Попов Василий Николаевич

– Родился я 5 марта 1915 года в селе Алексеевка, это в Новосибирской области, Чулымский район. Родители были простыми крестьянами. В 1929 году наша семья переехала в Томскую область, на станцию Кимкан, я пошел учиться в фабрично-заводскую семилетку. В 1932 году мы переехали в город Балей Читинской области, в 1934 году умер мой отец, и я поступил в горнопромышленное училище. Через год окончил его, работал в райпотребсоюзе и заочно учился на рабфаке по специальности «Горное дело». Закончил учебу, работал мастером механического бурения, потом мастером в золотодобывающей артели.

20 мая 1941 года меня призвали в армию, службу начинал в городе Спасске-Дальнем рядовым 561-го отдельного строительного батальона.

В июне 1942 года я с отличием окончил офицерские курсы в Комсомольске-на-Амуре, получил звание лейтенанта и назначение в 96-ю стрелковую дивизию, 1389-й стрелковый полк. Дивизия стояла на границе с Маньчжурией. Меня назначили на должность командира взвода противотанковых ружей в полковую роту автоматчиков. С месяц побыли на Дальнем Востоке, и в конце июля дивизия была поднята по тревоге. Нас посадили в эшелоны и куда-то повезли. Всем сказали, что на учения, а в действительности – на Сталинградский фронт. Помню, что ехали быстро, торопились.

7 августа 1942 года мы прибыли под Сталинград, на станцию Раковка. Разгрузились, пешим ходом подошли к Дону и в ночь на 13 августа, под обстрелом, форсировали его возле города Серафимович, в устье реки Медведицы. Заняли плацдарм на другом берегу, дивизия вошла в состав 21-й армии Сталинградского фронта.

Командиром взвода на фронте я был всего один день, при форсировании Дона. На следующий день командир роты был ранен, и я принял роту. Расширили плацдарм, закрепились на нем, и до 19 ноября 1942 года находились в обороне. Против нас наступали немцы и румыны. Рота получила свой участок обороны и задачу не допустить прорыва танков противника на Серафимовичский плацдарм. Чтоб Вы знали, стрелковая рота самостоятельно ничего не решает, а чтобы как следует поддержать роту, нужна хоть какая-то техника. Наша рота занимала оборону на правом фланге полка, и на этот раз дали мне самостоятельный участок. Я, как меня учили, оценил обстановку, и решил так: если будут наступать одни танки, то мы с ними справимся. Но противник редко наступает одними танками, с ним идет пехота. И я задумался, что делать. Принимаю сам решение, командирам взводов говорю: «Выделите мне по одному расчету ПТР». Они прислали мне три расчета ПТР, я иду на полковой пункт боеприпасов и вооружений, сдаю эти три ПТР, а вместо них получаю два ручных пулемета Дегтярева и один станковый пулемет. А штаб не знает об этом – я сам. Поставил станковый пулемет на правом фланге, один ручной пулемет на левом фланге и еще один в центре, где я сам нахожусь. Вот тогда я почувствовал, что выполню задачу. И Вы знаете, я с этими пулеметами дошел до Сталинграда, и никто не знал, что я их поменял на ПТР! А в Сталинграде сказал командирам взводов: «Отнесите пулеметы обратно на склад и опять возьмите противотанковые ружья».

На плацдарме у немцев была только одна попытка прорваться через нашу роту. Вышло три танка, мы открыли по ним огонь, они сразу же отошли. Один танк подбили, он остался стоять, а ночью немцы его забрали.

– На Дону у роты были большие потери?

