Смирнов Юрий Константинович

Я Смирнов Юрий Константинович 1923 года рождения, родом из крестьян. В 1930 году отец переехал в Ленинград, а в 1932-м перевёз семью. У меня была старшая сестра, на десять лет старше и два брата 1925 и 1927 годов рождения.

В 1940 году закончил «ФЗУ» (фабрично-заводское училище) от радиозавода имени Козицкого, после чего работал на нём механиком. Завод выпускал полковые передвижки, приёмники «КУБ-4», миноискатели, радиолы «Д-11». Как видите, на заводе изготавливалась, как военная, так и мирная продукция. Я работал в спецлаборатории по военной технике. У нас выпускались миноискатели. Во время финской войны, многие гибли на минах, поэтому было дано задание руководству разрабатывать, и выпускать миноискатели. Рамка миноискателя имела специальный штуцер, при помощи которого она крепилась к стволу винтовки примерно, как штык. Работал миноискатель от плоских батареек, таких же, как у старых фонариков.

В ночь на 22-е июня, по радио была объявлена учебная воздушная тревога. Раньше, когда объявлялись учебные воздушные тревоги, мы, пацаны всегда выбегали на улицу, нам же интересно было. Но в данном случае мы, ни куда не выбегали, просто слушали по радио. К восьми часам мы собрались на работу. Почему говорю мы, потому что рядом со мной - на Седьмой Линии Васильевского острова дом четыре, жил мой товарищ, работали мы с ним в одной бригаде. Пришли на завод, стали как обычно работать. По радио всё песни, песни, Козин пел, Шульженко и так далее. Цех был большой, человек двести работало. У нас, в бригаде стоял приёмник «5НР-3», их тоже когда-то выпускал завод Козицкого, и он был нам оставлен, как оборудование, что-ли. Стали в двенадцать часов передавать последние известия, минут восемь прошло, сказали - сейчас будут передавать выступление Молотова. Выступил Молотов, мы как работали, так и продолжаем работать. По окончании рабочего дня собрались уходить, нас не выпускают с завода, говорят, что нужно подождать следующей смены, мало ли что надо будет. Мы остались работать. Но делали не свою продукцию, а кто спал, кто как. Когда утром пришли рабочие, нас отпустили домой. Оставшиеся стали делать светомаскировочные шторы, завешивать окна чёрной бумагой или материалом. У молодёжи был большой патриотический подъём, думали - разобьём, ещё немного осталось и разобьём. Наш Василеостровский Военкомат находился на Седьмой линии дом восемнадцать. Когда на следующий день 24-го июня мы пришли на работу, написали заявления, чтобы нас отправили на войну. В Военкомате нам ответили, что вы ребята молодые, делать вам там нечего, вот попозже обратитесь в партийный комитет завода. Мы свои заявления принесли обратно на завод, и сдали в партком завода. Партком эти заявления собрал. А тридцатого июня вышло постановление о формировании в Ленинграде армии народного ополчения, и все наши заявления передали в Ленинградскую Армию Народного Ополчения. Заявления подавали все, кто только мог. Подано было триста тысяч заявлений, отобрали только двести тысяч человек. Из них были сформированы десять дивизий и четырнадцать отдельных артиллерийско-пулемётных батальонов. На каждом предприятии действовали комиссии, которые, рассматривали заявления и решали, кто подходит, кто не подходит. Четвёртого июля нас вызвали в клуб завода, сказали - оформляйте увольнение с завода. Вы подали заявления, мы вас зачислили в Армию Народного Ополчения. В течение всего срока службы в ЛАНО, вы будите получать средний заработок на заводе, а кроме того что положено в армии тоже будите получать. После отправили нас оформлять документы на увольнение. В конце дня опять собрали в клубе, пришли офицеры, построили нас и повели в 24-ю школу. В фойе, на первом этаже школы, стояли столики, где нас расписывали по подразделениям. Почти все рабочие с моего цеха попали в один взвод. Командиром взвода был Люкшинов Михаил Фёдорович - мастер с фабрики имени Желябова. После того как оформили, нас построили, и уже командиры взводов, повели в университет. Там в здании Педагогического факультета нас зачислили, и повели в главное здание Университета, где на втором этаже завели в какую-то лабораторию, где стояли длинные столы, мы их сдвинули и первую ночь спали на этих столах. Занимались строевой подготовкой, изучением устава и наставлений. Мы там пробыли до восемнадцатого июля. В этот день, как всегда, утром физзарядка, завтрак, в университетской столовой. Ко мне приехала мама, забрать вещи, нашла меня, говорит: «Сынок, вот конфеты, печенье». Я говорю: «мама, ни чего не надо, я вечером приду домой». А мы после ужина, кто хотел, уходили домой. Так как мои родители, до этого были в отпуске, в деревне, в Костромской области, я домой не уходил. Вот мама приехала, я говорю: «Мама я вечером приду». Она всё забрала обратно и ушла. Это было семнадцатого, а утром восемнадцатого нас подняли по тревоге. Дополучили сапёрные лопатки, патронташи, патроны, шинели. Винтовок пока не было и «смертные медальоны» позже выдали. Вручили удостоверения, на листочке 10 на 18, в левом углу стоял штамп - «СССР, Наркомат Обороны Армия Народного Ополчения Василеостровская дивизия», номер и дата. А далее написано: «Удостоверение, дано Смирнову Юрию Константиновичу в том, что он является рядовым отдельного пулемётного батальона, дивизии Народного Ополчения Василеостровского района города Ленинграда. Действительно по 194-. Командир батальона Дайков. Начальник штаба Ром. Выдано 16 июля 1941 года». Заверено печатью отдельного пулемётно-артиллерийского батальона.

Обмундирование уже было - синие диагоналевые брюки, хотя стояла жара. Ну не было хлопчатобумажных брюк в то время, шерстяные гимнастёрки защитного цвета, сапоги. Позавтракали и говорят - построение, все во двор. Построили нас, состоялся митинг. На митинге выступил секретарь Райкома партии Шихмарёв Андрей Андреевич, выступил ректор университета, не помню как его фамилия, и какая-то ещё женщина. Выступили, пожелали нам скорой победы, разбить врага, и с победой возвратиться домой. После этого нас, строем вывели на Университетскую набережную, на мост Лейтенанта Шмита, дальше мимо Кировского завода пошли в Красное Село. У больницы имени Фореля, был первый привал. Там уже многие жаловались на стёртые ноги и прочее, прочее. В общем, до Красного Села дошли, там обед. Подошла походная кухня, пообедали. Когда проезжаешь Красное Село, переезжаешь железную дорогу, то дорога идёт в гору. На горе был расположен военный летний лагерь, говорили, что он принадлежал Топографическому училищу. Там мы продолжали занятия, и строевой подготовкой немножко, и тактической. Стреляли из винтовок, по пять патронов, по-моему, выстрелили. Нескольким из нашего взвода, винтовки выдали ещё в университете, а остальным уже здесь. Где то в районе семи часов вечера, немецкие самолёты начинали идти на Ленинград. А рядом с Красным Селом есть местечко - Горелово, там был аэродром. Мы наблюдали как поднимаются наши самолёты, и один за другим горят. Наша авиация была фиговая, как мы её называли - «перкалевая». Как чуть-что - так горит. Сбивали наших очень много.

В Красном Селе мы пробыли до четвёртого августа. В этот день нас построили и ротами повели в Гатчину, тогда - Красногвардейск. В Гатчину вошли через, как бы триумфальные ворота, от которых начиналась улица 25-го Октября. Дошли до половины улицы, где стояла какая-то церковь или собор, я не знаю. Там был привал, помню, у меня здорово болел зуб, и мне его там же удалили. Пришел медик и без всякой анестезии удалил. Во второй половине дня привели нас в зверинец, парк такой. Там немецкие самолёты нас обстреляли. Хоть мы и попрятались за деревья, но они всё равно заметили нас. Не могу сказать были ли раненые и убитые, не знаю. Утром нас перевели через железную дорогу, за которой находился посёлок Рошаль. Нас привели туда и командир взвода сказал: «Давайте друзья строить здесь, для себя землянку». Начали рыть котлован и строить землянку. Не знаю, не помню, кто нам дал все эти доски, брёвна, но знаю, что мы построили для взвода землянку. На это у нас ушел не один день, а дня два наверно. Там занимались тактикой, изучением всего и ходили в наряд. В Гатчинском дворце было, как бы караульное помещение, там нас строили, назначали разводящего. Несли караульную службу во дворце и в самой Гатчине. Семнадцатого августа вечером в построенной нами землянке, мы принимали присягу. Все сидели, один зачитывал, и все повторяли. Один раз повторили и расписались.

