Поян Иван Савельевич

Я родился в Кишиневе 29 января 1925 года в самой обычной семье. Мой отец был простым рабочим, зимой он работал кочегаром на спиртзаводе, а в теплое время года он занимался нашим подсобным хозяйством, у нас в пригороде был небольшой земельный участок. Мама занималась только домашним хозяйством, потому что в нашей семье было девять детей, я был четвертым по возрасту, и всей этой оравой, естественно, надо было заниматься. Жили мы, конечно, трудно, но не голодали, потому что продукты у нас были свои, а вот с одеждой и обувью были большие проблемы, нормально одеваться мы не могли.

Вначале мы жили на улице Каменоломной, 89, по соседству со знаменитым борцом Иваном Заикиным. Мой отец с ним по-соседски приятельствовал, а я один раз был на уличном представлении, там, где сейчас в центре находится стадион «Динамо», и видел, как он лег, на него положили щит, и по нему проехала машина. А у него во дворе я видел разные железные предметы скрученные им.

При румынах была возможность учиться в школе?

Да, все дети из нашей семьи в школе учились. Я по своей натуре очень старательный, поэтому всегда учился хорошо и был отличником. Например, первый класс я единственный из всех детей окончил с одними пятерками. Помимо разных предметов еще преподавали и религию, к нам приходил батюшка одной из церквей, а это тогда считалось очень серьезно. Запомнилось, что дисциплина в школе была очень строгая, за непослушание могли даже немножко побить, телесные наказания тогда еще были разрешены. Кроме всего прочего, я был еще и очень активный в общественной жизни, даже был командиром маленького подразделения в молодежной организации - «стрэжеры», это примерно как у нас были пионеры.

Как люди встретили приход советской власти?

С большой радостью, ведь румыны буквально опустошали нашу республику, и очень плохо и жестоко относились к нашим людям, за любое непослушание жестоко били... Даже если просто говоришь на другом языке, а тогда везде висели таблички с надписью «Говорить только на румынском языке», то даже за разговор могли жестоко избить... Даже детей они били...

Зато ходили разговоры, да и отец нам рассказывал, что в советской России совсем другое отношение к людям, поэтому мы и радовались. Ещ до того как ушли все румыны, недалеко от нас приземлились советские самолеты, и мы, конечно, побежали на них посмотреть. Летчики встретили нас прекрасно, мы с ними очень хорошо пообщались, а ведь до этого нам приходилось видеть и румынских летчиков, но те считали себя чуть-ли не богами, и на нас, как на людей они вообще не смотрели... Потом пришли армейские части, и отношения с населением тоже были очень хорошие и демократичные. Недалеко от нашего дома был луг, на котором воинские части проводили занятия, и мы, подростки, бегали туда на это посмотреть, так нас всегда встречали очень радушно, кормили даже. Понимаете, это совсем другое отношение к людям... А ведь до этого на том же лугу мы наблюдали за занятиями румынских частей, и видели, как офицеры били провинившихся солдат...

Наш край румыны считали, как свою вотчину что-ли, как свою провинцию, и соответственно относились к ее населению... Особых перспектив в нашей жизни не предвиделось... Поэтому могу утверждать, что основная масса людей встретила советскую власть хорошо, даже с радостью.

Вы тогда знали русский язык?

Мои родители оба молдаване, но хотя папа у нас хорошо знал и русский язык, но с нами он говорил в основном по-молдавски. Зато мама говорила с нами только по-русски, она была грамотная женщина, в свое время окончила гимназию.

Как изменилась жизнь после прихода советской власти?

Было очень много положительного: мы, например, наконец смогли по приемлемым ценам купить одежду и обувь, а ведь при румынах нормально одеваться мы не могли - одежда и обувь стоили очень дорого. Хотя для полноты картины необходимо сказать и об отрицательном, даже мрачном: много людей тогда арестовали и выслали, мы знали о таких фактах.

Не было такого ощущения, что приближается война?

Вы понимаете, я был в таком возрасте, когда такие моменты меня не особенно интересовали.

Как вы узнали, что началась война?