– Нет, небольшие. Потому что немцы на этом участке почти не наступали. Справа от меня был штрафной батальон, так они атаковали немцев каждый день. И вот я вспоминаю это – как все-таки командование неправильно решало! Если уж наступаете, поддержите пехоту огнем артиллерии, самолетами! А то пехота наступает, если из них кто ранен – так это слава Богу! Может уйти с передовой. А остальные идут на смерть. Атаковали-атаковали, и что получилось? Ничего! Командир этого штрафного батальона как-то пришел на правый фланг моей роты, где у меня стоял станковый пулемет. И он уговорил моего пулеметчика поддержать огнем штрафников, когда они будут наступать. А задачу от меня, командира роты, пулеметчик получил совсем иную – ни в коем случае не открывать огня! Вот как я пущу ракету, тогда открывать огонь. Но этот комбат его уговорил, и он самовольно открыл огонь. Слышу – мой пулемет как застрочил! Как надавил на гашетку, целую ленту выпалил. Прибегает с правого фланга один из пулеметчиков: «Командир пулеметного расчета убит!» Его снайпер застрелил. Тогда я приказал огневые точки поменять – пулеметы поставить в других местах. Видите что – без разрешения командира взвода и командира роты он открыл огонь, и что из этого получилось?

Нас все время беспокоил немецкий пулемет. Они из этого пулемета не давали нам покоя ни днем, ни ночью. Обычно они по ночам стреляли мало, в основном пускали ракеты. А то стреляет, не дает покоя! Я взял противотанковое ружье, пошел, выбрал место, прицелился – бах! Чуть-чуть низковато взял, получился рикошет, пулемет подлетел вверх – не знаю, задело этого пулеметчика, или нет. И после этого они с того места уже не стреляли. Я думаю: «А-а-а, бляди, отучил!» А ПТР, между прочим, при стрельбе на тысячу метров почти никакого превышения не делает, траектория прямая.

На плацдарме мы находились в обороне, а 19 ноября 1942 года началось наступление и оно продолжалось до конца января 1943 года.

– Что запомнилось из сталинградских боев?

– Всего, что было, я сейчас уже не помню. Могу только сказать вот что: 19 ноября 1942 года мы перешли в наступление, и дивизия захватила много пленных – по-моему, целый корпус. Взяли много немецкого оружия, снаряжения, технику. Там есть такой населенный пункт Карповка, и недалеко от него поселок Госпитомник. У немцев там были склады и аэродром. И в этом Госпитомнике дивизия освобождала наших пленных. Картина была страшная. Когда подошли, смотрим – в лагере наши солдаты, отощавшие, голодные, холодные, без всякого прикрытия, по колено в грязи. И вот некоторые из них, кто имел силы, вышли, а другие ползком выползали из этого лагеря! Этот лагерь охранялся только колючей проволокой. Сколько там было пленных – мне трудно сказать. Но условия, в которых они находились, были чрезвычайно тяжелые.

Немцы воевали упорно, а румыны были слабые вояки. Как-то наступали, я заскочил в румынский окоп. Смотрю, сидит в траншее румын, на меня не реагирует ни хрена. Я его не стал убивать, пробежал мимо, даже ногой на него наступил. До конца окопа добежал, там у них станковый пулемет стоял – хорошие пулеметы у них были. Лента не такая, как у нашего «максима», брезентовая, а металлическая. Развернул его в сторону румын и дал по ним пару очередей.

В Сталинграде в конце боев бывало так – немцы уже не хотят воевать, собираются в каком-то доме и сами сдаются. И вот я взял трех или четырех разведчиков, подошли к дому – свет горит. Я подполз, шапку снял и гляжу в окно – немцы сидят, выпивают, четыре человека. Я захожу, автомат на них направил: «Хенде хох!» Они руки подняли. Я одному разведчику говорю: «Отведи их в штаб!» А сами с бойцами сели, выпили как следует.

У меня была шинель тонкая, английское сукно – оно быстро намокает, но и быстро высыхает. Я ее бросил и надел немецкую меховую шубу. Теплая такая была, с воротником – генеральская, что ли. Но ее у меня стал просить командир полка: «Дай, а я тебе румынский тулуп отдам». Пришлось поменяться с ним. Взял я этот тулуп, а он такой – намокнет, потом замерзнет, я его ставлю на землю, и он стоит как курятник какой-то.

