Анцыфорова (Чумакова) Раиса Олимпиевна

-​ Анцыфорова Раиса Олимпиевна, девичья фамилия –​ Чумакова. Родилась​ 24 ноября 1924 года.​ Город Петропавловск, Казахстан. Казахстан – моя Родина.​ Мама у меня всё время домохозяйка была, папа ей не разрешал работать. А папа главным бухгалтером был. Сначала он работал в банке, а потом в системе «Заготзерно». Мы жили в Казахстане. Были два брата. Один погиб на фронте, второй здесь потом погиб.

-​ Раиса Олимпиевна, Вы родились в 1924-м году. А в 1932–1933-м годах в стране был голод. Он затронул Вас?

-​ Нет. Мы тогда жили сначала в Петропавловске, потом в Семипалатинске в Казахстане. Там не затронул нас голод.

-​ Чем Вы занимались в 1941-м? Работали? Учились?

-​ Училась я много. Но училась – так пришлось. Сначала начну. Когда мне исполнялось 7 лет, я потребовала, чтобы меня отдали в школу. А тогда с 8-ми лет отдавали. Вот со слезами папа меня взял. В Семипалатинске мы были. Пошли к директору школы, он сказал: «Ладно, мы возьмём её в 1-й класс, посидит месяца два, ей надоест, уйдёт домой». Прошло два месяца – мне не надоело. Папу вызвали и сказали: «Или забирайте домой её – или мы её переводим во второй класс. В первом классе ей делать нечего».

Два месяца я в 1-м классе была – и меня, семилетнюю, перевели во 2-й класс. И пока я училась со 2-го класса по 10-й. Мы сменили 6 городов: папу переводили по работе всё. И везде я была отличницей всё время, и 10-й класс закончила с отличием.

В 1941-м году, 20 июня – мы сдали последний экзамен. 21-го июня у нас был выпускной, 22-го июня – война.

-​ Как Вы узнали о начале войны?

-​ По радио. Мы пришли… тогда же у нас выпускной был – мы до утра гуляли. На речку ходили, на Сыр-Дарью… потом разошлись по домам, легли спать. А когда проснулись – Молотов выступил. Вот мы и узнали.

-​ Было ли у Вас ощущение, что война будет такой долгой и тяжёлой?

-​ Ну, ощущение, конечно, было, что она будет тяжёлой. Всё-таки Германия всю Европу захватила. Нигде не получила никакого отпора. Но, с другой стороны, мы верили в победу. Почему? У нас в школе была начальная военная подготовка. И мы очень любили этот предмет, и мы сдавали нормы ГСО – готов к санитарной обороне, ПВХО – химическая оборона, «ворошиловские стрелки» и ГТО.

То есть мы, фактически, были подготовлены. Я – могла делать любую перевязку. Так что паники – не было, у нас в Казахстане – тем более. Там же только когда пошли эшелоны – мы почувствовали, что война, а так-то – там ведь не было войны.

А мы как раз собирались: кто в Москву, кто в Ленинград. Но они сразу были закрыты. Тогда мы из двух 10-х классов 12 человек поехали в Ташкент учиться в институты.

Сначала у меня две подруги были: мы втроем поехали. Поступали в индустриальный институт на геологоразведку. Женя зашла, вышла, ничего не сказала. Тоня зашла, вышла, ничего не сказала. Я зашла, посмотрели мой аттестат – и говорят: «Мы вас берём на геологоразведку». Я говорю: «А вот были Анцыфорова и Егорова». – «А их мы взять не можем. Мы на этот факультет берём только отличников». Я говорю: «А я остаться не могу без них». А мне что? 16 лет.

Вот и пошли мы тогда в железнодорожный институт. И поступили, стали учиться там. Утром мы в институте учимся, после обеда идём на восстановление вагоноремонтного завода, ночью – в госпиталь дежурить около тяжелораненых… Вот так мы крутились. Я проучилась полгода – как раз тогда вышла газета: Зоя Космодемьянская. С фотографией. И я сказала девчонкам: «Всё, как хотите, я уезжаю домой и буду проситься в армию». И я уехала.

Сразу и в горком комсомола сходили, и в райвоенкомат (с подругой). Тогда ещё девушек не брали. С нами и разговаривать не стали. Мы с ней поступили на курсы помощников машинистов паровоза. Это всё-таки какой-то шанс попасть на фронт. Но проучились там два месяца… а у неё брат работал в горкоме комсомола… он нам шепнул: «Девчонки, пришла разнарядка на 30 добровольцев-девчонок». Мы, конечно, первыми подали заявление. Прошли медицинский осмотр, 30 человек. А когда пришли посмотреть результат, кого взяли, а кого нет – 29 человек взяли, а меня в списке не было.

Я сразу пошла на комисию: «В чём дело? Я комиссию прошла». – «А вам 17 лет. А мы берем с 18-ти». Что делать? Я пришла домой – и совершила преступление. Взяла паспорт – и 1924-й год исправила на 1922-й. И пошла и говорю: «Вы неправильно списали мой день рождения». Мне поверили. Почему? Потому что я была уже студентка. Кто мог сказать, что с 17-ти лет – уже в институте? Вот так я и попала в армию.

-​ Куда и на какую должность?

-​ А попала я… пришли мы 9 мая 1942-го года на вокзал. Мама, папа – провожают меня. Тут всех провожают… сели, пассажирский вагон… И вдруг наш поезд поехал не на запад, а на восток! Нас повезли на Ташкент сначала, а потом привезли в город Коканд, это Узбекистан южный. И там нам объявили, что мы будем являться курсантами Харьковского военно-авиационного училища связи. И вот мы там изучали… сначала нас хотели радиострелками, а потом пришло срочное сообщение, что нужны срочно телеграфисты воздушным армиям. И нас стали готовить телеграфистами. Мы освоили два аппарата: Морзе и СТ-35.

