Бережной Василий Павлович

– Меня зовут Бережной Василий Павлович. Я 1925 года рождения.

Мой отец и его братья родились в селе Дмитриевское Красногвардейского района. Это было крупное село. Там до революции жило около 20 000 человек. Сейчас их примерно 6 000. Мать родилась в селе Безопасное, в 20 км от Дмитриевского. Причем здесь, в Ставропольском крае, проживали люди из центральной России и Украины, поэтому многие говорили по-украински. Сейчас такое уже реже встречается. У меня ведь фамилия украинская. Я, когда отдыхал в санатории Трускавец, встретил там врача. Она была из Кировоградской области. Теперь в Кисловодске Светлана Бережная заведует концертным залом Шаляпина и выступает там же.

У деда было в семье 6-7 братьев и 2-3 сестры. Это мне отец рассказывал, потому что я дедушку при жизни не застал. А папа говорил, что в одно время, когда жили в одном доме сыновья с родителями, у нас было 32 человека в семье.

Когда пришла советская власть, землю поделили заново. До революции ведь на женщин участки не давали. Помещичью землю тоже отбирали и делили. Те, кому достался участок где-то далеко, организовывали хутора. И вот моему отцу дали землю в 15 км от села. Там организован был хутор Большая культа. В этом месте протекала река Культа. На самом хуторе было около 100 дворов. Семьи были большие. У матери тоже было много детей, а сама она родила 13. Тогда болезни были разные, хорошей медицинской помощи не оказывали, особенно на хуторе, и дети умирали. Нас осталось пятеро в семье. Старшая сестра, 1912 года, умерла в 1992 году в Ставрополе. Брат, 1915 года рождения, как раз тогда, когда началась война, был в армии на границе около Молдавии и до сентября писал нам, что они отступают до Киева. Он там на тракторе таскал орудие большое, а потом исчез. Мы делали запрос, но нам сказали, что он без вести пропал. Звали его Георгий Павлович Бережной. Он на 10 лет старше меня был, одна сестра – на 13 лет, другая – на 5.

У матери родился последним Петр в 1937 году. Он недавно умер, в 72 года. И я остался один. Нас, детей и внуков, много. У старшей сестры их двое, а у средней (она 1920 года рождения) четверо: двое умерло, а двое осталось.

– Расскажите вкратце про жизнь до колхоза.

– В колхозе люди, у которых земля близко была, жили единолично до 30-х годов. Селились на хуторе, строили там дома и жили в них, пока не началась коллективизация.

Я смутно помню, что отец в поле шел и пахал на лошади. У нас по соседству жил Гринь, и его раскулачили. Я у отца потом спрашивал, уже будучи взрослым, за что его так? Разве он эксплуатировал кого-то? Нет, у него сыновья были все здоровые. Когда они женились, сосед наш, будучи более или менее грамотным, начал изучать агротехнику, стал получать хорошие урожаи и разбогател. А в 30-х годах началось такое… В 1932 году был неурожай, в 1933 тоже голод был сильный. Я, кстати, чуть не умер. Но у соседа нашего была корова, поэтому его семья выжила. Хлеба не хватало. Тогда-то и были нарушения. У нас ходили и искали зерно, из сумочек фасоль выгребали. Это делали свои же, хуторские.

Лошадь мы сразу отдали, как только началась коллективизация. Была еще корова. Ее доили. Свинью держали и каждый год к Рождеству резали, потому что холодильников не было. Мясо только зимой ели.

Огороды были большие. Выдавали сразу по 80 соток. Потом уже при Хрущеве их урезали. Сказали, что слишком много колхозник уделяет внимания работе на своем огороде, а не в поле. Тогда же почти все делалось вручную, много требовалось рабочей силы.

У нас организовали школу. Было два класса: первый и третий, второй и четвертый. И так чередовали. И был один только учитель. Я там закончил 4 класса.

Было у нас в колхозе общежитие. Один учитель переехал к нам, а свою квартиру сдал. За это ему дали место в общежитии. Там было очень тесно: сплошные нары, где в одном помещении с одной стороны – ребята, а с другой – девушки. Там и повариха жила.

В Дмитриевском селе был МТС, откуда трактора работали. На зиму их туда отгоняли и там ремонтировали. Трактористы тоже жили в общежитии. Вечером они приходили с ремонта, садились за стол, играли в домино, в карты – шум да гам стоял.

Я пошел в школу в 7 лет, проучился 5 классов. А у отца был младший брат, бригадир тракторной бригады в колхозе в Дмитриевке. Там, в одном селе, всего в то время было 5 колхозов.

Все делалось по старинке: зерно сеяли, подсолнухи, потом поручали клещевину выращивать, делали масло для самолетов, касторовое масло.

