Панкин Александр Федорович

Я родился 6 декабря 1925 года в шахтерском городке Золотое Луганской области. Мой отец, Федор Андреевич, 1905 года рождения, был прирожденным шахтером. Мать, Анна Петровна, в девичестве Доценко, также происходила из шахтерского рода. В семье, в которой родился папа, воспитывалось девять сыновей. Шестерых газами задушило в шахте. Выжили только отец, Петр и Василий. У шахтеров война идет каждый день. На моей детской памяти еженедельно одного или двух копателей глубин хоронили. Золотое – это древнейший шахтерский поселок, основанный еще во времена Петра I. Наш род жил в Золотом с незапамятных времен. Папин прадед вместе с восемью друзьями сбежал от помещика на шахты. С тех пор все становились шахтерами. Поэтому сначала нашу семью все называли «Ушлыми», то есть ушедшими, а не «Панкинами». Когда отец был маленьким, тогдашний владелец шахты, француз по национальности, предлагал им за вознаграждение ловить лягушек. И каждый мальчишка ему по сумочке приносил. Причем француз улов разбирал – каких-то лягушек или жаб выбрасывал, а каких-то себе оставлял. Ездил владелец шахты по Золотому исключительно на мотоцикле. По тем временам бричка считалась роскошью. А тут мотоцикл! Папа спустился в шахту в одиннадцать лет. С этого временем в царской России начинали работать юные шахтеры. Чистил паровые котлы, которые качали воду. В шестнадцать лет папа стал полноценным шахтером: был коногоном, затем рубил уголек. После революции шахта была национализирована.

В моем детстве в Золотом проживало несколько тысяч человек. В северной части поселка еще царские военные останавливались, поэтому окрестные деревни получили интересные названия: «Седьмая рота», «Пятая рота». Практически все мужское население добывало уголь на шахтах, которые разрабатывали через каждые пять-десять километров. Отца очень уважали. Если он поднимался на трибуну, то начальство разбегалось. Никого не боялся. Как-то приезжает из Москвы партийный деятель и начинает шахтеров стыдить: «Что вы делаете, только водку и глушите. Надо поднимать культуру. Учитесь играть на пианино». И уехал. А хлопцы пожаловались отцу на такие позорные слова для людей. Тогда папа отправился в Орехово, где научился играть на пианино. Через некоторое время партийный товарищ снова приехал. Претензии те же самые. Мол, культуру так никто и не поднял. Тогда отец, присутствовавший на собрании, подошел к пианино, сыграл «Молодцу плыть недалечко», а также революционные песни. Играл сильно, резко, аккордами. Замерли все. В тишине партработник заявляет: «Вот, товарищ молодец, музыкой увлекается». Отец у меня был невысокого роста, но умел вставать так, что его все видели. Ведь угольный пласт составляет всего сантиметров 90, великан в шахту не попадет. Папа кепку поправил, и говорит партийному деятелю: «А теперь так. Завтра утром приходи к нам. Опустимся в штрек, и посмотрим, как ты умеешь уголек рубить». И ругнулся в конце по-шахтерски. Аплодисментов была масса.

Отца выдвинули в рабочий комитет. Очень даже серьезная должность по тем временам. Платили ему 350 рублей. Послали в Чистяково, где добывали высококачественный уголь «антрацит». Многие вещи папа говорил в лоб любому начальнику. Не лебезил. Мог на митинге такое выдать: «Ну кого вы нам прислали мастером. Мы-то знаем, что он буквально вчера в кювете у кабака пьяным валялся, а вы нам рассказываете о его достоинствах!» Умел постоять за шахтеров.

В семье со мной воспитывалась сестра Зина, 1928 года рождения, и брат Виктор, 1933 года рождения. Я ходил в школу с восьми лет. Память неплохая была. Что запомнилось: в учебнике по географии было написано, что в Крыму на яйле пасут овец. Меня сильно заинтересовало, что это такое: «яйла». Прочитал маленький абзац в энциклопедии о том, что это «горный хребет». Когда учительница географии вызвала меня к доске, я все ответил, что прочитал.

Ученики золотовской школы. Александр Федорович Панкин второй справа в верхнем ряду, 1930-е годы

Школа была русская. Когда мы переехали в Чистяково, то пришлось в четвертый класс пойти в украинскую школу. Преподавал нам математику «щирый» хохол. Он злился, что я на «суржике» разговаривал. В ответ его возненавидел. Меня в принципе не сильно любили, ведь сын парторга шахты. Мою сестричку как-то обидел здоровый хлопец, дебильноватый, он три года в одном классе просидел. Я к нему подошел. Меньше его по росту и комплекции, но всегда вел себя смело. За ногу поймал обидчика. К земле придавил. В отместку тот организовал человек сорок пацанов. Окружили меня, я достал перочинный ножик. Один из них на разведку подошел, посмотрел и процедил сквозь зубы: «Смотри-ка, ножичек у него!» Я подумал тем временем: «Нет, сорок – это много для меня одного». Огляделся, они немножко отошли посовещаться, что дальше делать. Я же рванул в сторону. Сам догонял всегда всех, а за мной даже взрослые не могли угнаться. Дело в том, что карандаши у нас в Золотом не продавались, их можно было купить только в Попасной. И я на выходных бегал 15 километров по дороге. Не останавливаясь. И столько же пробегал обратно. Причем легко, как будто играючи.

