Лондон Борис Абрамович

– Родился 22.4.1924 в городе Бар Винницкой области.

Мой отец по профессии был маляром-живописцем.

Наша семья была небольшой: родители, я, и мой младший брат Миша, 1934 г.р.

Бар был старинным городом, в котором проживали поляки, украинцы и евреи, и стоит заметить, что православные, католики и иудеи между собой жили дружно, и я помню наших соседей, украинскую семью Павленко и поляков Басмановских, которые были нам настоящими друзьями. До 1939 года Бар был приграничным городом, у нас дислоцировалось несколько армейских частей в двух военных городках. Что еще помню из довоенного периода?...

Страшный голод тридцать третьего года.

Тридцать седьмой год, когда были репрессированы родители четырех моих одноклассников.

Как с пятого класса занимался в авиамодельном кружке при городской детской технической станции, строил модели самолетов и планеров, как любил столярное дело.

Мое детство и юность мало чем отличались от юности большинства моих товарищей по украинской образцовой школе №2 города Бара. Все тогда жили небогато, а отношения между людьми в провинциальном небольшом городке были простыми.

Политикой я не интересовался, но когда отец с товарищами дискутировал о происходящих в мире событиях, я иногда прислушивался к разговорам старших.

Какую-то скудную информацию люди имели из газет, но вся пресса была насквозь пропагандистской, и оставалось только наивно верить в то, что там написано.

В первые дни после начала войны в городе было относительно спокойно, никакой паники не наблюдалось, но сам факт, что Красная Армия отступает, был для нас неожиданным, в это не хотелось даже верить.

Седьмого июля мне домой принесли повестку из военкомата, с предписанием назавтра, с трехдневным запасом продуктов, явиться на отправку. В Баре была собранна колонна из 500 человек,1924-1926 года, так называемый мобилизационный резерв, и нам было приказано организованно уходить из города на Восток. Колонна была смешанной: половина – городские призывники, и половина – украинцы из окрестных сел.

Нашу колонну сопровождали советские и партийные работники, и были еще ездовые, молодые украинские ребята из окрестных колхозов, которые двигались на подводах. Мы на эти подводы положили свои вещмешки и рюкзаки, чтобы было легче идти, но уже на вторую ночь, все ездовые смылись по – тихому назад по домам на своих подводах, и мы остались, без своих вещей и провизии, кто в чем стоял. Шли в сторону Донбасса, спали на голой земле, питались по дороге в колхозах, которые обязали кормить проходящие через них колонны мобилизованных.

Старушки в деревнях, увидев нашу колонну, плакали и причитали – Куды вас, детки, ведут?!.

По дороге на Луганск все наши сопровождающие партработники нас оставили, но перед этим они нам предложили разойтись по местным колхозам, помочь в уборке урожая.

Я недолго пробыл в колхозе, откуда все разбегались, кто куда, и где мы были совершенно никому не нужны, и решил уехать в Красноармейск, к родне.

Добрался в Красноармейск, а там как раз местных немцев выселяют.

Пришел к родным и… встречаю там своего отца. Его призвали в армию13-го июля, и повели вместе с другой колонной призывников по тому же маршруту, что и допризывную молодежь, на Донбасс, но затем, тех, кто по возрасту не подлежал мобилизации, распустили, и отец тоже решил податься в Красноармейск, к родным. Родня собиралась в эвакуацию, мы решили ехать с ними, но нас в эшелон не пустили, у нас не было справки - разрешения на эвакуацию.

На путях стояли открытые платформы с зерном, покрытым угольной пылью, мы залезли на них, и поехали, куда глаза глядят, имея при себе только пару сухарей. Денег у нас не было, вещей на обмен тоже, так что еды мы никакой приобрести не могли. Через несколько дней, когда голод уже стал сжимать за горло, на каком-то полустанке отец отправился поискать хоть что-то, поесть. Рядом стоял воинский эшелон, идущий на фронт, и вдруг среди командиров, стоявших возле вагонов, отец увидел своего друга молодости Вахмана. Эта встреча для нас была спасением. Вахман дал нам хлеба, супа в большой банке, он просто спас нас.

Мы с горем пополам добрались до Сталинграда, где зарегистрировались в эвакопункте, и нас отправили вместе с другими беженцами дальше на юг, в Астрахань.

В Астрахани, на 18-м причале, эвакуированных распределяли по сельсоветам. Нас погрузили на рыбацкую шаланду и привезли в Казахстан, в Гурьевскую область.

Из районного центра Ганюшкино отправили в дальний казахский аул, в степь.

Для нас все здесь казалось диким: и бескрайняя голая степь, и верблюды, и юрты или нелепые хибары из самана, печки в которых топили камышом. Работы не было никакой.

Начались холода, а у нас никаких теплых вещей, просто замерзаем, да и голод стал невыносимым, наши силы были на пределе, и мы решили уйти в райцентр.

