Писарев Александр Тимофеевич

- Родился я 10 июля 1921 года в хуторе Кондраши Иловлинского района будущей Сталинградской области, в семье крестьянина. Отец мой, Тимофей Иванович, донской казак, имел свое хозяйство, а мама, Пелагея Дмитриевна, помогала ему, занимаясь подворьем. У моих родителей было девять детей - четыре сыночка и пять дочек - из которых я был предпоследним, восьмым по счету. У мамы просто не было возможности уйти из дома куда-нибудь работать, ведь накормить три раза в день девять человек - задача не из легких. Это сейчас дети нос воротят от того, чем их кормят, а тогда по ломтику хлеба каждому отрежут и все сидят, едят потихоньку из одной тарелки.

- Кем работал Ваш отец?

- Сначала он сам на себя работал. Казаки ежегодно между собой делили землю и выращивали на ней зерновые культуры. А потом стали организовываться колхозы и его заставили туда вступить. Колхоз - это когда все вокруг общее. Отец не только умел ухаживать за скотом и выращивать зерновые, но и был хорошим кузнецом. У него была своя кузница со всем оборудованием, мехами и наковальней. Отец и сам пошел работать в колхоз и свою кузницу туда же отдал. Когда я уже подрос, отец в это время в кузнице уже не работал, там его сменил какой-то более молодой кузнец. Наш домашний скот не стали весь забирать в колхоз, оставив нам одну корову, десяток овец, разную птицу и поросеночка. Хоть одной коровы на девять человек детей и было мало, но все-таки она была для нас настоящей кормилицей.

Потом, в 1930-м году, вышла статья товарища Сталина “Головокружение от успехов”, в которой указывалось на “перегибы на местах” во время коллективизации. И все колхозники стали массово уходить из нашего колхоза, забирая обратно кто свою скотину, кто борону, кто плуг. Все растащили и в результате колхоз распался. Народ говорил: “Раз у нас сейчас свобода, то пусть в колхоз идут те, кому делать нечего”. Но прошло немного времени, колхоз в приказном порядке возродили и народ снова стали туда загонять. Отец опять пошел работать в колхоз: в сезон он работал на полях, а зимой у себя в кузнице приводил в порядок орудия производства, которые требовали ремонта.

До того, как был создан колхоз, мы ели, в основном, только белый хлеб. Мама иногда ставила тесто и пекла нам пироги, а наутро кормила всю семью пышками с кислым или пресным молоком. Я любил эти пышки с каймаком есть. Через день, когда тесто заканчивалось, мама пекла всем блины. У нас каждый день на завтрак было что-нибудь мучное. А когда все вошли в колхоз, то стало очень голодно, потому что все зерно забирали. Положено колхозу столько-то сдать зерна - он сдавал. А потом приходила директива парткома, что нужно сдать еще половину от уже сданного объема. После всей сдачи правление колхоза издавало указание выдать каждому колхознику за первое полугодие на трудодни по нескольку килограмм из того, что осталось. В общем, были колхозники в те годы словно крепостные, не имея собственного устава, профсоюза или партии. Все знали, что пока пять лет не отработаешь в колхозе, не имеешь права никуда оттуда уйти и даже переехать на новое место жительства. Руководство колхоза не избиралось самими колхозниками, а назначалось сверху. Приедет из района какой-нибудь партийный руководитель, соберет всех в клубе и начинает: “Ваш кандидат неграмотный, а вот Иван Иванович, которого мы рекомендуем, тот очень грамотный человек!” Но народ этого Ивана Ивановича не слушал, видя, какой он “грамотный”.

А потом от руководства такими вот “Иванами Ивановичами” начался голод и мы вынуждены были есть щавель, ловить в степи сусликов, доставать из речек ракушки, чтобы хоть как-то прокормиться. Нас очень спасала рыбалка, потому что у отца всегда имелись рыболовные снасти. Весной в реке поднималась вода настолько, что подходила к крайним дворам хутора и мы рыбу порой просто вычерпывали из воды или ставили вентери.        

В тридцатом году я пошел учиться. Начальная школа была у нас в Кондрашах, но мы успели проучиться лишь год, как она сгорела. Пришлось нам ходить на учебу в соседний хутор Сучки. Расстояние между хуторами было небольшим, меньше километра, поэтому дорога в школу много времени у меня не занимала. Через некоторое время оба эти хутора объединили в один, и бывший хутор Сучки получил новое название - Кондраши. Там же, в бывших Сучках, разместился и сельский совет.

После того, как я, окончив четыре класса, получил начальное образование, меня отвезли в другой хутор - Авилов, где впервые среди районных хуторов была открыта школа-семилетка, дающая неполное среднее образование. От нашего хутора до Авилова было двенадцать километров. В первый год моей учебы колхоз снял для нас в Авилове дом, в котором мы, школьники из других хуторов, жили. Там нас за колхозный счет кормили, но к зиме этот дом по какой-то причине у нас отобрали и мы разошлись каждый по разным съемным квартирам. Мне довелось квартировать со своим другом Жоркой Глазковым, у которого отец работал агрономом в МТС.

- Чем расплачивались с хозяевами?

- Я этого не знал, этим вопросом занимались мои родители. В шестом классе меня забрала к себе тетка, которая тоже жила в Авилове. Так я проучился два года и однажды мой товарищ предложил: “Давай уедем в Иловлю учиться”. Жорка считался умным парнем, начитанным, у него в семье даже газету выписывали, поэтому я согласился на его предложение. 

Приехали мы в Иловлю, подали заявление в школу и нас безо всяких проблем приняли там на учебу. А в это время в Иловле жили свекры моей родной сестры, которая жила в Сталинграде, потому что ее муж работал в милиции. Эти родственники меня приняли к себе, и я первый год прожил у них, а потом мне разрешили уйти в небольшое, человек на десять, общежитие при школе, и жить там. В этом общежитии была обслуга, которая готовила нам еду и всячески за нами ухаживала. В общежитии было пять комнат, в двух из которых жили девчата, в других трех проживали ребята и имелась маленькая кухня. В итоге, в Иловле я проучился до десятого класса включительно, закончив десятилетку в 1940-м году.

- У вас в школе работали ОСОАВИАХИМовские кружки?

- Да, их посещение было обязательным и мы старались их не пропускать. Но они действовали не при школе - мы, как будущие защитники страны, ходили заниматься при военкомате, в определенные дни недели. После занятий в школе мы сразу шли на учебу в эти кружки, по окончании которых нам вручались различные значки: ГТО, Ворошиловский стрелок, подготовки ПВХО, санитарной подготовки. Я с этими значками был словно орденоносец, у меня не было только одного значка ГТО - не мог я полосу препятствий преодолеть, не давалась она мне.

- Какой предмет был у Вас самым любимым в школе?

- Я любил тогда и люблю сейчас самую умную и самую правдивую науку - математику. Начиная с четвертого класса я не помню, чтобы получал по этому предмету хоть какую-то оценку ниже пятерки. Этим пользовались мои одноклассники и даже ребята с параллельного класса, которым я иногда решал домашние задачки по математике. Я никогда никому не отказывал, с радостью брался помочь, если ко мне обращались. Когда наш учитель математики начинал проверять домашнее задание, он моему приятелю Жорке Глазкову, который тянул руку, всегда говорил: “Ну ты, Глазков, сиди. Я знаю, что тебе Писарев все сделал. А в параллельном классе он Косолапову всю работу сделал”. Но вот что мне из предметов давалось с трудом - так это русский язык. Его я еле на четверки вытягивал.

- Куда Вы отправились после школы? Работать или учиться?

- Я поехал служить. В тридцать девятом году партийный съезд принял решение о том, что всех ребят, кто окончил десять классов и кому исполнилось восемнадцать лет, в институты не принимать, а призывать в армию. Всех остальных, не имеющих среднего образования, призывать по достижению девятнадцатилетнего возраста. Ребята из нашей школы, которые перед нами закончили ее в тридцать девятом, поехали поступать в гражданские институты, и даже поступили, но после решения съезда их взяли и отчислили. Только они возвратились домой, как их тут же военкомат взял под белые рученьки и отправил на призывной пункт.

Я пошел в школу не с восьми лет, как все, а с девяти. Это вышло потому, что в начальной школе на два класса у нас был всего лишь один учитель, поэтому один год в нашей школе учились первый и третий классы, а другой год второй и четвертый. Когда мне исполнилось восемь лет и мне нужно было идти в школу, там в это время учились второй и четвертый классы. Поэтому мне пришлось год дожидаться своей очереди. Но времени зря не теряли: для таких как я было организовано подготовительное обучение. Вот из-за такого графика работы начальной школы я получил среднее образование не в восемнадцать, а в девятнадцать лет.

Еще когда я учился в школе, мне очень хотелось поступить в военно-морское училище, несмотря на то, что до моря от нас было очень далеко и мы о нем ничего не знали. Виной всему была военно-морская форма. У одного парнишки из нашей школы, который был моложе меня на год, родной брат учился в Ленинграде в военно-морском училище имени Дзержинского. И тот, когда приезжал в Иловлю, подарил своему младшему брату военную форму. Мы в то время ходили раздеты и разуты, поскольку ничего из одежды и обуви не имели. А тут увидели у друга бескозырку, френч, брюки клеш, тельняшку. Понравилась мне очень морская форма и я захотел посвятить свою жизнь службе на флоте. Но когда вышло постановление съезда, я уже ни на что не рассчитывал. 

Незадолго до окончания школы мне в руки попались небольшие такие, тоненькие книжечки с рассказами о героических буднях летчиков. Там описывались такие эпизоды, что после прочтения этих книжек мне не то что летать, подходить к самолету не хотелось. Очень много было описаний того, как авиаторы попадали в различные опасные для их жизни ситуации и как они из них героически выходили. Помню один из таких эпизодов: самолет загорелся, летчик прыгает с парашютом, который не раскрывается. Дело было зимой и пилот, попав на склон оврага, скатился на дно по снегу и остался жив. Или вот второй эпизод: самолет, пролетая над городом, загорелся. Но в это время он пролетал над большим заводом, у которого стеклянная крыша. Летчик тоже прыгает, парашют у него не раскрывается, и он попадает в эту крышу. Стекло разбивается, он летит вниз и чудом попадает на кучу ветоши, которую выгрузили там буквально пять минут назад. Несмотря на то, что во всех эпизодах летчики остаются живы, я подумал: “Не дай бог попасть служить в авиацию!”

Закончились зимние каникулы в десятом классе. На перемене я стою в школьном коридоре и ко мне подходит наш военрук Иван Степанович: “Слушай, Писарев, я твою кандидатуру рекомендовал военкомату для поступления в Мелитопольское авиационное училище”. Я аж оторопел: “Какая авиация?!” Но я был комсомольцем и отказ для меня был бы равносилен позору. Тут я вспомнил о том, что мечтал о военно-морской службе и сказал военруку: “Я хотел бы в морское училище”, на что тот махнул рукой: “Да оно там рядышком с морем”. Отпираться было бессмысленно, надо как-то выкручиваться из ситуации. А тем временем, еще не успев закончить учебу в десятом классе, я уже успел пройти в военкомате медицинскую комиссию и мандатную комиссию для поступления. У военкома я поинтересовался, когда будут экзамены в училище, ведь мне еще предстоит сдача выпускных экзаменов в школе. Тот успокоил меня и сказал, чтобы я не переживал.