ХВАУС г. Коканд, 1942 г.

Мы без формы тогда сначала были. А уставы все эти учили. Но мы училище кончали фактически, тогда все учились шестимесячные. Нас гоняли: кто приветствие, кто строевая песня, кто ещё что-нибудь. У нас было 4 батальона: три мужских – и вот чётвертый наш женский батальон. Ребята где-то в городе располагались, а мы – за городом.

Там раньше был склад коконов шелковичных. Эти коконы вынесли на улицу, а нас – вместо коконов. Привезли эти мешки вместо матрасов, набили соломой, набили подушки этой соломой. Вот это там были лежаки наши. А жара… а воды нет… кран – был, а вода – капает иногда чуть-чуть.​ Но – всё вынесли девчонки!

Через полгода с первой же командой в 50 человек я отправилась на фронт. Проезжала мимо дома. Встречала меня мама, папы уже не было: он тоже добровольцем ушёл в армию. У него была бронь. Он сколько раз рвался в армию – его не брали. А потом у него бронь кончилась, а новую не успели привезти. И он за три дня оформился добровольцем, уже ему на вокзал принесли бронь – а он сказал: «Нет. Я уезжаю. У меня дочь уехала – и я уезжаю».

Вот так мы и приехали 50 девчонок в Подмосковье, в Алабино. Попали мы в 1-ю воздушную армию. Там стали распределять, кого в БАО, кого при штабе, кого как. Нас девять девчонок оставили при штабе 1-й воздушной армии. Там я и служила; правда, не при штабе, а всё время была на заданиях. При штабе работали в основном девушки, которые эвакуировались из Минска. Там не было воздушной армии, такие были небольшие штабы, и вот этот штаб ВВС Западного фронта.

А мы вот – новички. Встретили нас, конечно, сначала как это что-то: «клепалы» приехали! А когда мы сели за аппараты – то всё, замолчали. Мы все очень хорошо работали на аппаратах. А дальше – пошла работа, выездные всё время. Выезжали мы на временные узлы связи, в те места, где начиналось наступление. Там открывали эти узлы связи временные, и мы всё время были в них. Были и на Витебском направлении, и на Брянском направлении, потом были на Орловско-Курской дуге. Вот так.

-​ Вы выезжали на временные узлы связи. В чём была Ваша задача?

-​ Связь держали между штабом и той частью, к которой мы были присланы. У нас не было постоянной части, нас меняли там. Мы и в танковых бывали. Особенно когда в Восточную Пруссию прорыв был. Там мы прямо в танковой части и были.

-​ А не могли бы поподробнее рассказать? Всё-таки Вы же к штабу ВВС относитесь, а тут – танковая часть. Как так?

-​ Интересно? Как наступление начинается? Артподготовка, авиационная подготовка.​ А это мы и вызываем самолёты. Они бомбят. А потом уже идут танки. Вот нас придадут танковой части – и из танковой части мы держим связь со своей армией. Как самолёты отлетали – танки пошли.

-​ Вы прямо с этой частью шли? Ведь бывали случаи, когда необходимо вызвать авиационную поддержку…

-​ Конечно, конечно. И мы уже потом, когда появились радиостанции, стали на них работать.​ А до этого – землянка. Выкапывают землянку нам. У нас там – узел связи. А другая землянка – километра три отсюда: это где мы отдыхаем.

-​ Вы говорите «когда появились радиостанции». А до этого, получается, радиостанций не было?

-​ Была. Это другие радиостанции. Это в 1944-м году, в начале его, поступили к нам в часть, в 1-ю воздушную армию, десять радиостанций. Их именовали РСТ-1. Это – радиостанции, а мы работали на СТ-35: он работает по проводу. Тогда Молек главный инженер был из другой армии, его к нам прислали. Они сумели сделать радиостанции так, что у нас аппарат СТ-35 стал работать по воздуху. И такая станция уже ехала, куда пошлют… туда и ехали.​ То есть, уже шли непосредственно в рядах наступающих.

-​ Раиса Олимпиевна, Вы говорите, что были Брянское направление, Курск… А про это не могли бы рассказать? Как работала наша авиация, как работала немецкая авиация?

-​ Как наша авиация работала? Мы, конечно, работали в основном со штабом. А уж дальше приходили за документами. Воздушная армия. И не соберёшься, и не расскажешь. Ведь вся служба была, во-первых, сначала рутинная. А вот эти всякие случаи – это единичные.

Вот, например, на Курской дуге мы в лесу под одним городком стояли. Как раз танки, которые на Курск шли – проходили мимо нас. Там река протекает, и был железнодорожный мост. И на той стороне – городок. И их очень много бомбили, очень много, потому что там нужно было. Техника же проходила, и прочее, прочее.

У нас землянка стояла недалеко от реки и от моста. Какой-то бугор был большой – и вот с этой стороны выкопали землянку. С противоположной стороны от реки. А работать ходили – километра за три. Почему так делали? Потому что у нас одна смена там, одна смена здесь. Если погибла та смена, то осталась живая эта смена. Если эта смена – значит, та живая останется. Уставали, конечно, мы ужасно, работали по 12 часов, а иногда и сутками приходилось работать.

И вот однажды просыпаемся утром (девчонки: нас, наверное, человек 10 в землянке было). И все кричат: «Что это такое? Кто на меня землю насыпал? А у меня, смотрите, стёкла какие-то». А у нас окно было. Вышли, а у нас сосны все – лежат. Бомба упала с той стороны бугра, огромнейшая бомба. А мы – вот здесь. Остались живы. И даже не услышали её ночью сквозь сон.

