Ремезов Геннадий Михайлович

Я, Ремезов Геннадий Михайлович, родился в 1924 году в городе Боровичи Ленинградской области – сейчас это Новгородская. Боровичи по тем временам был порядочный город: дома и каменные, и деревянные. Мой отец, Михаил Михайлович, работал железнодорожником. Мама, Анна Игнатьевна, была домохозяйкой. У родителей нас было четверо: я и три сестры, по старшинству я был третьим ребёнком. Окончив семь классов школы, я поступил в ремесленное училище при Машзаводе №12: сначала окончил полный курс обучения на слесаря, потом изучил токарное дело. Один цех завода был военный – именно в этом секретном цеху я работал. Изготавливали комплекты прицелов по воздушным целям к пулемётам «Максим». У нас в цеху их собирали. У военпреда на треноге стоял «Максим». Когда прицел соберут, он его проверяет и ставит своё клеймо. Потом их упаковывали в ящики и отправляли. Такие прицелы я видел на счетверенных зенитных пулемётах летом 1941 года. Они были установлены на машинах. Но в деле я их не наблюдал. Запомнилось только, что эти установки обслуживали расчёты, одетые в гражданскую одежду.

22-ое июня я очень хорошо помню. Утром того дня я пошел в училище сдать учебники. В 12 часов дня услышал речь Молотова о нападении Германии. А наша группа в тот день уехала на озерко. Я на велик – и на это озерко. Предупредил всех ребят. Сами понимаете, настроение у молодёжи было боевое. Недели через две вызвали в горком комсомола. А там: «Желаешь? Нет? А так ты против советской власти?» Вот так нас, добровольцев, набирали. Мне не было тогда и семнадцати. Нас записали, сказали: «Идите домой и ждите». Через два дня повестка: явиться к стольким-то часам на вокзал; иметь кружку, ложку... Собрали нас полный эшелон. Из ребят своей группы я никого не встретил. Довезли до Чудово. Там говорили, что впереди немцы бомбили мост. И нас повернули на Волховстрой. Приехали в Ленинград. Там определили в 4-ю дивизию народного ополчения. Вначале мы располагались в школе, кажется, на Звенигородской улице. Там отсортировали и перевели в здание Сельхозинститута напротив Кировского моста(ныне Троицкий), после этого – Фонтанка, 117. Здесь уже обмундировали, одели, обули и на фронт отправили. Не помню, какого это было числа. По национальности в моём подразделении в основном ребята были русские, несколько евреев было. Пока я числился стрелком. Оружие выдали перед самой отправкой. Поездом отправили на Котлы. Ночью перед нашим приездом их бомбили, поэтому разгрузились, не доезжая до Котлов. Дня два или три мы располагались тут же, у железнодорожной насыпи. Здесь меня определили вторым номером расчёта пулемёта «Максим». 2-ой пульроты 2-го батальона 2-го полка. Вот как это произошло. Пока мы там находились, нас обучали. Ну, а молодые- любопытные. Я подошел к ребятам, которые были у пулемёта. Командир им показывает, мол, вот замок вставляется так, вынимается так, вставляется так и так, то-то, то-то. Повтори. Ну, а парень тот не смог повторить. Ну, а я: «Едрить твою мать, такой простой вещи…» Ну, я, как слесарь с железками-то мог возиться. Я взял и вставил им. Командир сразу спрашивает: «Как фамилия?» Я отвечаю. Он говорит тому парню: «Ты иди. А ты, Ремезов, будешь вторым номером». Вот так. Помню, что первым номером у меня был пожилой солдат. Пулемёт был не новый, но вполне боеспособный. Ночью снова бомбили Котлы или находившийся там аэродром, не знаю. Котлы стояли на горе, и там за горой бомбили. А мы находились сюда, ближе к Ленинграду. Нас тогда подняли по тревоге и пешком под Кингисепп, в район