В середине августа нас вывели на позиции, где мы должны были занимать оборону. Заняли оборону, но из каждого взвода было выделено по несколько человек в боевое охранение. У нашего батальона было три боевых охранения, в Вохоново, в Елизаветино и третье в Луйсковицах. Боевое охранение уже принимало участие в боях с наступавшими немцами. В Вохоново вышли три вражеских танка. Командиром огневого взвода, там был младший лейтенант Генусов Вениамин Шендерович, участник финской компании. Он выкатил своё орудие на прямую наводку и подбил танк, который шел первым. Остальные повернули обратно. На помощь нашему, боевому охранению направили курсантов Пехотного Училища имени Кирова. Нас, с нашей пулемётной роты, в боевое охранение не посылали. Я к этому времени был пулемётчиком. В роте был один пулемёт «максим», остальные были дегтярёвские. Всего в батальоне имелось два станковых пулемёта, один «максим» у нас в роте и один в другой пулемётной роте. В батальоне было пять рот. Две пулемётные и три сборные, как бы артиллерийские. На их вооружении имелись пушки калибром 45 и 76 миллиметров. Расчёты состояли в основном из ополченцев. У нас на Васильевском Острове была Восьмая Артиллерийская спецшкола, на углу 14-й линии и Среднего проспекта. Часть ребят из неё попали к нам в артиллеристы. Всего в батальоне состояло девятьсот с чем-то человек, из них четыреста человек с нашего завода имени Козицкого. В боевом охранении части батальона были недолго - три дня, наверное. Потом всех вернули в подразделения, сюда, под Гатчину. Здесь в последних числах августа заняли оборону в районе Пудости, Мариенбург и на другом берегу реки Сал. Немцы подходили всё ближе и ближе. Несколько наших рот направили в местечко Новая Пудость, по другую сторону реки Ижоры. Там, кстати, землянки были уже построены, хода сообщения прорыты. Линия обороны была сделана хорошо, ничего не могу сказать. Здесь я попал под первую бомбёжку. Мы шли по шоссейной дороге из Тайцев в сторону Гатчины. Вот там перед самой рекой Ижорой, как сейчас помню - справа, со стороны Новой Пудости, летели самолёты. Спрятаться было негде, мы рассыпались по дороге, кто куда. Самолёты летели справа и я перебежал налево, спрятаться за дорогу, чтобы если бомбы попадут справа от дороги или попадут в дорогу, меня не задело. Страшно было, очень страшно. Земля ходила ходуном, как пружинный матрац, вверх-вниз. Первая бомбёжка была очень страшная, как и первый бой, оказавшийся для меня и последним в Народном Ополчении.

Восьмого сентября началось массированное наступление немцев. Сначала прилетел корректировщик «Фокке-вульф 189», покрутился над позициями, всё засёк, передал и улетел. За ним прилетело порядка ста германских самолетов, и начали нас лупить. Кроме этого вышли шестьдесят танков, хотевших захватить Новую Пудость, чтобы прорваться к дороге Гатчина - Тайцы. В первый день им ни чего сделать не удалось, во второй день - тоже самое. Но одиннадцатого сентября они захватили Новую Пудость и перерезали железную и шоссейную дороги, соединяющие с Гатчиной. Одиннадцатого числа я был ранен и о том, что происходило дальше, могу сказать только с чужих слов. Значит, одиннадцатого числа здорово нас побили, здорово. В Новой Пудости легла практически половина батальона. Батальон потерял половину своего состава, потому что танкоопасное направление заминировано , как следует, не было. И немец пошел как у себя дома. Фактически мы там потеряли людей больше половины личного состава, но и немец понёс большие потери. В книге «Цитадель под Ленинградом» - это сборник воспоминаний участников боёв за город Гатчину (Красногвардейск), есть и наша статья о пути пройденном 276-м отдельным артиллерийско-пулемётным батальоном. Я вам зачитаю выдержки из статьи доктора исторических наук Крюковских. Он пишет так- «Тяжелые бои развернулись южнее посёлка Тайцы, где части 60-й немецкой танковой дивизии атаковали позиции 276-го отдельного пулемётно-артиллерийского батальона и правофланговые подразделения Второй Гвардейской дивизии (Вторая Гвардейская дивизия это Василеостровская дивизия Народного Ополчения). Батальон состоявший главным образом из василеостровцев, рабочих заводов имени Козицкого и имени Калинина, других предприятий района, студентов и преподавателей Ленинградского университета и Горного института, обороняли участок фронта до пяти километров. Из-за малочисленности артиллерии многие танкоопасные направления остались не прикрытыми, их минирование не было должным образом проведено. Всё это делало оборону батальона уязвимой. Тем не менее, когда 10 сентября свыше шестидесяти немецких танков атаковали позиции батальона, они были вынуждены отойти, встретив разящий огонь противотанковой артиллерии. Весь день одиннадцатого сентября здесь шло ожесточённое сражение. Подавляя одну огневую точку за другой, враг настойчиво пробивался к железной и шоссейным дорогам в Красное Село, в Красногвардейск, ценой немалых потерь ему удалось овладеть Большим Резино и станцией Пудость. Но и батальон понёс значительный урон, более половины его бойцов пали смертью храбрых за три дня непрерывных боёв». Это пишет Крюковских, а вот воспоминания начальника инженерной службы центрального сектора Красногвардейского укрепрайона Евграфова. Вот что он пишет: «Тревогу вызывал 276-й батальон, обойдённый с Севера, в ночь на одиннадцатое сентября. Генерал Краснов направил меня туда. На командном пункте ОПАБа, в парке «Зверинец», я не застал ни души. Все подразделения, а также, по-видимому, и тылы, были брошены на закрытие бреши, которая образовалась на правом фланге. В штабной землянке горели керосиновые лампы, на столе лежали недоеденные остатки скромного ужина. 276-й батальон состоял из василеостровцев, рабочих завода имени Козицкого и других предприятий района, студентов ЛГУ имени Жданова. Вместе с правофланговыми ротами Второй Гвардейской Дивизии Народного Ополчения «Уровский» батальон почти весь погиб в бою, но врага, с Севера в Гатчину не пропустил. Пал на поле боя командир батальона Бауман, был убит и комиссар батальона Троян. Капитан Бауман пошел в ополчение будучи преподавателем химико-технологического института, он участвовал в Первой Мировой войне драгуном, служил артиллеристом в Красной Армии. По словам архитектора, ополченца Кирхоглани Валерьяна Дмитриевича, который оказывал командиру батальона помощь в строительстве рубежей, капитан Бауман говорил: «Или я буду убит, или мы остановим врага, иного пути нет». Я вернулся на КП сектора и доложил обо всём генералу». Вот это пишет Евграфов, непосредственный участник боев.

Как я говорил, одиннадцатого сентября меня ранило. Наш пулемёт находился в ответвлении траншеи, обращённом в сторону, откуда должны были наступать немцы. Вторым номером у меня был Коля Киселёв. Накануне Николай Петрович Егоров, будущий председатель нашего совета ветеранов, а тогда рядовой, привёз бутылки с зажигательной смесью, спички, здоровые такие. Спичка прикреплялась к бутылке. Их выдавали, чтобы поджигать танки. Патронов нам хватало. Пули были только обычные, свинцовые. Дополнительно мы насобирали патронов ещё до подхода немцев, когда ходили на тактические занятия. Там, мимо проходила шоссейная дорога, по которой проходили войска, отступающие от немцев. Они делали привал, и сразу было видно, где они отдыхали, там солдаты оставляли всё вплоть до карандашей для чистки стёкол противогазов, в маленьких деревянных пенальчиках, и те бросали. На этих стоянках мы собирали брошенные боеприпасы.