Но мои опасения оказались не напрасными. Двадцатого мая, у нас должен был быть первый из выпускных экзаменов, а восемнадцатого меня уже вызвали в военкомат, вручили документы и - шагом марш! - в училище с предписанием “двадцать второго мая сорокового года прибыть к месту назначения”. Я спрашиваю: “Как же я поеду, ведь я же еще аттестат о среднем образовании не получил?” - “Бери в школе справку со своими годичными отметками, она у тебя будет вместо аттестата, и езжай”. Сходил в школу, взял справку, в которой были почти все пятерки. Четверки стояли только по русскому языку и истории. Картину портила лишь тройка по немецкому языку, которого я не знал вообще, умея только читать. Учительница немецкого ставила мне тройки просто так, чтобы не тянуть меня по этому предмету.

- Как родители восприняли тот факт, что Вас направляют учиться в военное училище?

- Мамы к тому времени уже не было в живых, а отец это принял равнодушно: “Надо, значит надо”. Он знал о том, что я проходил мандатную и медицинскую комиссию, поскольку сам меня и возил туда.

- В Мелитополь Вы добирались за свой счет?

- Нет, мне в военкомате выписали требование. В железнодорожной кассе я это требование обменял на билет и отправился в путь. Ехал я с несколькими пересадками. Первая была в Поворино, где я должен был сесть на поезд Горький - Харьков. Пока я ждал поезда, пошел погулять и прямо за вокзалом увидел большую могилу, на которой был водружен пропеллер от самолета. Оказалось, там были похоронены курсанты какой-то авиационной школы. Я воспринял это как знак и на душе у меня стало довольно “радостно”, ведь я и так не горел желанием попасть в авиацию, а тут такой намек. Пришел поезд, поехал. На одной из станций вышел на перрон погулять и вижу, как из вагона нашего поезда вытаскивают гроб. Внутри меня все аж похолодело: “Да что ж такое-то, то гроб, то могила!”

- Вы один ехали или с Вами был сопровождающий?

- Один. Кроме меня из военкомата направляли на учебу еще одного парня, но он должен был поступать в военно-техническое и его там не приняли по здоровью, хоть он и учился хорошо.

В Харькове у меня была быстрая пересадка на другой поезд, идущий на Днепропетровск, и я только успел закомпостировать свой билет. В Днепропетровск поезд пришел рано утром, еще не было шести. В шесть часов в радиорупоре на станции заиграл гимн, а затем раздался голос диктора: “Увага, увага! Каже Київ. Час шість годин, п'ять хвилин. Передаємо останні новини”. Там, на станции нас встретил кто-то из младших командиров, представитель училища, собрал нас, несколько человек тех, кто приехал поступать в Мелитопольское авиационное училище, посадил на проходящий симферопольский поезд, и мы отправились в Мелитополь.

Как и положено, к месту назначения я прибыл двадцать второго мая сорокового года. Еще на станции сопровождающий нас построил в колонну по два, дал команду “шагом марш!” и мы потопали в сторону училища. Привели нас, сразу разместили в карантине и стали мы сдавать свои документы. Каждый по одному подходил к столу, за которым сидел майор, представлялся и сдавал свои документы. Рядом с майором сидел писарь, которому майор отдавал все просмотренные им бумаги, и тот аккуратно записывал все фамилии в какой-то список. Подошла моя очередь. Майор взял мои документы, полистал их, посмотрел, отдал писарю и сказал: “Без экзаменов”.

После окончания оформления бумаг нас повели на спортгородок, где стали проверять нашу физическую подготовку: мы подтягивались, прыгали в длину и высоту, пробегали по бревну. После прохождения всех упражнений нас подвели к трехметровой вышке, с которой каждый из нас должен был совершить прыжок. Внизу, под вышкой, были насыпаны опилки, предназначенные для смягчения приземления. Когда я, стоя на земле, смотрел на вышку, она не казалась мне такой высокой - ну, метра два, не больше. Но, поднявшись на нее и посмотрев вниз, мне показалась, что высота ее гораздо больше, чем три метра. Раздумывать было некогда, проверяющий дал команду: “Пошел!” и я, прыгнув, благополучно приземлился в опилки.

После физподготовки нас отправили проходить медицинскую комиссию. Санитары и врачи нас осматривали, ощупывали, что-то записывая в журналы. На одной из проверок по реакции вестибулярного аппарата мне удалось обмануть врача. Для проверки испытуемого сажали в кресло, позади которого по спинке шла вертикальная палка с горизонтальной рейкой. На эту палку были нанесены ростовые метки. Испытуемому вручали в руки планшет и начинали вместе со стулом крутить и вертеть. Когда кресло останавливалось, врач вставал прямо перед испытуемым и приказывал идти на него. При этом врач слегка фальшивил - сам или немного отклонялся, или делал незаметно шаг в сторону. Тот, кто вставал с кресла, как правило, принимал это за нарушение собственной ориентации в пространстве и пытался выровнять его относительно этого доктора, повторяя его движения. Я обратил внимание на то, что делает доктор и решил не вестись на его уловки: “Меня не проведешь!” Сел в кресло, он меня так раскрутил, что я спиной вжался в эту палку и все время, пока меня вращали, словно был ее продолжением. Когда кресло остановили я встал и прямой походкой двинулся на врача, не взирая на все его уловки.

Самой последней была мандатная комиссия. Вернее, никакой комиссии не было: сидел в кабинете полковой комиссар училища, мы по одному заходили к нему и он, уже на основании всех данных - медицинских, физических, общеобразовательных - проводил набор на специальность. Все в обязательном порядке предъявляли ему свои комсомольские билеты, поскольку в училище набирали только комсомольцев. 

Еще находясь в карантине, мы охотно общались с курсантами училища, расспрашивая их об учебных корпусах, о казармах, о находящемся поблизости аэродроме. Особый интерес вызывали травматизм и смертность среди курсантов. Но они нас успокоили: “Мы тут уже третий год и, как видите, ничего с нами не случилось. Хотя случаи разные бывают, но очень редко. Но если ты хочешь летать, то тебе ничего не страшно”. 

- Как называлось училище, в которое Вы поступили?

- Мелитопольское военное авиационное училище штурманов. Правда, учились мы на штурманов, но выпустились стрелками-бомбардирами. Но об этом расскажу позже.

Из нас, новобранцев, было сформировано две учебные эскадрильи, в каждой из которых было по четыреста человек курсантов.  Я попал в восьмой отряд второй эскадрильи, в каждом отряде было по сто курсантов. В отрядах нас распределили по отделениям, и я был зачислен в шестнадцатое классное отделение численностью двадцать пять человек.

- Сколько длился в училище карантин?

- Недолго, не больше недели. Все это время мы жили в двухэтажной казарме, специально выделенной для прибывающих новобранцев. Кормили нас отдельно от курсантов и все время, пока мы были в карантине, нас занимали какой-нибудь работой. Однажды нас послали на кухню - на нашу, а не на курсантскую. Там я увидел, как из котлов вытаскивают кости, на которых еще осталось много мяса, и выбрасывают их в отходы. Увиденное меня просто шокировало: как можно было просто взять и выбросить столько мяса!

Получилось так, что курсанты выпускных курсов еще продолжали доучиваться в училище, а нас уже зачислили на первый курс. Место в казармах для нас еще не освободилось, поэтому для нас поставили палатки. Сами мы их установкой не занимались, нас использовали лишь в качестве помощников.

После распределения по подразделениям, нас повели в баню. Там мы помылись, каждого машинкой постригли наголо и на выходе выдали обмундирование. Вышли мы из бани, вертим головами и друг друга не узнаем - все одинаковые получились.

- Во что вас одели?

- Пилотка, гимнастерка и брюки х/б цвета хаки, кожаный ремень. Обули всех в кирзовые сапоги. У каждого на гимнастерке были нашиты петлицы голубого цвета с золотой окантовкой.

- На петлицах буквенный шифр имелся?

- Нет, никаких букв там не было, имелась только лишь авиационная эмблема, так называемая “птичка” - винт с крылышками.

И началась наша курсантская жизнь. В первый день в шесть часов утра мы проснулись по команде “Подъем!” и побежали на физзарядку. Затем возвратились в казарму, заправили койки, пошли в туалет. После этого началась проверка внешнего вида, которая завершилась командой “В столовую шагом марш!” В тот раз мы впервые попали в курсантскую столовую. Зал, конечно, был другим, не то что у нас на карантине: столы были не общие, а на четверых, и к нашему приходу они уже стояли полностью накрытыми. Когда я увидел, что стоит у нас на столе, я просто оторопел: кое-что из этого я не только ни разу не ел, но даже и в глаза раньше не видел. Рис в каше подавался не слипшимся, а был рассыпчатым, рисинка к рисинке. И все это было щедро сдобрено мясом. Белого хлеба каждому полагалось не какие-то крошки, а грамм по семьсот. Рядом в тарелке лежали стопкой куски пиленого сахара, грамм по тридцать сливочного масла и большой кусок сыра. На краю стола стоял чайник, а рядом с ним открытая банка сгущенного молока. Я не один там был такой, кто впервые увидел сгущенное молоко и мы, схватив ложки, стали есть его прямо из банки. Но нашелся один парень, нас образумивший, который попросту взял сгущенку и налил себе в чай. Раньше я ни разу не ел хлеб с маслом - у нас дома вместо масла были каймак и сметана - но в училище быстро приучился.

- А как вас кормили на карантине?

- Очень хорошо кормили: первое, второе и третье давали, но такого разнообразия, как в курсантской столовой, у нас там не было. Когда в марте мы проходили очередную медкомиссию и нас стали взвешивать, то оказалось, что мой организм весит больше, чем я весил при поступлении в училище: к тому весу я прибавил еще десять килограмм. И это несмотря на то, что нас учебой изматывали полностью: ежесуточно десять часов занятий у нас было только в классах, обязательная самоподготовка, боевая подготовка по два раза за день. При этом подолгу спать нам не давали.

- За вами, курсантами, было закреплено оружие?

- Да. Винтовка. А к ней еще и противогаз полагался.

- Присягу вы приняли еще будучи на карантине?

- Нет, уже когда нас зачислили в курсанты, примерно через месяц после этого. К тому времени мы все успели хорошенько изучить уставы.

Первого июня сорокового года у нас начались полноценные занятия. Раньше во все училища принимали с семилетним образованием и поступившие уже там проходили и военное образование и одновременно заканчивали среднюю школу - для этого в штате училища имелись соответствующие педагоги. Обучение длилось три года. В сороковом году решили ввести новшество и принимать в военные училища только после десятого класса, чтобы обучать там лишь военной специальности. В результате этого, учебное расписание сильно сократилось и срок учебы стал составлять лишь один год. 

Наступил день выпуска из училища курсантов, закончивших обучение. Бывшие курсанты стояли на плацу уже в авиационной форме, в голубых пилотках, с авиационными петлицами. Начальство на трибуне говорило какую-то речь, а мы стояли, смотрели с завистью на выпускников и радовались, что нам не нужно учиться три года, что уже через год мы вот так же точно будем стоять на их месте. Выпускники разъехались по частям, а мы стали мы учиться и летать.

- На каких марках самолетов вы летали?

- На Р-5 и четырехмоторном ТБ-3. В ТБ мы садились группами по восемь человек, а на Р-5 летали вдвоем: курсант и пилот. На ТБ мы отрабатывали, в основном, навигацию, аэрофотосъемку, управление маяком, но не бомбили. За один вылет каждому из восьми курсантов выделялось минут по пятнадцать на выполнение различных заданий. Иногда отрабатывали выведение самолета на автопилот, когда штурман задает маршрут и самолет сам летит, а пилот-инструктор в это время отдыхает. Это позволяло пилотам немного отдохнуть в небе, поскольку у них за день могло быть по четыре-пять учебных вылетов по одному и тому же маршруту. На Р-5 в каждом вылете мы занимались навигацией, где ты руководишь летчиком, указывая ему проложенный тобой курс. Например, подлетаешь к нужной точке и сообщаешь ему: “Курс такой-то, точка - Веселовская, следующий курс такой-то”. На каждый вылет мы подвешивали к Р-5 бомбы и в нашу задачу входило, пройдя по точкам, выйти на полигон и там отбомбиться. После бомбометания мы продолжали движение по маршруту. Каждый такой вылет длился не менее полутора часов.

