Барихин Иван Андреевич

И.Б. – Родители мои с Урала – Свердловская область, Верхотурский район. Отец 1899 года рождения, родом из деревни Барихино, а мать моложе его на год, из деревни Акулово, девичья фамилия – Мелехина. Когда началась Гражданская война, отца в армию не призвали (какая-то у него была инвалидность, что ли), и он работал в Обществе по заготовке продуктов. Он хоть и окончил в то время всего четыре класса, но вообще был грамотный человек. А в 1924 году, видимо, стала какая-то безработица или что, и родители решили поехать на Север. Приехали они в Ханты-Мансийский округ – Самаровский район, деревня Кеушки. Вот там семья и жила, отец работал в рыболовной бригаде. 9 марта 1926 года родился я – там, в Кеушках. Конечно, деревушка была маленькая, но, во всяком случае, для Севера считалась большой, потому что там деревни маленькие, и от села от села – пятьдесят километров, не меньше. В 1932 году отца что-то там уговорили, и мы переехали в Тюмень. В Тюмени он познакомился с какими-то представителями московскими… На Севере, в Берёзовском районе, в деревне Саранпауль, есть такой оленсовхоз «Саранпаульский», и отец с ним заключил договор – вот эти москвичи за него договорились. И они с моим старшим братом Николаем (он 1918 года рождения) уехали туда. А мы остались в Тюмени – мать, я и сестра Поля. В 1933 году отец приехал в Тюмень и сказал, что, дескать, чего вы будете жить отдельно, переезжайте к нам. И в том же году мы уехали из Тюмени. Весна, река только вскрылась, судоходство не восстановилось ещё, а Иртыш да Обь – это ж реки огромные, сильные! В общем, сразу ехать было нельзя. Подождали немного, и как только началось судоходство, на первом пароходе поехали. Пароход назывался «Красная звезда» – он шёл и сразу бакены ставил. Пароход, конечно, был старенький, корыто настоящее, но мы-то народ закалённый, северный – так нам ничего. За десять дней добрались до Берёзова. Когда мы приехали, то клуб в Берёзове сгорел – хорошо помню такой эпизод. А вообще Берёзово основано давно, недавно отметили четыреста двадцать первую годовщину. Богатая у него история – например, в посёлке стоит памятник князю Меншикову, который там умер в ссылке.

Приехали в Берёзово, а оттуда надо добираться в Саранпауль – ещё пятьсот километров. А ехали как? Туда же теплоходы не ходили, поэтому ездили, в основном, на лодках. Когда ехала большая партия, то ехали на большой лодке, она называется «каюк» – с шалашом, с мачтой, и её тянут бечевой. Но к тому времени, когда мы приехали, уже у совхоза был катер, назывался «Рыбак-ударник». И вот мы на этом катере добрались до Саранпауля. Приехали, пошли смотреть посёлок. Местное население (ханты, зыряне) – что мужчины, что женщины – все ходят с косичками. И не в штанах ходят, а саки надевают. Интересно было на всё это смотреть. В Саранпауле в то время процентов семьдесят было зырян – то есть, коми. Много было Вакуевых, Артеевых, Рочевых – это все зырянские фамилии. Говорили на своём языке, и я по-ихнему тоже научился. «Кыча мунан?» – «Куда пошёл?» Кое-что до сих пор помню. А в детстве я не только зырянский, но и хантыйский, мансийский язык немного знал. А потом и немецкий выучил, когда в армии отслужил.

В Саранпауле нам сразу дали квартиру. А отец там очень приподнялся, большим авторитетом стал, потому что раньше там ничего не выращивали – даже картошку. А он добился того, что стали выращивать огурцы, капусту, турнепс, репу, и главное – картошку. Я помню, отец меня маленького пригласит: «Пойдём в овощехранилище!» Я пойду, а он даёт мне картошку. Я, значит, её обчищу и ем – так она кажется вкуснее, чем лимоны, чем любые деликатесы! Ничего же там не было – никаких фруктов.

В Берёзовском районе население чем занималось? Охотой, рыболовством. А в 30-е годы советская власть начала развивать, осваивать Север и помогать коренным народам, чтобы они цивилизованно жили. В царское время купцы как делали? Приезжали, водку привозили, спаивали местных, пушнину забирали и всё. Поэтому местное население в то время, по существу, массово страдало алкоголизмом. Ну, а в довоенные годы стали организовываться совхозы. Оленеводческий совхоз «Саранпаульский» подчинялся непосредственно Москве, держали где-то по шесть, по семь тысяч оленей.

Вы понимаете, какую ценность по тем временам представлял Север – пушнина, рыба… Я помню, какая там рыба. Возле Берёзова в Обь впадает река Северная Сосьва, а в Северную Сосьву впадает река Ляпин. Так вот, весной рыба из Ляпина спускается вниз в Сосьву и там, как говорится, жирует. А как подходит август месяц, она идёт обратно в Ляпин, к Саранпаулю. Так вот, когда во время войны Черчилль со Сталиным встречался, то Сталин угощал его сосьвинской селёдкой. И Черчилль тогда просил у Сталина, чтобы англичанам дали возможность концессию получить. Наши не отдали. А рыба это отличная. Вот её на сковородку положишь, и масла не надо – такая она жирная. Рыбаки же как делают? Подтянул сеть, берёт тут же селёдку, рот открывает – раз! Живую едят! Её даже жарить не надо.

Значит, приехали мы в 1933 году, а в 1934 году я пошёл в первый класс. В деревне было две школы – большая и маленькая. В маленькой школе у нас учительницей была Анна Аркадьевна Карелина – она нас с первого по четвёртый класс учила. Кстати, она рано умерла, а её муж, Иван Александрович Карелин (работал милиционером) прожил сто с лишним лет! Это на Севере чудо – сейчас вон даже до пенсии не доживают, потому что суровый климат. Так вот, маленькая школа располагалась возле реки. Как перемена – выходим на берег, а он весь усыпан галькой. Мы эту гальку берём, и кто дальше бросит. И ещё надо так бросить, чтоб она скользила, прыгала по воде. Бросаем и приговариваем: «Кто больше блинов съест?» В маленькой школе я учился до четвёртого класса, а когда четвёртый класс окончил, перешёл уже в большую школу, и там проучился пятый, шестой и седьмой классы.

