Гузанов Геннадий Иванович

Родился я в обычной деревушке, в четырех километрах от Костромы. В ней все жители – Гузановы. Сто домов, и все Гузановы. Одни ж родственники вокруг, хоть и дальние. Вспоминается мне – жили очень тяжело. Не совсем чтоб голод, конечно, но все-таки… Семья у нас была большая, пять человек. Отец в колхозе работал конюхом, мать – в поле… В общем, ничего особенного. Потом армия. Раньше ведь как считалось – в армии надо отслужить обязательно. Не могло такого быть, что я не пойду, больной там, и прочее... Тогда все были здоровые. Когда комиссию проходили, отчислений не припомню, брали всех подряд. Призвали нас в 41-м году. Кто-то из ребят уехал в Кутаиси в Грузию, мы же попали в Туркмению, в Туркестанский военный округ, в район Кушки. Ехали туда долго. На каждой станции, помню, стоим, стоим… Дома март месяц. Вот как сегодня, снег лежал: все были одеты тепло. А когда уже к Ташкенту стали подъезжать, верблюдов увидали. Что это за чудо, живой верблюд!

И в поезде, и по приезду кормили очень хорошо. Мы попали во второй эшелон, в 84-й отдельный мото-инженерный батальон погранвойск. В основном, занимались строительством аэродромов. Жарко там, конечно. Первое время тяжеловато пришлось, – обмундирование-то, носили такое же, как у всех, за исключением шляп, – но потом привыкли…

Вообще, обстановка тогда была напряженная. Регулярно проводились политинформации… Ведь ждали, что через Афган пойдет, и через Кушку на Туркмению будет нападение. Да, ожидали... И была такая информация, что вот-вот, и пойдет. (Вероятно, все-таки речь идет про англичан. Прим. – С.С.) А он (враг) пошел через Польшу, через Брест, с запада...

Гузанов Г.И., 6 апреля 1941 г.

Как война началась, всех собрали на политинформацию, – был у нас один политрук, лейтенант. И вот он сообщает: «Товарищи, вот, без объявления войны немцы напали на западную границу нашей России-матушки. Наступление, бомбардировки, все прочее, прочее...» И ведь города стали сдавать уже! Не были мы еще готовы, и ничего тогда еще не делали основательно.

День 22-го июня конкретно у нас ничем особенным не выделялся. Кто-то дежурный по конюшне был, кто-то на занятиях, и все такое прочее... Утром я как обычно подал командиру эскадрона лошадь. Раньше было модно подавать лошадь начальствующему составу прямо к крыльцу. Ему подавал, потом начальнику Особого отдела… хороший, кстати, был мужик.

Потом уж, когда началось, расписание отменили. Появилось чувство – война есть война. В городе Мары сформировались. Это был 222-й отдельный инженерно-саперный батальон. Не чувствовалось тогда, конечно, еще никакой организованности. Нас, русских было мало. В основном узбеки, туркмены, таджики... По-русски они плохо разговаривали. Но и мы, и они старались как-то понимать друг друга. Только командир эскадрона и начальник Особого отдела были кадровыми военными. Лет по десять отслужили уже...

В Марах сформировались, и повезли нас на фронт. Вот тут уже эшелон гнали быстро. Не мы успели опомниться, как очутились под Гжатском. Остановили нас на запасных путях, потому что с запада беспрерывно шли составы. Мы видели, как скот гнали в Россию, поближе к Москве. А часа в два утра вдруг дежурный по эшелону кричит: «Боевая тревога, боевая тревога!» Тишина вокруг… а немец спустил большой десант…

Десант? В Гжатске?!

Да.

Вам так объявили?

Да мы сами видели уже.

В два ночи вы увидели парашютистов?

Утром… Да и рассвело уже. Покуда мы выскакивали из вагонов, кто в чем, кто – в кальсонах, кто – в рубашке… Тут началось. Смотрим – сверху десант, полно их. Солнце взошло. Кто-то что-то кричит… машинист бежит вдоль вагонов, кроет нас, на чем свет стоит: «Давайте, разгружайтесь, вашу мать! В плен попадем». А с запада от Смоленска уже прут вовсю в направлении Гжатска. И вроде в форме, но уже без оружия! Кто такие, черт их знает. Двое таких типов к нам подходят, говорят: «Куда хоть вы лезете-то? Немцы-то, вон они. Окружили вас. Уже Смоленск почти что взят. Бегите!»

Выдали каждому из нас по пять патронов к карабину (Они нам полагались, поскольку мы были на лошадях). А что эти пять патронов!.. Пук-пук – и все. А эти висят на парашютах и стреляют, стреляют. Я еще подумал, как хоть они так делают-то, хер его знает…

Как много было самолетов?

Много. Летят, разворачиваются, из них эти черти сыплются как горох. Не одна сотня парашютов. Спускаются ниже, ниже, ниже...

(Особенности системы десантирования, применявшейся немцами, заставляют сомневаться в данном эпизоде. Немецкие парашютисты выбрасывались без оружия, а после приземления им приходилось искать контейнеры с оружием и боеприпасами, которые выбрасывались отдельно. Кроме того, немецкие парашюты того времени не давали возможности ими управлять, а скорость падения была довольна высока.

Большинство из опрошенных ветеранов, воевавших летом 41-м, вспоминают о немецких десантах. Однако общеизвестно, что после Критской десантной операции немцы отказались от подобной практики. Прим. – С. С.)

Ничего у нас не получилось. Паника поднялась, и тут уж всё... Появились первые раненые. Паровоз заревел, дал задний ход и ушел. Теперь ни кухни у нас, ни лошадей – ничего. Остались только в том, что успели на себя одеть: кто – брюки натянул, кто – гимнастерку. Тут кто-то кричит: «Ликвидируй десант! Делай как я!», – нашелся какой-то младший лейтенант. А офицеры… Были офицеры, да все вышли. Нет никого! Командира эскадрона нет, политрука нет – все разбежались.

Сколько-то нас собралось вокруг лейтенанта. А он матершинник такой попался, давай ругаться: «Да что мы не мужики что ль?!» Ну собрались… А чего дальше делать-то? Патронов нет. Оборону занять негде, подготовить ее нечем. Стоим, молчим. Вокруг нас с запада безбрежной рекою бредет скот. И эти, в униформе, опустив глаза, идут. Оружие бросили, побежали… А бежать-то некуда. Ну, побежишь. Так ведь все пути все равно через Москву. По-другому не пройдешь. Поймают – трибунал.