- Кто пилотировал самолет?

- Это были летчики-инструкторы, которые хоть и входили в штат нашего училища, заканчивали в свое время свои, летные училища. Они просто выполняли наши требования как будущих штурманов и по возвращению давали оценку нашим действиям: “Ориентируется хорошо, бомбил посредственно”.

- Как и чем осуществлялась учебная бомбардировка?

- На самолет подвешивалась сорокакилограммовая бомба. Разумеется, она была не настоящей, а цементной - а то не дай бог еще взорвется в результате какой-нибудь ошибки. Но когда она подвешивалась к самолету, в нее вставлялся самый настоящий взрыватель. На конце взрывателя находился металлический пропеллер и, чтобы он во время полета не стал вращаться, этот пропеллер фиксировался небольшой стрелочкой. Когда бомба отрывалась от бомбодержателя, эта стрелка освобождала пропеллер, тот раскручивался и приводил взрыватель в боевую готовность. Для отработки бомбометания у нас был специальный полигон, на котором располагались различные цели. У самолета внизу на плоскостях были специальные знаки, по которым нас определяли в сбросе бомбы. Прилетал самолет, начинал бомбежку, снизу, с земли, наблюдатели засекали: “Самолет с такими-то знаками произвел сброс бомбы под таким-то углом”, а потом они бежали и смотрели, куда же улетела бомба, далеко ли упала от цели.

- Тяжело было управляться с приборами для бомбометания?

- Мне это не составляло особого труда. Там был специальный вертикальный прицел - ты сидишь, а он у тебя под ногами. На нем нужно было выставить градусность, под каким углом ты будешь осуществлять сброс бомб и при подходе к точке бомбометания нужно было подавать команду пилоту: “Градус влево” или “Градус вправо”, для того, чтобы выйти точно на цель. И, как только язычок прицела поравняется с ноликом, мне нужно было дернуть рычаг, чтобы бомба ушла. Бомба еще летит вниз, а ты в прицел, поворачивая его, продолжаешь наблюдать за ней, чтобы убедиться в попадании. И таким образом нужно было сбросить четыре бомбочки за четыре захода.

- Кто подвешивал бомбы к самолету?

- Курсанты, конечно. Кто же еще? Ведь мы должны были знать о самолетах и бомбах все.

- Цементные бомбы использовались для повторного бомбометания?

- Нет, ведь они разрушались, ударяясь о землю. К тому же при этом происходил небольшой имитационный взрыв. Да этих бомб на аэродроме лежало множество, они попросту сложены на земле были!

- С парашютом Вы прыгали?

- Нет. Мы должны были выполнить прыжки, но в училище не оказалось какого-то прибора, а без этого прибора нельзя было прыгать. Если ты прыгнул и во время прыжка потерял сознание, этот прибор принудительно раскроет твой парашют и не даст тебе разбиться о землю. Видимо, этих приборов не хватало в войсках и к нам в училище они еще не поступили. Но это не помешало нам изучить парашютное дело и использовать парашюты во время учебных вылетов. Одному из наших все-таки удалось “прыгнуть”, правда, на тот свет. Проходил полет на ТБ-3, во время которого мы по очереди отрабатывали связь и проведение аэрофотосъемки. В тот раз для съемки использовался фотоаппарат, закрепляемый на груди, и съемка производилась через открытую дверь фюзеляжа самолета. Такой метод съемки назывался “от себя”. Во время полета у штурмана парашют вешался на груди, а у пилотов он находился под задницами. Я, как штурман, должен был снять свой парашют, положить его на скамейку, чтобы он не мешался и благополучно забыть о нем на некоторое время. Наши инструкторы шутили: “Если тебе понадобился парашют, а его не оказалось рядом, то больше тебе ничего уже не понадобится”. И вот во время фотосъемки “от себя” получилось так, что один из нас рычагом затвора фотоаппарата задел вытяжную ручку парашюта. Фотоаппарат взводился кривым длинным рычагом, после чего он был готов к использованию. И вот этот товарищ не заметил, что рычаг захватил вытяжное кольцо и во время движения произошло самопроизвольное раскрытие парашюта. Когда кольцо вытягиваешь, под ним находится два маленьких парашютика, которые набираются воздухом и вытягивают купол основного парашюта. Все произошло очень быстро: купол набрался воздухом, этого курсанта мгновенно выволокло из самолета, протащило вдоль фюзеляжа, и он повис, зацепившись стропами, на хвостовом оперении. Его, конечно, пытались спасти, но все попытки оказались безрезультатными - при посадке этот курсант ударился о землю и погиб.

- На какие аппараты производилась аэрофотосъемка?

- Не помню уже их модель. Кажется, АФ-27. Еще были установлены фотоаппараты на самолете, направленные объективом вертикально вниз. Они были предназначены для фотофиксации результатов бомбардировки, чтобы по возвращении можно было не только доложить: “Товарищ командир, уничтожен мост”, но и предоставить снимки, подтверждающие это.  

В конце сорокового года чья-то горячая голова в Москве, наверное, маршала Тимошенко, решила, что больно много в авиации средних командиров: пилот - лейтенант, штурман - лейтенант и только стрелок - командир отделения (тогда еще звания сержанта не было в войсках). Надо сделать как у немцев - у них не офицеры, а фельдфебели летают. Сталин с этим утверждением согласился и в декабре месяце наше училище переименовали в школу, выпускники которой стали получать военную специальность не “штурман”, а “стрелок-бомбардир”. Для нас тогда стрелок - это тот, кто сидит в турели установленного на фюзеляжи пулемета. А теперь, выходит, этот стрелок еще и должен заниматься сбросом бомб. В общем, вместо престижного авиационного училища получилась какая-то полковая школа.

Изменение статуса учебного заведения отразилось на питании: нам уменьшили паек, правда чуть-чуть. Еще нас обидели в денежном довольствии, установив курсантам школы оклад в сто рублей, хотя лейтенант в то время со всеми надбавками получал около тысячи. Окончившим военно-авиационную школу было разрешено, отслужив два года, поступать в военное училище, чтобы там получить звание “лейтенант”.

- После этой реформы у личного состава училища были возмущения случившимся?

- Да все были недовольны. Поступали в училище, а заканчивать приходится школу. Все, конечно, мечтали о красивой командирской форме, о кожаном реглане. И вдруг в один миг все мечты рухнули. Но это армия, здесь тебе не дадут повозмущаться.

Восемнадцатого июня сорок первого года мы начали сдавать выпускные экзамены. В первую очередь были сданы простые, гуманитарные предметы и мы ожидали начала полетов, чтобы начать сдавать практические экзамены.  Накануне произошел набор новой партии курсантов, а мы уже сдали на склад свои винтовки с противогазами.

- Какого числа должен был состояться ваш выпуск?

- Нам этого никто не говорил, да начальство и само не знало об этом. Все зависело и от погодных условий - позволят ли они нам заниматься полетами, и от наличия ГСМ в училище - а вдруг керосина не выделят.

- Какие задачи вы должны были выполнить во время экзаменационного вылета?

-  Обычно выдавали карту и говорили: “Проложите маршрут на полигон через такие-то точки и с полигона через такие-то точки”. При этом исходный и конечный пункты маршрута должны находиться вне зоны самого маршрута. Это делалось для того, чтобы в случае, если карта попадет в руки к противнику, невозможно было определить местонахождение нашего аэродрома. Поэтому исходный и конечный пункты маршрута назначались километрах в десяти или пятнадцати от аэродрома и всегда сообщались перед вылетом нашими преподавателями во время получения полетных карт.

По воскресеньям нас обычно баловали, объявляя подъем не в шесть, а в семь часов утра. Но двадцать второго июня нас всех подняли по тревоге в шесть часов, не дав нам доспать час. Собираться нам долго не пришлось, ведь оружия у нас уже никакого не было, и мы быстро побежали в определенное место сбора, куда должны были выдвигаться по тревоге. В это время уже созрел тутовник, и мы сидели, бездельничая, на месте сбора, поедая эти сладкие ягоды. На аэродроме в ряд были выстроены самолеты и около них была выставлена усиленная охрана. А мы, как разгильдяи, бродили по краю аэродрома.

Примерно через час прибежал посыльный с приказом возвращаться в казарму. По прибытию нас встретил заместитель начальника училища и сказал: “Тревога была не учебная, тревога боевая”. Мы стали интересоваться у него, что случилось, а он только руками разводит: “Это и все, что я сам знаю. Сейчас отправляйтесь завтракать, а затем на аэродром”. Покормили нас, и мы отправились к самолетам. Там делать было нечего, поэтому мы под крылом самолета спрятались от солнышка. Что случилось мы не знали, что делать нам - тоже.

В двенадцать часов по радио с сообщением выступил Молотов: “Враг напал… Враг будет разбит… Победа будет за нами”. Тут уже всем стало все ясно. Первые дня три мы занимались тем, что рыли траншеи вокруг аэродрома, куда должны были убегать в случае вражеской бомбежки, а потом снова стали летать. Ведь экзамены было нужно сдать в полной мере, чтобы выпуститься из училища.

- Пока вы сдавали экзамены, налеты на ваш аэродром совершались?

- Нет, налетов не было. В связи с началом войны оружие нам не выдали, но приказали опять получить противогазы. Разумеется, каждый брал не свой, а тот, который первым попадется под руку. И вдруг я смотрю, на кровати у кого-то лежит мой противогаз, я его, конечно же, забрал, оставив на кровати тот, что был у меня. 

На каждый самолет в училище имелся пилот, с которым мы совершали учебные вылеты. А когда нет полетов и пилот отдыхает дома, кто будет управлять самолетом во время возникшей боевой необходимости? И вот нас, несколько человек, распределили по училищным самолетам: идут полеты, а ты на аэродроме сидишь. Курсант после учебного полета уходил, а ты, в случае необходимости, должен был вылетать на этом самолете. Экзамены мы успели сдать, но торжественного выпуска не дождались. Всю нашу школу погрузили в эшелон и увезли в город Новоузенск Саратовской области.  

Перед тем как эвакуироваться была дана команда из каждой эскадрильи набрать сто курсантов для отправки на Дальний Восток, и начальник штаба училища Семенов сказал, что в этот набор попадут только те, кто сдаст старшине свой противогаз. Не знаю, почему ему в голову взбрела именно эта мысль. Я хоть и сдал тот самый противогаз, который ранее был закреплен за мной, но начальник штаба тихонько сказал старшине, чтобы тот меня в список не включал. Поэтому сводная группа наших курсантов уехала на Дальний Восток, а я вместе со школой отправился в Новоузенск.

- Вам к тому времени уже присвоили звание “сержант”?

- Да, еще до эвакуации мы получили полагающиеся нам звания и считались окончившими школу, но распределение по полкам немного затянулось и проходило не сразу, а по частям. 

Через небольшое время после прибытия в Новоузенск, там тоже отобрали сто бывших курсантов и сообщили: “Поедете в Архангельск. Там вам предстоит изучить американскую материальную часть и будете потом летать на машинах, которые нам поставляют союзники”. В число этих “счастливчиков” попал и я. Мы очень обрадовались такому назначению, даже стали говорить всем своим друзьям: “Гуд бай!”