Брат мой тоже закончил школу и работал в колхозе. Сестры начальные классы окончили. Помню, одна меня потом упрекала, что меня родители учили, а она осталась без образования. Сестра окончила 4 класса и была трактористкой. Еще в Ставропольском крае в те времена, я помню, была газета, где ей полстраницы посвятили.

В Дмитриевском я поступил в пятый класс. Сначала в общежитии жил, потом у дяди. Затем приехала сестра вместе с мужем. Сначала он работал на хуторе бригадиром. Потом поступил на курсы шоферов, а затем на сортоиспытательном участке работал. Они снимали квартиру, а через какое-то время купили ее. Так вот я сначала у дяди жил, а потом переехал к ним. Я закончил 7 класс в средней школе в районном центре, а сам районный центр находился в селе, на краю. Для тех, кому далеко было ездить, выбрали в центре района село Тахта. Это название калмыцкое, потому что там рядом Калмыкия.

Полная средняя школа была только там. Когда я закончил 7 класс, у нас открыли среднюю школу, сразу 1 и 8 классы. Набирать же надо было из кого-то.

Война началась, и немцы быстро шли. Отец мне говорил: «А чего ты пойдешь учиться? Уже немцы скоро придут». А я ему поведомил, что Молотов выступал и сказал, что мы их разобьем. Но папа ничего не ответил. Мы верили, потому что раньше не было такого воспитания, как сейчас, чтобы в газетах, на телевидении врали, что войну американцы выиграли, а не мы.

– Молодежь вся была в патриотическом направлении воспитана, а старшие люди более критично настроены?

– Отец мой считал, что колхозы лучше, чем личные хозяйства, хоть он свою лошадь имел и корову. Вот с деньгами было трудно. Зачастую их выдавали в колхозе, но нередко бывало, что на поле находишься, а тебе там же готовят обеды. Мы по 3-4 км ходили туда и обратно. Когда я учился, дети уже с начальной школы работали: пололи клещевину, подсолнухи пахали ручными культиваторами. Запрягали одну лошадь, сажали мальчишку, и он между рядами правил, чтобы ничего и никого не задело культиватором. Следом шел взрослый мужчина. Бывало он кричал, что плохо режет, куском по спине давал, чтобы мальчишка лучше правил. Работали и летом, чтобы заработать, записывали трудодни, а потом то, что было в колхозе, распределяли и раздавали.

– Кроме 1933 года больше не помните, чтобы Вы голодали?

– До этого не голодали. А в 1932 году был плохой урожай. Мы государству все отдали, и ничего нам не осталось. Даже в школе нам суп варили фасолевый, подкармливали нас. Я помню, что напротив, с другой стороны, жил парень по фамилии Гресь. Он на год старше меня был. От голода умер. Не доедал совсем, наверное. Молодой организм был неустойчивым. У него отца забрали служить в белую армию. Еще Акулова тоже забрали. Если в гражданскую войну там белые были, а красные здесь, то потом их меняли и опять забирали: от одних уйдет, другие заберут в армию. Успевали повоевать и за тех, и за тех. Его отец отступал с Деникиным, около Москвы почти. И здесь в селах их другие забирали. И вот его взяли. А он тогда пришел с Первой мировой, во время которой воевал на турецком фронте. Потом начался разброд какой-то: все бросали и уезжали поездами. Отдали ту территорию, которую раньше завоевали, – Эрзерун, где Пушкин был. Теперь он у турок.

Отец мой в этом районе был. Рассказывал, что полк готовили к наступлению. Причем турки занимали хорошую позицию на горе, а немцы руководили. У турок было немецкое оружие, и отец говорит, что солдат выстроили, воззвали попа всех благословить. Папа рассказывал, что думал, что не пойдет в бой. Там как подпустили их поближе, как дали очередь с пулемета, так осталось 7 человек! Отец ранен был, но остался в живых.

– В Великую Отечественную войну с подобным сталкивались?

– Нет. Я закончил 10 класс в 1942 году. Мне было 17 лет.

– 22 июня 1941 года. Вы помните, как известие о начале войны Вас застало?

– Да, помню. Я на хуторе был и ехал в школу. Мне сказали получить аттестат, похвальную грамоту, потому что я учился хорошо, и премию или портфель. В 10 классе дали бюст Ленина.

Мы выехали с хутора, а в это время муж моей сестры, будучи бригадиром, в Дмитриевку ездил на бидарке. И вот он едет и кричит, что война началась, что Германия напала. Прям навстречу ехал. Радио не было на хуторе. Только у одного был детекторный приемник.

Электричества на хуторе не было. Это уже после войны в Дмитриевском и радио появилось. Когда я учился, у дяди репродуктор был. Тогда слушал я у него радио.

Тогда шла война в Финляндии. Потом на озере Хасан в Маньчжурии. Эти войны происходили, и везде сейчас уже выясняется, какие трудности там были. А тогда о них нам не сообщали, а сообщали только о победах. А они действительно были везде. В Финляндии очень много замерзших было, обмороженных, но мы все равно победили, все равно заставили отдать нам территорию. Но нас так воспитывали: победа все равно будет за нами. Если в гражданской войне победили, то считали, что Молотову нужно верить.

