Розенфельд Леонид Маркович

Л.Р. – Я родился 27 мая 1924 года в городе Богуславе Киевской области. Мать Дора Израилевна была зубным врачом, а отец Марк Михайлович Розенфельд – служащим в Богуславе, все время работал на руководящих должностях. Одно время он был директором кирпичного завода, потом занимался коммунальным хозяйством города.

У моего отца довольно интересная биография. В 1912 году он окончил реальное училище и был призван в царскую армию. Участвовал в Первой мировой войне, дослужился до прапорщика. В 1918 году, после начала Гражданской войны, он добровольно пошел служить в Красную Армию, воевал до 1920 года против деникинцев и поляков, а потом вернулся в Богуслав. Обстановка тогда была очень неспокойной, происходили постоянные еврейские погромы, и отец организовал и возглавил отряд еврейской самообороны численностью около 600 человек. В 1920-23 годах этот отряд успешно действовал против самых различных банд, которые уничтожали евреев, где только можно. Впоследствии этот отряд вошел в состав боевого соединения Яна Гамарника, был такой красный военачальник. Мой отец был большим патриотом, коммунистом, беззаветно преданным Советской власти. Благодаря папе нашу семью в Богуславе знали все, и даже сейчас его там помнят.

В семье нас было двое сыновей: я и старший брат Израиль 1921 года рождения. О нем я Вам расскажу немного позже, он погиб во время Отечественной войны, был артиллеристом.

Там же, в Богуславе, жил мой дедушка Михаил (Михель) Меерович Розенфельд и бабушка Меня, они были глубоко религиозными людьми. Дед был мелким торговцем (умер в 1932 году), бабушка занималась домашним хозяйством и умерла в 1942 году в Астрахани, находясь в эвакуации.

В 1932 году мы переехали в Киев. В Богуславе я еще был в детском садике, а в школу пошел уже в Киеве. Это была 145-я средняя школа, которая и сейчас находится на улице Жилянской. Школа была с математическим уклоном, в ней я успел закончить девять классов. Как только я закончил девятый класс, началась война, мне было тогда 17 лет.

А.И. – Какие у Вас воспоминания о довоенной жизни?

Л.Р. – Воспоминания о том времени у меня хорошие. Мы, молодые люди были патриотами Советского Союза, в школе я был «общественником», так что не жалуюсь на нашу тогдашнюю жизнь. Что касается репрессий 30-х годов, то мы всей правды не знали и осуждали репрессированных. Я хорошо помню все это дело: репрессии Любченко, Постышева и многих других деятелей. В Киеве мы жили на улице Ульяновых, а рядом с нами по улице Предславинской был такой проходной двор и там с семьей жил известный советский деятель Мендель Хатаевич, член Политбюро ЦК КП(б) Украины. Мы с братом дружили с его детьми, у нас были общие интересы и помню, что мы гордились этой дружбой. В 1937 году Хатаевич тоже был арестован и расстрелян. Так что репрессии, безусловно, были, тут ничего не скажешь.

А.И. – Было ощущение надвигающейся войны, какие-либо слухи, разговоры?

Л.Р. – Совершенно верно, начиная с 1939 года обстановка была напряженная, особенно после освобождения Западной Украины и Западной Белоруссии. Когда начались все эти договора с немцами, из Германии приезжал Риббентроп, а наши ездили туда, то мы не понимали, что происходит, но чувствовали, что пахнет чем-то неприятным. К тому же участились маневры Киевского военного округа, под Киевом стало очень много войск. Но разговоров о том, что скоро война, я, по-моему, не слышал. Думаю, что на настроения людей все-таки влияла пропаганда – мы верили в непобедимость Красной Армии, а о репрессиях больших военных начальников, конечно же, не знали.

А.И. – Вы помните день 22 июня 1941 года?

Л.Р. – А как же, прекрасно помню. Это был выходной день. Рано утром мы услышали сигналы тревоги и шум летевших самолетов. В пять часов утра я уже был на улице, и видел первые разрушения в городе, но мы не знали, что происходит до того, как в 10 или 11 часов по радио выступил Молотов. Только тогда всем стало ясно, что это были вражеские самолеты, и что началась война. В первые дни немецкая авиация бомбила в основном промышленные предприятия – завод «Большевик» и другие заводы, которые изготавливали оружие. Вообще было впечатление, что немцы очень хорошо знают, какие объекты они бомбят.

В школе мы даже не успели сдать экзамены, из нашей школы сразу же сделали военный госпиталь. Потом получилось так, что мать, как врача, забрали в армию. А мой брат Изя сначала закончил 12-ю Киевскую артиллерийскую спецшколу, а перед началом войны 1-е Киевское артиллерийское училище и получил назначение в Винницу, а война его застала во Львове. Брат был командиром артиллерийской батареи 667-го артполка. Последнее письмо от него пришло из города Малин Житомирской области. Изя пропал без вести в августе 1941 года при обороне Киева. Извещение об этом мы получили уже после войны, когда начали искать его. Я писал в военный архив в город Подольск Московской области, мой отец писал туда, пытались узнать хоть что-нибудь еще, но, к сожалению, нам это не удалось. Так что судьба моего брата неизвестна.