старой пограничной заставы. Заняли подготовленные позиции на берегу Нарвы. Но боя здесь не было. Потом нас ни с того ни с сего опять в ночь сняли. Мы пулемёт погрузили в машину и хотели сами к пулемёту, но нам сказали: «Нет. Давайте в общий строй, и шагайте». Я больше «Максима» своего и не видал. Водили, водили пешком туда-сюда. Уже после войны работая на автобусе в Волосово, я всё это вспоминал. Значит, получилось как. Оказывается, нас, не доходя до Беседы, бросили в сторону Большого Сапска по реке Луге. Утром расположились на днёвку. Как я потом краем уха слышал, командование отправило разведку. Разведчики притащили немца. Тот сказал, что, мол, вы окружены. Примерно через полчаса немцы ударили нам в тыл. Они прорвались у Ивановской, где оборонялась 3-я Фрунзенская дивизия народного ополчения. Собственно, боя никакого не было. Один немецкий танк шел, стреляя из пушки и пулемёта. А нам кричат: «Вперёд, в атаку!» Ну, такие командиры у нас были. Мы встали и пошли. Это произошло примерно… не доезжая Беседы, есть деревня Морозово. Вот от Морозово в сторону города Луги. Туда выше, вверх километров семь или восемь. Вот там. Я не помню, что за деревушка там была И вот там мы остановились на днёвку. Было очень много раненых. Недалеко от нас стояли большие пушки, стрелявшие куда-то за Лугу. Когда танк ушел и мы стали собираться, то никого из прислуги возле орудий не было. Наверно, когда танк шел по дороге, то кого поубивало, кто разбежался. Наше командование собрало нас и решило двинуться по просёлочной дороге к Сапску. По дороге повстречали курсантов Ленинградского пехотного училища. У них командиром был, кажется, полковник Мухин. В один «прекрасный» день командование собралось, обсуждало. В это время налетела немецкая авиация. Начала бомбить и обстреливать. И со стороны дороги на Сапск вышли немцы, обстреляли. Разогнали. После этого командование приказало уничтожить все личные документы и выходить мелкими группами. Дальше мы выходили втроём. Где-то на Мшинских болотах нас обстрелял немецкий самолёт. Моих товарищей ранило. Один вскоре умер. Второго, раненого в полость живота товарища я где тащил, где нёс, где как. И так трое или четверо суток, а всего шли около недели. Питались ягодами, грибы сырые ели. В деревни не заходили и от дорог старались держаться подальше. Линию фронта перешли где-то в стороне от Гатчины, между Киевским и Московским шоссе. Когда вышли, то меня отправили не в часть, а на проверку. Несмотря на то, что я вышел с оружием и вынес товарища, нервы нам потрепали хорошо. Документов-то у меня никаких не было. Если бы мы с документами бы вышли, может, проще бы было.  Собрали нас таких человек 300-400 и в сопровождении двоих конвоиров отправили на барже через Ладожское озеро в тыл. Ленинград к тому времени уже был в блокаде. Наверно, это был конец сентября. На Ладоге уже штормило. Разместили нас по деревням. Кого в домах у жителей, кого в зданиях клубов. Мы оставались в своей форме. Звёздочек с пилоток не снимали, но ремни были отобраны. Относились к нам нормально, но особисты через день, а то и каждый день нервы трепали. Как, да с кем, да что, да почему не застрелился? Да видал ли немцев, да разговаривал ли с ними? Понимаете, вот такую ерунду. Следователи периодически менялись. Всякое бывало, и по морде получали. Всё в зависимости от того, какой следователь попадётся. Проверку закончили где то в декабре, после освобождения Тихвина. Нас переодели в зимнее обмундирование, в тёплые бушлаты. И отправили под Малую Вишеру во 2-ю Ударную Армию.