Таких случаев было много… конечно, много. Под Минском когда мы были. Тогда же под Минском окружили большую армию немецкую. И мы стояли, радиостанции как раз наши тогда были. Станции стояли, работали мы днём, потому что надо было наводить самолёты. Нам сообщали: «Самолёт вылетел в такой-то квадрат», а тот квадрат уже наши освободили. Надо срочно связаться с этим лётчиком – и дать ему другое направление.

Вот так, это днём было. Ночью уже не летали. Ночью мы отдыхали. И – как отдыхали, отдых какой был? Это там недалеко от деревни был большой сарай с сеном. Вот около этого сарая стояли две наших радиостанции. Одна с этой стороны, другая с этой стороны. Ночью не работаем – значит, все пошли в этот сарай спать. А у нас было место спальное с Алей, мы с подругой были вдвоём вот с этой радиостанцией.

Значит, как входишь – вот здесь в виде стола что-то такое было в этом сарае. Вот здесь стояли наши аппараты, здесь стояла радиоаппаратура. А за радиоаппаратурой была небольшая щель. Вот это наше спальное место было. Мы спали: снимаешь гимнастёрку, снимаешь сапоги – и залазишь туда. А другая в это время дежурит.

И вдруг среди ночи часовой, как обычно, кричит: «Стой, кто идёт?» А в ответ – выстрелы. Мы сразу все всполошились, все вскочили. Оказывается, прорвалась небольшая немецкая часть, оттуда вырвалась. Наша задача – её не пропустить! Ребята сразу взяли оборону, темно, ничего не видно, но зато пули как летят – видно. А если гранату бросят, так такой огонь!

И мы, когда работали в радиостанции – у нас не было оружия, у девчонок. Не положено было нам. Мы не могли, не имели права бросать аппарат. И как это только началось – сразу ребята с оружием, с гранатами, кто куда. А нам только крикнули: «Девчонки, под колёса!» А у нас эти радиостанции были на американских «Студебеккерах», там вот какие колёса. Значит: «Девчонки, под колёса!» Мы с Алкой легли под колёса, спрятались, и слышу – наш командир радиостанции шофёру кричит: «Саша, в деревню за помощью!» А деревня недалеко была. А мы необстрелянные же все были, и ребята такие.

И Саша вскочил и побежал. Но убежал недалеко, видим: упал. Ранило его. Нам с Алкой – что делать? Наша задача – мы были и санитарами, и врачами: взяли сумку – и по-пластунски поползли (не побежали). По-пластунски доползли до него.

Когда пуля пролетит – немножко светло. Я смотрю: он руку держит, и палец вот этот у него как-то болтается. Я давай ему руку перевязывать, а он говорит: «Нет, не руку, живот, живот». Я как расстегнула ремень – так у меня рука и утонула в крови. Скорей вату, бинты, всё сделали ему, забинтовали, и потащили его уже волоком. Ни мы не пошли, ни он. К ближайшей деревне: там был полевой госпиталь.

Вот так нам пришлось быть медсёстрами на поле боя. И не страшно было, ничего. А на другой день только: «Алка, ведь нас могли убить»…

Когда прорыв в Восточную Пруссию был, там – то же самое: мы стояли прямо перед танками, а дальше – пушки. Мы с радиостанцией здесь перед ними были закопаны, потому что надо было, когда артподготовка, быть наготове, потом мы самолёты вызываем, потом уже танки идут.

Что здесь получилось? Здесь мы стояли, пушки, танки – всё сзади нас было. Это была вся артподготовка, все эти снаряды «катюш», всё это через нашу голову пролетело. Потом, когда кончился артналёт, мы вызвали самолёты, они начали бомбить, потом пошли танки, а уж за ними пошла пехота. А после этого пошли обратно раненые. Раненых много шло. И мы как раз помогали: тут полевой госпиталь недалеко был. Кто сам шёл, кому надо было помочь – вот так работали на передовой…

-​ Раиса Олимпиевна, 1941-й-1942-й годы: немцы – у Москвы, у Сталинграда, на севере, на Кавказе... Не было ощущения, что страна – пропала?

-​ Нет. Вот я Вам сейчас прочитаю одно письмо. Здесь у меня фронтовые письма отца. Он прислал, здесь сохранилось всего 78: это он маме писал почти каждый день. Он артиллерист был. Вот сейчас я Вам одно письмишко прочитаю на этот вопрос… вот это, наверное…

А это – письма моего брата, который погиб. Сохранилось несколько писем его. Вот его слова: «Привет из Москвы! 19 сентября 1941 год». Вот что он пишет: «Здравствуй, сестра Раиса. Письмо от твоего брата Михаила. Письмо твоё с фотографией карточкой получил. Также получил письмо, которое писала из Ташкента. Живу я хорошо. Рая, ты у меня одна сестра, и я тебе даю, как брат, совет: учись и отдай все силы. Я тоже думал после армии пойти учиться в железнодорожный институт, но коварный враг разрушил мои мечты. Ну, ничего, мы все силы отдадим для разгрома врага. И после этого я свою мечту осуществлю. 19 сентября 1941 год». Враг под Москвой, а он уже про победу: видите, как мы верили?

-​ Да. Раиса Олимпиевна, Вас призвали в 1942-м году, а в конце июля этого года был выпущен приказ № 227 «Ни шагу назад». Вы сталкивались с этим приказом?

-​ Нет, мы не сталкивались.

-​ Женщина в армии. Армия – рассчитана на мужчин, форма – мужская… какая форма была у Вас?

-​ Когда мы приехали в училище, никакой формы не было. Я приехала – знаете, в чём? В туфлях вот на таком каблуке с выпускного бала! Вот как мы думали, что такое армия. И мы полтора месяца вообще были без всякой формы: кто в чём приехал, тот в том и ходил. За полтора месяца мы уже босиком все стали, потому что и марш-броски были, и походы были – и всё в этих туфельках.