На тот момент папа был заместителем директора еврейского ремесленного училища имени Ратманского. У него была соответствующая бронь, да и по возрасту его уже не брали в армию. Мы остались с ним вдвоем. Но и отец не знал, что со мной делать, и отправил меня к родственникам в Богуслав – никто же не думал, что немцы так быстро подойдут к местам. Где-то в конце июля военкомат собрал со всего Богуслава и Богуславского района парней 1924-25 годов рождения, и нас отправили на восток. Это называлось «мобилизационный резерв», потому что призывать нас в армию было еще рано. Шли пешком, в Каневе перешли мост через Днепр и двинулись в сторону Полтавы, прошли целый ряд городов, но в основном шли по сельской местности. Нам сказали, что идем на Донбасс. Дошли до города Крюкова Полтавской области, и в это время в Крюкове высадился немецкий десант. В городе начались бои. Руководство нашего отряда заявило, что мы прекращаем организованное движение, что отряд распускается, и чтобы каждый из нас сам думал каким образом устраивать свою дальнейшую жизнь. Народ начал разбегаться кто куда. Я не знал что делать, но тут мой двоюродный брат, который тоже был в отряде, заявил о том, что поедет в Харьков, потому что под Харьковом есть такой город Чугуев, где у него живет тетка. Я решил ехать с ним. Окружения как такового не было, и мы товарняками, различными путями пробирались к Харькову. Через несколько дней приехали в Харьков, брат ехал к тетке, а я про своих родных ничего не знал. И тут случилось самое настоящее чудо. Почти сразу же я встретил на улице ремесленников из ремесленного училища, замдиректора которого был мой отец. Я всех их знал в лицо, потому что до войны очень часто приходил к папе на работу, кстати говоря, там и мама моя работала. Я подошел к одному из них и говорю: «А что вы здесь делаете?» «Как что? Нас сюда эвакуировали». Я говорю: «Хорошо, а вы моего отца знаете, он же у вас работал?». «А как фамилия Вашего отца? Розенфельд? Да он же здесь, в Харькове!». И он меня отвел к отцу! Вы понимаете, насколько счастливая это была случайность?!

Я остался с отцом, а двоюродный брат быть с нами не захотел, он все-таки хотел добраться до Чугуева, и дальше поехал один. А потом получилось, что нас нашла мама – она работала в военном госпитале и во время отхода наших частей тоже оказалась в Харькове. Мама так же, как и я, встретила ремесленников из училища, и они отвели ее к нам. Вскоре мама получила назначение в Новосибирский военный госпиталь, а потом во Фрунзенский военный госпиталь, а я все это время был с ней. Отец сначала оставался в Харькове, а потом училище было эвакуировано дальше – в город Молотов, сейчас это Пермь.

Так мы с мамой оказались во Фрунзе, в Киргизии. Там я окончил десятый класс школы. Помню, что при поступлении в 10-й класс нас спрашивали оценки за предыдущие классы, и мы диктовали их по памяти. В общем, все получили аттестаты об окончании средней школы, а в августе 1942 года я был призван в армию и направлен во Фрунзенское военно-пехотное училище. Оно состояло из трех батальонов: пехотный, пулеметный (со станковыми пулеметами «Максим» на вооружении) и минометный батальон. Я попал в пулеметный батальон.

А.И. – Вы с желанием шли в армию?

Л.Р. – Да, я хотел служить и хотел защищать Родину. Еще до призыва, когда жил во Фрунзе, я имел тесную связь с военкоматом. Мы, десятиклассники, были поглощены нашей будущей армейской жизнью, еще не были призваны, но уже были приписного возраста, и нас военкомат все время держал в руках. А мы, в свою очередь, старались помочь военкомату, делали для него много самой разной работы.

А.И. – Какие были Ваши впечатления об училище?

Л.Р. – Я думаю, что мне было грех жаловаться. Конечно, нам было тяжеловато, тем более, в училище попал разный контингент – туда попадали и физически слабые люди, ведь мы только что окончили школу, и даже не успели сдать выпускные экзамены перед тем, как нас забрали в армию. Поэтому были люди, которые очень тяжело переносили службу, потому что заниматься нужно было всего-навсего полгода, чтобы присвоили офицерское звание. И как Вы понимаете, в училище нас старались научить всему как можно быстрее. Но, например, я довольно легко переносил нагрузки. Хотя помню, что большая проблема была в том, что материальную часть – станковые пулеметы, нам не разрешали на чем-либо перевозить. Были беспрерывные выходы в поле, нас очень рано, еще ночью, поднимали, и мы шли на стрельбы, а всю эту механическую часть несли на своих плечах. Пулемет разбирали на три части, и каждый нес до двадцати килограммов веса. Это было очень тяжело, и никто не хотел их нести, но ничего нельзя было сделать, поэтому нести приходилось всем по очереди. Мы очень уставали, всегда хотелось спать, постоянно ходили сонные, мерзли на полигонах, но я думаю, что без этого нас невозможно было подготовить к войне за такой короткий срок. Через какое-то время я привык и к нагрузкам, и к ночным подъемам – был молодым, физически хорошо развитым парнем.

Со мной произошел еще один неприятный казус – около месяца учебы у меня пропало, потому что, попав в училище, я заболел малярией. Меня положили в медсанчасть, там я промучился месяц, и получилось, что занимался всего пять месяцев. Я был старшиной роты, носил «четыре треугольника», но так же таскал на себе пулемет и ходил на все учения, как и остальные, ни от чего не отказывался, хотя мог бы. И, конечно, было много забот о курсантах, потому что это все висело на мне.

