На фронт попал в августе 1943 года со станции Кинель. Около недели был миномётчиком, потом попросился в разведку рядовым, хотя имел звание старшего сержанта, полученное ещё в ТПУ. В первом бою у деревни Ерщичи, что под Рославлем, получил тяжёлое ранение полости грудной клетки, левой руки и правой ноги. На следующий день взят в немецкий плен. Гитлеровцы подняли меня, когда стало светать. Их было трое, пожилые, ростом выше меня. Видимо, санитары, которые подбирали своих. Думаю так потому, что другие бы добили.
Один коснулся моей груди, хотел обыскать, сказал: «Капут!». Испачкался моей кровью, брезгливо убрал руку. Потащили меня к машине, открыли задний борт, бросили, как куль, в кузов. Привезли в лес, спихнули. Большая палатка. Подошли немец офицер и переводчица русского языка. Пытались допросить. Я отвечал, что ничего не помню и ничего не знаю. Терял сознание. А переводчица:
- Да ты не бойся!
- А я и не боюсь, - отвечал, - я на своей земле!
- Тебя перевязывали?
- Нет!
Как перевязывали помню плохо, а когда снимали шинель - от боли потерял сознание.
На следующий день отправили меня на повозке дальше. По дороге из деревни фашисты гнали наших женщин и детей. «Сволочи, - говорю,- их-то за что?». Немец-конвоир, видимо, понимал по-русски, ударил меня прикладом и сбил с повозки на землю. Закричали женщины: «Он же раненый!». Подняли на повозку, снова потерял сознание. Очнулся в лагере, в госпитале для нашего брата в Рославле. Сколько дней побыл, не помню. А когда орудийные раскаты приближались к городу, нас загнали в вагоны и отправили дальше, в Орщу, в госпиталь для военнопленных. Все раненые были в тяжелом состоянии: без ног, обгоревшие танкисты. Кормили нас неочищенной картошкой.
В октябре стал передвигаться самостоятельно. Перевели в команду выздоравливающих, других, еле живых, истощенных - в барак «доходяг» или в инфекционный, а оттуда выход один – в ров.
Наша команда вывозила нечистоты. По утрам вывозили «жмуриков» - трупы умерших, - складывали за госпиталем. Потом голых зарывали в ямы. В начале ноября меня вывезли в Каунасский пересыльный лагерь. Внешняя охрана была немецкая, внутри лагеря царствовали полицаи из военнопленных. Они были в старой форме советских пограничников. Лагерь располагался в старых литовских казармах. Тут я второй раз познал, как могут бить людей ради удовольствия, ни за что. В первый раз получил несколько «горячих» за то, что лёг на нары не раздевшись. Негигиенично. Казармы не отапливались. Утром по команде «подъём» двое поднимали дубинками спящих, а двое встречали и провожали дубинками в дверях «придавали ускорение».
В один из дней заполнили на нас какие-то карточки, сняли отпечатки пальцев, обыскали, раздевая донага, даже в задний проход заглядывали. Повезли в Германию, в концлагерь. Заключённых было очень много, различных специальностей, из разных стран. Провели селекцию: отобрали годных для физической работы, повесили фанерку на шею с надписью и номером, сфотографировали. Отныне человек терял свои имя и фамилию, только номер. Мой номер 214370. каждого допрашивали, каждый, так сказать, проходил «мандатную комиссию».
- Конечно, не комсомолец? – спросил надзиратель.
- Почему же! Именно комсомолец! – ответил.
Фашист удивился. А меня здорово задел такой вопрос. Неужели, думаю, никого из комсомольцев здесь нет. Ведь почти все комсомольского возраста?
- Всё-таки, думается, судьба есть… уже два раза мог «загреметь». Первый раз в Каунасе, когда по прибытии в лагерь нас обыскивали лагерные полицаи. Спасло меня то, что всех обыскать не успели до вечерней проверки, я был в «хвосте». А у меня ведь были документы, в том числе и кандидатская карточка ВКП (б). Тогда, при пленении не обыскали. Помните?
Второй раз в шталагере 106, перед селекцией, когда раздатчик баланды, которому отдал за котелок хлёбова довоенный китель, добытый в Орше, предупредил, чтобы на «комиссии» ни на что не жаловался, если думаешь уцелеть. Могли забраковать: левая рука ещё плохо работала, да и внешне я ещё «не дошёл». После селекции из лагеря два выхода: в рабочий лагерь или крематорий.
Из шталагеря ( до сих пор не знаю, где он находился) нас отправили в Киль в распределительный лагерь. В этом лагере меня быстро и «эффективно» вылечил вахман, побывавший в первую мировую войну в плену в России. Из-за карбункула в паху я не мог выйти на поверку. Так он стащил меня с нар за шиворот со словами: «Я тебя, русская свинья, сейчас вылечу!». Дал такого пинка, что вылетело не только содержимое карбункула, но и сам я вылетел, как пробка, из барака.
Летом 1944 года из Киля попал в рабочий лагерь Пиллау. Лагерь небольшой, человек пятьсот. Шесть щитовых бараков и один для лагерной аристократии (староста, повар, санитар, сапожник), здесь же кухня и лазарет. За пределами лагеря бараки охраны, администрации. Состав лагеря был разбит на команды по 65 человек. Наши, советские военнопленные, занимались земляными работами: копали траншеи под канализацию, ремонтировали дорогу, возили грунт на тачках. Осенью выгружали уголь, картошку, которую привозили из Польши и Прибалтики. Кормили плохо: 250 граммов чёрного хлеба, выпеченного специально для советских военнопленных, литр баланды, чаще брюквенной, иногда картофельной, пол-литра «кофе» неопределённого вкуса. Утром кофе, пайка хлеба, вечером – баланда. По воскресеньям, кроме того, кусочек ливерной колбасы или маргарина. Особенно трудно было первые месяцы, когда ещё не освоились, не знали, где можно «добыть» картофельные очистки, отбросы, объедки, рыбные головы и т.д. К осени 1944 года в лагере нас осталось около трёхсот человек.