Если Вам интересно, расскажу ещё о наших развлечениях. Вот взять школу того времени – как перерыв, так водим хороводы, песни учим, поём. Много было подвижных игр – например, лапта, чижик. Это сейчас телевизоры, компьютеры, всё такое… Дети сидят неподвижно. Но живой человек должен быть в постоянном движении! Не зря Авиценна когда-то писал: «Подвижный, быстрый человек гордится стройным станом. Сидящий сиднем целый век подвержен всем изъянам. С гимнастикой дружи, всегда весёлым будь. И проживёшь ты до ста лет, а может быть, и боле. Микстуры, порошки – к здоровью ложный путь. Природою лечись – в саду и чистом поле». И он полностью прав – я так считаю. Была у нас еще такая игра – в бабки. Мы их делали из оленьих костей – когда в совхозе начинают забивать оленей, то собирается много этих бабок. Я здорово играл, выбивал хорошо, у меня бабок всегда было мешками. Ну, а кто проиграл – у того, значит, нету. А играть-то ему охота! И вот ему продаёшь – допустим, по копейке десяток. Вот такие развлечения. И, кроме того, в Саранпауле была электростанция, и включали фонарь на столбе, а мы вокруг него вечером катались на коньках. В общем, я должен Вам сказать, что человек в то время физически развивался очень хорошо.

В 1940 году я окончил шестой класс. Дело уже шло к войне, помню, что с продуктами обстановка была напряжённая – например, за хлебом с вечера занимали очередь. Правда, в школе для учеников сделали бесплатные обеды. А у меня получилось так: мать моя работала при совхозе техничкой, убирала. И вот я приду в совхозную библиотеку, беру газеты – «Коммунист», «Большевик» – сижу и читаю. Казалось бы, зачем оно пацану – а я читал. Ну, почитал и как будто развитый. И вот, когда в 1940 году решили организовать обеды для учеников, то в школе создали учком, а меня избрали его председателем. И вот я следил, чтобы у всех обеды были и всё такое.

В 1941 году я окончил семь классов, а дальше надо было ехать в Берёзово. А там где жить? Отец-то мой умер еще в 1936 году – в командировке что-то случилось, он заболел и умер. Мать осталась одна с тремя детьми – тяжело… У нас же как получилось – старший брат Николай в 1936 году женился, жил отдельно, в 1938 году у него родился сын Геннадий, а потом дочь Тамара. И нас у матери осталось трое – я, сестра Поля и брат Юрий (он родился уже в Саранпауле, в 1934 году). Поэтому я решил так – кончу семь классов и пойду на работу в экспедицию. У нас работала Полярно-Уральская геологоразведочная экспедиция – в начале лета приезжают вербованные, уходят в горы, а осенью возвращаются. И всё, что добыли, увозят с собой. В наших краях добывали пьезокварц – это горный хрусталь, он идёт в радиоаппаратуру. Наше местное население из Саранпауля после школы уходило в оленеводческие совхозы, а я решил, что пойду работать в экспедицию – на горные речки, плавать по перекатам. Я это очень хорошо умел. Ну и вот, завербовался я, оформился лодочником – так, как и решил. И ещё у меня знакомый, был, Коля – мы с ним вдвоём завербовались. И получилось так, что у нас где-то числа пятнадцатого июня кончилась школа, потом прошло несколько дней, пока оформили. В общем, 20 июня 1941 года наш отряд в две лодки отправился. Шли вверх по реке и вели топографическую съёмку местности. Я Вам расскажу, как это делается. Выходим из лодки и идем по берегу. Впереди идёт коллектор – ну, инженер-топограф, если перевести на понятный язык. И с ним рядом идёт рабочий, который тянет верёвку. Верёвка эта имеет в длину триста метров. Как только триста метров кончатся, коллектор кричит: «Всё!» Где-нибудь на дереве делает засечку и дальше идёт. Вот так проходят три километра, потом поворачивают направо, идут ещё три километра. Потом поворачивают назад и обратно идут – получается буква «П». А топограф в это время записывает, какая местность – болото или речушка, или ещё что. Какая растительность, какие деревья – всё пишет. Это называется, что он ведёт топосьёмку. Вот так мы и работали – квадратами шли, охватывали местность.

Начальником экспедиции у нас был фон Шрайберг, бывший капитан дальнего плавания – фамилия немецкая, но он сам уже чистокровный русский. Ему в то время было уже лет сорок пять, а, может, и больше. Он нам рассказывал про Америку, про моряков, про то, как моряки ругаются. У нас Коля, бывало, сматерится, так он говорит: «Ты что, разве ты это материшься? Вот послушай меня! Когда мы раньше на флоте служили, то мат считался как обычное явление. Но не такой мат!» И как завернёт: «В жидкое солёное через сосновое дерево отца с конца тётку засунь себе в глотку!» Или вот такое: «Не лови собаку, Христофора Колумба мать!» Вот, приятно слушать! (смеётся)

Надо сказать, что Урал – он такой, как говорится, своеобразный. Как-то один раз остальные пошли в маршрут, а нас с Колей оставили, потому что мы всё-таки маловаты были… Фон Шрайберг нам сказал: «Вы знаете что, ребята? Вещи, пожалуйста, сложите-ка в лодку, а то там где-то вверху дождь начался». Ну ладно. Они ушли в маршрут, а мы с Колей давай собирать. И представьте себе, ну час-полтора, может, мы складывали – и всё, вода подошла и валом уже шла. А если б он не сказал? Всё, вещи бы смыло! Вот какая своеобразная река – Ляпин. А питались так: получили продукты в Саранпауле, а потом лося убили. Развели костёр из ольхи, мясо дымом пропустили, и оно как бы подкоптилось. И мы потом всё время его ели. А рыба… Вот я не знаю, Вы щуку пробовали?

А.И. – Да.

И.Б. – Видели, в ней жир есть или нет?

А.И. – Почти нет.

И.Б. – Правильно, почти нет. А мы ловили уральскую щуку. Как только переезжаем на лодке, то блесну бросим, метров сто проехали – всё, поймали. И когда в ведре сварим из неё уху – так вот на три пальца жиру! Вообще там рыбы очень много – только успевай выдёргивать. Но мы ловили, сколько нам надо, лишнего не брали.