В училище у меня был один командир взвода, самая настоящая сволочь, благодаря мне его потом выгнали. Его фамилия была Надобенко, он и на фронте не был, выслуживался перед начальством, издевался над курсантами, чтобы туда не попасть. Вот мы выходили на полевые занятия, и если, не дай Бог, какой-нибудь курсант захочет в туалет, то он его не выпускал, а ждал, смотрел на часы и говорил: «Будет перерыв, тогда и пойдешь». Не давал человеку возможности оправиться. Как-то раз один курсант стоял и просил, умолял комвзвода, и этот негодяй его все равно не выпустил. Ну и бедняга справил малую нужду в штаны, все потекло. Мне надоело это дело, пошел к начальнику училища полковнику Дрейзеру, по-моему, он был еврей. Все ему рассказал, и тот выгнал Надобенко из училища, больше мы его не видели.

А.И. – Как Вы оцениваете уровень подготовки пулеметчиков в училище?

Л.Р. – Я считаю, что нас прекрасно подготовили. Все время были учения, все курсанты очень много стреляли и из пулеметов, и из винтовок, учились оборудовать позиции, маскироваться и тому подобное. Преподавали в основном бывшие фронтовики, которых после ранений уже не брали в армию, а посылали в училища. Огневая и строевая подготовка у нас была каждый день. У меня даже где-то осталось расписание наших занятий. В училище строго следили за чисткой и хранением оружия, проводили соревнования – кто быстрее разберет пулемет, кто быстрее разберет замок, кто быстрее разберет кожух, короб, рамы и так далее.

Лекции по артиллерии в училище читал один майор, получивший ранение на фронте. Так вот он знал моего брата Изю, они с ним вместе обороняли Киев. Под Малином этого майора ранило – он потерял ногу, а мой брат тогда был еще живой, они воевали под командованием генерал-полковника Кирпоноса. Помню, что он называл меня «полем роз», так переводится моя фамилия.

Хочу сказать, что питание в училище было хорошее. У нас была «девятая норма» питания – давали даже сливочное масло, хотя и не всегда. В основном кормили кашами, но, во всяком случае, на питание мы не жаловались, да мы вообще никогда и ни на что не жаловались. Иногда перепадало мясо, так что мы не голодали.

А.И. – Когда вас отправили на фронт?

Л.Р. – Нас отправили на фронт в феврале 1943 года, не дав возможности закончить училище. Собрали всех нас и объявили, что, мол, дорогие курсанты, вас отправляют на фронт. И, как Вы понимаете, офицерского звания я не получил, уехал из училища старшиной и провоевал довольно долго, и только потом мне на фронте присвоили звание младшего лейтенанта. А остальные ребята ехали на войну младшими сержантами, сержантами, старшими сержантами. Это было совершенно неожиданно, и нам объясняли, что нет возможности держать нас в училище, что положение на фронте требует нашего участия. В училище оставили всего несколько человек из трех батальонов.

Перед отправкой получил увольнение, пришел к маме, рассказал ей об этом. Конечно же, она очень расстроилась, и у меня на душе было очень тяжело… Потом нас погрузили в эшелон и повезли. Ехали совсем молодые пацаны, и большинству из нас не суждено было вернуться домой…

Из эшелона нас высадили на каком-то разъезде в районе города Сухиничи Калужской области.

А.И. – В какую часть Вы попали?

Л.Р. – Я был направлен в 407-й стрелковый полк 108-й стрелковой дивизии. Если я не ошибаюсь, эта дивизия входила в состав 50-й армии, которая находилась там после разгрома немцев под Москвой. Когда нас высадили из поезда и построили колонной, то еще никто не знал, в какую часть нас поведут.

Когда мы двинулись в сторону фронта – это уже была прифронтовая полоса, то проходили через лес и вдруг услышали какую-то стрельбу. Оказалось, что немцы увидели наше передвижение и обстреляли нас. Не могу передать, какая это была трагедия, Вы не сможете себе этого представить. Необстрелянные пацаны, только что из училища, и тут неожиданно шквал огня. На моих глазах происходила бойня, гибли ребята, с которыми мы вместе служили, очень много было тяжелораненых. Мы ничего не могли сделать, не могли ответить немцам, у нас ведь ни у кого не было оружия, его должны были выдать в части…

А.И. – Вас обстреляла немецкая артиллерия?

Л.Р. – Нет, это была какая-то немецкая пехота, они били по нам из пулеметов и вели сильный ружейный огонь. Нас, безоружных, так бы и перебили всех до одного, но был уже вечер, стало темно, и уцелевшим как-то удалось выйти из этого места. То ли немцы были далеко, то ли их было мало, но они не стали нас преследовать. А наши убитые, да и многие тяжелораненые так и остались там… Шли по зимнему лесу, настроение было подавленное. Потом стали на ночевку, развели костры и грелись, все были мокрые, измученные. Таким был мой первый день на войне, никогда его не забуду…

С февраля по ноябрь 1943 года я был старшиной пулеметной роты, которая находилась при стрелковом батальоне. На вооружении у нас были пулеметы системы «Максим». Офицеры в роте постоянно выбывали, поэтому очень часто я фактически командовал пулеметным взводом. В ноябре мне присвоили звания младшего лейтенанта и назначили командиром взвода станковых пулеметов «Максим». Расскажу, как это произошло. Дело в том, что до войны я очень любил лыжное дело – совершал прыжки с трамплина, спуски с гор, лыжные походы и тому подобное. И в ноябре 43-го в наших боевых частях проводили отбор кадров, искали лыжников, и когда я услышал об этом, то сразу же заявил о себе. Оказалось, что командование формирует отдельный лыжный батальон для 413-й стрелковой дивизии 65-й армии 1-го Белорусского фронта. Армией тогда командовал генерал-лейтенант Батов, а фронтом маршал Рокоссовский.