К началу войны я успел окончить семь классов, но к тому времени я уже подрабатывал в свободное от учебы время помошником контролера в «Водоканалтресте», после уроков бегал туда на работу. Утром в то воскресенье я уже был как раз на работе, когда мы увидели, что центр Кишинева бомбят румынские самолеты, а потом они прилетели и к нам... Один из милиционеров, которые охраняли «Водоканалтрест» взобрался на небольшой пригорок, туда, где и сейчас церковь стоит, и начал стрелять по ним из своей винтовки. И в один из самолетов он попал! Я лично видел, что от его выстрела один из самолетов задымил, и со снижением пошел в сторону Рышкановки... Я побежал домой, и в центре города видел еще дымящиеся воронки, первых раненых и убитых... Тому, что началась война никто не обрадовался, и «шапкозакидательского» настроения я не помню.

Ваша семья не планировала эвакуироваться?

Когда начали эвакуировать сотрудников «Водоканалтреста», я побежал к родителям, но отец мне сказал: «Куда нам ехать с такой оравой? Мы уедем на время в Гратиешты», в этом селе у нас жили родственники. В городе остались только мы с младшим братом, и я по-прежнему ходил на работу.

Как-то мне дали задание: перекрыть воду, потому что где-то прорвало трубу. Мне даже дали ключ от дверей водонапорной башни, которая и до сих пор находится на улице Гоголя, около Университета. Я туда пошел, смотрю, действительно, из люка сильным напором льется вода. Я разделся до трусов, чтобы нырнуть в люк и перекрыть вентиль, но тут ко мне подошли два бойца в зеленых фуражках. Я им объяснил, что меня послали перекрыть воду, но они меня отвели для разбирательств к себе в часть. Там меня начали допрашивать, вроде даже звонили на работу, но уже наступила ночь, и меня оставили там до утра. Я заснул и проснулся только ранним утром оттого, что услышал звук отъезжающей машины. Никого из военных уже не было, только беспорядок и повсюду разбросанные бумаги, поэтому я, естественно, пошел домой.

А в городе уже появились румыны. Я как раз бежал в сторону трамвайного депо, и мне навстречу попалась маленькая танкетка. Они увидели меня, и начали по мне стрелять... Попали в железный столб, я упал, прижался к стенке, а они проезжая смеялись... Я потом там часто бывал, и когда видел эту дырку в столбе, которая сохранялась еще очень долго, всякий раз вспоминал тот случай...

Но воду-то я так и не перекрыл, поэтому вернулся обратно с братом. Начали возиться, сняли люк, но оказалось, что я бы сам и не смог перкрыт воду, т.к. кто-то специально разболтил болты. Подходят к нам румыны: «Вы что здесь делаете?» Так и так говорю, нам дали задание перекрыть воду. «Какое еще задание?», такой-сякой, один даже ударил меня по лицу... Я им объясняю: «Вот у меня даже ключ есть». Один из румын у меня его выдернул и сам открыл дверь в башню. И мы увидели, что там лежат ящики со взрывчаткой, а к ним ведут провода, которые замкнуты на рубильник, который я должен был включить... Так до сих пор и не знаю, то ли меня так подставили, или как так получилось, но факт, что и это башня по сей день стоит, да и я еще живой... Потом зашел на работу, а там пусто, ни единого человека нет.

Какая была жизнь при румынах в эти три года оккупации?

Просто ужасная! Ничего ведь не было: ни учебы, ни работы, вообще ничего не было, выживай как знаешь... Часть предприятий была эвакуирована, а почти все остальные не работали. Можно сказать, что жизнь просто остановилась...

Румыны проводили какие-то акции устрашения?

Да, и один раз мне и самому довелось увидеть, как расстреляли группу людей...

В пригороде, в районе нынешней Скулянки, у нас был небольшой надел земли, но после прихода Советской власти его у нас отобрали, и на тех землях организовали совхоз. Там была засеяна картошка, и уже когда пришли румыны отец нам с братом говорит: «Все равно ведь люди ее заберут себе, так давайте, и мы с нашей земли возьмем». Взяли мешки, и пошли туда копать эту ничью картошку, но одна женщина это увидела, и донесла на нас полицаям. Нас арестовали, и они нам припаяли, что мы не картошку брали со своей земли, а искали оружие...