Поселились в первый день в Ганюшкино в доме у одной татарки, и пошли с отцом в центр села, раздобыть что-нибудь из еды. Зашли в чайную, повариха налила нам в самодельный котелок немного супа, а затем спрашивает – А вы откуда? – С Бара, с Винницкой области - Не может быть, я сама с Ялтушкова. Оказалась, землячка. Она дала нам еще полный котелок мяса. Живем….В январе 1942 года призвали отца, и отправили в Сызрань, в Трудармию, на железную дорогу. В апреле уже настал мой черед уходить в армию. С группой призывников разных возрастов пешком из Денгизского райвоенкомата по степи мы дошли до порта Качаевка, откуда на рыбацких шаландах, по Каспию, доплыли до Гурьева, где в военкомате стали определять нашу дальнейшую судьбу. Большинство ребят из Ганюшкино, в том числе и я, были направлены в Гурьевское ВПУ (недавно созданное из Рижского военного пехотного училища, частично эвакуированного в Гурьев). За городом, в чистом поле, в старых гаражах, были устроены курсантские казармы, где были сооружены нары в три этажа. В училище было три курсантских батальона, в каждом из которых насчитывалось по 500 курсантов.

Рядом с нами, кстати, находилось училище НКВД, и мы ненавидели курсантов этого профильного учебного заведения.

Мы, курсанты-пехотинцы, готовились воевать и погибать за Родину, а эти … к чему?...

В Гурьевском пехотном училище мы находились восемь месяцев. Скудная пища, тяжелая муштра, предельные физические нагрузки. В боевом отношении подготовили нас весьма неплохо.

Ротный командир был хорошим человеком, но вот со взводным и со старшиной нам сильно не повезло, нам достались натуральные сволочи с садистскими замашками.

Командиром взвода был лейтенант Авраменко, а старшина был по фамилии Сибиряков.

Этот старшина для нас был хуже лютого немецкого врага, он издевался и глумился над курсантами при любой возможности

Что еще добавить про училище… Было очень голодно.

Наряд вне очереди на кухню воспринимался как счастье, там могли дать несколько лишних ложек каши или супа, вдобавок нашему скудному пайку. Курсанты из-за голода стали воровать на складах, и тех, кто был на этом пойман, отдавали под трибунал и после суда отправляли на фронт, искупать вину кровью. Из моего взвода так залетел курсант Аверкин…

Обмундировали нас в тонкие английские шинели, вместо сапог мы получили ботинки с обмотками. И когда после подъема надо встать в строй за полторы минуты, а у тебя обмотка размоталась на бегу, то, считай, что огребешь по полной программе от сволочи- старшины. Фамилии большинства моих товарищей - курсантов уже стерлись из памяти, помню командира отделения сержанта Пряхина, выжившего на войне, и еще худого, высокого роста, курсанта Маламуда. Мы находились в училище восемь месяцев, и уже перед самым выпуском нас переодели в обмундирование третьего срока, в дырявое тряпье, и мы сразу поняли, что учеба для нас закончилась. Ночью нас подняли по тревоге и отправили по железной дороге на фронт, нам дали понять, что мы направляемся в Сталинград. Кстати, на фронт мы поехали со своими винтовками СВТ. На каком-то полустанке мы увидели пленных немцев из Сталинграда, и мне даже довелось с ними немного поговорить. До Сталинграда мы так и не доехали.

Наш эшелон прибыл в Лиски, где курсантов ГВПУ влили в качестве маршевого пополнения в 95-ую гвардейскую стрелковую дивизию, стоявшую на переформировке. При распределении меня отобрали в полковую разведку 287-го гвардейского стрелкового полка.

– Как проходил отбор в разведку?

– Все покупатели были довольны, что в дивизию прибыли курсанты пехотного училища, во всех отношениях отлично подготовленные бойцы, и разбирали нас по подразделениям дивизии нарасхват. Сразу по прибытию в дивизию бывшим курсантам были присвоены звания гвардии старших сержантов. К группе курсантов направленных в 287-й гв.СП подошел лейтенант и сказал следующее –  Я командир взвода пешей разведки полка лейтенант Жарков. Мне нужно два человека в разведку. Может, кто-то из вас знает немецкий язык? И еще, есть ли среди вас такие, кто хорошо читает карту и ориентируется по компасу?, и тут кто-то из строя сказал – Лондон все знает, и я вышел из строя. Тогда Жарков выбрал себе еще одного курсанта, высокого и здорового парня по фамилии Матвеев, на фоне которого я выглядел хилым, ведь сколько голодать пришлось… Жарков скептически улыбнулся, посмотрев на меня, на доходягу, а про Матвеева сказал - Орел, хоть куда . Но только потом взводный понял, как ошибся в своем выборе, когда этот орел Матвеев в первом же разведпоиске сделал самострел, прострелил себе ногу, но был разоблачен. А ведь когда на фронт ехали, Матвеев все время выступал в вагоне – Скорее бы уже на передовую, скорее бы в бой!, а вот перед лицом смертельной опасности спасовал…

Нас привели в расположение взвода, и в тот же день отправили в дивизионный тыл на двухнедельные курсы разведчиков, где нас обучали: работе ножом, специальным приемам, (например, как снять часового, как выбить оружие у противника), как преодолевать проволочные заграждения, а также чтению карты, и немного немецкому языку, в объеме нужном для быстрого допроса пленного. Через две недели я вернулся с курсов в свой полк.