Но только мы доехали до Кирова, как нам говорят: “Стоп машина!”, пересаживают на пароход и вдоль по Вычегде-реке отправляют в город Коряжму. Перед войной в этом городе строился большой бумажный комбинат, туда шла древесина и уже были возведены деревянные здания. С началом войны строительство прекратилось, а на территории строящегося комбината организовали аэросанный отряд, который вскоре был переформирован в военное училище, получившее название по расположенному рядом городу “Котласское”.

- В Котласское училище вас опять зачислили курсантами?

- Да, получалось так, что мы, закончив одно военное училище, снова стали курсантами другого училища. Мы возмущались по этому поводу: “Нас же пообещали в Архангельск отправить, учить английскую и американскую матчасть”. В это время начальником Котласского училища был танкист, генерал-майор Поликарпов, а заместителем у него был, по-моему, майор, летчик. Мы, конечно же, сразу к нему: “Что вы над нами издеваетесь?” Майор нас выслушал и сказал: “Чего вы возмущаетесь? Война - она и там и здесь. Понадобитесь вы в какой-нибудь авиадивизии - уедете туда, а пока будете заниматься аэросанями”.

- Какие петлицы вы носили в Котласском училище?

- Свои, авиационные. Мы носили ту форму, которую нам выдали в Мелитопольском училище. Парадную форму мы там получить не успели, поэтому носили обычную полевую. В Мелитополе, когда мы готовились к выпуску, нас группами водили в город на примерку парадного командирского обмундирования, но нам его так и не довелось надеть для праздничного построения, поскольку из Москвы сказали: “А вот хрен вам! Будете сержантами!” 

И нас, выпускников Мелитопольской военно-авиационной школы, направили на формирование экипажей для аэросаней. В каждый экипаж, независимо от типа аэросаней, входило по два человека: механик и командир. Все наши сержанты стали командирами экипажей, а механиками стали прибывшие с “гражданки” бывшие автомобилисты и трактористы, а также танкисты, поступившие после госпитального лечения. Кстати, у механиков на петлицах были эмблемы бронетанковых войск. Часть сержантского состава отобрали и стали готовить в этом училище на командиров взводов. Попал в число будущих взводных и я.

Учеба на курсах командиров взводов продлилась всего месяц. За это время училище пополнилось материальной частью - откуда-то привезли несколько аэросаней. Это позволило значительно ускорить процесс обучения и вскоре на базе училища стали формироваться отдельные аэросанные батальоны.

- Где хранились учебные аэросани?

- Их было немного. Сначала это был трехлыжный вариант аэросаней с одной лыжей спереди и двумя лыжами по бокам. Для них был построен большой навес - крыша и столбы - под которым эти аэросани ставили, и они там, как положено, охранялись часовыми.

- Где вы жили во время учебы?

- Когда мы прибыли в Коряжму, там уже были деревянные помещения, в них мы и заселились. Во время прибытия в училище мы там встретились с заключенными прибалтийскими военными, которые, вероятно, и возводили для нас эти здания. Когда мы с ними встречались, они старались обменять свои часы на наши папиросы. С куревом у нас проблем не было, нам давали по пачке папирос на день. После присоединения Прибалтики никто их военных в плен не брал, потому что республики добровольно вошли в состав СССР. Жители прибалтийских республик сначала, видимо, подумали, что они теперь в раю, но Сталин устроил им “райскую” жизнь: у богатых стали отбирать все добро. Кто-то из них успел убежать за границу, а те, кто не успел, отправились в лагеря. Видя все это, среди их военных начались волнения. Сталин понял, что может случиться что-то нехорошее и начал арестовывать прибалтийских военных. Я не знаю, как числились те бывшие военные, с которыми мы общались - как пленные или как заключенные. А теперь мы удивляемся, почему это, к примеру, латыши нас не любят. Эти заключенные еще при нас строили инженерную казарму, а вот где их самих содержали и откуда приводили к нам - я не знаю.

- Где располагался штаб училища?

- Не помню уже. По-моему, в одном из зданий на территории соседнего монастыря.

- Как кормили вас в Котласском училище?

- Нас кормили по тыловому пайку. Хватало конечно, но всегда хотелось есть еще. Тыловой паек - он не такой сытный, как фронтовой. К примеру, нам давали по семьсот грамм хлеба, а на фронте в день полагался килограмм.

- Какие предметы изучали в Коряжме?

- В основном мы досконально изучали двигатель. Его мы могли сами обслуживать, без техников, могли отрегулировать клапаны и подачу топлива. Были еще занятия по тактике, практические занятия по управлению аэросанями. На полигон мы выезжали через день и там отрабатывали навыки вождения, потому что командир тоже должен был уметь управлять аэросанями.         

- По окончании курсов вы получили на петлицы командирские кубики?

- Еще нет, мы по-прежнему оставались сержантами. По распределению я попал в 14-й отдельный аэросанный батальон на должность командира транспортного взвода. Наш батальон состоял из трех рот, а каждая рота, в свою очередь, состояла из трех боевых взводов по три машины в каждом. Командиром одной роты был танкист, один командир взвода был призванным из запаса старикашкой, а двое командиров взводов были сержантами, выпускниками Мелитопольской школы. Мой транспортный взвод был “отдельным” и не входил в состав ни одной роты. В его составе было тоже трое аэросаней, но они отличались от боевых машин.

- Аэросани для сформированных батальонов привезли прямо в училище?

- Нет. В январе месяце, а может даже и пораньше, все сформированные на базе Котласского аэросанного училища батальоны, отправились в различные города на заводы, где происходил выпуск аэросаней. Наш 14-й отдельный батальон прибыл в город Горький. Там, на судоремонтном заводе “Красное Сормово”, мы получили свои аэросани, затем погрузились в эшелон и отправились в район Старой Руссы.   

- Что представляли из себя аэросани?

- Аэросани имели фанерный корпус, позади которого был установлен авиационный звездообразный двигатель на 110 лошадиных сил. Причем, если на самолете У-2 такой же двигатель был втягивающим, то здесь он был толкающим.

- Аэросани имели отопление?

- Нет, никакого отопления там не было. У нас двигатель был воздушного охлаждения и он с такой силой протягивал сквозь кабину холодный ветер, что по ощущениям в кабине было холоднее чем на улице.

- Бронированной защиты на аэросанях не было совсем?

- Бронирование имели только лишь передний лист и щиток пулеметной турели. В этом щитке закреплялся танковый пулемет ДТ, который был единственным вооружением у аэросаней. А вот транспортные машины бронирования не имели совсем, на них даже вооружения не устанавливалось, поскольку их основной задачей было не вести боевые действия, а подвозить продукты и боеприпасы к войскам на передовой.

- Где находился у аэросаней топливный бак?

- У транспортных машин он был спереди, а вот у боевых, кажется, сзади. 

- Каков был расход топлива у аэросаней?

- Не помню уже, но топлива мы сжигали порядочно.

- В чем были отличия транспортных аэросаней от боевых?

- Размером. Боевые были более компактными.

Под Старой Руссой была окружена шестнадцатая немецкая армия генерала Буша. Но окружение получилось неполным, у котла осталась одна горловина, через которую немцы могли вырваться. И наш отдельный батальон получил задачу охранять этот проход, ожидая, что немцы начнут из него выходить.

- Попытки прорыва были?

- Нет, нам повезло и на нашем участке их не было.

В марте или в апреле нас сняли с боевого дежурства, погрузили в вагоны и отправили обратно в Коряжму. Кроме нас туда прибыли и все остальные аэросанные батальоны, ранее сформированные на базе Котласского аэросанного училища. Пока продолжались весна и лето, личный состав размещался в казармах, у всех батальонов проходили классные занятия, механики занимались своими машинами. А как только наступила осень, нас опять направили на фронт. На этот раз нашим участком стал Карельский фронт в районе реки Свирь. Там мы провели две зимы, также занимаясь охраной отведенного нам участка фронта, пролегающего по льду Ладожского озера.

- Враг на тех участках, где вы были, тоже использовал аэросани?

- Не знаю, не видел и не слышал о таком. Думаю, у финнов они наверняка имелись.

- Немецкая авиация охотилась за передвигающимися аэросанями?

- Нет. Нам доставались такие участки, на которых велись не слишком активные боевые действия. Самолеты, конечно, летали, но чтобы гоняться за аэросанями - такого не было. Однажды немцы отбомбились по нашему расположению, но неудачно. Иногда над нами пролетали наши самолеты, иногда доводилось наблюдать воздушные бои. Если вдруг на лед озера опустится на парашюте наш сбитый летчик, то мы были готовы тут же помчаться за ним. Но таких случаев, к счастью, ни разу не произошло.

- Вы участвовали в боях на реке Свирь?

- Там наши войска в обороне стояли против финнов. Крепкая оборона была. Наши аэросани использовались там для разведки толщины льда Ладожского озера. Мы уезжали когда на десять, а когда и на двадцать километров от берега. Там следили, насколько крепок лед и, в случае чего, всегда могли иметь оперативную обстановку в этом вопросе.

- Аэросанники применялись для борьбы с вражескими лыжными разведгруппами?

- Нет, наше подразделение в таких мероприятиях не участвовало.

- Финны не ставили против вас мины?

- Когда мы пришли туда, наши войска уже заняли свои участки и все имевшиеся финские минные поля уже были сняты. У наших машин ни разу не было подрывов, а вот солдаты из числа тех, кто сидел в обороне, в лесу иногда подрывались.

- Во что были одеты военнослужащие аэросанного батальона? Отличалось чем-нибудь их обмундирование от общевойского?

- Во-первых, мы были очень тепло одеты. У всех были хорошие полушубки: у офицеров с большими теплыми воротниками, у всех остальных с небольшими воротниками. Ноги были обуты в валенки, а руки согревали меховые краги. Лицо от ветра и мороза защищалось вязаным шерстяным подшлемником. Ну, а на голове была, разумеется, шапка.

- Каждое внесезонье вас возвращали в Коряжму?

- Нет, только в сорок втором году. А в сорок третьем и сорок четвертом нас просто уводили в тыл фронта, где мы размещались в лесу. Там рыли для себя землянки и проводили в занятиях все теплые периоды года.

- Другие батальоны в сорок втором тоже возвращали в Коряжму или только ваш?

- Всех возвращали. Народу собиралось там очень много, но нас смогли всех разместить в казармах. 

- Аэросани при этом сдавались на складское хранение?

- Нет, что Вы! Они постоянно оставались с нами. Весь летне-весенний период мы либо бездельничали, либо занимались обслуживанием своей матчасти. Никакой учебы не было: что там в аэросанях изучать, там все одно и то же - мы все это уже изучили на практике. Для хранения материальной части не хватало места и она вся стояла под открытым небом.

- Из личного состава батальонов кого-нибудь забирали на фронт в другие части?

- Нет, нас держали, не отпускали. Говорили, что мы, как военное подразделение, в любой момент можем потребоваться на фронте, пусть и без аэросаней.

- Вы по-прежнему оставались в звании “сержант”?

- Перед тем, как впервые отправиться на фронт, мне вроде бы присвоили звание “старшина”. Об этом сообщили мои знакомые из штаба, но официально мне командование объявить о присвоении звания не успело, и оно в мое удостоверение вписано не было.  Когда мы были под Старой Руссой, нам всем, прибывшим сержантами из Мелитопольской военно-авиационной школы, и стоявшим на должностях командиров взводов, присвоили звание “младший лейтенант”. А на Карельском фронте, в сорок третьем году, я получил очередное звание “лейтенант”. 

- Какое оружие было у Вас как у командира взвода, еще когда Вы были сержантом?

- Револьвер. Он у меня так и оставался потом, даже когда я стал младшим лейтенантом.