Поэтому нас забрали даже не в полицию, а в «Curtea Martialului», это как у нас было КГБ. Папу очень крепко избили, но отпустили сразу, а меня с младшим братом оставили под арестом... Кроме нас там еще было много народу, и была камера смертников, в которой находилось около двадцати человек.

Меня каждый день вызывали на допрос и били, особенно они любили один «трюк»: привязывали к кушетке лицом вниз, и через дощечку били молотком по пяткам, а моего брата сажали на скамейку и заставляли смотреть как меня бьют... У меня до сих пор от этого ноги болят, а тогда я даже ходить не мог... Просидели мы там где-то месяца два, но перед самым приездом короля Михая и диктатора Антонеску румыны «почистили» тюрьмы... Тех из арестованных, кто казался им подозрительными и опасными, они уничтожили, а часть отпустили...

Отбор кого расстрелять, а кого отпустить у нас проводил какой-то прокурор по фамилии, как сейчас помню - Думитриу, чтоб он сдох!.. Он лично шел вдоль всего строя заключенных, и говорил кого куда... Брат прижался ко мне, и поддерживал, потому что я после таких «допросов» даже стоять сам не мог. И посмотрев на нас этот прокурор сказал примерно так: «Этих милых (жалких) детей отпустить», и нас просто вышвырнули на улицу... Брат сбегал за отцом, они взяли какую-то повозку, и отвезли меня домой. С помощью народных средств, каких-то компрессов мама меня на ноги поставила, но ноги у меня и до сих пор болят...

А тех «смертников» расстреляли. Так получилось, что я тогда как раз проходил мимо еврейского кладбища, там где потом был военкомат, заключенных привели в кандалах, поставили к стене кладбища, а напротив стоял пулемет. Их было человек пятнадцать, но это были именно те, которые при мне сидели в камере смертников... Каждому повязали на глаза черную повязку...

Так что можно сказать, что приезду румынских «главарей» мы обязаны своим спасением, ведь нас там точно убили бы, потому что так били не для жизни... Я уже стал «доходить», ведь каждый день били, как напьются, так и вызывали ночью на «допрос»...

А о том, что поголовно уничтожают всех евреев вы знали?

В районе улицы Павлова было создано еврейское гетто. И если что-то румынам было не так, то евреев прямо там на месте и расстреливали, я это лично видел... Но в какой-то момент, всех евреев куда-то вывезли, потом уже люди говорили, что их расстреляли, хотя точно мы этого не знали.

В оккупации было известно, что творится на фронте?

Во всяком случае, мы абсолютно ничего не знали, но у меня с этим связан любопытный эпизод. У меня был друг детства Леня Шевченко, с которым мы устроились на работу в гаражи барона Гейгинга, в которых ремонтировались только машины знати. И как-то туда приехала машина самого губернатора. Мастер, которому мы помогали куда-то отошел, я в яме откручивал предохранительный поддон, а Леня полез в кабину, без спросу включил радиоприемник, и на весь гараж вдруг громко зазвучали слова песни: «... эх бей, винтовка, метко ловко»... Оказалось, что приемник был настроен на московскую волну... Леня перепугался, и пока нашел как этот радиоприемник выключается уже сбежался народ, даже сам Гейгинг прибежал... За это нас оттуда сразу выгнали, мы там только пару дней и проработали. Но зато так мы узнали, что Москва есть, что Москва жива, а то нам такую лапшу на уши вешали, такая страшная была пропаганда, что мы уже не знали чему верить, и вдруг настоящая Москва...

Про подпольщиков, партизан вы что-нибудь слышали?

Про подпольные группы я краем уха слышал, что румыны их вылавливали, но расстреливали их уже почему-то втихаря, а не публично.

В ваш дом на постой определяли солдат?

Нет, ни разу такого не было, у нас даже хозяйство не разграбили, вообще ничего не забрали.

Как происходило освобождение Кишинева?