Под Сталинградом я дважды ходил парламентером к окруженным немцам. Там была такая балка Царица, там располагался штаб нашей дивизии. Как-то раз меня вызвали в этот штаб и сказали: «Пойдете к немцам для переговоров». Я согласился с ходу. До меня на это задание приглашали пять или шесть офицеров – все отказались. А я согласился. И вот меня начали готовить – одели в белый маскировочный костюм, дали белый флаг и пакет с ультиматумом советского командования. 27 января 1943 года вышли на передовую. Все было тихо, ни с нашей стороны, ни со стороны немцев огня не велось. Пошел я к немцам, перешел через балку, дошел до их переднего края. Тут выходит немецкий ефрейтор, остановил меня. Потом подошел офицер, вытащил носовой платок, завязал мне глаза, взял под руку и повел. А я начал отсчитывать шаги, сколько в каком направлении – 75 шагов прямо, 32 влево и еще 20 прямо. Потом стали спускаться в какую-то землянку. Там, по-моему, всего три ступеньки было. Зашли, сели, развязали мне глаза. Вижу – за телефоном сидит полковник немецкой армии. И это, оказывается, не простая землянка, а специально подготовленный блиндаж – внутри все обито каким-то цветным материалом, справа и слева койки, в центре стоит радиостанция дальнего действия. Я обратился к этому полковнику: «Господин полковник, я, парламентер Вооруженных Сил Советского Союза, прибыл к вам вручить пакет и получить ответ на то, что в нем написано». Обратился я к нему по-русски, потому что он по-русски хорошо говорил. Помню, у него на груди сверкала какая-то награда, на вид она была как звезды у наших маршалов. Наверное, он был командиром дивизии, я так понимаю. Взял у меня этот пакет, а на пакете было написано: «Главнокомандующему германских вооруженных сил в городе Сталинграде». И подчеркнуто. А немецкие генералы и старшие офицеры всегда основывались на международных правилах. Вот он и говорит мне:

– Ваш пакет распечатать не могу.

– Почему, господин полковник?

– Не знаю, от кого он.

Я взял это дело на свою ответственность, и говорю ему:

– Господин полковник, прошу вскрыть пакет, там есть подпись представителя Верховного Командования.

А никакого представителя у нас и в помине не было! Он заулыбался и спрашивает:

– А кто же вас посылал?

– Представитель Верховного Командования.

– А может быть, Сталин?

– Никак нет.

А он улыбается. Поговорили мы, завязали мне глаза и опять вывели на улицу. Стрельбы никакой не было, я только слышал, как наши самолеты гудят – они летели в сторону немецкого тыла. Немцы мне говорят: «Айн момент!» Минут тридцать простоял на улице, потом посадили меня в машину и поехали в город. Едем-едем, вдруг остановились. Наши самолеты летят – немцы как открыли огонь по этим самолетам! И зенитки бьют, и пулеметы бьют! Те, которые меня сопровождали, бросили машину, разбежались – я один в машине сижу. А самолеты ничего не бомбили, просто пролетали мимо. Постреляли-постреляли, затихло все. Немцы подходят: «Айн момент!» Поехали дальше, а глаза у меня завязаны. Приехали куда-то, меня под руку взяли и ведут дальше. Я смотрю вниз, только ноги и землю немного вижу – дорога похожа на плац какой-то. Потом начали спускаться в подвал, зашли, сели, и не развязывают мне глаза. Я думаю: «Вот заразы, что они хотят?» Продержали меня минут пятнадцать, может больше, и все-таки развязали глаза. Смотрю – большой такой подвал, два окна под решеткой. С правой стороны, в углу, кухня. По периметру зала стоят койки, а на койках денщики вяжут кому варежки, кому носки. Посредине подвала длинный стол, за столом сидят офицеры – кто читает, а кто просто сидит, задумался. Настроение, вижу, у них упавшее. А я наоборот, себя бодрее почувствовал: «Ага, попались!»

– Страха не было?

– Когда я у немцев сидел, то никакого страха не было. Страх был сначала, когда меня немцы повели от переднего края к себе. Я подумал: «Могут же и застрелить. Скажут, что хотел совершить побег, а сами застрелят». А почему я так подумал? Потому что мы перед этим взяли пленного, я вызвал солдата и сказал: «Видишь, где наш штаб? Отведи его туда и придешь, доложишь мне». Он приходит:

– Ну как, отвел?