Вы тогда уже знали, что будет трибунал?

Так лейтенант сказал: «Что же вы, ребята!.. Вы, давайте. Нельзя бежать! Лучше уж пускай немцы убьют, чем свои. Под трибунал попасть – позорище!»

Там нас собралось человек 10, может 12, не помню. Но отступать все равно пришлось. Обошли мы Гжатск стороной, лесочком, и пошли в направлении на Малоярославец. Там таких особо крупных лесов нет, одни подлески да кустарник, чапыга такая (густой кустарник). По дорогам уже нельзя было идти, они (немцы) обстреливали здорово. Кругом стрельба: сзади стреляют, впереди стреляют, и сбоку стреляют... Откуда, в кого, кто стреляет? Ничего не понятно. Жрать нечего. Что характерно, пока до Малоярославца шли, никто куска хлеба нам не дал. Попросишь чего, в ответ только проклинают. Перебивались черте чем… Вот ведь кошмар какой был в 41-м, форменный кошмар. Тяжело вспоминать такое. В слезы бьет…

Брели, брели, вдруг в какой-то момент крик – «Стой! Стрелять буду!» Оказалось, удачно вышли, прямо на маяк. Какой-то солдатик стоял, направлял выходящих из окружения на пункт сбора. Говорит: «Давайте, топайте в Серпухов. Там пункт сбора».

Особо нас не проверяли (после выхода из окружения). Пришли в этот Серпухов, на аэродром. «Кукурузнички» стоят, вокруг казармы большие, – в них механиков готовили. Начали мы там формироваться. С нашего батальона народу совсем немного осталось. Куда-то все ушли, да разбежались. И вот на остатках этого нашего 222-го отдельного инженерно-саперного батальона была сформирована 38-я инженерная саперная бригада. Пришло большое пополнение. Очень много было москвичей, и в основном пожилых. А куда их?! Давай пристраивать в хозвзод, да на кухню.

Изучали подрывное дело. Учились ставить мины и их разминировать. Помню, у нас тогда делали мины из обыкновенных деревянных ящиков. Уже потом на фронте столкнулся с немецкими минами. Была у них такая противопехотная, весом в 200 граммов, в виде металлического ящичка. Устройство довольно простое. Поднимаешь крышечку, вставляешь взрыватель, и чуть-чуть закрываешь… Чуть-чуть! Потом кто-то на коробку наступает, крышечка на взрыватель нажимает, чека выскакивает, взрыв… и может ногу тебе оторвать запросто.

Дело к зиме пошло. Уже холодновато стало, все замерзло. То ли уже в октябре, в ноябре ли, немец подошел на 12 километров к городу. Нас бросили на помощь, чтоб он Серпухов не взял. Вот тут уже упорные пошли бои, да такие жестокие, – так он рвался. Для начала, конечно, попридержали их…

Чем запомнились бои под Серпуховым?

Окопались. Сначала индивидуальные ячейки. А потом по ночам уже стали траншеями соединять. Командовал тогда лейтенант Зубов. Такой еще более-менее, нормальный... Мы-то же все необстрелянные. Как стрелять, куда стрелять?.. Учения-то были, конечно, но война это война. Потом, со временем как-то попривыкли.

Каждый день обстрел: артиллерия, минометы… Днем обязательно авиация. Да что там днем! Они нас обстреливали круглые сутки. Между нами и ними – нейтральная полоса. Ракет напускают, фонари повесят на парашютах. Такие фонари были, что я не знаю... У нас точно не было ничего подобного.

Страшно, конечно. Обстреливает день и ночь. А у нас и артиллерии-то не слыхать. «Полковой» там один постреляет – «пук, пук», – и все. Но мы, скажу тебе, с позиций так и не отошли.

Ночью они включали репродукторы, мол, русские сдавайтесь, жиды, коммунисты, и в таком духе, – такая пропаганда была. А то еще листовками забросают.

Как на вас лично действовала пропаганда?

Морально угнетает, конечно. Ведь как ни крепок человек, а все равно, сердце-то екает немножко. Сами ж видим, что у нас дела не больно хорошо идут. А вот во время боя уже не до того, там лишь бы самого себя спасти, а потом будь что будет. Делаешь все на автомате: стреляешь, отбиваешь атаку… Между окопами примерно метров 400. Вот они идут. Метров 50 или 100, может быть, прошли, мы открываем огонь. Прижали их к земле. Они полежали… и откатываются.

Знаешь, у них такая интересная техника была. Уже потом, когда я перешел в разведку, слышал, как трактор работает, копает траншеи. То-то мы смотрим – они вроде чуть окопались, а у них уже и бруствера есть, и траншея в полный рост идет. А у нас только маленькая саперная лопатка. Не знаю, как мы все это выдержали. До сих пор в себя прихожу.

Потом нас сменили. Пришла сибирская дивизия. Мы-то совсем поистрепались – зимнего не было ничего, шинелишка одна. Да и потери понесли серьезные. Опять вывели на формировку. Считай. это вторая уже. Вообще, за войну формировались раз пять. Бригада являлась резервом Главного командования, и поэтому если вдруг где-нибудь да что-нибудь, так обязательно мы – в ту дырку затычка. Разведка, допустим, доносит, что появились танки и пехота противника. Значит там надо обязательно поставить противотанковые мины. И вот всю ночь ползаешь, ставишь минные поля, таскаешь противотанковые мины, – за ними ездили в Тулу, там минный завод был. Погрузи, выгрузи, перетащи, поставь… Потом ямку лопаткой выкапываешь, в нее кладешь этот деревянный ящик. Ставишь одну, через пару метров другую…

Кто указывает куда ставить?

Сержант какой-то был, не помню. Он тоже ставил. Там все ползают, ставят, исключений нет. Потому что надо было срочно. Участок отведут, а там надо поставить 500 мин противотанковых. И вот ползай всю ночь.

А результаты вашей работы вы видели?