– Что за народ собрался в вашем взводе полковой разведки?

– В начале 1943 года основном это были бывшие моряки и амнистированные зеки, все - отменные вояки. Было даже двое нацменов - узбек и таджик, сержант Наркузиев и рядовой Халиков. Помощником командира взвода был старший сержант Бурдына.

Одним словом, во взводе собралась разношерстная и своеобразная публика, со своим правилами поведения. Но дисциплина была… Чтобы влиться в такой коллектив требовалось время, тем более у некоторых бывших зеков было негативное отношение к евреям…

Мы долго стояли во 2-м эшелоне в составе 5-й гвардейской Армии, и только перед самым началом Курской битвы нас в срочном порядке пешим маршем перебросили к передовой.

На этом переходе со мной случилась одна незадача, я попал в санбат, откуда через день сбежал, чтобы не дай Бог не подумали, что еврей слинял, и когда я, перед первым боевым крещением, догнал свой взвод и появился перед разведчиками, то это была немая сцена из Ревизора…, обо мне уже черт знает что подумали. После этого случая я был в полном ажуре в своем взводе, уже без оговорок, как говорится - свой в доску, равный среди равных, а после Курской дуги стал старшим группы из 10 разведчиков.

– Вы участник сражения под станцией Прохоровка, и вам вместе с товарищами довелось оказаться в самой гуще знаменитой бойни на Прохоровском поле. Какими в вашей памяти остались эти события?

- В бой вступили фактически прямо с марша. Тот факт, что это поле, это место, называется Прохоровка, узнал только после войны, а тогда я запомнил только два названия: хутор Веселый, откуда нас немцы атаковали, и совхоз Октябрьский.

В поле были наспех вырыты окопы, не в полный рост, в которых разместилась наша пехота. Немецкие пикировщики беспрерывно долбили наш передний край.

А потом танки пошли на танки, и становилось по - настоящему жутко, когда на наших глазах башни от танков Т-34 отлетали после прямых попаданий. Или идет прямо на тебя тигр, броня которого выглядела как гофрированная штукатурка, и попробуй тут, выдержи нечеловеческое напряжение, не дрогни в такой момент. К концу дня все вокруг было разбито, все в дыму, запах гари, перевернутые орудия, горящие танки, и горы трупов. Все горело…

Зарево над Прохоровкой нельзя описать словами…Разведвзвод занял оборону под подбитыми танками, и мы еще вечером отбили две атаки немецкой пехоты.

После этого первого боя я подумал, что, наверное, вся война каждый день такая, так насколько же у нас людей хватит?… Ночью наступило затишье, а утром повторилось все то же самое.

Танки на танки, броня на броню…Грохот, разрывы, вой бомб и снарядов.

Наши танки на скорости шли лавой вперед, и кто-то из ребят сказал, что на фланге наши Т-34 попали прямо на ров ПТО, и с высоты танки кувыркались в глубокий ров, разбивались, погибая вместе с экипажами. Прямо возле меня сгорел тигр, труп немецкого танкиста вывалился наполовину из люка, да ему еще половину лица снесло, так я как голову в это сторону поверну, видел это жуткий череп…

Страшная вонь стояла над полем боя, невыносимый смрад… Ночью группе разведчиков приказали идти вперед:– искать и вытаскивать из наших подбитых танков раненых танкистов, что мы и сделали. А навстречу нам попадались немецкие группы, которых послали вперед с той же целью, искать своих раненых в танках и на самом поле боя. Пришлось с ними разбираться, так мы еще к себе пару раненых немцев приволокли, в качестве языков.

Горела пшеница, горели подбитые танки…Действительно, там трупы лежали горой.

Мы снимали сапоги с убитых немцев, у них сапоги были лучше и удобнее наших, еще искали у убитых бинокли, пистолеты и прочие трофеи…

И такой страшный бой продолжался трое суток подряд …

Когда через сорок лет после войны стали искать бывших курсантов Гурьевского ВПУ из нашего набора, то по всей стране нашли меньше тридцати выживших бывших курсантов из нашего батальона. На юбилей училища из 500 курсантов моего батальона на встречу собралось только семнадцать человек. А почти все остальные ребята- курсанты остались навсегда лежать на поле боя под Прохоровкой и на плацдарме на Днепре…

– Орден Красной Звезды вы за Прохоровку получили?

– Орден дали за другой эпизод, когда мы уже были на территории Харьковской области. Разведка, как всегда, шла впереди, мы еще до этого раздобыли для себя лошадей, вместо седел пристроили подушки, а стремена и поводья сделали из веревок.

Вышли к поселку Кленовое, который находился в долине, в низине, но прямо за поселком стоял курган, а на самом кургане никого не видно.