И вот мы ходим по лесам, работаем. Как выехали из Саранпауля, так ничего и не знаем. А один раз возвращаемся из похода, смотрим – кто-то по нашему лагерю ходит. Подошли ближе, а это, оказывается, посыльный из сельского совета, привёз кучу газет и всё остальное. И мы прочитали в газете – война идёт. Это было уже в июле месяце, немцы уже к Киеву подходили. Мы, пацаны, давай рассуждать, что это наши заманивают немца, а потом, дескать, разобьют. Так вот, посыльный привёз повестки, и наших призвали в армию. Остались только мы с Колей, а они уехали и лодки с собой забрали. А рядом с нами работал геологический отряд, там начальником был Молдавский. У него тоже многих призвали, но, правда, пять человек осталось. Вот нас двое, да их пять. Это получается семь, и Молдавский – восемь. И стали мы работать как геологический отряд. А что делает геологический отряд – идёт вдоль реки, собирает образцы и определяет, какие там есть полезные ископаемые. К речке подошли и начинаем – берём лоток, песок лопаткой начёрпываем и начинаем промывать. Если потом, когда всё смылось, восемь-девять крупинок золота осталось, значит, где-то близко золотоносное место. А начальник всё это записывает.

Ездили на лошадях – тоже ходили в маршруты, но уже по суше. Как-то один раз собрались, надо было ехать на реку Люлью. Люлья – это по-мансийски значит «Плохая река» («люль» – «плохо», «я» – «река»). Пошли в маршрут, километра на три отъехали, и тут Молдавский спрашивает: «А соль-то взяли?» Хватились, а соли нет. Коля говорит: «Давайте я съезжу». Поехал он в лагерь, а мы двигаемся вперёд. Он вернулся туда, потом догнал нас. Стали раскладывать, смотреть – так он конфет набрал, а соль забыл (смеётся). Так сильно торопился! И вот мы три дня были на маршруте и всё ели без соли. Представляете, что значит без соли? Я вот сейчас, например, ничего солёного не ем – не нравится. А тогда без соли было тяжело. Вот такой случай у нас произошёл.

И таким образом мы доработали до сентября месяца. Уже начался снежок, а 1 сентября дети в школу идут, и в это же время в деревне картошку выкапывают. Ну, и мы вернулись в Саранпауль. Когда приехали, я полный расчёт получил – шестьсот с лишним рублей. А в то время молоко стоило двадцать копеек, конфеты стоили десять копеек сто грамм, так что я большие деньги заработал. Принёс домой, всё маме отдал, а потом надо дальше работать. И меня приняли на работу учеником начальника почты, готовили меня ему на замену – видимо, уже предполагали, что его тоже могут призвать в армию. Начальником почты у нас был Вакуев Фаддей Никитич, зырянин. Где-то в мае месяце 1942 года его призвали в армию, и меня назначили начальником почты. Поработал немного, а в августе меня перевели в село Сартынья – это двести пятьдесят километров от Саранпауля и двести пятьдесят километров от Берёзова, как раз на полпути. И там я работал начальником почтового отделения, в подчинении был радист, почтальон один и техничка – вот и весь штат. Ну и что ещё, война же идёт – значит, всем женщинам, у кого мужья взяты в армию, начисляли пенсию, по двадцать пять рублей на каждого ребёнка. Ну, и зарплату надо платить врачам, учителям. А в деревнях же госбанков нет, вся зарплата – с почты. И раз в месяц надо все эти деньги развозить. А развозить далеко. До Бедкаша расстояние двадцать километров, да ещё до Куг – десять километров. Если в ту сторону ехать, то это тридцать километров в один конец. А вниз по реке, до Алтатума – пятьдесят километров. И как ездить? Летом на лодку сажусь, плыву вниз по течению, горланю песню «Когда я на почте служил ямщиком». А обратно вдоль берега идёшь. Иногда в колхозе лошадей выделяли – возьмёшь лошадь и поехал. Всегда с собой возил винтовку – не для того, чтобы защищаться, а для охоты. У меня на оружие было разрешение, всё как положено. Вот так едешь, смотришь – косачи сидят. И стрелять надо так, чтобы не верхнего убить, а того, который снизу. Если, не дай Бог, верхнего убил – все остальные улетят. Но всё равно, одного-двух всегда убьёшь. Потом приедешь в деревню, переводы раздашь и обратно возвращаешься. И так каждый месяц – неделю обслуживаешь местное население.

В 1944 году, весной, меня вызвали в Берёзово, там мы прошли комиссию. Почему весной призывали? Потому что дороги были, в основном, по реке. Как реки открылись – значит, призыв. Надо сказать, что у нас на Севере ребят 1926 года рождения призывали поздновато – трудно было вывозить из дальних районов, постоянные задержки происходили. В общем, набралась в Берёзове группа, и нас послали в Ханты-Мансийск, там мы ещё вторую комиссию прошли. И в Ханты-Мансийске уже было определено – раз я связист, то меня надо направить в связь. Я же, собственно, почтовый работник – уже умел работать радистом к тому времени. Ну, связь так связь…

Из Ханты-Мансийска дней семь или восемь ехали до Тюмени – на теплоходе, против течения. Ну, что тут можно сказать? Кормить нас уже не кормили, потому что считалось, что до призыва в армию ты должен своим питаться. Но мне-то было легче – я получил расчёт с работы. Я еду хорошо, а некоторые другие уже начали кое-что с себя продавать на остановках. До Тюмени ехали теплоходом, а из Тюмени до Новосибирска – поездом, еще двое суток. Прибыли на место 20 мая 1944 года. Попали мы в ВШРС – Воронежскую школу радиоспециалистов, которая была эвакуирована в Новосибирск.

Когда приехали, то нас сопровождающий сразу повёл в военный городок – там всех зачислили в часть курсантами и отправили на семь дней в карантин. После карантина всех построили, и старшина повёл нас в баню, которая была при железнодорожном вокзале. Вышли из бани, и тут нам дают обмундирование военное, ботинки, обмотки. Старшина проследил, рассказал всё что нужно – распорядок в части и всё остальное. Привели нас в казарму. Вы знаете, я чувствовал, что мы под опекой нормальных людей. Вот сейчас говорят «дедовщина», а тогда старшина о нас заботился, как родной отец. Командиром роты был Алексеенко, а обязанности командира взвода выполнял старший сержант Рыковский – он к нам попал из-за ранения, но всё время говорил: «Я всё равно пойду в действующую армию!»