Номер части я уже не помню. Нас как пополнение разбросали по разным частям. Стал я снова пулемётчиком. Сперва вторым, а потом первым номером. Когда в январе 1942 года, началось наше наступление на Любань, мы были во втором эшелоне. Потом из второго эшелона попали в первый, но где наступали, я сказать не могу: уже не помню тех названий. Наступали по глубокому снегу: по колено и даже выше. Маскхалатов и касок ни у кого не было. Брали какую-то деревню – потери были очень большие. Я много стрелял: не одну ленту выпустил, поддерживая атаку. Наши продвинутся метров на пятьдесят – залягут, потом мы тоже передвигаемся, занимаем новую позицию. Кроме нас двоих, в расчет входило ещё 5-6 подносчиков. Когда стояли на месте, состав был постоянный, а когда шли в наступление - одного убьют, дают замену. Состав всё время менялся. За этим командиры следили, потому что, не дай Бог, пулемёт остановился, всё наступление захлебнётся. Надо было смотреть в оба, потому что другой раз шли концевыми. Фланги открытые, и не знаешь, откуда ждать: то ли сзади, то ли с боку. Мы состояли в пульроте, поэтому отдельные пулемёты  перебрасывали сегодня в одно место, завтра в другое. В основном наступали в стороне от населённых пунктов. Нам выпал такой участок, что всё болото, болото, лес. В тех боях был убит мой первый номер. Пуля ему попала в переносицу, влетев в прорезь щитка. Наверно, снайпер. Так я стал первым номером, а на второй номер дали другого. Вообще-то пулемётный щиток много помогал: защищал от пуль, от осколков. Сам «Максим» – отличная вещь. Мне, например, очень нравился. Единственно только: чтобы не было перекоса патрона. Однажды я попробовал с ручного пулемёта, но мне не понравилось. Вот сколько я был с «Максимом», у меня ни разу не было отказа. Потому что перед боем люди отдыхают, а ты проверяешь. Каждый патрон в ленте, чтобы не было перекоса, чтобы ровно они были, как по линеечке. Проверишь – и тогда спокойно утром в бой. У меня было четыре коробки с лентами. И все я лично снаряжал. Патроны использовались только обычные со свинцовыми пулями. Другие не поступали. Брезентовые ленты тоже не подводили. Правда, когда она намокнет, то потяжелей: тогда старались короткими. Дал патронов с десяток и остановился. Проверил, проверил. Опять дал десяток выстрелов. Опять остановился. Самое удобное было стрелять на 400-800 метров. А так по атакующим приходилось и на двадцать, и на тридцать, и на пятьдесят метров. Всяко приходилось. Доводилось и гранаты бросать. Например, я бью по одной цели, а где-то с боку появляется другая. Развернуться уже не успеваешь, поэтому быстрей гранату швырнул и… Или вот, например, у меня была пара таких моментов. Ну, на нас наступают немцы. Ну, из пулемёта косишь. Вдруг немцы попадают в «мёртвую» зону. Или он, понимаете, за какой-то кочкой, или за чем ещё, и его никак не выковырять, поэтому тут приходится и гранату применять. На этот случай рядом с пулемётом, наготове, всегда лежала парочка, а то и побольше. Немного на колено приподнимешься и метнёшь метров на 20-30, а лёжа на 15-20 – не больше. Я предпочитал лимонки. Это вещь надёжная и безотказная и очень даже эффективная. А эти гранаты «ргд» с ручками другой раз и не взрывались. Да её перед применением надо было оттянуть, повернуть… И противотанковые гранаты то же самое. Не очень надёжные были. А лимонка – это вещь безотказная. Да и, как говорится, я видел её коэффициент полезного действия, то есть убитых и раненых. Немцы в нас тоже бросали гранаты, но ребята умудрялись перехватывать их и бросать обратно. Были такие случаи у меня на глазах. Местность в тех местах не позволяла немцам наступать цепью, поэтому наступали в основном перебежками, от дерева к дереву. Вооружены они были в основном автоматами. Почему-то я всё время встречался с автоматчиками. По лесам с автоматом удобнее – наверно, поэтому.

За нашими пулемётами, конечно, охотились. Особенно немецкие снайперы старались наших пулемётчиков снимать.

Мы всегда были с «Максимом». Как говорится, и спали при пулемёте. От снега или дождя мы его ничем не накрывали. Накроешь, а вдруг что-нибудь, замешкаешься. Зимой мы пулемёты не перекрашивали. Иногда так веточками закроешь – вот и вся маскировка.

Например, вот у вас есть ложка. И вы привыкли к одной ложке. Берёте другую, и уже какое-то другое ощущение. Вот так и пулемёт. Во-первых, и по звуку немножко отличались они, и так. У каждого свой характер. Кто был знаком с техникой, у того все работали хорошо. Кто мало знаком с техникой, у того бывали «заморочки». Самое слабое место у «Максима» – это замок. Если его не смазал хорошенько, то зимой он мог замёрзнуть. Гашетки тоже вот снашивались. Немножко поднашивались, и через какое-то определенное время получалось так, что одиночными бьёт, а очередью – нет. Поменяешь щёчки, ну, затыльники – всё пошло. Сильная сторона «Максима», что он безотказный. Модель хоть и старая, но удачная. Правда, скорострельность маловата. Ну, это свои особенности. Скорострельность тем лучше, что когда бьёшь по цепи, то оно кучнее получается. Но и свои минусы в этом тоже есть. Я, например, «Максим» на немецкий МГ никак не сменяю. Вот он ленту выпустил, открывает чехол, меняет ствол. Правда, он быстро меняется, но всё же это минус. И руки обжигаешь. Пока следующую ленту бьют, первый ствол остывает. Потом снова их перебрасывают. И вот так вот. Это очень неудобно. У «Максима» этого нет. Даже если в нём вода кипит, стрелять всё равно можно. Вода была только первое время. Потом давали антифриз. Она не замерзала и не особенно кипела. Сам я не видел, но, возможно, антифриз пили. Потому что лейтенант строго приносил бутылку и сам заливал. Не доверял никому (рассказывает, улыбаясь), ёмкость кожуха у «Максима», кажется, два литра или больше – уже не помню. Он залит полностью, но антифриз «подкипал», и лейтенант подливал по мере необходимости по пол-литровой бутылке.