Нормальные были результаты. Потом приходишь к пехоте, а тебе сообщают, мол, танки пошли, и 8 – 10 из них подорвались. Командир пехотного взвода или командир роты говорит: «Молодцы ребята. Хорошо поставили! Вы нам очень помогли».

Помните типы немецких танков первого периода войны?

Мне кажется, это были тяжелые танки. У нас, помню, катались БТ. Мы их даже немножко изучали. Маленькие такие. Только по асфальту могут ходить. Придет, постреляет чуть-чуть и сразу сматывается. На месте не стояли. Так же «катюша», два залпа сделает и уходит. Обычно они приходили ночью. Ее термитный снаряд в темноте летит, красный весь. Первое время их быстро засекали, и сразу по ним начинали бить.

А что за разведка, как вы туда попали?

Да это я так назвал. Условно все, одно название. Соберут людей, примерное задание скажут, мол, такой-то квадрат надо проверить. Командир эскадрона, старший лейтенант как-то пришел: «Гузанов, ты наш? Ну, вот ты и давай! Больше некому…» Чему-то нас лейтенант подучил, что-то самим пришлось понять. В основном нужно было уметь ориентироваться, запоминать обстановку, ориентиры. Память нужно иметь хорошую, особенно зрительную. У меня она была неплохая.

В начале 42-го, когда уже прорвали оборону немцев, первым взяли городишко Кондров. Там еще неподалеку Кондровская фабрика. Нашему командиру отделения дали задание перерезать дорогу Кондров – Калуга, чтобы техника немецкая не ушла через Калугу на Козельск. С пополнением пришла школа курсантов. Ребята все такие молодые, здоровые. Мы должны были их провести через лес на то шоссе. Ну, и мало ли, может быть, где-то по пути минные поля попадутся…

Курсантов этих на лыжи поставили, мы – впереди. И вот ночью идем на лыжах по лесу, – в темноте я плохо ориентировался, – а их лейтенант, командир говорит: «Слушай, что-то ты не в ту степь… По-моему нам надо сюда». Он развернул карту, смотрит. Я тоже глянул, думаю: «А ведь действительно так лучше».

Всю ночь мы шли на лыжах. На шоссе вышли как раз перед Калугой. Не помню сейчас, сколько там до Калуги оставалось, может быть, километр, может два. Курсанты залегли у дороги прямо в снег. Ну, а мы что? Саперы молодцы, спасибо.

Вооружены они, конечно, были так себе – в основном винтовки, и один ППШ на взвод. К этому ППШ еще три диска по семьдесят патронов. Если все зарядишь, они тяжелые такие. Я замучился его чистить. А если диск целиком выпустишь, получается раздутие ствола. Ствол раздувается, плюет, и пуля уже не летит, а просто падает. Сначала они были совсем плохие. Потом вроде качество улучшилось…

Отряда этого у себя в тылу немцы никак не ожидали. Они просто шли по дороге, а тут такое дело… И ведь там ни налево, ни направо не побежишь. Такие сугробы намело – куда не ступишь, везде провалишься. Так что только по дороге. Да еще сзади подгоняют – за ними шли основные части курсантской школы. Технику немцы побросали всю. Вообще, их там нормально накрошили.

А я тогда решил немножко к Калуге подойти, посмотреть. Со мной еще трое саперов было. Но в город мы так и не пошли. Стало темнеть, поэтому я побоялся. С вооружением тоже не ахти: у меня ППШ, остальные с карабинами. Что мы сделаем? Подумал: «Не дело затеял. Надо возвращаться».

Там, под Калугой я впервые близко увидел мертвого немца. А потом насмотрелся по самое не хочу. Тогда гнали много пленных. Одеты они были во все летнее, обмотки какие-то. И вообще, моральный дух у всех нас немножко поднялся. Народ как-то воодушевился: «Победим, победим».

Потом Калугу взяли, весна началась, и пошли на Козельск. Его вообще как-то не заметил. Помню, там вроде мост был через Оку (Жиздру?). После Козельска пошли на Сухиничи. Вот там нас остановили, и уже пошли серьезные бои. Как раз распутица, 42-й год. Ока вышла из берегов, разлилась, ни пройти, ни проехать. В 42-м же вышли на Курскую дугу, и до 43-го стояли. Нас немножко потеснили, где-то там нащупали слабенькое место в нашей обороне и поджали. Так получилась Курская дуга, левый фланг.

Да, забыл сказать, нас же хотели отправить под Сталинград. Погрузили, какое-то время держали в тупике. Потом отменили приказ. Мне тогда еще младшего сержанта присвоили. Я помкомвзвода был. Приходит наш лейтенант и сообщает: «Твоему взводу поставлена задача проделать четыре прохода в минных полях». Передал приказ, и пропал! Куда девался, так никто и не понял. Наш особист с бригады хорошо меня знал. Как-то пришел, – мы на опушке леса в землянке сидели, – отозвал меня в сторонку и говорит: «Где взводный-то? Скажи мне честно», – «Не знаю…», – «Но ты же был с ним вместе там-то, там-то, и там-то был вместе с ним, и тут-то...», – «Черт его знает, не помню. Да мало ли, он ушел ночью, и все. Может, снарядом убило, или еще чего», – «Ну, смотри…»

Потом с пополнением новый ротный пришел. Он до этого был политруком роты в стрелковом батальоне. Сам с Пинска, белорус, или еврей ли. В свое время лежал в госпитале в Костроме. Узнал, откуда я и прозвал «Костромой». Хороший был мужик, как отец настоящий. По-моему, Михаил Израилевич звали его. И фамилия что-то наподобие Ковалевич. Так меня с его легкой руки все «Костромой» и прозвали. Ну, и ладно, какая мне разница, как ты хочешь, так и назови. Мы с ним откровенно так: он – матом, я – матом. Поругаемся, поспорим, он потом махнет рукой: «А, черт с тобой, Кострома. Делай, как знаешь»…