Со мной история была такая. Где-то 20 августа мой папа, наверное, он состоял в какой-то группе патриотов, дал мне поручение отнести письмо через линию фронта. Как я полагаю, в нем были какие-то сведения для наших наступающих войск. Папа меня сам проинструктировал, даже дал мне повозку, я спрятал письмо за пазуху, и поехал в сторону Оргеева. И оказалось, что там немцев уже нет, и днем я абсолютно свободно перешел к нашим войскам. Меня остановили солдаты, и отвели к партизанскому командиру Петру Федоровичу Крянгэ, он потом работал министром торговли МССР. Он был на лошади и первое, что он меня спросил: «А как ты прошел через позиции?» И когда он узнал, что немцев там уже нет, то срочно отправил кого-то передать и проверить эту информацию. А мы когда ехали на повозке к фронту, то видели, как нам навстречу шли колонны немецких солдат, но нас они не останавливали. Меня оставили в расположении этой части, и вместе с ней где-то 24-25 августа я вошел в Кишинев со стороны нынешнего тракторного завода. Дошли до трамвайного депо, а там мне сказали: «Все, свободен», и я побежал домой. Освобождение люди, конечно, встретили с большой радостью, ведь в оккупации, жизнь была фактически приостановлена.

Насколько я понял при освобождении Кишинева особо тяжелых боев в самом городе не было, т.к. чтобы не попасть в окружение немцы и румыны сами отступили, и их наши войска настигли и окружили возле Леушен. Причем 24 августа Румыния объявила о выходе из войны, и в этом «котле» образовалась настоящая «каша» из немецких и румынских частей, которые брали там друг друга в плен... Но румынским войскам организовали коридор, их пропустили в Румынию, а немцев добивали.

Кстати, подробности того, как Румынию склоняли к выходу из войны, мне уже потом лично рассказывал Коропчану Анатолий Владимирович. Рассказать? По каким-то критериям для этой ответственной мисии выбрали именно его, и для утверждения даже отвезли в Москву лично к Сталину, но Сталин только приоткрыл дверь, посмотрел на него, и сказал: «Хорошо, только сделайте его постарше». Самолетом его отправили к резидентам нашей разведки в Румынию. Одели в генеральский мундир, приделали усики, и дали для охраны двух сопровождающих старших офицеров. Как-то им устроили аудиенцию у короля, но когда они пришли, то их вначале не хотели пускать, правда, потом все-таки впустили. Стоя по стойке смирно он сказал королю: «Ваше Величество, я прибыл к Вам по поручению Сталина», и мы только можем себе представить состояние молодого короля... К нему на прием пришел румынский генерал, и вдруг говорит такое... Правда, он короля сразу предупредил, что в случае попытки арестовать парламентеров, он будет немедленно убит. Михай немного пришел в себя и говорит:

- «Чем могу служить?»

- «Вот есть такое предложение: если вы не хотите войти в число военных преступников, то необходимо: первое - издать указ о выходе из войны, и второе - арестовать диктатора Антонеску. За это наше правительство обещает, что если вы не захотите участвовать в строительстве нового демократического государства в Румынии, то сможете свободно уехать из страны, забрав свое имущество».

Король повернулся к стене, долго думал, потом повернулся, долго смотрел на Коропчану, и сказал: «Что от меня требуется?» Тут же вызвали адьютанта, который записал эти указы, срочно отправили их на радио, и прямо там в кабинете дождались их объявления по радио. Коропчану потом одно время был то ли замом, то ли министром юстиции МССР, вторым секретарем Горкома партии в Кишиневе. Он все это лично рассказывал мне после войны, но сейчас его уже нет в живых.

В оккупации много людей сотрудничало с румынами?

Были такие, но они и сбежали вместе с ними. Я лично знал только одного такого. У нас в Благовещенской церкви был человек, который работал там вроде завхоза, и вот его сын служил в полиции. После освобождения он отсидел 10 лет, а потом работал наборщиком в типографии.

Мне еще запомнился такой эпизод: люди говорили, что когда немцы покидали город, то в одном доме они отравили много пленных, и прямо в том же помещении и сожгли... Этот эпизод я потом встречал в одной из книг.