Через года два мы вернулись из Чистяково в Золотое. Перед войной я сильно интересовался политикой. Читал о советско-финской войне. При просмотре фильмов прямо ненавидел тех артистов, кто играл врагов коммунизма. Шахтеры же между собой таких разговоров не вели. Если бригада выполнила или перевыполнила план, то на митинги и аплодисменты они внимания не обращали. Самое главное: в букете должна быть большая бутылочка. Остальным, кто не занимал первых мест, давали в цветах «чекушку». На цветы никто и не смотрел. Напьются. Песни поют. Только мой отец вникал в политику. Но с нами, детьми, об этом он не разговаривал.

Надо сказать, что шахтером быть непросто. Тяжелая работа. Как-то приехали смелые хлопцы с Кавказа, чтобы денег заработать. Только их стали спускать на «клети» вниз, как они перепугались до смерти. Дежурный оператор так делал: чтобы не перегружать мотор и себе голову не морочить, он резко спускал на пятьсот метров «клеть» в свободном падении, и только перед самой остановкой притормаживал. Люди прилипали к дну. Кавказцы с перепугу обосра…сь. И бросили заниматься шахтерством со словами: «На черта нам надо в полной темноте рубить уголь? Ради чего?» Крепильщик дядя Иван Петрович Доценко, мамин брат, которого в 37 лет похоронили, трижды оказывался под завалами. У него были переломаны почти все ребра и позвоночник.

Надо сказать, что среди молодежи было очень распространено заниматься физкультурой. Я сам себе дома сделал турник и подтягивался 26 раз за один подход. Когда поднимался утром, то обязательно делал стойку на руках, держась за железную кровать. Постоянно отжимался.

Смотрели множество фильмов. Особенно всем по душе был «Чапаев». На память его помнили. «Это что они там делают? (взгляд на речку, всплывает боец с винтовкой)... - Купаются. Жарко». «Командир - впереди на лихом коне!» также смотрел «Цирк», «Веселые ребята». Тогда фильмов было мало.

Семья и родственники Александра Федоровича Панкина, отец Федор   Андреевич сидит вторым слева в нижнем ряду, правее сидит мать   Анна Петровна, г. Золотое, 1940-е годы

22 июня 1941 года услышал по радио о начале Великой Отечественной войны. Отец, умный мужик, он все это предвидел. Новости не удивился. Нас с мамой не посвящал в свои мысли. Но все воспринял как должное. При этом золотовцы сохраняли спокойствие. Шахтеры не из того теста сделаны, чтобы плакать или бояться. Резать будут – он станет смотреть смерти в глаза.

Летом 1941-го я находился дома. В октябре начались под поселком бои. Убитые матросы грудами валялись на снегу. Господи! Я выглянул с горки и увидел страшное зрелище. Несколько раз участок фронт переходил из рук в руки. Матросы орали: «Полундра!» И передушили кучу врагом. Отогнали в Попасное. На снегу остались неподвижные фигуры в черных бушлатах. У нас матросы в доме ночевали. Мама зазывала их погреться. Отца к тому времени как шахтера послали за Урал. Семья осталась в доме. Эвакуировали только 10 % населения Золотого, не больше. Несколько раз линия фронта менялась, пока не подошла к нашей школе.

Александр Федорович Панкин, г. Золотое, 1930-е годы

Я еще ходил в седьмой класс, когда передовая оказалась прямо под окнами школы. По мне паразит-немчура как-то из окна школы три очереди пальнул. Я чисто как заяц бежал, интуитивно: то в одну сторону, то в другую. Только так остался жив. Моя сестричка стояла у плетня и наблюдала за моим бегством. Еле ушел.

Зима. Холодно. Немножко дорога на Горское видна. От нее в 15-20 метрах начинаются дворы. Мы оказались уже на вражеской территории Как-то в дом немец пришел. Видно, офицер. Никого не боялся. Что мы ему, гражданские. Стал забирать у нас одеяла и теплую одежду. Все на себя накидал. Даже какую-то подушку забрал. Мама причитает: «Да что же вы робите, все же не забирайте». За что-то уцепилась и тянет. А он достает пистолет. Угрожает. Убью. Собака наша, Дюк, понимал, что это чужой человек. И гавкнул на немца. Тот в ответ по собаке выстрелил. Попал в ногу. Дюк спрятался в конуре и перестал гавкать. Но если бы не это, он бы маму мог убить. Мы, дети, забились в уголку. Вообще, немцы никого не боялись. Если он набирает матрацы по домам, то на снег положит и все-таки теплее спать. Этот случай я запомнил на всю жизнь и решил про себя, что доберусь до этих гадов на фронте и рассчитаюсь. На всю жизнь у меня ненависть засела. Как-то председатель совета ветеранов Николай Николаевич Никаноров пригласил меня на встречу с немецкими ветеранами. Приехали брататься с нами. В ресторан пригласили. Пятьдесят лет прошло с Победы. Я ему ответил: «Коля, ну как ты себе представляешь. Я выпиваю сто грамм. А перед моим лицом маячит немецкая морда, которая еще и что-то рассказывает. Как я смогу сдержаться в такой ситуации?!»