12 июня 43-го года начальник разведки армии собрал армейскую, дивизионную и полковую разведки. Я тоже присутствовал, от 38-й бригады. «Казбек» всем раздают – «Курите!» Эх, а я-то уже и не курю. До 42-го курил, а потом бросил по случаю. Как получилось? Выходили как-то ночью из-под Козельска с разведки. А наши летуны вечером почему-то бомбили Оку. Болтали, что немцы устроили там промежуточный аэродром. Вдарило 43 градуса мороза. А в Можайске, помню, вообще под 45, – мы сводку получали. И я в этой темноте влетел в чуть замерзшую полынью. Хорошо автомат на шее висел, я им за края зацепился и не весь пролетел под лед. Но все равно вымок. Покуда шел… Мороз такой, что… На мне все как стекло. Положили в санбат, всю одежду разрезали, сбросили… Утром на обходе врач идет. А мы прямо на полу лежим, – не было ж ничего. Подошла, послушала, смотрит на меня… Я лежу, ничего не говорю. Она тоже молчит. Думаю: «Ну, наверное, что-нибудь серьезное со мной». Потом говорит: «Ну что, воспаление легких ты не подхватил. А курить надо бросать. Брось курить! Я тебя прошу убедительно. Ты еще молодой такой». Давай мне мораль читать. Читала-читала, читала-читала, опять спрашивает: «Ну, так бросишь?» – «Да, брошу-брошу», – «Ну, и договорились». С тех пор не курю.

А начальник разведки-то, зачем всех собирал?

Знамо зачем. Прорезать проходы через проволоку. Ведь у каждой передовой полосы заграждения выставлены. У немцев там еще банки подвешены. Дотронуться нельзя. Начнешь ножницами резать, банки стучать начинают. И они такой огонь открывают, что мало не покажется. Сколько раз тыкались – гремят. Сразу отход…

А вот ночью, ползешь – ведь темень непроглядная. На ощупь?

Привыкнешь. Привыкают ко всему. Запоминаешь что к чему…

Разведка ждет, когда вы банки срежете?

Да какое! Проход сделаешь, сам и пойдешь, со своими ребятами. Иногда берут с пехоты человечка два-три, – поддерживают нас.

А то еще спираль Бруно поставят. Вот, к примеру, у нас спираль была под током. С Козельска, где была подстанция, наши на ночь подавали ток. И сразу приходят, взводный или еще кто, предупреждают: «Будьте аккуратней! Под током. Не лезьте туда». А немцы подроют под нее и «выползку» сделают на нашу сторону. Они тоже к нам ползали с разведкой. И ведь брали нашего брата, брали. Как утащат кого… а я почти что каждый день на передовую ходил. Уже все командиры знают в харю. Идешь, а лейтенант начинает материться: «Такая мать, старшину утащили». Пошел видно оправиться. Кухня ж пришла ночью. Обычно по ночам кормили, или рано утром. Выследили и все. О-о, те еще умельцы, почище нас. Здорово с этим делом работали. Мы еще против них слабаки были. Потом только начали учиться, что к чему и как…

А, вы, брали кого?

Первый раз мы взяли итальяшку, «макаронника». Но они слабенькие. Погода, помню, была дождь с ветром. Это то, что надо. Нам на руку такая погода, ни шума, ни крика – ничего не слыхать. Ну, прошли. Один у нас немножко говорил по-немецки, но плохо. Нащупали провод, – по земле шел. Подцепились к нему. Этот слушает и нам говорит: «Штаб полка. Такие-то разговоры. Кто-то с передовой отвечает». И мы перерезали его – знаем, что кто-то придет соединять.

Глубоко мы прошли тогда – километров на пять в глубину. Сначала все лежали, ждали. Только на третий день взяли «голубчика». Смотрим – идут два итальянца. Они – слабенький народ. Ты ему дай понять, что его в тыл заберешь, он тебе – «Ради бога», сопротивления не будет оказывать. Только наклонились они к проводу… Тут же повалили, тряпку в рот, чтоб не шумел. Провод же сами соединили и ушли. Ночью добрались к передовой. Надо бы переходить. Двое уползли вперед, наблюдают. Проход сделали... Тишина! Еще минут десять полежали – тишина. И сразу – раз, через окопы, и дальше. Тут откуда только сила берется. Эти двое тоже бегут.

Потом дня через три особист мне говорит: «Слушай-ка, Гузанов, ты ведь плохого языка-то привел». Я говорю: «Почему это?» – «Да потому что итальянцы твои – пустое место», – «А я откуда знал, итальянцы или немцы. На них же не написано», – «Ну, ладно, кое-что они сказали. Проверим». Потом пошло в штаб армии, потом – в штаб фронта. Опять пришел, говорит: «Плохие. Ты хоть разбирайся, чего берешь-то», – «Да как ночью-то разберешься? Или немец, или итальянец, или француз, или еще какой-нибудь…»

Скажите, как определяли место, где переползти через траншею немцев?

Сначала на передовой наблюдаешь. Выбрали место. А как непосредственно до дела дошло, то к брустверу подползаешь, и заглядываешь, нет ли там кого. Быстро, раз – перескочил, и пополз дальше.

Далеко заходили от первой линии окопов?

Да как позволяет обстановка.

Кого-то помните из постоянного состава?

Постоянных в разведке нет. Кого-то убьет, кого-то ранило. Другие приходят. Надо натаскать. А что еще за человек он, да как он себя поведет. Другие бывает, боятся – сердечко-то не выдерживает. Ведь терпение надо большое иметь. С одним попали под обстрел. Он как заорет. Я ему говорю: «Что хоть ты орешь-то?» Как на такого надеяться? Я потом не стал брать его.

Мне рассказывали, как пытались утащить немца прямо из окопов, с передовой. Вы так не брали?

Нет. В траншеях они по два, по три вместе, и настороже. Там уже с ним трудно. Он готов, и может тебя сразу завалить. Мы как-то не пытались. Хотя поначалу вроде пробовали.

Был кто-то еще кроме итальянцев?

Прихватывали. Один раз поляк попал, а потом немец.

В одном месте перед позициями тянулась болотина. Немцы там не держали постов, только простреливали с правой и с левой стороны. Получался проход метров в 300 – 400. Вот по этому участку ходили. Но потом немцы его закрыли. Из нашей части несколько человек ушли в плен, – немец листовками завалил. Они знали, что я хожу по болоту в тыл к немцам. Да и до меня раньше другие ходили. Один пехотный лейтенант научил: «Ты знаешь, вот в этом месте мы ходим». Я два или три раза прошел, потом закрыли. Сунулись, а нас таким огнем встретили. Вода, грязь. Залегли… уж, сколько мы пролежали в этом болоте, не знаю. Что-то долго показалось. Пришлось отходить. Хорошо еще никого не потеряли…

А в первый раз прошли по этому болоту ночью. Где-то в лесу затаились, не показывали носу. Поначалу местность еще не понимаешь, обстановку тоже. Днем лежишь, ночью пробираешься подальше, подальше... Потом смотрим – один оправляться пошел. Только штаны снял, мы его взяли. Тихо, без шума получилось. Принесли, лейтенант говорит: «Ну, вот этот более-менее».