Меня вызвал к себе зам.командира полка Проняев и приказал – Возьми своих ребят и займи НП на кургане, саперов и связиста я тебе дам.. Ночью мы пробрались на курган, устроили наблюдательный пункт, замаскировались, и со мной остались двое: молодой парень, разведчик Тюкин, и связист Кондаков. На рассвете смотрю в бинокль, а передо мной вся долина как на ладони. Передаю на КП, где немецкие танки, где пехота, и, после того как я закончил передачу данных, наша артиллерия открыла огонь. Немцы сразу сообразили, что с кургана по ним корректируют стрельбу и свою очередь открыли ураганный артиллерийский огонь по кургану. Несколько раз нам перебивало обе нитки провода, и Кондаков бегал под огнем устранять порывы. К вечеру на курган прибыло подкрепление, расчет 45-мм орудия и человек пятнадцать автоматчиков. Ночью немцы атаковали курган, но мы их отбили в коротком бою.

Потом я узнал, что комполка Соловьев приказал заполнить на меня наградной лист на орден, который мне вскоре вручил подполковник Проняев.

– Как Днепр форсировали?

– На Днепре произошло следующее. Мы вышли на окраину Кременчуга и схватили трех немецких саперов. Немецкий правый берег был высоким, и когда мы, грязные и вшивые, стали купаться в Днепре, с другого берега по нам открыли огонь.

Ждем приказа на переправу, но тут выясняется, что севернее нас попытка форсировать реку оказалась неудачной, и нас в срочном порядке стали перебрасывать на другое место.

Шли скорым маршем, без остановок, на пределе сил, пока не вышли к селу Мишурин Рог, на уже захваченный плацдарм, где полк сразу занял первую линию.

Перед нами, на бугре, село Николаевка, направо - деревня Марьевка, внизу в долине пустое село Гарпино, за которым шла гряда холмов. В селах живой души не видно.

Шли через Гарпино, и запомнилось, что на дороге валялась оторванная женская нога. Зашли на капустное поле, а там все заминировано, начались подрывы на минах. Пришлось выбираться.

Полк окопался, и нас, разведчиков, пустили в поиск. А немцы там построили прочную линию обороны, все прикрыто минными полями, рядами колючей проволоки с висящими на ней пустыми консервными банками. Мы четыре раза ходили в поиск, и все время неудачно, взвод в этих поисках потерял 15 разведчиков. И тогда полк, после артподготовки, пошел на штурм…

Вообще, на Днепре полковая разведка понесла самые тяжелые, после Прохоровки, потери. Взводный, лейтенант Жарков, был убит пулей снайпера, а один из самых опытных разведчиков, командир группы Мишка Кононов был убит, когда мы еще только поднимались на плацдарм…

– Были еще периоды, когда разведвзвод преследовала череда неудачных поисков?

– Зимой мы три раза пытались провести удачный поиск в районе села Александровка, и все время натыкались на засады, назад возвращались крепко получив по зубам, без языка, только вынося своих раненых и тела убитых. Меня вызвали в штаб полка, и сказали –  Послушай Союзник, ты у нас самый старый разведчик, на тебя вся надежда. Возьми языка, любой ценой. Две ночи мы с Тюкиным с нейтралки наблюдали за немецкой обороной, пока не засекли одиночный окоп, в котором немец, подпрыгивая на месте от холода, ждал смены.

Следующей ночью мы группой поползли вперед, замирая на месте при каждом пуске осветительной ракеты в небо. Подползли к окопчику, а там немец, один.

Витя Калинин сзади его огрел прикладом по каске, но немец успел закричать, до того как мы его окончательно оглушили. Подхватили немца и побежали через нейтралку, а по нам в это время был открыт шквальный перекрестный огонь. Шамсиев получил пулю в живот, а Тюкин в грудь, он застонал, а потом затих... Залегли, имеем двух раненых, но немца продолжаем прикрывать своими телами. А наша группа прикрытия, которой командовал сержант Кукса, ( переведенный к нам из дивизионной разведки), огня не открывает…

В небо сразу взлетели со всех сторон десятки осветительных ракет, иллюминация получилась, что надо. Тащим пленного немца, тащим своих раненых, а нас в спину немцы расстреливают из пулеметов. И когда мы уже оказались в своей первой траншее, нам пехотинцы говорят, а что вы немца мертвого приволокли? Мной овладело бешенство и отчаяние, как же так, за немецкий труп отдали двоих разведчиков … Уж лучше бы меня убило…

Тюкин получил смертельное ранение, а Шамсиев, раненый в живот, все- таки выжил, в конце восьмидесятых годов я нашел его в Таджикистане.

Но когда мы проверили солдатскую книжку у убитого немца, там была указана часть, в которой он служил – … отдельный разведывательный батальон, и эта информация для штаба оказалась ценной.

– Приходилось участвовать в разведпоисках не в чистом поле, а в населенных пунктах?

– У нас был поиск, который мы проводили на железнодорожной станции, битком забитой немцами. Тихо взять языка не было никакой возможности, пришлось работать с шумом.

На саму станцию, мы, конечно, не рискнули сунуться, а в домике на окраине со стрельбой взяли трех немцев. С нами в этом поиске была девушка – разведчица Ася Ушивцева, которую впоследствии тяжело ранило в голову. Ася служила в разведотделе штаба армии, сама добровольно прибыла на передовую, и после тяжелого ранения стала инвалидом первой группы. Мы с Витей Калининым после войны ездили к ней в Саратовскую область.