На походе пулемёт носили в разобранном виде. Самое тяжелое – это станок. Хоть он и лежит на обоих плечах, но это очень тяжело. А самое неудобное – щиток. Его в руках неудобно нести. По воздушным целям мне стрелять не приходилось. Да и как? Местность кругом лесистая. Откровенно говоря, противовоздушной обороны не было никакой. В полку было создано подразделение ПВО, но установок они не получили, и в результате воевали простыми бойцами в пехоте. Противогазы мы выбрасывали, а сумки набивали сухарями да разной такой мелочью. Лопатка, конечно, была нужна и от неё не избавлялись. Окопы себе мы рыли сами, но первое время ничего не делали, а потом и некогда было делать. Тут уже и рыть иногда не приходилось. Небольшой такой сделаешь для стрельбы лёжа. Мне как первому номеру полагался наган, но их, наверно, не хватало, и вместо нагана выдали карабин. Ещё из вещей у меня была алюминиевая фляга, круглый железный котелок. Котелок был не эмалированный, а снаружи покрашен зелёной краской, а с внутренней стороны как бы алюминиевое покрытие. Первое время никак не мылись. А потом сделали такие землянки. Там помаленьку. Как говорится, чуть-чуть грязь смоешь – и всё. Вот когда отводили на день-два на отдых. Вот там уже помоешься хорошо. Если стояли в лесу, то в палатках, а если в деревне, то в деревенских банях. Наркомовские сто грамм начали выдавать зимой. Но выдавали нерегулярно, а к весне, когда пошло всё, совсем перестали. Первое время на фронте я не курил. Сперва табак отдавал первому номеру. Он был заядлый куряка. А потом раздавал так просто. В 1943-44 году некурящим стали заменять табак, кажется, сахаром, но к тому времени я уже курил. В госпитале научили.

Запомнилось, как с проверкой приезжал Ворошилов. Рассказать-то, правда, и не о чем. Прошел со своей группой. Никому ни здрасти, ни до свидания. Шли пешком. На передовой на лошади не поездишь. А что они там решали, не знаю. Одет Ворошилов был в шинель, и видно было, что для тепла под неё у него было что-то поддето. На голове папаха. Тогда к Родине, Партии, Сталину отношение было однозначное. Поднимаясь в атаку, кричали: «За Родину! За Сталина!» Кричали, кричали. Командир поднимает в атаку: «За Родину! За Сталина! Ура!» Ну, и понеслось. Так вот было. Потери были очень большие. Порой не успеваешь познакомиться. После хорошего боя иной раз в полку оставалось тридцать процентов состава.

В 1942 году немцы нас засыпали листовками. Ой, сыпали… Видно, бумаги девать было некуда. Ни до, ни после такого количества листовок  не было. Бойцы их собирали и, извините за выражение, подтирали одно место. Случаев сдачи в плен у нас не было. Пока мы наступали, наши армейские и фронтовые газеты поступали, а как начали отступать, тут было не до газет. Откровенно говоря, мне некогда было и читать.