Когда вас призвали в армию?

Уже 27 августа, т.е. почти сразу после освобождения. На фронт я уходил с радостью, можно сказать добровольно. Меня с моим молочным братом Павлом провожали его и моя мамы, т.е. фактически две мамы.

В военкомате при наборе я записался как механик, поэтому меня направили в саперы. Нашу команду отправили на «студебеккерах» под Григориополь, там нас немного проинструктировали, и мы разминировали поле. Потом нашу группу отправили аж под Ковель, но там мы уже разминировали достаточно большую территорию, и у нас погибло три человека.

И только уже оттуда нас направили на фронт, под Варшаву. Мы попали служить в 37-й армейский саперный полк 237-й стрелковой дивизии 5-й Ударной Армии. Тогда было затишье, и мы просто стояли там в обороне. На всю жизнь мне запомнился эпизод, когда перед форсированием Вислы к нам в окопы, в первую линию обороны, пришел сам Жуков. Я тогда и не знал кто это, но понял, что это какой-то большой командир пришел к нам со свитой генералов. Наверное, потому что я был аккуратно одет, а я всегда за этим тщательно следил, видно поэтому он обратил на меня внимание, подошел и так одобрительно потрепал меня по щеке. Кое-кого из солдат он спрашивал, что они кушали сегодня, но мне он ничего не сказал. Ручаюсь, что это точно был сам Жуков. Вообще старших командиров, генералов мы видели лишь изредка, но кто это, как их зовут, мы не знали, да и не интересовало нас это.

Перед самым наступлением нам выдали белый хлеб, вареное мясо и «наркомовские» сто граммов, но я тогда не пил, выпивать я начал только в 36 лет, а тогда на фронте не пил. При форсировании у нас в дивизии было очень много молдаван, и когда в бою кого-нибудь ранило, то сразу раздавались крики на молдавском... Многие из них совсем туго говорили на русском, но постепенно учились.

В Польше были тяжелейшие бои, очень много людей там погибло... У меня в шинели было шесть-семь дырок от пуль и осколков, но вот меня самого не задело... Из тех боев запомнилось, как однажды в бою в одном городке мы уничтожили целую группу фашистов, а потом выяснилось, что это были «власовцы»...

Командиры мне в основном попадались хорошие, но на одерском плацдарме так получилось, что офицеров у нас не осталось, и я исполнял обязанности командира роты. Ребята видели, что я способный парень, ведь я обучал людей многим элементарным вещам, хотя я и сам был обычный рядовой солдат, поэтому они стихийно старшим назначили меня. Через сутки ночью к нам из штаба прислали нового командира роты лет 25, и когда ему рассказали, кто его замещает, он меня нашел. И строго мне так говорит: «Пойдем», и повел меня на самый край нашей обороны, где меня легко могли убить. «Вот здесь твое место! Нам не надо, чтобы каждый румынчик тут нами командовал...» Во-первых, я не румын, к тому же был пламенным патриотом в полном смысле этого слова, а он меня так оскорбил страшнейшим образом совершенно ни за что... Признаюсь, у меня даже был порыв застрелить его там же на месте, но как-то сдержался. Подумал: вот ведь, в таких боях до сих пор уцелел, и из-за такой сволочи погибнуть... Я с ним потом даже не здоровался, а он на меня косо посматривал.

А вскоре меня ранило. Где-то 23-24 февраля на Одерском плацдарме в районе города Кюстрин нашей группе дали задание взорвать железнодорожный мост, чтобы по нему не ходили немецкие поезда, хотя один мимо нас на большой скорости все-таки проскочил. Мы предприняли четыре попытки, прежде чем нам удалось взорвать одну опору. Немцы нас сильно обстреливали, и при очередном взрыве один осколок попал мне чуть выше колена, а правая рука была поломана в четырех местах. Я потерял сознание, хотя как в тумане кое-что помню, но в общем был живой труп...

Отправили меня в госпиталь в Камышин. Пока ехали до Сталинграда сколько глаз мог видеть, столько мы видели разбитой техники... А вокзал в Сталинграде представлял из себя только табличку в чистом поле и подвальное помещение, все остальное было разрушено... Вот так закончилась моя война.