- Были случаи, чтобы кто-то из бойцов попал под работающий винт аэросаней?

- Нет, все прекрасно понимали, что с ними может произойти и технику безопасности соблюдали.

- Крушения аэросаней происходили?

- Они переворачивались иногда, но всегда обходилось без жертв. Водители машин были опытными, поэтому водили аккуратно, избегая ударов о торосы.

- Лыжи у аэросаней были деревянными? Часто ломались?

- Они хоть и были деревянными, но их обивали металлическим листом. Эти лыжи были довольно тяжелыми и крепкими, поэтому ломались они не часто. Мы поэтому даже не возили с собой запасную лыжу, зная, что они не сломаются.

- Были случаи, чтобы экипаж машины заблудился из-за сложных погодных условий?

- Мы составом меньше роты или взвода никуда, как правило, не выезжали. Одиночные выезды не практиковались, поэтому заблудиться было невозможно.

- Каким способом осуществлялась связь между машинами?

- Ночью сигналы подавались фарами, а днем по-старинке - флажками. Командир в случае необходимости подавал ими команду: “Делай как я!”

- Навигация с помощью чего осуществлялась? Карта и компас?

- Какие там карты?! “Деревья видишь?” - “Вижу” - “Вот туда и езжай”. Поэтому навигация была исключительно по ориентирам. Может быть у командиров рот и были карты, я этого не видел, но у взводных карт не было - это факт. Взводные всегда за командиром роты повторяли движения.

- При работающем двигателе поднималось сильное облако снежной пыли?

- Нет, не сильное. Облако, конечно, поднималось, но оно не демаскировало аэросани. И оно не мешало обзору, поскольку воздух спереди всасывался, проходя через кабину, и завихрения получались уже позади двигателя. 

- Когда прекращалось использование аэросаней: когда лед становился тонким или когда появлялись на нем трещины?

- Когда начинал таять снег, тогда уже опасно было выезжать. Были случаи, когда приходилось плечом толкать машину, выскочившую ненароком на голую землю. Как только почувствуешь удар и потерю скорости, выходишь из машины, упираешься ногами в землю, а плечом в переднюю стойку лыжи, и помогаешь съехать с пригорочка.

- Как аэросани весной грузились в эшелон практически при отсутствии снега?

- До эшелона старались еще идти по оставшемуся небольшому снежку. А вот на платформу эшелона грузились “пердячим паром” - вцепившись в передние стойки, которые были пружинистыми и слегка амортизировали. Кто-то спереди тащил, а кто-то, навалившись плечом, помогал толкать стойку сзади. Вот таким образом расшатывали аэросани из стороны в сторону и потихоньку затаскивали на платформу эшелона.

- Была возможность заменить лыжи на колеса?

- Не знаю, может конструкторами и предусматривалась такая возможность, но у нас таких вариантов не было, были только лыжные аэросани. Представляете, это ведь надо было бы постоянно возить с собой еще и колеса, а это увеличило бы вес аэросаней.

- Какие-нибудь надписи на аэросанях были?

- Только батальонные номера.

- Какие органы управления имелись у аэросаней?

- Внутри у них был обыкновенный автомобильный руль, от которого шли тросы, которыми через блоки лыжи поворачивались вправо или влево.

- Как изменялась скорость движения аэросаней?

- Там не было коробки передач как у автомобиля. Поэтому скорость вращения винта регулировалась просто путем изменения количества подаваемого в двигатель топлива: прибавили бензинчику - они бегут побыстрее.

- Какие датчики имелись внутри кабины?

- Датчики оборотов винта, температуры двигателя и давления масла. Спидометра у аэросаней не было, поэтому скорость можно было определять только на глаз.

- Где в аэросанях находилось место командира?

- Механик, управляя аэросанями, сидел спереди строго посередине, а позади него имелась открытая кабина с пулеметом. Вот это и было командирским местом во время выполнения боевой задачи. А когда не было необходимости в пулемете, командир стоял рядом с механиком. Специального командирского кресла в аэросанях не имелось.  Командир всегда был рядом с механиком и мог ему подавать команды рукой или ногой. Скажем, положил он ему руку или ногу на левое плечо, значит нужно поворачивать туда. А если надо прибавить газку, то механик просто получал ногой по спине.

- За пулеметом командир тоже не сидел, а стоял на ногах?

- Там была вращающаяся пулеметная турель. Впереди у турели был небольшой бронированный щиток с прорезью, куда вставлялся пулемет. Огонь командир мог вести только стоя. Сектор обстрела у пулемета был не круговым, задняя сфера оставалась немного открытой - стрелять назад он не мог, чтобы не повредить собственный двигатель и деревянные лопасти винта.

- Ваш батальон не привлекался к охране “Дороги жизни” на Ладоге?

- Нет, поскольку мы находились значительно севернее. Если мне не изменяет память, в двухстах километрах от “Дороги жизни”.       

- Аэросани применяли для постановки дымовых завес?

- Наши не применяли. У нас и средств-то для этого не было.

- А для эвакуации раненых с передовой?

- Машины моего транспортного взвода использовались в основном только для подвоза продовольствия и боеприпасов, ранеными мы не занимались. А вот как хоронили убитых на передовой - этот кошмар я видел своими глазами под Старой Руссой. Приходила машина с трупами и сбрасывала их в огромный котлован или воронку. Была зима, все трупы смерзлись между собой и были одним большим куском из человеческих тел. Зрелище, конечно, очень страшное.  

- Существовали для аэросаней специальные повозки заводского изготовления, чтобы перевозить грузы?

- Таких повозок не было, потому что их креплению к аэросаням мешал двигатель, расположенный сзади. Поэтому на своих аэросанях я все грузы перевозил внутри кабины, там было место для их размещения.

- Чрезмерное размещение груза в кабине не нарушало балансировку машины?

- Нет, ведь аэросани имели низкую посадку, поэтому груз никак не влиял на ход машины. 

- Личный состав или орудия аэросанями не буксировали?

- Орудия не буксировали, а вот с личным составом тренировки были. Командиры садились ко мне в кабину, а с обеих сторон аэросаней привязывалась длинная веревка, за которую цеплялись солдаты на лыжах - и пошел! Но это были лишь тренировочные заезды, в условиях боевого применения возить лыжников таким образом не довелось.

- Фамилии кого-нибудь из своих командиров по аэросанному училищу или батальону помните?

- А как же! Шальков Ваня и Саша Бекбулатов - один татарин, другой башкир. Они были командирами взводов в батальоне, мы с ними вместе учились еще в Мелитопольском училище. Бекбулатов, помню, был хорошим лыжником. Еще был один командир взвода из наших, мелитопольских, по фамилии Бежуков, имени сейчас не вспомню.   

В сорок четвертом году аэросанные батальоны вывели из состава действующей армии и расформировали. Весь личный состав разбросали кого куда. Меня отправили в полк переподготовки, который находился в городе Горьком. Нам сначала показали американские танки и сказали: “Вот на этих танках вы и будете добивать немцев”. Танки эти были высокими и про них в солдатской среде сложилась поговорка: “Америка России подарила МТС: шуму много, толку мало, высотою до небес”. Но так случилось, что я попал в роту тяжелых самоходных артиллерийских установок и изучал там 152-миллиметровую “самоходку” на базе тяжелого танка КВ. Вся наша подготовка длилась три месяца и по окончании обучения я стал командиром экипажа. Командиром взвода я стать не мог, поскольку у “самоходчиков” не было взводов, там были батареи, численностью в пять машин: одна из них командира батареи.

- Формирование батарей происходило прямо там, в Горьком?

- Нет, в Челябинске. Нас погрузили в эшелон и всех отправили туда получать себе машины. Как только получали, то сразу эшелонами отправлялись на фронт: один эшелон на запад, второй эшелон на юг, третий на восток - в то время уже и туда начинали отправлять тяжелые “самоходки”. Мне выпало отправиться со своим экипажем на запад. Нам с экипажем рабочие завода загнали полученную нами “самоходку” на платформу, закрепили ее там, а затем снабженцы привезли боеприпасы для нашего орудия.  Просто подъехала машина, выгрузила на платформу, свалив в кучу, ящики со снарядами, а мы дальше уже своими силами должны были загружать боекомплект. Численность экипажа составляла пять человек, из них два заряжающих - один заряжающий должен заряжать снаряд, а другой гильзу с зарядом для него. И вот весь экипаж занялся укладкой боекомплекта в “самоходку”. Но в экипаж набрали молодежь, видимо, только недавно призванную - солдатики худые, голодные. Изо всего экипажа один только я выглядел более-менее. Снаряд 152-миллиметровой пушки весит пятьдесят килограмм, поэтому нам пришлось снаряды не на руках носить, а затаскивать их по наклонной броне на моторную часть. Потом я залезал внутрь “самоходки”, заряжающие вдвоем мне подавали снаряды и я там занимался укладкой на специальные стеллажи. Вот так вот жили…

- То есть экипаж Вы получили еще в Горьком?

- Да, нам прислали солдат и за машиной мы поехали уже полностью сформированным подразделением, у нас даже уже был назначен командир батареи. Но не было машин.

- Слаживание экипажа тоже проходило еще в Горьком, во время учебы?

- Нет, никакого боевого слаживания экипажа не проводилось. В Горьком обучение проходили только офицеры, а рядовой состав нам дали непосредственно перед отправкой эшелона в Челябинск. Видимо, на слаживание попросту не было времени. Только мы получили машины, как нас пулей отправили в Подмосковье. Там на станции какого-то городишка мы сгрузились с платформ и вот только тогда приступили к боевому слаживанию экипажей. В этот раз во время разгрузки с платформы “самоходкой” управлял мой механик-водитель, а я подавал ему команды голосом и руками. У танкистов есть свои сигналы, помогающие управлять действиями мехвода, например, я пальцем показывал на гусеницу, которую нужно было заблокировать, чтобы машину слегка повернуть в нужную сторону, а для другой гусеницы ладонью махал к себе, давая команду на поворот. Во время боевого слаживания экипажа мы выезжали на полигон, где в обязательном порядке проводились боевые стрельбы разными типами снарядов. Даже совершили небольшой марш, проверяя работу машины на ходу, хотя пробег для них устраивался еще во время проверки рабочими завода, где эти “самоходки” выпускались.

- В Вашем экипаже кто-нибудь кроме Вас имел боевой опыт?

- Не помню. Я тогда у них не интересовался: “Воевал ты или нет”. Знаю только, что все в экипаже были молодыми, стариков среди них не было.

Там, в Подмосковье, наши батареи “самоходок” находились до тех пор, пока где-нибудь на фронте не понадобится подкрепление. Тогда в экстренном порядке из батарей формировался батальон и отправлялся на фронт. Пришла и наша очередь. Эшелоном нас привезли в Восточную Пруссию, где стоял полк, который давно уже ждал пополнения. Там как раз планировалась наступательная операция по взятию Кенигсберга. А наступательная операция - это не ежедневное беганье в атаку, она обычно проходит так: в определенном месте на участке фронта сосредотачивается большая масса техники и вооружения и всей этой массой совершается прорыв обороны. Этот полк долго ждал пополнения в технике, у них было много свободных людей, но не хватало машин. Поэтому, как только мы прибыли на место, мой экипаж у меня забрали, назначив вместо меня своего командира, вернувшегося в полк после ранения. Причем такая судьба постигла не только мою машину - в других экипажах происходило то же самое. Тех солдат, которые освобождались из экипажей, перевели в роту автоматчиков и они занимались охраной “самоходок” от вражеской пехоты.