Весной вообще труба стало. Всё раскисло. В распутицу приходилось самим ходить за боепитанием. Где-то в лесу был пункт. Приходишь, говоришь, мол, от такой-то части, берешь цинку, одну-две – сколько можешь тащишь. Ленты сами снаряжали. Потом меня контузило. Снаряд разорвался рядом, меня отбросило метров на десять и шлёпнуло о дерево. Эту – первую – контузию я перенёс на ногах. Ну, сначала полежал, потом фельдшер немножко привёл в чувство. Долго не слышал, долго речи не было. Когда замкнулось кольцо, всё равно был приказ вперёд, вперёд. Уже ни подвоза – ничего. Жрать нечего было. Артиллерийских лошадей поели и кавалерийских потом поели. Дошло до того, что в ход пошли оттаявшие лошадиные трупы. Бывало, только найдут, не успеют оглянуться, а уже одни рёбра да кишки остались. Когда была возможность, мясо варили, а когда было нельзя разжигать костры ели прямо так сырое. Мох ели, кору ели. Пили хвойный настой. Берёзовый сок пили. В начале лета ели липовые листочки. Прилетит «кукурузник». На целую армию много он сбросит? Они конечно прилетали, но немцы больше их сбивали. Мало доходило. Другой раз он и сбросит, а попадёт чёрт знает куда – в болото или ещё куда, что не найти. Централизованного снабжения уже не было. В каждом подразделении снабжением занимались свои люди. Что-то выискивали.

Потом то ли высшее командование распорядилось, то ли наше командование приняло такое решение выходить. Сперва отступали от рубежа к рубежу, а когда кольцо сомкнулось уже совсем, вот тут никакого руководства не было. Стрелять было уже нечем. Хоть пальцы вставляй – и пальцами стреляй. Пулемёт мы подорвали. Была команда подорвать. Если где-то попадалась вражеская винтовка, или автомат, или что-то – всё использовали. Над нами постоянно висела авиация, и миномёты били, и пулемёты били, и пушки, и чего только не было на нашу голову. Поэтому старались больше уходить по болотам. Если знали, что где-то поблизости есть санчасть, то раненых вытаскивали, а так в основном оставляли, как говорится на Божью милость.

Когда получили приказ на отступление, была директива, чтобы и местных жителей забирать с собой. И там в этой мясорубке погибло очень много местных. Очень, очень много, потому что шли толпами днём. Много осталось раненых, которых не смогли вывезти. Помню, проходили мимо одного госпиталя. Там была такая куча валенок, сложенная в виде стенки, за которой раненые прятались во время бомбёжек. Особенно мне запомнилась переправа через реку то ли Тигода, то ли Тосно – не помню. У моста скапливалось много и людей, и машин – там была такая давка. Каждый прётся вперёд. Можно сказать, бегут панически. Немцы, конечно, бомбят и обстреливают. Если до этого шли подразделением, то тут всё смешалось, и, как говорится, не до подразделения. Каждый проныривал, как мог. Река была не очень широкая, и мы, не дожидаясь, решили переправляться вплавь. Я был тогда очень молодой, поэтому карабин за спину – и поплыл. Очень сильно бомбили. Бомбёжку, как говорится, пережить можно, а вот когда стреляют с одной стороны и с другой, тут вообще. Стали выходить. Сначала отходили организованно, а потом командование, наверно, поняло, что организованно невозможно. Потому что со всех сторон били: и пулемёты, и миномёты, и их малокалиберная артиллерия. Видно, зенитки или черт его знает, какие они. Да стреляли всё трассирующими – это вообще ужас. Мало этого, так ещё и авиация лупила почём зря. Потом стали выходить, кто как мог. Сначала мы двигались группой. Тут прямо на нас выскочили немцы и начали стрельбу. Ну, мы тут сразу попадали, стали тоже отстреливаться, ну, и помаленьку-помаленьку отодвигаться ближе к середине коридора. Ну, отбились потихоньку. Правда, нашу группу рассеяли. В этой сумятице я потерял своего второго номера. И мы выходили только вдвоём с военфельдшером. С какой он был части, не знаю. Сначала ползли. Потом его убило: долбануло осколком. Ползком уже плохо, так я катышком. Тихонько так. Ну, знаете, как лежишь и переворачиваешься туды- сюды. Катышком вот выкатился. Вот.

Не помню, какого числа я вышел из окружения, но это был уже июнь. Тут нас встречали, как говорится, с распростёртыми объятиями. Ну, а голодные люди – сами знаете. Один воздерживается много есть, а другой сразу две и три порции. Два, три раза подходил с котелком. Ну, а потом, естественно, как говорят в народе, заворот кишок. Медики спохватились, стали предупреждать. Да уже поздно. Многие из вышедших погибали. Я воздерживался. Ел помаленьку. За порцию раза три или четыре принимался. Съел часа за три-четыре. Не могу сейчас объяснить, почему я так делал. Помню, очень клонило в сон и очень болела голова после контузии. Может, поэтому порцию съел в три или четыре приёма. Дня через два медики устроили усиленный медосмотр. Нас переодели, а то вышли, кто в шинели, кто в рваном ватнике, кто в бушлате, кто в валенках – кто в чём. А на дворе середина июня. Здесь я встретил нескольких человек из нашего подразделения.