В январе 1942 года нас освободили. Вскоре немцы снова перешли в контрнаступление и появились в Попасной. Как допризывников призвали весной. Мне полных шестнадцать лет. Отступали с частями армии. Планировали, что потом нас оденут. Меня лично спасло, что мы были в домашней одежде. В ином случае нас бы немцы перестреляли, как куропаток. Отступали очень тяжело. Пятьдесят километров ночью шли к Донцу. При переправе наткнулись на огромный трос, переброшенный с берега на берег. Нас только семеро пошли дальше. Остальные, в том числе и мой друг по кличке Калоша (фамилия – Калошин), с которым меня вместе в комсомол принимали, каждую зиму радовались первому снегу, вернулся домой. В Золотое. Стал полицаем. Служил немцам. Всего вернулось двести восемьдесят человек. Мы остались ночевать на том берегу. Всемером. Колька Яровой уже был без руки, на фронте руку потерял. Не захотел возвращаться к немцам. Страшно пришлось. Самолеты летят в небе и на пикировании бросают на землю дырявые металлические бочки. Они падают с оглушительным свистом. Но мы твердо решили не возвращаться домой, а двигаться дальше.

Проходили пятьдесят километров за ночь. А наступающие немцы проезжали это расстояние днем за пару часов и занимали населенные пункты перед нами. Трава высокая. Как-то мы на горку вылезли, из-за дождя пошел вниз ужасный и бурный поток. Вид страшный. Внизу село. И тут я увидел, какая беспечность у людей. На одной стороне улицы уже немцы на мотоциклах, а на второй стороне – девки семечки лузгают, друг друга ногами пинают. Абсолютно мирная жизнь идет. Беспечность совершенная. Немцы проехали дальше. А люди продолжают жить мирной жизнью.

Где-то в сальских степях мы продвигались в сторону Сталинграда. Шли вместе с военными частями и колоннами эвакуированной техники. В одной из колонн оказался мой сосед, Славка. Они нас заметили, дядя Петя, родной брат отца, что-то крикнул. Мимо проходили стада коров и комбайны. Все идет в тыл от линии фронта. Это надо видеть. Такое не передать словами. Никакие кинофильмы не смогут отразить это. Даже если захотят. Бегство повальное.

Была большая проблема с водой. Когда мы стали проходить казачьи села, то увидели, что местные, сволочи, ненавидели советскую власть. Покидали на колодцы свои кожухи и тряпки. И когда к ним приходили просить воды, отвечали: «Нема». Не давали. Жажда страшная. Я был добытчиком в своей группе. Пока ребята дремлют или отдыхают, смотрел, как из магазинов и подвалов бочки катят с селедкой или еще чем-то. Пошел туда, прибарахлился. Где-то попал на складик, накидал трофеев в сумочку и так далее. Потом хлопцы говорят, пожрать бы. Тогда я разводил костерок и в каком-то котелке (однажды даже пришлось готовить в брошенной немецкой каске!) готовил похлебку. Пусть раз в день, или даже два. Но ели. Уже можно дальше шпарить. Много километров отмерил ногами. После, уже в мирное время, просмотрел наш путь по карте. Прошли около семисот километров.

Где-то уже перед Сталинградом повернули, пришли на какую-то станцию. Точнее, на полустанок. Самолеты налетели. Бомбят. Машинист гудками подает сигнал тревоги. Паровоз с тремя или четырьмя вагонами рванул, мы хотели до него добежать и вскочить. Но как страшно было смотреть, как два немецких «Фокке-Вульфа» налетели на близлежащий аэродром. Мы к поезду не успели добежать, в лесополосе сидим и наблюдаем. Нас тут никто не видит. Да мы, пацаны, никому и не нужны. Немцы налетают со стороны солнца. Наши двукрылые «чайки» как мухи вокруг стрекозы крутятся. «Фоккеры» отстреливаются. Несколько очередей дали. Наш самолетик загорелся и пошел падать. В то время советские самолеты все еще продолжали сбивать играючи. Безнаказанно расстреливали.

Мы еще тогда многого не понимали. Такие слова, как «разгром» или «отступление» не вызывало никаких эмоций. Просто было страшно жалко простых ребят, воевавших на нашей стороне. Чувствовали, что надо бежать дальше.