Вы сказали, был еще какой-то поляк…

Эти оказали серьезное сопротивление. На опушке леса возились с ними. Там были дела. Немец – ефрейтор, поляк – рядовой. Оба с автоматами. А автоматы у них хорошие были. Мне они больше чем наши нравились. Я потом постоянно немецкий автомат таскал. Одна проблема – было плохо с патронами.

Разумеется, были и неудачные поиски?

Все было. И терял людей много. Однажды попали под обстрел. Мне все посекло осколками: шапку порвало, спина – словно кошки драли, задница, пятки сапог... Слева и справа двоих убило на месте. Мы остались вдвоем на нейтральной полосе…

Кто был ваш непосредственный начальник?

Не помню уже… Хороший мужик, пожилой, правда, уже.

Пленных кому сдавали?

Особистам. Он первый допрос ведет. Никогда при этом не присутствовал. Да и не особо интересовался…

Опишите, как вы были одеты.

Маскхалаты. Летом – пятнистый, зимой – белый, раздельный: штаны и «пиджак». Автомат немецкий. Нож еще был у меня, финка. Приятель в мастерской работал, ремонтировал. Наточит ее мне как бритву…

Сколько раз Вы были ранены, Геннадий Иванович?

Три контузии, и несколько раз был ранен. По контузиям… в 41-м мне здорово досталось, попал под бомбежку. Мы с передовой шли, а тут немцы налетели. Бомба недалеко разорвалась. Меня наполовину завалило землей. Контузило крепко. Плохо соображал, язык не слушался.

Первое ранение получил, когда днем пошел понаблюдать за немцем. До этого утащили у немца какой-то прибор: труба да два очка. С Сашкой как-то назад возвращались… А погода еще такая паскудная – мокрый снег с ветром. Ползли, позли, вдруг вижу – что-то торчит. Думаю: «Что там стоит? Человек?» Сашка говорит: «Надо его утащить». Раз – с траншеи, выхватил ее. А она тяжелая такая оказалась. Полежали, полежали – тишина в траншее, перебрались через нее и ушли. Приходим к пехоте, тем интересно – «Чего вы там нашли?» – «Вот какую-то штуку утащили у немцев». Все: «О-о-о». А что за штука – никто не знает. Потом только уж я узнал, что это стереотруба, а буссолью называют у артиллеристов (ошибается). Долго разбирались. У кого не спрошу, никто не знает. Но очень удобно: в траншею приходишь, выбираешь местечко, и наблюдаешь за немцем.

Вот с этой трубой в лесу возились. Полез на елку, говорю ребятам: «Ну-ка, подсадите меня», и за что-то схватился. Голову только убрал, пуля попала в рукавицу. Прострелили руку. Потекло. Я опустился так, говорю: «Снайпер», – «Где?» – «Сзади бьет». Мы сразу залегли, расползлись… Я перевязался. Стали наблюдать – «Где он сидит?» Смотрели, смотрели, потом один говорит: «Вон, в мешке сидит, на елке». Обошли его, давай обстреливать. Мешок весь изрешетили, где он сидел. На шум пехота бежит: «Что у вас случилось?» Да вон висит там. Потом Сашка полез, его срезал, и тот прямо с мешком полетел вниз. Мешок теплый, винтовка с оптическим прицелом… Ребята сказали, что это финн.

Гузанов Г.И. со своим боевым другом. 25.02.1943 г.

Откуда финны под Москвой-то?

Черт его знает. У них много всяких было. Ты пойди разберись! Винтовка немецкая, ее прихватили с собой.

А во второй раз как ранили?

Один раз в ногу мне попали в мякоть, у них в тылу. Они бродят везде, черт их поймешь. Если засекут, так, бывает, еще и с собаками. Как на хвост сядут, так гоняют до тех пор, покуда не добьются своего. Как-то летом собаки наш след зацепили. Слышим – в лесу лай. Я вскинулся: «За нами идут, к гадалке не ходи». Мы бежать. По карте посмотрел – болота не видать, речушки тоже. Хоть где-нибудь воду найти, чтобы отстали. Метались, метались, потом «болотинка» попалась небольшая. Вот мы залегли в нее. Немцы подбежали, простреляли все, ушли дальше. Собак не отпускают, на поводу держат все время. Упорно они по кочкам стреляли. Потом тишина. Скажу тебе, когда прижмет, хоть целиком под воду полезай. А так в этой жиже лежишь, только голова торчит. Но тамошнее болото не сравнится с теми болотами, что под Пинском. В Пинских болотах там кочки громадные, и трава высокая. В общем, ту ночь бросили все, вернулись назад пустыми.

Как вас встречают, если вы никого не привели?

Ну, как? Говоришь, что не было, мол, возможности. Да кто проверять-то будет? Вот данные, те еще могли как-то проверить. Разведку разведкой контролировали. Особенно когда к наступлению готовились. Вот как под тем же Белгородом на Курской Дуге...

Чем вам запомнилась Курская Дуга?

Как пропускали танки через минные поля. У меня на участке нужно было сделать три прохода. А ни карты, ни схемы, ничего нет. Со щупом ползали, наши мины искали, деревянные коробки (?). Один раз один тюкнул, попал в противопехотную. Она тут же сработала, и почти перед самым носом, елки зеленые. Немножко оглох, но вроде ничего.

Потом болтали, что Жуков приехал. А я как раз ходил к немцам в тыл, километров на 6 – 7 в глубину. Залег недалеко от дороги, наблюдал за ними. По возвращению доложил, что немцы готовятся к наступлению. Пришло большое пополнение, танки и пехота. Потом ходили армейская и дивизионная разведки. Куда они лазали, не помню. Проверяли, правильно ли я сказал.