– Кроме Прохоровки были еще моменты, когда полковая разведка использовалась как обычное стрелковое подразделение?

– Например, под Кировоградом, во время боев под Знаменкой и Лелековкой.

Бросали разведку в атаку в первой цепи, в качестве живого примера смелости и отваги, приказывали коротко, без никому не нужных объяснений, – Пойдете с пехотой!.

Один такой бой, пятого января 1944 года под Лелековкой, я не могу забыть до сих пор. Стрелковые батальоны понесли тяжелые потери, в ротах оставалось по пять – семь человек, а прибывшее пополнение из необученных, необмундированных и совершенно неподготовленных к боям местных украинцев сразу разбежалось назад по домам или ушло к немцам.

Мы их материли – костерили на чем свет стоит, но воевать надо дальше…А уже некому…

Тогда всех, кто был в полку, отправили на передовую, всех связистов, тыловиков и штабных, писарей, ездовых, обозников и поваров. У нас во взводе был ездовой, носивший редкую фамилию - Смелый, и тем не менее по штату числившийся разведчиком, и даже ему – автомат в руки, и вперед. Мы поднялись в атаку по открытому полю, немцы подпустили нас поближе и открыли пулеметный и минометный огонь. Все залегли.

Огонь по нам ведут просто смертельный…

У разведчиков никогда не было саперных лопаток, да даже если бы они и были, все равно, окопаться быстро в мерзлой земле не представлялось возможным. Каски мы никогда не носили, только кубанки ( чтобы уши всегда были открытыми, и ничто не мешало слуху во время поиска), а тут на тебя градом летят осколки мин и снарядов. Как в песне у Высоцкого получилось – Мне этот бой не забыть нипочем…Там многие полегли…

– Как получилось, что вас взяли в плен?

– Мой плен длился не более двух часов, и, слава Богу, что после войны нигде не пришлось писать в анкетах - … был в плену..

Весной 1944 года. Мы продвигались в передовом дозоре, на конях, шли по карте, от села Цептедюры(Майорское), в направлении на Курпиново.

По дороге внезапным налетом захватили в плен несколько еще сонных австрийцев.

Незадолго до этого к нам прибился местный парень Федя Моргун, и мы взяли его к себе во взвод.

Подъезжаем на рассвете к пригорку, как раз пошел сильный снег.

Мы растянулись в цепь и поехали на этот пригорок, и тут засвистели пули, меня ранило в колено, а лошадь подо мной убило, она упала и придавила меня своим крупом. Немецкий автомат висел у меня на шее, на ремне, я попытался выстрелить из автомата, и не смог.

В раненой ноге была сильная боль, я успел крикнуть Моргуну -  Федя, заверни ребят!, и потерял сознание. Когда очнулся, то услышал какие-то звуки, сначала подумал что это мои ребята, но открыл глаза, а это меня уже немцы поднимают со снега, и пытаются поставить на ноги. Человек восемь немцев вокруг меня, видимо, небольшой заслон был на пригорке в засаде.

Я, конечно, на ногах не стоял, и немцы просто поволокли меня за ноги по снегу.

Борис Лондон (в центре) с семьей Яновых, встреча после войны

И тут мне стало страшно только от одной мысли, что у меня при себя красноармейская книжка, в которой написана национальность – еврей…

Пока они меня тащили, я успел в темноте незаметно скинуть в снег карту и лежавший в кармане бумажник, в котором были мои документы и орден. Занесли меня в дом, где было полно немцев, которые пили и ели, вели себя шумно. Меня затащили в соседнюю комнату, где находились хозяева хаты вместе с грудным ребенком. Прислонили к стенке, и ушли к своим камрадам, то ли шнапс пить, то ли переводчика искать… То, что это мои последние минуты жизни, я не сомневался, понимал, что сейчас меня допросят и затем расстреляют… Приготовился к смерти…

Зашел один немец, пытался снять с меня немецкие трофейные сапоги, но раненая нога распухла, он не смог их стянуть, и только выругался.

Где-то через час началась стрельба, совсем рядом разрывались гранаты, и тут хозяин поднял меня с пола, затолкнул на печку, а впереди печки висела люлька с ребенком, и его жена села возле нее и стала качать люльку.

В комнату забежал немец и спросил - Где русский?!, а хозяин ему и жестами и по–украински объясняет, мол, ваши его уже забрали. Немец убежал к своим, бой еще продолжался какое – то короткое время, а потом в дом ворвались мои разведчики.

Меня отбили у немцев, мои ребята сами за мной пришли…Меня отвезли в санбат, на ближайшую станцию, и вскоре я оказался в своем первом госпитале, на станции Знаменка…

Прошло 24 года, и как-то встречаю на улице своего бывшего ученика Володю Юрченко, который находился в армейском отпуске, и он сказал, где служит водителем. Именно там, где меня ранило! Тогда я ему всю свою историю рассказал, как меня местные украинцы, молодая семья, спасли от неминуемой смерти, и попросил - попробуй их найти. Через некоторое время получаю письмо от Юрченко, в котором он сообщает, что нашел моих спасителей.