– Нет, я его застрелил.

– Как застрелил?!

– Он убежать хотел.

Потом уже я узнаю через личный состав роты, что никуда он не побежал, а у этого солдата не то отец, не то брат погиб, и он об этом знал, поэтому взял и застрелил. Вот я и подумал об этом, а больше никаких таких мыслей не было.

Ну, сижу у них в подвале. Когда зайдет какой-нибудь их генерал или полковник, они сразу все встают: «Хайль Гитлер!» Все как один! Этот офицер, который меня сопровождал, сел за стол и мне предлагает кофе попить. Я поблагодарил и отказался. Он с другими офицерами поговорил и ушел. Прошло еще какое-то время, я и говорю: «Когда дадите мне ответ на то, что написано в письме?» Один из тех, которые читали за столом, хотел перевести то, что я сказал, но у него не получилось. Позвали переводчика. Приходит переводчик и говорит мне: «Полковник, который вас сюда привез, находится в Главном штабе. Вопрос решается важный, вы понимаете?» Я говорю: «Понимаю». И он мне, прямо вот так, по-русски, и говорит: «Мы еще в таком хуевом положении ни разу не были». А потом еще говорит мне:

– Чего вы будете торопиться?

– Как это мне не торопиться?

– А у вас в письме не написано время вашего пребывания у нас.

И я понял, что наши партийные руководители и генералы международных правил не знают. В письме должно быть написано время пребывания парламентера, время возвращения парламентера – такое-то время, и должен быть указан пункт перехода линии фронта. А в этом письме не было указано ничего, поэтому переводчик и говорит: «Можете у нас ночевать». А потом спрашивает: «А вы не из 21-й армии?» Я говорю: «Нет, я из спецподразделения».

Прошло еще время, заходит офицер, передал им какие-то данные и ушел. И тут мне завязали глаза и опять повезли. Привезли опять в тот же блиндаж на переднем крае. За столом сидят офицер и, по-моему, фельдфебель, играют в шахматы. А я в шахматы любил играть. Сижу, думаю: «Может сыграть с ними?» А потом думаю: «А, если выиграю, то могут и застрелить. Нет, не буду играть!» Тут заходит еще один офицер, в руках у него мой пакет, и говорит: «Командование наших войск в Сталинграде данный вопрос решить не может. Будем обращаться в Главный штаб Вермахта». Отдал мне пакет и объяснил, тоже по-русски, но на ломаном, что на завтра, на такое-то время, в поселке Гумрак назначена встреча и дача окончательного ответа. Снова завязали мне глаза, вывели на передний край. Развязали глаза, опять дали белый флаг, и я быстрыми шагами пошел к своим. Там меня уже ждал командир дивизии генерал Исаков, начальник штаба дивизии полковник Шевченко и какие-то другие офицеры – может, какие-то представители, не знаю. Собрались все в палатке и стали спрашивать: «Расскажи, где ты был». Я и начал рассказывать все по порядку. И когда дошел до того, как немецкий переводчик сказал, что они в хуевом положении, то все захохотали. Я молчу. Генерал Исаков говорит: «Говори-говори, тут женщина всего одна». Там была какая-то одна женщина, не знаю, кто такая. В общем, рассказал им, где я был, накрыли для меня стол, угостили, и я заснул. 28 января нас построили, и мне вручили награду – орден Красной Звезды. И повысили в должности – вместо командира роты я стал начальником разведки 1389-го стрелкового полка.

– Как проходили вторые переговоры в поселке Гумрак?

– А никаких переговоров не было. 28 января мы туда пришли, а немцы такой ответ дали: «Согласно международных правил войска, находящиеся в городе, не сдаются, это считается позором». Все-таки они тянули, думали – авось к ним на помощь придут и выручат из окружения.

Ну, раз такой ответ дали, то мы начали наступать днем и ночью, и 30 января Чуйков от Волги, а наша 21-я армия с северо-запада соединились. Немцам уже не на что было надеяться, однако они все равно считали, что их выручат.

