Распопов Петр Тихонович

Я родился 7 июля 1924 года в селе Кужное Мордовского района Тамбовской области. Во время моего появления на свет как раз шла уборочная кампания, так что мое рождение произошло в поле под копной, где родители косили рожь вдалеке от села. Я стал первым ребенком в семье. Отец, Тихон Семенович, как и мать, был сиротой. Родители считались крестьянами-середняками, потому что в хозяйстве имелась корова и лошадь. Начало своей жизни я стал помнить с периода коллективизации. Загоняли в колхоз большинство крестьян принудительным порядком. Кто не соглашался и жил зажиточно, тех раскулачивали: отбирали все имущество. Помню, как в зимнее время раскулачили нашего соседа Песошникова. В его же дворе образовали колхоз. Врезалось в память, как во время зимы соседей отправляли на санях в район на железнодорожную станцию. Куда их повезли дальше, неизвестно. Вскоре в нашей части села образовалась сельхозартель, позже ставшая колхозом «Свобода». Отец в итоге записался в колхоз без доброй воли. Как это получилось? Папа не хотел отдавать в общее пользование скотину, и все тут. Тогда кто-то написал на него петицию, будто бы мы имеем трех наемных рабочих, три пары лошадей, стадо овец, несколько коров, маслобойку и молотилку. Тут же пришел приказ из Наркомхоза об отцовом раскулачивании. Как-то прихожу домой с улицы, смотрю: стоявший перед домом амбар разобрали и унесли. Мать у конной молотилки стоит и обухом топора разбивает ее, чтобы никому не досталась. Вскоре пришли из колхоза: корову и лошадь забрали. Отец стал ходатайствовать по инстанциям, добрался до Москвы. Когда туда прибыл, ему в Наркомхозе показали документы, где было написано, что он имеет все то имущество, что я перечислил. Он стал объяснять, что ничем таким никогда не владел. Записали его показания, пообещали разобраться. И вскоре нам прислали письмо… Даже помню, что в нем адрес был указан не «село Кужное», а почему-то «село Кутное». И что же, чтобы получить имущество назад, отец записался в колхоз. Там нашу скотину успели испортить. Лошадь-то забрали с сосуном (жеребенком) в колхозную конюшню, где подстригли ей гриву и подрезали хвост. Отправили на луг, спутали веревкой ноги, лошадь одну ногу сильно потерла, и не могла ходить. Ночью волки напали на стадо и загрызли сосуна, ведь его мамка на трех ногах еле ковыляет, куда тут защищать. Помню, как я ходил на луг с матерью, тогда хлеб пекли большими буханками, и кормил лошадь. Та съедала целую буханку. Когда пришла бумага о восстановлении наших прав, лошадь отдали, но она так и осталась негодная. Продали ее за 50 рублей на колбасу. Корову также испортили, вернули худую. Что случилось с овцами, не помню, а вот амбар остался в колхозе. В марте 1930 года в газете «Правда» вышла статья Генерального секретаря ЦК ВКП (б) Иосифа Виссарионовича Сталина «Головокружение от успехов. К вопросам колхозного движения». И в этот момент отец выписался из колхоза, после чего оставался единоличником до самого 1937 года.

В 1933 году начался очень большой голод. Помню, как к нам в село приходили украинцы, согласные трудиться за одно питание. Одна хохлушка с нами ездила на поле, работала только за еду. Зимой с 1936-го на 1937 год начался голод и у нас. Тогда отец собрал все тряпки из сундука, и на пару с соседом уехал на Украину, где в то время поднялся хороший урожай. За все тряпки выменял мешок муки и полмешка крупы. Доехал до станции Оборона районного центра Мордово, и в дороге заболел брюшным тифом.

Отец проболел три месяца. Когда вышел из больницы, от него остался один скелет. К лету 1937 года на полях поднялся очень хороший урожай, и мы записались в колхоз. Помню, в те времена техники особой не было, хотя в селе организовали 5 колхозов. Один прицепной комбайн приходился на два-три колхоза. Зато уже появились сложные молотилки МК-1100 Харьковского завода «Серп и Молот». Молотили зерно зимой. Урожай собирали вручную жатками-самосбросками, после чего вязали снопы, и клали копнами. Знаешь, что такое копна? Снопы крестами складывали по 13 снопов друг на друга, а четыре таких тринадцатиснопных «креста» называли копной. Женщины зарабатывали трудодни в первую очередь этим вязанием.

В колхозах к тому времени ввели очень правильный учет трудодней. Председатель колхоза получал по два трудодня в день, завхоз – 1,25 трудодня, полевым бригадирам считали полтора трудодня. Кто в поле норму вырабатывал за день, вспахивал 0,75 гектара, тем полагался один трудодень. Для женщин в вязке снопов норма составляла 10 копен, за них также давали трудодень. А что больше делали, то соответственно количеству переработки в процентах трудодней приписывали сверху. Трудодни накапливались в конторе, и в конце года, когда обмолачивали зерно, начинался раздел урожая. В первую очередь сдают продналог государству, затем засыпают семенной и страховой фонды, остальное разделяют между колхозниками по количеству трудодней. Получалось по 500-700 грамм на трудодень, а то и по килограмму. Все зависело от колхоза, урожая и качества хлеба. Первые годы урожаи были маленькие, а в предвоенное время стали бороться за «урожай в 100 пудов». До этого могли с сотки и 10-15 центнеров всего собрать. Прямо как перед глазами стоит: в 1937 году из-за хорошего урожая прямо на санях, не считая, привезли из сортировочной зерно, и высыпали его на уличный снег у нашего двора. Мы складываем зерно в мешки и опять-таки на улице бережем, иначе все растает. Зимой мешок мокрого со льдом зерна клали на русскую печку, ждали, пока целый слой воды, сантиметров 10, сойдет. И мы, дети, с интересом за таянием смотрим. К 1937-му родители воспитывали четверо детей: я самый старший, дальше шла сестра Аня, 1927 года рождения, брат Иван, 1932 года рождения, и Василий, 1935 года. Потом, уже в 1939 году, родилась Нина.

Что еще запомнилось из детства: зимой 1939/1940-го года страшно лютовали морозы. Как раз шла советско-финская война, а у нас на улице температура упала ниже минус сорока градусов. Деревья лопались от мороза! У нас был кирпичный дом, доставшийся по наследству от папиных родителей, и в окнах стояли только одиночные рамы. На них за ночь на целую ладонь инея намерзало, а на кухне вода в бачке покрывалась льдом. Спасало одно: на русской печке было тепло.