Распорядок дня в лагере: подъём в 5.00, утренняя проверка, завтрак, работа, с 12.00 полчаса перерыв на обед, в 18.00 конец работы, уборка лагеря, ужин, в 22.00 отбой. Работали плохо. Воткнёшь лопату и «качай», пока мастер (немец или вахман) не окрикнет. Бери поменьше, ходи тише, поближе к вагонетке. Были, правда, и другие, посильней, не умеющие плохо работать. С такими проводили «разъяснительную» работу. Помогала. Одно дело, когда вахман отлупит, другое – свои.
Вахманы были разные. Одним наша работа «до фонаря», лишь бы были на месте, другим всё нужно. Такой заметит, что филонишь, станет за спиной и подгоняет прикладом, пинком или разденет, когда холодно.
Были среди нас и такие, которые показывали пример, что и в таком положении можно не ронять человеческий облик. Многие сначала «опускались», бросались за коркой хлеба, окурком, которые бросали фрицы. Кинутся несколько человек, а немцы смеются, пинают: смотрите на русских свиней. Приходилось растолковывать, что дают повод немцам называть нас так. Разъясняли, иногда силой заставляли умываться, бриться, следить за свои внешним видом, т.е. не терять достоинство советского человека.
Большинство в нашем лагере были те, кто попал в плен в 1941 и в 1942 годах. О новой форме в Красной Армии они не знали. Мы им рассказывали.
Чтобы как-то продержаться, выжить были организованы «колхозные» группы по 3-4 человека. Если кто-то что-то найдёт, подберёт из съестного, всё делить поровну. Поддерживать морально.
Я два раза попадал в лазарет. Первый раз, когда съел что-то вроде корки хлеба, найденной в помойной яме. Стало раздувать живот, как у телёнка, объевшегося зеленью. Спас меня один наш пожилой солдат. Дал рвотного. Промыл желудок. Второй раз болел чесоткой.
Первым бежал из нашего лагеря мой сосед по нарам. Его поймали, сильно побили, выставили на целый день на плацу привязанным к столбу на всеобщее обозрение, а затем отправили в концлагерь.
Вскоре сбежал ещё один наш товарищ, Леонид. Он говорил по-немецки, судя по некоторым признакам, кадровый офицер. А вслед за ним Николай, не скрывавший, что он сержант, комсомолец. Я случайно слышал их разговор, попросил взять и меня с собой. Но Леонид ответил: «Откуда ты взял, что мы собираемся уходить?»
Ушли… В лагере они больше не появлялись, хотя там и объявили, что их поймали под Кенигсбергом.
После их побега бараки на ночь стали запирать, окна закрывать ставнями, забор по периметру лагеря обнесли колючей проволокой.
Я трижды пытался бежать. Первый в сентябре 1944 года через дыру в проволочном заборе. Поймали два солдата береговой охраны. Привели в лагерь. Старший вахман стал бить меня. Я вырвался, побежал вокруг строя заключённых. Он загнал патроны в патронник и заорал: «Стой! Стрелять буду». Силы покинули меня. Я упал. Вахман бил сапогом. Сломал ключицу, разбил лицо. Спас второй вахман, бывший переводчик. Не знаю, что он говорил коменданту лагеря, а меня предупредил: «Спросят, скажи, что сам лично вернулся в лагерь». Комендант посадил меня на трое суток в карцер без пищи и воды.
Второй раз бежал с работы на дороге. Тут вахманами были два поляка. Один к нам относился с полным безразличием, второй ругался, кричал, но приклад и кулаки в ход не пускал. Все уже понимали, что война идёт к концу. Тогда наша команда работала в туннеле. Осмотрелся. В обеденный перерыв тайком перебрался через ограду и... вперёд! Однако позади услышал шум. Думал, погоня. Оказалось, за мной ринулся ещё один наш товарищ, Приходько, пожилой беззубый украинец. Топот... бежит матрос из охраны, без винтовки с тесаком. Я повернул обратно. Он ударил меня по голове, прижал к столбу и чуть не удушил.
Как-то в лагерь прибыли власовские агитаторы, вербовали в РОА. Желающих не оказалось.
Третий раз бежал в Грейсрсвальде в апреле 1945 года. Тогда нас под усиленной охраной погнали в cторону западных земель. Колонна остановилась на отдых. Фрицы-конвоиры уморились, задремали. Я уполз в лесопосадку, спрятался, несколько дней блуждал по лесу. Потом пришли наши. И вечером 30 апреля я был уже на сборном пункте военнопленных в Грейсрсвальде. Служил в Красной Армии до 1950 года. Уволился сержантом. Кончил среднюю школу, а затем Таганрогский радиотехнический институт. Работал в НИИ. В комсомол вступал дважды: в 1941 и в 1946 годах. Дважды вступал в партию. Первый в марте 1943 года в ТПУ, второй – в 1963 г.
Воспоминания были присланы читателем из архивов его деда, выпускника того же ТПУ, что и Вершинин. К сожалению, установить отчество Валерия не удалось.