Перед 22 июня 1941 года нам не говорили, что скоро война будет, но готовили. Тех, кто служил, брали в армию и готовили из них командиров взводов. То есть нижнее звено. Прям повторно мобилизовали, на переподготовку тоже брали. Мы знали, что был заключен договор с Германией о ненападении.

В это время я в 10 классе был. Нас готовили работать на машинах летом. Привезли запасные части с тракторов, комбайнов. Мы делали уроки и изучали эту технику. 29 октября 1941 года в старших классах, 9 и 10, у нас прекратили занятия и сказали, что на оборонные работы нужно ехать, на строительство. Сначала говорили, что поедем на Восток, оставляя свое село врагу, а оборонительную линию там держать будем. Немцы в 1941 году взяли Ростов и через неделю наши отбили его. И тогда они уже заняли оборону между Ростовом и Таганрогом и стояли до лета 1942 года.

Из нашего хутора один я учился в 10 классе, потому что другие бросили школу уже после 7 (моя двоюродная сестра после 8). В результате остался только я. Занятия прекратили 29 октября 1941 года. В тот день выпал снег. Обычно у нас зима такая была: выпадал снег, стоял морозец, а потом оттепель. Причем бывало так тепло, что доходило до 15-20 градусов. А потом выпадал снег и не таял до самой весны, а зима была очень суровая.

Я приехал на хутор, и мне сказали, что прекратили занятия. Отца уже в армию не брали, потому что он 1893 года был. Потом его в 1943 году призвали, когда Донбасс освободили, на восстановление шахт, а затем послали к Сталинграду, где плоты шли с лесом для крепления шахт. Так что он тоже был мобилизован.

Председатель колхоза оставил меня и сказал, чтобы я работал там. А отец и другие люди поехали. Они строили по левому берегу Дона укрепления, копали противотанковые рвы, а перед ними группа делала надолб из рельсов, чтобы вражеские танки не прошли. Наверное, это помогло им, ведь задержали немцев, выбили в 1941 году Ростов и одержали первую победу под Ельней. Они вернулись через месяц, когда сильнейшая метель была!

У моей жены брат, которому тогда 23 года было, как раз учился. Он из Краснодарского края, Темрюкского района приехал. Поступил еще до войны в артиллерийскую школу в Ростове. И вот курсанты тогда тоже участвовали. Он много раз был ранен, лечился в госпитале. Одна нога у него стала короче. Потом он пошел еще на танкиста. Прошел подготовку и уже на танке дошел до Чехословакии. Там они остановились, а он был командиром танка. Открыл крышку люка, а где-то стояло немецкое орудие. Вот они выстрелили оттуда, и он погиб 17 апреля 1945 года. Не было вроде опасности… А тут раз – и все, случайно погиб.

Наконец, меня вызвали в военкомат, где меня посмотрел военком. Тогда не было окончивших среднюю школу. У нас было много эвакуированных в 10 классе. Начинало учебу в одном классе 43 человека, а закончило всего 6. Евреи некоторые эвакуировались, а некоторых забрали в армию. Это сейчас только одногодки поступают, а тогда окончил 7 классов, не учишься, потом снова поступаешь. Были у нас 1924 года рождения, 1923 и 1922. Всех их забрали. Уже ребят 1924 года начали брать в начале 1942 года. У меня даже сестру троюродную призвали. Я и не знаю, жива она или нет. Меня опять вызвали летом 1942 года на приписку и сказали, что очень мало людей со средним образованием, поэтому нужно писать заявление в военное училище. Я написал в летное. Тогда летчики были в почете, как космонавты. Сейчас такого нет, а поначалу было. Мне сказали, что нас направят. 10 класс я закончил. Мы выпускные экзамены сдавали до середины июня. Очень много предметов было.

В колхозе был участок 400 гектар около Дмитриевского. Там был совхоз учебный, экспериментальный, где было много земли. Не знаю, какие эксперименты там делали, какие удобрения производили, какие проводили опыты по получению большего урожая, но совхоз со временем расформировали. Создали отдельный колхоз, а эту землю разделили по районам. Нашему колхозу дали 400 гектар – это 15 км. Нас туда послали, а мы там землянку построили. Я был учетчиком. Мы имели 2 комбайна прицепных, зерно ссыпали в куб. Оттуда дорога была видна на село Дмитриевское со стороны Красногвардейского. Мы видели, как шла такая сплошная колонна: люди эвакуировались из Ростовской области.