Даже весной 1940 года мороз снова продолжился, и помирает мать. Воспаление легких! Могилу копать для матери невозможно, земля промерзла больше, чем на два метра вглубь. Привезли воз соломы на кладбище, наложат ее на землю, пожгут, та немного оттает, тогда ломами разбивают грунт. Целые сутки копали могилу. В итоге похоронили.

Осталось нас пятеро детей и отец. Я в это время ходил в седьмой класс. Занимался неважно, во втором классе даже два года отсидел. На улице жил и воспитывался.

Отец долго не думал, привел в дом одну женщину, у нее был единственный сын, служивший в то время в армии. Сама некрасивая, но аккуратная и чистенькая, работала заведующей яслями – детским садиком. В 1940 году я окончил семь классов Кужновской неполной средней школы, и поехал учиться в соседнее село, где располагалась МТС. Там начал учиться в восьмом классе, при этом жил на частной квартире. Через месяц смотрю: в соседнем доме начали учить трактористов. А тогда в трактористы шли совсем неграмотные ребята, которые даже букв не знали. У меня перед глазами стоял пример двоюродного брата, не ходившего в школу, а работавшего в селе на тракторе Челябинского тракторного завода (на фронте он воевал на танке). И я так увлекся техническим делом, что вечером прихожу со школы, иду на курсы, и слушаю преподавателя, который учит будущих трактористов. Тот на теоретических занятиях рассказывал об устройстве двигателя, обучал ремонтному делу. Днем они идут на практические работы по ремонту сельхозмашин, плугов, культиваторов, борон. А я в это время в школу хожу, вечером они опять на занятия, я туда тайком пробираюсь. Меня заприметили, стали выгонять. Под стол прятаться начал. Однажды преподавателя, Серафима Васильевича Фролова, вызвал к себе директор станции МТС, а мужики за партами тут остались. Ну, они меня звали «Петушок». Стали просить: «Расскажи, петушок, как и что в двигателе устроено». Я смело подхожу к доске и начинаю рассказывать. Когда я семилетку заканчивал, мне преподаватель по физике, Обухов Михаил Иванович, говорил: «Очевидно, Распопов, тебе с техникой помирать!» Мне очень нравилось делать наглядные пособия, изучать устройство двигателей. Если отец дверной замок купит, то я его обязательно разберу, чтобы посмотреть, как он устроен. Возвращается Серафим Васильевич, смотрит на меня, слушает, и замечает: «О, да тут новый преподаватель!» После этого случая выгонять меня перестали. Слава пошла, ведь в МТС грамотных людей почти не было. У нас в колхозе был бригадиром тракторной бригады Иван Иванович Дронов. Встречает меня на улице, и говорит: «Петушок, ко мне учетчиком пойдешь?» В ответ у него спрашиваю: «А вы мне права тракториста дадите?» Тот сначала попросил время посмотреть, можно ли это сделать, при следующей встрече пообещал права. Правда, при этом спрашивает: «А как же со школой?» Я ответил, что это уже мое дело.

Согласился на работу учетчиком. Дело идет к весне, за нами, восьмиклассниками, приезжали в соседнее село на санях вечером в субботу, привозили домой на воскресенье, а рано-рано утром в понедельник четырех школьников везли в школу. Утром отец русскую печку топит, готовит завтрак, и кричит мне: «Петька, вставай! А то сейчас приедут, надо тебе покушать». Он всегда варил мне с собой пшена или картошки на неделю. Я говорю: «Заболел!» И показываю рукой, мол, голова болит. Ну ладно, он полез ко мне в карман в пиджаке, чтобы достать бумажку с направлением от колхоза на сани. Смотрит, а там документы: свидетельство о семилетнем образовании и справка о том, что я отучился в восьмом классе столько-то времени, и поставлены такие-то оценки. Тогда папа говорит: «От битой коровы молока не будет!» У меня никакого сна, лежу на печке. Смотрю, все ребятишки за стол садятся, кроме самой маленькой сестренки, которую к тете в другую деревню отдали. Нюра, Иван и Васятка за столом собрались, стоит чугун картошки, высыпали ее на столешницу, чистят шкурку, солят и едят. Кричат мне: «Петька, вставай!» И отец замечает: «Вставай!» Он строгий был. Ну, встаю, сажусь за стол, папа напрямки спрашивает: «Ты чего задумал?» И добавил, не дожидаясь моего ответа: «Я уж понял, так что раз решил работать – значит, работать!» Ну и все. Пошел трудиться учетчиком в тракторную бригаду. У нас имелось пять тракторов. Два «Универсала» У-2, с мощностью 22 лошадиных силы, половина мощности тратится на передвижения машины, остальное идет на крюку. Было два ХТЗ из Харькова, они имели по 30 лошадиных сил. Последним привезли лигроиновый ЧТЗ С-60, который заводился ломиком наверху с полуоборота. Очень тихоходный, 600 оборотов в минуту. Так что скорость у него маленькая, зато мощность большая, 60 лошадиных сил. С легкостью таскал два пятикорпусных плуга. Было и два агрегатных прицепных комбайна «Сталинец-1». На них стояли уфимские двигатели. Такой комбайн убирал урожай следующим образом: сначала в приемную камеру ссыпал скошенные колосья, дальше солома идет в копнитель, а зерно в бункер. В бригаде на каждый трактор, даже самый маленький, по два человека приходилось. Работали по 12 часов в сутки. Утром в шесть часов смена, и вечером также в шесть часов приходит сменщик. Перед приходом останавливали трактора, чистили их, и еще обязательно с трактористом работал прицепщик, он же плугочист. Конечно, тогда наши трактора имели не принудительное охлаждение двигателя, а термосифонное. Охлаждались за счет движения температуры воды. Горловины для залива воды были большие. И когда при жатке шли длинные гоны, уж на одной стороне стоит бочка с водой, и другой стороны гона также бочка стояла. Затем я увидел объявление весной 1941 года о том, что принимаются кандидаты в школу ФЗО. Пошло нас на комиссию, молодежи, человек 10. Приняли только меня и еще одного патроната. Это был парень из беспризорников, имел четыре класса образования. Прием произошел числа 12 июня. И нам двоим сказали, что 28 июня 1941-го будут нас отправлять в школу, которая располагалась в городе Тамбове при заводе «Ревтруд», на городской окраине.

