Родился 9 августа 1922 года в селе Ивашково, недалеко от города Ростов Великий Ярославской области. Затем жил в Ростове, окончил семилетку. В 1934 году завербовался на Дальний Восток, работал коллектором на строительстве Байкало-Амурской железнодорожной магистрали (БАМ). В 1940 г. закончил школу шоферов в Хабаровске. В сентябре 1941 года был призван в ряды Красной Армии. С сентября 1941 по январь 1942 — служба в отдельном лыжном батальоне, проходил обучение в школе младших командиров. С января 1942 года — курсант Таллинского военно-пехотного училища (училище не было закончено). В 1942-43 гг. принимал участие в Сталинградской битве в составе 308-й стрелковой дивизии под командованием генерала Гуртьева. Был дважды ранен и контужен. С 1943 по 1945 г. воевал в составе 561-го отдельного Горлицкого Краснознаменного ордена Красной Звезды радиотехничеого дивизиона особого назначения (ОСНАЗ) Ставки Верховного Главнокомандования. Был награжден медалями «За оборону Сталинграда» и «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.» Демобилизовался в 1946 году. Вторично был призван в армию в 1949 году, службу проходил до 1971 года. Старшина. Работал в рыболовецком колхозе, затем, в 1973-84 гг. - на заводе «Балтиец» Министерства Среднего машиностроения СССР (в должности настройщика). За успехи в трудовой деятельности удостоен звания «Ударник коммунистического труда» и медали «За трудовую доблесть.»Проживает в Нарве. Имеет детей. Сын, Юрий Александрович Бараев - директор нарвской высшей школы «Майнор».
Александр Васильевич, нашу с вами беседу мне хотелось бы начать с вашего предвоенного детства. Расскажите о том, что запомнилось, что наиболее четко отложилось в памяти.
Понятно. Значит, так. Родился я в Ярославской области, в селе Ивашково, расположенном недалеко от города Ростов Великий. В этом селе я появился на свет в 1922 году, там жил, а потом переехал в город Ростов. Уже впоследствии, когда мне исполнилось шестнадцать лет, я по призыву Валентины Хетагуровой уехал с комсомольцами на Дальний Восток — на строительство города Комсомольска. Там меня и застало начало войны.
Когда вы проживали в деревне, застали ли коллективизацию? Что в связи с этим помнится?
Да, я застал это время. Вообще-то говоря, эта коллективизация у нас безобразно проводилась. У нас, например, в доме были корова, лошадь, овцы и прочее. Все это, когда в 1929 году началась коллективизация, коллективно взяли и забрали в колхоз. Кстати говоря, когда у нас все это забирали, то сказали, что взамен этого нам будет дано молоко. Но так получилось, что у нас не стало ни скотины, ни молока. Это тогда обобществлением называлось. Впрочем, такая политика проводилась не только в отношении нас: так всем нашим деревенским жителям «облегчали» жизнь. Но наша семья работала в колхозе. У меня отец, Василий Иванович Бараев, воевал на фронте в Первую мировую войну, попал в плен, а потом вообще неизвестно куда-то сгинул. У матери, кроме меня, было еще пятеро человек детей. Кроме того, был у меня старший неродной брат. Все остальные были младше меня. Так что было нас у матери шестеро детей. Так вот, мать работала в колхозе на ферме, в должности заведующей так называемой молочно-товарной фермы. Там доили коров, ухаживали за ними, а взамен этого получали ображ — знаете, ображ, - это когда молоко перегоняется на масло. Такая сыворотка называлась ображ. Вот нам его и раздавали, потому что детей много было и надо было что-то кушать. Кроме того, мы тоже, если где-нибудь такая возможность была, работали. Вот, например, мой старший, но неродной брат пастухом работал. Я тоже подпаском работал, то есть, помощником пастуха. Учился я в школе в своей деревне Ивашково до пятого класса. А потом я уехал в Ростов, где жила моя бабушка, она меня взяла к себе, и с тех пор я уже с бабушкой жил. В Ростове же я закончил шестой класс, потом — седьмой. И после этого в 1934 году поехал на Дальний Восток.
Отец ваш так и не нашелся?
Нет, он так и пропал с концами. Он, правда, написал матери письмо и отправил его откуда-то с Казахстана. Там был такой академик Александр Иванович Бараев. Если помните, он был академиком по сельскому хозяйству, в свое время даже встречался с Брежневым и, как тогда было принято, расцеловывались. Он был братом отца: отца звали Василием Ивановичем, а его — Александром Ивановичем. (Данные о дяде А.В.Бараева: Бараев Александр Иванович, 1908 года рождения, уроженец Вытегорского района Вологодской области. Знаменитый советский агроном. Окончил Самарский институт зерновых кульур в 1930 г. С 1957 по 1985 г. работал директором Казахского научно-исследовательского института (с 1961 года - всесоюзного) зернового хозяйства. Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии, доктор сельскохозяйственных наук, академик. Скончался в 1985 г. В Астане в честь А.И.Бараева установлена мемориальная доска, ему посвященная, также его менем названа одна из улиц города. - Примечание И.В.) Вот он уехал вроде бы к этому брату и там пропал. Я потом пытался выяснить его судьбу.
Голод испытывали в деревне и потом в Ростове?
Я, например, об этом могу сказать следующее: что до того, пока я в 30-х годах не уехал на Дальний Восток, сытым не был ни разу. Мне все время хотелось есть. Почему? Наша основная еда — это были хлеб, картошка и вода.
А как вы попали на Дальний Восток?
Попал я на Дальний Восток по знаменитому призыву Валентины Хетагуровой в начале 1934 года. (Дело в том, что 5 февраля 1937 года Валентина Хетагурова, жена армейского командира, будущего генерала Ивана Ивановича Хетагурова, опубликовала в газете «Комсомольская правда» призыв к советским комсомольцам переселяться на Дальний Восток. Обращение направлялось преимущественно к девушкам, но и направлялось и к молодым парням-комсомольцам. С этого момента берет свое начало так называемое хетагуровское движение. - Примечание И.В.) Я не был комсомольцем, но мне сказали, что для того, чтобы поехать на Дальний Восток по призыву Хетагуровой и по комсомольской путевке, надо вступить в комсомол. Мне пришлось вступить в комсомол. Приехали сначала в Хабаровск, а потом в Комсомольск. Там я работал по изысканию железных дорог по БАМу, то есть — Байкало-Амурской железнодорожной магистрали. Я состоял в геологической партии. Наша организация называлась Дальтранспроект. БАМ тогда еще строился, вернее, строительство магистрали заканчивалось. А мы проводили на железной дороге различные изыскания. А изыскания — это, как известно, бурение, скважины, и так далее. Я коллектором работал, то есть, коллектировал породы.
Расскажите поподробнее об этой вашей работе.
Значит, работала заключалась в следующем. По существовавшим тогда на БАМе железным дорогам бурили скважины и выявляли такие пучины. Делали просадки. Бурили скважину. Вот, допустим, если проходила железная дорога, мы бурили скважины у колеи, на обочине и в середине рельс с той и с другой стороны. Потом делали разрез и смотрели: какой грунт? Там, песок, супесь, глина и прочее. И описывали это. Вот описание этой системы и являлось моей основной обязанностью. Я был коллектор, то есть, занимался коллектированием пород. Кроме того, там, где проходила железная дорога, были сопки, такие невысокие горы. В сопках были известняк, гранит, порфир, и тух, и прочие породы. Вот я их и описывал, то есть, описывал их строение и таким образом их коллектировал. То есть, определял, что в них содержится, какие крапления, и прочее-прочее. И определял также их плотность: куда она будет ложиться. Ведь если есть железная дорога, надо было знать состав того самого грунта, который под нею находился. То есть, это надо было знать для того, чтобы в случае чего мы могли где надо его подсыпать, где надо убрать и заменить более твердым грунтом. Вот такая коллекционная работа у меня была. Потом я получил даже такую специальность: геологический коллектор. Ну и геодефизическую работу я также знал, занимался разными там теодолитами.
Какая-нибудь механизация труда существовала на строительстве БАМа?
Нет. Почти никакой механизации труда не было. Только, помню, были такие вагончики по укладке рельсов железной дороги с подъемным краном. Сейчас такие краны имеют длину до двенадцати метров, а тогда были не больше девяти. То есть, этот вагон был не рельсах проложен, он шел впереди и укладывал рельсы. Потом, когда война началась, все эти рельсы изрезали на эскарпы. И эти эскарпы устанавливали потом на границе с японцами: вот у озера Хасан, у полуострова Ханко, это в Приморском крае.
Учиться вы продолжали на Дальнем Востоке?
Когда с Хабаровска в Комсомольск мы прибыли, меня направили учиться в техникум железнодорожного транспорта. Я как раз в этом техникуме учился и одновременно работал. Там не было ни родных, ни знакомых, я был совсем один. Так что пришлось сменить много должностей во время работы на БАМе. Потом я закончил школу шоферов. Сначала я даже пробовал поступить в авиационное училище. Но получилось так, что с материальной частью у меня что-то было все плоховато и я ушел оттуда. Там нас, помню, учили летать на У-2. После этого я поступил в школу шоферов, которую потом закончил и получил водительские права.
Какие машины в основном осваивали?
Там нас на всех машинах учили ездить. У меня, например, когда я школу окончил, во-первых, были всесоюзные права. А во-вторых, помимо всего прочего, я имел право водить заграничные машины, потому что в свое время в школе мы изучали даже японские марки машин. Все забываю их названия. Короче говоря, две марки японских машин мы изучали. Также изучали «Форд». В то время это была довольно модная машина, помню, к нам эти «Форды» поступали переделанными под ГАЗ-2А. «Опель» — это тоже была ходовая марка машин. Были у нас и дизельные машины «Манн». Так что я сдал на права по вождению этими машинами. У меня был документ с печатью, который это подтверждал. Эти права были у меня до последнего времени. Сейчас права в Эстонии у меня заменены. Они, конечно, у меня есть, но в прошлом году закончилась их годность. Получается, что мне надо их пересдавать. По зрению я наверняка не прошел бы, да и вообще: я бы и не стал эти права пересдавать. Правда, если бы было нужно, я бы легко эти права бы сдал. Ведь я, кроме всего прочего, всю войну на всех марках машин, которые воевали на фронте, на всех ездил, ни одной не пропускал. И был в таких частях, в которых были и наши, и трофейные машины. Но наши машины сначала были в основном двух видов: ГАЗ-АА и ЗИС-5. Эти все машины были в 561-м отдельном Краснознаменном ордена Красной Звезды дивизионе ОСНАЗ — секретной части особого назначения, в составе которой я воевал с 1943 года после излечения по ранению в госпитале. Это уже после Сталинграда было.
После окончания школы шоферов вы успели перед войной поработать по специальности?
В Хабаровске работал. Но это была, по правде говоря, не совсем работа. Ведь для того, чтобы получить водительские права, я должен был еще в течение шести месяцев проходить стажировку. Вот эта стажерская работа как раз у меня и была. И как раз эта стажировка проходила за несколько месяцев до того, как началась война. Ездил с шофером-инструктором. Инструктором по вождению у меня был хороший специалист. Он был шофером 2-го класса. С ним мы ездили во Владивосток с Хабаровска, также мы ездили в такие места, как станция Ружино, город Спасск и город Ворошилов-Никольск, который в то время еще Уссурийском назывался.
Насколько мне известно, БАМ строили заключенные. Вы с ними как-то сталкивались?
Я с ними не только сталкивался, но и непосредственно с ними встречался и работал. Потому что когда БАМ строили, были такие лагеря, с которых нам давали расконвоированных заключенных, то есть, бесконвойных. Нам их давали как рабочую силу. Они работали у нас на бурильных установках: подносили всевозможные материалы. Короче говоря, были у нас как такая тягловая сила.
В основном вам попадались осужденные по 58-й статье или были уголовники?
Да, большинство осужденных попадалось из так называемых политических. Но нам, собственно, блатных или приблатненных таких даже и не давали, потому что они как-то связаны были с воровством и прочим. А нам давали больше всего безобидных. Ну тех, кто в колхозе кому-то что-то не то сказал и за это сел. Раньше же было так, что если ловили человека на том, что он кому-то сказал плохо о власти, на другой день его забирали. Тогда были сплошные аресты! Я, например, помню как Блюхера арестовывали. Их штаб, штаб Дальневосточного фронта, находился на улице Лесной, рядом с лесом. Блюхер был тогда командующим Дальневосточным фронтом. А я жил совсем рядом от их штаба. По-моему, дом, где я жил, располагался по адресу: Лесная 13 или 15. Так что я рядом жил. И вот мы выбегали с ребятами, когда его арестовали. Его, помню, сначала на машине повезли. Рядом проходила железная дорога. И мы смотрели: его высадили из машины, посадили в вагон, который подали на железную дорогу, и повезли на поезде. Шло тогда три вагона: один был классный и было, по-моему, две теплушки. И паровоз, естественно, его вез. (Василий Константинович Блюхер (1889-1938), советский военачальник и один из первых Маршалов Советского Союза, на Дальнем Востоке стал служить в 1929 году в качестве командующего Особой Дальневосточной Армией, в этом качестве руководил боевыми действиями на КВЖД. В 1938 г. был назначен командующим Дальневосточным фронтом, руководил боевыми действиями фронта во время боев у озера Хасан. 22 октября 1938 года был арестован, находился под следствием в связи с «делом Тухачевского», в том же году был расстрелян. Реабилитирован посмертно в 1956 г. - Примечание И.В.)
А каким вам запомнился Блюхер? Вам ведь, наверное, не раз его приходилось видеть, раз вы жили по соседству?
Блюхера мне часто видеть приходилось. Он, помню, всегда подъезжал к штабу фронта на японской машине марки «Кавасаки». Мы эту машину, помню, изучали потом в автошколе. Вот он на этой машине и ездил. Видели мы его. Но близко, конечно, не подходили, да нас и не подпускали туда. Мне и 18 лет не было! Все молодежь такая была!
В каких условиях работали заключенные на строительстве БАМа?
Заключенные, которых мы забирали на работу, жили в бараках. Я помню, что там, где они жили, было два таких барака: один был женский и был через забор колючей проволокой огражден, а ближе к нам находился мужской барак. В последнем, мужском бараке, мне и самому приходилось непосредственно бывать. Как сейчас помню, там были двухъярусные нары. На них и спали заключенные. Утром им в 7 часов утра объявляли «подъем» и их забирали на работы. А тех, которые находились на срочных работах, даже в 6 часов утра поднимали. Там, где они работали, им обед привозили.