А.И. – Расскажите, пожалуйста, о Вашем первом бое. Где и когда это происходило?

Л.Р. – После Ржевско-Вяземских боев начала 1943 года (в то время я еще находился в училище) наша 108-я дивизия стояла в обороне где-то на границе Калужской и Орловской областей, и до последних дней мая боев фактически не вела – немцы бомбили наши позиции и обстреливали из тяжелой артиллерии, но наступательных действий не предпринимали. Только в конце мая мы начали наступать по направлению на Орел, а потом повернули на запад, в сторону Брянщины. По началу немцы отступали почти без боев.

Первый мой бой был против немецкой пехоты, это было в районе Карачева. Вечером вошли в какой-то городок, заняли круговую оборону, сначала была тишина. А ночью немцы атаковали нас… Бой был страшный, мне очень тяжело его вспоминать… Немцы подходили вплотную, я видел их так же, как вижу сейчас Вас. Многие наши схватились с немцами врукопашную, забрасывали друг друга гранатами, расстреливали в упор. Это был самый настоящий кошмар! Стоны, крики, хрип умирающих – все это слилось в какой-то ужасный, нечеловеческий вой… Нескольких немцев я убил из автомата… Очень многие наши ребята погибли в том бою, но этот населенный пункт мы отстояли. На следующий день дали команду на отход, и мы отошли, нас заменили другие части. К сожалению, я уже забыл названия этих населенных пунктов, на фронте я не вел дневника, о чем сейчас очень сожалею.

Самые тяжелые бои были летом 1943 года, когда наш полк находился на одной из многочисленных линий обороны на Орловско-Курском направлении. Были страшные бомбардировки по всей глубине нашей обороны. Два дня над нами кружились сотни пикирующих бомбардировщиков, от взрывов земля вставала дыбом, людей мешало с землей прямо в окопах. Запах гари стоял просто непередаваемый! Мы не слышали и не узнавали друг друга – такими черными от пороха и земли были наши лица… А потом пошли немецкие танки… Там были и «тигры», и «пантеры», а сзади их поддерживали огнем самоходки и шла пехота на бронетранспортерах и в пешем строю. В общем, немцы приложили все возможные усилия, чтобы прорвать нашу оборону. Но мы их там хорошо «встретили»… Ударила наша дальнобойная артиллерия, минометы, «катюши». Противотанковые орудия и расчеты ПТР били по танкам прямой наводкой – артиллеристы и ПТРовцы воевали просто героически, других слов не подобрать. Очень немногие из них уцелели в тех боях… В моем взводе было 4 пулеметных расчета, и он был рассредоточен по линии обороны одной из стрелковых рот. Поддерживали наших стрелков огнем, отсекали немецкую пехоту от наступавших танков – многих немцев там положили. Мы отбили четыре атаки, а во время пятой немцы, видимо, ввели в бой свежие силы, и ворвались в наше расположение. Нас оставалось уже совсем мало, казалось, что это конец. И в этот момент произошло почти чудо – появились наши самолеты-штурмовики, ударили по наступавшим, и те отошли. Потом на наш участок подошло подкрепление, и немцев мы все-таки сдержали. А уже во второй половине июля наши войска перешли в наступление…

Фронт пошел на запад, мы маршами двигались на Белоруссию, немцы отступали. В сентябре вошли на территорию Белоруссии и уперлись в немецкую линию обороны. В Белоруссии немцы построили укрепления еще в 1942 году, после того, как их разбили под Москвой. В общем, нас они там уже «встречали». Почти сразу же начались бои по прорыву этой линии. В конце сентября были очень тяжелые бои за Кричев Могилевской области, и пулеметчики «поработали» на славу. Город мы взяли после двух дней боев.

Помню один эпизод, это было в начале октября на западном берегу реки Проня, южнее города Чаусы. Зашли в какое-то село, мой взвод вместе с бойцами стрелковой роты расположился на ночевку в избе. В нескольких десятках метров находились отбитые у немцев траншеи, выставили там боевое охранение. Поздно вечером я услышал со стороны одиночные выстрелы, а потом и автоматные очереди. Выскакиваем из избы и видим, что немецкие автоматчики уже ведут ближний бой с нашим охранением. Бросились на выручку, меня в тот момент охватила настоящая ярость, пропал какой-либо страх. Началась перестрелка, а вскоре подошли основные силы батальона, и немцы отступили. Рота потеряла в том бою несколько человек. И таких боев за тот год, что я провел на фронте, было множество. У нас всегда были очень большие потери, и части все время пополнялись свежими силами.

А потом я стал младшим лейтенантом и попал в лыжный батальон. До этого я был еще и комсоргом целого батальона, а когда присвоили офицерское звание, и я стал уже «официально» командовать пулеметным взводом, то комсоргом быть перестал. Мой взвод, как и раньше, состоял из четырех пулеметов «Максим» и был придан роте, номера которой я уже не помню. Лет 10-15 тому назад я помнил намного больше, а сейчас мне восемьдесят семь лет, уже многое позабывал.

Кстати сказать, личный состав батальона был в основном «партизанским». Еще когда освобождали территорию России, то встретили целое воинское подразделение местных партизан, которые вошли в состав дивизии. Ими командовал полковник Данченков. И потом, когда формировался лыжбат, то бывших партизан направляли, прежде всего, туда. Беда была в том, что эти партизаны привыкли воевать только в закрытой местности или в лесах. И когда батальон первый раз вступил в открытый бой, то они побросали позиции и побежали в сторону леса. С большим трудом удалось остановить их и вернуть обратно. После этого к нам прислали кадровых офицеров, которые обучали партизан бою на открытой местности. Численность батальона была около 900 человек.