А потом нам привезли военную форму: зелёные юбки и какого-то стального цвета гимнастёрки. Юбки – мы из одной две делали, а гимнастёрки – пообрезали: всё-таки девчонки. Но самое главное – нам выдали английские ботинки. Самый маленький – 40-й размер! А у девчонок – 35-й. А на этих ботинках вот здесь и здесь – металлические вставки. Это не просто, а прямо вот такой толщины металл! То есть, спереди и сзади – металлические вставки. И вот наматываешь, наматываешь всё на ногу (у кого 37-й – уже 42-й размер давали). Поставишь ногу, завяжешь… поднимаешь – а ботинок стоять остался. Вот так.

Мы в училище не сразу притирались... Не привыкли же мы к такой дисциплине, как ребята. Командовали и уроки вели молодые лейтенанты: обычно выздоравливающие из госпиталя. Их оттуда присылали сюда. И мы над ними издевались. То сидим – у нас же много девчонок, на урок по 40 человек приходит – договориваемся: «Девчонки, сегодня глазки строим». Он, бедный, стоит. Человеку 23–24 года, а нас 40 штук. И его 40 пар глаз обстреливают. Глазки строят. Он и краснеет, и бледнеет.

Или – на лужайку идём, приветствовать должны. Вот нам покажут, как руку держать, как что. «Девчонки, сегодня плохо приветствуем». Вот начинаем ходить вокруг него. Ходим – и как попало, значит, рукой махнёшь… Опять: «Отставить, назад». А потом вечером соберёмся, говорим: «Дураки, сами себя гоняли». Очень непослушные были. А потом – ничего, привели нас в порядок. И мы сами поняли: надо.

Особенно не любили, если девчонок назначали командовать в столовую идти. А в столовую идти – километр надо: мы ж были за городом, а дорога была вымощена камнями. В общем, такая обычная дорога. А у нас же ботиночки-то – с железками. Особенно с ужина идём в потёмках – об эти камни от нас, как от гранат, искры вот так во все стороны: идём! Она начинает командовать в темноте. Вышли: «Запеее-вай!» Кто-нибудь из нас начинает запевать «Очи чёрные, очи жгучие…» – «Отставить!» Опять нас в столовую. Опять выходим: «Запе-вай!» – «Живёт моя отрада в высоком терему…» Хулиганили. Молодые ж все…

Но, когда был смотр строя и песни – наш батальон всегда занимал первое место! Когда уже нам форму выдали – аккуратненько юбочки у всех, ботинки, всё аккуратное. Идём, как звёздочки. И всегда первое место у 4-го батальона.

Однажды мы вот на плацу видели ребят… а однажды, ещё когда форму не получили – оборванные, почти все босиком – и догадались нас повести в Зелёный театр: иллюзионист там выступать должен был. И вот привели нас туда, как оборванцев. А ребят привели – четыре батальона ребят! Они все – в форме, с лычками определённых видов... Так они от нас, как от чумы: в стороне стояли, от зачуханных…

А училище нас не забыло, да. И на 30-летие, и на 40-летие, и на 50-летие приглашали в Харьков. Всё время я ездила на все встречи, все снимки есть. Всё время – потому что один-единственный выпуск девчонок был в училище.

И, когда мы уезжали… это уже в ноябре-месяце мы приехали в Подмосковье… в Коканде в тени было 45 градусов жары. Приехали в Москву – 35 градусов мороза. А приехали мы в чём? Английские шинели – это тонкое-тонкое сукно. После войны я брату сшила костюм: в школу ходил. Это раз. На голове – пилотка. Ни варежек, ничего, ни шарфика, ничего. И вот такие мы приехали в Подмосковье. И нам надо было 12 километров идти. И как мы шли? Пилотки мы вывернули, как немцы, руки сумели так вот засунуть в рукава. А носы и щёки – подморозили.

(И вот прошло столько времени – а только в этом году у меня стал мёрзнуть нос. Как чуть нахожусь, сын: «Мама, ну что у тебя нос холодный совершенно?» Я говорю: «Не знаю вот». Начинаю греть, погрею – ничего. Обморожение проснулось.)

Пришли тогда, значит – у всех чёрные пятна: здесь чёрное пятно – и здесь два чёрных пятна. И смотрим: лётчик приходит на переговоры, у него всё чёрное – и мы сидим чёрные. А гимнастерки-то наши и юбки – стали уже белые: выгорело всё.

Начальником связи был… тогда он ещё был полковник – Птицын. Аккуратист, всегда на нём всё с иголочки, только выглаженное всё. И этот аккуратист приходит – а мы сидим за аппаратами. Он как глянул: «Это что такое?!» Дежурный, который здесь был: «Это приехали к нам новички». – «Немедленно одеть!»

Тогда нам выдали… они все были платьица… такие – тёмно-синие. Вот платья выдали, сапожки – не выдали, выдали ботиночки. И мы немножко приняли человеческий вид. Вот так одевали.

Теперь насчет того, как спали. Когда мы ехали на фронт, проезжали мимо дома. И я дала маме телеграмму, и подружка маме телеграмму дала. Они вышли на вокзал. Мама, как всегда, заботливая – принесла курицу, приготовила. А Аллина мама, та – сообразительная: та принесла байковое одеяло. И вот у нас с Алей стало байковое одеяло.

А потом уже, когда по Белоруссии шли, в одной из деревень сгоревшая школа была. Там в Белоруссии когда – вообще мы людей не видели, всё было сожжённое, это ужасно: виселицы кругом, пожарища. Мы нашли карту географическую, а тогда их на марлю клеили. Вот выстирали эту карту, стала у нас марля: это была простыня. Вот так.

-​ В армии в тот момент были комиссары, замполиты. Какое к ним было отношение?

-​ Нормальное. У нас вообще часть, мне кажется, была особенная. Почему? Потому что радисты и телеграфисты – это все были или после 10-го класса, или из института. А тогда это считалось – элита: окончил 10 классов! Это сейчас оно ничего не значит, а тогда так и было. И у нас отношения были очень хорошие с ребятами и между собой: отличные отношения.