2 февраля 1943 года немецкие войска 6-й армии, две дивизии румынских войск и одна итальянская дивизия капитулировали. Это была северная часть немецкой группировки, к ним я ходил на переговоры. А южная часть, где был Паулюс, капитулировала еще раньше, 31 января, после того, как немецкие войска были разрезаны на две части.

Потом были Степной фронт, Воронежский фронт. Дивизия воевала в составе 4-й гвардейской армии. Армией командовал бывший маршал Кулик, у нас он был генерал-лейтенантом. В составе Воронежского фронта пришлось участвовать в боях под Курском, дивизия из 96-й была переименована в 68-ю гвардейскую, полк получил номер 202. Пережили двадцать тяжелых дней и ночей на Курской дуге… Противник был очень силен, нас постоянно долбила и артиллерия, и минометы, и с воздуха самолеты.

На Курской дуге я видел подбитые немецкие танки и пробовал на них ПТР. Если, например, бортовую броню наших Т-34 ПТР не брал, то немецкий танк Т-6 сбоку пробивал! Я это сам пробовал. А в лоб, конечно, не брал. А самый лучший танк у немцев был Т-5 – «Пантера». Против него нечего и пытаться воевать с ПТРом.

Когда сломили противника под Курском, то совершили 180-километровый бросок, вышли к поселку Михайловское, это уже была Украина. Потом был марш к Днепру, шли через Лубны, Яготин, Переяслав-Хмельницкий. В ночь с 23 на 24 сентября подошли к Днепру, дивизию включили в состав 40-й армии. Форсировали Днепр, закрепились на Букринском плацдарме возле села Щучинка. Воевали на плацдарме полтора месяца, несли очень большие потери, но успеха не имели. Полк занимал по фронту три километра и в разных местах от одного до трех километров в глубину. Была даже одна «общая» траншея – слева в ней были немцы, а правую часть заняли мы. Вот именно в этой траншее первоначально, когда форсировали Днепр, были самые тяжелые бои. Были такие схватки, что применяли только ручные гранаты. Изо всех сил выжимали немцев из этих траншей, чтобы расширить плацдарм. Бились упорно, а результата было мало, теряли и людей, и оружие, и технику.

А еще вот что было – наши узбеки, таджики все время переходили к немцам. Посылают их в боевое охранение, а они решают перейти к немцам. Вытаскивают платок, поднимаются в рост и машут немцам. И немцы их принимают. У нас был не один и не два таких случая – уходили целые боевые охранения. Тогда решили набрать для такого дела судимых. Вызвали трех человек и сказали: «Вот вам автоматы, гранаты. До нейтральной полосы дойдите, а там старайтесь в быстром темпе сблизиться с немцами, под видом перехода на сторону немцев». Это были уже совсем другие люди. Вышли они на нейтральную полосу, вытащили платочки и пошли к немцам. Немцы их увидели, вышли их блиндажей, а они, не доходя метров двадцать, как открыли огонь из автоматов! Как начали шуровать гранатами! И вот таким способом отучили наших среднеазиатов переходить к немцам, потому что немцы перестали их принимать. Если кто-то и решал перейти к немцам, то они его не допускали – сами расстреливали на нейтральной полосе.

А один раз смотрю – наш узбек стреляет из автомата, метров на десять от себя, в землю! Я ему кричу: «Куда ты стреляешь, блядь?!» Отобрал у него автомат, показываю: «Видишь, куда бьет наш пулемет? В этом направлении веди огонь!»

После освобождения Киева нашу дивизию включили в состав 38-й армии, мы снялись с плацдарма и переправились через Днепр в другом месте, возле Триполья. Оттуда нас направили на Житомирское направление. Там сосредоточились большие танковые и моторизованные силы немцев, которые собирались вторично занять Киев, но наши войска отбили их атаки и сами перешли в контрнаступление. Противник начал отступать, а мы его преследовали. Немцы, правда, смогли опять ненадолго занять Житомир, но до Киева их не допустили.

– Какие задачи Вы выполняли в качестве начальника разведки полка? Кто Вам подчинялся?

