Вечирко Владимир Константинович

– Меня зовут Вечирко Владимир Константинович. Я родился 13 июня 1922 года в селе Царь-Кут Васильевского района Запорожской области в Украине. Мои родители были батраки. (Это уже потом их стали называть «бедняками»). Сестра младшая у меня тоже была.

В гражданскую войну отец был командиром отряда защиты населения. Это местная самооборона была. Работал он на производстве. Из села ездил в город: 6 км ходил пешком до станции, затем ехал на поезде. Возвращался так же. А мать выезжала на лодке за ним и забирала его, когда он от станции проходил свои 6 км в сторону дома. А потом как-то пришел к нам председатель колхоза и говорит отцу, чтобы тот в колхоз работать переходил, обещал дать папе должность по специальности. Так отец и мотористом работал, и токарем был, и слесарем. От сезона зависело: летом и весной он в поле, а осенью и зимой в мастерских.

– А Ваша мама работала?

– Да, все время в колхозе.

В школу я пошел в 1930 году. Она тоже была в 6 км от моего дома. В первом классе мне, честно говоря, делать было нечего. Отец уже научил меня читать и писать, потому что сам был грамотный. Он самоучка, мастер на все руки был: и тракторист, и жестяник, и плотник, и столяр, и математику знал, и рисовал. Вот директор пришел к папе и сказал, что в первом классе мне нечего делать и лучше перевести меня сразу во второй. Но родители отказались, потому что я по годам для второго класса не подходил. Вот так я целый год, можно сказать, помогал учителю, потому что умел писать, стихи знал, и он меня постоянно вызывал к доске перед всем классом.

Первый класс у нас обучал директор школы Болковой Федор Иванович. Его жена тоже в первых классах вела, а ее сестра – во вторых. Но она била детей линейкой по пальцам, поэтому ее отстранили от работы.

В 1937 году я закончил семь классов. Отправился поступать в авиационный техникум имени Ворошилова, но там не смог пройти комиссию. Нас завели в темную комнату, сказали, что в 15 шагах от нас яма. И начали путать: «5 шагов вперед», «5 шагов назад» и вот так туда-сюда. Сбили нас с толку, и помню, что в итоге провалился я в яму, а там сетка была. Открылись двери, зашли врачи и обследовали меня. Но я не прошел комиссию.

Тогда к отцу пришел председатель нашего колхоза. (А наш колхоз в 1921 году образовался. Достаточно рано. Вначале это была артель Пробуждение. Все владения помещика Конклина забрали в собственность и занимались огородничеством. Сельским хозяйством. Отец тоже там работал: был мотористом и качал воду.) И председатель сказал, что хочет отправить меня на курсы счетоводов. И вот я работал им до войны.

– А перед войной голодно жили?

– Перед войной жили хорошо. Не знали, куда хлеб девать! И зерна много, и кукурузы, и подсолнухов, и бахчи, и овощей. Коллективизация абсолютно добровольно происходила. Председатель колхоза, помню, дал нам молодую корову, потом мы птицу завели.

О голоде мы и понятия не имели. Мы, школьники, тоже взрослым помогали, просили или грядки полоть, или еще что-нибудь делать. За трудодни все работали. После окончания уборки урожая председатель вез всех купаться, школьников на игры отправляли, в пионерлагеря. Взрослых – на курорты и в дома отдыха.

– А были в Вашей семье предметы роскоши: велосипед, патефон, часы?

– У отца был велосипед известной марки «Украина». На хуторе, где мы жили, установили приемник «П-2». Так у нас появилось радио.

Председатель еще добился у нас проведения электрификации. Поставили электрические моторы, провели электрику, трансформатор поставили. Это все нам очень помогало.

Появились моторы внутреннего сгорания. На стационар мы купили молотилку, завод «Коммунар» тогда выпускал буксируемые комбайнеры и молотилки для зерна. «Серп и молот» назывались.

В общем, колхоз у нас богатый был. День и ночь работали. Выходных совсем мало было. Взрослые и дети жуков-вредителей собирали. Еще за 1 тонну клещевины государство платило 6 тонн пшеницы. А клещевину использовали в технических нуждах, делали масло для самолетов, моторов и т.д. А мы ее как собирали: одни вручную срезали, а другие шли следом и семена поднимали. Полегче становилось, только когда заканчивалась уборка.

После начала войны я и моя семья принимали участие в эвакуации скота до Ставрополя. Родители и сестра там остались, а меня забрали в армию в феврале 1942.

– А начало войны было неожиданностью?

– Неожиданно было. Молодежь сразу кричать начала, что погонит немцев шапками. Зато взрослые, повидавшие Первую мировую, очень скептично относились к этим высказываниям.

Немцы сразу травить скот начали, точнее воду на водопоях. В результате скотина нетранспортабельная становилась, но есть ее можно было и молоко пить тоже. Председатель колхоза говорил нам бросать больных животных, но мы берегли их до последнего.

– А при перегоне скота какая-то система отчетности была?