С офицерами очень хорошо водились. Поэтому у нас никакой ни «дедовщины» не было, никто никого не обидит, очень хорошая часть была. Мы встречались: и на 40 лет, и на 50 лет части. У меня здесь вот снимки, пожалуйста. Вот такой я уходила на фронт: подстриглась под мальчика.

9 мая 1942 г., г. Кзыл-Огла

Вот – мы втроём уходили.

А это – уже военные… вот – три подруги мои.

1943 г., Зиновино

Это вот тоже всё. Мало фронтовых фотографий, несколько штук – и всё. Это вот фронтовики, друзья.

Алабино - Зиновино

Май 1944 г., Белоруссия, Фирсакова, Зернова

1945 г., Восточная Пруссия

Это – вручали нам орден Красной звезды… Нашей части.

Вот это – уже конец войны: девчонки все награждённые были.

А это вот уже приглашение на 40-летие. Это приглашение в Минске, это наш отдельный Тильзитский ордена Красной звезды полк связи. Вот нам присвоили звание «Тильзитский» за Восточную Пруссию.

Вот – у нас была встреча, это они первый раз встретились, 30-летие полка было. Вот мы сидим, я вот где, а здесь девчонки сидят и мальчишки. Мы так и звали – девчонки и мальчишки.

-​ Раиса Олимпиевна, у Вас – полк связи: достаточно секретно всё. Тем более – Вы боевые данные передаёте. С органами СМЕРШ – сталкивались?

-​ Да нет, как-то мы не контактировали… может, офицеры сталкивались как-нибудь, а мы сами – нет.

-​ Как Вас кормили на фронте?

-​ Как кормили? Как и сейчас. Приезжаем в Минск, нам на первое – гороховый суп, на второе – гречневая каша. И компот.

-​ Сытно было – или не хватало всё-таки?

-​ Да как-то не обращали на это внимания. А потом, когда вошли в Пруссию – там уже использовали запасы, которые были там. Хутора… когда мы вошли в первые города, в первые хутора – немцев не было, они уходили все. Да и первые дома, первые посёлки – вообще разрушали наши: злости было много! А потом успокоились, и дальше немцы уже оставались. А на хуторах – заезжаем – никого нет. Сразу – на чердак. Там висят туши всякие, кто-нибудь один поест... не отравился – значит, остальные едят.

-​ А сто грамм выдавали?

-​ А как же. Но нам выдавали, конечно, только по праздникам. И сто грамм, и сигареты. Всё мы отдавали ребятам: никто не курил у нас и никто не пил, нет.

-​ Как была устроена санитарная обработка (баня, душ)?

-​ Помыться… когда мы стали работать в радиостанциях – какая там помывка? Где-нибудь в окопе согреем ведро воды… одна стоит сверху окопа, чтобы никто не ходил здесь из ребят. А другая – моется в окопе. Зимой – тоже в нём моешься.

-​ Вы на фронте так в юбках и ходили? Или всё-таки брюки надевали?

-​ Нет, у нас брюк не было.

-​ Среди военных были девушки, были парни. Романы – были?

-​ Вот я могу Вам только сказать, что у нас разрешали офицерам жениться. Первая у нас Шапчиц вышла замуж за Алексеева. Была свадьба, расписались они, и даже у неё ребенок родился прямо в части, она не успела уехать. На три месяца её отпустили домой, потом ребёнка она оставила матери. И там как раз повезло, что в этом доме врач, тоже у неё ребёнок – и кормила врач и её сына, и своего. Её не отпустили из армии, она через три месяца вернулась в строй.

Вторая – Дуся у нас, москвичка, тоже… за Панина вышла, за Алёшу. Тоже с разрешения части. А так – не было. Но после войны, я думаю, не меньше тридцати пар переженилось.

-​ Раиса Олимпиевна, Вы сказали, что, когда входили в Восточную Пруссию, местного населения не было и отношение было первоначально не очень хорошее. А в Белоруссии, в Польше – какое было Ваше отношение к местному населению и местного населения к советским войскам?

-​ Во-первых, в Белоруссии мы почти не видели местного населения. Видели сожжённые дома, всё брошенное. А если и встречались, то они, конечно, нас очень тепло встречали. Даже в Литве – и то они встречали с цветами. Мы были в Каунасе, стояли. Эти жители встречали очень хорошо.

-​ Когда Вы были в Литве – с «лесными братьями» сталкивались?

-​ Нет, мы быстро очень Литву прошли. Мы её прошли – и с севера зашли в Восточную Пруссию.

-​ А какое было отношение к немцам?

-​ К немцам лично мы ничего не имели. Но отдать должное им нужно. Когда уже они успокоились, как увидели, что наши не безобразничают (первые какие-то, может быть, недели две безобразничали: всё ломали, всё крушили), так немцы, как мы освобождаем город какой-то или хутор – на другой день выходят все на работу: убираться в городе. Вот это у них – молодцы, прямо чётко. Никто их не приглашал, ничего: они сами выходят, начинают.

Но вот у нас всё-таки сознание какое-то другое. Мы заходили в города – но мы не ходили по домам.

-​ То есть, трофеев не было?

-​ Нет, никаких трофеев, нет. Даже немка и немец посмотрят, что я пошла в дом – крохобором меня будут считать. Нет. Это уже в конце, наверное, в 1945-м году разрешили посылки посылать. Но у нас никто не посылал.

-​ Не посылали. А у Вас на фронте приметы какие-нибудь были?

-​ Нет.

-​ Вы говорили: одна смена бодрствует, другая отдыхает. А какова численность смены и кто в неё входит?