То есть получается, что вы числились сапером, а выполняли функции и задачи разведки?

Если человек все честно выполняет, то его начинают нагружать все больше и больше. Командир как думает – «Ага, у него хорошо получилось, значит, он и в следующий раз не подведет». И начинает навешивать – «Это сделал? Теперь то-то сделай!»

Когда вас наградили в первый раз?

Первую я получил медаль «За отвагу» за бои под Серпуховым. За что? Не струсил, и остался жив. Хорошо воевал. Но не только меня там отметили. А потом был орден «Красной Звезды» и «Отечественной войны». Потом еще одна медаль «За отвагу» за дела в разведке, потом – «За боевые заслуги», а потом вот Героя присвоили.

Героя уже на Одере, в 45-м? Расскажите, пожалуйста, подробнее. Читал, что вы понтоны перегоняли с пушками и закрыли пробоину.

(Из наградного листа на присвоение звания Героя Советского Союза: «В ночь с 17 на 18 апреля Гузанов получил приказ собрать паром для переправы на западный берег Одера в районе Ной-Глитцена двух артиллерийских расчётов. Он два раза собирал паром, но вражеским огнём оба раза его разбивало. Несмотря на риск для своей жизни, Гузанов в третий раз собрал паром и началу переправу. В первый рейс он переправил одно орудие с расчётом и боеприпасами. Во второй раз паром был повреждён вражеским огнём, и тогда Гузанов бросился в воду и закрыл пробоину, что позволило доставить и второе орудие с расчётом и боеприпасами на западный берег. Несмотря на повреждения парома, Гузанов совершил ещё один рейс, переправив сразу три 76-миллиметровых орудия с расчётами. Действия Гузанова способствовали успешному захвату плацдарма на западном берегу Одера.
Указом Президиума Верховного Совета СССР от 31 мая1945 года за «образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом отвагу и геройство» сержант Геннадий Гузанов был удостоен высокого звания Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда». Прим. – С.С.)

Нет, все не так. Ерунду там пишут. У нас в бригаде были плавающие американские амфибии. Нужно было форсировать и закрепиться на немецкой стороне, и не давать немцам подойти к берегу, то есть занять плацдарм. В первую ночь пошли – не получилось даже подойти к берегу, нас сбили. Мы поплыли на двух амфибиях, я шел на головной. Вдруг удар. Из «панцерфауста» влупили прямо под самый нос. Ее перевернуло. Успел крикнуть: «Скидывайте одежду!» Все что у меня было, я все снял, сбросил. Хорошо, плавать умел хорошо. Там у Одера течение быстрое. Кого-то ранило, кого-то убило, кто-то утонул... Меня с Бочаровым Ванькой, – был у меня такой сержант, – прибило к берегу на нашей стороне. Мы уже просто ползли – сил не хватало. Нас задержали, орут: «Кто такие?» Я говорю: «Мы из 38-й бригады. Форсировали мы. Нас сбили…» Оружия нет, документов нет – ничего. Трусов-то не носили, только подштанники да нательные рубахи. Пришел командир, рассказали ему: «Так да этак. Остальные утонули», – «А ты что голый-то? Кто тебя раздел?» – «Да никто! Сами всю одежду сбросили», – «Ну, ладно, отдыхайте». Дали нам старое б/у, штаны какие-то, гимнастерки... Справки были о ранении, я носил их в кармане – утонули. Ну, черт с ними, утопил, так утопил.

Пару дней прошло, а приказ-то не выполнен. Наш ротный пришел, капитан – «То да сё, надо бы опять форсировать». И мы по новой пошли. Второй раз двинули уже на подсобных средствах. Я плыл на лодке. На передовую пришел генерал Крюченкин, начальник разведки армии, сказал, что нас будет поддерживать целый полк 76-ти мм пушек. Фронт сузился, поэтому техники, артиллерии, минометов собралось много. Сказал им: «Вот сегодня будет форсировать разведка, вы их поддержите». Поставили их на прямую наводку. И где чуть-чуть огонек, туда сразу три – четыре снаряда. Немцев к берегу вообще не подпустили. В этот момент мы подплыли к берегу. Со мной пошло семь человек. Подошли, высадились, сразу заняли оборону. Дал зеленую ракету, что я достиг берега и закрепился. Сразу начали наводить переправу. А понтоны уже были заготовлены на Альт-Одере. Их только вывели, и их течением сразу понесло на нужное место. Так все это четко и слаженно было сделано. Часа два еще мы постреляли, немцев к берегу не подпустили. Мы так еще отдельно лежали, чтобы огня побольше было. Ну, тут как понтоны навели, так сразу потащили пушки, пошла пехота. Потом эти понтоны закрепили на якорях. Потом тяжелые понтоны навели, по ним танки пошли. А утром вскрыли плацдарм, пошли в наступление. Авиация поднялась, и на 90 километров в глубину прорвали.

Вернулся я в свое подразделение, ротному доложил, что задание выполнил. Тот: «Ну, и ладно. Спасибо, что жив остался». Из семерых нас осталось в живых только трое.

(Во всех описаниях подвигов в наградных листах на Геннадия Ивановича фигурируют весьма интересные эпизоды из нелегкого и опасного ремесла сапера. Все они были ему зачитаны мною, но ГИ назвал их вымыслом штабного писаря! Каких либо эпизодов связанных с разведкой найти в наградных листах не удалось.

Почему-то спустя 70 лет Геннадий Иванович отказался и от официальной версии изложения подвига, за который он был удостоен звания ГСС, и несколько по-иному описал события, произошедшие на плацдарме в ночь с 17 на 18 апреля, полностью исключив из рассказа свою нелегкую работу по обеспечению переправы и сделав акцент на десантно-штурмовых действиях. Однако его рассказ в принципе вполне коррелируется с наградным листом однополчанина Бочарова И.К.

Бочаров Иван Кириллович, –1918 г.р., командир отделения 222-го отдельного Кобринского инженерно-саперного батальона 38-й инженерно-саперной бригады, младший сержант. Родился 29 октября 1918 года в городе Грозный ныне столице Чеченской республики в семье рабочего.