Какими были потери от авиационного налёта, мне трудно сказать. В атаку первыми шли танки, а далеко за ними мотопехота, мотоциклисты и прочее. Недалеко от нас артиллеристы подбили танк, и из него, через верхний люк стали вылезать немцы. Я начал стрелять и ранил или убил одного. Я шлёпнул, а спустя буквально полчаса и меня шлёпнули. Танковый снаряд разорвался слева, недалеко от меня, ну и у меня обе ноги и обе руки были ранены. Осколки, попавшие в ноги ,торчали из сапог, и санитар наложил повязку прямо поверх голенищ. Коля Киселёв остался у пулемёта, в этих боях он остался жив, а потом пропал без вести. После демобилизации я его разыскивал, нашел его мать, которая рассказала, что Коля погиб на «Невском Пятачке».

(По данным ОБД. «Мемориал» Киселёв Николай Фёдорович 1922 г.р. Уроженец Рязанской обл. Красноармеец. Мобилизован 04.07.1941г. Василеостровским РВК Ленинграда. Пропал без вести в марте 1942г. Проживал в Ленинграде Седьмая линия Васильевского Острова д.4. кв.16. Розыскивался по заявлению Киселёвой Агрипины Борисовны. Письменная связь с ним прекратилась с 05.12.1941 г.)

От батальона остались рожки да ножки. Наш писарь и ещё кто-то, выходя из окружения, спрятали знамя батальона в лесу под Тайцами. Где то оно там и лежит. После расформирования батальона, оставшихся бойцов направили на сборный пункт, откуда их всех отправили в Невскую Оперативную Группу, на «Невский Пятачок».

Когда бой немножко поутих, нас собрали кто жив, кого можно было подобрать. Меня и ещё троих раненых на двуколке отправили в медсанбат, располагавшийся в деревне Романовка. Приезжаем туда, наш повозочный спросил какого-то старшего лейтенанта, где батальон. Он говорит: «Ребята, батальон ушел. Три дня назад, как эвакуировался». В сторону Ленинграда шла машина, он остановил эту машину. Там были ещё раненые. В кузов этой машины, как дрова наложили человек пятнадцать и поехали. Был хороший, солнечный день. Немцы как раз бомбили Пулковские высоты. У машины то ли засорены были жиклёры то-ли ещё что-то. Она проедет километр, водитель выйдет, продует, прочистит немножко, проедет ещё километра три, опять остановка. В общем, прибыли на мельницу имени Ленина. Во дворе мельницы был сортировочный пункт. Я там лежал сутки с небольшим. Операцию мне сделали на Бородинской улице дом восемь, в школе. И сапоги там снимали, разрезали и вынимали осколки, они даже немножко торчали. А потом Бородинскую улицу стали обстреливать, рядом проходила линия фронта. Нас отправили в университет, в здание Исторического факультета. Там был госпиталь 10/12. Палата была человек на восемь. Месяц наверно я не мог согнуть ногу в голеностопном суставе, но постепенно разработал, с начала трудно было, ходил с палочкой, потом нормально, попривык. В госпитале кормили нормально, голод пока не чувствовался, это уже позднее, когда я попал в батальон выздоравливающих, там уже стали давать сухари и прочее.

В госпитале я пролежал три месяца. Пятого декабря направили в распределительный батальон, располагавшийся в школе на улице Жукова дом шесть. Улица была названа в честь бывшего секретаря Выборгского комитета партии, времён гражданской войны. Из госпиталей направляли в распределительный батальон на улице Жукова, а оттуда отправляли в Невскую Оперативную Группу. Я попал служить в 402- краснознамённый стрелковый полк 168-й стрелковой дивизии. Он был выведен с «Невского Пятачка» на переформировку. Полк располагался в деревне Малое Манушкино Всеволожского района Ленинградской области. Питание было нормальное, я ни чего не могу сказать, давали хлеб или вместо хлеба вполовину меньше сухарей. Выдавали водку, бутылку на пять человек. Водка была навроде настойки «Горный Дубняк», коричневая такая. Население конечно хреново жило, а мы - так, ничего. Мы всё ждали, ждали, когда нас переправят на левый берег Невы, но 28-го декабря был дан приказ всю дивизию снять с «Невского Пятачка», и я на «Пятачок» не попал. В этой части мне повезло, понимаете? Дивизию повели пешим маршем на Лисий Нос, чтобы переправить через Финский залив на Ораниенбаумский плацдарм. Я дошел до Лисьего Носа и чувствую, что дальше идти не могу. Тогда валенок не было, ходили в ботиночках с обмотками. Обморожение второй степени стоп обеих ног и ещё у меня было не долечено одно ранение. Из медсанбата меня направили в госпиталь, находившийся во дворце культуры имени Кирова, наверно в спортивном зале, потому, что там были установлены шведские стенки. Это большое помещение было разделено фанерными перегородками на палаты. Вот там я находился на излечении. Кормили нас, наверно, как и всех тогда в Ленинграде. Почему-то я до этого, ни перец, ни соль ничего такого острого не ел, а здесь пришел папа и пришла медсестра из госпиталя 10/12 где я лежал до этого. Нина была старше меня года на два и относилась ко мне как старшая сестра, что-ли. Они познакомились, а я попросил сшить мне как бы кисет и насыпать туда перца и соли. Не знаю, почему мне тогда так хотелось острого. В общем, она мне принесла. Пролежал я там наверно до первых чисел февраля. И оттуда меня направили в батальон выздоравливающих на 13-й линии дом тридцать. До войны это была школа, а в начале войны там формировался медико-санитарный батальон Василеостровской дивизии народного ополчения. В помещении стояли двухъярусные деревянные кровати. Я спал на нижней, а надо мной спал бывший работник дипломатического корпуса. Помню, как он рассказывал, что привык бриться каждый день, и причём брился даже в темноте. Кормить было не из чего, и нам сказали: «Кто может принести тарелки?» Я жил тоже на Васильевском и говорю: «Я могу принести. Сколько я не знаю, но я принесу». Мой папа проводил занятия по всеобучу на паркетном заводе Стародеревенская улица дом восемь, но в феврале он уже туда не ходил. Мне дали увольнительную и я пошел домой. Папа, конечно, обрадовался, ну и я тоже конечно. Он говорит: «Сынок, давай отпилим хотя бы пару чурочек». Когда он работал на паркетном заводе, им каждый праздник поручали строить трибуны. Тогда на Дворцовой площади постоянных трибун не было. И вот остававшиеся обрезки бруса он привозил домой на дрова. Мы с ним сходили в подвал, принесли два куска бруса, стали пилить. Пилили, пилили, пилили, и он замучился, и я замучился, но два чурбана мы отпилили. У отца была банка крабов, он говорит: «Сынок, давай съедим эту банку». Я тогда ни хрена не думал, нас же всё-таки кормили, а у них-то ничего не было, и мы съели вдвоём эту банку крабов. Посидели, потопили печурку немножко, я нашел три одинаковых, глубоких тарелочки и понёс в батальон. Весной папа совсем ослабел. Пятого апреля соседка отвезла его на саночках, на Финляндский вокзал. На станции Антропово его сняли с поезда, и он по-пластунски пополз к дому, где жил мамин брат, который к этому времени уже погиб под Воронежем.

После этого в батальоне я пробыл ещё дней пятнадцать.