А чем кормили их?
А кормили их какой-то непонятной баландой. Плохо их кормили. Они были уже такими изможденными, что, как говорится, дальше уже некуда было. А у нас в геологической экспедиции пайки были хорошие. Эти продукты нам давали с собой. И мы, конечно, делились ими с заключенными, они же работали с нами. Давали им хлеба, мясные и рыбные консервы. Рыбные консервы были отличными. Часто горбуша попадалась. Я так привык тогда к той рыбе, что до сих пор ее очень люблю, она очень хорошая и вкусная. В Хабаровске, например, положение с рыбой было такое, что можно было любую рыбу, живую, разделанную или жареную, в магазинах купить. А икру красную так вообще ведрами покупали и ложками ели.
В предвоенные годы, когда вы жили и работали на Дальнем Востоке, было ли предчувствие, что будет война?
Да, предчувствовали. Ведь, во-первых, рядом с нами находился штаб Дальневосточного фронта, как он тогда назывался, хотя это было мирное время. Все это было, конечно, не случайно. Кроме того, мы видели, как перед самым началом войны у нас появилось несколько новых человек-офицеров, а потом приехали две машины и привезли солдат. Это во-вторых. А в третьих, на вокзале и в двух военкоматах, кировском и хабаровском, увеличили охрану. Люди в разговорах между собой говорили, что что-то такое немцы на нас готовят и война вроде будет. Да мы, собственно говоря, не знали, немцы или кто-то другой будет с нами воевать. Но что война будет — это было ясно.
Помните день начала войны? Что особенно запомнилось?
В это время я как раз находился в геологической экспедиции в Приморском крае, это было недалеко от озера Хасан. И там была стоянка нашей экспедиции, была геологическая партия такая. Война там меня и застала. После этого я сразу приехал в Хабаровск и начал проситься отправить меня на фронт.
А как ваши коллеги по экспедиции восприняли известие? Паники не было?
Нет, не было. Например, у нас начальником экспедиции был человек, который был родом с Кубани. Тоже, как и я, был он казак, но кубанский. Он был хорошим инженером. В общем, такой был умный мужик. Так вот, когда объявили о том, что началась война, он нам сказал: «Да, надо было думать, надо было ждать эту войну.» Но тогда о многом опасались говорить, так как обстановка была такая полувоенная в стране, все-таки и Гражданская война закончилась не так уж давно. И такие прямые разговоры о войне боялись заводить. А потом, когда началась война, за каждое лишнее слово о войне можно было вообще поплатиться головой.
Когда именно и как вас призвали в армию?
Дело в том, что в армию меня раньше должны были взять, еще в 1940 году, когда мне исполнилось 18 лет. Всех моих сверстников тогда уже брали. А на меня бронь была. Ведь я работал в то время на БАМе, а БАМ считался тогда полувоенной такой организацией. Уже потом, когда шла война, мы, помню, втроем, я и еще два моих друга, пошли в военкомат проситься добровольцами в армию. Их взяли в армию, а мне отказали: сказали, что на меня есть бронь и мне в армию идти нельзя. Сказали: если упросите начальство — призовем. А я работал в организации Транспроект. Контора организации находилась в Хабаровске по адресу: Широнова, 2. Я пошел туда и упросил начальника этой организации отпустить меня в армию. Он выдал мне справку, что не возражает, если меня призовут в армию. Война тогда уже шла три или четыре месяца. И в сентябре 1941 года меня призвали в армию. Тогда уже снег, помню, выпал. Фактически меня никто на фронт идти не толкал. Я бы мог запросто остаться там. Ведь с Дальнего Востока в то время не брали на фронт никого. А брали только таких более-менее грамотных. Но я считался грамотным. Ведь семь классов — это считалось такое самое большое образование! У многих вообще образования не было. И тех, которые имели семиклассное образование, направляли в полковые школы учиться на младших командиров, а потом - и в военные училища. И я, считай, как доброволец ушел в армию. Когда меня призвали, я сразу попал в отдельный лыжный полк. Там организовалась такая школа младших командиров. В этой школе готовили будущих сержантов. И вот я там, значит, учился.
А чему вас там обучали?
Ходьбе на лыжах, стрельбе на лыжах, стрельбе по мишени, стрельбе из винтовки и из карабина. Кроме того, я также изучал пулемет «Максим».
Пулемет на себе приходилось таскать?
Половину на половину: я носил скат, а вторую половину, то есть, тело, носил второй номер пулемета. Проучились мы в этой школе младших командиров несколько месяцев. Нас там готовили для боев с финнами на Карельском перешейке, все время как лыжников к боевым действиям подготавливали. А на лыжах как готовили? Происходило это так. Мы спускались на них, на лыжах, с сопок по большому спуску по такой специально сделанной тропинке между деревьев и стреляли прямо на ходу по мишеням. Нашими мишенями были деревья. Но некоторые наши сослуживцы, бывало, сворачивали в сторону и насмерть ударялись лбом об дерево. Было несколько таких случаев. На моих глазах два таких случая точно было. Ребята спускались, где-то со специально обработанной лыжни соскользнули — и на дерево. А скорость-то большая! Хотя кто знает, по какой причине они разбились. Может быть, загляделись на мишени, чтобы попасть лучше, и угодили сторону, а там, как говориться, на тот свет. А может — по другой какой-нибудь причине. А деревья были такими крепкими, кедровыми. Тот солдат прямо у меня на глазах как ляпнулся головой, так разбил себе черепушку. Много было всяких рискованных таких моментов. А уж о том, как на войне было, и говорить нечего.
А потом часть из нас отобрали и послали на учебу в Таллинское военно-пехотное училище. Это было уже зимой 1942 года, зима шла вовсю. Это училище находилось в то время в Тюмени. (Таллинское военно-пехотное училище было сформировано в 1940 году в Эстонии и располагалось недалеко от Таллина — в Тонди. В связи с началом войны оно в 1941 году было эвакуировано и сделало несколько выпусков. - Примечание И.В.) Там, в Тюмени, было два так называемых ТВПУ — Таллинское военно-пехотное училище и Тюменское военно-пехотное училище. Мы оказались в Таллинском. Там уже нас учили не на сержантов, а на офицеров. Мы проходили такую ускоренную подготовку.
Кого-нибудь из преподавательского состава училища запомнили?
У нас в основном все эстонцы были преподавателями. Правда, русские тоже были. Вот у меня, например, командиром взвода был лейтенант Туманов. Так тот по национальности был русский. Он после войны в Таллине жил. Много фамилий позабылось. Я помню, правда, фамилию еще одного своего командира — Суйце. Он тоже был эстонец. Такой добрый дядька. Там было всего несколько человек русских командиров взводов и рот, а остальные — все эстонцы. Эстонские преподаватели в основном хорошими были, они учили нас как следует. Правда, гоняли сильно. Ну и нам доставалось: бегали в противогазах, ползали по-пластунски. В основном, конечно, они нас обучали стрельбе. Но я сразу стал пулеметчиком — вроде бы это как моя военная специальность была. Так что в училище более подробно стал изучать «Максимку». За хорошую стрельбу из пулемета как-то однажды получил именные часы. Тогда мы стреляли по движущимся мишеням. А происходила эта стрельба по мишеням таким вот образом. Вырывались окопы, в которых стрелок скрывался с головой, бежал и стрелял по мишеням. Там их таким полукорпусом было видно. Я, как стрелок, на ходу нажимал на гашетку. Мишени передвигались. Я стрелял короткими очередями. Ну и сколько-то я смог поразить этих мишеней, там все это по баллам высчитывали. Так я получил именные часы. Но я все время был отличником по стрельбе в училище. Впрочем, из винтовки и с карабина я тоже отлично стрелял. Стрелял также хорошо и из револьвера. Мы его «пугач» называли.
Короче говоря, стрелял из всего оружия, из какого только можно было стрелять, на отлично. Учили нас также в училище и штыковому бою. Все приемы штыкового боя отрабатывались, штык был трехгранный, привинченный. Штыком нас учили защищаться как вроде бы от конницы. Думали, что с конницей будем воевать.
Но в училище, собственно говоря, я не доучился. Нам уже должны были присвоить звания младших лейтенантов. И нас уже, помню, послали на аттестацию в Уральский военный округ. И вдруг ночью подняли нас по тревоге и сразу повели в столовую. Там уже были заготовлены для нас столы, нас покормили, мы сытно поели. И после этого повели нас на вокзал.. А там уже состав стоял. Нас посадили в обычные теплушки. Мы думали, что все-таки теперь нас отправят на Финский фронт. Но вместо финского фронта нас отправили в Сталинград. Но произошло это, конечно, не сразу. Сначала привезли нас на станцию Красноуфимск. Оттуда отправили нас на нашу сторону от Сталинграда в Капустин яр. Сейчас там находится, если не ошибаюсь, космодром. А тогда на том самом месте находился пересыльный пункт. И оттуда нас направили на формирование одного полка какой-то дивизии. От того полка тогда ничего ничего не осталось: его разбили, он только знамя вынес. Там в полку уже никого не оставалось: были только одно знамя, знаменосец и командир полка, больше никого не было. И вот наше училище направили на пополнение этого полка. И так мы попали туда никакими не офицерами, а просто курсантами. Это потом пришли документы со школы младших командиров, после чего мне присвоили звание сержанта. Потом я стал старшим сержантом, а уже впоследствии - старшиной. Но это уже было в другой части, начиная с 1943 года, там я фактически стал старшиной технического назначения. И попали мы с этим полком на фронт прямо в Сталинград. Еще на пересыльном пункте, как сейчас помню, нам кое-каких солдат дополнительно прислали, кое-кого обмундировали, потом выдали всем противогазы.
Кстати говоря, когда переправлялись в сторону Сталинграда, многие из наших эти противогазы на деревья повесили. Они нам что-то уж очень надоели тогда. И некоторые из нас потом осенью во время боев в Крыму очень сильно пострадали из-за этого. Дело в том, что в Крыму немцы против нас применили газы. Сделано это было после того, как наши два выстрела из «Катюш» сделали. Они предупреждали, говорили: «Русь, брось стрелять адскими снарядами. А то применим газа.» А «Катюши» стреляли термитными снарядами, несколькими залпами. Вообще «Катюши» были восьми, двенадцати и шестнадцати снарядов. Те были восьми снарядные. Так вот, где эти снаряды от «Катюш» разрывались, там термит этот плавил все. Даже камень плавился, не говоря о блиндажах или окопах. И это было действительно грозное оружие! Ведь все сгорало, после таких выстрелов появлялись массы немецких трупов, которые были обгоревшими, как угольки. И вот, когда наши «Катюши» отстрелялись, немцы применили газы. И там, в Крыму, из-за этого многие наши отравились. Но мне испытать этого не пришлось: я перед тем, как в Крым попасть, попал в другую воинскую часть, - она называлась отдельным радиоразведдивизионом особого назначения.
А как часть называлась, в составе которой вы прибыли под Сталинград?
Полк был стрелковым, номерным. Номер полка, как сейчас помню, был 1045. А непосредственно в самом Сталинграде мы уже вошли в состав 308-й стрелковой дивизии генерала Гуртьева. Дивизия относилась к 62-й армии генерала Василия Ивановича Чуйкова.
Расскажите о ваших первых боях в Сталинграде.
Еще когда мы, значит, через Волгу переправлялись, река была почти вся охвачена пламенем огня. Ведь тогда немцы разбили нефтеперерабатывающий завод, и бензин поплыл по реке. И из-за этого вся, можно сказать, Волга горела! Но в реке были маленькие окошечки, на которые это пламя не распространялось. Так вот, нас погрузили на баржу, прицепили ее к небольшому катерку и по этим вот окошечкам мы пополыли. Река была широкая. И вдруг, когда до берега оставалось далековато, немцы начали бомбежку. Сначала они сбросили с самолетов на маленьких таких парашютиках фонари. Эти фонари долго висели в небе и освещали буквально всю близлежащую местность. А потом начали сбрасывать в нашу сторону бомбы. И одна бомба весом что-то около 500 килограммов, не меньше, упала рядом с нашей баржей. Мы все оказались сразу в воде. Кто плавать умел — выплыл. А кто плавать не умел — сразу же отправился на дно. А такие, кто не умел плавать, среди нас тоже были. И они погибли. Потом мы доплыли на барже до берега. И как только до суши добрались, нас почти сразу же бросили в бой.
К вечеру мы заняли оборону непосредственно в Сталинграде: это было между тракторным заводом «Красный октябрь» и заводом «Баррикады, в районе протоки, которая проходила под узкой колеей такой. Фактически это был центр города такой. Этот район между двумя заводами был таким стратегически важным объектом для нас. Ведь на завод «Баррикады», который был совсем рядом, привозили наши подбитые танки, там их ремонтировали, а уже оттуда они шли на фронт. И чтобы не дать немцам занять эти заводы, эти стратегически важные объекты, мы заняли оборону. В общем, всем своим подразделением мы там скопились. И когда нас туда привели, то сказали: до утра сидите здесь. Показали, что в этом месте нужно создать линию обороны и окопаться. Причем сказали так: если до утра не окопаетесь — значит, все, на утро уже вы будете мертвы. Ну и мы начали окапываться. А утром немцы снова начали бомбежку. Делали бомбардировщики заход, помню, таким конвейером по девять штук. Как отбомбятся — так уходят, а на их место приходит следующая группа бомбардировщиков. Сопровождали их истребители «Хейнкели» и «Мессершмитты». И так они нас бомбили с 7 часов утра до самого вечера. Наши вроде «ишаки» тоже в небе появлялись — И-16-е, или «Чайки», как эти истребители мы тогда называли. Но по сравнению с немецкими самолетами они были ничто. Вот летят они около истребителей, а немцы как дадут очередь из крупнокалиберного пулемета — так они разлетаются от этого буквально на кусочки. Сидишь так в окопе, тебя всего трясет от злости, но это единственное, что ты можешь сделать. Но потом их, этих самолетов, у нас вообще мало стало.
И только вечером, когда все это дело прекращалось и бомбежки, по сути дела, уже не было, мы ходили за водой и готовили себе еду. Недалеко от нас находился знаменитый Дом Павлова. Потом немцы нас сильно прижали к Волге. Дело доходило до того, что, бывало, идешь за водой, как начинается обстрел. Все время обстреливали! Там обстановка была такая, что немцы обошли участок около заводика, который занимал наш полк, с фланга, и так все время обстреливали. Да еще и бомбили!