Останавливались на ночевки в лесополосах, в пустующих домах или сараях. Сон не шел. Разве что дремали. Ночью где-то сидишь, чуть-чуть передремал, и уже выспался. Кругом тревога. Одновременно понимаешь, что немцы на нас просто-напросто не хотят тратить патроны. Они сражались с теми, кто в форме.

Как-то на наших глазах произошел очередной бой. Немецкая машина появилась на дороге. Советские солдаты из-за сарая выгнали «сорокопятку», дали снаряд, другой в сторону вражеского автомобиля. Тот загорелся. О конце боя не расскажу. Мы отбежали подальше. Драпали.

Месяца полтора или два отступали. Остановились в селе Птичье Изобильненского района Ставропольского края. Какое-то время советские войска стояли в центре населенного пункта. Помогали местным крестьянам. В марте 1943 года нас призвали в Красную Армию.

Направили в офицерское военное пулеметно-минометное училище. Пошла учеба. Я как-то спросил, а сколько же нас будут учить. Кто-то из курсантов возьми и брякни, что пять лет надо учиться. Думаю: «Непорядок. Так три раза война кончится». Казачки хитренькие, себе на уме. Командиром моего взвода был Герасименко, фронтовик, ходивший в разведку. Мы учились минометному делу на ротных 50-мм и батальонных 82-мм минометах. Взводный меня гонял: то в разведку пошлет, то плиту на спину накинет. Практически каждую ночь кого-то из курсантов, одного или двух, находящихся на наблюдательных постах, чеченцы резали. Из-за оружия. Забирали с собой у мертвого винтовку или автомат. Ночи на Кавказе темные, хоть глаза выколи. Причем постоянно дует сильнейший ветер и ничего толком не слышно. А они подбирались в траве. И быстро резали.

Старшина возил нам еду на паре лошадей. Как-то видим, что за ним скачут два или три всадника. Чеченцы. Они поздно кинулись – он уже был близко к нам. Бандиты понимали, что если кто-то из наших заметит, то два или три выстрела покончат с погоней. Отстали быстро. Словом, чеченцы были настроены к нам крайне враждебно. Горы кишели бандитами. Поэтому командиры постоянно предупреждали, что на посту рот разевать нельзя. Подкрадутся и прирежут.

Вот кормили в училище хорошо. На офицеров готовили. Практически я оттуда удрал. Ребята стали проситься на фронт. И мне подсказали: «Что ты ходишь по струнке у начальства? Скажи, что голова болит, тошнит или живот болит». Я так и сделал. Все, кто хотел оттуда удрать, так и сказали. Назначили нас в июле 1943 года в маршевую роту. Сначала хотели определить в морячки. Послали в Поти. Все страшно обрадовались. Но тут пошли крики по утрам: «Вставай! На палубу! Равняйсь!» И я как подумал, что всю жизнь стану это терпеть. Не надо подобного. А какой подъем, когда никаких кроватей нет, мы все лежали на полу?! По утрам взводный возле головы моей стоит. Кричит: «Подъем!» За ним начинают то же самое орать командиры отделений. В голове бьется одна мысль: «Боже мой, чтобы вы все скисли!»

К счастью, нас быстро направили на Урал. Первое время, пока ехали, то не знали, куда везут. Как высадились на станции, то сразу же почувствовали, что здесь не Кавказ: прохладненько. Хорошо хоть, что наряду с простым нательным бельем нам выдали запасное теплое. Пока ехали, жарко было, а тут снежок кругом. Здесь формировали запасной стрелковый полк. Отправили в расчет ПТР. Гоняли сильно. Перебрасывали с позицию на позицию километров по сорок в день. Как-то лег на спину, а поясница тут же примерзла. Дали однозарядные ружья. Хорошие. Учили стрелять по гусеницам или пулеметным точкам противника.

В самоходчики я попал благодаря счастливому стечению обстоятельств. В нашем Попасном располагался стекольный завод. На нем директором трудился Митрофан Михайлович Гаврилов. Мы занимаемся в поле. И тут с фронта прибыли самоходчики, надо пополнять расчеты. Но на ИСУ-152 набирали только фронтовиков. Мы с товарищем было сунулись: в экипажах полный комплект, да еще новобранцы им и за три копейки не нужны. Витька москвич по фамилии Москвитин говорит мне: «Саша, а ты знаешь, что командир полка, который формируется, работал до войны директором стекольного завода в твоем родном Попасном?» Как он пронюхал, я не знаю. Говорили, что Гаврилов никого не признает, кроме командиров фронтов, которым подчиняется. И Витька предложил, что если к нему подойти за час или полтора до отправления, то он заберет нас безо всяких разговоров.