Хочу сказать, что после первой блокадной зимы, Ленинград был буквально вылизан жителями города. После войны такая чистота бывала только после больших, городских субботников. Шестнадцатого апреля мы ехали на трамвае, кстати, это был первый день, когда восстановили движение трамваев после первой блокадной зимы. Стоял солнечный день и все, вокруг, было чисто, чисто выметено. Из распреда меня направили на станцию Понтонная. Пришли мы туда там определили в 173-й стрелковый полк Девяностой стрелковой дивизии. Она находилась там, на отдыхе и переформировке. Дня четыре я там пробыл, вдруг вызывает командир роты, говорит: «Смирнов, мы тебя направляем на курсы младшего начсостава девяностой дивизии». Надо было идти снова в Ленинград на Троицкое поле. Это напротив выхода станции метро Пролетарская. И сейчас там стоит здание, в котором находился книжный магазин, а за ним стояли два двухэтажных деревянных здания, в которых нас и разместили. Было на курсах человек 120. Командиром роты там был Смирнов, такой. Меня назначили помкомвзвода. Курсы были трёхмесячные. Тактические занятия проводились за Обуховским кладбищем. Горожане туда свозили покойников, но нам было как-то всё равно. Дают, допустим, команду - «противник ведёт пулемётный огонь», ты должен окапываться. Начинаешь окапываться, здесь покойник, тут покойник, под снегом. А когда идём туда или оттуда, команда - «противник ведёт артиллерийский огонь». По этой команде надо было ноги в руки, и бежать вперёд. Да ещё даёт командир вводную - «газы». Надеваешь противогаз и в противогазах бежим. Три месяца я там занимался. Занимался, честно сказать, хорошо. Мне и Колокольцеву из 286-го полка присвоили звания старшин, а остальным сержантов и старших сержантов. Когда я в конце мая пришел в полк, меня сразу назначили замполитрука третей роты первого батальона. Комиссаром первого батальона был старший батальонный комиссар Тюрин. Он меня, цап за руку, от политрука забрал. Сказал ему - «Тебе нечего делать, ваша рота не на самой передовой, так что отдавай мне его, он мне нужен». И я с ним занимался укреплением обороны. Тогда, с осени 1941 года, оборона оставалась хиленькая. Надо было её укреплять. Там у Московской Славянки, протекает река Ижора. В низине, по которой течёт река делали рогатки, для того чтобы натянуть на них колючую проволоку, чтобы немцы не могли так вот свободно перебраться на нашу сторону. Сбитые и обтянутые проволокой рогатки несколько человек, по ночам, несли на передний край. Каждая секция была метра три длинной. В июне ночи очень короткие, пока тащишь с Московской Славянки, пока их ставишь, туда-сюда, смотришь уже рассвет, но не дожидались, пока немец начнёт стрелять, убегали своевременно. Старший батальонный комиссар, кроме того что меня курировал, занимался членовредителями. Некоторые делали так - брали противопехотную мину, наступали, ему часть стопы оторвет, и его отвозят в госпиталь. Но я в эти дела не вникал, я занимался укреплением обороны. Показательных расстрелов я не видел и о них не слышал. Заградотрядов у нас не было, они существовали на других фронтах, а Ленинградский фронт был какой-то обособленный. Национальный состав дивизии, был такой: основной костяк - русские, и много было казахов. Очень много их прислали в 1942-м году. Бывало, сядет, ноги скрестит и руками начинает себя бить по голове и говорить: «Казах туда-сюда, казах туда-сюда». Значит, казаха и туда и сюда, в смысле и вперёд посылают, и назад. А как солдаты они воевали как все. Как все, так и они. Мы на национальность внимания не обращали, всё нормально было тогда.

В 1942 году немцы разбрасывали, с самолётов, много листовок, в которых писали - переходите к нам. У нас здорово, хорошо, сохраним жизнь и прочее, прочее. В конце было написано - прочитай и передай товарищу. Но я не слышал, чтобы были случаи перехода к немцам. А вот, как к нам перебежал испанец из «голубой дивизии», нам рассказывал комиссар полка Репин. Испанец перешел их оборону, перешел, как ни странно и нашу оборону, и вышел на часового, который спал на посту, он не охранял какое-то подразделение, а был как наблюдающий. И вот испанец рассказывал нашему комиссару - я говорит, боялся тронуть его, крикнуть, он ведь с испуга заколет меня, застрелит. В общем, он как-то разобрался с нашим спящим солдатом, и говорит ему, что мол, веди меня туда-то. Он привёл его в штаб полка. Его тут приняли, он хорошо разговаривал по-русски. Потом его использовали в агит-танке. Там на позиции каждый день выходил агит-танк и он читал по громкоговорителю на испанском языке. Я этого не видел, потому что танк стоял в девятнадцатом полку. Я только слышал эти передачи издали. Они всегда начинались с танго - «Кругом весна ликует, природа веселиться. …» Всегда начиналось с этой мелодии, а потом читался текст.

Там я пробыл до середины августа. Тогда я то ли нажрался каких-то ягод, то ли ещё что, но у меня прихватило желудок, и меня снова направили в госпиталь. Там я пробыл полторы недели, вернулся, а в это время проводилась разведка боем в Путролово и Ям-Ижоре. Меня направили не в третью роту первого батальона, а в третий батальон девятую роту. Я спрашиваю: «Почему меня сюда?» Мне говорят: «Вы знаете, эту роту здорово побили. Много личного состава погибло. Был убит и замполитрука». Командовал ротой старший лейтенант Мальчиков, пом. командира роты младший лейтенант Старков, политрук Пронин, я у него там был. Стали восстанавливать роту, пополнять личным составом, вооружением и всем. Это длилось примерно до начала октября. В августе, я вступил кандидатом в члены партии, а в декабре стал членом партии, и пробыл им до 1991 года, когда Ельцин разогнал партию. Тогда самой модной темой в речах Сапчака было, что вот вступали в партию, чтобы занять какую нибудь должность. Спустя много времени после войны, было такое, я согласен, но думал ли я в 1942-м году, что мне нужна какая нибудь должность?! Когда враг рвался к Сталинграду, когда вышел приказ Сталина №227 «Ни шагу назад», разве я думал - кончится война, вступлю в партию, чтобы потом мне должность какую нибудь дали. Кстати, в войсках к приказу №227 отнеслись спокойно, как к любым приказам главнокомандующего.

Пятнадцатого октября вышел приказ верховного главнокомандующего о ликвидации института комиссаров и политработников. Стали отправлять политруков на переобучение на войсковых командиров. Моего Пронина забрали на это обучение. Меня оставили в роте замполитрука. И я прослужил там до конца декабря. В конце декабря с учёбы пришел к нам заместитель командира по политической части Петухов. Он был, где то там с командиром роты, а меня отправил. Говорит: «Будешь с командиром взвода Кузьминым». Борис Кузьмин был, такой колпинский паренёк. Так я с взводом и шел. Какая-то у меня была неопределенная должность. В середине декабря, нас снимают с обороны у Московской Славянки и направляют в Соцгородок, это где-то между Понтонной и Колпино. Разместили в нескольких кирпичных зданиях и начали готовить к боям по прорыву блокады. Пробыли мы там числа до десятого января 1943 года, потом нас снимают и мы пешим ходом в посёлок имени Калинина Всеволожского района области, на правом берегу Невы. Там мы немножко позанимались, числа пятнадцатого января нас подняли по тревоге, и мы пошли через вмороженный понтонный мост, наведённый у деревни Марьино на левый берег Невы. Дивизию направили в два места. К тому времени блокаду уже прорвали, но образовавшееся, так называемое, бутылочное горлышко хотели расширить и нас направили в район Третьего, Четвёртого рабочих посёлков. Всем выдали белые маскхалаты и второго февраля, днём, наш 173-й стрелковый полк направили на расширение вот этого прорыва. У нас конечно ни хрена не получилось. На второй день опять днём 173-й полк пошел в наступление. В этом бою меня ранило, а четвёртого февраля командование приняло решение не днём наступать, а ночью. Четвёртого числа тоже ни фига не получилось. Немцы организовали контрнаступление, и наша дивизия очутилась там же, откуда начала наступать второго числа. Так что расширить прорыв нам не удалось. Но меня в это время в полку уже не было. Я получил осколочные ранения в руки и сильнейший ушиб левой стороны грудной клетки. Когда меня раздели, я даже испугался, весь бок был синий, и дышать было плохо. Остатком стакана разорвавшегося шрапнельного снаряда меня ударило в левый бок, рёбра не были сломаны, но бок был синий-синий. Немцы сидели на горе, занимая оборону вдоль опушки леса. Мы наступали без танков, поднимаясь по склону, я уже видел сидящих в окопах немцев, и стрелял из «ППШ» прицельным огнём, а они стреляли в нас. Когда разорвался снаряд, маскхалат стал наполовину красный, наполовину белый. Ноги в этот раз остались целы, и я сам выбрался. Пришел в тыл, говорю, что вот так и так, перевязать надо. Там были из медсанбата врачи, сёстры. Перевязали руки и говорят: «Садитесь в машину». Я говорю: «Что-то бок у меня болит. Бок больно левый». Они полушубок отвернули, посмотрели, говорят: «Нет, ничего, раны нет, только ушиб». Меня на машину, привезли на какую-то станцию, там погрузили в вагоны и увезли. Привезли в Ленинград, в Александро-Невскую Лавру. В каком-то большом помещении, на полу все лежали на носилках. Приходили, раздевали, вытряхивали вшей и отправляли по госпиталям. Я попал в госпиталь 41/77, в Инженерном замке. Пролежал я там до апреля месяца 1943 года. С этого момента, я с пехотой распрощался. Из-за ранения, обморожения ног, всё это одно к одному, врачи написали, что я не строевой. Из госпиталя меня отправили на Карла Маркса 65, в распределительный батальон. Там со мной произошел такой случай - мой партбилет был сдан комиссару госпиталя. В «распреде» мне выписали командировку, чтобы я мог сходить в госпиталь и забрать партийный билет. А госпиталь располагался в Инженерном замке, рядом с комендатурой. Меня там остановили – «Вы не по форме одеты». А у меня был комиссарский ремень со звездой на бляхе. Привели в комендатуру, там всех во двор, и заниматься строевой. Потом вызывают и спрашивают: «Так, почему вы не по форме одеты?» Я говорю: «Как это не по форме?» У вас ремень не ваш. Я говорю, что я зам командира роты по политчасти. А он говорит - нет. Мне ремешок быстро поменяли, дали брезентовый. Короче сходил получить партбилет и поменять ремень.