А мы тогда начали заготавливать окопы для того, чтобы вести боевые действия с немцами. Помню, что со своим помощником, тоже пулеметчиком, вторым номером, я уже было заготовил ячейку для пулемета. Ячейка была готова. Но нам надо было свой окопчик расширить, сделать бруствер таким, чтобы на него можно было бы поставить пулемет. Мы все сделали. Но пулемета никакого не было. Пулемет нам обещали, говорили: вот, скоро будет. Но так и не дали. А потом меня ранило, можно сказать, в первом же бою. А дело было так. Немцы начали нас атаковать. Впереди нас проходила первая линия обороны, которую не мы занимали. Мы находились во второй линии обороны. Так вот, когда вторая линия обороны начала отходить, начался обстрел. В этот момент я готовил бруствер для стрельбы из пулемета. И так получилось, что наше отделение попало под навесной огонь немецких минометов. И несколько минометных снарядов как раз на наше отделение и попало, то есть, несколько снарядов попало как раз на наше отделение. Троих или четверых убило сразу, так как высовываться никак нельзя было, а меня, поскольку я находился правее, осколком ранило в руку.
На волокушах меня сопроводили до Волги, а потом переправили на ту сторону через Волгу. В то время через реку Волгу уже была налажена переправа. Так что переправили меня на ту сторону. С нами был сопровождающий офицер (было такое правило, что раненых обязательно должен был сопровождать какой-нибудь офицер) — командир роты. Мы собирались такой группой, а у него, ну у этого офицера, были с собой все документы на нас. Мы добрались до временного госпиталя, где нам сделали перевязку. Но мы, честно говоря, сами сделали себе перевязку — воспользовались специальными индивидуальными пакетами, которые нам выдали вместе с противогазами, когда мы еще к Волге подходили. Госпиталь находился где-то за Капустиным яром, - к сожалению, я забыл название этого места. Нас осмотрели в этом госпитале и всех, кто находился в ходячем положении, отправили в Капустин яр. Когда мы до туда добрались, нас отправили пешком дальше своим ходом. И вот тут нас немцы здорово потрепали.
Нам нужно было дойти до госпиталя, который аж в самом Саратове тогда располагался, в таком местечке Красный кут. Но нам при этом сказали, что на каждой станции находятся так называемые промежуточные продовольственные пункты, где мы можем получить продукты питания и прочее. Чтобы эти продукты мы могли получить, нам выдали специальные талончики. И вот шли мы пешим ходом до госпиталя. Ходили только в темное время суток. Днем же передвигаться было нельзя — потому что даже если один солдат днем шел, тут же появлялся «немецкий бомбардировщик, «Хейнкель» или «Мессершмитт», который продолжал кружиться в воздухе до тех пор, пока не убивал этого солдата. Поэтому ночью шли, а днем прятались от немцев. Но мы это поняли не сразу. Помню, дошли мы до первой станции, где как раз продовольственный пункт должен был находиться. Значит, зашли на эту станцию, подумали, что здесь сейчас как раз получим продукты питания, приведем себя в порядок. И вдруг услышали чей-то крик: «Немцы летят!» И немцы начали эту станцию бомбить. Они разбомбили буквально всю станцию. Но мы, несколько человек, спаслись. Дело в том, что недалеко как раз находился небольшой заводик, где соль добывали. И было соленое озеро Эльтон, оно вообще-то известное. Так вот, от завода прямо в озеро шли большие трубы. Когда началась бомбежка, мы в эти трубы залезли. И это нас спасло: по сути дела, спаслись только те, кто в трубы залез. Продпункт тогда там немцы разбили и почти всех наших положили. Когда бомбы падали, в трубе было вообще кошмарно находиться. Потом бомбежка закончилась. Но вылезти задом из трубы было уже невозможно: немцы, когда бомбили, все завалили. И для того, чтобы вылезти, нам нужно было идти до конца трубы, где она наполовину упиралась в воду с солью. Вот туда по этой трубе мы и вышли. Там была вода, но было мелко. Новых продуктов питания мы не получили, все было разбито, ну и начали двигаться дальше. Помню, нашу железную дорогу немцы тоже разбили, даже рельсы были перевернуты.
Мы пошли вдоль железнодорожного полотна, которое было наполовину разрушено. Когда дошли до следующей станции, немцы налетели на нее и как раз к нашему приходу ее разбомбили. Потом дошли мы до другой станции, где тоже должен был находиться очередной продовольственный пункт. Там было такое длинное село, его длина была километров пять, не меньше. Но как только мы пришли на станцию, на нас налетели «Хейнкели». Именно «Хейнкели» - потому что они производили особый гул, который мы легко могли определить. Их вышло на бомбежку девять штук. «Мессершмитты» их сопровождали. Наших самолетов ни одного в воздухе не оказалось. Мы стали искать для себя место, чтобы где-нибудь спрятаться. Немцы бомбили также и дома: крыши и бревна вместе с осколками бомб летели еще только так. И тогда мы втроем спрятались за стену дома, который еще оставался целым. Потом по нам где-то рядом ударил крупнокалиберный пулемет. Так вот, или он в меня попал, или сколок отскочил, в общем, не знаю, но факт тот, что у меня после этого потекла кровь. Короче говоря, осколком в ключицу меня ранило. И хорошо, что мы недалеко от медчасти отошли: рану мне ребята скоро перевязали. А потом, когда до медчасти добрались, оттуда с нами вместе отправили одну медсестру, поскольку двое из нас были тяжело ранены: один в ногу, а другой — в бок. А у меня тогда в том месте на руке, куда в самом начале, еще в Сталинграде, я был ранен, завелись черви. Мне эту рану обработали. После этого пошли мы дальше. Потом мы поняли, что для того, чтобы не подпадать под немецкую бомбежку, надо на станцию за продуктами питания до 7 часов утра приходить. Дело в том, что в 7 часов утра немцы бомбили Сталинград, а затем на обратном пути летали вдоль железнодорожной ветки бомбить станции. У них тогда такая задача стояла: добить железную дорогу, которая идет до Саратова, до конца, чтобы по ней ничего не подвозили наши эшелоны к Сталинграду. Мы пришли до 7 часов на питательный пункт, получили необходимые продукты, и пошли дальше. И так добрались мы почти до самого Саратова. И там, в госпитале в Красном куте, что недалеко от Саратова, я пролежал целый месяц.
Помню, что там, где располагался наш госпиталь, почти ничего другого и не осталось. Там остались женщина-председатель и один еврей, подполковник, который был начальником госпиталя. Но там был рядом богатый совхоз, и они поддерживали нас. Тогда в этот госпиталь вообще очень часто привозили тяжело раненных: тех, которые были и без рук, и без ног, в общем, всяких там побитых наших солдат. Тяжело раненных подлечивали и отправляли на поездах дальше в Саратов, а там их эвакуировали дальше в глубь страны. Тех же солдат, которые были легко ранены и были, как говорят, ходячими (а я был из их числа), подлечивали и отправляли опять на фронт. И бывало в иной раз такое: несколько таких рейсов из фронта в госпиталь и из госпиталя на фронт — и солдат на том свете. У нас не считались с людьми. Уже потом, когда пошло наше наступление, когда соединился Степной фронт с нашим Сталинградским фронтом, там, помню, столько наложили убитых, что, можно сказать, прямо по трупам шли. В госпитале у нас также умирали люди. И очень часто и помногу.
Несколько вопросов по боям за Сталинград. В каком состоянии вы застали этот город?
Когда мы сразу в город вошли и направились в сторону двух этих заводов, тракторного завода и завода «Баррикады», я успел заметить, что там ни одного целого дома не было. Были груды кирпичей, кое-где торчали трубы от домов, а где-то и этого не было. Короче говоря, одни были разрушения. Там же речушка или ручеек какой-то проходил. Так там мостик, который через него проходил, был взорван! Потом там же шла в сторону одного из этих заводов узкоколейка. Так там были разбиты все вагоны. Тогда бомбежка была сильная, бомбы, которые немцы сбрасывали на Сталинград, были мощные такие, - до 500, до тонны доходили. А обыкновенные бомбы были так где-то 250 килограмм. Представляешь, что такое 500-килограммовая бомба? Это если я в окопе сидел, то меня из него выкидывало как пушинку. И так со мной, кстати говоря, в Сталинграде и было. Недалеко от нас, помню, разорвался вражеский снаряд. Все отделение, которое там было, засыпало землей. Так вот, из всего отделения осталось в живых всего три человека, в том числе и я. Остальных всех в месиво превратило. А меня выкинуло как пушинку. Но я в бруствер успел быстренько залезть. И это мне спасло жизнь: там рядом, где я только что был, опять легла бомба. Ведь немец бомбил нас в Сталинграде с утра до вечера! И думалось в такие моменты только об одном: вот сейчас, прямо на тебя сейчас упадет бомба. А эти бомбы падают где-то рядом, а в тебя только летят осколки от кирпичей и металлов. В такие моменты и не успеешь и напугаться как следует. Все думаешь о том, чтоб поскорее бы закончилось все это. Даже в другой раз мысль была: пусть лучше хлопнет, ведь всех убивает. И не было в боях под Сталинградом никакого страха: потому что была какая-то безнадега, безнадежность существования, потому что знали, что здесь, в такой обстановке, запросто можно погибнуть.
А мирные жители попадались вам в Сталинграде?
Когда мы через Сталинград проходили на свой участок обороны, то не встретили ни одного гражданского человека. А вот когда обратно шли на переправу, то ехали гражданские на повозках, причем, были их повозки запряжены в быков, а не в лошадей. Их было несколько подвод. Это, видать, были остатки людей, которых должны были эвакуировать. Это было рядом с нефтезаводом, который там находился. И больше гражданских лиц в Сталинграде я не видел. После этого их, видимо, всех эвакуировали и никого не осталось. Может, были те, которые прятались на окраине города, это если ехать в сторону Балашева. Я, например, слышал о том, что много людей оставалось там жить в подвалах. До конца конца войны они там, говорили нам, находились: вырывали себе в подвалах землянки и там жили.
В какую часть вас направили из госпиталя после излечения по ранению?
Сначала нас направили на так называемый пересыльный пункт, который располагался в местечке Капустный яр. Что такое пересыльный пункт, знаешь? Это то место, куда всех годных к строевой службе солдат направляют после госпиталя. Туда приезжали офицеры из каких-то войсковых частей и отбирали тех солдат, которые были им нужны. Туда же приходили документы, там все было расписано, и офицеры, так называемые «покупатели», с ними знакомились. Потом офицеры эти подходили и спрашивали: «То-то и тот-то! Ко мне.» И так отбирали. Особенно часто, помню, отбирали шоферов, потому что хороших шоферов с правами было очень мало в то время. И я попал в часть из этого пересыльного пункта тоже как шофер. Уже потом, непосредственно в части, нас переобучили и мы с тех пор стали называться военными водителями. Но как меня отобрали как шофера? Очень просто: один «покупатель» посмотрел мою красноармейскую книжку, водительские права, так как все это на пересыльным пункте было, и решил взять меня к себе. Но я сначала чуть было не угодил в авиационную часть. Я помню, что тогда один летчик с погонами ходил. Он меня отобрал и мне сказал: «Ты посиди здесь, я через некоторое время приду.» Ну и никого больше, кроме меня, он к себе в часть не отобрал. А в это время пришел один связист-капитан. Он увидел меня и спросил: «Хочешь в хорошую часть попасть?» «Да, хочу», - сказал ему ему. «Давай ко мне», - предложил он мне. «Дак меня летчик взял к себе.», - объяснил я ему проблему. «Это не важно», - сказал он. А у него как у представителя части был документ Ставки Верховного Главнокомандующего. То есть, их часть подчинялась Ставке Верховного Главнокомандования и только Сталин, как руководитель Ставки, мог распоряжаться этой частью. Никто другой вмешиваться не имел права. И так я попал туда. Часть была засекреченной и называлась так: 561-й отдельный Краснознаменный ордена Красной Звезды радиоразведдивизион особого назначения — ОСНАЗ.
Какое основное предназначение было у вашего дивизиона?
В основном у нас перехватывали специальными такими пеленгаторами радиостанции. То есть, задача нашего дивизиона состояла в том, чтобы перехватывать данные у немцев, узнавать, какая часть к ним пришла, какая, допустим, дивизия, где и на каком месте она остановилась, сколько людей, кто командир, - нашей задачей было все это узнавать. Там у нас работали специальные переводчики, евреи в основном. Они переводили эти немецкие данные и передавали в разведотдел штаба фронта. Сначала я в части был просто шофером. А потом, через некоторое время, окончил краткосрочные курсы и получил уже специальность радиста. Эта специальность была для меня не нова: я еще в Хабаровске научился «на ключе» работать. В общем, в дивизионе я выполнял разные обязанности: водил и машины, и был начальником радиостанции. Кстати, радиостанция у меня была смонтирована на моей же машине. Я сам эту машину, как говорят, с головой закапывал в землю. Тогда так было принято, в целях безопасности. Сразу как переселяемся на новое место — я закапываю машину. Так тогда полагалось. Ездил на «Виллисе», на «Студабекере» - это две машины, которые я до сих пор очень люблю. Считаю, что это самые наилучшие машины, которые были в нашей армии во время войны!
А что это были именно за курсы радистов, которые вы заканчивали при части?
На этих краткосрочных курсах было трехмесячное обучение. Там обучали на радистов. Но получилось так, что я обучался на них чуть больше месяца. А получилось все это дело, значит, так. Меня, когда я попал в часть, сразу же спросили: «С радио знаком?» «Да, - честно признался я, - я учился в железнодорожном техникуме в Хабаровске, мы работали по изысканию железных дорог, поэтому там мы должны были обязательно знать связь. И нас учили этому: и как телефонную связь проводить, и как работать «на ключе», и азбуку морзе также изучали. Нам обязательно надо было это знать!» И тогда мне в части сказали: «Вам не три месяца надо учиться, мы вас за месяц подготовим. Вам надо только набить руку.»