Меня, оставшегося без машины и без экипажа, сначала отправили в резерв, а оттуда затем взяли и направили в другой самоходно-артиллерийский полк, поменяв тип машины. Если раньше я был командиром 152-миллиметровой самоходной установки, то теперь под свое командование я получил “Прощай, Родина” - СУ-76, “самоходку” с 76-миллиметровым орудием - и все, гуляй, Вася!

- Где находился тот резерв, куда Вас отправили?

- Это был офицерский резерв и он находился где-то в Польше. Но там я пробыл недолго, потому что меня взяли в штаб бронетанковых войск Второго Белорусского фронта помогать вести документацию. В штабе я просидел месяц, за это время войска фронта стали готовиться к наступлению в районе Одера и меня снова отправили в резерв. Я туда приехал, пробыл всего день, а на вторые сутки прибыл “купец” и меня под белые ручки доставил в 999-й самоходный артиллерийский полк.

Когда я увидел, что мне предстоит воевать на 76-миллиметровой самоходной установке, то сказал кому-то из командиров: “Я же изучал тяжелое орудие, думал, что на нем и буду воевать”, на что получил неожиданный ответ: “Когда тебя убьют, тебе будет все равно, на каком орудии ты воевал - тяжелом или легком”. Дней через пять после моего прибытия в полк началось наступление на Одере.

- Где находился полк в то время, когда Вы туда прибыли?

- Он стоял на правом берегу Одера. А на левом берегу, километрах в десяти от нас, был город Штеттин. Ширина Одера в том месте составляла, примерно, полсотни метров. Там имелся мост, но он был разрушен и нашими саперами спешно готовились средства для переправы.

Часов в десять вечера, перед нашим выдвижением к Одеру, по нам отбомбился немецкий самолет.  Мы стояли плотно, поскольку уже было темно и видимость была небольшой, да к тому же у всех машин работали двигатели - по этой причине никто из нас не увидел и не услышал приближения вражеского самолета. Бомбил он нас мелкими такими бомбочками, мы называли их “ракушками”. Наша батарея больше всех, наверное, пострадала от этой бомбардировки - бомбы упали как раз туда, где было много солдат.  Мы с командиром батареи в это время сидели по другую сторону моей машины, прикрытые ее корпусом, поэтому были защищены от осколков. Но небольшой осколок от этой “ракушки” все-таки достался и мне в ногу, чуть ниже ягодицы, а командиру батареи осколком порвало козырек фуражки. Тот снял ее, посмотрел и сказал: “Ну, ничего. Не смертельно”.

После окончания этой короткой бомбардировки отовсюду стали раздаваться крики и стоны. Мы начали оказывать помощь раненым. В это время к нам пришел командир полка и спросил командира батареи: “Поздняков, у тебя там из командиров кто-нибудь остался?” Тот на меня указал пальцем: “Вот - Писарев. Готовенький командир”. Командир полка мне говорит: “Там в первой батарее одному командиру машины ногу оторвало, а ты его экипаж принимай под свое командование”.

После бомбардировки командир полка отдал приказание батарее, понесшей наибольшие потери, покинуть этот лес. Через пару дней эта батарея пополнила свой личный состав и догнала нас уже за Одером. Всю ночь подразделения нашего полка выдвигались в район переправы, а утром наши машины стали на другой берег переправлять на понтонах. Моя “самоходка” на противоположный берег переправилась второй, а сгорела первой.

- Сразу, как только переправилась?

- Нет, это произошло уже часа в четыре вечера, мы же в атаку не сразу пошли, а уже после полудня. Не успел я дойти до немецких позиций несколько десятков метров, как мне в левый борт “самоходки” прилетел откуда-то снаряд. Мое место как командира орудия находилось по правую сторону от лафета пушки и получилось, что он своей массой прикрыл меня от осколков. А вот наводчику орудия и заряжающему не повезло - на моих глазах обоих попросту порвало в клочья. Причем рвало их не снарядом, а нашей же броней, которая была хрупкой и при ударе снаряда раскрошилась на множество осколков. 

От прямого попадания моя “самоходка” моментально вспыхнула. Когда после удара снаряда появились первые языки пламени, мой механик-водитель вскочил со своего сиденья и побежал на выход. Я понял, что мне пора тоже покинуть машину и потянулся за автоматом, который был закреплен рядом с моим местом. Но пробегающий мимо меня мехвод, ударил меня по руке, давая понять, что сейчас нужно спасать себя, а не автомат. Собственно, автомат мне и не был нужен, ведь у меня при себе был еще и пистолет. Я оставил в покое оружие и пулей выскочил из горящей машины вслед за своим механиком-водителем. Вот так и спасся. Только мы отбежали от горящей машины, как в ней стал рваться боезапас. Но мы уже убежали далеко и упали на землю, поэтому разлетающиеся осколки нас не задели. 

Рядом со мной вел свою машину еще один такой же несчастный лейтенант, командир орудия. В отличие от меня он был опытным воином, сжег не одну немецкую “самоходку” и был награжден за свои подвиги двумя орденами. Этот командир орудия только недавно вернулся в полк из госпиталя, где успел жениться на медсестре. В его машину тоже попала болванка снаряда, но, пробив броню передней части, застряла в радиаторе. Вот таким был результат первого часа боя. Несмотря на пробитый радиатор и полученное ранение, этот лейтенант сумел вывести из боя машину. Ночью радиатор заменили и на следующее утро машина снова была готова идти в бой. Поскольку командир этой машины получил в бою ранение, восстановленную “самоходку” передали мне.

- Ваш механик-водитель тоже вместе с Вами пересел на эту машину?

- Нет, там оставался свой мехвод, а моего куда-то в другой экипаж направили. Там ведь долго на одном месте не задерживались.

Получил я под свое командование другую “самоходку”, и мы продолжили воевать. Двадцатого апреля сорок пятого года наш полк, выйдя из боя, расположился на короткий отдых. Передохнули слегка и вся батарея пошла вперед. А я со своим экипажем немного задержался, занимаясь машиной, поэтому ужин получили позже всех. Мы решили сначала поужинать, а затем по-быстрому догнать своих на марше. Сидим, ужинаем. Видим, мимо нас проходит колонна английских танков “Валентайнов”. Прогрохотали рядом с нами и ушли. Только мы закончили прием пищи и собрались в путь догонять наш полк, как нам привели человек десять пополнения, прибывших на замену погибшим: “Писарев, отвезешь их в батарею”. А я же не знаю, куда полк успел уйти и спрашиваю об этом у комсорга Рыбакова, который привел пополнение. А тот уже с утра пьяненький - он же в атаку не ходит, поэтому может себе позволить выпить. Рыбаков махнул мне рукой: “Вот по этой дороге иди и упрешься им в хвост”, а пополнению скомандовал: “Садитесь к нему на броню”. Те вскарабкались, разместились кто где смог, и мы поехали.

Едем-едем, и вдруг на моем пути появилась лощина, большая такая, пологая. Вижу - на противоположном краю этой лощины стоят “Валентайны”, а между ними ходят в своих зеленых шинелях немцы. Я мехводу сразу дал команду остановиться, а сам подумал: “Какой хороший подарок для немцев!” До этой колонны было далековато, метров триста. Я механик спрашиваю: “Немцев видишь?” - “Вижу” - “Вот сейчас давай, потихоньку, разворачивайся в гору. Только аккуратней, чтобы гусеница ненароком не соскочила”. Только мы потихоньку ушли из этой лощины, скрывшись из поля зрения немцев, я говорю мехводу: “А теперь давай, жми!”, и мы понеслись обратно! 

- Ту колонну “Валентайнов” немцы сожгли?

- Видимо, немцы сумели это сделать. Нам с такого расстояния не было видно. Но фигурки немцев, бродящих между танками и лазающих по ним, мы могли различить. А “Валентайны” как шли один за другим, так и остались стоять в колонне.

В общем, все нормально в тот раз обошлось, людей и машину я сохранил, батарея наша личным составом пополнилась.

- Комсомольцу этому Вы потом высказали все, что о нем думаете?

- Когда возвратились, я на этого комсорга матом стал орать за то, что тот указал неверный путь и нас чуть к немцам не завел. Этот Рыбаков потом меня звал к себе, заниматься комсомольской работой.

Много было разных моментов, когда можно было расстаться с жизнью. Вот, например. Идет дождик, да такой “хороший” - аж за воротник попадает и скрыться от него негде. Я со своим экипажем кучковался позади “самоходки”, пытаясь спрятаться от дождя. Рядом с нами примостился начальник химической службы, капитан, и еще кто-то из офицеров. В общем, человек семь нас там собралось. И вдруг - ляп! - прямо в десяти метрах от нас падает снаряд. Земля была очень сырой и этот снаряд, не взорвавшись, воткнулся в нее. Он торчит из земли, а мы тут рядом, как огурчики, смотрим на него испуганными глазами. Повезло всем!

Был еще случай. Стемнело и как раз началось наступление. Я подумал: “Плохо видно. Надо мехводу помогать”. Только вылез из машины чтобы осмотреться и подать команды механику-водителю, завернул за угол “самоходки”, как тут же прямо на глазах, на уровне головы, в броню ударила немецкая пуля. Сделай я просто шаг пошире, эта пуля точно досталась бы мне. 

Во время одного из наступлений фронт продвинулся вперед, но получилось так, что моя “самоходка” осталась помочь вытащить другую, застрявшую на бездорожье недалеко от леса. Стоим, двумя экипажами копошимся около машин, и вдруг откуда ни возьмись - два истребителя немецких. И как начали они по нам стрелять! Все наши бросились в сторону леса, надеясь там укрыться. А я не стал со всеми убегать, я просто за одиночное дерево встал и там спрятался. Стою и мысленно говорю немцу: “А вот хрен тебе! Я сам летчик и знаю, как тебя обмануть!” В общем, кружился вокруг этого дерева: немец заходит с одной стороны, а я сразу прячусь на противоположной стороне дерева, он развернется - и я меняю свое место. Так ни с чем этот немец и улетел.

Продвигались мы как-то по дороге, пролегающей среди низкорастущих хвойных деревьев, из-за которых нам не было видно немцев. Они нас, соответственно, тоже не видели, но на всякий случай изредка огонь из минометов, все-таки, по дороге вели. Путь нашим машинам преградила какая-то глубокая яма посреди дороги, и мы остановились. Механик-ремонтник, который ехал на броне моей “самоходки” слез с машины и зачем-то спрыгнул в эту яму. Короче говоря, он туда и мина вслед за ним. Взрыв - и от человека ничего не осталось. 

- Ваш полк участвовал в боях за Берлин?

- Нет, мы шли правее, ближе к берегу Балтийского моря. Бои за Берлин нас не касались. 

Двадцать девятого апреля наш полк вел свой последний бой. До этого немцы долгое время уходили от нас, не оказывая сопротивления: бросали все и уезжали или убегали. А двадцать девятого числа у нас в бою убило наводчика: одна немецкая пушчонка стояла и здорово по нам стреляла. Она была хорошо замаскирована и как только наши машины выскочили на открытое пространство, тут же открыла по ним огонь. В тот раз первой шла наша батарея. Я на своей машине не доехал до того открытого пространства, может, метров пятьсот, как мой механик-водитель Ересько остановил “самоходку”. Я ему: “Ересько, что случилось? Почему остановились?” - “Да там, командир, что-то пальцы на гусенице стучат. Чувствую, мы так долго не проездим”. Тут мимо меня на своей машине проезжает командир второй батареи Чумаков. Остановился, вылез, спрашивает: “Ты чего стоишь?” - “Да вот, жду, пока Ересько гусеницу починит”. Тот махнул рукой, и полез в свою машину. Только он взобрался на броню, как прилетел снаряд и убил нашего наводчика. Наводчик из экипажа Чумакова стал искать эту пушку, которая нас обстреляла, а когда обнаружил ее позицию, стал туда посылать снаряд за снарядом. Немецкая пушка была замаскирована в кустах у стены дома, мы, когда потом проезжали мимо нее, видели и само разбитое орудие, и трупы немецких артиллеристов и их мозги, размазанные на стене дома.