Дали пару дней передохнуть, а потом стали нервотрёпку устраивать. Снова была проверка. Но тут быстренько – не то что в первый раз. Особой строгости не было, потому что вышел с оружием, с документами. Вышел не один.  Спрашивали только, видал ли немцев, не видал ли немцев, может, видал, что кто-то общался с немцами. С кем выходил, сколько нас выходило. Вот такие вот в основном вопросы. Меня немножко трепали за то, что пулемёт оставили. Я говорю: «Был приказ уничтожить. Вот и уничтожили». А мне: «Нет, надо было выносить». Я говорю: «Вы попробуйте по болоту, где идёшь почти по шею в воде, идти с этим пулемётом. Поэтому у командования был приказ, уничтожить».

В это же время шло формирование. Там нам зачитали приказ №227. Особого восторга этот приказ не произвёл. Потому что если я добровольно пошел, будучи зелёным мальчишкой, то тут, пройдя год войны, я уже кое-что понял. Стал понимать, что со штыком на танки ходить не надо, а приказ требовал. Что наш комсостав не умеет воевать, это я тоже понял. Многие командиры, призванные из резерва, привыкли по старинке, по-будёновски, как говорится, шашки наголо и вперёд. А война-то уже была другая. Многие бойцы стали понимать, что так воевать нельзя. Мы не умели воевать, пока не научились где-то в конце 1942-го. 1943-й – вот тут более-менее научились. Уже на танки со штыками не пёрли. Политработники тоже были всякие. Были нормальные политработники, а были и придурки. Помню такой случай во время наступления – ещё зимой. По-моему, это было на реке Тигоде. Наш берег низкий, а немцы сидели на крутом. Мало того, что на крутом, так у них весь склон был полит водой. Первый раз наши сунулись – много положило. В это время то ли с проверкой, то ли ещё зачем, проходил, кажется, комиссар армии. Фамилия его была, кажется на букву - З, то ли Зубов, то ли Зуев, то ли что-то в этом роде – не помню. Он указал нашим командирам, что не хрен лезть в лоб, а надо обойти. И вот когда обошли, он сам поднял нас на ура. Шел впереди с пистолетом в своей шинели со звёздами на рукавах. И мы взяли эту деревню. Вот такой маленький эпизод, но он характеризует человека. К смершевцам моё отношение такое же: были и хорошие, были и придурки. На передовой я их не видал ни одного, а только во время проверки. С заградотрядами мне встречаться не приходилось.

Пока формировались, пока шлёпали под Синявино. На фронте я оказался где-то в ноябре или декабре. Там я так же был пулемётчиком, и тоже стояли в болотах. Но под Синявино я был не долго. Утром должны были пойти в наступление, а вечером прилетел снаряд. Меня как ударило по каске – я кувырком летел (смеётся). Осколок застрял в каске, но след на голове повыше уха остался. Получил сильную контузию. Так раненых было не вынести, не вытащить. Ночью подогнали танк, подцепили волокушу с тридцатью или сорока ранеными, и танк потащил нас в тыл. Попал я в медсанбат, стоявший в палатках у какой-то деревни. Снова ничего не слышал и не мог говорить. Когда немного окреп, стал помогать кухаркам: пилил и колол дрова, топил печи. Таких, как я, было при медсанбате человек десять. Мы себе построили землянку – в ней и жили.  Несколько раз нас бомбили, но всё мимо. Не попадали. В основном они бомбили Дорогу жизни, озеро. А мы располагались примерно в пяти километрах от берега. Недалеко от нас после прорыва блокады была проложена железнодорожная ветка прямо на Ленинград. По ночам мы слышали, как по ней идут поезда. Эту Дорогу Победы тоже очень бомбили и обстреливали.