Это был Михаил Иванович Янов с супругой. Юрченко прислал мне также письмо от Яновых и заметку из местной районной газеты, где был описан случай с неизвестным раненым нашим солдатом. Я набрал подарков и поехал к ним. Михаил Иванович принял меня, собрался весь колхоз, накрыли столы, а председатель колхоза подарил мне карманные часы с гравировкой, как участнику освобождения района от немецких захватчиков. Мы стали с семьей Яновых родными людьми, ездили друг к другу, я был гостем на свадьбе их сына …

– Сколько лежали в госпитале?

– Год. Сначала лежал в Знаменке, куда вскоре привезли моего раненого в руку друга – разведчика Витю Калинина. Затем нас санлетучкой отправили в тыл. Меня бинтами привязали к боковой полке. Привезли в Дзауджикау (Владикавказ), где я промучился в госпитале со своим ранением целый год. Развился остеомиелит, гной тек через гипс на ноге. Перенес четыре операции на ноге. Мне несколько раз предлагали ампутировать ногу, но я отказался.

Моим хирургом был прекрасный человек – Николай Фалалеевич Биденко.

В апреле 1945 года мне дали костыли и выписали с инвалидностью, комиссовали по чистой, с открытой раной.

Я сначала поехал к отцу, в Сызрань, где он по-прежнему находился в Трудармии, а потом уехал в Киев, учиться. Мечтал стать художником.

– Вы рассказываете, как чернорубашечники под Лелековкой ушли к немцам, на днях мне ваш сосед, бывший пехотинец Марк Папиш рассказывал о таком же массовом дезертирстве или переходе на сторону врага только что призванных полевыми военкоматами под Знаменкой.

Вообще о пополнении из крестьян-чернорубашечников, как правило, от ветеранов я слышу только нелестные отзывы, разве что командир стрелковой роты Михаил Стариков в своем интервью подчеркнул мужество в первом бою только недавно призванных полевыми военкоматами бойцов, которым даже красноармейскую форму еще выдать не успели.

Но иной раз не могу понять, эти люди два с половиной года прожили под пятой оккупации, на положении рабов Третьего рейха, почему у них не было мотивации воевать за Советскую Родину и мстить врагу?

С другой стороны, по статистике, именно призывники с освобожденных территорий составили в 1944 году половину численности стрелковых дивизий, и они, вместе с другими бойцами, своей кровью, своими жизнями, проложили путь до Берлина.

– Насчет мотивации… Надо честно сказать, что немалая часть украинцев всегда ненавидела Советскую власть, и готова была связаться с Гитлером, с Сатаной, да с кем угодно, только лишь бы быть против коммунистов, колхозов, и лично против Сталина.

Только в моем родном городке Баре, в котором Советская власть незыблемо держалась до войны двадцать с лишним лет, сколько предателей оказалось! Ладно там, кто-то из соседей пошел в полицаи, но когда я узнал, что мои школьные учителя литературы, черчения, и даже завуч школы служили немцам, как преданные псы, то я просто не мог в это поверить.

Учитель черчения Коливеприк при немцах вообще стал бургомистром…

А ведь все они до войны считались настоящими патриотами и верными власти людьми…

В 1937 году был арестован и расстрелян предрайисполкома Балабан и вместо него председателем районного исполкома у нас поставили латыша Бумана, старого коммуниста, а сын его во время войны у немцев служил полицаем….

На Украине в войну все сложно было. Немцы, там, на Правобережной Украине, как выяснилось после войны, в спокойных непартизанских районах, местное население не трогали и не истребляли, а если и грабили, то не забирали все сразу, народ там в войну особо не голодал, и даже, как выяснилось, на работы в Германию брали поначалу только добровольцев, пока не перешли к массовым угонам.

Помню, когда подходили к Днестру, то по пути я со своими разведчиками остановился в селе Плетеный Ташлык. Село богатое, войной никак не задетое и не разоренное, еды и выпивки полно, нам накрыли такой стол, что ножки стола от яств ломились. Местные говорят нам – Вы только старосту не трогайте. Он хороший, он нас от немцев защищал!. Через несколько дней нас перебрасывали на новый участок фронта, и мы снова оказались в этом Ташлыке, но все село уже выглядело разоренным. Оказывается, через село шла наша пехота, и кто-то из местных зажал для пехоты что-то из продовольствия, так сразу началось, мол, - Ах, вы, куркули! Немцев кормили, а нас не хотите?! Вашу мать!…

И партизаны нам по дороге на Запад иной раз попадались какие-то липовые. Выходит к нам навстречу из леса группа вооруженной молодежи, кричат радостно – Мы партизаны! Мы вас так ждали!… Твою мать, а у них все оружие в руках ржавое… Вояки, видать, еще те…

– Каким было ваше отношение к пленным немцам и к власовцам?