Въехали мы в этот населенный пункт, за который так яростно сражались немецкие артиллеристы, а там уже на всех домах белые флаги висят. Гитлер капут! Даже площадь была застелена белыми простынями, чтобы с самолетов нашим летчикам было видно, что этот город уже капитулировал.

- Как вы узнали о Победе?

- Мы к тому времени остановили свое движение вперед и находились в каком-то фольварке, на так называемом “господском дворе”. Наши политработники говорили нам, что немцы уже выдыхаются, что им уже жрать нечего. Брехня! Они и оборонялись изо всех сил и продукты у них имелись в избытке. В том господском дворе у немцев были запасы дичи консервированной, меда и сахара. О том, что второго мая был взят Берлин, мы узнали по радио. Наш полковые связисты раньше всех узнавали о важных событиях, потом докладывали об этом начальству и своим друзьям. А от тех новости уже расходились по всем батареям. Точно так же произошло с известием о том, что война закончилась и Германия капитулировала.

- Как праздновали это событие?

- Праздновали так: у кого были какие запасы алкоголя - сразу все пошло в ход. Разумеется, немного постреляли в воздух изо всего оружия. Но сильно разгуляться нам не дали, потому что командование устроило построение полка с выносом полкового знамени и с торжественными речами. Командир полка перед строем сказал: “Этот день нужно отметить так, чтобы он запомнился вам на всю оставшуюся вашу жизнь”. Поэтому в обед были вынесены столы в сад и продолжили отмечать: «бимбера» (самогона по-польски) у всех было сколько хочешь, закуска тоже имелась. Наши девчата моментально переоделись во все гражданское. Их у нас было человек десять - радистки, телефонистки, повара, санитарки. Я с утра еще выпил самогона, поэтому быстро почувствовал, что начинаю пьянеть и ушел к себе в машину.

- В полку пили много?

- Ой, много! Никто, правда, по пьяни не погиб, но буянили порой сильно. Да так, что приходилось усмирять разбушевавшихся. А попробуй их усмири - у каждого ведь оружие.

- Как вы относились к Сталину?

- Ну как... Любили поначалу: “Появилось новое солнце - это товарищ Сталин! И этим солнцем была согрета Страна Советов”. Это потом уже нам рассказали, что он с народом натворил.

- У вас в полку были Герои Советского Союза?

- Нет, ни одного. Хотя, может и были раньше, ведь я там недолго пробыл и не мог знать о них.

- Как Вы, командир, осуществляли управление мехводом?

- Я, как правило, передавал свои команды через наводчика, потому что он к мехводу располагался ближе, чем я. Наводчик с командиром были, как говорится, “ухом к уху”, а тот уже ногами дублировал мои команды. Например, если надо было остановиться, наступал ногой механику на голову.

- При подбитии “самоходки” какие были варианты эвакуации экипажа? Только через заднюю дверь?

- Там задняя стенка - она маленькая, поэтому ее можно не открывать, а просто перепрыгнуть. Ну или перевалиться через борт справа или слева.

- Кто в иерархии экипажа занимал второе место после командира?

- Это место между собой делили наводчик и механик-водитель. Они даже могли быть “старшинами” по званию. 

- Кто занимался пополнением боекомплекта? Заряжающий с наводчиком?

- Нет, у нас этим занимался весь экипаж, включая командира. В этот момент забывалось, что я командир и должен командовать. Снаряды нам привозили в ящиках, чистые, без смазки, и мы старались по-быстрому уложить их в боеукладку.

- Какие типы снарядов использовались чаще всего?

- Разные. Все зависело от целей: бронебойными били по танкам, осколочными по пулеметчикам и пехоте.

- Подкалиберные снаряды использовали?

- Да, только против танков.

- На Вашем счету есть подбитые танки?

- Мы успели подбить одну немецкую легкую “самоходку”. Нам ее случайно во время наступления удалось обнаружить первыми и ударить ей в борт бронебойным снарядом. Я увидел, что немецкая “самоходка” загорелась и мы поехали дальше. Даже не знаю, успел ли из нее выскочить немецкий экипаж.  

- Если в бою случалась поломка двигателя или была перебита гусеница, какие действия предпринимал экипаж?

- Если была возможность, например просто расползлась гусеница, то механик не должен был дожидаться ремонтников, а самостоятельно, силами экипажа, должен был устранить неисправность и, приведя машину в рабочее состояние, продолжить бой. А если вокруг пули летают и опасно из-за брони вылезать - тут уж подожди немножко, дождись, пока перестанут летать.

- Какое вооружение было у членов экипажа?

- У нас на один экипаж полагался один автомат, который был закреплен на месте командира экипажа. А все остальные члены экипажа, как и я, были вооружены наганами. Правда, со временем многие из экипажа раздобыли себе трофейные пистолеты и от своих наганов поотказались. Конечно, ведь “вальтер” был получше чем наган.

- Командованием устанавливались нормы расхода снарядов за бой?

- Боже упаси! Стреляй, пока можешь! Может, в начале войны и были какие-то ограничения на расход боеприпасов, но под конец войны нехватки в снарядах мы вовсе не ощущали.

- Приходилось ли Вам вести огонь с закрытых позиций?

- Нет, нас этому даже не обучали. Мы не могли стрелять, не видя цели. Обучать этому нас стали уже только после окончания войны.

- Каким был национальный состав экипажа Вашей “самоходки”?

- А бог его знает! Я их не расспрашивал! Знаю только, что мехвод Ересько был украинцем.

- Могли, в качестве наказания, убрать из экипажа за какой-нибудь проступок?

- Наоборот, это отправка в экипаж для некоторых была наказанием, ведь там было больше вероятности погибнуть.

- Немецкое топливо для заправки своих машин приходилось использовать?

- Мне лично не приходилось. На “самоходке” ведь не подъедешь к немецкой заправке. Хотя, привезет тебе служба ГСМ топливо - поди догадайся, чье оно, советское или трофейное. Оно по-особому не пахнет.

- У любого экипажа наверняка в машине со временем скапливается какое-то постороннее имущество, так называемый “хабарок”. У вас в машине имелся такой?

- Бывало, да. Идет, значит, бой за какой-то небольшой городишко. Немецкое гражданское население собрались убегать - на дорогах около домов стоят телеги, завалены всяким барахлом, но лошади в них еще не запряжены. Только началось наше наступление, люди попрятались, бросив все свое имущество на дороге. Когда у нас образовалось небольшое затишье в бою, Ересько вылез из “самоходки”, подошел к какой-то из телег, взял оттуда один из ящиков, открыл одну консервную банку, а это оказались консервированные фрукты. Мы смеялись над ним, а он продолжал все ящики открывать, пока, все-таки, не добрался до мясных консервов. А вот уже ящики с мясными консервами он все перетащил к нам в “самоходку”. Был еще такой случай. Во время одной из остановок я зашел в какое-то помещение типа склада и обнаружил там полмешка сахара. Я не поленился, забрал этот сахар и тоже притащил его в свою машину, бросил на пол. Но наводчика, почему-то, этот сахар совсем не обрадовал, он стал возмущаться: “Уберите его отсюда, он мне мешает!” Еще случай. Бой закончился, а мы в тот раз действовали совместно с пехотой. Наш полк имел номер 999-й, а пехотный полк - 444-й. За каждой “самоходкой” было закреплено подразделение пехотного десанта. Все наши “самоходки” тогда были просто облеплены людьми. Мне досталась пехотная рота, от которой осталось всего десятка два человек да пара офицеров - лейтенант и младший лейтенант. Я спрашиваю у младшего лейтенанта, который и командовал этой ротой: “Как же так? Ты же младший лейтенант, а у тебя в подчинении офицер званием старше”, а он мне говорит: “Это бывший штрафник, ему недавно вернули звание и отправили к нам воевать”.  

И вот, после боя, пошли мои братцы “шуровать” и принесли ящик вина. И не успели его поставить в “самоходку”, как мимо идет замполит пехотного полка. Подходит и начинает на меня орать: “А это что такое?” Он ведь не знает, кто я, потому что я, как и все, одет в грязную фуфайку, на которой погон нет и звания не видать. Я ему даже не успел ничего ответить, как он стал мне угрожать и приказал своим подчиненным этот ящик с вином у нас забрать. Ничего не поделаешь, пришлось подчиниться и отдать. Он злой был, да еще с пистолетом в руке - мало ли, вдруг пристрелит.

- На какую оптимальную дистанцию нужно было подойти орудию, чтобы поразить цель наверняка?

- Нам никогда не ставили задач приблизится к цели. Увидел цель - сразу открывай по ней огонь, не разбираясь, близко ты от нее или далеко. Пока ты будешь высчитывать дистанцию, да подъезжать поближе, противник тебя сам быстро “посчитает”. 

- Сильно не хватало в бою курсового пулемета?

- Мы пехоту и без пулемета уничтожали. А иногда даже в плен брали. Как-то утром отправились в небольшой марш от села до села. Доехали до лесопосадки и видим, как метрах в пятистах окапываются немцы. Справа от нас была стена густого леса. Командир батареи скомандовал: “Вперед!” и мы на полном ходу рванули в сторону немцев. Моя “самоходка” шла крайней справа, почти у кромки леса. Немцы не дураки - увидели нашу атаку и попытались скрыться. Небольшая их часть, человек двадцать, те, которые были ближе всего к лесу, выбежали из своих траншей, которые успели выкопать, и побежали к деревьям. Я увидел, что они бегут, скомандовал механику: “Стоп”, а пехоте, сидящей у меня на броне: “Ребята, немцы впереди!” Мы, когда передвигались от одного населенного пункта к другому, всегда возили с собой пехоту. В тот день на моей машине разместилось человек шестнадцать. И это была целая рота, вернее то, что от нее осталось на тот момент. Пехота попрыгала с брони и бросилась догонять немцев, а я механику приказал: “Иди к лесу, отрезай немцев от него, чтобы не ушли”. Мы успели со своей стороны перекрыть немцам отход, а с другой стороны наши пехотинцы уже им кричали: “Хенде хох!” Пока я вылезал из машины, они уже успели разоружить пленных немцев и отобрать у них все сигареты. Один солдатик и мне протянул две пачки: “Держи, командир”. Пленные немцы были рослыми ребятами, но от страха, что их взяли в плен, их очень сильно лихорадило. Наверняка каждый из них думал, что его сейчас расстреляют. Хоть с них и взять-то было нечего, расстреливать их никто не стал. Я подошел к одному из них, самому высокому, протянул ему пачку их же сигарет. Тот, поблагодарив, взял. Потом пехотинцы построили их в колонну по два или три человека и повели в тыл.

- Стреляные гильзы в бою куда девали? Выбрасывали или они на полу валялись?

- Они сразу после выстрела еще горячие, поэтому сначала они на пол падали, а потом мы их бросали за борт. Позади нас шел оружейный батальон, который занимался ремонтом неисправного вооружения, и его солдаты подбирали брошенные нами гильзы, сдавали их государству и получали от него за это какое-то вознаграждение.

- Была возможность взять помимо основного боезапаса, размещенного в укладке, дополнительные снаряды?

- Вот в тот день, когда на Одере у меня сожгли “самоходку”, в ней был двойной боекомплект. Я туда перед боем загрузил много снарядов.

- Вы, как командир экипажа, могли предварительно изучить место планируемого боя или вступали сразу, с ходу?