22 июня 1941 года в воскресенье поехали мы с отцом на базар в соседнее село за 5-6 километров. Приехали, купили поросеночка. Все тихо и спокойно, вдруг в 12 часов дня по стоящему на базарной площади рупору слышим объявление: «Граждане и гражданки Советского Союза! Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление: сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города – Житомир, Киев, Севастополь, Каунас».

Буквально за 20 минут весь базар разбежался. Никого на площади не осталось. Приехали домой, уже к вечеру пошли повестки. Утром на следующий день стали отправлять в военкоматы призывников. Помню, у нас в колхозе была машина ГАЗ-АА, «полуторка», тогда в Кужном только два колхоза имели машины. Она стояла на ремонте, шоферил Александр Андреевич Попов, в почете ходил, ведь одна машина на весь колхоз. Так что он утром сел на нее, проехал кругом и выезжает из двора. Надо остановиться, но тормоза отказали. Бах, и в амбар въехал. Пробил стену, сено подавил. Так что мужиков отправили на подводах на станцию. А по поводу грузовика приказали так: чтобы в пятидневный срок он был готов к отправке на фронт. ГАЗ-АА Попов отремонтировал и на ней сам отправился на войну. Другая машина появилась в колхозе только в мирное время.

Отец к тому времени меня подменил в тракторной бригаде и начал трудиться учетчиком. По работе учетчику полагалась лошадь с повозкой, на ней он 28 июня привез меня на железнодорожную станцию, но почему-то не отправили в Тамбов. Сказали, чтобы мы прибыли завтра утром. Вопрос, где ночевать. К счастью, там имелся Дом колхозника, заночевал в нем. Оставил отец меня на ночлег и при прощании заплакал, одно сказал: «Эх, проклятая жизнь!» Вот эти слова я навек запомнил. Утром двинулись с патронатом на вокзал. Сели в состав, доехали до Тамбова. Стали распределять по группам, я попал в сантехники. Моего напарника, патроната, пристроили в группу каменщиков. Он ведь имел только четыре класса образования. День, второй, третий учимся, кормят хорошо. Даже взятые с собой продукты выбрасывали. Переодели в черную форму. Через неделю построили во дворе школы, директор выходит и объявляет: «Так, дети, вы знаете, что на нас напал сильный враг?! Война! А в Москве недостроен военный завод. Поедем?» Все кричат дружно, мол, поедем. Еще бы, Москву посмотрим! Пошли на вокзал, сели в поезд, ехали-ехали, проехали Москву, и даже ничего не увидели. Прибыли в Калининскую область, на станцию Мончалово. Разгрузились. И на тебе: немецкий самолет прилетел. Только успели объявить тревогу, как начался обстрел. Кто куда бросился прятаться. После налета кое-как собрались, и пошли на место остановки. Поселили нас в какой-то балаган, где раньше хранился лен-дергунец. Выдали матрацы, одеяла, подушки. Покормили хорошо. Потом утром лопату на плечо вздел и пошел. Начали рыть противотанковые рвы. У кого ни спросишь, никто не знал, как его рыть, думали, просто большую яму выкопать. А он копался по науке – на группу в тридцать человек выделялось тридцать метров ширины, каждому по метру. Вверху ширина рва семь метров, а внизу пять, глубина три метра. Итого на человека восемнадцать кубометров. Землю кидаешь, по обоим сторонам соседи, куда девать-то вырытый грунт. Накидал его, вылезаешь, и эту землю оттаскиваешь подальше, чтобы слой был незаметен, рассыпаешь высотой самое большее 20-25 сантиметров. За три-четыре дня свой метровой ширины участок готовишь, не меньше. При том дети копали, мне еще семнадцати не было. И до октября месяца так проработали. Когда стали копать окопы и траншеи у рва, то нагнали и заключенных, и мирных жителей. Народу было тьма: женщины, ребятня. Только начинаем новую линию копать, в этот момент сразу подлетают самолеты и начинают нас обстреливать. Схорониться некуда, когда уж прокопаем, то хоть под стенкой можно спрятаться. А так некуда, очень много поранило и поубивало. И листовки часто выкидывали. Помню, одну из них я взял, а там написано: «Дамочки, не ройте ваши ямочки, придут наши таночки, зароют ваши ямочки». Обычно листовки заканчивались призывом переходить на сторону немцев. И был напечатан пропуск. Но никто на такие смешные листовки не обращал внимания.

Пока копали, кормили хорошо. Кроме того, мы помогали в колхозе лен теребить, на маслобойке трудились. А витаминов-то не было, зубы начали болеть, пошла цинга. И числа 22-23 октября 1941 года нас решили оттуда эвакуировать. Пошли пешком, потому что враг к тому времени оккупировал Калинин и Ржев, рвался к нам. Долго шли пешком по направлению до Волоколамска. Там по прибытии только начинаем садиться в поезд, как происходит бомбежка. Все-таки приехали в Москву, в одно пустующее ремесленное училище, личный состав которого куда-то за Урал отправили. Там нас переодели, у кого все износилось и изорвалось. Даже кое-кого переобули. Ну и домой поехали через Сокольники, куда прибыли, пройдя по пути через хлебозавод. Набрали хлеба, дали нам буханок вволю. И мы с набитыми сумками пешком отправились к Раменскому. А там кто как хочет, так и едет до Тамбова. И вот мастер того сажает в вагон, того на крышу, где-то в тамбурах пристраивает. Дальше ужас. Мастер, бегавший между составов, попал под поезд, ему отрезало ноги. Кошмар, все внутри перевернулось. А ехать-то надо. Кое-как добрались до Тамбова, где в общежитии хранились наши вещички, потому что перед отправкой всех переодели в форменную одежду. Ну что же, ФЗО не работает, забрали с патронатом чемоданы и пошли пешком до райцентра Мордово. Надо пройти 91 километр. Вышли 26 октября. 27 числа все идем пешком. Грязи по колено, повсюду грунтовые дороги. Дошли уже до Мордово, подходим ночью к одному дому, в окошке слабый огонек горит. Попросились переночевать. Не пустили. Напротив еще один домишко стоит. Патронат (его имя Вася) посильнее меня, он был росточком маленький, но крепенький. Я попросил Ваську пойти и посмотреть, может, туда пустят. Поверишь или нет, мне было семнадцать лет, эти метров 30-40 между домиками на четвереньках полз. Уже идти на ногах не мог. Мокрый, в грязи. Захожу. Правда, хозяйка нас прекрасно встретила. Наварила картошки, накормила до отвала, уложила спать на печку. Постирала одежду и помыла обувь. Утром встали, как будто заново народились: ничего не болит. Приходим на железнодорожный вокзал, рядом с которым располагались колхозные квартиры. Еле-еле нашли себе койки, так как комнаты битком набиты. Мужчины приехали в райцентр в военкомат и райисполком. Как раз шла тотальная мобилизация. Всех брали подчистую. Мой отец валял для фронта валенки дома, и все равно пришла к нему повестка. Уже мобилизовывали 1923 год рождения. Так что отца я встретил в колхозном доме, тут же и проводил на фронт.