В ночь на 18 апреля 1945 года в районе населенного пункта Хоэнвутцен (14 км севернее города Врицен, Германия) младший сержант Бочаров, несмотря на очень сильный огонь противника, натянул трос через Одер. Затем собрал паром из лодок и начал переправу стрелковых подразделений. За 3 рейса под огнём противника переправил стрелковую роту и три 76-мм орудия с расчётами и боеприпасами, чем способствовал захвату плацдарма на левом берегу Одера. 12 часов младший сержант Бочаров находился на берегу противника и активно участвовал в удержании плацдарма. Был вторично ранен, но после перевязки остался в строю.

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 31 мая 1945 года за образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецко-фашистскими захватчиками и проявленные при этом мужество и героизм младшему сержанту Бочарову Ивану Кирилловичу присвоено звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда» (№ 6441).

После войны был демобилизован. Вернулся на Северный Кавказ, жил в городе Орджоникидзе (Владикавказ). Ушел из жизни 15 марта 1991 года. Похоронен во Владикавказе на Аллее Славы.

Еще по 61-й Армии за бои на плацдарме в районе Хоенвутцена с 17 на 18 апреля звания ГСС были удостоены:

Дрожжин Михаил Петрович, 1915 г.р., командир отделения 37-го гвардейского стрелкового полка 12-я гвардейской СД, гвардии сержант.

Гайфуллин Абдрахман Зайнуллович, 1908 г.р, командир пулемётной роты 37-го гвардейского стрелкового полка 12-й гвардейской СД, гвардии лейтенант (награжден посмертно).

Прим. – С.С.)

Как вы узнали, что вас представили к Герою?

Потом уж сказали: «Вас с Бочаровым представили». А я как раз на губе сидел. Ко мне пристал политрук Мартьянов: «Прими взвод, прими взвод». Я говорю: «Зачем мне нужно это? Останусь помкомвзвода», – «Прими, а не то я тебе дам десять суток», – «Давайте». Вот он мне десять суток – хрясь. С меня пилотку, ремни сняли, и на губу, – под это дело землянку приспособили. И главное, с моего же взвода меня и охраняют. Так бы все ничего, но зачем-то к нам в бригаду приехал генерал, начальник разведки армии. Говорит: «Мне бы надо с Гузановым поговорить, встретиться», – «Так он там, в землянке на губе», – «А за что?», – политруку и крыть нечем, – «Сейчас же выпустить!» А я уж там третий день сидел. Отлежался, отдохнул. Когда стало скучно, я такой номер отколол. В 12 часов караул сменился, я Сашке говорю: «Слушай, ты иди, отдохни, а я постою. А то засиделся». Стою, смотрю – идет разводящий, Потапов Мишка. В землянку кричу: «Саня, вставай!» А тот разоспался, – самый сон. Миша подходит: «А часовой-то где?» – «Вот, я», – и Сашка выходит с землянки, – «Кто кого охраняет?» Мне смешно – «Ты давай никому ни слова! Хорошо?» Долго никто ничего не знал. Потом ротный вызывает и говорит: «Расскажи-ка своему товарищу, часовой, как ты стоял на посту и охранял сам себя». Говорю: «Да я уже и забыл, товарищ капитан», – «Я сейчас тебе напомню». Ну, война кончалась, все прошло гладко.

Когда вам вручили Героя?

Уже после войны. Прямо в Германии. Построили всю бригаду. Зачитали приказ.

Страница удостоверения ГСС. 44-45 гг.

Разворот удостоверения ГСС

Как-то отношение людей изменилось к вам?

Да, нет вроде.

«Октябрьскую революцию» – уже в мирное время?

Да. За труд.

После Одера запомнились какие-то бои?

Еще были стычки. Кроме Одера у меня были еще две реки: Жиздра и Березина. На лодках их форсировали… В 44-м в поиск почти вообще не ходили. Уже не требовалось. Раньше попробуй, возьми его, тут сами идут с белой тряпкой – «Где сборный пункт?» Откуда мы знаем, где сборный пункт – «Идите прямо». Партиями идут уже. На палке белая тряпка – капитуляция. В Польше под Лодзью без особых усилий взяли обер-лейтенанта. Мы вчетвером шли, и вдруг кто-то кричит: «Вот, немец идет». Залегли в кустики, и когда сравнялся с нами, мы навалились на него. Он что-то особо и не сопротивлялся. А на Одере, когда наши части перешли в наступление, мы нашли двух раненых немцев. Они уже и ходить-то не могли. Им по палке сам лично вырезал…

Мне показалось, вы лично не испытывали ненависти к противнику…

Да не особо... Вот ребята с западных областей, украинцы, белорусы рассказывали, что семья погибла, что всех повесили, расстреляли: жену, детишек… Они, бывало, пленных под горячую руку пускали в расход. У них понятное дело злобы было больше, чем у меня. Конечно, и мне тяжко пришлось, когда друзей убивали. Вместе ходили в разведку, вместе спали, ели…

Трофеи в Германии?

Не знаю, слышали вы про приказ Жукова: «Форсируешь Одер, немца не тронь!»

А с немками, какие были отношения?

Ходили, полюбовно все. У них плохо было с питанием.

Мы охраняли большой авиационный завод в Штеттине. Меня тогда поставили заведующим столовой, – за продукты отвечал. Склады там стояли громадные. Повара приходят взять пшена, муки... Все без весу, сколько утащат. Один раз как получилось. Я с одной немкой был знаком. Она как придет ко мне, я ее угощаю. Поест немного, а остальное в баночке несет своему пацану, сыну. Я потом спросил: «У тебя какой киндер-то? Сколько лет? Пусть в столовую приходит, я его покормлю». Вместо одного появилось три! Сидят, ждут. Я рукой махнул поварам. Кашу в тарелку – шлеп! Они аккуратно поели, поблагодарили, посуду сдали в мойку. На следующий день – пять человек. Потом 15 пришло! Как обед, так все сидят на завалинке, глазенками меня ищут. Мишка повар говорит: «Слушай, Гузанов, что это за немецкая армия? Сколько их можно кормить?» – «Да ладно! Все равно выбрасывать же будешь».