Кормили по второй норме. В столовую идёшь – есть хочешь. Выходишь оттуда – ещё больше есть хочешь. Утром давали ложки три картофельного пюре, чай, три кусочка сахара и хлеба двести грамм. Вот и всё. И в обед точно так же. Кормили плоховато. Считалось хорошо, когда попадёшь в наряд на кухню или в караул. Ну, на кухне понятно почему – там покушаешь, а свою пайку отдаёшь товарищу. А в караул с радостью шли, потому что тот, кто стоит на посту у овощехранилища, может что-то оттуда взять. Со мной служил один земляк, до призыва работал на Сосьвинской культбазе – так он в шинели себе сшил такой карман, в который полведра картошки могло влезть. Так вот иногда брали овощи, наедались в караульном помещении. А вообще-то тяжело было с питанием.

Обучались мы в землянках – там был радиоклуб, и сидели электромеханики. Как только прошли первоначальное ознакомление, нас стали разбивать по группам. Меня зачислили в группу радистов. А я на правое ухо плохо слышал – в детстве нырял в реке и перемёрз. Когда призывали, то я правое ухо прижал и ничего, прошёл комиссию. Знаете, я очень хотел попасть на фронт – у меня же брат погиб, надо было за брата отомстить. А когда меня зачислили в группу радистов, я думаю: «Д-а-а, дело плохо. Ведь для радиста главное – слух. Как же мне быть?» Но через день меня перевели в другой класс, и я стал электромехаником. А электромеханик – это уже совсем другое дело, острого слуха не требуется.

В школе было пять рот мужских и две роты женские (их учили работать на аппарате Бодо). А у нас были радисты и шестовики – это те, которые кабель натягивают. Когда осень подошла, нас уже стали посылать на практику, на подсобное хозяйство. Там мы оборудовали связь и поддерживали её в исправном состоянии – двигатели и всё остальное. А двигатели были бензиновые – Л-3, Л-6, Л-12. Самый мощный был двигатель Л-12. Но проблема состояла в том, что они старые, часто выходили из строя, и мы должны были уметь в темноте их разобрать и устранить неисправность. Именно в темноте, самое большее – это когда маленький фонарик давался, такой, чтоб противник не обнаружил. И вот когда мы всё это прошли, нас стали готовить к отправке на фронт. А делалось это так – приходит вдруг распоряжение, и, допустим, пять-шесть радистов или электромехаников берут и отправляют по разнарядке на фронт. А остальные продолжают занятия. И вот мы стали говорить командиру взвода: «А почему нас не отправляют?» Рыковский-то рассказывал, как хорошо на фронте кормят и всё такое – а нам от его рассказов ещё больше хочется. Однажды он говорит: «Вот скоро указ будет, всю нашу школу закроют и отправят на фронт». А так, в основном-то, командование в конце войны уже жалело пополнение, старалось подольше готовить молодых ребят.

В общем, где-то в начале февраля 1945 года – всё, отправляют. Нас всех построили, и под марш «Прощание славянки» мы вышли из ворот. А народу собралось! Провожают своих сыновей и братьев, призванных в армию. И одни всё говорят: «Быстрей добивайте немцев!» А другие: «Если там встретите такого-то и такого – передавайте привет от нас!» А когда нас отправляли на фронт, то пошёл я в последний раз в караул. А если в караул идёшь, то распорядок такой: с наряда пришёл и уже на вечерней поверке присутствовать не надо, можешь поужинать и ложиться спать. Ну и я, пользуясь этим правом, лёг. Лежу и слышу, что там старшина перекличку делает, а что со мной творится! Вот прямо трясёт меня, в жар бросает. Потом уже и отбой объявили, а я всё заснуть не мог. А утром, где-то за тридцать минут до подъёма, вдруг с меня всё сошло. Объявили подъём, я встал, как будто ничего. Думаю: «Ну что за чудо? Что это со мной происходит?» И когда мы эшелоном ехали на запад, то какой-то голос мне сказал: «Это ты перенёсся как бы в будущее, и ты останешься жив». И вот какая-то у меня появилась уверенность, что я жив останусь. Даже не допускал мысли, что погибну.

Погрузили нас в эшелон, и три дня мы ехали. Доехали до Москвы – остановка. Нас выгрузили и говорят: «Сейчас вы будете размещены и будут из вас составлять команды, на фронт отправлять». Попали мы тогда в МШРС – Московскую школу старшин-радиоспециалистов, которая располагалась в Мытищах. Там уже, кстати сказать, кормили по девятой норме. Девятая норма армейская – вот это норма! Утром триста грамм белого хлеба, двадцать грамм масла и так далее. Кофе, и то подавали!

И вот мы в МШРС, ждём. Одну команду готовят, отправляют, другую – отправляют. Проходит март месяц, апрель месяц, а мы всё сидим на месте. Там же и День Победы встретили. Я как раз попал в госпиталь с глистами – Вы знаете, это «северная» болезнь, в наших краях у многих бывает. Рыбу сырую ели и заразились. И вот я почти полмесяца пролежал в госпитале, а так, может, и раньше отправили б меня. А у меня был друг, Вася Артеев – мы и в Саранпауле вместе учились в школе, и призвались вместе. У него почерк был очень хороший, и он в штаб попал. Когда я вышел из госпиталя, Вася говорит мне: «Давай я тебе всё организую». Как раз во второй половине мая пришло распоряжение, собрали нас сто человек в спецгруппу и отправили на запад. Я тогда уже был младшим сержантом. Ехали через нашу страну. Вот помню Брянск – приехали туда, нас там остановили на котлопункте. А сам город – ну ни одного целого здания! Всё разбито, разрушено... Когда дальше поехали, то к нам в поезд подсели другие военные – лейтенант и ещё двое с ним. И он тогда спел вот эту знаменитую песню, мне хорошо запомнилось:

С берёз неслышен, невесом,
Слетает жёлтый лист,
Старинный вальс «Осенний сон»
Играет гармонист.
Вздыхают, жалуясь, басы,
И, словно в забытьи,
Сидят и слушают бойцы,
Товарищи мои…

Отправили нашу группу в Венгрию, в Будапешт. А почему она там потребовалась? Потому что немцы все мосты через Дунай разрушили, и чтоб высаживать десанты, туда ввели Дунайскую флотилию. А чтоб с Дунайской флотилией поддерживать связь, нужна была вот эта спецгруппа. Мы приехали в Будапешт, на вокзал Восточный, нас сразу построили и говорят: «Вам даются двое суток оборудовать передающий центр для командования, чтоб поддерживать связь с Дунайской флотилией».

