точность стрельбы, и быстрое открытие огня, ведь в наступательном бою просто нет времени выставлять прицел пулемета. В динамике боя много различных нюансов.

В обороне пулеметчику жить полегче, все расчеты расставлены по линии наших траншей, или даже выдвинуты вперед, чтобы не было мертвых зон, и чтобы иметь возможность вести перекрестный огонь. Но и тут не все гладко. В Белоруссии в 1944 году отдали приказ – Оборона должны жить!, то есть, пулеметчики были обязаны по ночам вести беспокоящий огонь по немецким позициям, но толку от этого огня не было. Зря жгли патроны, да еще присутствовал элемент абсурда - пулеметчиков обязывали собирать стреляные гильзы и сдавать их в обоз.

Даже если пулеметный расчет открывал ночью огонь с запасных позиций, и пока расчет одну ленту отстреляет, немцы по пламени из ствола моментально засекали пулеметы и открывали ответный огонь, выводя из строя расчеты. Тогда я решил сделать так - пулеметы будут стрелять по очереди, сразу один за другим, со всех сторон, бить коротким очередями, и тогда немцы не смогут засечь, точное место нахождения пулеметчиков. И это помогло.

–   За утрату матчасти наказывали офицеров –  пулеметчиков и бойцов расчетов?

–  По закону, если пулемет полностью разбит, скажем, прямым попаданием, расчет был обязан снять с максима пулеметный замок и сдать его. Но обычно этим никто не занимался, негодные к бою пулеметы оставляли прямо на месте, на поле боя, хотя в каждой дивизии были свои оружейные мастерские. Тут как повезет –  могли за утрату боевого оружия ничего не сделать, а могли и прижать –  Где разбитые пулеметы!?…

–  С каким оружием вы воевали?

–  Кроме пистолета в 1943 году я имел автомат ППШ, а с весны 1944 года воевал с немецким автоматом –  шмайсером, который был намного лучше нашего отечественного автомата. Немецкий был более легкий, скорострельный, кожух при стрельбе не обжигал руку, удобные автоматные рожки. Я считаю что немецкое стрелковое оружие, за исключением винтовок, было лучше советского, а пулемет МГ был просто отличным.

В стрелковых подразделениях особо не следили, кто с каким оружием воюет, многие пулеметчики на поле боя подбирали шмайсеры для себя, ведь 1-му и 2-му номеру расчета максима по штату вообще оружия не полагалось.

Так вооружались тем, что валялось под ногами.

Свой пистолет я тоже заменил на трофейный, и был у меня прекрасный, мной любимый вальтер, который я взял у убитого немецкого офицера.

Был еще дамский браунинг, но долго он у меня не прожил. Взял я его в Восточной Пруссии, в бою, с пленного офицера, причем, старшего. Мы в атаке захватили линию немецких траншей, я стою над траншеей, а мои бойцы внизу зачищают, и вроде всех немцев там перебили, но вдруг в десятке метров от меня резко поднимается немец с поднятыми руками. Я машинально нажал на курок, дал короткую очередь из автомата, но не попал. Подхожу к нему - стоит офицер в звании оберст- лейтенанта( это соответствовало нашему званию –  подполковник). Показываю ему дулом, мол, руки отпусти. Спрашиваю –  Оружие есть?, и он достает этот браунинг. Показываю ему жестами –  «Есть запасная обойма?» он меня понял, и отдал вторую обойму, она у браунинга на восемь патронов. Потом этого офицера отправили в тыл, а мы пошли дальше вперед.

И ведь кто-то за этого пленного неслабый орден отхватил.

Продвигаемся и попадаем под прицельный немецкий огонь.

С ординарцем кинулись на землю, где – то за десять минут окопались, лежим, ждем, и тут он меня просит – Товарищ старший лейтенант, пистолет трофейный дайте посмотреть.

Я дал, он его в руках повертел, а потом нажал на курок, и пуля пролетела прямо возле моего уха.

А на следующий день комбат меня спрашивает –  Мне сказали ты пистолет какой-то особенный раздобыл. Дай поглядеть…, и с концами, так он у комбата и остался…

–   Как обстояло дело со снабжением: продовольственным, табачным, со ста граммами наркомовских?

–  На фронте мы чаще были голодными, чем сытыми. Факт… Я иногда на передовой мечтал о сковородке с жареной картошкой, но полакомиться на войне ею редко удавалось.

Но меня больше интересовало курево, чем еда, я был заядлым курильщиком, дымил с детства, и когда не было табака, то хоть вешайся. Офицерам давали раз месяц доп. паек в который входили 500 грамм консервов и 200 грамм табака, ( а иногда и папиросы Беломорканал), но мне этого табака не хватало. Один раз повезло –  захватил немецкий мотоцикл с пулеметом, а там в коляске картонная коробка, а в ней крученные тонкие сигары, каждая толщиной с папиросу, 100 штук в упаковке. Для меня это был настоящий подарок от немцев.