Дома уже ждала мачеха. Прибыл. Как говорится, много ребятишек за столом, за мной еще четверо. Как самый старший в семье начал работать учетчиком. Трактористами трудились девчата. Мужчин почти не осталось, разве что бригадиры остались на «броне». Они могли подремонтировать и настроить технику. И я кое-что уже понимал. Горючее возили на лошадях за 25 километров в бочках. Бочки закрывались деревянной пробкой, сами-то они худые, поэтому трещины замазывали мылом. Когда трудился учетчиком, работы было много. И работали очень честно. В шесть утра приезжали на смену. Сразу замеряешь, сколько горючего в баке осталось. Доливаешь дополнительно, пока бак не станет полным. И в учетном листе (он был пятидневным) пишешь, сколько остаток, сколько залито. После расхода снова указываешь остаток, и сколько долито. Замеряешь, какой участок поля сработан и вспахан, закультивирован или заборован, засеян. Каждые пять дней в колхозную контору подаешь отчет о расходе горючего. Выдавалось оно согласно нормам на пахоту и посев. Также же и учетный процент машинного масла имелся – 8 % к горючему. Кроме того, выдавали 0,5 % от объема к горючему солидола. Выдавали и 0,5 % бензина для запуска мотора, ведь все трактора работали на нигроле или керосине. Заявку даешь в конторе, тебе горючее привозят согласно расчетам. Всем этим я один занимался. Кормили нас на поле. Надо сказать, что даже во время войны трактористов, как и всегда, хорошо питали. Я также подавал заявку на еду. Пишешь, что нужно, повариха на ночь едет в село, берет продукты на складе, и утром уже готовит завтрак. Затем, согласно взятых продуктов, колхоз отправляет счет в МТС. Цены, естественно, были маленькие. Опять же, я даю отчет на станцию, кто и как за месяц питался. После выдают денежную ведомость, где указывается, кто сколько получает, плюс удержание за питание. Зарплату платили всегда. Но дополнительно начислялись трудодни, на которые под конец года выдавали хлеб и кое-какие деньги в колхозе. В последние годы войны пшеницу стали давать прямо из элеватора.

Работаю с конца 1941-го по весну 1942-го спокойно учетчиком, уже перешел в другой колхоз. Женщины трудились конюхами. Трудно приходилось. Одна из них приходит к нам на полевой стан за лошадьми, пока шла, по дороге и умерла. Сердечко, что сделаешь. Смотрю, сравнялось мне восемнадцать лет 7 июля 1942 года. Сразу вызывают в военкомат. Раньше не трогали, было одно приписное свидетельство. От колхозов села Кужное призвали 34 человека 1924 года рождения. Всех приняли, а меня нет. Ростом не пошел. Как мать померла, с тех пор и не стал расти. Брали в Красную Армию с минимальным ростом 1 метр пятьдесят сантиметров. А у меня всего метр 48 сантиметров. Прихожу домой, отработал неделю, вторую, опять вызывают на комиссию. И снова не принимают из-за роста. Затем в третий раз повторяется история. Моих одногодок вот-вот возьмут, а меня только таскают. Не выдержал, говорю врачам: «Вы что делаете, брать надо – так берите!» В это время уже с Воронежа везли раненых через наше село, потому что оно стояло на реке Битюг, притоке Дона. Апатия какая-то пошла, я думаю так: если оставаться, то немец заберет, лучше уйду в армию с ребятами. Хоть на фронт попаду. Меня спрашивают, хочу ли я воевать. Конечно же, ответил утвердительно. Дают мне бланк, что-то там написано, не знаю, но приказали записать свое имя, фамилию и отчество, год рождения, дату и расписаться. Ну, я, честно говоря, не читая все отдал. Проходит одна неделя, вторая, месяц. Смотрю, наконец-то пришла повестка, в которой указано, что меня призывают сразу же с отправкой в часть, с собой надо иметь трехдневный запас харчей, кружку и ложку. Побежал по ребятам: никому повесток нет, а мне пришла. Елки зеленые, ну что же это такое. Помню, зашел за стену, и заплакал, говорю братьям: «Последнюю ночь гуляю я с вами, друзья!» Когда приехал в военкомат, смотрю, со мной призвали еще одного парня, Андрея Кучеева. И мы вдвоем попали в Марийскую АССР, в местечко Сурок, в пульбат, то есть в пулеметный батальон. Это было уже в начале сентября 1942 года. Выучили нас военному делу, прошли все испытания. Учили на станковый пулемет «Максим». Самое сильное воспоминание из учебки: в казарме какой-то моторчик работает, радио говорит, но по нему ничего не слышно, так как вокруг все гремит и шумит. Курсанты чистят оружие, говорят, что-то изучают.

Перед отправкой на фронт пошли в баню. Заходим в одну дверь, там разделись догола, только документы взяли. Помылись, выходим в другую дверь, где каждому дают мешок с вещами, мы одеваемся в теплые байковые кальсоны, ватные брюки, валенки, фуфайку и шинели с подшлемниками. Сверху еще шапка-ушанка и рукавицы. Все это надели: выходим и друг друга не узнаем. Ну, день, два, три ждем погрузки. Я спал в полуземлянке рядом с напарником по призыву Кучеевым. У него заболела рука, вся прямо-таки раздулась. И вот, мечтал воевать с ребятами, а сам с заболевшим товарищем остался. Затем, когда Андрей поправился, нас с другой группой погрузили в теплушки и погнали. Мороз, холодно, уже начало декабря 1942 года. Привезли за Москву, в одном месте остановились, состав разгрузили. Никакой станции нет, просто какой-то переезд. Пошли пешком по грунтовке, долго топали. Заходим в складское помещение, скорее всего, бывшее овощехранилище. Пустое. Переночевали до утра, примерзли к стенкам, как в холодильнике. Утром, кто как мог, вышли во двор, умылись у колодца. В строю стоим. Пересчитали нас, прочитали мораль. Слышно было, что где-то неподалеку самолеты взлетают и садятся. Вечером пошли на аэродром.