– В стрелковом полку мне подчинялись два взвода – конной и пешей разведки. В обороне мы в основном вели наблюдение и захват пленных. Был у меня случай под Брусиловом, там есть такое село Лазаревка. Это было 9 декабря 1943 года, командование требовало взять пленного. А командир полка не имел права посылать в поиск начальника разведки. Но мне уже самому надоело – каждое утро иду на доклад и говорю, что пленного нет. Они говорят: «Давай пленного!» Я разозлился и пошел сам в группу захвата, взял с собой восемь человек из взвода пешей разведки. Специальных маскировочных костюмов не было, так я на вещевом складе взял большие размеры белых штанов и курток, шапки обшили белыми портянками, рукавицы взяли тоже белые и пошли. Ночью подошли к немецкой передовой. Но ночь была неподходящая – луна светила как днем! Возле села в окопах увидели двух немцев, но и немцы нас заметили, и один из них бросил гранату. Я не приказывал своим разведчикам стрелять, но кто-то из них открыл огонь и одного немца убили. Залезли мы в немецкие окопы, а второй немец кричит. А у меня был один разведчик по фамилии Лазаренко. Я его спрашиваю:

– Лазаренко, чего он кричит?

– Зовет к себе немцев с оборонительного пункта.

А разведчики мои вместо того, чтобы по команде выполнять задачу, этого не делают. Я тогда решил действовать сам. Встал, перевел автомат на автоматический огонь, думаю: «Вниз очередь дам, чтобы рикошет был от земли, и захвачу немца». А оно – раз, и заклинило. Автомат был у меня ППД. Затвор не отошел в заднее крайнее положение, и все, не стреляет. А немец в это время бросил гранату мне под ноги. Я еще легко отделался – множественные осколочные ранения мягких тканей бедра, колена. Разведчики меня вынесли, лежал потом в медсанбате. Один осколок от этой гранаты и сейчас у меня в ноге сидит. Вот так я хотел сам захватить пленного, а после этого случая больше не пытался.

А летом 43-го, под Курском, был еще один случай. Нам надо было взять пленного. Выбрал немецкую огневую точку, разведчики наблюдали за ней, а во второй половине ночи выдвинулись на нейтральную полосу – брать пленного. Я с ординарцем выхожу вместе с ними, дохожу до нейтральной полосы, остаюсь там, а они ползут дальше. Немцы в это время постоянно пускают ракеты, освещают нейтральную полосу. А немецкие часовые время от времени стреляют по переднему краю, очередями. Жду-жду разведчиков, нет их. Через время возвращаются: «Нас обнаружили!» А я должен идти и докладывать командиру полка, начальнику штаба полка, что пленных не взяли. Я потом узнал, как было на самом деле. Никто их не обнаружил, а дело так было: один полз чуть сзади и показывал на огневую точку, где надо немца брать, а впереди полз еще один. Так вот он развернулся назад, чтобы показать второму, откуда ракеты пускают. А третий увидел, что тот пополз назад, и тоже развернулся назад. И таким образом они все развернулись и ползут назад, и вместо того, чтобы сказать правду, говорят, что их обнаружили. Разведчик не должен быть трусом, должен владеть собой, должен быть незаметным. Как он возьмет пленного, если немцы дали ракету и его обнаружили?

– Каким образом Вы готовили поиск?

– Сначала подбирается состав группы – восемь человек, допустим. А как подбирается? Иду во взвод разведки и спрашиваю добровольцев. Пришел я тогда под Брусиловом во взвод пешей разведки, говорю: «Сегодня пойдем в разведку, я сам с вами пойду. Кто пойдет со мной? Поднимите руки». И что Вы думаете? Никто не поднимает! Потом давай друг на друга перекладывать, еле-еле восемь человек все-таки набралось. Боялись, никто не хотел умирать преждевременно. В разведку таких людей нечего набирать!

Потом выбирается место поиска, назначается группа, маршрут – при движении так и так, не доходя столько-то метров до немецких окопов подниматься и захватывать. Надо же успеть не дать часовому открыть огонь.