Как вы узнали о Победе?

Я тогда еще лежал в госпитале. Кстати, тогда же в Камышине находились и представители руководства румынской коммунистической партии, которые, по-видимому занимались подбором кадров, и готовились к работе в Румынии. Среди них была и Анна Павкер, кажется, тогда она была генеральным секретарем румынской компартии. Как-то увидев ее я крикнул на молдавском языке: «Когда же закончится война?» Она вначале подумала, что ей почудилось, даже немного как-бы забылась, но я свой вопрос повторил, и когда она услышала родную речь, то так разволновалась, что даже заплакала, и не могла сразу ответить...

В нашей палате лежало человек двадцать, а радиоточка висела на стене прямо надо мной. И ночью, часа в четыре, вдруг включили это радио, и объявили о Победе. Я крикнул на всю палату: «Братцы, Победа!» Слов нет какая у нас была радость, все обнимались... Утром стали приходить нас поздравлять местные жители. Ко мне пришла девушка Тоня, с которой я там подружился, и она подарила мне целое яблоко, а в то время в тех местах это был шикарнейший подарок...

Какие у вас боевые награды?

Только орден «Славы» 3-й степени за тот мост в Кюстрине, но вручили мне его уже после войны. Краем уха я слышал, что меня вроде еще представляли к награде, но больше я ничего не получил. Моя главная награда - это то, что живой остался... По молодости лет я перед женой все хохлился: «Эх, если бы меня не ранило...» Но она мне всегда отвечала: «Дурачок, главное, что живой остался...» Хотя на фронте я и сам не верил, что живой останусь... Я когда видел, как вокруг погибают люди крестился, хотя в Бога особо не верил, но когда уходил на войну мама дала мне наказ: «Крестись, сынок, и проси прощения у Бога», а у меня с собой даже крестика не было...

Приходилось видеть на фронте героические поступки?

Я считаю, что у нас в пехоте все герои... Все сражались геройски, и за спины товарищей не прятались.

Под огонь своей артиллерии и авиации доводилось попадать?

Бывало и такое, хотя там и не всегда понятно, чей это был снаряд.

Как относились к пленным немцам?

Нормально, случаев чтобы пленных расстреливали или как-то над ними издевались, я не видел ни разу.

Как было налажено снабжение?

Одевали и кормили нас нормально. Правда когда наступали в Польше, то тылы сильно отстали, и с питанием было очень туго, на целый день давали всего пару сухарей... И я тогда все вспоминал дом, как когда нас мама кормила, то чуть ли не упрашивала: «Кушайте, дети», и я думал, чего я не кушал?..

Вши были, «ласковые» такие, но нас отводили в тыл помыться, и иногда прямо там-же концерт устраивали или даже фильм показывали.

Однажды на территории Германии, не доходя до Одера, я видел как на какой-то станции солдаты накинулись на цистерны со спиртом, и потом многие из них ослепли...

Как встречало мирное население в Польше, Германии?

Поляки как-то молчаливо, и не особенно дружелюбно, а немцев мы и не видели почти.

Были у вас друзья на фронте?

Больше всего я дружил с моим молочным братом Павлом Мельниковым. Мы с ним служили в разных подразделениях, но старались держаться вместе. Но потом вначале ранило меня, а уже под самым Берлином ранило и его: пуля прошла сбоку, выбила ему глаз и снесла переносицу...

Ваше отношение к политработникам?

В целом хорошее, политработники были ласковее, чем командиры, они даже иногда их осаживали, если те сильно «зарывались». Я ведь с одним нашим взводным даже как-то «поцапался», когда он меня «по матушке» слишком горячо покрыл: «Ты мою маму не трожь, она тебе солдата дала...» Я был пламенным патриотом, в идеалы партии верил безоговорочно, а Сталин для меня был вообще как бог.

С особистами приходилось сталкиваться?