Фронт стал приближаться. Когда мы учились, наступали немцы из Ростовской области и прилегающих областей. Тогда морозы были, много скота замерзло. Было очень трудно. А учились как: школа у нас была в поповском доме в селе Дмитриевском. Была красивая ограда, церковь очень красивая. Вообще их три насчитывалось: на одном краю, на противоположном и в центре. Две из них разрушили. Совхоз в Ипатовском районе строили заново, а кирпича не было. Приходилось камень издалека возить: карьер был около Ставрополя, километрах в 20 от него.

В школе учились в холоде: не топили, мы ходили одетые в тулупы, даже работали зимой часто в них. Преподаватели были эвакуированы. Один из Кишиневского университета был очень стройный мужчина и говорил у доски, как артист, но при этом был грамотным, интересным. Один был из Днепропетровска, физику преподавал, а предыдущий – математику. Литературу вела женщина. Ее муж был евреем с усами, вел у нас черчение и немецкий язык. Так что учителя были неплохими для села. Но дело в том, что когда эвакуировали их, то позаботились, чтобы скот угнали. Для этого назначали небольшое число людей, а остальные оставались. Так, здесь остался преподаватель немецкого языка – Марк Константинович. Это происходило уже в Дмитриевском, а я на хуторе жил. Он был очень активным, организовал курсы немецкого языка. Но, когда немцы забирали всех евреев, забрали и его, несмотря на все.

У нас на хуторе жила одна еврейка, в подсобных помещениях на свиноферме. И ее или полицейский, или кто-то отвез туда. Они не говорили, что их на уничтожение везут. Сказали, что переселяют, что можно брать не больше 20-30 кг, не помню точно. Около сельсовета их размещали и охраняли, потом грузили в машину-душегубку, в которой выделялись газы, и везли за село. Там были карьеры, куда их сбрасывали. Уже когда наши пришли, их перезахоронили в центре в Дмитриевском. А один сын из армии приехал и спрашивал про мать, а ему сказали, что полицейские отвезли ее туда.

– Вы сами в оккупацию не попали?

– Попал. Дело в том, что я уже был за 15 км оттуда. У нас не было радио. С участка земли, на котором мы работали, была видна дорога с Приграново. По ней зимой 1941 года скот гнали. Когда с Украины уходили за Дон, я не знаю, где они остановились и сколько погибало скота.

Летом 1942 года это повторилось. Тогда в массовом порядке уходили, потому что немцы нажимали, когда Батайск взяли. А через 3 дня были уже здесь. Мы не знали, у нас же радио не было. Я был на участке площадью 400 гектар. Я там учет вел, а люди работали.

Немцы не разогнали колхозы. Назначили старосту. Был у нас один эвакуированный по фамилии Захаров, из Запорожья. Здесь его не успели взять, потому что председатель сформировал группу, которая скот гнала на Восток. Как-то произошло все быстро. Когда нам сообщили, что наши отсюда уезжают, мы сразу же утром следующего дня приехали, а немцы уже ходили тут. Массы не было, но один из них точно присутствовал. Или на другом хуторе один был... Рассказывали, что это парень с хутора, который в ряды немцев попал. Он в немецкой форме расхаживал и еще хвалился, что немцы планируют сделать и как в итоге будет прекрасно с ними жить.

Когда мы вернулись, некоторые машины шли между Безопасным селом и нашим хутором по дороге. Она как-то поднималась, и на вершине как раз техника ехала, а немцы стреляли по ней. Только видно, что или заглохла машина, или попали немцы в нее. Шофера, если заглохнет машина или горючее закончится, сжигали ее. Такой приказ был. Отступали наши по бурьянам. Тогда же обрабатывать землю некому было. Все заросло. Как раз в 1942 году дожди шли перед тем, как немцы пришли, поэтому бурьяны выросли. Зачастую наши отступали небольшими группами, скрывались в траве, спали там, потому что происходило это все летом, тепло было. Единственное, рассказывали, что на хуторе, где был опытный совхоз, остановились немцы с техникой, а наши ночью напали и разгромили их. Все сожгли.

Но никаких карательных операций в отместку немцы у нас не проводили. Но вообще спрашивали, кто комсомольцы, а мы отвечали, что все эвакуировались. Врали, чтобы нас не трогали. У меня тоже ребята поехали по бурьянам и нашли там документы одного немецкого лейтенанта, летчика, с железным крестом и золотым мечом. Я с ними не ездил тогда. Потом около конюшни они показали мне, но никто не понимал, что там написано. А у меня дома был немецкий словарь, и я забрал документ, перевел его и оставил: может пригодится. И где-то через месяц ко мне домой или в контору, куда меня определили работать (учет вести), зашли и сказали, что у меня, по их сведениям, есть немецкие документы, и попросили их отдать. Я не знаю, работал этот мужчина на наших или был у немцев, но я взял и отдал ему документ. Он приехал на велосипеде. Я задумался, почему он один?

На следующий день с ним приехал немецкий офицер. Сказал, что этого мужчину взяли и нашли у него документ, а он признался, где взял его. Поэтому они приехали за мной и увезли.