– К пленным немцам я лютой ненависти не испытывал. Я вообще не припомню случая, чтобы кто-то на моих глазах расстреливал пленных. В зубы дать могли, но не убивали…

Я иногда с пленными разговаривал, один немец по моей просьбе даже продиктовал мне слова песни Лили Марлен, и до сих пор помню этот текст наизусть…

Говоришь с ними, и вроде такие же люди, как и мы, но понимаешь, что все они захватчики и убийцы, что может один из этих немцев расстрелял мою маму и младшего брата, и что кто-то из них, возможно, лично убивал моих разведчиков…

Один раз на Южном Буге мы провели разведку боем, в которой захватили пленного, и назад, через реку, мне пришлось с ребятами переправлять его на лодке. Немец был тяжело ранен, и мы переживали, довезем его живым или нет. Я смотрел на раненого немца, который стонал – Их штербе (Я умираю), и вдруг поймал себя на мысли, что мне его по-человечески жаль…

С власовцами я первый раз столкнулся в бою в Харьковский области. Он дрались с нами до последнего патрона, стояли насмерть. А через какое-то время мне пришлось даже с ними вместе выпивать на хуторе Петровском. Командир полка приказал нам проверить, есть ли противник на хуторе, мы поскакали на лошадях в Петровский, и вроде все чисто, хутор почти пустой и немцев рядом не видно. В одной из хат находилась семья из местных, и они позвали нас перекусить, чем Бог послал. Сели покушать, хозяева притащили большой бутыль самогона, а мы автоматы поставили в угол, возле лавок, расслабились, одним словом, даже на охрану никого часовым не поставили. И тут внезапно появляются возле хаты пятеро власовцев с оружием, и сразу кричат – Ребята! Товарищи! Не стреляйте! Мы свои! Мы не хотели! Нас заставили!.

Частично они уже успели немецкую форму снять, и заменить ее на другую одежду.

Власовцы поставили свои винтовки рядом с нашими автоматами, и мы стали вместе с ними выпивать и закусывать, ведя разговоры за жизнь, но, конечно, без братания.

Эта идиллия продолжалась до того момента, пока на хутор не приехал на виллисе командир полка и кто-то ему не подсказал, где разведка отдыхает. Комполка зашел в хату - Самогонку жрете! Вашу мать!А эти еще кто?! - Власовцы, и тогда комполка стал крыть нас матом и замахиваться нагайкой-Вперед! Мерзавцы! Давай, вперед, по маршруту!.

Мы быстро вскочили на своих коней и поехали вперед, а власовцев, как мы потом узнали, просто, даже без мордобоя, передали в Особый Отдел.

– С особистами лично приходилось сталкиваться?

– Во время войны я их видел только издали, в тылах полка, как, впрочем, и политработников, и еще во время показательного расстрела, когда приводили в исполнение приговор одному красноармейцу-белорусу, за повторное дезертирство с передовой.

В полку был свой уполномоченный  особист, и даже вроде не один, но к разведчикам они в открытую свой интерес не проявляли.

А летом 1945 я с этими особистами , как говорится, познакомился поближе.

В Киеве, в трамвае, до меня докопался какой-то тип в штатском с вопросом – Почему носишь фуражку со звездочкой? Если ты демобилизован, то снимай звездочку, не положено.

Я послал его подальше, а он достает удостоверение сотрудника НКВД и командует – Следуй за мной!. Привел меня в управление НКВД, а там полуподвал уже забит инвалидами войны и просто обычными военнослужащими, вроде как шла облава, проводилась операция по проверке документов у инвалидов и у следующих через город Киев, в очередной раз очищали улицы столицы от подозрительных элементов. Пришел один особист, стал нам мозги вправлять, и в этот момент один инвалид, стоявший в первом ряду, потерял равновесие на костылях, случайно рванул рукой за китель начальника и порвал его. И тогда особист стал избивать этого инвалида, а мы все стояли и молчали, боялись вмешаться или просто слово в защиту сказать… Так как знали, чем это может для нас закончиться.

– Ваше отношение к политработникам?

– Я после училища политработников близко почти не видел. На фронте с ними разведчики почти не соприкасались, основную работу комиссары вели в батальонах или в тыловых, вспомогательных подразделениях полка, а мы - отдельная бандгруппа, сами по себе.

Какие-то общие собрания на переформировках они проводили, политработники сотрясали округу лозунгами про Великого товарища Сталина, и тому подобное.

Но мне это было… Как шло, так и ехало…

И чтобы в атаке под Кировоградом или на Днепре кто-то кричал - За Сталина! я не слышал. Все что нам говорили про Сталина, я считал дешевой пропагандой, своим вождем его никогда не считал и с годами понял, что Сталин – это просто кровавый тиран.

Я помню, еще из детства, как отец называл Сталина убийцей и бандитом.

– Вам не дали доучиться в училище считанные дни до получения командирского звания. Не хотели все равно стать на фронте офицером?