Сто грамм наркомовских у нас выдавали только вечером и, как правило, за несколько дней до намеченного наступления, это был верный признак, что скоро пойдем вперед.

Но специально никого не спаивали. Я не помню чтобы водку когда – либо давали непосредственно перед боем, и не видел, чтобы бойцы в атаку ходили пьяными.

Запасы водки в роте всегда были у старшины, если старшина в роте толковый.

Вообще, старшина –  это правая рука командира роты, на нем тылы, обоз, трофеи, боеприпасы, продовольственное снабжение, и в роте это второй человек после командира.

Я на войне здорово пить научился. Мог выпить сразу залпом кружку спирта и не опьянеть…

–   С заградительными отрядами приходилось сталкиваться?

–  Да. Под Орлом. В деле их не видел, а так, в ближнем тылу, приходилось.

Сытые, хорошо обмундированные, все с автоматами. Пехота их люто ненавидела, слово заградотрядовец звучало, иной раз, как матерное оскорбление.

Но простые красноармейцы не могли точно знать, кто стоит за нашей спиной, заградотряд, или, например, третий батальон нашего полка, находящийся в резерве, или части другой дивизии.

Им этого никто не сообщал.

–   Еще один дежурный вопрос. Смершевцы.

–  К особистам тоже в нашей окопной среде было крайне негативное отношение, буквально, на грани ненависти, так как мы прекрасно знали, что СМЕРШ всесилен и любой офицер из этой конторы мог каждому из нас сделать любую подлость и пакость.

Но чтобы особист лично появился в роте, в первой линии окопов - такое было крайне редко.

Один раз мой солдат случайно при чистке оружия ранил другого бойца, так появился уполномоченный из полкового отдела, выяснять причины ЧП.

Один раз они к нам пристали на переформировке. Мои бойцы стащили у штабных бидон с водкой, и особисты решили, что это дело рук пулеметной роты и заявились в наше расположение целой сворой. Устроили шмон, но ничего не нашли, тогда в ход пошли угрозы, мол, все пойдут под суд трибунала, под расстрел. Но им в тот день ничего не обломилось.

Простой солдат мог увидеть полкового особиста в двух ситуациях –  по прибытию в новую часть, когда СМЕРШ проверял и фильтровал пополнение и вербовал для себя стукачей, или во время показательных расстрелов трусов и самострелов, когда бойцов снимали с передовой и приводили на место исполнения приговора трибунала. Мне дважды пришлось видеть, как показательно расстреливают дезертиров с поля боя. В Литве по приговору тройки расстреливали двух узбеков за бегство с поля боя. Зачитывают приговор, а эти двое уже стоят полностью отрешенные от всего мира, они уже не с нами. Это было тяжело видеть.

Приговор в исполнение привели наши особисты.

–   Какое пополнение считалось самым тяжелым для командира роты? В любом аспекте - возрастном, национальном, и так далее?

–  Нацмены - среднеазиаты, получившие на фронте общее название узбеки - это был почти всегда удар по боеспособности и мучения для командира.

Они, к сожалению, имели в немалой степени заслуженную репутацию слабосильных и нытиков, особенно люди среднего возраста.

Из всех нацменов самыми толковыми и стойкими в бою были казахи и киргизы.

Один раз к нам прибыл молодой казах, здоровый, высокий парень, приличный человек, так на переходе он потащил на себе один пулемет максим и не помер на дороге.

Для переноски станкового пулемета в собранном состоянии, вместе со станком, была специальная дуга, и пулемет мог нести один боец, и при этом ствол смотрел вверх. Так я этого парня приметил, вижу что молодец, старается, и отдал его к старшине, пусть подкормит.

Под Орлом к нам прислали на пополнение уголовников из лагерей, и они оказались очень приличными вояками. Кавказцев у себя в роте я ни разу не видел. В госпитале как-то лежал рядом с офицером, цыганом по национальности, имевшим дав ордена, и один из них был орден БКЗ.

Конечно, самым боевым и надежным было только чисто русское пополнение, а именно: ребята –  сибиряки и уральцы, это были настоящие надежные бойцы.

Возрастной аспект в пехоте большой роли не играл, попал с маршевой ротой на передовую –  значит судьба твоя такая, а жизни твоей цена копейка, но многие командиры сами, по своей инициативе, старались пожилых солдат отправить хотя бы в батальонный тыл, чтобы сберечь…

Отношения между бойцами в роте были товарищескими, ведь все красноармейцы, дети разных народов, люди разной довоенной судьбы, оказывались в одной упряжке, перед лицом неминуемой смерти, и тут многое из прошлого уже казалось несущественным.