Немец по-русски не понимал, погонял лошадей. Взяли русского человека из колхоза, и мы ехали вместе. Он мне говорил, чтобы я не признавался, что документ у меня целый месяц находился. Посоветовал сказать, что пару дней у меня бумага только. Немцы ведь написали объявление, чтобы любые документы возвращали в течение 24 часов.

Привезли нас в Дмитриевское. Был конец дня. Меня посадили в старую баню и заперли. Во дворе ходил немецкий солдат и охранял меня. Это было в октябре, и стояли заморозки. Я выглянул утром и увидел иней. Меня оставили, а мужчину того куда-то увезли. Не знаю его дальнейшей судьбы. Наш он был или у немцев скитался, уходя от службы. Но он посоветовал мне, как вести себя, чтобы не попасть под расстрел.

Меня привезли, вызвали старосту Захарова и парня, который мне передал эти документы. Мне больше всего не нравилось, что привезли конюха: он то знает, что давно я документ нашел. Я ждал, что мне сразу капут будет. А немцы же очень пунктуальные: раз написано так у них, значит могут и расстрелять. Через окошко я это все увидел. А окна разбитые, холодно было, поэтому я ночью и не спал. Вызвали еще старосту с хутора и Дмитриевского старосту, которого называли атаманом. Говорили, что сын у него служил в Красной Армии, был старшим лейтенантом. Сам атаман был добрым человеком и, когда он произносил что-нибудь, то как бы немцев обманывая. Он советовал, как сделать так, чтобы они не узнали правду.

Так вот он был, атаман, наш староста и немец, который там командовал. Не знаю, какого он звания был, и был переводчик, который и тому, и тому вопросы задавал. Они отвечали, что ничего не замечали. Он спросил, почему я не сдал документ, а я ответил, что был за 15 километров оттуда и что где-то несколько дней назад только нашел. Конюх стоял в прихожей, но его не вызвали. Мне повезло, а то он бы все рассказал. Но мне немец говорит: «Вы нарушитель, Вы должны были давно сдать документ, поэтому мы наказываем вас: Вы будете ходить сюда через день и отмечаться. Причем, не ездить, а приходить». 15 км я должен был пройти, чтобы отметиться, и назад вернуться. У них сидел писарь и все контролировал. Прошло 1,5 месяца, и тогда мне сказали, что хватит.

– Немцы каким-то налогом местное население обложили? Что-то они у вас забирали?

– Они брали то, что осталось в колхозах. Свиней резали и забирали. Потом прислали нам бумагу, чтобы мы возили зерно. Мы ведь только-только урожай собрали, и они в скором времени пришли. Мы подумали вместе со старостой и написали письмо, будто зерно было все вывезено. Если бы немцы проверили, расстреляли бы тоже нас. Мы решили раздать зерно всем колхозникам, а потом, если наши придут, мы могли бы собрать его обратно. И мы собрали много зерна. Некоторые до тонны получили.

– До какого времени Вы в оккупации были?

– До 21 января 1943 года. 5,5 месяцев. Когда немцы отступали, я не видел наших войск. Помню, машина шла через хутор и полно солдат было. А технику я не видел, ни одного танка. Может они другими дорогами отступали. А когда наши возвращались, то на хуторе было уже 10 танков.

А перед тем, как наши пришли, уходили немцы, но не трогали никого, только переночевать оставались. Пришел к нам один наш солдат, который в немецкой армии служил. Русский из Ярославской области. Я стал его расспрашивать, почему он служит немцам, а он ответил, что ему нечего было делать: он был в плену, в лагере, и перед ним был выбор, погибнуть или с немцами остаться. Он выбрал второе: вдруг где-то смыться, убежать удастся. Разговаривали на эту тему мы с ним совершенно свободно. Мать его покормила, и он ушел. Немцы расположились в одном месте, а по домам ходили, чтобы поесть. Я не знаю, сколько там русских было у них. Я спросил, есть ли кто-то дома у него, он ответил, что отец и сестры.

У нас была мельница, и она приводилась в движение двигателем. И так мы мололи. А немец приехал и забрал ремень с двигателя. Но мы все равно мололи дома вручную на день-два.

Когда наши пришли, мы зерно по существу немного оставили себе, а все остальное отдали. Для армии хлеб нужен был.

Затем снова меня в военкомат вызвали. Сказали снова писать заявление, ждать, работать. В Москве целое училище направляли непосредственно в окопы.