– Наоборот, я был рад, что не стал офицером. Чего на фронте стоила жизнь Ваньки-взводного?… Взводный лейтенант в пехоте поднимает под огнем своих бойцов в атаку, а все лежат, вцепившись в землю, а он, маяча в полный рост, пытается, кого пинком, кого за шкирку, поднять, так пока он свой взвод поднимает, его сто процентов немецкий снайпер убивал… Сколько раз я такую картину лично видел перед глазами.

Командир стрелкового взвода или стрелковой роты – это просто гибельная должность…

Заранее обречены…

– Так и полковая разведка - не курорт. Потери у разведчиков тоже были дикие, каждому смерть в разведпоиске была гарантирована.

– Да. Но у бойца в разведке другая война, чем, скажем, у Ваньки-взводного или у рядового пехотинца. Разведчик своего врага видит в лицо и убивает в упор, и возможностей достойно погибнуть у него больше. Разведчик более самостоятелен, над ним висит меньше командиров, которые, как хотят, так и распоряжаются его жизнью.

Погибнуть на фронте могли все, и генералы и рядовые.

У нас полковник Ляхов по ошибке выехал на виллисе прямо на немецкие танки и был разорван на куски танковым снарядом.

Или, помню, как погиб мой разведчик Сеин. Он ночью лежал на бруствере, и вдруг прилетел одиночный шальной снаряд и в то место, где находился Сеин – прямое попадание.

Нам даже хоронить было нечего, от погибшего разведчика остались только кусочки тела.

– Из тех, кто был вместе с вами в составе взвода разведки 287 гв. стрелкового полка весной 1943 года сколько человек пережило войну?

– Из весеннего состава 43-го года, кроме меня, точно знаю, что выжило еще двое: наши таджики Наркузиев и Шамсиев, оба были комиссованы как инвалиды после тяжелых ранений.

Из тех, кто пришел к нам после Курской Дуги, осталась в живых: разведчица Ася Ушивцева и мой близкий друг Калинин.

Виктор Степанович Калинин, разведчик – герой, 1922 года рождения, сейчас живет в Москве и мы с ним по-прежнему держим связь. Мы с ним и после войны были как братья.

Возможно, выжили и другие, ведь у нас многие разведчики выбывали по ранению и назад в часть не возвратились, может кто-то из них остался в живых и дошел до Берлина, но просто после войны Совет ветеранов дивизии не смог их разыскать.

Понимаете, в полковой разведке из-за высоких потерь текучка кадров была просто невообразимой, мы не успевали толком узнать, откуда человек к нам прибыл, и кто он, и что он, как его уже убивало или ранило. Все время разведчики впереди, без передышки – или в поиске или в головном дозоре, ну где здесь уцелеть?, как долго можно было в строю продержаться на такой работе?...Какие-то фамилии разведчиков взвода из других групп всплывают в памяти: Ярославцев, Тараканов, Волокитин, но когда их точно убило, я уже не могу сказать.

– Какими были отношения между разведчиками взвода?

– Конфликтов среди своих почти не было.

Иногда, если кто-то кого-то в поиске подвел, то могли начаться внутренние разборки.

Например, когда Кукса меня с группой не прикрыл в поиске, где погиб Тюкин и был ранен Шамсиев… Но все оставалось в семье, в разведке было не принято выносить сор.

Хотя самострела Матвеева не убили на месте, а отдали особистам. И такое было…

Трений на национальной почве во взводе не было, хотя, кроме меня, еврея, в нем служили и другие нацмены: узбек, таджики. Я на войне с открытым антисемитизмом первый раз только в госпитале столкнулся, когда кто-то из раненых в мой адрес что-то оскорбительное пытался сказать. К нему сразу подлетел Витя Калинин и сказал – Тебе что, урод, жить надоело? Ты хоть знаешь, с кем дело имеешь?!, тот сразу заткнулся.

Я еще по дороге на фронт определился, что если мне кто-нибудь слово жид скажет - убью на месте, и плевать, что там дальше со мной будет …

Нет, в нашем взводе каких – либо межнациональных конфликтов  не было.

Дивизионной разведротой у нас все время командовал еврей, капитан Поляк.

Вообще, ко мне в полку очень хорошо относились, и все, начиная от командира полка и ПНШ-2 Троицкого, звали меня Союзником, так обозначив мою фамилию Лондон.

И когда после войны ветераны дивизии собирались на свои встречи в Кировограде и в Курске меня многие помнили именно, как Союзника.

– Как складывалась ваша судьба после войны?

– В 1945 году я приехал в Киев, остановился у знакомых, и поступил учиться в Художественную школу имени Шевченко, где курс обучения составлял три года.

До 1948 года ходил с открытой раной, перенес еще три операции, и только после лечения в Черниговской области в грязевом санатории, моя рана закрылась, так сразу медкомиссия забрала фронтовую инвалидность и меня вновь поставили на воинский учет. Затем я проучился три года на факультете прикладного и декоративного искусства Киевского художественного института, но после третьего курса наш факультет перевели во Львов, а я отказался туда уезжать.

Поехал на село, в районный центр Макаров Киевской области, где до пенсии проработал учителем рисования, черчения и труда в местной средней школе.

В 1992 году я переехал на ПМЖ в Израиль.