Только тут выяснилось, что ребята раньше учились на десантников, а мы-то с Андреем ни разу не прыгали! Но молчим, думаем, опять в тыл отправят. Приходим к самолетам, некоторое время побыли рядом с ними. Все время на холоде, нигде тепла нет, а морозец-то был градусов 25, не меньше. А то и больше к вечеру стал. Дают нам по автомату, парашют, который раньше и не видели, сажают в самолеты. Взлет. Летели-летели. Старший неожиданно стал показывать, как надо держать ноги при приземлении. Вдруг раздается сигнал и начинает мигать лампочка. На пруте висят шнуры, мы цепляемся за них по приказу. Команда: «Прыгайте!» Никто не пошевелился, тогда первого старший пинком в воздух кинул. Подошла очередь, хоп, и меня выкинули. Дернул, как учили товарищи, за кольцо, раздался хлопок. Чувствую, парашют раскрылся, и я тихо спускаюсь к земле. Лечу. Смотрю, самолет пролетел дальше, то рядом с ним стрельба, то в другом месте. Прокручиваюсь на стропах, ведь ночь, ничего не видно. Неожиданно опустился в лес и повис на дереве. Сук прошел внутрь одежды и попал под мышку. Проколол мне кожу, кровь течет, в валенки стекает. Вишу, сняться самостоятельно не могу, пару часов так провисел. Пока возился, только палец в кровь разворотил. Начал замерзать и чувствую, что приходит мне конец. Рука уже вся в крови, нога замерзла, совершенно перестал ее чувствовать. Мысль: «Вот и отвоевался!» В голове гудит, в глазах темнеет…

Внезапно смотрю, по лесу появился свет, туда-сюда луч бегает. Значит, идут. Решил, что это немцы, у нас-то таких хороших фонарей нет. Затем слышу русскую речь. Опускаю голову – наши! Не передать радость. Я им крикнул, что здесь повис. Подбежали, забрались на дерево, срезали стропы. Спустили на землю. От счастья онемел. А ребята хлопают по плечу, кричат на радостях, что они отправились искать нескольких пропавших десантников. Привели меня в сосновый бор, на снег хвоя накидана, и маленький костерчик горит. Вытащили ноги из валенок, кров застыла вся, подмышку перевязали. А палец-то раздулся, прокололи его, чтобы гной вышел, и в бинт завернули. Все, никуда дальше не пошел.

Утром оказалось, что нас сбросили не совсем там, где предполагали: за пределами Ленинградской блокады на территории Волховского фронта. Попал в госпиталь, в конце декабря после выздоровления меня определили в пулеметную роту 3-го стрелкового батальона 419-го стрелкового полка 18-й стрелковой дивизии. Командовал батальоном капитан Алексей Афанасьевич Фоя, украинец по национальности, 1917 года рождения. Мы стояли в обороне в районе Второй Воскобойки и просеки, где свисали электрические провода. Ждем немецкой атаки, и тут внезапно на наши позиции идут мирные жители: пожилые старики и дети, а сзади финны, как нам после рассказывали. Финны на фронте оказались пострашнее немцев. Дали как пулеметчику команду: отсечь огнем из «Максима» мирных жителей от врага. И вот пришлось мне стрелять. Между людьми пули летят, ведь все перемешались. Мысли путаются. Сердце в груди разрывается от боли. Первый бой – и вот как бить, когда свои там. Стрелял не целясь, иначе бы не выдержал и сорвался. Остановился, только когда кончились в ленте патроны, шумлю, мол, ребята, дайте патроны скорее. Притаскивают ящик с патронами. Вставляю в ленту, только раз выстрелил, и больше не стреляет. Новая лента, брезентовая: замок отрывает гильзу, а патрон остается в стволе. Лихорадочно ищу другую ленту, ее нет, елки зеленые. Побежал к ящикам за хорошей лентой. Только отошел, как прямо по моему пулемету попала мина. Разрыв. Из расчета ранен второй номер. Бой продолжается, прижимаю автомат ППШ к плечу. Даю очередь за очередью… К счастью, отбились, хотя у финнов оказалось два пулемета.

Мне этот пулемет стало очень жалко, он старого образца, ствол был отлит из бронзы, не то что современные, металлические ребристые. Пусть этот ствол блестел весь на солнце, зато не перегревался, как металлические, которые одну ленту еще не сжег, а пули уже начинают плеваться рядом с «Максимом». А с водой для кожуха вообще проблемы на передовой были: снег ни черта не тает, пихаешь его в дырку для воды, после чего туда писаешь, чтобы растопить снег.

Дальше оборона. Днем особо боев не было, ведь только ты голову высунешь, как снайпер тут же прикончит. Большинство ночью воевали. Постоянные стычки. Несколько слов о станковом пулемете «Максим» - у него по документам возможных задержек целых пятнадцать штук. И перекос патронов, и отрыв гильзы, и заклинение. А ленты нам выдавали брезентовые, они из-за зимней влаги распухали. Берешь патроны в оправках для заряжания по четыре штуки, туда их запихиваешь: они не лезут. Приходилось буквально зубами их запихивать, пальцем-то тронуть нельзя было, тогда патрон из оправки мигом вылезал. Каждый пулеметчик старался хоть где-то, но отыскать старую металлическую ленту. А как стреляли по ночам? В одном направлении надо дать очередь, затем в другом. А если ты раз надавил, тут же штук пять-шесть патронов улетело, и надо вставить их в ленту. Так что вскоре приучились бить единичным огнем, чтобы вылетал один патрон. А как бой идет, то прицеливались по врагу так: наступает вражеская пехота, одну очередь дашь пониже, вторую повыше, а потом точно улавливаешь середину и пошел косить врага.

Прошло время после того памятного первого боя. Немцы не могут пробить нас, а мы сами оказались в полумешке. Смотрим через какое-то время: на соседние позиции стали подвозить много оружия и боеприпасов со снарядами. Все в одном направлении, ближе к Шлиссельбургу, к железной дороге. 13 января 1943 года была такая канонада, то там, где снег остался, он даже стал какой-то зеленоватый от дыма. Враг был полностью подавлен. Мы свободно прошли нейтральную территорию, немецкие траншеи, соединились с войсками Ленинградского фронта. Там произошел прорыв блокады Ленинграда на нашем участке.