-​ Так смотря сколько аппаратов отправили. Кто в смену входит? Телеграфисты, механики, радисты. Это зависит от количества аппаратов. От того, какой узел открыли: маленький или большой. Нас присылают туда столько, сколько нужно.

-​ Вы упомянули, что у Вас радиостанции были на «Студебеккерах». На них только перевозили?

-​ Нет, это установка была. Они были смонтированы прямо на них. Я Вам покажу сейчас.

-​ Если можно, не убирайте потом: я отсканирую.

-​ Пожалуйста. Меня все спрашивают: «Тебе никогда не бывает грустно?» Я говорю: «Мне когда становится грустно – я беру папины письма и начинаю читать. И вся грусть уйдёт». Тут такие письма… не папа был, а золото.

Вот радиостанция.​ Вот так вот она выглядела.​ Вот он, «Студебеккер».

У меня папа погиб в 39 лет. Казался мне старым он – потом оказывается: он молодой. Сейчас у меня старшему внуку 39. Посмотрю на него, думаю: «Вот, папа в таком возрасте». А жить ему очень хотелось. Такие письма всегда: «Встретимся, встретимся»…

А беспокойный был. Стоило мне не написать – я редко писала как-то, да потом в лесу где-нибудь, у нас и почтальонов-то нет… – тут же командиру части напишет!

Вот у меня здесь в нескольких письмах пишет маме: «От Раи давно не было писем, послал запрос командиру». Какие письма, когда мы в лесу? Сами не знаем, где.

У меня приятельница была, недавно умерла, 90 лет, была в Курской дуге, зенитчица. И вот она начинает перечислять: «Мы там были, мы там были… А ты?» А я говорю: «Что это я тебе скажу, где я была? Я понятия не имею, где я была».

Вот у меня есть эта карта, где полк стоял, где 1-й воздушной армии штаб был. Но мы там не были, мы были всегда где-то в лесу, в какой-то части. Откуда я знаю, где я была? Но я знаю вот, что мы были под Брянском, в Козельске мы долго стояли, под Минском были. А дальше в Каунасе стояли неделю.

А то везде – понятия не имеем, где мы. Куда приехала машина, где в лесу поставили, откуда ребята питание приносили, от части от какой-то… Мы с Алкой – не выходя из машины.​ Как говорится, солдат не спрашивает.​ Что говорить-то, когда мы две девчонки на всю округу. Сколько там стоит частей, а мы две девчонки только. Не выходя их машины: в окоп – только помыться. Нагреешь воды… – что летом, что зимой.

У нас при штабе же был полк, а штаб в армии всегда возглавлялся в деревнях, в городах. Освобождали, а мы-то – всё время на выезде. Однажды немного отдохнули… не помню, где. Потому что в лесу тоже было, и штаб стоял в лесу.

Приехал Михаил Жаров на встречу к нам. Вот собрались, а там как-то этот «зелёный театр» сделали: то есть – огорожена площадь, и – скамейки. Расселись, обрадовались. Только Жаров вышел на сцену – влетает командир какой-то, кричит: «Экипаж Дмитриева, на выезд!» То есть – всё: так и кончилась наша встреча с Жаровым.

Выскочили – в радиостанцию – и поехали. Куда – без понятия. Так что я и не знаю, в каких местах мы были, потому что всё время в лесу, в лесу где-то, при любых дивизиях. Где наступление – там мы.

Уже вот на 40-летие, по-моему, мы съехались. И появился один мужчина. Мы его не знали, но, в общем, приехали не только из нашего полка, а ещё кто был при 1-й воздушной армии, кто обслуживал. И офицеры нам устроили хороший очень ужин, и этот мужчина встаёт и говорит: «Да, милые мои, молодцы вы, конечно, но вот в 1945-м вы нам здорово дали»… как так?!

Бой был за город, я не помню, какой-то там, он назвал. И туда, значит, направили самолёты. А пока выезжали, пока летели, пока что – полгорода наши уже освободили. А эти приехали бомбить: дали по своим! Вот не успели предупредить…

Это особенно когда у нас командовал один год Михаил Михайлович Громов, Герой Советского Союза. И он отнёсся к связи как-то… «Так, это лишнее». И однажды полетели, получили задание штурмовики бомбить что-то где-то. Ещё в Германию когда летели. А истребители нам не дали данные на связь, чтобы организовать прикрытие. И штурмовики уехали на бомбёжку одни, и чуть не половину их уложили. Потому что связь нарушена была. И Громова – сняли, он всего год был. Вот за эту операцию.

А нас обычно заранее должны были известить, что такой вылет будет, и должны были связь установить, и дать названия точкам, и так далее. А он не сделал этого. Сказали за полчаса до того, как надо уже вылетать. И что? И не успели это сделать.

А под Минском мы работали днём: с самолётами прямо напрямую. Потому что там быстро очень это. Вообще, Белоруссию быстро освободили. И здесь быстро, и днём всё время приходилось с самолётами связываться. «Вместо квадрата 42 на квадрат 41!» – «Есть». Успеешь передать.

А тут же ещё и связь: станции на самолёте паршивые были. Лётчики рассказывают, что зачастую не только землю, а соседа не слышишь.

А уставали… конечно, очень уставали. Нина Тарасова у нас была начальником смены, ещё когда при штабе работали. Чтобы мы не спали, нам давали такие американские шарики маленькие, «Кола» называли. Чтобы прогнать сон, давали на ночную смену. Вот она говорит: «Иду, смотрю, Фира сидит, смотрит. Но – чувствую, она спит. Но она смотрит! Подхожу ближе, смотрю – а она вот так спички подставила». Глаза у неё смотрят, а она спит. Вот так ухитрялись поспать.