Вечер наступил, пошли по своим делам якобы в кустарник, а сами «шух» – и из части в поле. А это же дезертирство! Из запасного стрелкового полка! Измена Родине – путь только в Сибирь! Но кто тогда об этом думал. Мы с ним вышли в поле, искали, что бы поесть, где-то картошка и еще какой-то съедобный кустарник нашли. Поели. Переночевали где-то. Хотя нас искали. Утром Витька побежал на разведку. Возвращается ко мне и шепчет, что комполка у штабного дома завтракает. Подходим к нему, я говорю: «Товарищ гвардии подполковник, разрешите обратиться!» Тот спокойно отвечает: «Слушаю». Заявляю: «Митрофан Михайлович, вы были директором стекольного завода в Попасном. А я сам золотовский. Возьмете нас?» Тот кивнул, мол, возьму.

Так я попал в 344-й гвардейский тяжелый самоходно-артиллерийский Радомский Краснознаменный орденов Кутузова и Александра Невского полк. Гаврилов вызывает к себе комбата-3 Морозова. И приказал ему взять к себе в батарею Панкина. То есть меня. Другой комбат забрал Витьку. После Гаврилов позвонил куда-то. Скорее всего, в комендатуру. Говорит: «Вы там кого-то ищите. Так вот: не надо их искать, они у меня теперь служат». И, не слушая возражений, повесил трубку.

В нашей ИСУ-152 было пять человек экипажа. Помню только имена. Командовал нами лейтенант Вячеслав. Механиком-водителем был бывший комиссар, пожилой мужичок. Наводчиком служил двухметровый Славка. Только наводил, ни на что не отвлекался. Генка замковый, я заряжающий. Заряжание раздельное, сначала снаряд, потом порох. И я должен с такой силой заряд в ствол деревяшкой метра полтора двинуть, чтобы снаряд аж врезался в резьбу. Пушка мощнейшая. Когда мы попали на фронт, то проходящая мимо пехота говорила: «Вот это машина! С такими махинами можно с немцами воевать!» Правда, механик-водитель плохо управлял машиной. Как-то нас понесло с крутой возвышенности, люки стали хлопать а они весом килограмм по восемь. И меня люком шмякнуло по безымянному пальцу по правой руке. Кричит командир механику-водителю по внутреннему переговорному устройству: «Правее! Правее!» А ему кажется, что надо левее. И мы шарахнулись в воронку. Она глубиной с полдома. Заклинило орудие. Пришлось самоходку отправлять в ремонт. Меня как крайнего из-за молодости отправили очищать ствол от земли, которая туда набилась. Выбирать ее надо только руками, иначе при выстреле ствол разорвется. Долго выдергивал грунт. Если бы в стволе остался малейший комочек, то он бы при выстреле разорвался.

Надо сказать, что комбат Морозов меня сильно недолюбливал. Куда только меня не посылал. Стоим мы на постое, вдруг в 150-200 метрах от нас появились фигуры у колодца. Для разведки меня отправляли. Брал автомат ППШ и бежал. К счастью, там оказались свои ребята. Вернулся и доложил об этом. Комбату хотелось, чтобы меня скорей ранило, и у него не было бы никакой головной боли. Как-никак, у него в экипаже дезертир служит.

Первый бой на самоходке мы приняли в Белоруссии. Когда ты подходишь к передовой, то чувства сложные. Как будто сам себя вычеркиваешь из списка жильцов. Ведь через секунду или две случайная пуля или снаряд могут тебя убить. Многое делаешь на автомате. Жизнь может оборваться в любой момент. Не споришь, не задаешь вопросов. Внутреннее безразличие.

Наступали по твердым дорогам, потому что по гатям и по болотам наши самоходки весом 46 тонн пройти не могли. Если полк ставили на передовую, и враг нас заприметил, то немцы старались снять с позиций свою технику и отвести в сторону, потому что артподготовка ИСУ-152 была страшная. И броня у нас мощная. Мы разбивали бетонные доты. Насквозь пробивали все. На полтора метра в глубину железобетонной конструкции снаряд входил. Я лично видел, как доты разносило от того, что внутри детонировали вражеские снаряды после нашего прямого попадания. Надо сказать, что установленные на самоходке приборы были очень хорошими, и помогали прицеливаться. Даже по пулеметной точке мы могли довольно точно ударить. Корректировали наш огонь артиллеристы со своих НП.

Как-то мне довелось испытать на себе, насколько мощное орудие стояло у нас на самоходке. Грузин, командир соседней ИСУ-152, отдал приказ: «Прицел 14, открыть огонь!» А я рядом стоял, очень близко, олух. И меня воздушной волной после выстрела аж подбросило.