И вот назначаю я группу, идем вперед, двое дозорных у меня впереди, а я с основной группой чуть сзади. Ползем, смотрим направо, налево и таким образом продвигаемся до точки. Я так разведчиков и учил – как двигаться и как выполнять задачу. Назначается группа захвата, для этого хватит трех человек, и по два человека справа и слева поддерживают захват. Получается, что достаточно семь человек. Все это обучение я с ними проводил, однако, когда дошло до дела, то разведчики себя показали не так, как нужно. У них от страха глаза были во какие! Они не то, чтобы взять кого-то в плен – они сами в плен сдадутся! Опытных разведчиков у меня не было. Нужны были такие люди, которые уже ходили в поиск, брали пленного. Но мне таких людей не попадало, поэтому и взять немца было тяжело. У нас же за все время Сталинградской битвы полковая разведка не взяла ни одного пленного!

– Были удачные поиски, когда разведчики приводили пленных?

– До начала 1944 года – ни разу. Могли только с убитых взять документы и передать их в штаб. Пленных брали в бою, бывало такое. А поиски все были неудачные. Это только потом, на 1-м Украинском, на 3-м Белорусском, на 1-м Прибалтийском фронтах, мои разведчики уже стали брать пленных во время поисков.

– Разведчикам приходилось участвовать в боях вместе с пехотой?

– Приходилось. В рукопашной, правда, я не участвовал. Хотя вот на Букринском плацдарме была у нас с немцами общая траншея – так там наши разведчики вместе с пехотой бросали немцам гранаты и ходили в рукопашную. У нас были гранаты Ф-1, а у немцев гранаты были на деревянной ручке, их удобно бросать. Я в этих схватках не участвовал – не моя это была задача. А когда я с ротой наступал, то автоматным огнем показывал, куда нашим пулеметам стрелять.

– Вы воевали в разведке до конца войны?

– Да, все время я занимался разведкой. Наша главная задача была установить, что за противник перед тобой. А это можно узнать по документам или взять кого-то в плен. Наблюдением можно только видеть противника издалека, а что это за противник – не поймешь.

29 января 1944 года, возле Липовца, я был ранен осколком в голову и контужен. Меня вынесли из-под огня, привезли сначала в Киев, а оттуда в Башкирию, в Уфу. Там я лечился в госпитале месяца четыре. После лечения меня направили на стрелково-тактические курсы «Выстрел», а в июле 1944 года – опять на фронт. Я хотел попасть обратно в свою дивизию, в свой полк, но это не удалось. Прибыли мы в Харьков, и оттуда меня взяли в 44-ю мотострелковую бригаду 1-го танкового корпуса, в ней я воевал на 3-м Белорусском, а потом на 1-м Прибалтийском фронте в должности помощника начальника штаба бригады по разведке.

До этого я все пешком ходил, а в 44-й бригаде разведрота уже была на БТРах, для связи были радиостанции. Пленных уже приводили довольно часто. Некоторое время командиром разведроты у меня был один татарин – хитрый, зараза. Во время наступления впереди шли передовые части пехоты, так он у них брал пленных и приводил ко мне! И в результате получал награды. То, что он обманывал – это я только потом узнал.

В августе 1944 года мы были уже в Литве, участвовали в боях под Шяуляем. Стало тяжело продвигаться, когда подошли к Восточной Пруссии. Поэтому стали в оборону, стояли до января 1945 года. А 18 января началось наступление на Инстербург, а потом и на Кенигсберг.