Что там между собой выяснять, когда до смерти каждый день рукой подать.

Кстати бывало, что на переформировках пехота конфликтовала с танкистами, которые всегда держались высокомерно, что-то корчили, считая себя элитой и поголовно героями. Дело доходило до драк. А возвращаемся на передовую, смотрим, как этих бедных танкистов жгут и подбивают пачками в каждой атаке, так сердце от жалости к этим ребятам сжималось.

Помню, как брали Цинтен в 1945 году. На выезде из города стоял танк Т-34, метрах в сорока от меня. Немцы влепили болванкой прямо в башню танка, так сразу три танкиста из него выскочили и ползком по земле к домам, а немцы продолжают гвоздить болванками по этому подбитому танку…И думаешь в эту минуту, слава Богу, что я в танкисты не попал.

–  Были у вас на фронте моменты, когда, как говорят, нервы сдавали?

–  Я не совсем понял ваш вопрос… Можно было сохранять спокойствие, находясь в настоящем аду, а можно было просто сойти с ума, посмотрев иной раз на поле боя со стороны.

Под Орлом немецкая артподготовка продолжалась три часа. И я все эти три часа стоя, то засыпал, то просыпался, прислонившись к стенке окопа. Немцы били по нам долго и точно, и от взрывов снарядов земля обваливалась, наши траншеи в полный рост скоро превратились в окопчики по грудь. А я стоял и урывками спал под этим обстрелом…

Когда меня растормошили, то немцы уже пошли в атаку. От нашей первой линии обороны после этой артподготовки ничего не осталось, только трупы, воронки, и груды развороченной земли. Все кругом было уничтожено и разбито, и нам пришлось отойти к второй линии, где немцев ждали. А я радовался, что немного поспал, ведь это одно самых тяжелых фронтовых испытаний –  постоянное недосыпание, по 2-3 суток подряд без сна...

Мы даже когда между собой думали, какую кару назначим Гитлеру, когда его поймаем, то были единодушны в своем приговоре - привяжем его к столбу, и спать не дадим, пока он, подлюка, не сдохнет.

А в феврале 1945 года у меня был момент, что я чуть не потерял самообладание.

В наступлении, я с одним пулеметным расчетом слишком углубился в немецкий тыл, и когда мы попали под огонь своей артиллерии, нам пришлось отойти назад. Подошли к какому-то небольшому селению. Стоят два двухэтажных кирпичных дома, а в метрах пятидесяти от них несколько немецких землянок. Нас было всего восемь человек, и мы решили до наступления темноты не атаковать, а замаскироваться в подвале одного из домов.

На рассвете мы вышли к своим позициям и видим следующую картину. Лежит так ровно в ряд, в одну шеренгу, цепь наших убитых бойцов, человек пятьдесят. И все на одной линии, будто их так специально положили…И от этого зрелища можно было сойти с ума на месте…

Под Белгородом мы совершали пеший марш, нас срочно перебрасывали на другой участок фронта, и мы шли трое суток, почти без привалов. И все это время нас жестоко бомбили, и я видел, как люди сходили с ума, от этих бомбежек…

– Вам самому часто приходилось во время боя вставать к пулемету?

–  Бывало. Один такой эпизод мне врезался в память навсегда.

Мы были в немецком тылу, углубились примерно на два километра, и видим, как на дороге появилась немецкая колонна, человек 150, а расстояние до них метров четыреста.

Я сам лег за максим, вернее сказать, стрелял с колен, всех, конечно, не положил, но эту колонну рассеял, там немало немцев на земле навсегда лежать осталось.

Приходилось убивать и из автомата, и из винтовки, а вот в рукопашных схватках я лично ни разу не участвовал…Работа у меня такая была на войне - убивать…

Запомнился мне еще один немец – танкист, я его с винтовки срезал. Три немецких танка вышли к поселку, все наши затихли и попрятались, ждем, что будет дальше. Люк головного танка открылся, в нем появился немец, и стал осматривать окрестности. В полуподвале, где я находился, лежал убитый боец, а возле него валялась винтовка. Так я винтовку взял и этого немца первым выстрелом убил. Он просто переломился, повис на башне танка…

– В 2005 году вам были вручены два ордена, разыскивающие вас еще с военной поры. Как это было?