После этого дивизия отошла на пополнение к какому-то каналу. Только здесь нам сказали, что мы, оказывается, служим на Волховском фронте, до этого я даже не знал, где какой фронт. Однажды я поехал за патронами к пулемету на Ладожское озеро на грузовике, шофером был молоденький парнишка. Он машину не чувствовал, как сядет на лед, так никак с места не съедет. Так что старался там проехать, где снежком лед запорошило. Вроде бы спокойно двигались, пока не оказалось, что в одном месте снежком воронку затрусило. И шофер туда махнул, упала машина в воду. Я привалился к борту, моя нога попала в ледяную воду, да еще ее придавило дверцей, не вытащишь. Опять мысли о вечном пошли. Прошло полчаса, если не больше, пока ребята вокруг собрались. Машиной пробуют вытащить, да никак не поднимут. Только когда много народу собралось, тогда уже ее приподняли и вытащили. После этого случая даже насморк не подхватил. Никаких болезней, ничего такого на фронте не приключалось. Нервы были на пределе, это придавало телесную силу.

Мне в конце января 1943 года дали медаль «За отвагу» за бои при прорыве блокады. Как-то вечером пришлось стоять на посту у палатки комбата капитана Фои. А мороз-то был градусов от двадцати пяти к тридцати ближе. Холодно. Идет командир батальона, я стою, он говорит: «Здравствуй, сынок, как дела?» Отвечаю, что нормально. Стал спрашивать, откуда я сам, рассказал. Он все внимательно послушал, и ушел. Наверное, его Божья искра толкнула. Утром 11 февраля 1943 года просыпаюсь в своей палатке, слышу, кричит мне командир взвода: «Красноармеец Распопов, вас вызывает капитан Фоя». Ну, я пошел к комбату, отрапортовал: «По вашему приказанию красноармеец Распопов явился». Тот меня пригласил сесть на стул, спрашивает о семье и родителях, после замечает: «Ну вот, разобьем фрицев, за меня сестру замуж отдашь?» И смеется. Аня-то была с 1927 года рождения, на десять лет его младше. Неожиданно задает вопрос: «Ко мне адъютантом пойдешь?» Отвечаю, что его воля, моя служба. Дальше говорю, что мне надо доложить взводному, но Фоя только отмахнулся и сказал, что никому не надо докладывать. Вот тут мне уже пошла лафа. А то ведь на передовой кормили один раз в сутки. Ночью. Приносили в термосах. Продуктов хватало, потому что вечером заказывали на пятьдесят человек, а после даже мелких боев и снайперского огня из 50 бойцов на передовой осталось двадцать, остальные в основном ранены. Назад ничего не уносили. Голод всегда на передовой чувствовал.

Воевать было трудно. Синявинские болота. По ним идешь, наступаешь ногой на что-то твердое. Значит, это бревно лежит. Мягкое – это человек. Ужасно много было убитых. Морозы вроде бы сильные, а только от тропки чуть дальше в бок просунулся – там вода. Если оступился, то как из воды валенок вытаскиваешь, он тут же обмерзает. Так и получалось, что день и ночь на снежку проводишь. Мерзли страшно. Правда, когда стал адъютантом комбата, у него был тулуп, я ночью шинель снимаю, он фуфайку кладет под себя, спиной к нему прижимаюсь, и тулупом вместе укрываемся. Тут мне было хорошо.

Прибыли на передовую. Получалось так, что куда комбат, туда и я, как телохранитель. У меня под мышкой и колбаска, и талый хлеб, и фляжка. Автомат ППШ с диском на 71 патрон. Неудобный, зараза. При ходьбе давит в бок. И вот однажды капитан Фоя рано утром (звал меня всегда сынок) говорит: «Сынок, принеси водички!» Рядом воронка стояла, она замерзла, я консервной банкой постучал по льду и пробил его, вычерпнул воду. Автомат на боку, в левой руке держу консервную банку с водой. И поскользнулся. Одновременно раздается выстрел: мне снайпер пробил банку в руке, и средний палец на левой руке подранил. Думаю, вот елки зеленые, паразит. И банку выбил. Отошел, палец перевязал, но надо-то второй раз воду брать. Теперь стал побаиваться, где пробегал, а где и ползком пробирался. Это произошло 18 февраля 1943 года. 21 февраля пошли с комбатом на командный пункт полка, и напоролись на группу немецких разведчиков. Страх, что началось! Бой-то неравный - я все патроны израсходовал, гранаты кидал. Уничтожили мы немцев немало. Капитану ноги пробило, он лежал на снегу, мне из автомата одна пуля прошла через тело, пробила правое плечо, и на выходе замоталась в ватную фуфайку. А вторая пуля только зацепила и дальше улетела. Ну, тут сразу тревога пошла, штаб был поставлен в ружье. Нас отбили. Когда санитары возили в тыл раненых, то не санки использовали, а специальные узенькие и длинные «лодочки» длиной метра два с половиной. Положили нас с Фоей на такие «лодочки», и между пеньков потянули. Когда мы вступили в бой после отдыха, то лес был и с нашей, и с немецкой стороны. Через несколько дней его не стало. Постоянно бьют орудия и минометы, одни пеньки остались, только на нейтральной полосе еще лес стоял. Там разрывная пуля разве что где-то сучок собьет.

Когда меня везли в госпиталь, начали бить вражеские минометы. Я услышал только хлопок, и больше ничего не помню. Потерял сознание. Темнота…

Через сутки в память пришел в Тихвине. Как выжил, не знаю. Сам себя не узнал: все левая сторона и правая рука были разбиты. Руку завернули к телу. Немного очухался, смотрю, ставят мне гипс. Дырку от осколка прочистили, руку поддержали палкой к телу. Кругом гипс, все тело в нем, как в бочке. Даже палец загипсован, в который снайпер попал. Оказалось, что пули от автомата пробили плечевое сплетение. Когда перевезли меня в Волхов, врачи стали думать, что, возможно, мне гипс и не нужен, ведь рентген через него не берет, и непонятно, что там в теле происходит. Сняли гипс, рентген сделали: нет, нужно опять меня заматывать.

А холодно в помещении, в центре палаты стоит красная 200-литровая бочка и топится. Я замерз. Подхожу к ней, а она мне как гипс прогрела, что все зажгло внутри, только мог кричать: «Ай, ай!» Мне тогда за спину прибежавшие санитарки начали лить холодную воду. Гипс нагрелся, рука упала. Снова туда палку подставили и все перемотали. Мука сплошная, а не лечение. Пока обсох гипс, не дергали. На второй день после происшествия из Волхова отвезли в Вожегу, оттуда в Няндому, и, наконец, привезли в Архангельск. Здесь я долечивался в эвакогоспитале № 1770. Мы находились в каком-то учебном заведении. Я как был маленьким росточком, так и остался. Врачи смотрят и дивятся. Конец июня 1943 года, меня выписали. Приехал домой, когда мне еще не сравнялось девятнадцати. Дали третью группу инвалидности на год. Также подарили в госпитале серенький костюмчик с брюками, ботинки, и пилотку. Кроме того, в дороги вручили сумку с продуктами, которых много надавали с собой.