Приходилось, они ведь всех склоняли «докладывать обстановку», но я такими вещами не занимался, у нас в семье учили пакости людям не делать. Они делали свое дело, я свое, и на них особого внимания не обращал. Но пришлось один раз и показательный расстрел увидеть: в нашей роте поймали одного самострела, даже фамилию его запомнил - Онофрейчук. Он был мой земляк, откуда-то из пригородов Кишинева. Знаю, что у него была семья, дети, наверное, поэтому он и решился прострелить себе руку. Он вел себя достойно, о пощаде не просил, и приговор «привели в исполнение»...

А когда я вернулся после ранения в Кишинев, то вскоре меня вызвали в НКВД. Причем со мной вначале какой-то капитан начал очень грубо разговаривать, и я даже вспылил, схватил его и хотел немного «придавить», мы, фронтовики, никого не боялись... Там была еще одна женщина, и когда она увидела, как тот капитан себя ведет, то выгнала его из кабинета, и сама меня обо всем нормально расспросила. Оказалось, что вызвали меня по одному фронтовому эпизоду:

- «Вы были свидетелем, когда Лизогубенко, сказал, что как только вы окажетесь в бою, то он пристрелит командира?»

Я не такой пакостный, чтобы выдавать людей, поэтому сказал примерно так:

- «Какой-то конфликт у них был, но чтобы он именно так сказал, я не слышал, не могу подтвердить».

- «Ну, может вы потом вспомните?»

- «Не вспомню!»

Но чем закончилась эта история, и вообще, что там было, я не знаю. Ведь это было еще до Варшавы, а уже на Одере я его у нас в роте и не помню.

У вас тогда не было ощущения, что мы воюем с неоправданно высокими потерями?

Моментами бывало такое. Даже тогда я уже понимал, что нужно вначале провести артподготовку, хоть два-три снаряда выпустить, и только потом уже пехоту пускать... Я вспоминаю как после одной атаки от нашей роты осталось только четверо, а ведь до нее нас было больше ста человек... Я тогда остался жив только потому, что прятался за убитых немцев, а мой брат прятался в камышах...

Как ваша семья пережила войну?

Нам повезло - у нас никто не погиб. До прихода румын в Красную Армию забрали много молодежи, но у нас из семьи никого не взяли: отец был уже в возрасте, а самого старшего брата Андрея забрали в румынскую армию еще до 1940-го года, и он там служил в пограничных войсках в городе Браила, в боях не участвовал. Он заведовал парикмахерской, женился и так и остался там жить

Как сложилась ваша послевоенная жизнь?

В госпитале я лечился целых семь месяцев, мне дали 3-ю группу инвалидности, и в сопровождении солдата я поехал домой.

Пошел работать, и мне поручили руководить группой из восьмидесяти четырех немцев. Они все были старшие офицеры, все инженеры, но работали простыми монтажниками и слесарями. Мы до 1948 года строили в Кишиневе кожзавод, и налаживали работу всего оборудования. Мы учились у них, а они, скажу без ложной скромности, учились у меня, слесарь я был очень хороший. Особо мы, правда, не общались, потому что я и подписку специальную давал, но по работе приходилось постоянно общаться, даже ели вместе, так что они относились ко мне с большим уважением, называли меня «майстер», и считали чуть-ли не своим кормильцем. Когда пришел их срок уезжать, они устроили своими силами самодеятельный концерт, и не начинали его пока не нашли меня, на машине за мной приехали, и отвезли к себе в лагерь. Они были недовольны тем, что их держат в плену, вели себя несколько высокомерно, но работали очень хорошо: добросовестно и качественно.

Потом я с отличием окончил партийную школу, но понял, что для жизни этого мало, и окончил еще экономический факультет в универститете. Работал в партгоcконтроле при совмине МССР, а ушел на пенсию в 1986 с должности начальника курорта Сергеевка в Одесской области.

Воспитали с женой троих детей, есть внуки.

Что вспоминается о войне в первую очередь?

Прежде всего, то что остался жив. Такую бурю пройти и остаться живым... Не верилось мне, что останусь живым... Когда форсировали Вислу у меня было несколько дырок в шинели, а на мне ни единой царапины... Благодарю за это Бога и Судьбу...