А.И. – Какие боевые задачи ставились перед лыжным батальоном?

Л.Р. – Лыжбаты предполагалось использовать в качестве разведывательных частей, фронтовой разведки и маневренной ударной силы при штурме укрепленных районов обороны противника. «Предполагалось», но в течение нескольких месяцев батальон воевал как обычное стрелковое подразделение. И только в феврале 1944 года, когда намечалось наступление, нас решили использовать по назначению. Перед батальоном была поставлена следующая задача, говорю Вам почти дословно: «Ночью 23 февраля, используя пулеметы на волокушах, пройти глубоким рейдом в тыл врага на 40 километров, занять железнодорожный разъезд Быхов Могилевской области и тем самым не позволить эшелонам продвигаться по железной дороге к линии фронта, до подхода главных сил дивизии».

В ночь с 22 на 23 февраля наш лыжбат перешел линию фронта в том месте, где она проходила по лесам, и углубился во вражескую территорию. Все получилось очень удачно, нас никто не заметил, и мы на лыжах пошли вперед. И представьте себе, за ночь скрытно сделали 40-километровый рейд!

К разъезду мы подошли под утро и заняли его без единого выстрела. Потом заметили эшелоны с техникой, стоявшие немного дальше и стали бить по ним из пулеметов, забрасывать гранатами. Ну, а потом немцы подтянули силы и атаковали разъезд. Перед атакой нас обстреляла их артиллерия, потом пробомбили пикировщики, а уже после этого пошла пехота. Несколько атак мы отбили, и даже взяли довольно много пленных. Опять был ближний бой, опять доходило до рукопашной, в общем, ад кромешный. Стояли до последнего, делали все возможное, чтобы немцам этот разъезд не отдать.

Совсем тяжело стало, когда подошел немецкий бронепоезд, и всего с каких-то нескольких сотен метров стал бить бризантными снарядами по нашим позициям, и особенно по пулеметным точкам. Пулеметным расчетам всегда приходилось очень тяжело, они гибли в первую очередь. Все мои пулеметы были разбросаны по разным ротам, я бегал от одной роты к другой, узнавал как дела, передавал приказы и так далее, а когда выбывали из строя пулеметчики, то и подменял их. Держались почти неделю… В последние пару дней немцы устроили такую бомбежку с воздуха, что дальше было некуда, хорошо что основные части дивизии подошли на помощь. Это было 29 февраля 1944 года. Батальон был фактически уничтожен, из девятисот человек в живых остались единицы. Но поставленную задачу мы выполнили, ни один вражеский эшелон к фронту не прошел. В тот же день я был тяжело ранен, и на этом «моя война» закончилась.

Леонид Розенфельд (справа) в госпитале

А.И. – Как это произошло?

Л.Р. – Когда основные части подошли к нам, то последовал приказ об отходе батальона на формирование. Бои закончились, но немцы продолжали нас обстреливать из тяжелой артиллерии и минометов. Я как раз находился при штабе батальона, в окопе, и в этот момент перед окопом упала мина. Она разорвалась прямо перед нами, и все офицеры батальона, оставшиеся в живых после боя, в том числе и я, были поражены в область лица. Командир батальона был убит – ему осколок попал прямо в лоб. Не знаю, куда был ранен начальник штаба, но он выжил. Я его случайно встретил, уже будучи в глубоком тылу в госпитале, в Среднеазиатском военном округе, он был комендантом города Ашхабада. По-моему, он был тоже ранен куда-то в область лица.

Мне один осколок попал в челюсть, и один в живот, но ударная сила этого осколка, видимо, была ослаблена, и он только ударил меня и сделал на животе рваную, но не проникающую рану. Сразу после ранения меня перебинтовали, и поначалу я даже не знал, что он у меня там лежит, а потом обнаружил его и вытащил буквально руками.

Сначала меня привезли в полевой госпиталь, сделали перевязку. У меня осколок глубоко сидел в нижней челюсти, разговаривать я не мог. Операцию тогда не сделали, меня надо было срочно эвакуировать, и меня отправили в полковой госпиталь, где операцию тоже не сделали, а ждали отправки в глубокий тыл. В общем, пришлось помучиться… Привезли в город Пензу. И там меня наконец-то прооперировали, почистили рану. А потом из Пензы отправили в Новосибирский госпиталь, ехали санитарным поездом. Приехали в Сибирь, доехали до станции Луговой (это была узловая станция), и там сказали, что, мол, Сибирь вас не примет, все госпиталя заполнены, и поезжайте-ка вы во Фрунзе. Вот так мне повезло – я попал к своим родным!

Рана давала осложнения, нагноения были беспрерывно, во Фрунзенском госпитале мне сделали еще несколько операций, но воспаление не проходило, осколок оставался внутри, челюсть гнила, я девять месяцев лежал с этим осколком. Но так как руки и ноги у меня были целы, то я находился в батальоне выздоравливающих при госпитале, для офицеров там была специальная палата. Потом осколок все же вытащили, и после госпиталя меня отправили на оздоровление на озеро Иссык-Куль, в поселок Рыбачий. Когда я был в батальоне выздоравливающих, то «шефом» нашей офицерской палаты была трикотажная фабрика, эвакуированная из Харькова. И директором этой фабрики в то время был мой отец. Видите, какие чудеса происходили – одни совпадения! Отец распорядился пошить новую военную форму всем офицерам, лежавшим в госпитале, в том числе и мне. Однажды я шел по городу в этой новой форме, и меня встречает тот самый офицер без ноги, который преподавал нам в училище артиллерийскую науку, он был уже подполковником. И Вы представляете себе, он принял меня за Изю, ведь мы с братом были очень похожи. Вот такие происходили случайности.