Ну и начали меня на радиста готовить. У меня все хорошо получалось: слух у меня был отличный. Да у меня и сейчас слух очень хороший! Я, например, до сих пор хорошо играю на многих музыкальных инструментах. У меня сейчас и баян имеется. Иногда я на нем музицирую. В свое время я играл в армейском оркестре на гитаре и мандолине. Так вот, на этих курсах нас учили принимать сигналы «на ключе». А «на ключе» могли только обучаться радисты с хорошим слухом, а не по памяти. А у меня все это хорошо получалось: допустим, передавать «двойку», ти-ти-та (я на горку шла) я мог запросто. Мы разными мотивами изучали это. И очень хорошо получалось это дело у меня. В общем, получилось у меня так, что вроде бы после окончания курсов я не совсем официально сидел в части на радиостанции, но всегда работал хорошо. Даже лучше, чем радисты, которые по три, по шесть месяцем перед этим обучались.
Поговорим теперь о вашей жизни на фронте в качестве радиста. Александр Васильевич, а как непосредственно перехват немецких радиосообщений производился?
Дело в том, что у нас было четыре таких специальных станции, которые были обращены на север, юг, восток и запад. Они и занимались перехватом немецких сообщений. Располагались они в поле в специальных таких будочках-пеленгаторах. У каждого приемника была антенна. Эти приемники я изучал и более-менее так знал. Конечно, на гражданке я их никогда не встречал. Эта аппаратура была засекреченной в то время. Лампы на приемниках не менялись, все заменялось целыми блоками. А если блок заменялся, то менялась частота диапазона, и ее, естественно, приходилось заново ставить: что тебе было нужно, на то ты и настраивал. А работали с этими пеленгаторами мы так. Допустим, если я ловил «на ключе» шестизначный шифр, то записывал все это в специальную тетрадь, которую отдавал после этого оперативному дежурному, а тот, в свою очередь, относил ее расшифровщикам. Расшифровщики узнавали, какая находится там-то и там-то часть и откуда она прибыла. Короче говоря, всю подноготную о немцах узнавали. Но немцы тоже занимались перехватом. У нас как-то был один такой случай. Как-то раз нам удалось перехватить радиограмму, где немец передавал своим, что в таком-то квадрате в таком-то участке будет скопление советских «Катюш» и он просил прислать бомбардировщик, чтобы разбомбить их. То есть, они перехватили нашу радиограмму. Когда наши эту радиограмму расшифровали, сразу в штаб фронта об этом передали. Станция тогда специально в другом месте работала, рядом со штабом фронта. А это был 4-й Украинский фронт. Вот мы и передали в разведотдел штаба этого фронта, что получена такая-то такая-то радиограмма: что немцы хотят разбомбить наши «Катюши». Тогда был дан приказ убрать «Катюши» с обозначенного места. И получилось так, что немец бомбил пустое место, никого там во время бомбежки не было. О работе нашего дивизиона могу сказать только следующее: большие и нужные задачи мы тогда выполняли.
Были ли еще какие-либо задачи, которые вам приходилось выполнять? Вы сказали, что обязанности выполняли самые разные...
Помимо всего прочего мы занимались еще и агентурной разведкой. У нас, например, в дивизионе была даже целая агентурная группа. Мне приходилось вместе с ними ходить через линию фронта. Нас переводили туда.
Расскажите поподробнее о том, что это именно были за переходы.
Ну приведу вам такой случай. Нас, трое разведчиков, однажды шло за одним таким агентом, то есть, за «языком». А я, как радист, должен был идти со своей радиостанцией. Была у нас такая станция РСБ (радиостанция среднего бомбардировщика). То есть, это была радиостанция среднего бомбардировщика, которая была снята с бомбардировщика и переведена в наземный вариант. Она была у меня за плечами. С помощью этой радиостанции я должен был передавать сведения, что немцы там делают, то есть, что наши разведчики заметили. Причем, было оговорено, что если нашим разведчикам удастся захватить в плен немецкого «языка», - я должен буду передать, что в таком-то месте будет переход и чтобы нам там обеспечили выход с «языком». Если говорить о таких переходах, то, должен сказать, в иной раз бывало так, что думали: так и не вернемся с боевого задания. Потому что немцы быстро обнаруживали нас: когда мы где-то у них находились и они что-то заподазривали неладное, то они освещали все ракетами и все становилось видно. А если нас обнаруживали, то на нас они весь свой огонь направляли. И пока намертво на месте не затихали, уйти от немцев не удавалось.
Так вот, когда мы, трое разведчиков, тогда ходили за «языком», взяли немецкого «языка». Им оказался какой-то немецкий «нуляйтер». И с документами. Ребята-разведчики подметили этого и «языка» и захватили около того места, где проходили немецкие окопы и рядом же был дзот такой. А я был оставлен в лесу для того,чтобы «на ключе» передал сведения, что они там-то и там-то и что они должны скоро выйти. И только они отошли, как немцы их обнаружили. И начали по ним обстрел из минометов и из того самого своего пулеметного дзота, который там находился. Мимо меня со свистом пролетали пули. Я дождался, пока ребята поползли с этого места ползком, и пошел сам вперед. Я быстро перешел, попал на участок, куда нам с ребятами надо было прийти. По договоренности я должен был прйити туда. Так вот, из тех ребят, которые там были, двоих убили. Один только, Пашка Мезенцев, был ранен и все-таки дополз, и его там встретила наша группа. Так что это был неудачный переход. Самое главное, что и «языка»-то этого ухлопали. Но таких резких опасных случаев у меня было штук около трех, наверное, а так остальные переходы все больше удачными были.
Какие-нибудь еще неудачные переходы запомнились?
Был у меня один такой, к примеру случай, также связанный с риском для жизни. Правда, это был совсем не поход за «языком». Это было зимой 1945 года, когда мы перешли свою границу и воевали уже в Закарпатье. Тогда из нашей части мы увозили одно срочное донесение. И я его повез. Тогда уже я ездил на «Виллисе». И поехали в такое местечко Перевал Лужок. В этих краях в то время зверствовали бандеровцы. Когда мы еще не доехали до места назначения, встретили телеграфные столбы. И на каждом таком столбе было повешено на крючьях по одному нашему офицеру. Я запомнил, что у одного нашего офицера висела табличка, на которой было написано: «Всем будет такая участь, кто придет на самостийную Украину. Батька Бандера.» Мы проехали, никто нам не встретился, так что если не считать этих повешенных, все было нормально. А со мной ехал один такой офицер — капитан Сорокин Сергей Никифорович. Потом он стал полковником, мы с ним подружились. Уже потом, в послевоенные годы, он даже сюда ко мне в гости в Нарву приезжал. Ночевал здесь, потому что в свое время здесь часть дислоцировалась, с которой он связан был. Она стояла напротив совхоза «Нарва» в местечке Германсберге (тогда оно так называлось). Мы с этим капитаном донесение отвезли в штаб фронта и оттуда уже возвращались.
В общем, поехали мы с Сорокиным обратно. Так вот, не доезжая до тех самых столбов, где висели наши офицеры, нам таким треугольником перекрыла дорогу дизельная машина «Манн». Впереди стояло три или четыре человека и сзади тоже несколько человек. Я сразу понял, что это бандеровцы. В общем, остановили они нас. А до того, как мы проезжали, я сказал Сорокину: «Сергей Никифорович! Одень фуфайку, потому что погоны видно.» Я это сказал ему совсем не случайно. Дело в том, что офицеров бандеровцы, если они им попадались, вешались. Причем среди солдат был слышен даже такой разговор: что рядовых и сержантов бандеровцы не трогают, а только расправляются с офицерами. Ну и Сорокин одел фуфайку, которая у меня с собой была. И вдруг нас остановили эти бандеровцы, стали махать и показывать. Я остановился. А я по привычке когда остановил машину, то выжал скорость сцепления. Подходит ко мне ихний человек и спрашивает: «Куда едете?» По-русски так нормально спрашивает, но, правда, с таким украинским акцентом. «На продпункт ездили!» - говорю ему. «А какие продукты, чего везете?» - спрашивает он меня. «Да ничего нет, не было там кладовщика, придется завтра еще раз приезжать», - соврал ему. «Кто с тобой?» - тогда спросил он у меня. «Сержант». «Ну ладно, посмотрим», - сказал он, и пошел. А я как раз когда остановился, здесь же все они совсем рядом они были. И когда я так им ответил, один из бандеровцев пошел в одну сторону пошел, а другой — в другую. А тут еще перед машиной другие ихние люди стояли. Я сразу смекнул, решил: если они увидят, что он офицер (а там плевое дело: фуфайку скинуть и будут видны погоны), меня и его здесь повесят. Я как-то быстро это сообразил и так рывком бросил сцепление. А на «Виллисе» первая скорость была до тридцати. И поехал. Там же рядом, как сейчас помню, была сделана вырубка, были такие лесозаготовки. Я двух человек сбил, они попали под колеса, и поехал. Не знаю, как я умудрился не попасть на эти пеньки, которые от вырубки леса остались. И только я проехал потом некоторое расстояние по дороге, как сразу же бандеровцы дали пулеметную очередь по нам. Так у меня из-за этого тенд кабины срезало совсем, мы совсем голые, можно сказать, поехали. Я включил скорость. До сих пор удивляюсь, как мы не перевернулись, когда ехали, потому что был поворот небольшой, а дальше стояли уже сосны леса. Я почувствовал, что за этим поворотом бандеровцы меня не достанут уже, и туда быстро «вылетел». И там еще дал газу. Потом стрельбу они прекратили. Такой вот был случай. Я до сих пор удивляюсь, как они в нас не попали. Ведь тент они срезали пулями буквально как ножом! Этот случай произошел у меня буквально перед самым окончанием войны.
Такой вопрос: начиная с 1943 года вы все время в составе одной части воевали?
Все время. Правда, нас, шоферов, однажды временно откомандировывали на перегон машин «Студебеккер», «Женси», «Виллис», которые к нас поступали как помощь по ленд-лизу от Америки. А перегонять их было некому, потому что хороших шоферов-специалистов было мало. Вот нас и посылали нас, помню, в разные южные города, в том числе и в Грозный, перегонять оттуда автомобили. Через Пятигорск перегоняли. И там была какая-то группа, часть, по-моему, целый полк. Они эти машины у нас принимали, а мы опять ехали. И так я три ходки сделал.
Аварии во время тех самых ходок не случались?
Серьезных аварий на таких первоклассных машинах, как «Студабекер», у нас в принципе и быть не могло. «Студабекер», например, когда я перегонял, оставил после себя в нормальном состоянии. А на «Виллисе» был, правда, случай, когда у нас сцепок оборвался. Там не шестерня была, а такая цепь и распределитель, вот она, эта цепь, у меня и оборвалась. Я в дороге был с этим же капитаном Сорокиным. Он, правда,к тому времени уже майором стал. Дело было зимой. Снег выпал, было холодно. И вот у меня проблема с этим сцепком получилась. И вот я там ковырялся. Чтобы доехать до места назначения, разбирал. А для того, чтобы до сцепка добраться, нужно было снять радиатор, потом снять переднюю стенку, за которой шел блок и распределитель, а потом и сцепок. Ведь поскольку сцепок оборвался, порядок работы сбивался, и ехать, конечно, было нельзя. Я тогда его на ходу склепал кое-как и до части доехал.
Непосредственно с американцами дело иметь приходилось во время перегонок? Как они к вам относились?
Был один такой случай, когда в составе автополка — специальной части, мы перевозили снаряды и продукты поближе к фронту. Перевозили на «Студабекерах». Я вез в кузове снаряды и на прицепе сзади вез пушку, вес ее был 2,8 тонны. Мы приближались тогда к Венгрии, где в то время также проходила линия фронта, к одному венгерскому такому городку Сегед. И во время пути на дороге, видимо, мне попались какие-то шипы. В результате этого у меня спустилось сразу два колеса. Ну я и начал снимать по одному. Сзади было восемь колес, спереди — два, всего — десять. И было, кроме того, два запасных колеса. Помню, на этот счет была даже фронтовая песенка такая: «Лети, лети, моя машина, мой студебеккер, словно паровоз.» Ну машина действительно была такая мощная, то есть, как паровоз! Я осмотрел местность вокруг. Были горы, снег, впереди — перевал, а по бокам дороги снега не было, был там такой перепад. Там было очень опасно проезжать. Несколько раз, я знаю, наши шофера сваливались за обочину: потому что эти шофера, которые перегоняли американские машины, имели малую подготовку в этом деле. Ну и я решил поменять колеса, чтобы нормально все проехать. Решил переставить хотя бы наружные колеса, чтобы балансировка не нарушалась. Внутренние колеса у меня были! А мы знали, что в Австрии и Венгрии машины перегоняют американцы, в основном негры. И вот, когда я занимался со своей машиной, вдруг мимо меня проехала и засигналила машина. От нее еще такая пыль пошла! Потом машина остановилась и оттуда здоровый негр вылез. И что меня удивило: мы, солдаты и сержанты, ездили всегда в полном обмундировании, в шапке-пилотке или кепке. Короче говоря, головной убор на нашей голове обязательно присутствовал. А этот негр был весь расстегнут нараспашку и без головного убора. Подходит он, помню, ко мне и что-то пытается сказать. Ну я ему говорю: «Привет!» Ну кое-как поговорили. Я ему объяснил, что проблема с колесами. Он посмотрел-посмотрел, потом ударил ногой по одному колесу, потом — по второму. «Ну ты че делаешь? - испугался и сказал я ему. - Меня же посадят за это. Как я приеду сейчас?» Тогда он свою машину задом подогнал, с кузова снял два новых колеса и поставил мне. И потом запаску дал мне еще. И пожал руку, сказал: «Ну, бывай! Окей.» Я ничего не понимал тогда по-английски. По немецки еще кое-как мог говорить, я его все-таки изучал и даже с немцами во время войны разговаривал. А по-английски — нет.
Расскажите вкратце о том, какой путь вы прошли от Сталинграда в составе части? Какие были места, города, населенные пункты и так далее, через которые приходилось вам приходить?