Дошли до границы с Польшей. На левобережье Западного Буга немцы стремились ликвидировать живую силу. Нас они снарядами или минами достать не могли, поэтому старались отсечь танковый десант – на каждой самоходке СУ-152 сидело по пять автоматчиков. Ребята были в основном 1926, а то и 1927 годов рождения. Вчерашние школьники, призванные из освобожденных районов. Славка, командир машины, приостановил самоходку у лесополосы и приказал: «Ребята, ныряйте в полосу, а мы пошли вперед. Вы за нами пробирайтесь». Немцы по нам били со всех стволов. Минометами. Здесь я впервые услышал скрежещущий звук выстрелов шестиствольного миномета. Сижу у замка орудия и думаю, что если снаряд в крышу попадет, то нам несладко придется. В этом бою один полевой командир «додумался» использовать нас как заградительную стену от осколков. И прямо за нашим танком развернул свой командный пункт. Шестеро ребят расположились, что-то копают. А ведь немец именно по самоходке целит. Вокруг творится ад. Когда утихло, я вышел и глянул. Обомлел. На всю жизнь запомнил: клочья и куски мяса были разбросаны повсюду. На ветру полоскались шинели. Прямое попадание. Все погибли.

На этой стороне реки, наша дивизия стояла. От нее осталось 27 человек. По данным разведки на той стороне занимала оборону немецкая дивизия. 25 активных бойцов. И все. Такие тяжелые бои шли. В нашем полку осталось в строю 10 самоходок. Кого-то подбили, кто-то вышел из строя по техническим причинам. Все измотаны постоянным наступлением. Перед штурмом Варшавы сменяли часть. И нам сообщили, что полтора часа назад подбили уже четырнадцатый танк. Снаряды повсюду свистят и рвутся. Мы еще не очень сильно напуганные, а замполит как осиновый лист какой-то трясется при каждом разрыве снаряда. Уже прямо судорожно. Настолько люди были измотаны. Стояли на плацдарме на Висле, здесь было сосредоточено 16 самоходок. Нам сильно там досталось. Проявилось главное уязвимое место ИСУ-152. На дне броня была очень слабая: 20 миллиметров. Подорвались на минах. Поэтому нас стали хорошо оберегать. Прежде чем куда-то погнать, обязательно впереди идут саперы.

Александр Федорович Панкин, г. Ялта, 1947 год

Но все-таки одну самоходку у нас подбили. Ребята застряли на дороге, а окрестные леса были полны немчуры. Все поехали, отставший экипаж траки наводит. Тут появилась группа немцев человек в 40. Ребята залезли в СУ-152 и закрылись. Немцы стали ковыряться рядом, что-то по-своему разговаривают. И тут самоходка сделала выстрел, врагов от нее откинуло. Они поспешно отступили в лес.

Что еще запомнилось: если проезжаешь после «Катюши» участок, то даже если кто-то живой остался, то он ходит как шальной. Руками за землю держится, чтобы не упасть. И ничего не соображает. Уже не боец.

Меня ранило в октябре 1944 года. Мы выехали на участок и готовились к штурму Варшавы. Правый берег Западного Буга. К нам подбежал замполит, чтобы узнать, где мы находимся. Рассказал о том, что готовимся идти на Варшаву. Конечно, за нами постоянно следила немецкая разведка и вверху летала «рама». Подъехали к какому-то лесу. Сосновый. Сразу надо замаскироваться. Выскочили с топорами. Рубить деревья. А немец кладет мины и снаряды вдоль наших машин. По пять машин стоит, на расстоянии метров сто друг от друга. Противник кладет четко с той стороны реки. Очень близко. Чувствуем, что есть корректировщик. Очередная очередь, и нас накроет. Когда мины летят, то сначала вверху замирают, поэтому мы нырнули под машину. Человека три автоматчиков и я с Генкой с одной стороны, остальные члены экипажа с другой. Мина разорвалась очень близко ко мне. Сразу после разрыва надо мной огненная стена, как водяной вал. Только там голубой цвет, а здесь красный. И услышал какой-то «дзинь». Потерял сознание. Пятеро раненых.

Когда очнулся, то увидел, что спиной к сосне привален. Вокруг лужа крови, а левая нога пяткой неестественно вывернута к носу. Очень большая рана на ней. Когда я рукой взялся за коленную чашечку, то сразу понял, то никто мне не поможет. Лежу в луже крови. Витька Москвитин мимо проходил, и ему показалось, что я умер. Он после написал моей семье, что видел, как я умирал. Матери горе.

Отвезли в полевой госпиталь. Врач говорит: «Паря, придется тебе ногу отрезать». Мне 18 лет. Махнул рукой: «Да делайте что хотите». Сто грамм спирта налили. Я на фронте не пил и не курил, а тут выпил. Потом наркоз. Проснулся, культя на левой ноге завязана. Отвоевался.

- Какова была иерархия в экипаже ИСУ-152?

- Самым главным был командир машины. Хотя бывший замполит, механик-водитель, был его старше и по годам, и по званию, но он оказался мягким человеком, уважительным к начальству. И если командир на него прикрикнет, тот все делает. Не кочевряжился. Экипаж жил до такой степени дружно, что так и между родными людьми не бывает. Я не курил, хороший мальчик был. Самый младший в экипаже. нас всегда в запасе он был, сталинские «100 грамм». Останавливаемся покушать НЗ на привале, ведь никакой повар в наступлении не догонит. И наливают мне спирта. Я попробовал, и сказал: «Ребята. Никогда в рот не брал, и не возьму больше». Вот ленд-лизовскую тушенку я любил. Готов был ее вместе с банкой съесть.