Разместились мы в 14-м микрорайоне, по улице Тёкёли, в графском особняке. Особняк двухэтажный, стены метра полтора толщиной, фундамент очень крепкий. И вот мы этот фундамент шлямбуром пробивали, чтоб кабели проложить. За двое суток обеспечили связь, и меня назначили начальником машинного зала – у нас было четыре радиостанции, американский двигатель четырёхцилиндровый и динамо-машина. Динамо-машина требовалась для радиостанций, потому что в Будапеште в то время электроподачи не было. Радиостанции у нас были хорошие, но тоже с дефектом. Когда переходишь на другой диапазон частот, то надо катушку вынимать и ставить другую. И вот у одного нашего солдата, Тимохина, реле не сработало, он за катушку как взялся, как потянул... И знаете, молнии так за ним и тянутся, за рукой! Правда, не обожгло, а просто тянулись за ним. Но, в общем-то, хорошие радиостанции. А генераторы были малосильные (Л-3, Л-6, Л-12) – когда нагрузку даём больше, то в них масло выгорает, и можно запороть двигатель, если за этим не следишь. Но вообще техника была хорошая, надёжная. И вот ещё, у нас в центре одну комнату специально отдали двум людям – мы уже потом узнали, что они со СМЕРШа и знали английский, немецкий язык. Сидели и всё принимали телеграммы – немецкие перехватывали и отдавали в штаб, а там их уже расшифровывали.

Вот так и работали. Прошло какое-то время, и пошёл разговор, что теперь наш узел связи передадут Дунайскому военно-транспортному управлению (ДВТУ), и что нас должны будут демобилизовать и передать во флот – что будем служить, но уже как гражданские. Но, видимо, Министерство обороны посчитало, что нас из армии ещё рановато отпускать, поэтому в ДВТУ узел связи передали, но служили мы, как и раньше. Располагались на том же месте, по улице Тёкёли, но так как нас всё-таки передали в ДВТУ, то мы уже снабжались по другой категории. Обеспечивали по-настоящему – очень хорошо было с питанием.

После войны издали указ о демобилизации старших возрастов. А возле нас автомобильный полк располагался, и я помню, там был такой старшина усатый, здоровый. Я говорю: «Товарищ старшина, вот Вы сейчас поедете домой, и скоро мы поедем». Он говорит: «Ты с какого года?» Я говорю: «С двадцать шестого» – «Ой, сынок, тебе ещё как медному котелку служить!» – «Да ну что Вы! Вот вы уедете, а потом и мы». Одним словом, не поверил я ему, но он оказался прав – я потом до 1952 года прослужил. Семь лет!

В Будапеште, конечно, обстановка была очень тяжёлая. Вот смотрите – ночь, с дежурства, допустим, уходит наш командир взвода и говорит: «Ну-ка, сержант, меня сопроводишь». И идёшь, его сопровождаешь – по ночному Будапешту надо идти. В то время, знаете, очень часто убивали наших. И вот идём, смотрю – где-то в парке в темноте костёр жгут, что-то кричат. А утром смотришь – одна повозка везёт убитого, другая везёт... А как-то раз комендант Будапешта даёт команду очистить город. Собирают нас десять солдат, дают нам трёх полицейских, и нужно дом от крыши до подвала проверить. Вот во время таких заданий среди наших военнослужащих и были погибшие. Чего ж там, несли потери… Чего скрывать, были и дезертиры. Когда я в Новосибирске служил, в 1944 году, у нас во время облавы взяли большую группу людей из ВШРС. И в Будапеште были дезертиры, на них тоже делали облавы. А когда облаву делаешь, то ты же не знаешь, кто там – вооружённый или невооружённый. Я ж в органах милиции потом работал, так я знаю это. Сколько после войны похоронок послали? Много. Писали, что погиб «при защите...», «выполняя воинский долг».

Как-то поехали на учения. Идём маршем, и тут делают остановку – всем команда оправиться. Я думаю, что неудобно же тут, свернул в лес. Только зашёл в лес, смотрю – трое. Бандиты самые настоящие! И я так думаю, что они, наверное, хотели открыть огонь, чтоб меня убить, но поняли, что здесь воинская часть большая, что всё равно их поймают. И они просто убежали.

Ещё один случай помню. Мне нужно было посетить лейтенанта Петрова – он был ранен в конце войны и жил отдельно, на частной квартире (офицерам это разрешали). А питался-то он с кухни – и вот один раз мне сказали ему ужин нести. И я пошёл. Иду по такой местности, где раньше были парковые земли, а потом там огороды организовали, потому что в Будапеште было плохо с питанием. Для местных жителей этот урожай, конечно, представлял ценность. И вот я иду, а тут кто-то кричит по-венгерски: «Кто тут?!» Я думаю: «Ёж твою мать, уже темнеть начинает, а что делать?» Со мной оружие, я уже приготовился давать отпор. А этот венгр, когда ближе подошёл, то увидел меня, улыбнулся, что-то по-венгерски говорит. Я понял, что он думал, что кто-то лезет в их огород.

Ну что ещё можно вспомнить? Когда в 1946 году были выборы, меня из Будапешта отправили с делегацией в Австрию. Там во дворце Франца-Иосифа собрали делегатов от воинских частей, и мне сказали, что, дескать, надо выступить. Ну, я и выступил. А парень я деревенский, перед микрофоном никогда не выступал. Встал на трибуну, говорю: «Товарищи...» И когда дублировали слово «товарищи», я чуть не растерялся, но потом продолжил, договорил до конца. Мне потом сказали, что, дескать, молодец, хорошо выступил. А когда потом проходили выборы, то я попал на раздачу бюллетеней в венгерское посольство в Вене. И вот, значит, раздаю бюллетени, а тут идут двое. Впереди прошёл пожилой такой мужчина, на Пушкина похожий, я ему бюллетень отдал. А следом за ним идёт молоденькая такая, маленького роста. Я ей говорю: «Это папа Ваш?» Надо же было спросить, дураку... Вот даже сейчас краснею. Ну зачем?! А он повернулся, посмотрел на меня так строго. Оказалось – это жена его.