У меня есть карта, на которой весь наш боевой путь специальными отметочками обозначен. Итак, сначала был у нас Сталинград. Потом, если измерять наш боевой путь такими большими прыжками, был Крым. Потом воевал на Украине, освобождал Житомир, Харьков, Чернигов, участвовал в боях в Молдавии, в так называемых Черновцах. И так дошли мы до Освенцима, это недалеко от города Кракова в Польше. После этого мы какое-то время в самом Кракове стояли, а оттуда сразу двинулись по горной тропе в Чехословакию. Там мы стояли в таких местах, как Поддубица, Морвская страва, там же подписывали и капитуляцию немцев. Так получилось, что до самой Праги мы немного не дошли. Дело в том, что под Прагой находилась немецкая группировка, которая, несмотря на то, что война шла к завершению, в плен не сдавалась. Они там думали, что никакой капитуляции нет. Они пытались связаться со своими. А им все время отвечали вроде бы наши подразделения. Тогда же со всех четырех украинских фронтов сформировалась целая группа СМЕРШ. Раньше такие группы подбирали всех недобитых немцев и сбежавших наших, тех, которые с фронта убегали. Короче говоря, подчищали все. А тут они начали заниматься этой группировкой. И вот мы стояли в Морвской страве и вели в этой операции пеленгационные работы.
Вы сказали, что проходили через Освенцим. В печально известном концлагере Освенцима не приходилось бывать?
Да, осматривали мы это место, этот был лагерь смерти. Но что запомнилось? Там были еще не закопанные рвы, много лежало не зарытых трупов. Там оказалось на месте несколько гражданских лиц. Они объясняли нам, что немцы в спешке не успели трупы сжечь. Там были помещения. Туда они людей загоняли как в баню, раздевали, потом запускали туда газ и их травили. И там же шла таким конвейером лента, куда эти трупы грузили. Эти трупы отправляли в печь и их там сжигали. Печь там была огромная. Такие большие печи я видел только на Урале, когда нас водили на экскурсии. Их домнами называли. Так вот, при отступлении много трупов они не успели сжечь. Трупы, которые лежали, были обгоревшими до костей. Они вроде бы как были завернуты в какой-то материал. Так казалось при первом взгляде. А на самом деле это была сгоревшая человеческая кожа. Потом приехала на место комиссия, ямы с останками сожженных людей раскапывали, приходили люди, составлялись документы, что-то выясняли. Нам показывали бараки, в которых жили эти узники. Потолков там не было, были только крыши. И на крыше было много одежды и обуви, в основном — женской и детской. Эту одежду и обувь у них отбирали, когда раздевали и отправляли на сжигание. Там, помню, было три таких барака. Картина, конечно, для нас была неприятная!
Чем вам запомнилось непосредственно окончание войны?
Войну я закончил в Польше, в так называемой Моравской страве. Утром я вдруг услышал стрельбу. Вышли посмотреть и узнать, что да как, а нам сказали: «Все! Война закончилась! Подписан акт о капитуляции.» У меня тогда был немецкий автомат. Да и вообще у большинства моих сослуживцев были немецкие автоматы. Так я два рожка выпустил в воздух: один рожок и второй рожок. Стреляли мы в воздух не на улице, а из окон домика, где мы, трое человек, были расквартированы. А на улице погода что-то была скверная. Снег был с дождем. Поэтому на улицу мы что-то не выходили.
Как население в освобожденных странах к вам относилось? Я имею в виду Польшу и Чехословакию.
Как-то по-особенному относились. Хорошо относились! Если говорить о Польше, то там мы чувствовали себя как дома. Я, помню, у одних полячек на постое стоял. Там жило две сестры. Одну из них звали Ядвигой, а другую уже не помню как. Так у нас с ними отличные отношения были. Я как-то польский язык немножко понимал. Потому что этот язык чем-то на украинский походил. А я украинский до сих пор хорошо знаю. И с поляками объяснялись нормально, никаких затруднений не было. Там и обед они мне готовили, и я приносил продукты им, все было отлично. Ни мародерства, ни каких-либо нападений поляков, ничего этого не было.
А в Чехословакии встречали так хорошо, что, как говорят, лучше и представить трудно. Помнится, когда мы ехали туда с командиром на «Виллисе», нас остановили поляки. Встречать пришли с таким подносом. На подносе были колбаса, пиво в больших кружках и вино. Вино особенно хорошее было. Они, видимо, увидели, что это командир-офицер, и таким способом и решили высказать ему свое почтение. Но они не только офицеров, но и солдат угощали, приводили в такие пивнушки-забегаловки. Денег не брали, наливали, кто сколько хотел. Самое интересное, что когда солдат приходил, торговец наливал ему не стакан, а кружку такую пивную. Бывает, нальет вино и скажет: «Пей!» Только наши там в иной раз нажирались. И многие попадались. Ведь все были предупреждены, что никаких бесчинств делать нельзя. Но было такое, что некоторые по пьяни хамили или еще что-нибудь такое делали. У нас так трое после одной такой истории сгинули сразу. По-моему, тогда пришли чехи и на них нажаловались. Их куда-то увезли и больше я их никогда не видел.
Помню, когда мы стояли в Поддубице, это недалеко от Моравской стравы, у нас был такой случай. Тогда мы немного отошли от Чехословакии и стояли в таком городе Хусте. Этот город был расположен на границе Венгрии и Чехословакии. Там горка такая была. И там наша часть в хорошем таком месте стояла. У меня сначала был «Виллис». А потом мне досталась маленькая легковая автомашина с управлением, которая называлась «Рабаботун». Она была совсем новенькая. Так вот, к нашему командиру пришел чех, командир какой-то ихний и, как я узнал, национальный герой Чехословакии. Он попросил командира дать им на свадьбу эту машину. Они с невестой хотели ехать венчаться в церковь на машине, а уже оттуда - на конях, на тройке такой. После разговора с этим чехом командир части велел отправить меня на свадьбу к нему с этой машиной. Вот я и побывал на свадьбе у этого национального чешского героя! Сначала отвез его на венчание в церковь. Церковь, конечно, была не такая, как у нас, без колокольни, но очень приличная. Там же в Чехии большинство по вероисповеданию были католики. И церковь эта была католическая. Уже потом, когда их обвенчали в церкви, они поехали на тройке коней. А я уже собрался уезжать домой. Но ко мне подошел этот чех и сказал: «Приезжай на свадьбу! Там тебя встретят.» Я приехал в часть и сказал об этом Сергею Никифоровичу Сорокину: так и так, пригласили меня на свадьбу. «Да езжай! - сказал он мне. - Бери машину и езжай! Хочешь на этой машине, хочешь — на Виллисе.» А я в отношении машин был в части, можно скать, как король — мог ехать на любой машине и когда угодно. И знаешь, почему? Потому что в части было мало таких специалистов, кто так ездил на машинах, как я. Я уже на этих машинах почти всю войну проездил, да и, кроме того, обучение у меня было не такое уж плевое, - это сейчас водителей в автошколах кое-как готовят. А раньше готовили по-профессиональному. В общем, приехал я на свадьбу, поставил во двор машину. Меня посадили на свадебный стол напротив жениха с невестой: я там был почетным гостем, как было сказано, как почетный российский солдат. Меня там угощали и едой, и выпивкой. Вообще-то я мало тогда выпивал. Но на свадьбе выпить пришлось. И вдруг через какое-то время почувствовал, что меня от выпитого закачало. Отец этого жениха меня спросил: «Что? Плохо?» Я сказал: «Да, больше я не хочу пить.» Он меня повел на кухню, сказал: пойдем, я тебя полечу. Я пошел с ним на кухню. Там он мне сказал: «Тебе же ехать надо.» А ехать мне действительно уже было нужно. Правда, часть наша недалеко находилась — на другом конце городка Хуста. И этот старик налил мне стопку чего-то желтого. Протянул мне и сказал: «Выпей! От этого сразу будешь трезвый!» Это оказался яичный коньяк, который у них готовили по каким-то специальным рецептам. Я выпил этот напиток, и действительно почувствовал, что отрезвел. Все, голова стала ясная, я стал себя чувствовать после этого более-менее нормально. Затем я распрощался с участниками свадьбы. Они мне надавали подарков, наверное, с пол машины пришлось всего загрузить. И поехал. Когда я приехал в часть, то все это с солдатами и офицерами разделил. Там были и пироги, и всякие разные вина: и в бутылках, и в кувшине. Ну я до части доехал нормально и завез машину в такой маленький гараж, который у меня был. Пришел и сказал командиру: так и так, там в машине подарки, разбирайте сами. Он мне сказал тогда: «Ну ладно, я старшине роты скажу, он этим займется и распределит подарки: кому чего. А сам я посмотрю, что офицерам можно взять.» А у нас в дивизионе офицерами были в основном переводчики. Их было у нас, по-моему, около 16 или 18 человек. Ну и в штабе было несколько офицеров: командир части, начальник штаба, помощник начальника штаба. Ну и, естественно, офицерами были командиры подразделений: командиры взводов и рот. А уже командиры отделений были сержанты.
С органами СМЕРШ сталкивались во время войны?
Ну у нас в части был специальный представитель СМЕРШа, который вызывал каждого и всех назубок знал. Нас он вызывал, расспрашивал обо всем, хотя все данные о нас у него были записаны. Должность его так называлась: инспектор СМЕРШ. У меня был такой случай. Дело в том, что в Сталинграде немцы сбрасывали с самолетов листовки, где было написано: что, мол, русь, сдавайся, немцы, если ты сдашься, выдадут тебе участок земли. Я был не из той породы людей, которые верили в эти сказки. Да и вообще нам делали такое предупреждение: что если подбираете какие-то немецкие листовки — сдавайте их или замполиту, или же — инспектору СМЕРШ. Я сдал эти листовки. А многие у нас уходили. И вот у нас с дивизиона пять человек ушло к немцам. Потом их привели наши разведчики и было решено их расстрелять как предателей. Это было при мне. Судила их «тройка»: командир части, представитель СМЕРШа и кто-то из суда. Как бы суд такой имитировали. Я же в этот день был назначен начальником караула. И наш караул вывели на расстрел этих предателей. Я командовал этим расстрелом, в армии приказ есть приказ. Скомандовал: «Огонь по врагам родины!» Потом этот инспектор СМЕРШа вызывал меня и спрашивал: «Ну как чувствуешь?» «Ну как? - сказал я ему. - Раз враг — так враг.» А потом однажды мне немцев пришлось расстреливать. Дело в том, что уже к концу войны от немцев семь человек к нам добровольно перешло. Но у нас в то время командиром был очень строгий человек. Я не помню его фамилии. У него что-то с семьей немцы во время оккупации сделали. Дело было в Белоруссии. Или же их всех там сожгли в доме, или что-то еще такое сделали, но он, в общем, потерял свою семью. Некоторые офицеры по поводу этих перешедших к нам немцев говорили: не надо трогать этих офицеров, раз они сдаются — то пусть идут в тыл, надо дать им сопровождающего. А этот командир как уперся на своем, сказал: «Не-еет, их всех надо расстрелять.» И он вот дал команду всех их расстрелять. Это уже что-то типа мести было. Но ему за это не было ничего абсолютно. А я в то время был также назначен начальником караула. Тоже пришлось командовать расстрелом.
Воевать против власовцев приходилось?
Нет, власовцев на нашем участке как раз не было. Они севернее воевали. А мы, 4-й Украинский фронт, воевали южнее. Мы сразу как с Кракова повернули в Чехословакию, так и шли по Чехословакии. Прошли, например, такие чешские города: Хумус, Драгобуч, Стрий, Поддубицы, Моравска страва. Были еще какие-то городки, которые мы проходили, но я их сейчас уже не помню. Все-таки много времени прошло!
Как вас награждали на фронте?
Ну у меня какие награды? Есть только медаль «За героическую оборону Сталинграда». Правда, на медали есть подпись Верховного Главнокомандующего. Это единственная такая более-менее значимая моя награда, а остальные награды - юбилейные.
А ваших сослуживцев как награждали на фронте?
Нас награждали очень редко и мало, потому что часть все-таки была секретная: мы вроде бы чуть ли не скрытно существовали, жизнь у нас была, как у обычных секретных людей. Награждать стали только после войны. Но я после войны в 1946 году демобилизовался, потом на гражданке некоторое время был, и только через три года опять в армию попал. Поэтому я и не получил никаких таких наград.
А в чем эта ваша секретность в части заключалась? Как именно она соблюдалась?
Ну, во-первых, нам пять лет запрещалось называть номер части, как я сейчас ее называю. Во-вторых, вообще запрещено было о части что-либо говорить. Даже после окончания войны этот запрет не снимался. Если бы я кому-нибудь говорил бы о части — мне бы за это сняли бы голову. Кроме того, нам нельзя было говорить о том, чем часть занимается, какое ее предназначение, кто ее командир, при каком она фронте числится. Короче говоря, все, что касалось деятельности и работы этой части, запрещено было не то чтобы разглашать, но и обсуждать, - об этом я не имел никакого права говорить. Каждый человек, который был в части, давал подписку о неразглашении. Потом, уже намного позднее после войны, я узнал, что часть наша рассекречена.
Как вы считаете, а почему часть была секретной?
Ну, во-первых, пеленгаторы, которые у нас были, считались секретной техникой. Я их ни до войны, ни после войны вообще не встречал. Устройство их, с одной стороны, было очень простое, а с другой стороны, - они очень действенные были. Они запросто могли засечь разговор, передачу «на ключе», передачу микрофоном и по этому определить азимут и местонахождение, откуда это все работает. А потом, когда часть здесь в Эстонии стояла (я служил здесь в 60-е годы), то к ней добавили еще «десятку» - это радиолокационную станцию. Тогда, после войны, тогда тоже все было засекречено.
Какие наиболее важные объекты, которые вам удавалось обнаруживать, вы могли бы выделить?
Как тебе сказать? У нас все объекты были важными. Если говорить конкретно, то нам, например, когда-то удалось узнать местонахождение 214-й танковой дивизии немцев. Дивизией командовал один генерал-фельдмаршал. Полки были там, одним из них некто Крюгер командовал. Ведь в чем наша основная деятельность заключалась? С помощью пеленгаторов мы узнавали все данные о расположении вблизи нас немецких войсковых частей, вплоть до командиров рот, которые поблизости передислоцировались. Потом узнавали об оснащении частей. Если это была танковая дивизия, то мы узнавали, сколько танков у нее на вооружении, сколько их там в каждом полку находится, какие их марки, какова их проходимость, каковы их скорострельность и убойная сила, в общем, полная характеристика, - все эти сведения мы добывали. Если мы ловили часть и получали все данные о ней, это являлось нашим главным успехом. Ведь наши войска, которые шли в наступление, благодаря нам знали, на кого они идут. То есть, шли не просто так на врага, а были заранее извещены о том, сколько туда нужно сил посылать, чтобы потери были меньшими. И знали буквально все: что, допустим, штаб части находится на левой окраине села такого-то. И уже этим, так сказать, точными сведениями, руководствовались в своих действиях.