Последних забрали 26 человек в марте 1944 года в Ставрополе. Мы поехали оттуда. Нам 2 повозки дали, чтобы харчи положить, а так мы шли пешком. Мы проехали 20 километров, и одна повозка выбыла. Лошади не тянули, потому что какие-то худые были. Хороших ведь всех забрали. Дело в том, что как раз в это время потепление было, снег растаял, вокруг грязь, асфальта не было, все цеплялось, и вышла одна лошадь только. Проехали мы еще несколько километров через речку, через Подлесное, и там оставшиеся лошади стали. Мы все забрали и пошли пешком. Дошли до Безопасного и там у родственников переночевали, а дальше пошли опять пешком. Прошли Донское село, а потом хутор между Московским селом и там переночевали. Нас люди пускали поспать, приносили солому, приветливыми все были. Следующие Полегады были. Возле железной дороги мы тоже переночевали, а утром рано встали, сели на поезд и приехали в Ставрополь. Здесь стояла 5-я запасная кавалерийская бригада. Там два полка было, 9 и 10. Бригада готовила пополнение в 4-й гвардейский кавалерийский корпус. Я не знаю, он был Кубанским или нет. Командовал им сначала Кириченко. Он прошел, начиная с восточной части края, где наши остановили немцев, и через хутор тоже шел. Затем прошел под Варшавой.

6 месяцев готовили из меня радиста для кавалерийского корпуса, и потом нас повезли 7 августа под Варшаву. Мы не доехали 12 километров.

Меня призвали в начале 1944 года. Нас обучали около краевой старой больницы. Там городок военный был (он и сейчас есть). Там готовили отдельно взвод телефонистов и отдельно радистов. Мы изучали радио, когда радиостанция была переносная. Учились на морзистов и телеграфистов. Можно было разговаривать, а можно было ключом работать. Изучали мы, как передавать азбуку. Были и зашифрованные слова. Принимал я на «отлично». 15 групп – значит 15 слов в минуту. В каждом слове писали 5 букв. Если точка на ключе, то быстро, а если тире, то сильно. Надо было хорошо различать передачу.

У каждого радиста свой почерк был, были условные. Дело в том, что, когда повезли нас, когда мы не доехали 12 км до Слуцка в Беларуси, пришел приказ от командования, что корпус перебрасывается в Румынию, и нас повернули назад до Жлобина. Поезд пошел на юг в Молдавию. В это время наши окружили Яско-Кишиневскую немецкую группировку и разгромили ее. Румыния после этого сдалась и вышла из войны. Король Михай перешел на нашу сторону. Это было в августе 1944 года. Мы срочно должны были пройти Румынию и попасть в Венгрию. Шли день и ночь по 50 километров пешком. Часть ехала на лошадях, но их было мало. Лошади быстро выходили из строя на фронте.

Мой был 36-й кавалерийский полк, взвод связи, 10-я гвардейская кавалерийская дивизия, 4-й гвардейский кавалерийский корпус. Командовал сначала этим корпусом Кириченко, а потом Плиев, осетин. Их уже давно нет. По должности я был рядовым радистом. Звание не давали на курсах. Я не знаю, почему.

И так мы пошли через Румынию, потом в Венгрию. Останавливались, пройдя 50 километров пешком. Уставали и ложились в сено. А днем во время остановок нас заставляли налаживать телефонную связь. День пробыли, немного передохнули… Тогда нам давали команду, мы сразу сматывали катушку, клали на повозки и снова шли.

– Какие у Вас непосредственные обязанности были?

– Мы дежурили. В Румынии боев я не видел. Сначала шли кавалеристы, а затем мы связь на ходу телефонную налаживали. Дело в том, что когда я прибыл в эту часть, то радистов там был полный комплект. Не было погибших. Я получился сверх штата. И меня хотели перед Венгрией в резерв отправить. А потом пришел из полка старшина и говорит, что у них не хватает телефонистов. Я сказал, что пойду. Из радистов я прибыл один, телефонистов у них вообще не было.

Проводилась подготовка перед наступлением. Наши остановились перед укрепленной границей Венгрии и ждали, пока остальные подтянутся. Когда все пришли, еще рассвета не было, и в это время ударила артиллерия. Было много убитых. Артиллерия сработала очень хорошо. Потом, когда шли по Венгрии, такого сопротивления не было, и начали налетать самолеты. Облачность была низкая, гудели и наши, и немецкие.

И в одном месте на нас налетели. Мы остановились, подтянулись, потому что из-за того, что одни на лошадях были, а другие без лошадей, колонна с повозками растянулась. Мы должны были в любой момент наладить связь. Облачность была низкой, самолеты пикировали. За то время, пока мы шли, кто-то бросил лошадь, или она подбитая была… Я взял ее, поехал на ней, а в это время как раз налет был. Хорошо, что я успел спрыгнуть: бомба разорвалась, меня ударило осколком, у которого настолько большая сила была, что мне в новую гимнастерку она ударила, стесала кость, срезала, но не раздробила ничего. Под прямым углом мне бы руку оторвало. А если бы зацепило за голову, я бы там умер.