- Кто занимался пополнением боекомплекта?

- Все, кроме механика-водителя. Тот следил за двигателем. Наша задача заключалась в том, чтобы за несколько минут загрузить 21 боекомплект и уложить их вдоль бортов и задней стенки. Место погрузки и заправки немцы всегда быстро вычисляли, и если ты замешкаешься, то тут же прилетали немецкие самолеты. Никаких норм расхода боеприпасов не было.

- Какие типы снарядов вы чаще всего использовали?

- Только осколочно-фугасные и бронебойные для дотов. Масса каждого снаряда свыше 40 килограмм. А во мне и пятидесяти веса не было. При этом надо снаряд в ствол загонять. Хорошо хоть, что этим занимался замковый, я же загонял метательные заряды.

- Чисткой гусениц занимались?

- Это занятие самое модное было во втором эшелоне. Проверяющие сразу обращали внимания на траки. Но это происходило только тогда, когда мы получили машины, приехали под Москву и ожидали отправки на фронт. Тогда их, новенькие, чистить еще не надо было. А на передовой никто этим не занимался. Некогда. Если бы кому-то пришло в голову чистить траки, то над ним бы весь полк смеяться стал.

- Какие-то поломки с мотором случались?

- Не помню такого. Когда мы выходили из боя, если что-то неладно, то механик-водитель тут же проверял. В случае больших поломок (у нас, правда, их не случалось) то тут же приезжали тыловики-ремонтники.

- Сколько боевых машин потеряли в полку за время вашего пребывания?

- Были потери. Один случай хорошо запомнил. Немцы по нам били из 88-мм противотанкового орудия. Мы по очереди заезжали на горку, и после шел спуск. На горке поднимается машина до половины, потом поехала вниз. И тут показывается днище. Немцы по одной машине точно попали в днище. Разрывается снаряд. Над механиком-водителем расположены баки с горючим, прямо под ним огромная дырка в днище. Машина шмякнулась об землю и встала. По ней дальше палят. Весь экипаж погиб, только механик-водитель остался жив. Просунулся в дырку от снаряда и покатился вниз по горке к нашим ИСУ-152. Бог спас. Две или три недели командир дал ему отпуск. А он хохол и баянист. Все на привалах пел: «Дывлюсь я на небо…» Красиво. Радовались за него – ведь одному остаться в живых из экипажа. Его с головы до ног облило соляркой. При этом остался неповрежденным.

- Какое у вас было личное оружие в самоходке?

- По штату: два автомата ППШ. Дисков к ним вдоволь.

- Как кормили на фронте?

- Командира полка Гаврилова любили неслучайно. Однажды где-то рассыпались мы по передовой, палят кругом. Повар опоздал с кухней, кого-то недокормил. Митрофан Михайлович подлетает к нему, приставляет к виску пистолет и кричит: «Я тебя, гада, сейчас пристрелю на месте! Иди на передовую и хоть сам еду неси, но чтобы ребята были сыты!» Не дай Бог экипаж какой-то машины будет не накормлен. Так что тыловики до нас и на лошадях, и пешком пробирались. В каждой машине стояли рации, очень хорошие. По ним передавали место расположения ИСУ-152.

- Вши были?

- Я как-то прожил на передовой так, что ни разу с ними не столкнулся. Если во время наступления машина где-то остановилась, то тут же организовывали баню. За секунду топили. В распоряжении у нас всегда была и тушенка, и выпить, так что с местными жителями договаривались о помывке быстро. Мыло всегда имеется. Причем не только положенное по штату, но и какой-то порошок, от которого все волосы облазят как побритые. Ничего не остается.

- Пленных немцев довелось видеть?

- Недобитых – да. После артподготовки в наступлении вылезают оставшиеся. Они уже не бойцы. Сидящие на броне ребята с автоматами их вылавливали, и одновременно выискивали фаустников. Но чтобы кого-то мимо вели – не замечал.

- Как защищали самоходки перед боем?

- На передовой мы всегда старались выбрать возвышенность, чтобы хорошо осматривать пространство. При этом первым делом весь экипаж зарывал ИСУ-152 по гусеницы в землю. Тогда нам сам черт не страшен. Бывало и такое, что стреляли с закрытых позиций навесным огнем.

- Трофеи собирали?

- Нет. Однажды Славка приказал механику-водителю выехать на обрыв метров на пять-шесть, а дальше лежат какие-то снаряды. Опасно двигаться к ним. Я выскочил, подошел. Видно, кто-то из миномета стрелял и оставил кучку мин. Хватаю их, а впереди дом без крыши и рядом большая яма. В нее кидаю, а они на что-то падают мягкое. Не стал смотреть – там или мертвецы лежали, или глинистая почва. Штук десять покидал. Убрал на тот случай, если мы случайно при развороте гусеницами заденем. А трупы обыскивать я не стал. Ни в тот раз, ни в последующие. Душа не лежала к такому делу.