Потери были у вас части?
Если говорить о моих погибших друзьях, то на моих руках погиб мой друг Павел Мезенцев. Он был родом с Украины, из такого села Знаменка. Хороший был парень! А дело было так. Мы везли аккумуляторы для своих пеленгаторов. У нас ведь приемники-пеленгаторы работали на аккумуляторах, поскольку все же они не были привязаны ни к какой сети. Аккумуляторы были не кислотные, а щелочные. Заряд у них был максимум 9-12 вольт. И мы везли эти аккумуляторы для пеленгаторов. Все было рассчитано на конкретное определенное время. И мы знали, в какой период надо было привезти аккумуляторы. Пеленгаторы работали в составе такой маневренной группы прямо на передовой. Допустим, проходила передовая, и тут же рядом мы, маневренная группа, и располагались. То есть, как это на деле происходило? Где-нибудь сзади кустиков, здесь же были сделаны окопы. И пеленгаторы стояли не в палатках: эти антенны просто выбрасывались, чтобы они незаметными были. Но время-то проходило, аккумуляторы садились. Мы подъезжали на машине, забирали эти аккумуляторы и привозили новые.
И вот как-то раз мы с Мезенцевым возили эти батареи для пеленгаторов. Но эти батареи надо было сначала вытащить, а они были тяжелые, потом отвезти, привезти новые батареи и прямо на передовой вставить. Но они хотя и были тяжелые, все же были полегче этих свинцовых батарей, да и были все же с двумя ручками на теле. Но получилось так, что когда мы возвращались обратно с батареями и только в один лесок заехали, справа и слева от нас внезапно начался минометный обстрел. Потом услышали автоматную очередь. А уже тогда стало немного подмерзать. А ехали мы на машине-полуторке. Я, значит, заехал за кусты и спросил Пашу: «Как нам быть?» Он сказал мне: «Я сейчас пойду и все узнаю.» Он пошел, узнал. Прибегает ко мне обратно и говорит: «Слушай, там немцы!» Пошел потом в другую сторону, вернулся и сказал, что там тоже немцы. Оказалось, что они такой вилкой обошли наши позиции, но не совсем нас, а еще и те части, которые тут находились. А мы от части поехали и в результате тоже оказались в этом кольце. Паша мне говорит: «Вперед дороги нет, но тут назад какая-то лесная дорожка есть. Я сейчас сбегаю посмотрю.» Он посмотрел, прибежал и сказал: там можно проехать. И мы по этой дорожке поехали. И вышли мы уже из этого кольца. Уже было слышно, что стреляют далековато от нас. В общем, оторвались мы от немцев. Но минометный обстрел все-таки продолжался на этом участке, на котором мы ехали. И тут я не знаю, что именно произошло, или мы напоролись на мину, или что-нибудь другое случилось, но, короче говоря, машину подбросило, и после этого раздался такой хлопок. Меня даже от этого заглушило, я слышать перестал. И вдруг я вижу: Паша весь в кровищи и головой так мотает. Ему, видать, осколок в голову попал. И навалился он на меня. Я побыстрее поехал. Но чувствую, что моему другу плохо. Он не отвечает уже. Одним словом, пока я его до части вез, в дороге он помер. Оказалось, что осколок ему вонзился в шею и застрял в верхней части головы. Потом хоронили его. Ему ребята сделали памятничек такой, а наверху звезду установили и покрасили красным цветом. Но никаких надписей не делали.
Как вас кормили на фронте?
До того момента, как к нам стала поступать помощь по ленд-лизу от Америки, в том числе и продуктами питания, нас кормили такой едой: сухарями и пшенной кашей. В основном все это выдавали в тюбиках как сухой паек. Например, от начала Сталинграда до госпиталя и потом после госпиталя до попадания в радиоразведдивизион никакой горячей пищи я на фронте не видел - только сухой паек по дороге нам выдавали. Ну или сами в боевой обстановке что-нибудь варганили: менялись, где-то доставали картошки. Дело в том, что в то время мы меняли чай на некоторые продукты у казахов. Казахи очень любили чай пить. Нам чай выдавали, и у меня таким способом накопилось 33 пачки этого чаю. Вот им дашь пачку, они тоже что-то взамен дадут. Так же нам в качестве дополнительных продуктов питания выдавали лепешки. Вот этим, значит, тоже питались.
Махорку тоже с продуктами питания выдавали?
Этого нам выдавали сколько захочешь. Я мало тогда курил. До этого вообще не курил, а потом только на фронте закурил. Но меня как-то это не очень влекло. Но иногда, бывает, уговорят покурить. Нам давали такую хорошую красную махорку. Вот иногда и покуривал ее.
Менялись этой махоркой с другими?
Обменивались. Но нам еще 100 грамм фронтовых выдавали. Каждый день в обед нам их выдавали. И кто не хотел, обменивался. У нас девчонки-радистки были в части, их было шесть человек. Так они вообще не пили водку и меняли ее на сахар.
Что можете сказать о роли политработников на фронте?
Я даже как-то раз с ними очень тесную связь имел. Что я могу о них сказать? Как бы вам их охарактеризовать? Это был такой неофициальный полунадзор за нами. У них, например, была задача проверять письма, которые приходили к нам и которые уходили от нас. Они приносили и раздавали письма. Больше никакой политической работы среди нас они не вели, потому что солдату нечего было объяснять: сегодня он жив, а завтра — нет, поэтому никто их серьезно и не слушал. Больше всего они были похоже на тех, кто был в органах СМЕРШ, то есть, они больше с КГБ были связаны, чем с политикой. Был у нас, правда, один хороший замполит. Он один изо всей ихней службы такой хороший попался, наверное. Он был старшим лейтенантом, потом ему звание капитана присвоили. Он тоже был донской казак, родом, как и я, с Дона. Но он чудесный был человек. Он действительно для нас такой настоящий друг был: со всеми беседовал, где в карты играть — говорил «давай», и садился и вместе с нами в карты играл. И в домино тоже играл. Причем играл как с офицерами, так с солдатами и сержантами. Единственный замполит, который общался с нами по-человечески. Но он прирожденным казаком был, а у них там большая дисциплина была. А два других замполита были идиоты, и из-за одного из них, капитана Пальщика, я даже сидел в яме однажды.
А что это была у вас за история с ямой?
В общем, получилось так, что когда мы из Польши, из под Кракова, в Чехию перебрались, в один такой небольшой городок, названия которого я уже не помню, я стоял на посту. А тогда вышел приказ командующего, что сержанты и офицеры должны стоять в караулах. Как было сказано в этом приказе, каждый из нас, как сержантов, так и офицеров, мог назначаться или начальником караула, или помощником, или разводящим или же просто стоять на посту. И мне как раз выпала честь стоять у штаба части на посту. А у нас были не винтовки, а карабины. Автоматов тогда почти ни у кого не было: если только трофейные, которые, правда, считались уже нестандартным оружием и, естественно, в караул их брать не полагалось. И вот я с карабином стоял на посту.
И тут вдруг получилось, что я каким-то образом задремал прямо на посту. Дело в том, что буквально перед этим мы, наверное, ночи две переезжали с одного места на другое, я был совершенно не выспавшимся. Ну и я задремал прямо на посту. Шел мелкий дождичек. Я стоял около стенки штаба. И взял да и прислонил карабин к этой стене. Это были, конечно, какие-то секунды, когда я дремал. Короче говоря, получилось так, что когда я очнулся, хвать: карабина нет на месте. Надо сказать, что тогда уже у меня выработался определенный характер, так как дело близилось к окончанию войны: на тот момент я был, можно сказать, уже опытным фронтовиком. Я уже всякого видал! И поэтому, когда заметил пропажу карабина, сразу сообразил: «Это точно замполит проверял и забрал его у меня!» А замполит все время у нас караулы проверял. Недалеко от поста, на котором я находился, было караульное помещение, в которое приходил проверяющий офицер и там располагался. Так вот, делать ничего не оставалось, как туда идти. И я потихоньку туда пошел. Когда пришел на то место, замполит как раз оттуда вышел. Но он меня не заметил. Он действительно, как я и предположил, отнес туда карабин и хотел его на замок запереть. А я помню, что никакие замки меня не удерживали: я любой замок мог открыть и, кстати говоря, до сих пор могу это делать. Отмычки у меня были всякие. Мы ведь трофеи собирали! Я когда заходил в дом, мог любой шкаф или дверь открыть запросто. Но карабин замполит не успел закрыть: он просто в уголке был поставлен. Я взял карабин с собой и опять встал на свой пост.
А в это время, оказывается, замполит пошел за кем-то из командиров части, чтобы привести его и ему же показать, что я тут сплю прямо на посту. Но это потом уже выяснилось. Стоял я на посту, как вдруг услышал, что кто-то идет. Это был замполит Пальщик. Я говорю, как и положено по уставу: «Стой, кто идет?» Он не обращает на меня никакого внимания. Я говорю: «Стой, стрелять буду!» Он опять продолжает идти. Я раз — и выстрелил. Как потом выяснилось, я в руку ранил этого замполита. Те сразу, и замполит, и тот, кого он привел, встали как вкопанные. Замполит, конечно, был в недоумении: откуда у меня взялся карабин? А шел он, значит, как оказалось, с заместителем начальника штаба части майором Киреевым. Киреев отвел замполита в штаб и там перевязал ему раненую его руку. А потом приходит ко мне этот заместитель начальника штаба части и говорит: «Ты что, с ума сошел? Ты же замполита ранил.» То есть, я ранил капитана Пальщика. По-моему, он евреем был. «А чего? - говорю ему. - Я командую: стой, а вы идете. Я устав что ли не знаю? Я хорошо устав знаю.» «Так у тебя ж карабина не должно быть, замполит мне об этом сказал», - заявил мне Киреев. «Не знаю, - отвечал ему я, - может быть, ему это приснилось что ли? Карабин всегда со мной! Я с оружием не расстаюсь.»
В общем, Киреев рассказал замполиту все содержание нашего с ним разговора. Тот сразу пошел на меня, сказал: «Да ты знаешь его? Это жулик такой. Он тебе еще не такого наплетет.» И начал про меня всякую ерунду говорить. Но тогда в части многие знали, что я с Дальнего Востока, с блатными ребятами свободно общался и не боялся почти никого. А в Ростове так вообще говорили: «Бараева лучше не трогать!» Во время драк на кулаках в деревне по случаю каких-то праздников я выходил один на троих, по-честному, до первой крови. Выходил на таких же крепких, как я, парней. И всегда выходил победителем. Нос, правда, выбивали, но все равно побеждал. Ну и этот замполит наплел что-то ему в этом духе. Ну и когда я пришел, замполит сказал: «Как получилось, что у тебя карабин?» Я говорю: «Как получилось? Как выдали — так он и со мной.» «Я же помню хорошо, - сказал он мне, - что забирал его у тебя.» Я ему говорю: «Ты спишь, что ли? Тебе приснилось наверное.» И так я его заговорил. Но он мне говорит: «Ты же чувствовал, наверное, голос мой.» Я сказал: «Никаких голосов я не запоминаю. Идет человек и команду не выполняет — все, я уже действую по уставу.» Так у меня все прошло. Но на другой день обо всем этом они рассказали начальнику штаба подполковнику Бойко. Тот сказал замполиту: «Если ты действительно считаешь, что он виноват, так наказывай.» И мне тот присудил трое суток ареста. А тогда в части не было гауптвахты. Поэтому я должен был вырыть яму для себя. Но яма была уже вырыта: в ней кто-то сидел до меня. И вот в этой яме на соломке я трое суток сидел. Ночью меня охраняли, а днем приносили еду. Вот такая гауптвахта была! А доказать, что мне дали трое суток ни за что, было невозможно. А ему, замполиту, тоже нельзя было доказать, что я украл у него оружие.
Кто вам запомнился из ваших командиров?
Последним самым хорошим командиром (интересно, что с ним я в последнее время служил, а когда в 1971 году демобилизовался, он мне документы оформлял) капитан Воробьев! Очень хороший был и как человек, и как командир. Хорошо помню своего друга, начальника штаба нашего дивизиона капитана Сорокина Сергея Никифоровича. Хочу сказать, что это мой самый настоящий друг был. Я у него в гостях бывал, их часть в Павловске стояла, он там жил, а он — у меня. Семьями дружили, я к нему с женой приезжал. Когда война закончилась, я к нему в чешский город Хуст привозил на машине его семью. А семья его на тот момент проживала в городе Каменец-Подольске. И вот с Каменец-Подольска я вез его жену и сына целых 800 километров. Сына его Виктором звали. Потом я его встречал взрослым уже. А тогда он совсем маленьким был, и я его через Карпаты в чешский город Хуст перевозил. После войны, когда мы с Сорокиным встретились, сделались крепкими друзьями. Но мы и во время войны дружили. Ведь еще когда я ездил с ним с донесением и нас чуть не повесили бандеровцы, с тех пор стал с ним по-дружески общаться. Я его всегда Сережей называл, а он меня - Санькой. Уже потом, когда он стал подполковником и потом полковником, когда все-таки надо было какую-то субординацию соблюдать, стал называть его Сергеем Никифоровичем, но все-равно на-ты. Помню еще полковника Томашова, который был начальником разведки у нас. Полковником он стал, конечно, уже после войны. Был еще у нас такой полковник Анкундинов. Потом он дослужился до генерала, стал начальником разведки Ленинградского фронта Мы его в шутку все время назвали «полковник Тревога», потому что он как приезжал, так всегда объявлял у нас тревогу. А когда объявлялась тревога, все станции должны были работать, мы сразу меняли место своей дислокации, переезжали на другое место, и вот такое, значит, все было у нас.
Поддерживали связь с однополчанами после окончания войны?
Получалось, что поддерживал. Ведь часть, в составе которой я воевал, потом передислоцировалась сюда в Эстонию и меня потом туда взяли снова служить. Но я продолжил служить в своей фронтовой части, когда она была переоснащена и передислоцировалась в Усть-Лугу, то я встретил многих своих старых сослуживцев. Если говорить о друзьях, с которыми я в Таллинском военно-пехотном училище проходил обучение, то после войны я из них только двоих встречал: это Сережа Скворцов (мы с ним в Усть-Луге встретились, он там тоже работал в усть-лужском рыбокомбинате) и еще одного. А из офицеров до последнего времени дружил с Сергеем Никифоровичем Сорокиным. Он умер 12 лет назад.