– Погнали мы скотину в августе 1941. У нас был старший гурта. Среди скотины – молодняк 3-4 лет. Лошадей забрали на гужевые работы и в кавалерию. При перегоне скот с нами спал, потому что негде его хранить было. Кормили соломой. Вести учет каждого животного возможности не было, но у нас потерь-то не наблюдалось особо. Овец, например, вообще мало утратили, а вот среди крупного рогатого скота умершие были.

– А как изменилась Ваша жизнь в период с 22 июня и до августа 1941?

– Еду люди в погребах прятали. Хлеб на полях сжигали, чтобы врагу не достался.

– А на фронт Вы рвались?

– А как же! Все рвались, добровольно шли.

В феврале меня призвали в Орджоникидзевское военно-пехотное училище. В июне 1942 года я не закончил его и был отправлен в составе полка курсантов на фронт. На войну нас отправили под Сталинград. Первый бой я принял на реке Донец. Мы прикрывали отступление армии из Ростова. Немцы сорвали нам переправу, даже одна «Катюша» осталась непереправленной. После нас зачислили в сводный полк. И так начались уже бои. В окопах нас атаковали танки. Сам я был пулеметчиком, а Неплюев Ваня – подносчиком патронов и моим товарищем. И вот как-то видим мы, что на наш окоп идут 8 танков, по балке еще 7 машин, а справа еще 2. Мы успели только пулемет стащить с бруствера в окоп. У нас были бутылки с зажигательной смесью. Ею мы один танк подожгли, потом второй, потом третий. А потом больше я Витю не видел. Сам я перебрался к нашему командному пункту, где мне сделали перевязку. А тут откуда-то немцы взялись на фланге и дали по нам очередь, разбив мне руку. Это было мое первое ранение.

Раненого меня забрали в госпиталь в Кап Яр под Астрахань. К концу моего лечения, в августе, поступил приказ отправить курсантов, не закончивших училище, на курсы младших лейтенантов Сталинградского фронта на Урал. В декабре обучение завершилось. Всех направили в разные части, и я стал командиром пулеметного взвода.

– А какое у Вас было вооружение?

– Винтовки, причем тренировочные. Вообще сразу на фронт мы пришли в очень плохом вооружении. В роте было всего 2 пулемета, а должно было быть 4. Но немцы наших штыков боялись, потому что дырка такая оставалась, что не зашить.

Винтовки СВТ мы не любили, потому что стоило немного попасть в нее песка, как она тут же отказывала.

– А трофейные пулеметы Вы использовали?

– Да. «МГ-42», «МГ-34». Они воздушного охлаждения были.

Еще у нас был пулемет Дегтярева и Горюнова (воздушного охлаждения). Немецкие были лучше, потому что безотказные. А «Максим» очень капризный был. Чуть что – сразу перекос ленты и задержка. Тогда нужно раскрывать ленту (она матерчатая была), доставать ее, выравнивать. Перекос ленты вообще чаще всего случался, приходилось вручную поправлять, как и ППШ, и Дегтярева. Но последние хоть не отказывали. А у Горюнова тоже матерчатая лента была. Но Горюнов хотя бы легче, чем «Максим». У первого ведь только корпус, тело пулемета, станина, а у последнего – колесница, щит, тело, а еще же запчасти.

– А тот Ваш полк Орджоникидзевского второго пехотного училища расформировали?

– Нет, он стал 84-ым гвардейским стрелковым полком 303-ей стрелковой дивизии 2-ой гвардейской армии.

После распределения начались уже активные боевые действия. День и ночь нас бомбили, день и ночь все горело. Сталинград научил нас воевать. Если раньше мы шли взводами, ротами напролом, то теперь мы изменили тактику: одно отделение проходит, второе прикрывает; потом второе идет, а первое прикрывает. Там мы за каждый дом, за каждую стенку дрались. Я три раза ходил в штыковую атаку. Один раз потому что меня ранило и пулемет выбило. Дело в том, что налетела «Рама» и бросила бомбу. Я в окоп прыгнул, а она рядом упала. Немцы здоровенные были, а нам по 18-19 лет. Но все равно победили! А как бой закончился, так у нас винтовки из рук вырвать не могли.

– А боеприпасов вообще хватало или приходилось экономить?

– Нет, не хватало. Патроны беречь приходилось, потому что немецкие не подходили нам (другой калибр).

В Сталинграде меня контузило, но контузия как-то на месте отошла. В госпиталь я не ездил, хотя состояние плохое было. На тот момент я был командиром пулеметного взвода.

Когда мы Сталинград окружили, немцы сдались. Летом 1943 года мы начали наступление на Миус-фронт. Там бились за Калач, он несколько раз переходил из рук в руки, но в итоге мы его взяли. Затем пошли по левобережью на Украину. Форсировали реки Донец, Дон, а тут Миус-фронт. Потом на Молочную через Федоровку по левобережной Украине направились, минуя Мелитополь, Скадовск, Каховку.