– Сначала в газете Новости недели появилось сообщение белорусского посольства в Израиле о розыске людей награжденных в годы войны боевыми орденами и медалями, но по различным причинам не получивших своих наград. Я послал свои документы в российское посольство, для их идентификации, и через какое-то время позвонили из посольства Белоруссии, сказали, что нашли две моих неврученных ранее боевые награды, и пригласили к себе на вручение. Орден Отечественной Войны 1-й степени за бои летом 1944 года под Витебском, и орден Красной Звезды за наступление в Восточной Пруссии зимой 1945 года.

Конечно, для меня это событие было приятным, но с другой стороны, я всю жизнь спокойно жил без этих орденов и не за ордена воевал. С войны вернулся, вообще, без наград, но мне они были не нужны, я даже нашивки за ранения никогда принципиально не носил, считая это нескромным. Да и о войне старался ни с кем не говорить, даже своим взрослым детям, и тем - ничего рассказывал. А вот вы в меня вцепились мертвой хваткой , вызвали на откровения.

Что еще добавить по вашему вопросу. Про первый орден мне сказал кто-то из полковых штабных, мол, тебя к высокой награде представили, при этом он показывал взглядом на небо. Но почти каждый раз после очередного ранения я попадал в новую часть и судьбой своих наградных листов не интересовался. Мне это было на фронте не важно.

За войну я служил в четырех разных дивизиях.

–  По возвращению на передовую, после очередного ранения, были у вас мысли, что всё, в этот раз обязательно погибну….?

–  Возможно иной раз и мелькнула в голове такая мысль, но на передовую я возвращался без каких либо негативных эмоций, не чувствуя себя заранее обреченным на погибель.

У меня была четкая цель –  мстить за погибших на фронте отца и брата, и кроме того - я был патриотом своей Родины, а что там жизнь одного человека на фронте, когда каждый день вокруг смерть сотен людей…

Нас ведь так учили в Советской стране –  что наша жизнь ничего не стоит.

Отдать жизнь за Родину –  да, пожалуйста, в любую минуту, только прикажите …

Наш солдат жизнью дорожил меньше, чем немецкий, это было видно на простом примере, как вели себя раненые на поле боя. Если немца ранило, то он орет и стонет так, что слышно по всей линии передовой, а наш русский боец, стиснет зубы и молчит, каким бы тяжелым не было ранение. Таких людей немцы все равно никогда бы не победили.

На передовой старались не говорить о смерти, о ранениях, да и перед атакой, голова была забита другими мыслями: как бы своих людей сберечь, да как быстрей достичь намеченной цели.

Даже если до атаки и были какие-то внутренние страхи, то в бою страх сразу проходит, тут не до него…

–  По вашему мнению, настоящая, окопная правда уже написана в книгах или отражена в кинофильмах, или мы уже никогда не узнаем, как все было на самом деле?

–  Какой война была на самом деле ваше поколение, а тем более последующие, уже не узнают. Книги, написанные фронтовиками, так называемая лейтенантская проза, проходили через жесткий фильтр пропагандисткой советской цензуры, а когда кончилась власть коммунистов, то уже и правду писать было некому, вымерло поколение фронтовиков, а у тех, кто еще был жив, уже не было сил ломать стереотипы истории войны, созданной идеологами-коммунистами и лживыми генеральскими мемуарами.

Кинематограф, по моему мнению, тоже ничего не смог создать, я лично не помню фильма, чтобы отразил войну по настоящему, без лакировки, или без сползания в чернуху.

Тут всегда были крайности:  или лживая пародия на войну под названием «Штрафбат», или лубочная картинка для услады генералов – сериал «Освобождение».

Даже в таком фильме как «Они сражались за Родину» есть только крупицы правды.

Считать интервью с ветеранами истинной правдой от первого лица, я бы тоже не стал, и дело не в том, что сами устные воспоминания дают в большей части только личные и субъективные оценки происходившего, и не в том, что с годами многих стариков-ветеранов подводит память.

Как я могу верить человеку, утверждающему, что он воевал в пехоте, на передовой, если он заявляет, что шел в атаку с криком – За Родину!За Сталина!. Что это за ложь? Какой, к черту, Сталин?? В бою?!?... Кто, когда и где кричал в атаке – За Сталина!???...

Это же брехня, или в лучшем случае что-то с памятью его стало…

В атаках даже крика Ура! не было слышно.

Когда люди поднимались под огонь, поднимались на смерть, то в воздухе все звуки превращались в один протяжный вопль – А-а-а-а-а….!.

–  Как складывалась ваша жизнь после войны?

–  В 1946 я с мамой и младшим братом вернулся в Минск и пошел учиться в Минский политехнический институт. В 1951 году получил диплом инженера –  строителя, затем работал в Казани, на Урале, но через годы вернулся опять в родной Минск где до ухода на пенсию в 1990 году работал главным инженером СМУ. В 1991 году с женой и семьями двух сыновей уехал из Белоруссии в Израиль.