Где-то в начале 1946 года расформировали нашу часть и стали отправлять солдат по другим частям. Некоторые попали в Россию. И когда началось расформирование, то мой друг Вася Артеев, который работал в штабе, все эти списки составлял-составлял и сделал так, что все разъехались, а нас группа осталась, и мы попали служить в Австрию. Это была 95-я гвардейская стрелковая Полтавская ордена Ленина Краснознамённая орденов Суворова и Богдана Хмельницкого дивизия. Я попал в 284-й полк начальником мастерских роты связи.

В 1946 году Черчилль произнёс свою знаменитую Фултонскую речь – это о том, что войну мы не так закончили, что, дескать, надо пересмотреть насчёт России. И началась Холодная война. А что значит Холодная война? Ну, во-первых, мы же служим за границей – значит, нам никаких увольнений, ничего. Как суббота-воскресенье – так или марш-бросок делаем, или соревнования какие-то организуют. И более того, как месяц-полтора проходит – учения, собираем всю технику и выезжаем. Там в Австрии у нас была специальная территория площадью в 64 квадратных километра – на этой территории в начале 1942 года Паулюс готовил свою армию для взятия Сталинграда. И поэтому, по существу, с этой территории все австрийцы были выселены. Только в городке Гросс-Поппен жило небольшое население, а всё остальное так – дома стояли, но без людей. И вот, мы выедем и опять «штурмуем» Гросс-Поппен. Мы уж потом смеялись: «Нам хоть бы какую-то медаль дали за взятие Гросс-Поппена!» Наша рота связи что делала? У нас были три машины, оборудованные связью, мы рыли капониры, и эти машины задом туда сгоняли. И это ж надо каждый раз рыть, когда выезжаем. Я помню, где-то в 1948 году, что ли, пришло пополнение с 1927 года рождения, в основном, с Западной Украины. И вот мы на эти учения выехали, начали рыть, а тут дождь прошёл. Им говорят: «Давайте ещё». И вот они сидят, плачут. А мы: «Надо. Надо работать». Но знаете, всё это выматывает – ни увольнений, ничего нет. Только в 1949 году правительство издало постановление, что сверхстарослужащим надо предоставлять отпуск. А я к тому времени уже стал старшиной роты связи. А Вася Артеев хоть и был писарем при штабе, но всё равно числился за нашей ротой. И как-то я веду роту на обед, он подстраивается к нам и говорит: «Я на тебя пропуск оформил». Я говорю: «Что за пропуск?» – «А поедешь в отпуск» – «Да ты знаешь, сколько к нам ехать надо?» Он говорит: «А я добился, чтобы дали шестьдесят дней отпуска». Ну, что значит шестьдесят дней отпуска? От Вены полтора суток – я в Москве, от Москвы до Тюмени – ещё трое суток. Вот уже четверо с половиной суток. Приехал я в Тюмень, а теплоходы ушли – сидим пять, шесть дней, ждём. Пришёл теплоход, садимся на теплоход, и десять суток едем до Берёзова. Это ж время-то идёт! Приезжаю в Берёзово, а теплоход, что ходил между Саранпаулем и Берёзовом, уже ушёл. Пять дней он рейс делает – я эти пять дней поживу, подожду, потом сажусь на него и опять в тернистый путь. Хоть и трудно было, потому что, как правило, мест не хватало, на третьей полке ехал, но я среди русских, я свободный, общаюсь со всеми. Поэтому считаю, что в этом отпуску я побыл хорошо. А до этого никаких отпусков не давали, ничего. Всё служили и служили – вот так. Я ж говорю, только на шестом году службы первый раз в отпуск поехал! Ну, потом в 1950 году ещё раз отпуск дали, ещё раз съездил на Север – тоже вот так же, шестьдесят дней.

В Австрии у нас дивизия стояла в Винер-Нойштадте, а полк – в Бад-Фишау. «Бад» – это «посёлок», а «Фишау» – «рыбный». Получается «Рыбный посёлок». В посёлке были расположены гусарские казармы старой австрийской армии – вот в них мы и располагались. Мы, связисты, в пехотной части считались как бы «белая кость», к нам и отношение было другое. Мы что могли? Вот у них в Австрии были пруды такие для форели. Возьмёшь со столба провод оголённый, в пруд спустишь, форель идёт, ткнулась – раз, ведро рыбы всплыло, забираем. Но это, конечно, надо, чтобы никого в пруду не было, чтобы никто не пострадал. Но там, правда, никто и не купался.

Бывало, иногда соберёмся мы все, старослужащие – ну молодые же ребята, по двадцать пять лет. Собираемся и вспоминаем родные края… Тосковали... Ну, и знаете, в армии же талантливых людей много – стихи писали, песни пели. Я тоже писал стихи небольшие. Вот написал такое стихотворение:

Над вершинами Альп разлилась тишина

В небесах россыпь звёзд золотых

От утёса к утёсу крадётся луна

Робкий ветер в кустах затих

Мне бы петь в эту ночь

Про любовь и луну

Но не время об этом, а час

Нет, не тихая ночь

Не пора для любви

Я с винтовкой стою на посту

Из далёких горбин, с огневых рубежей

С каждой пяди, горевшей в огне

Поднимаются тени погибших бойцов

Не стучась, входят в наши сердца

И они не пришли просто так погостить

А бессмертьем своим помочь

Им не терпится наши сердца спросить

Не забыли ль кровавую ночь

Не забыли ль пожарища, стоны степей

Не забыли ль кровавый рассвет

А растерзанных женщин, убитых детей?

А сердца отвечают им: «Нет!»

И сам я всё время думал: «Когда же мы уедем окончательно?» Хоть в отпуск-то два раза съездил, конечно, но уже хотелось домой. А вообще-то Австрия – хорошая страна, и австрийцы сами по себе народ очень хороший, поэтому в Австрии, конечно, было уже поспокойнее, чем в Венгрии. В Венгрии, я должен сказать, не все к нам хорошо относились.