В конце 1943 года наша дивизия и, соответственно, медсанбат в составе 2-й Ударной Армии был переброшен на Ораниенбаумский плацдарм. Сперва ночью на машинах по льду переехали Ладожское озеро, а потом и Финский залив. Здесь из медсанбата меня перевели в пехоту – снова пулемётчиком. Недели за две до этого у меня восстановилась речь. Помню, в тот день когда началась операция по снятию блокады Ленинграда, началось с того, что пошла авиация, артиллерия начала подготовку. После массированной обработки пошла пехота. Бои были очень сильные. Немцы цеплялись за каждый клочок. На второй или третий день около Кипени или где-то в тех местах я был ранен. Мы шли в наступление по глубокому снегу, тащили за собой пулемёт, который был поставлен на металлические широкие лыжи. На лыжах, конечно, зимой легче таскать. В первую зиму таскали на колёсах. Видно, задел растяжку. Ну, и по ногам дало. Мина была наша, наверно, ещё поставленная в 1941 году. А может, и немцы использовали. Ну, тут санитары перевязали и отправили в медсанбат. Мелкие  осколки остались до сих пор. Два осколка, такие с ириску, вырезали. Ещё такой осколок, как двойная ириска, попал около пятки. Сначала хотели ногу отнять, а потом взяли на рентген, сказали: «Нет. Ничего не надо, кость не задета». Там пробыл не особо долго: месяца два. А потом я попал в другую часть. Уже не пулемётчиком, а пока стрелком, автоматчиком. После контузий немножко с глазами было плохо. Поэтому временно пришлось.  Это было уже в марте. Если сравнивать наш и немецкий автомат, то немецкий тем хорош, что он более скорострельней был. Второе: он был намного легче нашего. Но зато наш надёжный, безотказный. А так, в принципе, одинаково.

Из помощи союзников к нам в часть поступала только тушенка. Больше ничего мы не видели. Ботинками американскими мы брезговали. Ну, что это, как в сорок первом, опять обмотки и т.д. В ботинках было неудобно. Мы старались носить свои кирзачи. Все-таки это намного удобнее.

Когда весь фронт стал двигаться на Запад, в часть стали поступать бойцы, призванные с освобождённых территорий и бывшие военнопленные. За ними приглядывали. Ну, а когда видели, что человек действительно путный, нетрусливый, не смотрит ни назад, ни вперёд, как говорится, с поднятыми руками – к таким и отношение уже другое. Ну, а поначалу конечно их ни в разведку – никуда. Если в караул, то в парный. К нему ещё и «няньку» ставили. В остальном они ни в чём не ущемлялись. Обмундировывались и вооружались так же, как все. Не делили, как говорится, на первый сорт, на второй сорт. Вот единственно только, во время боёв присматривали за ними.

Особенно мне запомнилось, когда в Латвии мы взяли полуразрушенную станцию Бене и пошли на Ауце. Ну, и нам там всыпали по первое число, так что мы бежали десять километров до Бене. У немцев там, видно, подошли свежие части, а мы свой потенциал немножко подрастрепали. Вместо того чтобы дать людям отдых, наши рассчитывали, что с ходу возьмут. Давай, давай вперёд. А как с ходу, если в ротах по сорок-по пятьдесят человек оставалось. Я до Ауце не дошел километра полтора. Нашему подразделению, наверно, дали передышку. Велели залечь. Мы залегли, а следующие пошли дальше. И вдруг наши бегут оттуда, как говорится, простите за выражение, без штанов. Ну, естественно, все до Бене. Примерно за километр до Бене находились оставшиеся немецкие окопы. Ну, в них опять залегли. Так я с пулемётом десять километров туда и десять километров обратно (говорит с улыбкой). Тут мы оказали сильное сопротивление. А у немцев, наверно, уже сил не хватило. На другой день сосредоточились, получили пополнение и начали наступление на Ауце. Это окружали Курляндскую группировку. Когда нас турнули, танков у нас не было, а на следующий день то ли батальон, то ли там, я не знаю, сколько их было. Нас поддержали. Потом мы перешли к обороне и наступать не пытались, потому что там была очень сильная группировка. Блокировали: моряки с моря, а мы здесь, чтобы они не прорвались на Кенигсберг. Там были очень сильные и кровопролитные бои. Но я в это время уже находился на охране военнопленных. Однажды меня вызвали, надо было сопроводить до Таллина эшелон военнопленных в распоряжение Балтвоенморстроя. Ну, вот сопроводили, и нас там оставили. Взяли таких контуженых, которые по два-по три ранения имели. Вот такую команду собрали. Вооружили карабинами. Мы пленных конвоировали, заставляли их работать. В основном они восстанавливали театр «Эстония». Практически строили заново. Когда они отстроили его, как говорится, под ключ, это было, кажется, летом 1946 года – руководство города выставило им хорошее угощение и две бочки пива. Через два дня после этого всех, кто принимал участие в строительстве театра, отправили в Германию.