- Какое было в войсках отношение к партии, Сталину?

- Шли в бой «За Родину! За Сталина!» Сейчас очень много болтунов. Рассказывают, что они на фронте не боялись, и каждый день геройствовали. Брехня! Причем наглая. Всем страшно на войне. Отошел я от пулемета, туда мина попала, вот и стал героем, потому что выжил. Секрет прост. Все равно, было много дезертиров. Бывали такие призывники, которые сбегали во время транспортировки. У нас в селе жила далекая родня, и в этой семье один сын дослужился до подполковника на фронте, еще до войны окончив Рязанское артиллерийское училище. Вернулся без ноги. А его старший брат всю войну дезертирничал. Война окончилась: его реабилитировали. Из-за брата не тронули. Что еще рассказать: добавляли на фронте злости рассказы местных жителей о зверствах гитлеровцев. Они нам при встрече в тылу говорили о том, что оккупанты творили в их местах. Прямо-таки ненависть поднималась в душе. Помню, мы в одном месте ходили в болота на нейтральную территорию за водой. Во льду прорубили воронку и брали оттуда. А морозы-то сильные, немцы тоже туда ходили. Мы не трогали друг друга. И однажды мой товарищ получил письмо о том, что всю его родню перевешали. Когда немцы вдвоем пришли за водой, он их наповал пристрелил. После мы отправились втроем, и что получилось: с нашей стороны ровное место, а с немецкой возвышенность. Так что нас не видно, пулей не достать, тогда они начали стрелять из минометов. Осколки над ухом свистят. К воде мы кое-как попали, набрали в ведра, и, отстреливаясь, отошли. Для храбрости на передовую бойцам привозили по ночам фронтовые «100 грамм». Из-за постоянных потерь получалось не меньше двухсот грамм чистого спирта на брата. Выпивали, но никто никогда пьяным не был. Только кровь теплела.

- Как поступали с пленными немцами?

- Могу рассказать. Было дело такое, что из-за нехватки бойцов в разведвзводе к вылазкам привлекали бойцов из пулеметной роты. Собирались перед выходом, одевали белые халаты. Раза три или четыре я тоже ходил. Но в захвате не участвовал, был в прикрытии. Среди разведчиков был один очень ловкий парень. Носил с собой кисет с табаком, и очень метко им бил по темечку. Помню один случай. Подползли к траншеям. Елки зеленые, смотрим, а немец стоит в окопе. То и дело высовывается и с ракетницы стреляет в нашу сторону. Я лежу, смотрю, ракету упала в ноги. Шипит. Не шевелюсь. И наши, пока он следующую не выстрелит, подползают ближе. Как подобрались к брустверу, только немец встал, чтобы следующую ракету выпустить, как его и взяли. Пытался сначала сопротивляться, но в окопе немцы все рассказывали. А вот финны молчали, хоть режь их. Суровые вояки, посерьезней немца.

- Звучала ли на фронте фамилия командующего Волховским фронтом Кирилла Афанасьевича Мерецкова?

- Да, тогда активно работали замполиты, проводили политзанятия. Как-то сидим мы в землянке: комбат, замполит и я. Кушаем, и замполит говорит: «Ой, как же я устал от передовой и фронта, хоть бы меня ранило, отдохнул бы в госпитале». И после он пошел в туалет по своим делам, там его шальная пуля наповал убила. А ведь правду сказал: спать охота страшно как на фронте. А когда ранит, то мучает ужасная жажда, постоянно из-за потери крови телу требуется вода.

- Что было самым страшным на фронте?

- Когда первый раз видишь кровь. Помню, идем к передовой. Смотрим, мину шарахнуло неподалеку. Одному бойцу ноги оторвало. Прямо отрезало осколком. Он ползет по снегу, за ним кровь стелется. Смотреть в ту сторону никто не мог. Этого нельзя пересказать. Сами нервы какой-то блокатор в мозгу устанавливают. Иначе свихнешься.

- Как мылись, стирались?

- Вшей было ужасно много. Мы носили в качестве нижнего белья кальсоны с веревочками, если откроешь их снизу, то оттуда сыплются вши. Это еще ничего. А если раскроешь кальсоны, снимешь гимнастерку, то нижнюю рубаху подтянешь ко рту и начинаешь грызть зубами. Вши хрустят. Вот что было. Когда мы на переформировку отошли к Ладожскому озеру, то нам сразу же организовали баню. Для этого прорубили лед и привезли сменную одежду. Прямо в проруби брали воду и ею обмывались. После надеваем на себя одежду.

- Помните, как ввели погоны в Красной Армии?

- А как же. Погоны ввели в начале 1943 года, на фронте постепенно появлялись сначала офицеры с погонами, затем солдатам их выдали.

- Были ли какие-то приметы, предчувствия на передовой?

- Нет, такого не встречал, как-то мы все были воспитаны на атеизме. Даже стеснялись перекреститься, не то, чтобы о приметах говорить. Может быть, у кого какие мысли и были вообще-то, но вслух их не обсуждали.

- Как хоронили наших убитых?

- В любом месте, где найдется, там и закапывали. Но я-то воевал в зимнее время, никто тогда не убирал трупы.

- Женщины у вас в части служили?

- Нет, не было у нас женщин на передовой. Разве только в санбате они встречались.

- С особистом сталкивались?

- Нет, даже не видел их брата.

- Действительно ли помогал в бою щиток для пулемета «Максим»?

- Видишь как, когда смотришь в эту щелку, то сразу не найдешь, в какую мишень стрелять. Только когда сам из-за щитка высунешься, точно сможешь разглядеть противника. Тогда уже четко целишься и прижимаешься к пулемету. Так что пользы от него немного. Таскать щиток вроде бы и несложно, он весит-то всего около 11 килограмм, по сравнению со станиной в 32 килограмма, которую я таскал, вроде бы и немного, но нужен ли он был в бою, это большой вопрос.

- Сколько человек входило в расчет пулемета «Максим»?