Как не строевого меня направили в шестой район авиа базирования. Привезли на Пионерскую улицу дом восемнадцать. Там спрашивают: «Вы кто?» Я ответил, что впервые в авиации, не знаю, почему меня сюда направили. Они говорят: «А ведь ваши товарищи сказали, что вы тоже с авиации». Я говорю, что я, нет. Они говорят: «Ни чего, ладно. Где работали?» Я ответил, что на Козицкого. Что там делали? Я говорю - вот то-то, то-то. Они говорят: «Давайте мы вас направим в батальон аэродромного обслуживания». Но в начале меня направили в аварийно-техническую команду. Шестого района авиабазирования. Когда я пришел, командир вызвал старшину, и говорит: «Помойте в бане и разместите». Баня была на берегу карьера, который, в уменьшенном виде существует до сих пор, на пересечении проспекта Мориса Тореза и, кажется Светлановской улицы. Со вшами боролись, надо сказать, здорово, но были вши, были. Особенно в 1941 году. Когда меня, с Лисьего Носа забрали в госпиталь с обморожением. Так под мышкой проведёшь рукой, так в ладошке вшей была уйма, а потом даже в пехоте появились специальные бани – вошебойки.

Я был назначен на должность стрелка – специалиста. Недели через две вызывает меня командир Зосименко, и говорит: «Знаешь, что, я тебя держать ведь не могу. Ты младший командир, а я тебя на должности рядового держу. Давай-ка дорогой учиться. Иди в школу младших авиаспециалистов на должность механика по авиавооружению». Проучился месяца два и меня обратно в эту же команду, назначили механиком по авиавооружению. Я занимался авиавооружением, то есть перед тем как брали самолёт с аэродрома в ремонт, я должен был разрядить его. Патроны все изъять, чтобы ничего не выстрелило. Потом самолёт разберут, и отправят на рембазу. Рембаза была на Комендантском аэродроме. Нас на разные аэродромы отправляли. Много было рейсов в Касимово, там был большой аэродром. Мы приезжали, нас встречали, вели к самолёту, мы с ним занимались, разбирали. Фюзеляж отдельно, плоскости отдельно грузили на разные машины, на полуторки и на «ЗИС-5». Отвозили на Комендантский аэродром, там сдавали и возвращались к себе в подразделение. Ждали следующий. Также брали те, которые разбивались. Где то упал, разбитый. Там бывало нечего собирать, мотор отдельно, всё. Хвостовое оперение и фюзеляж заберёшь и всё. То, что можно использовать, тоже туда свозили.

Там я пробыл до ноября. В это время из двух существовавших аварийно-технических команд создали одну. Сами понимаете, я там ни ухо, ни рыло не понимал, и меня сразу определили на отчисление. Отчислили наверно человек тридцать и направили в тот же шестой район авиабазирования, но уже по батальонам аэродромного обслуживания. Я попал в шестидесятый БАО, это в местечке Кудрово. Там располагались до января 1944 года. В Кудрово был один воздушный налёт. Светящаяся авиабомба «САБ» упала на маскировочную сеть, прикрывавшую боеприпасы, часовой испугался. А там были «РС-82». Они как начали гореть, как они стали вылетать. Не знаешь куда он и полетит, может тебе по голове, а может мимо проскочит. Ты понимаешь, что он без взрывателя и не взорвётся, но он сожжет, снесёт голову, ещё что-нибудь.

Числа десятого января 1944 года командир дал приказ изготовить сани. Дали нам брёвна, примерно шестиметровой длины, мы их тесали, делали квадратными, клали их в два яруса, крепили и ставили на большие полозья, чтобы эти сани можно было загрузить и трактором тащить за пехотой.

В конце января, когда сняли блокаду, я находился в Ропше. Там базировался штурмовой и истребительный полки, а так же две эскадрильи связи - самолёты «ПО-2». Когда базируются истребители, с ними более-менее легко работать, а когда базируются штурмовики, так для них не успевали бомбы разгружать, перевозить разгружать и отправлять к укрытиям самолётов. Там я встретил Гризодубову, у нас базировались её две эскадрильи. Она прошла мимо нас, в длинном, коричневом кожаном пальто с меховым воротником и погонами полковника. Мы сидели с девчонками в доме, разбирали, что есть, чего нет, что надо привезти. С нами был лейтенант Парфёнов. Девчонки смеются, спрашивают его: «А она подполковником была?» Он им ответил: «Я не знаю, может под сержантом была, я не могу ничего сказать». В батальоне была рота связи, в ней служили в основном девчонки, только радистом был мужчина. У «ветродуев» служила ещё одна женщина. Остальные подразделения состояли исключительно из мужчин. Про женщин нечего плохого сказать. У нас была медсестра, она жила с шофёром Калининым. Жили, как муж с женой, правда, они были официально не записаны. А так девчонки были все порядочные, и мы к ним относились по-порядочному.