Как-то пошли пройтись – я, Афанасьев (парень с Дальнего Востока, высокий – почти метр девяносто ростом) и механик Куриненко. Подходим к ресторану, Афанасьев говорит: «Надо зайти, взять сигарет». Потому что нам тогда уже платили деньги, можно было что-то купить. Заходим – сидят англичане, трое. Столик у них накрыт и стоит графинчик с вином. И небольшая бутылочка рому – ну, может быть, грамм так двести, может, сто пятьдесят. Как только мы зашли, они к нам. Ну, а мы думаем: «Чем мы можем ответить? Махоркой, что ли?» Афанасьев говорит: «Пойдём». Мы прошли вперёд, купили сигареты. А обратно идём, и опять они останавливают: «Камрад, давай выпьем». Мы говорим: «Нет». Да и потом думаем, что сейчас придём в часть – всё, запах же от нас будет, неприятно. А Куриненко говорит: «А давай, наливай!» Наливают ему рому грамм сто пятьдесят. Он выпил, потом говорит: «Давай ещё». Там вино было в графинчике – так он и его выпил. А англичане смотрят – может быть, еще налили бы, но у них, видимо, больше и денег-то нет. Ну, мы дали им сигарет, угостили, говорю: «Всё, ауфидерзейн!» Вышли из ресторана, курим. Куриненко говорит: «Мне очень плохо». Тогда мы обратно в ресторан вернулись, в туалет зашли. Он три пальца в рот вставил, вырвал, и всё. Ну, и питьевой водой запил. И ему стало нормально – за десять минут он опьянеть, конечно, не мог. Обратно идём и опять встречаем этих англичан. Они смотрят-смотрят на нашего Куриненко, а он идёт, как ни в чём не бывало. А вообще-то по вечерам англичане боялись ходить. Днём ещё ходят, а вечером – о-о-о, нет, очень редко.

А.И. – Сколько платили солдатам, служившим в Австрии?

И.Б. – Шестьсот шиллингов платили нам, чтоб мы могли чего-то там купить. Я особенно любил мёд, заходил в магазин «Австрийский мёд», покупал себе. А кроме мёда мало что покупал – в основном, ложил на книжку. А в последний год я и в отпуск не поехал, поэтому у меня на книжке немало накопилось.

А.И. – Я вижу у Вас медаль «За отвагу». Не могли бы рассказать, при каких обстоятельствах получили её?

И.Б. – Это за то, что мы оборудовали узел связи в Будапеште и обеспечили связь. Когда было тридцать лет Советской Армии и Флоту, то большинству давали медали «30 лет Советской Армии и Флота». А мне, как начальнику машинного зала, дали медаль «За отвагу».

А.И. – Когда Вы демобилизовались из армии?

И.Б. – В августе месяце 1951 года. Когда меня призвали в армию, я всё считал: «О, кончил я семь классов – на мой срок вот так хватит!» Считай, уже получил образование. А потом служба шла-шла, и я в Австрии уже перед демобилизацией как-то стал рассуждать: «Вот приеду я сейчас, демобилизуюсь, специальность у меня электромеханик, а может быть, на Севере это не потребуется. И как я буду жить?» А я ещё в 1946 году вступил в партию, даже пропагандистом был – у меня до сих пор газета есть, и в ней статья: «Пропагандист Барихин». И когда я демобилизовался, то пришёл в Берёзовский райком партии вставать на учёт. Завели меня к первому секретарю, Мальчикову. Ну, он меня поспрашивал, всё. Говорит: «Как Вы смотрите, если мы Вас возьмём в райком партии работать?» И оставили меня в Берёзове инструктором райкома партии по сельскому хозяйству. Ну хорошо, год бы я поработал, два, а потом стали бы приходить кадры образованные. Поэтому я сразу поступил в вечернюю школу. Собралось нас таких несколько ребят, а учителем был Попов Александр Петрович. Его жена русский язык преподавала, а он – математику, геометрию. Вообще, математику он очень хорошо знал – вот так станет и говорит: «Вот слушайте. Теорема такая-то…» Раз – и её расскажет. «Это», – говорит – «если по учебнику. Но если вы хотите на экзаменах получить хорошую оценку, то вот такое доказательство». И ещё раз всё расскажет.

В общем, я за три года окончил вечернюю школу, и сразу мне дали путёвку в Высшую партийную школу в Свердловск. Приехал туда. Ну, я Вам скажу, что учиться было легко, потому что я уже опыт имел, всё такое. У меня практически по всем предметам были пятёрки – по философии, по политэкономии, по истории КПСС и так далее. Только одна оценка была «четыре» – по машиностроению. А почему? Когда я из Берёзова уезжал на учёбу, то ехал еще один человек, тоже коммунист – я уже потом проанализировал, что это пройдоха. И он говорит: «Мне всё везти с собой не хочется. Ты велосипед возьми, поставь у себя, пускай постоит. Я отвечаю: «Ладно, пусть стоит. Но я сам-то тоже уезжаю». Он говорит: «Ну, ты всё-таки напиши мне расписку». Дурак я, зачем надо было мне писать? Это как тот волк гнался за кобылой. Догнал и говорит: «Кобыла, кобыла, я тебя съем!» – «Меня есть нельзя» – «Почему нельзя?» – «А вон у меня справка сзади». Волк забежал сзади, а она задними копытами как даст – он упал без памяти. Очнулся и говорит: «И зачем мне эта справка потребовалась, если я сам неграмотный?» Так и это. Ну зачем мне было писать ему расписку, что у меня на сохранности его велосипед? И вот потом я года два проучился, и вдруг этот человек заходит ко мне в партшколу. Подходит ко мне завуч Розов: «К нам обратился такой-то человек, что Вы у него взяли велосипед. Надо ведь деньги ему вернуть». Я ему рассказываю, Розову: «Велосипед он мне дал на сохранность. Пусть едет в Берёзово да берёт» – «Нет». Дошло до того, что Розов стал на меня кричать. Я ему говорю: «Чего Вы повышаете голос?» А он такой злопамятный человек – потом сказал преподавателю по машиностроению, что, дескать, Барихину надо снизить оценку. Ну и получилось, что если б не этот случай, я бы всё на отлично сдал.