В Каховке нас перебросили на штурм Сиваша. А у нас случай один произошел. Там татарский домик стоял, рядом с которым – колодец с пресной водой. А больше ее нигде не было. Мы с одной стороны, немцы с другой. Мы пытаемся подобраться – немцы стреляют, немцы пытаются подойти к колодцу – мы стреляем. Тогда немцы крикнули нам: «Русские, идите за водой. Мы стрелять не будем. Только вы тоже не стреляйте, когда мы пойдем». Командир разрешил. Мы сходили, набрали канистры, а потом немцев пустили. А командующий как узнал, разозлился: братание с противником, считай. Вот он и дал приказ прорвать оборону.

– А как долго Вы боялись немецкую авиацию?

– До 1944 года немцы господствовали в воздухе. А с начала 1944 года нас начал Покрышкин поддерживать. Немцы его боялись и даже кричали: «В воздухе Покрышкин, в воздухе Покрышкин».

От Сиваша мы пошли на Джанкой, с Джанкоя на Симферополь, Бахчисарай и Севастополь. Там тоже в бою меня легко ранило, колено зацепило. Там начальник штаба сказал, что был дан приказ: с каждого полка по 10 человек направить на обучение в Бердянск. На курсы батальона усовершенствования офицерского состава. Там мне присвоили звание лейтенанта. Я попал в 70-ую Глуховскую стрелковую дивизию 38-ой армии командиром пулеметной роты. Но это временная должность была.

Оттуда нас направили на 4-ый Украинский фронт, когда взяли Севастополь, затем на 2-ой Прибалтийский фронт, а 4-ый Украинский фронт сформировали из двух частей. Так мы брали Карпаты, гоняли бандеровцев. На танках туда не могли подъехать, самолеты там летать тоже не могли, поэтому все осуществляла только пехота. Дошли до Восточной Силезии, город Ратибор. Вот там уже нам подкинули танки и артиллерию. Мы пошли на Польшу. С Польши на Чехословакию, взяли Брно. Там командир полка меня вызвал и дал задание взять Моравскую-Остраву. Мы погрузились на танки, прорвали оборону первого укрепления. 25 апреля 1945 года меня третий раз тяжело ранило.

– Война для Вас, наверное, на этом и закончилась?

– Да, потому что меня забрали в госпиталь. Я много потерял крови в Краковском госпитале. Немцы капитулировали 8-ого числа, а наши части еще добивали их до 12 мая.

Я же, кстати, получил орден Александра Невского во время войны.

– А в каком звании Вы ушли с фронта?

– Старший лейтенант. Вообще за время войны я и командиром отделения был, и комвзвода был, и командиром роты был, и начальником штаба, и командиром стрелкового батальона.

Лечился я до 25 декабря 1945 года. Примерно 8 месяцев. Состояние здоровья оставалось плохим. Я прошел комиссию, и меня признали инвалидом второй группы и отправили в запас.

Я вернулся домой. Сельское хозяйство было разрушено. Мы начали его восстанавливать: пахали, косили, сеяли вручную. Потом взялись за восстановление промышленности. Восстановили ДнепроГЭС, Запорожсталь.

– А на счетоводческую должность Вам так и не удалось вернуться?

– Нет, райком отправлял всех на восстановление хозяйства и промышленности. Работали в колхозе, купили для него списанный студебеккер и три газика «ГАЗ-52» (один с деревянной кабиной, а два остальных – с железной). Так в колхозах появились свои цеха. Мы обрабатывали овощи, фрукты, мясную продукцию. Только 1947 год нас вниз потянул. Были неурожаи, поэтому много людей погибло. Мы получали ссуду – шрот, и шротом бригады готовили пищу. На каждого колхозника, на каждого члена колхоза по 200 грамм шрота давали на дом.

Весной уже пошла редиска, щавель – трава, в общем, разная. Мы специально выделяли бригаду, чтобы ловить сусликов. Разделывали их, готовили, а шкурки сдавали в кооперацию.

Вскоре колхозы начали работникам деньги давать. Нашей деревне, где было 3 колхоза, сказали их объединить в 1 совхоз. Покупать технику не за что было. Ссуды мы не брали, потому что за них росли большие штрафы, а рассчитываться нам было нечем. Вот так в результате наши колхозы и выкупили, заводы и фабрики тоже. Станки уничтожили, а на полях построили дачи. Это был примерно 1950 год.

В 1952 году я ушел из колхоза, потому что трудно уже было. На производстве инвалидов на работу не брали, поэтому пришлось отказаться от инвалидности до 1975 года. Я был, можно сказать, разнорабочим: лес пилил, грузчиком работал.

В 1954 году родители жены позвали нас в город Хадыженск Краснодарского края. Вот мы туда и переехали. Там я тоже рядовые должности занимал, руководящие, завторгом в торговле был, в лесном хозяйстве работал.

А в 1975 вышло распоряжение: «Инвалиды, которые по каким-то причинам утратили инвалидность, должны пройти комиссию и восстановить инвалидность». Вот я прошел комиссию, и мне дали вторую группу. В 1985 году я ушел на пенсию.

– Спасибо большое за рассказ!