Иногда к некоторым пленным… Как говорится, и рад бы долбануть его, так нельзя. За это нас крепко наказывали. А в основном относился нормально. Да и у большинства из них не было уже спеси такой. Ну, конечно, кто особенно настырный – по морде получал. Говоришь ему одно, а он делает наоборот. Подойдёшь, скажешь раз, скажешь два, ну, а на третий по морде заедешь. Это было – не отрицаю.

Немцы, конечно, умели воевать. Тут ничего не скажешь. Всё-таки они и Европу всю подмяли. А так, народ как народ.

Девятого мая, конечно, палили в воздух. Дали по сто грамм. Немцы тоже радовались, что остались живы. Тем более им всё время говорили, что вот кончится война и вас отправят на Родину.

Как только я узнал, что война кончилась, то сразу написал родителям. До этого я не написал ни одного письма, чтобы не расстраивать родителей. Ещё когда я был в ополчении, они получили бумажку, что я пропал без вести. Вот они жили с этой надеждой, что без вести пропал. Я решил так: писем нет, значит, убили, или вот как они получили извещение, что без вести пропал. Видите, они получили такую бумажку, ну, естественно, горе было – не скажу. И вдруг бы я начал бы им писать: вроде кончилось горе. Не прошло бы недели-другой, меня бы убили. Им опять горе. Поэтому я так и решил. Лучше один раз, чем десять раз. Родители приехали ко мне в Таллинн. Я перед ними извинился. Рассказал всё. Ну, они меня поняли.

Местное население относилось к нам нормально, конечно, кроме бандитов. В лесах бандитов было много. Один раз привлекали и нас. Подняли по тревоге и бросили куда-то под Пярну. Там хозяин одного хутора поддерживал их. А они жили в лесу в землянках. Было настоящее сражение. Банда была пятнадцать человек. Кого убили, кого взяли. Мы потеряли около пятидесяти человек ранеными и убитыми.

Вскорости меня демобилизовали: в основном по ранениям. Это произошло шестого ноября 1946 года. Седьмого я был в Ленинграде, а восьмого уже дома.

За время пребывания на фронте показательных расстрелов я не видел. Также не видел, чтобы красноармейцы сдавались в плен.

Самый страшный момент на войне, это когда выходили по коридору. Мало того, что обстреливали, так ещё бомбили. И ни в сторону не податься – никуда. Вот это был самый страшный коридор был во всей войне моей. После войны я там не бывал. Честно говоря, боюсь. Просто боюсь.

Если говорить о религии то, как говорится, и смешно и грешно. Некоторые члены партии, которые не верили никогда, комиссары, когда в наступление или при бомбёжке: «Ой, Господи, благослови. Господи, спаси». И крестились, и молились. Я сам это видел. Да, и даже комиссары. (смеётся) Не все, конечно, но некоторые. Было и такое. Ну, и сам я не лучше. Раза два про себя: «Господи, спаси!»

Я вернулся в Боровичи, и поступил в школу шоферов. Тогда таких комиссий не было. Главное, заплатил школе деньги, а там, как говорится, хоть чёрта выучат, лишь бы деньги платил. Правда, тогда нам давали пятисотграммовую карточку как рабочим на пятьсот грамм хлеба. Начал потихоньку работать и так, шутя, шутя, пятьдесят лет отработал.

После войны было много разговоров о Власове. Поэтому я молчал о том, что служил во 2-й Ударной армии в период его командования. Молчал и не высказывался, иначе бы начали пальцем тыкать: предатели, предатели. Все, кто был во 2-й Ударной, помалкивали, что они были во 2-й ударной. И после смерти Сталина всё помалкивали.

В 1944 году я был награждён медалью «За Отвагу». Просто вызвали в штаб батальона и вручили. А за что – я не знаю. В Латвии получил ещё орден «Красная Звезда». А вот медаль «За Оборону Ленинграда» не дали. А получалось так. Только придут вручать в часть, я попадаю в медсанбат. Только придут вручать в медсанбат, я накануне выписываюсь. Вот так как-то получалось. А потом я не стал особо и разыскивать. Ладно, Бог с ней.  Рад тому, что жив остался. Мы, как говорится, воевали не за медали. Вот и всё.

Лодейнопольский район Ленинградской обл.

2010год.