Вообще в каких условиях вы жили на фронте?
По сути дела, только когда мы за границу зашли, то есть, вступили на территорию Польши и Чехословакии, стали останавливаться на постое. А до этого — все в землянках жили. Еще, помню, мы частично через Румынию проходили. Так там мы жили во дворце румынского короля, там в специально выделенном помещении располагались, и я был там в одном помещении вместе с офицерами тогда. Там же нам готовили еду румынки. А потом, когда мы оказались в нефтяном городе недалеко от Бухареста (получалось, что шли мы таким как бы зигзагом: с Польши на Румынию, через Румынию на Молдавию, а уже потом в Чехословакию), тоже были расквартированы. Ну и так же было в Польше и в Чехословакии.
Страх испытывали на фронте?
Видишь ли, когда я впервые оказался в Сталинграде, я что-то ничего не понял, что такое произошло, и страха, естественно, никакого не испытывал. И когда в трубах во время бомбежки прятался, когда к госпиталю шел, меня эта обстановка как-то не трогала. А потом получилось так, что со временем я стал бояться и взрывов, и бомбежек, и того, если где-нибудь взорвется граната. А до этого я не боялся, наверное, потому, что еще не осознал, что такое война. Так что в Сталинграде у меня ничего такого не было. Бывало, приходилось видеть, как несут всего в кровище человека. Но меня это как-то особенно и не задевало. А потом, когда я увидел смерть друга, был не то что бы страх, но ощущение такое было неприятное.
А как у вас на фронте обстояли дела с обмундированием?
После того, как нас из училища отправили на Сталинградский фронт, нас одели неплохо. Выдали, помню, такие хорошие полушубки и валенки. Некоторые солдаты, правда, встречались у нас на фронте подшитыми. А так у большинства были ватные брюки и фуфайки. Уже на фуфайку, если было холодно, одевалась шуба или шинель. Если было тепло, то шинель все равно обязательно носилась на скатах через плечо. Были также гимнастерка, такие брюки-шаровары, ну и пилотка, которая одевалась под армейскую шапку. А в начале, помню, мы одевали на голову буденновки. Они, правда, холодные были, заразы, оденешь, бывает, - нисколько голову не греет, и из-за этого голова все время холодная была. Но потом эти буденновки отменили.
Как к Сталину во время войны у вас относились?
Иногда по телевидению я слышу такие разговоры, что наши солдаты, мол, шли в бой со словами: «За Сталина! За Родину!» Ни разу я этого не слышал ни от кого. В том числе и в Сталинграде! Ведь когда мы там были, полки рядом шли в атаку при наступлении. Да и мы тоже ходили в контратаку. Так ни разу никто не кричал «За Сталина!» Да и «За Родину» никто тоже не кричал. Кричали только: «Ура!» И никаких больше восклицаний не было. Это замполиты там, может, надумывали. Может, один из них какой-нибудь находился и кричал. А больше ничего такого не было. Впрочем, если говорить вообще об отношении к Сталину во время войны, то между собой вели солдаты разные разговоры. Были и такие разговоры (даже и не знаю: откуда появились эти сведения?), что Сталин специально так все подготовил, чтобы русскую армию разбили, чтоб было предательство, в общем, была уйма таких всяких разговоров. Конечно, с опаской говорили, так, между собой, если знали хорошо человека. Ведь не каждому можно было доверять на фронте! А так разговоров особенных таких не было.
Другие национальности воевали вместе с вами на фронте?
Да, у нас части были чуть ли не многонациональными. Взять хотя бы нашу часть. Было много, например, грузин. А в основном, когда мы формировались, к нам много прибывало людей с Дальнего Востока. А там жило много разных национальностей. Вот у меня, например, командиром взвода был по национальности ороч. Были якуты, орочи, тунгусы, - они были самые хорошие и надежные люди. Были киргизы, казахи и один армянин. Ну и украинцев много было. Но у нас в части были как раз те украинцы, которые потом под Сталинградом сбегали к немцам по пропускам. Так поступали почти все из них, причем не только из нашей части. Я знаю, что в соседней части расстреляли несколько таких сбежавших человек, которых наши потом поймали наши разведчики. Дело доходило до того, что когда наши отступали и проходили Украину, они сбегали из частей и оставались там, как говорят, под бабьими юбками. А если во взводе было десять человек, то взвод без них уже шел, потому что все знали, что они сбегают. Так они поступали при отступлении. А при наступлении они делали то же самое: тоже оставались и без них шли мы дальше. И так поступало большинство этих украинцев! Один, я знаю, был у нас поваром. Фамилия его была Чупенко. Был еще один сапожник-хохол. И еще два человека. Так вот, их было всего четыре человека из хохлов, которые до конца войны с нами воевали и никуда не сбегали. А ведь почти половина у нас состояла из хохлов.
А как складывались отношения у вас в части?
Ну вот у нас, например, в части были самые разные люди. Конечно, бывало и такое, что и поспорят из-за какой-то мелочи. Но чтобы что-нибудь такое серьезное происходило, - такого не было. Друг друга выручали чем могли. Я помню, один солдат часы достал. Киргиз ему говорит: «Давай махнем часы!» Тот говорит: «Давай махнем не глядя!» Шутили вместе. Но такого, чтобы были серьезные столкновения между солдатами, чтобы была неприязнь или драки, я такого не встречал.
О бандеровцах что можете сказать? Приходилось ли с ними сталкиваться?
Единственная у меня встреча с ними была, когда они меня чуть не убили с капитаном Сорокиным. А больше стычек с ними не было: потому что после того, как прибыли мы в часть, туда прибыла дивизия генерал-майора Еременко со своими, так сказать, двумя бригадами. В то время как раз проходили бои под городами Львовым, Стрием, Драгобучем и городом Славянском (тогда он назывался Случем). И эта дивизия все группировки бандеровцев в Карпатах там уничтожила. Дело в том, что незадолго до этого в эти города только-только пришли наши и там назначили местное правительство. Но на другой день бандиты их вырезали вместе с семьями. И тогда на уничтожение этих бандитов пришли две наших бригады. Там и самолеты наши были. Танки, правда, через Карпаты пройти не могли, они неподходящими были, поэтому были только самолеты. В основном эту группировку своим навесным огнем наши «Катюши» уничтожили. После того, как они дали два-три залпа по ним, не стало там ни леса, ни строений, ни бандеровцев. А мы шли дальше. И вот таким образом и очистили весь этот район. Помню, что когда я по этой дороге уезжал в Каменец-Подольск за женой майора Сорокина, там все сгоревшее было, да и никого не было: ни живого, ни мертвого. Людей гражданских тоже вообще не было, это потом, спустя некоторое время после окончания войны, они там уже появились.
С союзниками не встречались во время войны?
Единственный был случай, когда я встречал кого-либо из союзников, это когда я перегонял «Студебеккер» и один негр мне помог с колесами. А больше не встречалось. Но дело в том, что в освобожденных странах линия союзников была уже четко обозначена. Там, где проходила наша территория, они туда уже не попадали. Но так было не везде. Например, в Вене жила моя тетя: мамина сестра Валентина Герасимовна. Она была главврачом и начальником нашего госпиталя, который там располагался. Она потом умерла и была здесь похоронена: я ее сюда в Эстонию перевез. Звание у нее было капитан медицинской службы. Так вот, во время войны я к этой родной своей тете ездил. И оказалось, что в Вене патрулировали попеременно наши с союзниками. То есть, день — союзники патрулируют, другой день — наши патрулируют. В тот день патрулировали союзники. Я когда шел по городу, стояла какая-то ихняя машина. Вот так еще раз я с союзниками встречался. А на другой день была наша очередь патрулировать город.
Вши были на фронте? Как с ними боролись?
У нас вши были только в самом начале. А потом появились, значит, так называемые вошебойки, как мы их называли. Как это выглядело? Была такая баня с горячим воздухом. Называлось это дело ОГВ — обработка горячим воздухом. Вот туда людей для обработки и заводили. Там были специальная машина, палатка. Машину туда завозили. Температура была большая! Там было отделение, где температуру доводили аж до 130 градусов! И вши там при такой температуре все дохли. А были вши не у всех. У меня они почему-то ну никак не заводились. Но я был тогда уже лысый — у меня волосы после контузии выпали. Я тоже тогда не говорил ничего, то есть, не мог говорить, из ушей кровь шла. Дело было под выпали Сталинградом. И как только я попал в госпиталь, так волосы все выпали. У меня они как парик остались на подушке лежать. Начальник госпиталя, подполковник медицинской службы, подошел ко мне и сказал: «Ну все, мужик! Говорить и слышать ты будешь, а волосы у тебя не отрастут.» А мне тогда только исполнился 21 год. А когда закончилась война, мне было всего 24 года.
Из вашей семьи или родственников воевал кто-нибудь?
Нет, можно сказать, что почти никто и не воевал. У мамы все остальные дети были младше меня и находились во время войны в тылу в Ростове. Два брата были маленькими, а два других работали на фабрике в Ростове, тоже были малолетки еще. У меня, правда, был старший брат, но он был мне неродной. Он во время войны находился недалеко от Ярославля, он служил кем-то по политчасти в небольшом городке. Был партийным человеком, потом стал редактором газеты в Переславль-Залесском. Во время войны у них организовали партизанский отряд, и он в его составе воевал. Это был единственный из моих ближайших родственников, кто, кроме меня, участвовал в боях.
Переписку вели во время войны?
Нет, я переписки не вел.
Как вы оцениваете немецких солдат как противников?
Что я могу о них сказать? Ну, во-первых, они очень хорошо были оснащены всяким вооружением. Представьте себе, идут немцы в атаку — у них в руках автоматы. Так они пока все патроны не выпустят, рожок не вынут и не перезарядят. Когда перезарядят, волна опять на нас пойдет снова. И нам к ним никак было не подступиться. Пули как рой летели. А у нас были только карабины. А много настреляешь с карабина?
Значит, вооружение наших войск было не ахти каким хорошим?
Дак сначала у нас вообще не было никакого вооружения. Нам, помню, перед первым боем даже такое сказали: «Ну, у кого нет оружия — у врага добудете!» Значит, нужно было немца убить и у него отобрать оружие. Правда, мы доставали трофейные немецкие автоматы: забирали их с полной обоймой у убитых немцев. У них рожковые были автоматы. Вообще-то трофеи у многих наших солдат были. И у командиров, и у сержантов, и у солдат, у всех было немецкое оружие. Почему? Потому что раньше у нас вообще катастрофически не хватало оружия. Представь себе, нам выдавался один автомат на целое отделение. Назывался он ППШ — пистолет-пулемет Шапошникова. В нем было 72 патрона, был такой круглый диск. Как говорится, стреляй, пока не надоест, пока ствол до красна не разогреется. И заряжался он пулями от пистолета ТТ. Мне на фронте ТТ тоже выдали. Но на фронте ППШ не хватало. А еще у меня был немецкий парабеллум. Стрелял я с него отлично, даже мог с дерева запросто ворбья пристрелить.
Часто ли во время войны вы меняли позиции?
Это зависело от того, какое было у фронта продвижение. Если фронт продвигался, мы не имели возможности отрываться от него больше как на 500 метров, иначе это бесполезная была работа, потому что нам нужно было координировать немецкий фронт. Допустим, узнавать, какие на нем станции работают, чтобы знать, что происходит, и чтобы потом нашим станциям полученные данные передавать. Как фронт двигается, так за ним и мы занимаем определенные места. Особенно часто фронт двигался, когда пошло наступление. В общем, 500 метров — это был максимум нашей отдаленности от передовой! Особенно часто стал фронт двигаться, когда началось наступление от Сталинграда. Тогда, помню, мы шли через такие города, как Днепропетровск, Харьков, через остров Крым. С каждым передвижением мы все время меняли свои позиции. Пеленгаторы все время работали, а мы вырывали такие капониры. А что такое капониры, знаешь? Это была такая яма, куда машина с установкой заезжала и полностью скрывалась: чтобы ни осколки, ни снаряды, ни пули ее не могли пробить. Тогда это было очень важно: ведь прямо в машинах находились наши секретные станции, а на них сидели люди и работали. Как только фронт двигался, так нас по тревоге поднимали и мы двигались за фронтом вперед.
Переходы большие делали?
Самый большой переход был у нас в самом начале, когда мы прошли путь от Сталинграда до Крыма. Шли мы тогда, помню, в том числе и через Ростов. Потом мы тоже делали порядочные переходы, но не такие все-таки большие, как от Сталинграда. Но эти переходы были тоже немалыми. Взять, скажем, наш путь из Днепропетровска в Молдавию. Это же 800 километров нужно было идти! Или путь от Освенцима до Кракова — это же почти было 100 километров. А от Кракова до Румынии — тоже немалое расстояние, и мы тоже его преодолевали. Так что фронт двигался хорошо, и мы за ним не отставали.
В каких условиях спали на войне?
Спали по-разному. У меня в основном получалось так, что я, как правило, спал в машине. Иногда сзади, где была радиостанция. А то и, если садился в машину сильно уставшим, прямо в кабине засыпал. В наших машинах не особенно удобно было спать, отопления не было никакого. А вот на «Студебекерах» с этим все в порядке было, они же отапливались.
Расскажите о вашей послевоенной службе в Советской Армии.
Когда закончилась война, нас еще около года в армии продержали. А потом, когда в 1946 году меня демобилизовали, я как раз собирался прибыть туда, откуда призывался в армию, - в город Хабаровск. Так тогда было положено. Но по дороге решил я заехать домой к матери и братьям в Ростов. Это в армии тогда было разрешено: можно было трое суток не отмечаться в военкомате, а потом приехать на то место, куда тебе необходимо, и там спустя трое суток отметиться. В общем, я хотел поехать в Ростов. Но получилось так, что одна моя знакомая, которая вместе со мной ехала на поезде, мне сказала: «Поехали в Ярославль! У меня там знакомая в военкомате работает. Они тебе отметку сделают, ты сядешь и поедешь через Ярославль как раз. Поедешь на Дальний Восток.» А у меня было не только направление на Дальний Восток, но и талоны на питание на всю дорогу. И вот, вместо Ростова приехал я в Ярославль и остановился у этой женщины, с которой познакомился. Потом она стала моей женой. Она ехала с Киева. Когда мы ехали, я как раз был дежурным по вагону и ее посадил. А они, как оказалось, торговали, были такими как бы мешочниками. То есть, сюда возили фуфайки, а оттуда — продукты.