А.И. – Позвольте задать Вам несколько «общих» вопросов. Чем Вы были вооружены? Пользовались ли немецким оружием?

Л.Р. – Из личного оружия у меня был автомат ППШ и пистолет ТТ. Пистолет вручали отдельно, я хорошо это помню. А автомат ППШ мне очень нравился, в бою он не подводил. Немецким автоматом я не пользовался, хотя после боев их много валялось на земле. Но проблема была в том, что к нему нужны патроны, а где их взять? Немцы не носили с собой много патронов, у них был постоянный подвоз боеприпасов. Поэтому, насколько я помню, у нас никто немецких автоматов не брал.

Главным оружием у нас были пулеметы «Максим». Стреляли они кучно, но были тяжелыми – более 60 кг весом, да и еще нужно было подливать в кожух воду с глицерином, чтобы не перегревался ствол. Пулеметные ленты были брезентовые, и если в этой ленте патрон стоит неровно, то может заклинить при стрельбе. Наша беда была в том, что мы все время шли пешком, эти беспрерывные марши отнимали очень много сил. Хорошо, что хоть пулеметы находились на повозках, на себе мы их не таскали. Еще помню, что почти все легковые и грузовые автомобили, которые я видел на фронте, были американские или английские.

А.И. – Как кормили на фронте?

Л.Р. – Время было тяжелое, кормили очень плохо. Вечно ходили голодными, когда нам выдавали НЗ, то его съедали тут же. Постоянно искали, где бы подкормиться. Как-то раз стояли в обороне в Белоруссии – я помню, что тогда мы были в полуокружении на каких-то огородах. Стояла осень, и там была невыкопанная картошка, так мы ели эту картошку и утром, и днем, и ночью, варили ее в котелках. Нам, офицерам, было немножко лучше, у нас был особый паек, я делился пайком со своими солдатами. Водку выдавали всем, перед каждой атакой, «для храбрости». Когда наши туркмены получали водку, то мы давали им хлеб, а их водку забирали себе – они водку не пили.

А.И. – Приходилось ли сталкиваться с «власовцами»?

Л.Р. – Да, у немцев были такие формирования, которые воевали против нас. Эти гады устраивали очень хитрые засады. Происходило это так: сидишь ночью в окопе, и вдруг слышишь стон, русскую речь, кто-то зовет на помощь. Ты думаешь, что это наш раненый, идешь туда и попадешь в засаду к «власовцам».

Я хорошо помню, как целый полк «власовцев» перешел на нашу сторону в районе Орла. И их приняли. Это был их целевой, организованный уход от немцев к нам. Не знаю, проводили ли наши «органы» какие-то разбирательства с ними. Помню, что их переодели в красноармейскую форму, дали оружие и отправили в какие- то другие части.

В освобожденных нами районах Орловской и Брянской областей было очень много полицаев. С ними разговор был короткий. Их сразу же расстреливали или вешали, причем все это делалось показательно. Очень многие служили у немцев, даже не знаю, откуда они набрались. В каждом селе были полицаи, и тех, которые не ушли с немцами, выдавало местное население. Хватало предателей и в Белоруссии, и на Украине.

А.И. – Как оцениваете боевые качества немецкого солдата?

Л.Р. – Эти сволочи умели воевать. Они воевали очень обдуманно. Ну, тут еще надо понимать, что немцы находились в совершенно других материальных условиях. У них было все – и хорошее питание, и необходимое снаряжение. И все же, я считаю, что в бою мы были более устойчивые, чем они, они быстрее отступали или сдавались. Наши, бывало, тоже сдавались, но это были отдельные личности, а в начале войны, когда в плен попадали целые дивизии, то это были просчеты нашего руководства.

А.И. – Как относились к пленным немцам?

Л.Р. – Чаще всего мы их не расстреливали, а отправляли в наш тыл. На фронте я видел много пленных немцев. Очень многие из них плакали, просили пощадить, кричали, что Гитлер плохой, что Гитлеру все равно будет капут. Когда я уже воевал в лыжном батальоне, нам один раз попался немецкий военный врач. Вот это был самый настоящий убежденный фашист, ничего нам не рассказывал, ни о чем не просил. Мы не знали, что с ним делать, и командир батальона полковник Андронов сказал, что этого надо уничтожить, раз он такая сволочь. Этот немец, видя, что сейчас его будут убивать, сам повернулся к полковнику затылком. А Андронов ему говорит: «Нет, ты повернись ко мне!», и выстрелил ему прямо в лицо. Вот такой оказался фанатик, но таких было немного.

А в основном немцев брали в плен и агитировали их сдаваться. Когда стояли в обороне под Карачевом, то в частях стали собирать людей, окончивших десять классов, которые изучали немецкий язык. В этот список попал и я, и нас отправили в штаб 50-й армии, где мы изучали лозунги, чтобы агитировать немцев сдаваться в плен. Видимо, командование считало, что мы как раз закончили десять классов и хорошо знаем немецкий язык. Но ни хрена мы его не знали, хотя мне, как еврею, было немного легче – я хоть что-то по-немецки понимал.

А.И. – Но Вы же, наверное, знали идиш?