Высшую партийную школу я окончил в 1960 году, и сколько потом работал, сколько жил – никогда работы не искал. Всегда работа искала меня. Где трудный участок – туда меня посылали. Вот Высшую партийную школу окончил, и надо куда-то ехать на работу. А я же до этого на Севере жил и так подумал, что куда-то бы мне лучше на юг. А когда приехал в обком партии, мне там говорят: «Вот, Иван Андреевич, мы Вас пошлём в Красноселькупский район». Я себе атлас представил, открыл, вспомнил карту России – а это же глухое место. Я им говорю: «Да вы что? Я на Севере столько проработал, вы меня, пожалуйста, хоть куда-нибудь южнее отправьте». Они говорят: «Ну вот нигде нет». Я говорю: «Пошлите тогда в Берёзово» – «Ну, в Берёзове есть только должность инструктора». Я говорю: «Пожалуйста. Инструктора так инструктора». Я знал, что не задержусь ни на какой. Ну и всё, послали меня в Берёзово, но когда я туда приехал, меня не инструктором поставили, а заведующим отделом пропаганды и агитации. На этой должности я проработал шесть месяцев, не больше – вдруг меня вызывают и говорят: «Иван Андреевич, создаётся экспедиция, которая нефть и газ разыскивает. И создаётся большая партийная организация – сто с лишним коммунистов. Мы тебя хотим рекомендовать туда секретарём». Я говорю: «Хорошо, ладно». Но в этой экспедиции я проработал тоже недолго. Как-то проводил семинар с геологами со всеми, с топографами – занятия по политэкономии. И приехал первый секретарь окружкома партии Кузнецов, поприсутствовал на этом занятии и, видимо, запомнил меня. А тут как раз произошла новая реформа – на Севере (да и вообще по стране) стали ликвидировать колхозы, и на их базе создавать совхозы. А у нас в районе было три крупных колхоза – Берёзовский, Ванзетурский и Чоновский. И вот меня опять в райком партии вызывают и говорят: «Иван Андреевич, мы Вас хотим послать председателем колхоза». А я никогда не боялся работы – согласился. Работал там, всё в порядке было, но всё равно хотел уйти в другое место – колхоз есть колхоз (хоть он и совхозом потом стал, но всё равно). А председателем райисполкома был ханты Петрушкин, и он как-то в командировке начал приставать к одной девушке, тоже из райисполкома. Она приехала из командировки да жалобу на него написала. Его сняли с работы, а председателем поставили другого. А мне опять говорят: «Иван Андреевич, как ты смотришь на то, чтобы тебя назначить зампредседателя райисполкома?» Я согласился.

На этой работе моя основная заслуга какая? Вот Берёзово – посёлок, где открыты первые газовые месторождения. Газ везде по стране расходится, а наш посёлок не газифицирован. Я зашёл в райком партии к Савину Михаилу Яковлевичу. Говорю: «Михаил Яковлевич, ну как же это так? Наш посёлок не газифицирован». Он говорит: «Если ты хочешь – так занимайся». А я был одновременно зампредседателя райисполкома и председателем плановой комиссии. Я его спрашиваю: «А как заниматься?» – «Езжай в окружком партии да и решай этот вопрос». Поехал я – как говорится, сам себе работу придумал. Приехал в окружком партии, стал разговаривать с ними, а они говорят: «Ну, если хочешь заниматься – езжай в обком партии». Я поехал в обком партии, поговорил там, и всё-таки они согласились со мной, нашли средства и вскоре нам провели газ. Вот так я организовал газификацию, сделал полезное дело. Когда у нас в 2004 году сделали перевод на монетизацию и отменили льготы участникам войны, я подумал: «Дай-ка я съезжу на Север, в последний раз хоть посмотрю, потом такой возможности не будет». И поехал. И вот, когда я приехал в Берёзово, то все идут, здороваются со мной – вот это память у людей. А иногда даже такое слышал: «Мы тебе спасибо за газ всегда говорим».

Когда работал в Берёзове, я все время думал: «Проработал столько лет на Севере – надо как-то выбираться, уехать. Всё-таки юг есть юг!» А первым секретарём в то время был Мальчиков Александр Кузьмич. Я зашёл к нему и говорю: «Александр Кузьмич, ну как мне с Севера уехать, сняться? Меня вот родственница в Казахстан всё зовёт да зовёт. Хочу сняться с учёта». Он говорит: «Давай, езжай. Я помогу тебе сняться с учёта».

В конце 1965 года я уехал в Казахстан, в город Павлодар. Пришёл становиться на учёт в горком партии. Посмотрели мои данные – кто такой, высшее образование. Говорят: «Вот что – на хлебобулочном комбинате есть партийная организация, и туда надо крепкого секретаря. Всем Вас обеспечим – и квартирой, и всем остальным». И меня назначили главным экономистом хлебобулочного комбината, а также секретарем парторганизации. Поработал я там до апреля месяца 1966 года, и тут выходит постановление правительства – в органах внутренних дел вводятся замполиты. Меня вызвали в обком и назначили замполитом городского управления милиции. Там я проработал десять лет, на пенсию ушёл в 1976 году, в пятидесятилетнем возрасте. Как ушёл на пенсию, меня сразу назначили начальником штаба гражданской обороны Научно-производственного объединения тракторного машиностроения. Был институт научный и объединённый с ним завод – вот туда я и пошёл. Потом некоторое время работал в нештатной комиссии городского комитета партии. Я там такой порядок навёл, что в 1986 году, когда проводили совещание в ЦК КПСС по работе партийных комиссий, то меня туда как нештатного позвали, потому что отличная была моя работа.

В 1986 году я с семьёй переехал сюда (в станицу Старокорсунскую Краснодарского края РФ – прим. А.И.), тут и проживаю по сей день. Никто никогда меня не упрекнёт, что я в чём-то неправильно поступил. Когда работал замполитом в управлении милиции, то как-то зашла ко мне одна наша женщина и говорит: «Иван Андреевич, вот у нас Галина Ивановна работает – так её муж бьёт. Надо как-то решить вопрос». Я говорю: «Хорошо, пусть она ко мне зайдёт». Через день она приходит ко мне, постучала. Я говорю: «Садитесь. Галина Ивановна, я узнал, что Вас муж бьёт» – «А кому какое дело?» Я думаю: «Вот те на!» А сам говорю: «Ну ладно, хорошо. Идите». А муж-то её был подполковник, и я на него никакой власти не имел. Тогда я зашёл к генералу Десьянову Махмеду Десьяновичу и говорю: «Махмед Десьянович, вот Ваш подполковник такой-то бьёт свою жену». Он захохотал: «Я ему, сукиному сыну, дам! Ты не беспокойся!» Через день или два стучатся ко мне в кабинет, заходит Галина Ивановна и говорит: «Простите меня. Спасибо Вам». Ну, я понял, о чём она, не стал ей высказывать. Она поняла, что я сделал всё, чтоб муж её больше не бил, чтоб она нормально жила. Да-а-а, сколько у меня таких примеров…