В общем, когда мы в Ярославль приехали, она меня направила к военкому. Он был без ноги, бывший полковник-летчик. Когда я к нему пришел, он мне сказал: «Ну чего ты поедешь в такую даль? У тебя есть продукты?» Я говорю: «Да, есть, у меня пачка талонов.» «Давай пополам, - сказал он мне, - тебе половину, мне половину, я тебя оформлю и здесь ты останешься. Хочешь — навсегда, хочешь — не навсегда, хочешь — потом поедешь.» У меня с собой был пистолет-парабеллум. Военком отобрал его. Он у меня был записан в красноармейскую книжку, и я об этом ему сказал. Он мне на это ответил: «Не-ет, давай оставь его у меня, пусть он на хранение в военкомате будет. Тебе он зачем?» Я не обижаюсь, он правильно сделал. Я хотел, правда, взять себе на память его, но не получилось: отдал я его ему. Звали этого военкома Николай Николаевич. Он мне сказал: «Завтра я тебя на работу устрою. Я сделаю тебя начальником транспортного отдела.» После этого меня демобилизовали и взяли работать начальником транспортного отдела, одновременно работал начальником гаража.
А потом с Ярославля меня направили в Ленинград на восстановление города, я там, значит, работал. В общем, все было хорошо. Там я отработал целый год. Но потом меня начали вызывать в военкомат. Три раза вызывали. Мне начальник, у которого я работал по восстановлению города, на это только говорил: «Я тебя отвоюю!» Но отвоевать ему меня не удалось. Сначала я думал, что он меня отвоюет. Поэтому, когда мне один раз прислали повестку, я не явился. Второй раз было то же самое. А на третий раз пришла ко мне повестка такого рода: «Такого-то такого-то числа явиться в военкомат. За неявку — под суд.» Ну и когда я такую повестку получил, пришел к начальнику и показал. Он мне сказал: «Ну иди, ладно уж!»
Делать было нечего, я направился в военкомат. Он располагался на Невской улице, рядом с конторой, от которой я работал на восстановлении города. В военкомате мне сказали: «Ну вот, год отслужишь, будешь готовить молодое пополнение, так как готовить его некому.» А тогда, оказывается, как раз вышло такое постановление правительства: чтобы брать бывших фронтовиков для обучения молодого солдатского пополнения на год. В Ленинграде у меня имелась своя хорошая комната, мы там жили с женой. И меня прямо с Ленинграда направили в Усть-Лугу. Командовать этой частью должен был такой майор Храбров, который был в Ленинграде. Тогда, помню, в Ленинграде от его части ремонтировалась машина на одном ремонтном заводе. Меня тогда вызвали и сказали: «Ну вот, забирай на заводе машину, садись в нее, забирай вещи, жену, и твоего командира, его квартира на Мойке, дом такой-то, квартира такая-то. И дуй в Усть-Лугу!» Я получил на заводе машину, съездил за майором Храбровым. Храбров забрал имущество и поехал. А у меня какое имущество было? Два чемодана и жена. И вот я поехал в Усть-Лугу. В военкомате мне еще сказали, что призван я на год, а там — как Бог пошлет. Я понял, что от этого года службы в армии мне никак не отделаться, поэтому и не стал сопротивляться. Военком мне еще сказал: «А вот если захочешь остаться в армии, то напишешь рапорт и сможешь остаться на сверхсрочную, а не захочешь — возвращайся в Ленинград и твоя квартира будет за тобой.»
В Усть-Луге я попал в часть, которая занималась консервацией огневых точек - дотов (долговременных таких огневых точек, таких бетонных мощных стен), которые в свое время, еще в довоенные годы,строил еще Ворошилов по всему периметру залива, вплоть до Тихого озера и до Наровы. И вот мы эти доты консервировали. То есть, все вооружение убирали оттуда, а там пулеметы и пушки стояли, и заделывали все эти дырки, окна, двери бетоном. И амбразуры, конечно, тоже бетонировали. Я там и занимался обучением молодого пополнения.
Но получилось так, что там же, где мы консервировали эти доты, в этом же городке стояла химическая часть — так называемый батальон химзащиты. Командовал им майор Ежов. И меня вместо демобилизации приручили как раз туда. Взяли они меня туда, как оказалось, совсем не случайно. В то время обо мне уже вовсю шли такие разговоры: что это хороший шофер, хороший специалист, сам ездит на машинах и сам их же ремонтирует. У этого командира батальона в штабе в Питере был знакомый. Они переделали документы на меня и таким путем откомандировали меня к себе в часть. Тогда я еще и положенного года не отслужил в армии. А они сделали так, что было заявлено: я больше нужен в этой части. Туда как раз тоже молодое поколение прибывало, в общем, много было молодых солдат. Короче говоря, попал я в химическую часть. Надо сказать, что химию я изучал когда-то: раньше, когда учился в Таллинском военно-пехотном училище, мы изучали вещества и то, как с ними вести борьбу. Так что химию я более-менее знал. И я в батальоне был не только строевиком и шофером, но и вроде бы как преподавателем у солдат. В части, помню, были всевозможные бани, в которых обмывали отравляющие вещества. И было две машины, которые должны были бороться с радиоактивными заражениями. Тогда это была новая техника. Это все мы должны были изучить и одновременно преподавать нашим солдатам. Часто ездил на машинах с отдельными поручениями. Был у меня, кроме того, мотоцикл, на котором ездил я за секретной почтой с Усть-Лугки в Кингисепп. Сам, конечно, ездил, потому что в части делать это больше было некому.
А потом произошло следующее. Приехала к нам в Усть-Лугу какая-то войсковая часть. Я смотрю и вижу: что-то знакомое, какие-то антенны, да и машины тоже знакомые. Я пошел это узнавать. И оказалось, что это прибыла та самая часть, в составе которой я воевал на фронте - 561-й дивизион особого назначения. То есть, она так же, как и раньше, называлась, наименования своего так и не изменила. Этот дивизион прибыл туда тогда для того, чтобы охранять границу с Финляндией, быть в курсе обстановки, которая там происходит. Их, таких частей, было тогда всего несколько. Одна часть была в Ленинградском военном округе, другая — стояла где-то около Выборга. В общем, как и раньше на фронте, таких частей всего было четыре. Тогда части располагались на 1-м Белорусском, на 1-м Украинском, на 4-м Украинском и еще на каком-то фронте.
Так вот, когда часть прибыла, я узнал, что командир части — полковник Томашов. Я его знал. Я когда узнал, что приезжает этот полковник Тревога, сказал Храброву: «Мне бы встретиться.» «А ты чего, знаешь его?» - спросил меня. Я сказал: «Я знаю его.» «А с ним, - сказал он мне, - будет еще какой-то полковник Сорокин.» Говорю: «Я обоих знаю!» Когда они, Сорокин и Томашов, приехали в часть утренним поездом (до Котлов был такой поезд-подкидыш), я решил встретиться с ними. А командир части еще сказал мне тогда: «Ну приходи утром! У нас как раз построение будет. Если узнают тебя на построении, будет хорошо...»
Ну я и пришел на построение. Дом офицеров, в котором я жил вместе с офицерами, находился совсем рядом от казармы, так что мне не нужно было идти очень далеко. Я вышел из-за угла к казарме, значит. И первым меня заметил подполковник Сорокин. Но мы как-то и ближе с ним были знакомы, чем с Томашовым. Он посмотрел-посмотрел, потом пошел ко мне. Спрашивает: «Санька. Ты что ли?» Я говорю: «Я». Он меня спрашивает: «Как ты тут оказался, сукин сын?» Я говорю: «Вот так вот и оказался. Это долго рассказывать. Такие перипетии мои длинные были. Потом как-нибудь расскажу.» Он мне говорит: «Я сейчас Томашову скажу. Мы что-нибудь сообразим.» После этого Сорокин пошел к Томашову и с ним обо мне переговорил. Потом вышел Томашов. Мы с ним тоже крепко поздоровались, все-таки фронтовики. А потом сказал командиру моей части: «Мы будем у Александра Васильевича дома в гостях.» Ну и Томашов с Сорокиным принесли свои разные запасы, там, коньяки и прочее. Жена тоже приготовила что-то. А я до этого на рыбалку ездил. Хочу сказать, что совсем рядом с нашей частью проходила река Луга, и мы с майором все время рыбачили. В основном на лодке ездили. И тогда, когда приехали Томашов с Сорокиным, у меня были пойманы две щуки, один сиг и еще что-то. Из всего этого мы хорошую уху сделали. Короче говоря, встреча с фронтовыми друзьями получилась хорошая. И вот, они меня на этой встрече спросили: «А ты где?» Я сказал: «А вот часть здесь стоит химическая, я там и служу.» А Томашов был мужик решительный. Тогда он по должности был заместителем начальника разведотдела Ленинградского военного округа и был одновременно начальником части. Он говорит: «А чего ты? Я тебя же в эту часть сегодня же переведу. Поеду в Питер и сегодня же будет подписан приказ о переводе тебя в эту часть. Так что готовься.» Ну мы за столом все это дело обсуждали. Я подумал, что, наверное, мужик просто так болтает. А оказалось, что совсем нет. На другой день меня вызвал командир химчасти и сказал: «Ну что, Васильич! Все. Опять тебя забирают.» Я говорю: «Куда?» Он говорит: «Из разведотдела Ленинградского военного округа пришло письмо, чтобы тебя немедленно откомандировать в ту часть, которая пришла.» «Ну что? - сказал я. - Хорошо! Я вам объясню. Я воевал с ними.» «Ооо, тогда понятно, - сказал он мне. - Если такой случай представился, тогда уже мне ничего не светит.»
И вот так вот я попал в ту самую воинскую часть, в составе которой когда-то воевал с немцами. Располагался наш дивизион в Курголово на возвышенности. Я в составе части довольно долгое время прослужил. Мы тогда работали по обнаружению некоторых объектов за границей: в Финляндии, например, на острове Гогланд, также в Швеции и некоторых других местах. Я до сих пор могу наизусть назвать города, за которыми приходилось наблюдать, и сказать, где какой аэродром находился, сколько там было самолетов, когда они взлетали и где садились. Тогда об этом тоже строжайше запрещено было говорить. Но сейчас об этом уже можно говорить, ведь так много времени с того прошло.
А каковы ваши основные обязанности были теперь в дивизионе?
Я был там начальником связной станции. Сначала наша часть находилась в Усть-Луге, потом передислоцировалась под Кингисеппом. Потом наша рота из части переместилась в Эстонию, в город Таллин, и располагалась на Раннамуйзе.
Потом оттуда мы снова переместились в Усть-Лугу, а уже оттуда — в Нарву. Служил я в этой части до самой демобилизации в 1971 году. Получается, что прослужил я в армии с 1949 по 1971 год, то есть, почти 20 лет непрерывно отслужил. Но если посчитать эти года вместе с военными, то я прослужил 30 лет. В льготном исчислении моя выслуга равняется 33 годам (в войну засчитывался год за три). За эту свою выслугу я сейчас получаю военную пенсию из России.
Такой вопрос, Александр Васильевич. А не предлагали ли вам присвоить офицерское звание? Вы ведь столько лет в армии прослужили...
Томашов как-то предлагал мне присвоить офицерское звание. Но мне потом объяснили, что если мне будет присвоено звание, то меня придется отправлять как офицера дальше, потому что в дивизионе такой должности больше не было. Были офицерские должности в других частях, а в той части, где я служил, вакантной должности не было. Поэтому в случае присвоения офицерского звания надо было отправлять меня дальше. И поэтому командир сказал: «Такого специалиста мы не можем отпустить! Пусть он будет в звании старшины, но зато он работает хорошо и знает много чего. Это лучше, чем он где-то офицером будет.»
Расскажите о вашей жизни после демобилизации.
После того, как я в 1971 году демобилизовался, сразу устроился в рыболовецкий колхоз в Усть-Нарве. По должности я там числился инженером по механике. Там я год с небольшим проработал. Колхоз на ленинградском причале находился. В чем заключалась моя основная обязанность? Связь с тральщиками, которые уходили в море, поддерживалась с помощью радиостанций по микрофону. Но можно было и «на ключе» передавать. На берегу работал только один радист. Моя задача состояла в том, чтобы связь работала исправно. Я еще занимался с теми радистами, которые уходили в море.
А потом я устроился работать на оборонный завод «Балтиец» (относился к Министерству среднего машиностроения СССР). Меня туда кто-то из давнишних знакомых порекомендовал. Но меня там какое-то время проверяли, как в воинской части: женился не женился, крестился не крестился, и все в таком духе. Все-таки завод был засекреченный! И только когда собрали все необходимые сведения, только тогда в отделе кадров оформили. Почти полгода я ожидал, пока проверка закончится, а сам тем временем временно работал в спортивном обществе «Калев». А устроили меня на «Балтийце» настройщиком электронной физической аппаратуры. Настройщики — это тогда были, можно сказать, короли завода. Получали они больше всех. Настройка производилась на новом электронном оборудовании. И уже работали там по разряду. У меня был самый высокий разряд — 8-й. Я сдавал этот разряд специалистам. Это был единственный разряд на заводе, который хорошо оплачивался. В то время, когда пенсии назначались не больше чем на 110 рублей, а люди зарабатывали не больше 200 рублей, я иногда месяцами по 500 рублей зарабатывал. И там, на заводе «Балтиец», я до самой пенсии работал. На пенсию вышел в 1984 году. Так что проработал я после демобилизации ни много, ни мало, - 15 лет.
Трудовыми наградами были отмечены?
Был отмечен. Во-первых, я получил значок ударник коммунистического труда. Также был награжден медалью «За трудовую доблесть» и многими почетными грамотами. Есть у меня шесть штук удостоверений за рационализаторские предложения.
А что это были за предложения?
А это касалось вычислительных машин, которые у нас были. На какой-то скорости, допустим, сверла там летели. Я добавку одну придумал. Мне за нее 100 рублей премию дали и грамоту.
Общественной работой занимались?
Был в суде народным заседателем 12 лет. Разбирали всякие дела: и убийства, и воровство, и прочее.
| Интервью и лит.обработка: | И. Вершинин |