Случайно с ней познакомился. Она все меня офицером звала: «Господин офицер, вы такой добрый. Вы хорошо наших детей кормите. Это так хорошо». А я ей: «Жалко, что ли». И как-то все сидят, кушают. Смотрю – едет генерал Крученкин. Думаю: «Вот, сейчас он мне сделает». Тот зашел в столовую, посмотрел, вышел и в коридоре меня ждет. Как все ушли, зовет меня – «Ну, как, товарищ завхоз, дела?» – «Товарищ генерал, остается еда. Чтоб не выбрасывать, кормлю немецких детей», – «Молодец! Это правильная политика. Никого не бойся. Делай так и впредь! Пускай, немцы смотрят, какие мы».

То есть у вас не было лейтенантов, майоров, каких-то промежутков, а сразу – на генерала?

Нет, лейтенант-то был.

Геннадий Иванович, была армейская разведка, дивизионная, полковая… Вы в какой воевали?

Мы были прикрепленные к армейской разведке. Они нам дают задание. Надо языка взять, надо пройти через проволоку, надо где-то минное поле посмотреть, сделать проход – все проверяем, лазим.

Как вас пехота звала: разведка или саперы?

Все вместе. Я сам сначала думаю, а потом ротный говорит: «Какая тебе разница-то? Сапер? Солдат и солдат. Служишь Родине? Родине».

Люди постоянно менялись. Кто-то убит, кто-то ранен... Один раз я вернулся с тыла, иду по лесу в то место, где должны землянки быть. А бригада попала в тяжелое положение и понесла потери. «Стой! Кто идет?», – женский голос. Спросил ребят: «Что я, ошибся что ли?» – «Да нет, Генка. Правильно идем. Вот наша землянка». Опять: «Стой! Кто идет?» – «Свои», – «Стойте! Сейчас начальника караула вызову». Женщина, солдат! Что такое? У нас же все мужики, только радистка одна была. Появляется раненый Васька Архипин – «Давай, Генка, проходи». Подошли – девка стоит вместе с ним. Сообщают: «Вот, всех забрали. От бригады ничего не осталось. Благодаря тому, что я был раненый, меня оставили». Нас двое, повар – девка, радистка – девка, телефонистка – девка. Вот тебе и весь взвод. Я тогда написал донесение начальнику штаба. Тот меня отправил в запасной полк – «Там выбери чего-нибудь себе». Приехал, походил. Командир роты человек сто построил: «Вот выбирай». Я глянул и ужаснулся: «Выбирать-то не из кого». Кто с клюшкой стоит, кто с палкой, кто качается... Одного спрашиваю: «В разведку пойдешь?» – «Не, браток. Какая еще разведка. Не пойду».

Полковник потом гонял туда своих офицеров, но что толку. Вернулись с пустыми руками. А и придет кто, так ведь надо его научить еще. Надо его натаскать, угадать, как поведет себя. Я никогда никому не приказывал. Просто объяснял: «Надо, парни, то-то и то-то». Надо, значит, надо.

Вы видели, что бойцы нервничают перед боем, поиском?..

Конечно. Но вот встречались интересные личности. Был у нас такой Калугин. Как начнется обстрел, он начинает бегать из стороны в сторону. Немцев дохлых всех обшаривает, и все с них снимает. Целый мешок был у него. Один раз спрашиваю у ребят: «Куда опять Калугин-то пропал?» Нет Калугина. Давай искать его. Ходили, ходили... Да боимся, что немец засечет, и опять начнет обстрел. Тут кто-то говорит: «Вон, вроде ранец торчит». Подошли – точно, Калугин! Видимо, начался обстрел, он сунулся в ячейку, а мешок-то не дает. Ему осколками ноги отсекло. И грязью еще всего завалило. Покуда мы его вытаскивали, он уже отошел… Я говорю: «Мать ети, с твоим барахлом. Все, труп уже».

У немцев, конечно, было много хорошего, говорить нечего. Но вот чтоб так… По своей глупости человек погиб.

Знаете, я тут про вас прочитал, что вы еще и в танке повоевали…

Я был непутевый танкист.

А как вы в танк вообще попали?

Да я в 43-м году курсы кончал после ранения. Готовили нас на башнеров и на механиков-водителей. В танке я провоевал два дня. У нас были КВ, 1С-ки. Очень тяжелая машина. Бригада была какая-то 4-я отдельная. Один день я повоевал, а на второй день меня подбили. Нечего рассказывать. Водил плохо. В щель смотровую смотришь – ни хера не видно. Когда подбили, кто подбил – не знаю. Моторы загорелись, и все... Ну, эти танки к черту. Сбежал я от них к своим.

Как у вас в бригаде было с питанием?

Мороженая картошка, крупы, хлеб, водка... Бывало иногда тяжко. Помню, боец Шерстюк мешает какое-то варево в котле. А там крупки-то маленечко. Мишка подошел, попробовал и плюнул – «Чего хоть ты варишь-то? Были же продукты». Тот молчит… Я подошел, спрашиваю: «Что есть-то?» – «Капуста и картошка, больше нихуя», – «Кто стоял?» – «Шерстюк», – «Шерстюк, как ты мог все съесть, один за всех?» А тот стоит, ревет, слезы у него текут... Я посмотрел не него, махнул рукой: «Иди-ка, Шерстюк, отдыхай». Жаль его стало, до невозможности…

Со жратвой стало полегче уже в Белоруссии. Когда вошли в Польшу, а за ней в Германию, вообще не стало проблем. Немцы, конечно, шикарно жили. Коровы все упитанные, крупные. На каждой кухне плита. Питание, такое как, кофе – суррогат, конечно. Но все остальное… Все хорошо одеты. Смотришь, по дорогам велосипеды стоят, и никто их не охраняет. Чего им не хватало? Все у них было. Сколько я этим вопросом задавался. Ну, сейчас-то уж не напоминаю никому, молчу. Им ведь понадобились им наши богатства. В 42-м кое-кто из пленных рассказывал, что у них все было распределено, кому какой участок, земля, фабрика, заводы и все прочее. Вся Россия. Километры только забыли посчитать до Владивостока.

Сейчас муссируют мнение, что Сталин мог бы сам напасть. Как считаете, могли мы сами напасть на Германию?

На счет вашего вопроса я не уверен. Много легенд ходило. А вот то, что если бы не Сталин, так мы может, и не выиграли бы, так вот в этом у меня никаких сомнений нет.

Гузанов Г.И. с сестрой. 30 августа 1946 г.