А так, чуть задремлешь – увидят, что ты «придавил» – тут же тебе и плакат какой на спину приколют, и на обувь шпоры приделают. Идёшь потом, а у тебя – шпоры. «Ой, опять, собаки, прицепили!» А один у нас – Иван Петров, он потом писателем стал, но быстро умер – у него очки были… как увидят, что он задремал – раз! – ему на очки наклеят бумажки. А когда очнёшься и очки грязные – то изнутри вытираешь. Он вытирает, вытирает – а всё равно в них ничего не видит. «Опять, черти, мне очки испортили!» – «Не спи». И шутили, и смеялись, и всё было…

Вот это лётные были у меня погончики, самолётики здесь. (Показывает.) А это значок «Отличник-связист». Мы остановились на одном хуторе: ехали машиной – и была команда, что можно выйти из машины часика на два. А для девчонок – что? Раз есть возможность, хутор – первое дело постирать! Ну, гимнастёрки поснимали, давай стирать. И я сняла всё это – и в шкафчик положила на первом этаже в этом домике. Прошло минут 40 – команда: «По машинам». Что ж, сразу гимнастёрку схватила, на себя надела, всё, в машину. А это всё у меня осталось на хуторе. Так у меня этого значка и нет, оставила я его там в шкафчике… это первая награда моя была: значок.

-​ Раиса Олимпиевна, Вы с немецкими военнопленными – сталкивались?

-​ С военнопленными? Вот когда под Минском – было. Там военнопленных взяли.

-​ Вопрос, может быть, достаточно неприятный… Я разговаривал с женщинами-фронтовичками, и некоторые упоминали такую вещь, что после войны к ним кое-где как-то пренебрежительно относились, считали гулящими. Вы с этим не сталкивались?

-​ Нет.

-​ Как в Вашем полку награждали?

-​ Обычно 23-го февраля, в День Советской Армии. Во-первых, звания давали. Вот я – старший сержант, сейчас в отставке… была в запасе до 1968-го года – теперь в отставке. И награды в основном к 23-му февраля.

- 9 Мая Вы встретили в Восточной Пруссии?

-​ Нет, я не в Восточной Пруссии встретила. Дома.

Когда мы были в Восточной Пруссии, однажды под вечер колонной в несколько машин ехали. Смеркалось. Переезжало нас пять радиостанций. А днём вообще не положено было ездить, потому что – немецкие самолёты. А мы ехали уже под вечер. И вдруг – немецкая «рама» и артобстрел! А я после смены отдыхала (а я уже говорила, что мы при этом гимнастёрку снимали и сапоги).

Сразу машины все остановили, и – команда: «Покинуть машины!» Мне надо было сапоги надеть и гимнастёрку. Я сначала гимнастёрку надела. В это время открывает дверь наш начальник: «Немедленно выйти!» Я – сапоги в руки – и вышла. А ноябрь-месяц, а тут – болото. Я как прыгнула – и по колено в воде. А в ноябре вода-то холодная… И пока артобстрел был, пока наши самолёты отогнали этого «Фокке-вульфа»… – наверное, минут 20 прошло. И я простояла все эти 20 минут в ледяной воде. И простудилась сильно. А у меня был холецистит, воспалилась печень… короче, отправили в госпиталь, а оттуда – домой. Вроде и немножко приморозила ноги – но вот теперь это всё сказывается…

-​ Не могли бы Вы рассказать, как узнали о Победе 9 мая 1945-го года и какое это было чувство?

-​ О Победе мы узнали, как обычно, по радио, во-первых… а, во-вторых, мы с мамой стали плакать. Мы поняли, что ни папа, ни Миша – не вернутся. Так что у нас 9 мая очень тяжело прошло. Мы остались… Я – что? После 10-го класса. Мама – вообще не работала, и братишка – пятиклассник. Мне – 20 лет. Что делать? Как? Я даже растерялась настолько, что не сообразила, что я телеграфистка 1-го класса, что я могла работать. Но у меня только было, что я учиться должна. И я пошла в институт, подала заявление. Мы с мамой как-нибудь прорвёмся.

Подала заявление на литфак. На литературный.​ А директор был – казах. «Почему на литфак?» Я говорю: «Я, вообще-то, люблю физику и математику. А на литфак я – потому, что четыре года был перерыв, я всё забыла, я не смогу. Плохо учиться я не умею, не потяну я». А он говорит: «Да ну, боевая такая девушка! Давайте попробуем». Зачеркнул литфак – и написал физмат. И на физмат меня.

Я сдала первый семестр всё на пятёрки, второй семестр всё на пятерки. И вот на втором курсе иду по коридору, навстречу идет наш декан: Цетурян у нас был, армянин. «Вас поздравить?» Я говорю: «С чем это меня поздравлять нужно?» – «Как, не знаете?» Я говорю: «Не знаю». – «Вам дали Сталинскую стипендию». А Сталинская стипендия – 700 рублей! Ну что ж, дали так дали. Вот я со Сталинской стипендией и кончала. И прожили мы.

А до этого мне очень помогали в институте. Во-первых, там обратился один мужчина: с девятиклассницей надо было позаниматься. Меня пригласил директор института: «Вот, так и так, надо позаниматься». Ну, надо – позанимаемся. У меня стипендия 285 рублей (это – повышенная), да этот 250 обещал платить: уже у нас 500 рублей было! Мы начали жить с мамой. А потом вот 700 рублей. Так и прожили.

-​ Фронтовые фотографии, к несчастью, очень редки…

-​ Вот, смотрите, какая есть. Вот эту книгу написала Эллочка Карташова. Она ещё моложе меня была, с 16-ти лет в армии с отцом и с матерью. Вот фотография. А книга называется «Солдаты с косичками».

-​ Раиса Олимпиевна, женщина на войне – она нужна? Или всё-таки лучше не надо?