- Что было самым страшным на войне?

- Когда приходишь на передовую. Состояние апатии и покорности судьбе овладевает каждым.

- Как вас встречало мирное население?

- Как обычно. С радостью.

- Женщины у вас в полку служили?

- Я этого вопроса сильно не касался, но их на передовой не видел. У самоходчиков чересчур тяжелое занятие, чтобы там женщины служили.

- С особым отделом сталкивались?

- Никогда. Если бы я к ним попал, то сегодня с вами не разговаривал бы.

- Немецкие листовки видели?

- А как же. Когда я ее в первый раз поднял с земли, то подумал: «Ловкие сволочи!» На рисунке было изображено еврееподобное лицо Сталина. Морщинистое и страшненькое. Надписи я особенно не помню, но понимал издевку. Закинул в сторону. Больше не интересовался.

В самаркандском госпитале. Все три товарища без ног. Александр Федорович Панкин крайний справа, г. Самарканд, 1945 год

После того, как меня ранило, Славка принял решение уйти с позиции. За это ему досталось от комбата, как он мне после рассказывал. Я еще командиру при встрече в полевом госпитале пожаловался, что даже гвардейского значка не осталось. Он свой с груди снял и отдал мне. Но в госпитале все забрали. А жалко. Лежал я в Витебске. В госпиталь мне приносили сигареты местные жители. С недели две там находился. Когда девочка в госпитале стаскивала с культи бинт, то он из-за крови присох. Дергает, мне страшно больно. А она боится сильнее дергать. Так что пришлось самому со всей силы, превозмогая боль, сдернуть. Из Витебска нас, тяжелораненых, безруких и безногих, загрузили в эвакопоезд. Были среди нас и раненые – «чайники», как мы их называли: полностью без рук и ног. На носилках лежали танкисты с обожженными лицами: глаза вытекли, и кушать не может. Едем. Где-то между Брестом и Брянском на полустанке остановились. Какая-то женщина бежит рядом с вагонами. И говорит: «Ну что это за война? У людей то руки нет, то ноги». А я в окошко выглядываю и говорю: «Бабушка, нам радоваться надо. Вот те, у кого головы нет – те остались на передовой».

Александр Федорович Панкин, Крым, 1970-е годы

Привезли в Москву. Оттуда за полторы тысячи километров. Оказался в Узбекистане, в Самарканде. Месяца два или три лежал. Здесь я начал оживать. Первые полтора месяца жить не хотел. Казалось, что незачем. Немцы оторвали снарядом ногу по колено, а свои ее два раза отпиливали и отрезали во время ампутации. Гангрена. В Самарканде лечила врач Анна Петровна (имя-отчество как у моей мамы). Пожилая. Она меня выделила среди остальных и внимательно относилась. По двенадцать операций в день делала. Говорит мне как-то: «Саша, давай я сделаю тебе операцию. На косточке у тебя трещина, будешь всю жизнь от свищей страдать». Согласился на операцию и не жалею. Трудовой стаж 54 с половиной года. Освоил протез в Самарканде. Здесь меня комиссовали, дали сопровождающего. В марте 1945 года вернулся домой. День Победы провел на кровати. Не хотел радости. Без ноги.

Дальше придумал: у меня одна нога, а у коня-то четыре. Сначала на лошадь еле заползал, а потом освоился. В Крым переехал в 1945 году. Как получилось? Иду в клуб в Золотом. Все знают, что я маюсь без работы. Наша соседка, Валя Шульгина показала газету: в Ялте есть техникум специальных культур, там почти без экзаменов участников войны принимают. Взял адрес, рассказал маминому брату, он мне помог деньгами. Тот шил тапочки из брезентовых и резиновых угольных лент. Я же приспособился делать тапочки с блестяшками и бабочками. За каждый день три пары сдавал. Продавал по три рубля. Дал дядя мне в дорогу 120 рублей. Отучился я в ялтинском техникуме. Жил в общежитии. Впервые попробовал инжир. Даже кушал дельфинье мясо. Потом неделю маялся животом. Голодные то были годы. В 1948 году окончил техникум. Попал в число «пятипроцентников». В 1951 году пошел в Крымский институт специальных культур. Окончил его с красным дипломом в 1956 году.

Гоняли меня по всему Крыму. Поднимал села. 25 лет отработал на руководящих постах, из них 10 лет главным агрономом. Как-то забежал в контору, в комнату, где сидел главный экономист, молодой парень. Лет 22-23 ему, не больше. Мне сорок. О войне что-то разговор зашел, и он мне в лицо заявляет: «Ну ладно, Сталину война была нужна. И Гитлеру тоже, а вы-то, простые люди, чего туда полезли?» Он мне такое говорит. Не стеснялся. Я об этом задумался. Вот в чем дело – я действительно полез. Так нас воспитывали.