- Если была возможность, то, как положено, командир батареи мог собрать командиров орудий и все вместе, без машин, выдвинуться вперед, чтобы там осмотреться. Командир батареи указывал направление движения, если была такая возможность, то кое-какие цели закреплял за каждым. Всех целей, разумеется, он не знал - некоторые давали о себе знать уже когда мы вступали в бой. Как лупанет болванка рикошетом по броне, так сразу начинаешь головой вертеть, эту цель пытаясь обнаружить. Получалось как в фильме “Волга-Волга”: “Ты же говорил, что все мели знаешь!” - “Конечно знаю! Вот это первая!”

- Кого из экипажа Вы отправляли на кухню за едой?

- У нас была установлена очередность. Там все равно далеко не нужно было идти, кухня приезжала практически к нашим позициям.

- Как кормили на фронте?

- И у “самоходчиков”, и в аэросанном батальоне кормили хорошо. Не шикарно, конечно, но жаловаться было не на что.

- Полк как-то был защищен от нападений с воздуха?

- Иногда нам выделялись для взаимодействия зенитные орудия, но такие вопросы решались на уровне дивизии. Чаще всего никакой защиты от нападения с воздуха не было. Вот взять, к примеру, тот налет перед форсированием: один самолет, а сколько дел натворил!

- Какое-нибудь ласковое название для своей машины у вас было?

- Было, только не ласковое. В народе ее называли “братской могилой”.

- На “самоходках” вашего полка были какие-нибудь надписи?

- Только номера машин. Никаких других надписей не было. Не такая уж это влиятельная машина была, не такая грозная, чтобы на ней какие-то лозунги писать. 

- Как Вы оцените СУ-76?

- Ой, да зачем она была нужна! Слабая броня у нее, экипаж не защищен. Ее только для поддержки пехоты и можно было использовать.

- Рация на “самоходке” была?

- Была. Работала хорошо, я не помню, чтобы она хоть раз вышла из строя во время боя.

- В городских боях принимали участие?

- В большие города нас не загоняли, мы только в маленьких городишках да селах воевали. И то нас использовали в основном против немцев, окопавшихся на окраине города. А таких городков и сел там было очень много! Нам очень повезло, что мы еще с фаустпатронщиками не сталкивались.

- Огонь открывали только с остановкой или на ходу тоже стреляли?

- В основном стреляли с остановки.

- Какую дистанцию держали между машинами во время атаки?

- Все зависело от обстоятельств атаки и от количества атакующих “самоходок”. Дистанция была разной, обычно в пределах десяти метров, может чуть побольше. По правилам, перед атакой “самоходки” могли выстраиваться в определенные типы, например, “цепь” или “правым углом вперед”. Но на практике это выглядело гораздо проще. Командир ставит боевую задачу и подает команду: “Становись!” Но все к своим машинам бегут и сразу, безо всякого построения, начинают движение чтобы не терять времени.

- Во время атаки машины просто шли вперед или маневрировали?

- Чаще просто неслись вперед, чтобы успеть преодолеть расстояние до переднего края обороны. А на ходу вели непрерывный огонь, чтобы враг боялся высунуться и не открывал ответного огня.

- Какие в СУ-76 имелись средства пожаротушения?

- У меня никаких, даже огнетушителя не было. Поэтому если загорелась “самоходка”, то лучше сразу убегать из нее.

- Делали дополнительную защиту бортов “самоходки”?

- Нет, никакой защиты. У меня на броне сбоку только бревно висело, для того чтобы из грязи можно было выбраться - вот оно и было дополнительной защитой. 

- Ваш полк нес очень большие потери. Как часто он пополнялся новыми машинами?

- Раньше, как только заканчивалась операция, в полку оставались считанные единицы “самоходок”. Полк тогда выводили в тыл и неделю, а то и две, все сидели и ждали, пока придет эшелон и привезет с завода новые орудия. В это время занимались восстановлением матчасти собственными силами. Двадцать восьмого апреля сорок пятого года сижу у своей машины, смотрю -  к нам идут новые “самоходки”. Наши машины были уже потрепаны и обшарпаны, а эти чистенькие, свеженькие, словно только с завода. Оказалось, это две новые батареи прибыли в полк, но они уже не понадобились.

- Были случаи, чтобы немцы захватили ваши “самоходки”, а экипаж взяли в плен?

- Учитывая тот случай, как они захватили “Валентайны”, думаю, что такие случаи тоже бывали. Я ведь тоже тогда чуть к ним в лапы не попал.

- Как Вы оцениваете подготовку наводчиков и механиков-водителей, прибывающих из учебных батальонов к вам в полк на пополнение?

- Механики-водители имели неплохую подготовку, поскольку в их число набирали, как правило, бывших трактористов. В наводчики подбирали людей пограмотнее, чтобы с прицелом могли работать и могли правильно определить дистанцию до цели. А вот заряжающих нигде специально не готовили, их обучали уже в экипаже, на личном примере: “Вот так вот будешь брать снаряд, вот так его будешь держать и вот так будешь смотреть за откатом орудия. Если откат будет такой-то, то будешь кричать: “Откат нормальный!”, а если другой, то: “Ненормальный!”” Вот и вся его подготовка.

- Сколько машин Вы сменили за время пребывания в 999-м самоходно-артиллерийском полку?

- Я не долго там повоевал, поэтому успел сменить только четыре машины. Первая у меня попала под бомбежку и потеряла часть экипажа. Ее увели в тыл, а меня посадили на вторую машину, которую сожгли в бою. Затем меня посадили на третью. А потом меня снова забрал к себе командир батареи Поздняков, потому что у него не хватало командиров машин, и там я получил под свое командование четвертую “самоходку”.

- Как часто награждали личный состав батареи?

- Награждали каждый раз после окончания активных боевых действий. Наш полк не двигался вперед лавиной и мы каждый день не ходили в атаку. Поэтому прошла операция, а она могла длиться целый месяц, и после ее окончания наш полк становился в оборону, а другие полки выдвигались вперед. И вот, когда мы останавливали свое движение, тут и наступал период раздачи наград. Как правило, это были награды за прошлые бои, потому что нужно было время на оформление наградных. Так, чтобы ты вчера воевал, а сегодня за это награду получил - такого не было. Выстраивался полк, напротив него ставился стол, на который складывались награды и документы к ним. Командир полка вызывал из строя награждаемого и зачитывал: “Указом такого-то от такого числа награждается тот-то”.

- Как в полку хоронили погибших?

- Не могу сказать, потому что я этим делом не занимался. Мы даже поминок по своим погибшим не устраивали.

- Вши были?

- Ой, сколько их было! Но с ними старались бороться. К нам приходил поезд, в составе которого один вагон был оборудован под баню. Перед тем как отправиться на помывку, мы сдавали все свое обмундирование и нижнее белье в стирку. Выходишь из бани в другой вагон, там тебе выдают свежее чистое белье. А в следующем вагоне можешь получить верхнюю одежду. Но с этими вшами как не борись, они все равно стремительно размножались. Помню, у меня их столько ползало по одежде и телу, что я не выдержал и во время одного из маршей стал менять свое нижнее белье - у меня был при себе запасной комплект. Дело это оказалось не из простых, поскольку сначала нужно было снять комбинезон, а затем штаны и рубашку. Во время одной из коротких остановок я забежал за сарай, как можно быстро переоделся и вернулся к себе в “самоходку”. Правда, надолго эта смена белья не помогла, вши вскоре снова стали меня одолевать.

- В журнале боевых действий вашего полка начальник штаба постоянно называл вас танкистами. А вы сами, “самоходчики”, считали себя артиллеристами или танкистами?

- Скажу честно, я всегда праздновал оба праздника. Но поскольку мы входили в распоряжение начальника бронетанковых войск фронта, а не артиллерии, то, наверное, все-таки будет правильно нас относить к танкистам.

- А как вы сами относились к танкистам? Была ли у вас с ними взаимная неприязнь?

- Нет, нормально относились. Это перед войной была в войсках какая-то иерархия, когда, к примеру, к артиллеристам было уважения больше, чем к пехоте. А на фронте все это стерлось, все рода войск стали одинаково важны.

- На голове вы носили танковые шлемы или простые шапки?

- Предпочтение отдавалось, конечно шлемам, но их на всех не хватало, поэтому большинство носило шапки. Я, например, носил всегда шапку. Хоть имеющиеся шлемы были откровенным старьем, но они переходили из рук в руки. Убьют, например, кого-нибудь или ранят, так кто-то обязательно его шлем себе заберет.

- Каски во время боя носили?

- Нет, в них не было необходимости.

- Сколько у Вас ранений?

- У меня было два ранения и оба легкие - одно в ногу, другое в плечо. В ногу меня ранило во время бомбежки, а в плечо я получил осколок от брони своей “самоходки”, когда в нее угодил немецкий снаряд. Оба раза я сам себя перебинтовал, даже к батарейному фельдшеру обращаться не пришлось. Да и чтобы обратиться, нужно было его сначала разыскать. Рана, конечно, некоторое время поболела: дня три - четыре мне даже садиться было больно.

- Вам платили на фронте деньги?

- Когда я учился в Мелитопольском училище, нам, как курсантам, платили по сто рублей в месяц. Затем, когда я стал командиром взвода аэросаней, я получал семьсот с чем-то рублей - из них пятьсот рублей оклада, остальные “полевые”. Примерно столько же я получал и будучи командиром “самоходки”. 

- Вам зачитывали приказ №227 “Ни шагу назад!”?

- Конечно зачитывали. Это было, когда под Сталинградом сложилась опасная ситуация. Мы в это время не на фронте были, а сидели в Коряжме.

- Как восприняли этот приказ?

- А как мы его еще могли воспринять? Ведь в армии приказы не обсуждаются, их нужно выполнять.

- Приезжал ли к вам в полк командующий вашей 65-й армией Павел Иванович Батов, на тот момент бывший еще генерал-полковником?

- Я его встречал уже после войны, в сорок шестом году, когда выбирали депутатов в Верховный Совет. Он тогда уже имел звание “генерал армии”. Небольшого росточка, вся грудь в орденах. Он воевал еще в Испании, затем вернулся в СССР и уже здесь получил два ордена - Орден Ленина и Боевого Красного знамени.

- Как сложилась Ваша жизнь после войны?

- В конце сорок пятого или начале сорок шестого года наш полк сначала разделили на два дивизиона, а затем и вовсе расформировали. Все машины были сданы нами на базу в Польше, а личный состав кого демобилизовали, а кого отправили в резерв кадров. Кадровики говорили, что меня представили на награждение орденом Боевого Красного знамени, которое потом заменили на орден Красной Звезды. Я потом видел свое личное дело, там была сделана запись синим карандашом: “Желательно отправить в запас”, а рядом другая запись: “Оставить в кадрах”. Меня направили в Туркестанский военный округ, там я попал в Термез. Хороший город! Я раньше о нем совершенно не знал. Когда мне сказали в штабе, что поеду в Термез, я сначала не понял и переспросил: “Что за Термос такой?” С этого города начался мой путь по городам Средней Азии. Я побывал на разных должностях: сначала командиром танка, затем снова командиром “самоходки”. Пройдя переподготовку, я стал командиром танковой роты, прослужив на этой должности шесть лет. Из Средней Азии я поехал на замену в Германию и пять лет, с пятьдесят второго до пятьдесят седьмого, нес службу в городе Потсдаме. Из Потсдама я попал в Сталинград, где в январе пятьдесят девятого года и демобилизовался. Оттрубил я в армии девятнадцать календарных лет, и Хрущев дал мне коленом под задницу, не позволив дослужить до военной пенсии всего один год. Началась моя “гражданская” жизнь.