Лечился я год и три месяца, до конца войны. Я, если бы вылечили раньше, попал бы еще в Японию. Наша часть отправилась еще на Восток. Малиновский командовал, его послали туда.

Получается, на фронте я находился месяца полтора. С августа 1944 года до середины октября. Ранение получил 6 октября. Когда пролетели самолеты, была большая воронка. Я туда зашел: надо было перевязать руку. Я снял шинель одной рукой, а у меня в ней были бинты. Я разорвал их зубами и замотал руку. Кровотечение прекратилось. Немцы улетели. Я увидел старшину. Он тоже в воронку зашел, и я попросил перевязать мне руку. А у него, оказывается, тоже руку разбило. А когда уже все успокоилось, я ушел, потому что мне сказали идти в дом около своей усадьбы. В Венгрии есть большие села, а есть так… 2-3 человека живет.

Были там 3 дома. Мне сказали, что в них находится санчасть. Я туда пошел. Не успел дойти, как меня встретил парень, санинструктор. Я ему показал рану, а он сказал, что не будет разматывать бинт, а намотает сверху. Затем я пошел в санчасть. А там сестричка была. Один солдат сидел около стенки, бледный, просил воды, а она ему говорила, что нельзя ему воду пить, потому что у него внутреннее ранение. А он все время просил… и умер. Я видел одного, здорового такого, прям богатыря. Ему руку правую оторвало. Его быстро перевязывали, положив в комнате. Я же не ложился, сидел на стуле. Женщина-венгерка охала, давала молоко, хлеб.

Вечером спросили, кто может садиться на машину грузовую. Загрузили ее ящиками от патронов, скатами, сказали, кто может сидеть, чтобы садились и уезжали. Гранаты оставили. Сказали, что могут остаться группы немцев и напасть. Но никто не напал. Довезли до санбата. В румынском селе мы школу заняли. Там народу много было. Стон стоял. Были люди и сильно раненые. Там нас обрабатывали. Сестрички мыли раны и к врачу отправляли всех. Врачи посыпали рану стрептоцидом, снова перевязывали и отправляли в госпиталь города Арат на румынской границе, недалеко. Мы ехали несколько часов. Там была еще турецкая крепость: когда-то же Турция владела этими землями, так там все и осталось. И в крепости помещение выделили, куда нас помещали. Там был госпиталь. Если лечить нужно было месяц, то это считался легко раненый, а если больше, то оставляли и лечили. Не помню, сколько прошло времени, неделя или две, как они снова осматривали. Ходил генерал - лейтенант, такой высокий. Может он просто с контрольной проверкой был. Меня отправили на восток Румынии в небольшой город Одабешти. Город, где кругом виноградники. Уже было холодно, конец ноября, а мы ходили и еще виноград собирали. Там полечили нас до января 1945 года и переместили приказом в Румынию на запад, в город Аюд. В Аюде я был в госпитале, и, когда лежал там, солдаты, что рядом были, мне позировали, а я их рисовал.

– А кормили Вас нормально на фронте?

– В запасном полку, здесь, в Ставрополе, очень плохо. Вначале, когда я попал сюда, готовили борщ, косили крапиву и прямо стержни рубили. Я поначалу думал, что нам сено дают. Похудел. Потом мать приехала. Она договорилась с хозяйкой по соседству, и я ходил к ней тайком подкармливаться. И в санчасти меня проверяли, когда я вес потерял больше, чем допустимо. Там подкармливали не только меня, но и других. Нам давали сухой паек, ничего не готовили. В поезде мы его быстро съедали, а потом не было ничего. Где-то по пути нам давали фасоль, а варилась же она долго. Поезд не останавливали почти. Мы ждали с нетерпением остановку, быстро выскакивали, находили камни и поджигали. Не успевали сварить, а нам уже сигналили к отправлению.

Как-то приехали мы на одну станцию в Беларуси. Тогда прошло 2-3 месяца, как закончились бои. И к нам пришли жители местного поселения и сказали, что в лесах скрывается жестокий переводчик, расстрелявший у одного старика трёх сыновей. Он, оказывается, уже обнаглел настолько, что оставался дома. Жители его там застали однажды и повели его по улице целой толпой, кидая в него камнями. Привели к нам. Все солдаты вышли из поезда, окружили его. Вначале не трогали, а потом пришёл один старик с железной палкой. Его пропустили. Старик ударил переводчика по голове, и тот упал. Солдаты его взяли за ногу, куда-то утащили и из автомата застрелили. Я сам это видел. Конечно, такую расправу не разрешали устраивать, но вот так… А когда шли по Румынии, мы только приходили утром и вечером есть кашу. Голодными не были уже. Мы не были гурманами: ели, что дают.