Вся Восточная Пруссия была очень хорошо укреплена, а Кенигсберг оборонялся двумя обводами укреплений. На внешнем обводе были оборонительные форты, каждый форт имел гарнизон до двухсот человек. Все форты были защищены водой, и для того, чтобы эту воду преодолеть, надо было обязательно иметь саперные части. Внутренний обвод укреплений был в самом городе. Наша бригада и весь 1-й танковый корпус вышли вплотную к внешнему обводу фортов. С юга была река Прегель, оттуда наступала, по-моему, 11-я армия, а мы наступали с северо-востока. Запомнилось то, что когда мы наступали на один такой форт, немцы сами убили командира форта и сдались нам. Двинулись дальше в город, а там немцы понаставили везде чучел солдат и макетов орудий, мы не сразу поняли, что это чучела – как натуральные были! Я со своей разведротой захватил человек двадцать пленных, говорю немцу-командиру: «Построй их!» Он команду дал, все построились, один что-то замешкался, этот командир ему по щеке как врежет! Я стою и думаю: «Если бы наши попали в плен и свой же командир начал их бить, то его назвали бы предателем. А немец ничего, слушается». Обыскали немцев, построили, я показал: «Ваш пункт сбора – там-то». Командир им скомандовал, и они все строем пошли. Что мне было удивительно – что немцы пунктуальные, дисциплинированные. Если сказали, что нельзя, значит нельзя.

Один раз в апреле 45-го, когда стемнело, я говорю начальнику штаба подполковнику Димитрову: «Вот там-то я видел в подвале бочки. Попробовал – это спирт». Он: «Ну?! Бери машину и давай туда!» Я взял машину, поехал, а там немцы еще! Этот дом, где спирт, горел – наши начали лазить там и, наверное, напились и подожгли. Заехал я, а немцы машину обстреливают из засады! Я думаю: «Куда ж мне деваться отсюда?» Там рядом господский двор, хотел через него проехать – и там обстреляли! Еле-еле, вдоль ограды, выехал к своим. Уже Кенигсберг горел полным ходом! А горел из-за того, что наши брали трофеи, лазили везде и много домов подожгли. Оно же так бывало – папироску бросил, а сам пошел.

Под Кенигсбергом была немецкая база Пиллау, а рядом еще был город Фишхаузен, он сейчас называется Приморск. Вышли мы к этому Фишхаузену, наши танки пошли по косе Фрише-Нерунг, начали преследовать немцев. Командиром корпуса у нас был генерал-лейтенант Бутков. Я подъехал, ему доложил, он говорит: «Езжай, верни танкистов с этой косы!» Он побоялся, что немецкие войска из Кенигсберга выйдут, и пойдут на эту косу, а ее наши будут обстреливать и с моря, и с суши, и наши танкисты пострадают. Я поехал туда на БТРе, с разведчиками. Едем, смотрю – из Кенигсберга идет немецкий паровоз, с огнями. Остановили его, там только два железнодорожника. Захватили этот паровоз, оставили там пару человек и поехали дальше, за танкистами. Передали танкистам приказ не продвигаться, и вернулись назад.

При штурме Кенигсберга наши столько авиации применили, что я впервые такое видел! Самолеты шли волнами, бомбили беспрерывно. А в южной части Кенигсберга, где наступала 11-я армия, и были самые тяжелые бои, вообще все дома были разбиты вдребезги.

Войну мы закончили в городе Гумбиннене, 9 мая 1945 года в три часа ночи по полковой радиосвязи услышали, что Германия капитулировала. Все радовались, конечно. Командир бригады дал команду накрыть стол, хорошо отметили окончание войны. А 24 июня 1945 года я участвовал в Параде Победы в составе сводного батальона бронетанковых и моторизованных войск.

– Чем награждены за войну?

– Награжден я во время войны двумя орденами Красного Знамени, орденом Отечественной войны II степени и орденом Красной Звезды – четыре ордена. Орден Красной Звезды я получил за то, что был парламентером, орден Красного Знамени за бои на Букринском плацдарме, орден Отечественной войны я получил в Восточной Пруссии, а второй орден Красного Знамени – за штурм Кенигсберга. Еще имею медали «За оборону Сталинграда» и «За взятие Кенигсберга».

Всего я был на восьми фронтах, даже на девяти – если считать вместе с Дальневосточным фронтом, но там боевых действий не было. Я прошел Юго-Западный, Донской, Сталинградский, Степной, Воронежский, 1-й Украинский, 3-й Белорусский и 1-й Прибалтийский фронты. Войну закончил капитаном, после войны продолжал служить в армии. В 1962 году вышел в отставку в звании подполковника.