Дальше нас отправили в Осьминский район, стояли под Осьмино деревня Овсище. Туда отправили как бы на отдых и посадили одну эскадрилью связи, они только так назывались - эскадрильи связи, а на самом деле ночных бомбардировщиков. Им боеприпасов немного надо было. Самые большие бомбы для них были 25-и килограммовые - «АО-25». Одно время их не было - делали 16-и килограммовые из снарядов. К донцу снаряда приваривали стабилизатор, а вместо снарядного взрывателя, ставили взрыватели для авиабомб. К этому времени я занимал должность Зав склада боепитания батальона, затем был пиромеханником. Потом переехали в местечко Чернёво, в 35-и километрах от Гдова. Здесь, до войны, была спичечная фабрика имени Демьяна Бедного. Я должен был ездить за бомбами, привезти все боеприпасы нужные для самолётов и вооружения. Я должен был обеспечить доставку всех боеприпасов, которые заказывали заместители старших инженеров полков. Они заказывали, сколько и каких бомб им надо - осколочных, фугасных ещё каких-то. Мы готовили ленты для пулемётов, для пушек, снаряды для 20-и, 24-х миллиметровых пушек. Звено поступало законсервированное - «затавоченное». Его надо было расконсервировать - снять смазку. Наливали бензин или солярку, мешали, как кашу размешивают. Тавот смывался, оставалось чуть-чуть, вроде как маслом смазанное. Также и для пулемётов Березина. Они были турельные 12,7 мм. И 7,62 мм, «ШКас»- Шпитальный, Комарицкий авиационный скорострельный. Набивали согласно процентовке, которую нам заказывал инженер полка по вооружению - бронебойный, зажигательный … Процентовка- сорок процентов таких-то, двадцать таких-то, столько-то трассирующих. Потом получили и ставили 37 мм пушки Нудельмана-Суранова, снаряды большие, их тоже набивали в ленты порядка пятнадцати снарядов. Пока стояли под Ленинградом, то сами ездили за боеприпасами. Был такой завод №522 на него ездили за осколочными бомбами «АО-25», «АО-15». Взрыватели - «АВШ-2«, «АПУФ» брали на заводе Калинина. Звонишь, за разнарядкой, в управление нашего района авиабазирования, они говорят - вот надо взрыватели, получите вот там-то. Я не помню чтобы мы, какие-нибудь доверенности брали или ещё, что-нибудь, нам давали задание - езжайте на завод Калинина. Ехали туда - нам отпускали. Как инженер полка сказал - привезти столько-то бомб, мы их привозили. Взрыватели привозили отдельно. Бомбы складывали прямо так, бросали. С начала я боялся, а потом ничего, берёшь со штабеля, прямо на плечо, несёшь до укрытия, где лежит уже часть бомб, сбрасываешь её на свободное место прямо на землю, вот и всё. Бомбы поступали в деревянной обрешетке, она раскрывалась, на шарнирах, как две ладошки. Открываешь и вываливаешь, но этим занимались техники эскадрильи или пиромеханники, в звене уже перед полётом, и взрыватели тоже они вставляли. А потом эти обрешеточки обратно забирали в 6-й район авиабазирования, туда, где у них были склады. Как то, когда стояли в Чернёво, я говорю своему командиру: «Слушай, Арсентий Иванович, спецукупорку надо как-то забирать. Часовые идут с поста и берут с собой в землянку обогреваться». Деревяшки были сухие, особенно «РС-82» - были упакованы в шипованные доски, хорошие, сухие. Их таскали и жгли. Он говорит: «Ай, брось ты, война всё спишет». А потом, когда перебрались в Куженкино, нас спросили: «А где упаковка?» И по десять тысяч удержали с начальника отдела боепитания, начальника отдела технического снабжения и по-моему с начальника отдела боепитания района.

В обслуживании легче всего были американские самолёты - «тамогавки», «кобры». Прилетают с задания, моторы чистенькие, наш прилетит «ИЛ-2» , извините за выражение, весь обосраный маслом до невозможности. А потом наши «Ла- 5» хорошие были машины. Американские самолёты прилетали к нам из Плеханово, есть такое местечко километрах в двенадцати от Волхова в сторону Старой Ладоги. Там они наверно собирались, а потом своим ходом перелетали к нам. Боеприпасы к пулемётам «кольт-Браунинг» калибра 12,7 мм тоже поступали из Америки в достаточном количестве.

По-моему семнадцатого мая наши самолёты притащили на хвосте немецкие бомбардировщики. Мы рот разинули - наши летят, наши! А где там наши ! Они как начали бомбить. Там погиб командир эскадрильи, по-моему, четырнадцатого истребительного полка майор, забыл фамилию, он стал взлетать поперёк аэродрома и его сбили. В Чернёво он захоронен. При налёте пожгли эскадрилью связи, самолёты «ПО-2». На этом аэродроме произошли два происшествия едва не окончившиеся гибелью людей. В 999-м штурмовом полку служила Тамара, по фамилии, кажется, Григорьева, она стала взлетать, но не могла подняться. Мы только привезли боеприпасы и слышим - п-и-и! Там же очень тонкие тормозные диски. Ка-ак запищало, мы на машину влезли, смотрим «ИЛ» прямо у командного пункта остановился. А в другой раз они, где-то штурмовали танки. В бомболюки загрузили бомбы «ПТАБ- 2.5». У которых были предохранители, крылатки, в виде пропеллеров. После сброса в воздухе они откручивались встречным потоком воздуха, и на взрывателе оставалась только мембрана, чтобы чуть коснулся, сразу взрывался. Так у одного штурмовика один люк не открылся, и он привёз бомбы обратно на аэродром. При посадке они рассыпались, но расстояние от самолёта до земли было небольшое и предохранители не успели открутиться.

После Чернёво стали освобождать Прибалтику, стояли в Раквере и в Таллине. Прибалтику освобождали в сентябре, а до этого, в июне месяце участвовали в освобождении Карельского перешейка. Там мы стояли в местечке Яппиля, рядом с Зеркальным озером. Озеро большое, с островами. Место было песчаное, там базировался один 159-й истребительный авиаполк дважды Героя Советского Союза Покрышева. Рядом с аэродромом были ещё маленькие озёра. Вот, у маленького, заросшего озера с лилиями, у нас был бомбовый склад. Хранились сотки, по тому, что к «Ла-5» подвешивалась одна «ФАБ-100». Когда подъезжаешь, то озеро прямо и направо от дороги, а прямо и чуть налево стояла избушка, вот там были боеприпасы для набивания лент к «ШКас». Взлётная полоса проходила между Зеркальным озером и маленькими озёрами слева в сторону Финского залива. Истребители взлетали с интервалом примерно в две минуты, по тому что, ни чего не было видно, две минуты ждали, пока уляжется пыль. В боях за Карельский перешеек мы потеряли самолётов четыре или пять. Улетая с этого аэродрома погиб, Владимир Серов. Я как сейчас вижу, ходит, командир 159-го истребительного полка, Покрышев, он с усиками был, Ходил сам не свой - «Нет, не может быть, чтоб Володька погиб, не может быть, придёт.» День, два, всё ходил хмурый. Потом пришло сообщение, что Серов погиб. Он сбил 45 самолётов противника, из них 39 сбил лично. Это был хулиганистый парень 1923 года рождения. Девчушка у него была по фамилии кажется Григорьева, она по моему летала в 999-м штурмовом авиаполку, у Горохова. В нашем полку, кроме Серова было ещё несколько Героев Советского Союза: Ермаков, Веденеев, Рудин.

В Яппиля осталось маленькое кладбище, несколько человек у нас там погибли. От станции Яппиля идёт прямая дорога и через два километра, перед въездом на аэродром, по-моему, с правой стороны было несколько могил. Помню, там похоронен старший сержант Павлов, помощник командира взвода стрелковой роты, батальона аэродромного обслуживания, потом шофер, работавший на стартёре, фамилию не помню. Могилы три там есть точно. Павлов погиб вот как - наши мужики поехали рыбачить. Начальник минно-сапёрной службы Горшков, Павлов и старшина роты Суханов. Они поехали ночью. У нас были такие стеклянные бутылки с динамитом, в которые вставлялись пиропатроны с капсюлем-детонатором и к нему бикфордов шнур. Они подожгли бикфордов шнур, но бутылка упала на дно лодки, и разбилась на две части, они выкинули половину, но не ту в которой был детонатор. Произошел взрыв и лотку разбило. Суханов хорошо плавал, Горшков хреново плавал, а Павлов совсем плавать не мог. Суханов рассказывал, что очутившись в воде, скинул сапоги и поплыл к берегу, а Горшков и Павлов остались, держась за разбитую лодку. Спустя какое-то время Суханов услышал выстрел, обернулся и видит, что у лодки одного уже нет. Он приплыл к берегу, сказал, там всех подняли по тревоге, Горшков застрелил Павлова по тому, что они оба цеплялись за лодку, лодка не выдерживала двоих и тонула. Был суд офицерской чести, и Горшкова, куда то отправили, не в штрафной, а куда то не знаю. Вокруг озера выставили оцепление, ждали, когда Павлов всплывёт.

Из Яппиля мы снова вернулись в Чернёво. В начале сентября начались бои за Прибалтику. На нашем аэродроме базировались два истребительных полка и один 999-й штурмовой полк. Помню, как лётчики росли в званиях и должностях. Ещё до отъезда в Яппиля видел на капонире транспарант - «Слава младшему лейтенанту Мыхрику, совершившему сто боевых вылетов, на самолёте «Ил-2»». Это было написано белыми буквами на покрашенном красной краской куске жести. А в 1946 году проходили выборы, так в нашей газете «Сталинский Сокол» был портрет кандидата в депутаты Верховного Совета СССР, дважды Героя Советского Союза подполковника Мыхрика.