- Боюсь, ты даже не поверишь, но у нас в расчет входило восемь человек. Нас почему-то решили укомплектовать еще по старым-старым штатам, как обслугу пулемета на тачанке. Первый номер, второй номер, первый, второй и третий патрон-подносчики, командир расчета и два ездовых.

- Часто ли клинило «Максим»?

- Частенько, тем более с новым стволом, старый бронзовый был понадежнее. А вообще на «Максиме» очень сложный замок, его очень умные инженеры сконструировали.

- Сколько позиций для пулемета обычно отрывалось на передовой?

- Никаких окопов мы зимой специально под пулемет не делали, воевали в снеговых траншеях на месте обычного стрелка.

После возвращения домой сразу пошел к семье на квартиру. Нас по-уличному звали почему-то Сафроновы, и пошло гулять по домам: «О, Петька Сафронов прибыл, семье его какая радость! Раненый, зато живой пришел!» Тут же посоветовали идти в райсобес, где выдадут справку, по которой у нас в магазине инвалидам дают по пуду муки. Прихожу в райсобес. Подаю документы заведующему, а там за столом сидит подходящий старичок. Тот спрашивает, а где он сам? Удивляюсь: «Кто?» Старичок смотрит, как на полудурка, и говорит: «Тот, чьи документы». Объясняю, что мои. Он меня даже не узнал по фотографии. Выдал мне без разговоров справку. Приехал домой, взял муки. И не дали ни дня отдохнуть, хотя правая рука висела на боку и не работала. Сразу поставили бригадиром в колхоз, потому что из мужчин нет никого в селе, тем более, грамотных. Одна женщины: не могут ни косу наладить, ни запрячь. И вот мне пришлось с ними воевать. Утром в три часа встаю, иду на луг, беру обученную мною молоденькую лошаденку, после оповещаю по домам: «Манька, ты грабли бери! Людка, ты кнут!» Кому чего: вилы или еще что-то. После едешь из села на колхозное поле за семь километров, ведь ближние поля относились к соседнему колхозу.

Там стояли и конюшня, и коровник, и овчарня. Здесь же размещались амбары для зерна и полевой стан тракторной бригады. Люди ходили туда пешком, также возвращались с работ обратно. Только пожилых женщин подвозили в повозке на паре лошадей. Ты всех на поле распределишь, а вечером топаем обратно домой. Снова работа: то совещание в конторе проводят, то на заседание сельсовета надо идти. Молодые годы, все это терпел. Когда началась уборка: днем поработаем, а ночью надо скирдовать. Запрягаем повозки, возим копны, после чего их на молотилке «в ладони» складывают. С рассветом поехали по домам, чтобы хотя бы лошади подкормились. Час или два поспал – опять работа. И вот так трудился.

На второй год моего пребывания в селе ушел я в МТС. Война еще шла, 1944-й на дворе. Меня под конец года медкомиссия признала в мирное время негодным к службе, а в военное годным к нестроевой. Тут же взяли в армию. Отправили на Дальний Восток. Поступил в военизированную охрану на сортировочную станцию Хабаровск-2, где мы стояли у складов с поступавшими по ленд-лизу продуктами из американского федерального резерва. Там же встретил 9 мая 1945 года. Особой радости не было, Дальний Восток есть Дальний Восток, ведь мы стояли у складов отдаленно от населенных пунктов.

После войны сразу же демобилизовался, вернулся в село, и в 1947 году изъявил желание пойти по технической линии. Учиться на механика. МТС командировал меня в город Моршанск Тамбовской области. Учусь неделю, вторую. Повсюду голод и холод. Невозможно жить. Обстановка после войны сложилась очень тяжелая. Стал думать: сколько мучился во время войны, и сейчас не стану терпеть нужду. Брошу.

Вернулся назад в село, мне на моем командировочном удостоверении пишут: «Ввиду явного нежелания учиться отправляется назад на МТС». Вскоре поехал в город Алексин Тульской области, где брат работал на бетонном заводе начальником производства. Там отбыл до весны 1948 года. Пишет отец, что его решили исключить из колхоза, он сам с войны вернулся инвалидом II-й группы, но это никому не помешало его притеснять. Приехал назад и пошел работать на маленький трактор. Женился.

Поработал на тракторе год, потом на второй год все-таки опять поехал на учебу. Если в школе учился плохо, то тут отучился на «отлично», окончил двухлетние курсы с почетной грамотой. Получил специальность «механик МТС». Сразу меня поставили механиком машинно-мелиоративного отряда. Мы занимались организацией лесопосадок, созданием плотин, специальных мелиоративных станций и отрядов. Пришли первые трактора ДТ-54, великолепные гусеничные машины. Оклад 750 рублей, а трактористы в поле получают по 1500-2000 рублей. Попросился на должность бригадира, ведь тот получает ¼ от оклада каждого тракториста в бригаде, а там их десятеро. Поставили меня, за первый месяц получил зарплату в 2000 рублей. И это кроме хлеба! Купил мотоцикл «Москвич», который стоил, как сейчас помню, 2 295 рублей.

Получать стал до 3000 рублей в месяц. И хлеба по норме осенью выдали 6 тонн пшеницы. В 1954 году пошла целина. Меня как молодого специалиста посылают на нее. Отказался. Уже был кандидатом в члены партии, меня исключили за строптивость и неподчинение. Совсем ко мне стало другое отношение. К осени на уборку урожая поехал один без семьи на целину. Отбыл до весны бригадиром тракторной бригады. Привез семью. Дальше посеяли семена: пошли ветры и суховеи, у жены начались головные боли. Не по климату.

Ну что же. Меня отпустили в Россию. Отправился в Министерство земледелия СССР. Определили в Рязанскую область, в МТС. Уже имелись электротрактора. Убирали картошку. Затем из-за проблем с квартирой перебрался в Ряжское МТС. Стал работать на специальной машине по стрижке овец. После назначили бригадиром тракторной бригады. Затем остался в ремонтно-технической станции. Летом пошел на комбайн, как ударник попал на страницы районной газеты. После работал в совхозе заведующим мастерскими. Женился во второй раз на девушке-агрономе, окончившей Сельскохозяйственную академию имени Климента Аркадьевича Тимирязева. Стал трудиться в сельхозтехнике главным инженером по автотранспорту, затем начальником мехотряда, исполняющим обязанности заведующего сельхозхимией. Детям от первого брака дал образование и выбил квартиры, а в 1983 году переехал в село Трудовое Симферопольского района. Продолжал работать. Летом механиком на токе, а зимой был на теплицах. В последние годы трудился по просьбе директора совхоза пчеловодом. Вышел на пенсию.