Л.Р. – О чем Вы говорите, какой идиш, я его и сейчас почти не знаю! Так, только некоторые слова. Родители идиш знали хорошо, но с нами, детьми, говорили по-русски.

Но все-таки кое-что я выучил, и потом кричал эти лозунги немцам на передовой. Приходил в какой-нибудь окоп, а все кто там был, оттуда уходили, и я начинал свое «выступление». Смысл был примерно такой: «Немецкие солдаты, подумайте о своих семьях, спасайтесь, бросайте оружие и переходите на нашу сторону». Немцы не давали возможности долго агитировать, почти сразу начинали стрелять. Как только они открывали огонь, я оттуда быстро уматывал.

А однажды летом 43-го нас, человек двадцать, сняли с передовой и послали в Подмосковье, забыл название города. Там были курсы, где готовили пропагандистов для агитации среди войск противника и туда отправили всех более-менее знающих «агитаторов» из дивизии. Нам так все завидовали! Вы не представляете, что это значило, уехать с фронта туда, где надо было как минимум полгода учиться, целых полгода не воевать! Приехали на эти курсы, а там перед нами извинились и сообщили, что набор уже состоялся. Поехали обратно на фронт. И когда я вернулся в свою часть, то командира нашей роты уже не было в живых, он погиб от прямого попадания снаряда в ту землянку, в которой всегда находился я. Благодаря этой поездке остался жив…

После того как демобилизовался, то участвовал в восстановлении строительного техникума в Киеве. Работали у нас пленные немцы, а мы ими командовали. И там они были у нас как шелковые, даже не верилось, что это бывшие враги. А на фронте немцы были самые настоящие звери! Эти бои лицом к лицу с ними я не могу забыть до сих пор.

А.И. – Была ли у Вас ненависть к немцам?

Л.Р. – Да. Я и сейчас не могу простить того, что они делали во время войны. Но когда в советское время мы с женой поехали в ГДР по путевке, то я был ошарашен тем, как хорошо к нам там относились. Мы были еще и в Чехословакии, вот там в то время было совсем по-другому, чехи ненавидели Советский Союз всеми фибрами своей души. Так что эта поездка сильно изменила мое отношение к немцам. А в последние годы у нас с Германией вообще очень хорошие отношения, многие киевские евреи уехали туда жить.

А.И. – Помните кого-то из однополчан?

Л.Р. – После войны я поддерживал связь с некоторыми товарищами из училища и из полка, ездил в Москву на встречи ветеранов дивизии. В училище у меня был хороший друг Яков Воликовский, он тоже был на фронте, после войны жил в Карелии, в городе Кондопога, и умер в 1999 году. Мы с женой ездили к нему в гости, а он со своей супругой приезжал к нам. Еще у меня был товарищ Володя Сененков, москвич. В училище я его не знал, но мы воевали в одном полку, а после войны все время переписывались и тоже ездили к нему в гости. Еще одна женщина жила в Харькове… но сейчас их никого уже нет, все ушли из жизни…

А.И. – Люди каких национальностей служили вместе с Вами? Какие были межнациональные отношения?

Л.Р. – В нашем училище во Фрунзе, конечно же, было очень много киргизов и казахов, отличные были ребята, я много общался с ними. Потом многие из них попали в те части, где я воевал. Казахи и киргизы показали себя настоящими воинами – храбрыми, умелыми, надежными в бою. Я проникся большим уважением к ним.

У нас служили люди самых разных национальностей – и русские, и украинцы, и грузины. Весной 1943 года к нам в 407-й полк прислали пополнение исключительно из одних туркменов. Они не хотели воевать, под различными предлогами убегали с передовой в тыл, ранили себя «самострелами» или даже просто дезертировали. Это было самое настоящее горе воевать вместе с ними – вроде бы наши люди, но доверия к ним не было никакого. Даже узбеки, по-моему, были чуть лучше в этом смысле.

А национальных конфликтов у нас не было. Ко мне, еврею, никто не относился плохо из-за моей национальности – ни в училище, ни на фронте, ни в госпитале. Я помню другое: когда мы, офицеры, собирались вместе в перерывах между боями, то россияне часто осуждали Украину. Были разговоры, что, мол, у вас на Украине полицаев навалом, что вы там все такие «самостийныки» и тому подобное. Я в этих спорах всегда был на стороне Украины, было обидно за родную республику. Вообще, я замечал, что у нас украинцы и русские не очень дружили между собой, как-то не было «полного контакта». Лично для меня это было очень удивительно и неприятно. Казалось бы, все вместе жили, терпели лишения, воевали с врагом. Но нет, каждый защищал своих, говорил, что, мол, мы хорошие, а те говорили, что они лучше и опять начинался спор. Но, упаси Господь, конфликтов и драк у нас не было.

Вообще, я на фронте как-то со всеми дружил – и с солдатами, и с другими офицерами, и с командирами. Все было спокойно, ни с кем никогда не конфликтовал, никогда не лез на рожон, но и ни от чего не отказывался. Куда меня отправляли, туда я и шел без разговоров, не отвиливал ни от чего. А были такие, которые отвиливали от фронта, не хотели служить в армии, выискивали самые разные пути для того, чтобы освободиться от службы.

А.И. – Чем Вы награждены за участие в войне?

Л.Р. – На фронте я получил одну награду – медаль «За отвагу». При Горбачеве дали «юбилейный» орден Отечественной войны І степени, при независимой Украине получил орден Богдана Хмельницкого. И конечно, есть целая куча юбилейных медалей. Еще должны были дать орден «За мужество», но я как-то этим не занимался, поэтому и не получил. Награды надеваю только когда иду на Могилу Неизвестного Солдата.