У нас спирта много было, самолёты же гидросмесь использовали, спирт, глицерин. Раз пришли к начальнику отдела, он сидит поддатый и плачет. Мы говорим - товарищ капитан, что с вами? Он говорит: «Сейчас поздняя осень ребята, всё замёрзло уже, а Женька в школу босиком ходит». Женькой у него сына звали. И нам хоть плачь, так ребят было жалко. Он был старший техник лейтенант, а присвоить звание инженер-капитана нельзя было, образования не было. Как сейчас практику нельзя занять инженерно-техническую должность, так и тогда в армии нельзя было. И ему присвоили звание капитана интендантской службы. В Кингисеппе, мы сходили в военторг, купили одеколон, ещё что-то. Пришли, он тоже сидит поддатый. «Мы - товарищ капитан, поздравляем с присвоением очередного звания». А он - «Да-а, твою мать, шестнадцать лет на эксплуатации проработал, теперь интендантом. Кашу вам буду варить» (рассказывает улыбаясь).

В Чернёво мы тоже ездили глушить рыбу в реке Плюссе. Командир или инженер полка приходит к начальнику нашего отдела, говорит: «Рыбы надо». Ну, вот, направляют. Один раз маленьких осколочных бомб «ФАБ-25» не было взяли две бомбы «ФАБ-50». Бросили одну, но она попала на мелкое место. Мы, на высоком берегу спрятались, как бы за бруствер такой. Мы с Васькой Яковлевым легли, и нас облило этой грязью с камнями, но так ничего, камни нас обошли. Я смотрю на него, смеюсь, а он на меня смотрит, смеётся, все грязные были. А вторую бомбу бросили в глубокое место, там, как вскипело. Пошли вниз по течению, стали собирать рыбу. Принесли начальству. Вот такие дела неприглядные. Ещё помню, перед тем, как поехали освобождать Прибалтику, начтех опечатал все бомбы, все бочки со спиртом и пломбир с собой забрал. Я пацан был по сравнению с другими, там были мужики по сорок с лишним лет, опытные. Приходим к Яшке Григорьеву, говорим - «Яш, выпить есть чего-нибудь?» Он говорит: «Нет, ребята, начальство всё опечатало и пломбир забрало. Там есть пол бочки смеси, спирт с бензином, хотите?» Эта смесь использовалась, как антифриз. А мужики - «Да. Давай, давай, где?» Он нам дал конусную колбу. Ребята пошли, налили половину колбы, добавили туда чистой воды, вода смешалась со спиртом, а бензин отделился. Сливай, говорят, бензин. Слили бензин, налили спирт в стаканы, выпили, потом посидели. Уже начало темнеть, пошли опять, добавить, говорят надо ещё. налили, опять добавили воды. А было уже темно и спичкой не посветишь. Кричат: «Что ты много сливаешь, уже спирт льёшь! Давай разливай!» Разлили по стаканам. Пока мы шли к землянке, а надо было идти километр, так со всех дырок нас пронесло, со всех, откуда можно было. Ну, помучились мы, утром встали, надо ведь идти на работу. Пошли ленты в боекомплект набивать, бомбы поставлять и взрыватели давать к самолётам, к капонирам. Так машина на встречу попадётся, выхлопным газом обдаст и опять нас чистить начинает. Так неделю мы наверно мучились, но ничего, выжили все. Командир нам говорит: «Ребята, не пейте здесь, не напивайтесь. Надоедает мне за вас перед начальством клянчить-то». Начальство его всё время ругало - «В отделе технического снабжения все пьют. И капитан пьёт и подчинённые пьют». Пили, конечно, но не все. Правда, был один случай, когда стояли уже за границей, рядом со спиртзаводом выставили пост. И вот часовой, невысокого росточка такой, как сейчас его вижу, ремень поддерживает пузо. В караульной роте мужики были более или менее старые, распущенные. Стоял он на посту, взял котелок спиртяжки, там-рванул, тут-добавил, пришел в землянку, и короче говоря, «загнулся» - опился спиртом.

Когда освободили острова Эзель и Даго, наш батальон направили на Станцию Куженкино, под Бологое, на переформирование и получение новой материальной части. Мы были в 13-й воздушной армии, а нас направили в 16-ю. Мы были на Ленинградском фронте, а стали на Первом Белорусском у Жукова. 16-й армией командовал генерал-лейтенант Руденко. Из Чернёво возили всё в Гдов, куда подали эшелон, схема 923. Ехали через Лиду, Каунас, привезли на станцию, не доезжая города Сваженца. Разгрузились в чистом поле, поставили палатки. Это был уже март 1945 года. Нас поставили на довольствие в городе Сваженец, но заставили работать. Сказали, что пока не придёт ваша часть, вы будите работать, руководить вот этими пленными немцами, которые перегружали вагоны с широкой колеи на узкую. В основном перегружали боеприпасы, больше ничего не было. Там работали недели три. Потом приезжают к нам в Сваженец ребята и говорят, обращаясь к подполковнику Ерёменко: «Товарищ подполковник, наши машины проехали. Мы их по номерам узнали, наши номера на машинах». Мы пришли, спросили - куда такой-то прошел эшелон? Они сказали, что Познань западная. Мы сели на машины и поехали на Познань западную. Приехали, подполковник Опанасенко говорит: «Просыровались! Там почта вам всем, возьмите». Мы обрадовались, получили и спрашиваем: «Когда вы нас заберёте?» А мы, говорит, сразу заберём. И мы в городе Сваженце заказали эшелон. Погрузились и доехали до Найдама, это не доезжая семнадцати километров до Кюстрина. Высадили нас. Есть там такое местечко Варниц километрах в тринадцати от города Найдама, там, на полевом аэродроме, базировались два истребительных полка 3-й Гвардейской Истребительной Авиадивизии, которой командовал полковник Сталин. Его я видел всего один раз, запомнилось только, что он был рыжий. Здесь перед строем, нам зачитали обращение Жукова о том, что Верховный Главнокомандующий приказал овладеть логовом фашистского зверя - Берлином. И вот хочешь, верь, хочешь, нет, стояли мы в строю и вот такое движение, что волосы поднимаются у нас. Все понимают, что конец войны, уже всё. Никто, конечно, погибать не хотел.

Я тебе его сейчас зачитаю, так: «Смерть немецким захватчикам. К бойцам, сержантам, офицерам и генералам Первого Белорусского Фронта. Боевые друзья, верховный главнокомандующий, маршал Советского Союза товарищ Сталин, от имени Родины и всего Советского народа приказал войскам нашего фронта разбить противника на ближних подступах к Берлину и захватить столицу фашистской Германии Берлин, и водрузить над нею знамя победы. Пришло время нанести врагу последний удар, и навсегда избавить нашу Родину от угрозы войны со стороны немецких разбойников. Пришло время вызволить из ярма фашистской неволи, ещё томящихся у немцев, наших отцов и матерей, братьев и сестёр, жен и детей наших. Пришло время подвести итог страшных злодеяний совершенных гитлеровскими людоедами на нашей земле, и покарать преступников. Пришло время добить врага, и победоносно закончить войну. Дорогие товарищи, войска нашего фронта прошли во время Великой Отечественной Войны, тяжелый, но славный путь. Боевые знамёна наших частей и соединений, овеяны славой побед, одержанных над врагом, под Сталинградом и Курском, на Днепре и в Белоруссии, под Варшавой и в Померании, в Бранденбурге и на Одере. Над сотнями городов, над десятками тысяч сёл и деревень взвивались наши победоносные знамёна. Миллионам советских граждан мы принесли счастье освобождения от немецкого ига. Славой наших побед, потом, кровью своей завоевали мы право штурмовать Берлин и первыми войти в него. Первыми произнести слова грозного, сурового приговора нашего народа немецким захватчикам. Я призываю вас, выполнить эту задачу с присущей вам воинской доблестью, честью и славой. Стремительным ударом и героическим штурмом мы возьмём Берлин, ибо не впервой русским войскам брать Берлин. Советские богатыри, я призываю вас устремить все свои силы, волю, умение и решимость, мужество и отвагу на самопожертвование, выполнить приказ нашего вождя товарища Сталина, приказ нашей матери Родины. Всё необходимое, для этого, у нас есть, и в достаточном количестве. От вас, товарищи, зависит стремительным ударом преодолеть последние оборонительные рубежи врага, и ворваться в Берлин. За нашу Советскую Родину, с именем Сталина, вперёд на Берлин. Смерть немецким захватчикам! Командующий войсками Первого Белорусского фронта маршал Советского Союза Жуков. Член Военного Совета Первого Белорусского фронта генерал-лейтенант Телегин.»