-​ Нет, нужна. А медиком кто будет? Неужели мужчины будут? А где их наберёшь? Только медсёстры! У меня муж всё время вспоминал медсестёр. Он дважды был тяжело ранен. «Какие были девчонки! Как они относились! Разве сейчас так относятся в больницах?» А он ранен был последний раз на озере Балатон, очень тяжело. «И вот захотел, – говорит, – клубники в январе-месяце. И достали, – говорит, – и принесли мне ту клубнику!»

Мы приехали солдатами – уезжали старшими сержантами. До 1968-го года я была в запасе. И главное, когда в Казахстане там училась, и когда в Аральск мы переехали с мужем – никто никогда не беспокоил, ничего. Приехали сюда мы в 1956-м году. И вдруг в 1957-м меня вызывают в военкомат. Думаю: «Чего это я понадобилась?»

Прихожу в военкомат, там в какую-то комнату, не помню, сказали, я зашла: «Здравствуйте». Первый вопрос: «Вы почему не на учёте?» Я говорю: «На каком учёте?» «Как «на каком учёте»? Вы военнообязанная». Я говорю: «Да вы что? У меня трое маленьких детей!» – «Это не имеет значения. Предупреждаем вас».

Выдали мне военный билет с наклейкой: в течение суток – быть. С предписанием. И предупредили: «Если вы перешли на другую работу, если вы переехали по другому адресу – немедленно сообщать». Иначе – штраф 25 рублей. Ну и ходила, сообщала…

Мы, правда, квартиры часто меняли. Не то что часто – но повезло как-то.

Вот в Харькове, видите – 1977-й год. (Показывает.) Это приглашение было. И вот фотографии. Там открывали памятник связисту. Вот. Это – командование училища. А это вот нас сколько приехало туда. Пригласили. Это всё в училище мы. В Жуковском было. Встреча всех воздушных армий, связисты ото всех них встречались. Вот здесь этот Громов как раз был – и Лазарев, космонавт.

Это вот – наш начальник связи, Птицын, генерал. Потом он стал командующим училища нашего Харьковского. Вот на 50-летие приглашение было. А это Павлов в 1942-м году был. Концертная программа тут у меня. А это памятник видно полностью. Вот сколько девчонок приехало. А это вот мы на 50-летии полка. Нас, фронтовиков – вот только шесть человек и командир.

А вот наша встреча девчонок. Это на 40-летии – самые подруги. А на 50-летие приехало уже меньше. И сейчас вот ни одной из них нет. Последняя – Галя скончалась. Одна у нас Лена до 96-ти лет дожила: остальные раньше умирали. Но всё равно в возрасте 80-ти с лишним лет! Стойкий контингент. У нас и сейчас в городе живет 460 ветеранов.

А это – мой папа. Это он такие фотографии маме присылал. Где удастся, там и сфотографируют. А это я в Иван-городе. Там меня приметил председатель горсовета. Откуда он меня приметил, где? Вдруг мне говорят: «Вас просил наш председатель к нему зайти». Пошла, зашла. Я в форме, правда, была, с наградами. Он ко мне сразу: «На митинге вам надо выступить». Весь город вышел. Там очень чтят, молодцы, так следят за всем.

Нам хорошо, вот последние пять лет Белоруссия присылает свои медали. Вот Лукашенко. Поздравления присылает и медали за освобождение Белоруссии, 60 лет и 65 лет. Хорошие такие, аккуратненькие медали. Я говорю: «Вот это ценно». Потому что это направление – вот туда, такое, что там за города ничего не давали. Здесь города-герои, а там ничего нет.

Вот тут Лукашенко всё-таки отметил нас. Я переписывались с девчонками – они говорят: «У нас нет этого». А у нас – за счёт того, что мы побратимы с городом Гродно. И за счёт этого всех белорусов награждают этими медалями.

К 60-летию когда выдавали – там хорошее письмо было Лукашенко, а 65 лет – письма не было. Но приезжал представитель из Белоруссии, вручал лично медали. Нас собирали в горисполкоме. Мы очень много работали с женщинами – ветеранами войны, очень много.

Я в 1974-м году с девятиклассниками проводила урок мужества – и они мне задали вопрос: «А есть ли у нас в школе ещё женщины-фронтовички?» Я говорю: «Есть». У нас трое было. Пригласила их, они потом провели уроки мужества. А потом они спрашивают: «А сколько в городе женщин-фронтовичек?» Я говорю: «Этого никто не знает. Если хотите – давайте найдём». Они: «С удовольствием!»

И пошли по квартирам сначала: женщины очень откликались, давали фотографии свои, рассказывали, потом в школу приходили на 9 мая очень много, каждый год приходили, рассказывали, уроки проводили. Потом пошли по предприятиям, там взяли списки… В общем, набрали 700 человек женщин.

И тогда мы с Шайтановой пошли в горвоенкомат, говорим: «Вот так и так, мы собрали женщин-фронтовичек данные. Считаем, что нужно создать секцию женскую». Там с готовностью создали женскую секцию. Я говорю: «Я, во-первых, не могу ею руководить, потому что у меня школа». Шайтанова – у неё маленький ребёнок был. Но мы нашли, у нас была боевая такая Муромцева, она ушла на пенсию, тоже учительница. Они говорят: «Мы её знаем, о как хорошо!»

Ой, как мы развернули работу… собрали первый раз во Дворце химиков: 500 женщин пришло! Мы сказали, чтобы все с наградами приходили. Вот 500 женщин. Был секретарь горкома партии, секретарь горкома комсомола… провели хорошую встречу такую. Секретарь горкома комсомола слёз не смог сдержать: «Я не мог представить, что столько женщин-фронтовичек. Весь зал блестит». Я думаю: «Вот так. Никто на них внимания не обратил, занимаются только мужчинами». Я говорю: «Даже раньше поздравления говорили и женщинам. А сейчас ни Путин, ни Медведев не заикнётся, что фронтовички есть»…

-​ Спасибо, Раиса Олимпиевна.