Когда меня наградили медалью «За отвагу», то я был так рад, что не могу Вам передать. Эта медаль для меня самая высокая награда в жизни.

А.И. – Справедливо ли награждали на фронте?

Л.Р. – Понимаете, каждый человек, который воевал на передовой, достоин наград. Каждый! Поэтому я думаю, что любая награда, врученная фронтовику, справедлива. К сожалению, многие по-настоящему воевавшие люди не получили ничего. Ну, и евреев с небольшой охотой награждали, Вы ж понимаете. А после войны появилось множество «фронтовиков», их много даже сейчас, у которых куча орденов. Все это в основном люди, которые служили в штабах, а не на передовой. Исключение составляют, пожалуй, только летчики – им на награды не скупились. А на передовой, особенно в пехоте, мало кто мог долго продержаться – либо ранило, либо убивало.

А.И. – Как относились к комиссарам, агитаторам?

Л.Р. – К ним относились спокойно. Я сам одно время был комсомольским руководителем, в лыжбате меня сделали комсоргом батальона, а у нас было 900 человек. Так что мы организовали колоссальную самодеятельность, готовились к празднику 23 февраля 1944 года, но пришел приказ немедленно идти в тыл врага, и праздничный день мы встретили под огнем. Наш концерт так и не состоялся. Почти все погибли… Такая была судьба…

А.И. – У вас были представители «особых отделов»?

Л.Р. – Вы имеете в виду СМЕРШ? Да, были. Мало того, они агитировали меня идти к ним работать, доносить на других и так далее, я их посылал на все четыре стороны. Сказал: «Идите к тем, кому это нравится, а я не могу». В армии мы их ужасно не любили.

А.И. – Как война повлияла на Вас? Изменила ли привычки, характер, жизненные ценности?

Л.Р. - По-видимому, да. Я не могу сказать, что у меня была какая-то привычка, и я от нее избавился или, наоборот, у меня не было привычки и я ее в армии приобрел. Но все же, я думаю, что стал менее общительным. До войны, в силу моего характера и силу того, что я любил людей, я всегда занимался общественностью – был «ранним» комсомольцем, «ранним» пионером, старостой класса. Такой был характер – мог за компанию удрать с уроков, со многими дружил, многим помогал. А когда демобилизовался и приехал в Киев, то из моих друзей остались считанные люди, остальных забрала война…

А.И. – Чего Вы больше всего боялись на фронте?

Л.Р. – На войне у меня не было какого-то страха за себя. Конечно, я мечтал остаться живым, но, в силу моей молодости и воспитания, об опасности не думал. Да и ребята, которые были рядом со мной, не проявляли своего страха. Я не припомню панических отступлений – если отходили, то организованно и все вместе. Мысли о плене я даже не допускал – Вы понимаете, почему.

А сейчас боюсь только одного – уйти из жизни позже, чем моя супруга. Я же вижу, как мои товарищи остаются без жен – сегодня умирает жена, а через месяц умирает он, поэтому делаю все возможное, чтобы у моей супруги не было никаких проблем. Моя Наташа младше меня на девять лет, и я до сих пор жив только благодаря ей.

А.И. – Как сложилась Ваша жизнь после войны?

Л.Р. – Когда лежал в госпитале, то спал и видел, чтобы меня поскорее демобилизовали. Не хотел оставаться в армии, понимал, что это не мое дело. Весь 1944 год пробыл в госпитале, а потом меня послали на лыжные сборы при линейных частях, в Алма-Ату. Там я обучал призывников, как надо на лыжах спускаться с горы, подниматься, прыгать с трамплина. Некоторые ребята после госпиталя не хотели идти работать инструкторами, говорили, что потом точно отправят на фронт. Многие устали от войны.

Гражданской специальности у меня не было, поэтому, может быть, я бы и остался в армии. Но у меня было тяжелое ранение, после войны таких в армии уже не держали, и в мае 1946 года я попал под демобилизацию.

В Киеве я сразу поступил на 3 курс строительного техникума, через два года его закончил и поступил во Всесоюзный заочный инженерно-строительный институт в Москве, который закончил в 1957 году. Сначала работал в строительной организации «Укрпромстрой», а с 1950 по 1990 год в проектном институте «Укргипроторг», прошел путь от рядового техника до главного инженера проектов. Под моим руководством в Киеве были запроектированы и построены центральный универмаг, магазин «Киянка», хладокомбинат №2, объекты торгового назначения на Центральном стадионе к Олимпиаде-80. Построили торговый центр в Кировограде, мясорыбные холодильники в нескольких городах Украины и другие объекты.

Наша дочь, к сожалению, уехала в США, еще в советское время, так что и она, и наша внучка, и правнук, живут за границей. Я был категорически против ее отъезда, но муж ее все-таки уговорил.

С 1943 года и до развала Союза я был членом партии. А сейчас я определенно не вижу человека, который может навести порядок в Украине, просто не вижу.

Сейчас, по мере своих сил, принимаю участие в общественной деятельности Объединения ветеранских групп Международного Украинского Союза участников войны, занимаюсь связями с организациями ветеранов зарубежных стран. Я очень благодарен председателю нашей организации Леониду Борисовичу Кауфману – он большой патриот, много делает для ветеранов и для сохранения памяти о войне. Ведь нас, участников тех событий, осталось уже совсем мало, и хотелось бы, чтобы следующие поколения не забывали о тех страшных годах и людях, отдавших жизнь за Родину.