Это было пятнадцатого апреля, а простояли мы там примерно до 25-го. Второго мая взяли Берлин. В конце апреля нам дали аэродром Эгерздорф, в пятнадцати километрах от Берлина. Это был большой аэродром, оснащённый по последнему слову техники. Здесь мы пробыли не так долго. Часть оставили, а нас обратно в Варниц.

Про Победу узнали очень просто. У нас на метеостанции был приёмник. Мы от ветродуев всё узнавали. Уже седьмого мая начались разговоры, что немцы уже всё. Восьмого числа легли мы спать, а жили мы в палатке стоявшей прямо на бомбоскладе. Спали вдвоём с Петей, москвичом. Услышали стрельбу. Самолёты, как стояли в укрытиях прямо оттуда стреляли в воздух патронами, снарядами. Ну, мы все выскочили - Победа! Победа! Обниматься, целоваться, что всё нормально. Пошли на завтрак, там было что-то, все ликовали, друг друга поздравляли и так далее. Дали вина. Его достали заранее, когда взяли Берлин, наши представители ездили по Берлину и собирали это всё хозяйство. В Германии было много спиртзаводов. Вино, там не особенно хорошее, из буряков, типа самогона. Выпили, позавтракали, всё нормально, путём было. Наверняка состоялся и митинг, но я не помню.

По договору между странами победительницами с сентября месяца 1945 года, территория до Одера должна была отойти к Польше. Помню, пятнадцатого августа, приехал маршал Советского Союза Рокосовский со свитой. Пригласил нашего старшего офицера, старшего техника лейтенанта Решетникова и спрашивает: «Вы, почему здесь? Кто старший?» Ох, как Ракосовский гонял его, ё-моё, ругал. А он причём? «Немедленно езжайте к себе туда, и чтобы приехал сюда командир батальона, и вас отсюда немедленно забрал и, чтоб к первому сентября вас не было здесь!» Наш Решетников был деликатный такой дядька, интеллигентный, его бедного, аж потом трясло. Решетников доложил, нам подали автотехнику, мы погрузили, что могли, но боеприпасов было так много, что всё забрать мы не могли. Оставшееся сложили на берегу озера, положили немецкие противотанковые мины, подвели бикфордов шнур, рванули, и все наши боеприпасы оказались в озере. Так мы от них избавились. Дали нам эшелон и привезли в район Людвигслуст. Это Грабов Людвигслуст, не доезжая семьдесят километров до Гамбурга. Это был хороший, образцовый городок.

Когда мы шли по Польше, а потом по Германии, то мирного населения почти не встречали. Как наши беженцы в 1941 году, так и немецкое население уходило на Запад. В домах, квартиры были открыты, заходи. Там посуда, всякая утварь и прочее. Честно говоря, наши хулиганили, придут в квартиру, разрежут наволочку, распорют перину, выпустят перо. К чему это? Вот в Людвигслусте были гражданские немцы. Мы ездили туда на машине. Приедешь, купишь несколько бочонков пива и обратно. Расплачивались немецкими деньгами. Моя ставка была 268 рублей, их переводили на книжку, а 268 марок нам давали, чтобы мы могли, что-то купить, побриться, одеколон купить или вот пива. В каждой комнате, под столом был бочонок пива. Пиво не светлое, а такое, тёмное, типа «мартовского». Посылки домой мы не посылали, но когда демобилизовывались, каждому выдали метров по пятнадцать тонкого материала такого коричневого, как бы маскировочного цвета. Но он был очень тонкий, как шелк. И ещё выдали по пятнадцать килограмм сахарного песка.

После войны участились катастрофы. Ведь в войну лётчики каждый день совершали по несколько боевых вылетов, каждый день летали. А война закончилась, оставили один лётный день в неделю и лётчики разучивались. В районе Людвигслуст два случая были - Один стал взлетать, у него забарахлил мотор, он решил развернуться, взял большой крен, самолет, раз на крыло вниз, прямо на землю упал. В Грабове, ведущий ведомому дал команду идти на солнце, ведомый ткнул в хвост своему ведущему. …

Я там пробыл до восемнадцатого января 1946 года, а должен был демобилизоваться 25-го сентября 1945 года. Нас задержали, как специалистов. В январе ребята приехали, говорят- мы уезжаем. Я говорю: «Так и я с вами». Пошел к командиру части, который остался за командира батальона, говорю, что все уезжают, и я поеду. Он - «Да что ты, вот мы здесь всё передадим.» А все строения передавали, какой-то танковой части. Но я настоял на своём и восемнадцатого уехал. В ночь с восемнадцатого на девятнадцатое поехали в Берлин, там прокомпостировали билеты, прошли санобработку.

Посмотрели рейхстаг. Расписаться на стене, не удалось. Везде где было можно, уже были памятные надписи. Запомнилась одна, у самой земли: «Воевал выше всех, расписываюсь ниже всех, лётчик истребитель Иванов». В самом низу написано было. Из Берлина поехали на Брест. Там снова надо было компостировать билеты. Это было что-то, тысячи военных. Наша группа была четырнадцать человек. Часть группы стояла к кассе, а вторая ждала у вагона. Когда до отправления оставалось пять минут, мы с разрешения проводников, занесли вещи в вагон. Перед самым отходом поезда уже вся группа влезла в вагон. Так мы доехали до Орши. С Орши москвичи поехали прямо на Москву, а мы на станцию Новосокольники, чтобы за тем прямым поездом приехать в Ленинград. В этом поезде было очень холодно, печь была, но топить её было нечем. 26-го января, я был в городе.

Тогда в стране действовала карточная система. Чтобы получить карточки, надо было устроиться на работу. В нашем клубе, был приёмный пункт для демобилизованных. Я сдал документы, там быстро оформили и говорят: знаешь что, тебе на «Ленгаз». Я говорю: «Да вы, что, смеётесь? Я нестроевой». Нет, на «Ленгаз» и всё. Потом я ходил, клянчил, клянчил, но на мой завод ни в какую, говорят - иди на завод «Красная Нить». Я говорю: «А что я там буду делать? Там женщины только работают, мне, зачем туда?» Ну, в общем, пришел я к своему родному заводу, говорю: «Ребята, директора, где можно поймать?» Мне говорят: «Он нас здесь каждое утро встречает у проходной». Я на следующий день туда, спрашиваю: «Кто директор?» Мне показали - небольшого росточка, полный такой, как шарик. Я говорю, что так и так, можно обратиться, он отвечает - пожалуйста. Я говорю: «Я у вас работал во втором цеху, а сейчас мне не дают направление.» Он говорит: «Идите к моему заместителю по кадрам.» Я пришел, заместитель вызвал женщину, говорит: «Оформите документы». С семнадцатого марта 1946 года я оформлен на заводе. Работал механиком, потом окончил курсы мастеров Министерства Связи. Работал старшим инженер-технологом, потом начальником цеха, начальником отдела кадров, потом ночным директором.

В августе 1943 года меня наградили медалью «За Оборону Ленинграда». Тогда я служил в аварийно-технической команде. Всех построили и по одному вызывали. Получали награды и уходили. В 1945 году, ещё шла война, меня наградили орденом «Славы» третей степени. Ещё вручили медали «За Взятие Берлина» и «За Победу над Германией в Великой Отечественной Войне 1941-1945г.»

После войны, как-то мы пришли в пудожскую среднюю школу провести «урок мужества». Нас посадили за стол на сцене актового зала, ребята сидели внизу, и вот один мальчик встаёт и спрашивает: «Скажите, какая награда для вас самая дорогая?» Кто говорит - орден «Ленина», кто - «Боевого Красного Знамени», кто «Красной Звезды», и так далее. Дошла очередь до меня, я говорю: «Вы знаете, для меня две награды дорогие - медаль «За Оборону Ленинграда» и медаль «За Взятие Берлина». Это пройденный путь от Ленинграда до Берлина.

Санкт-Петербург 2012 г.