Каши давали. После войны я был при штабе, но числился в батальоне. У меня была комната, карты были. Меня после госпиталя забрали в штаб тыла Центральной группы войск. Главное командование было в Бадене. Я там работал, а числился в батальоне при штабе, который обслуживал. У австрийцев был инженерный корпус, большое такое здание, красивое. Командир этого батальона, майор, зашел посмотреть, чем я занимаюсь в штабе, и увидел, что я рисовал портрет капитана. Он попросил, чтобы я и его нарисовал. Но сказал, что ему некогда позировать, поэтому принес мне фотографию свою. Тогда я его нарисовал, сделал подрамник. Сказал, что нарисую сухой кистью, жесткой. Она коротко обрезается и берётся минимум краски.

А в госпитале со мной был один молдаванин. Я, чтобы чем-то заниматься, рисовал, а товарищи позировали. Молдаванин ходил к одному хозяину за вином, приносил его нам. А мы были проволокой окружены, и через проходную не выйти было, поэтому мы сделали ход, и он через него приносил вино нам. Молдаванин рассказал хозяину, что есть человек, который рисует с натуры. Тот попросил, чтобы я пришел и нарисовал его дочь. Мы с молдаванином набрали бутылок, фляжек и пошли. Девушка нам позировала. Я молодой был, не профессионал. Сейчас я уже больше понимаю в искусстве, но не все, конечно. У меня не было тогда специальной бумаги, материалов. Была бы у меня тогда пастель, получился бы, конечно, хороший портрет. Но все равно они были очень довольны. У хозяина этого был большой виноградник, и он вино делал. Я пошел на склад вместе с ним. Туда лестница вела, а там у него такие громадные, по 3 метра в диаметре, медные или бронзовые черпаки были, чтобы набирать вино. Огромный склад! Он нам налил в посуду, которая у нас с собой была, и угощения дал. Вино было здесь румынское, замечательное! Наверное, у них культура виноделия очень высокая была. Как-то в райкоме партии магазин был, столовая, куда мы ходили, когда я работал в коммунпроекте. Там очень хорошо готовили и подавали вино!

– А откуда у Вас способность к рисованию появилась? Вы самоучка?

– Я учился хорошо в начальной школе по всем предметам. Как рисовать, еще не знал. Тогда к нам прибыл из Дмитриевки парень по фамилии Кинош, на год старше меня. Он так бойко рисовал, а я не умел, но хотел научиться. Я взял букварь, 1 класс, наверное, и под него копирку положил. Кто-то доложил учительнице об этом, и она меня отругала и забрала букварь. Я тогда так обиделся, что не стал в школу ходить. Мама спрашивала, почему я не хожу, а я говорил, что у нас каникулы. Потом пришла учительница с учениками и сказала, что я учился хорошо, но почему-то бросил, а я ответил, что это потому, что у меня забрали букварь. Но учительница не отдала, пришлось у других брать. Но с того времени я знал, что нельзя и в книге перерисовывать. Тогда я просто смотрел и рисовал. А уже в 10 классе, когда я был на войне, я с натуры рисовал. Приехал эвакуированный старик к нам на хутор, лет 60, и 2 сына. Один из них учился в Киеве на архитектурном факультете на 3 курсе, и он, чтобы что-то зарабатывать, перерисовывал фотографии, которые ему приносили. Некоторые, кто хотел рисунок с натуры, приходили лично. Я посмотрел и решил, что я тоже смогу. Парень по соседству жил. Я к нему зашел как-то, когда прекратили занятия у нас (меня не послали тогда на оборонные работы, а оставили здесь). Он дал мне свою фотографию с братом и сказал нарисовать. Я нарисовал и принес. Он похвалил меня. Сказал, что я тоже могу рисовать. Через 1,5 месяца нас опять вызвали учиться в Москву, когда Подмосковье разбили. Я поехал туда, а в это время было трудно у сестры с продуктами. Своей родственнице я нарисовал ее мужа. Она показала картину соседям, и они все заказали у меня рисунки. Так я стал рисовать портреты и немного подкармливался этим. Когда был в армии, я рисовал солдат. Так постепенно набирался опыта. Потом масляными красками стал рисовать. А когда был в 10 классе, у меня портрет стоил 50 рублей, и я мог в столовую ходить.

– У Вас сухожилия были задеты?

– И нога тоже. Кость не раздробило, но рана была. Она не заживала, потому что на кости. И когда я уже приехал в Аюд, рука почти прошла, а эта рана не заживала и все. Здание там было Т-образное, и нужно было с внутренней стороны нарисовать портреты полководцев. Там были ребята, которые в художественном учились. Я трех полководцев нарисовал, примерно 3 метра высотой, и мои портреты оценили даже лучше их. Я много опыта набрался, когда рисовал портреты. Я вообще думал, что пойду в художественное, ведь у меня все предметы были на «хорошо». Но потом я посмотрел, что там была очень маленькая стипендия - 140 рублей, без общежития. Я поступил бы, но туда больше шли те, кто уже закончил училище. Если бы я заранее уехал, то быстро бы освоил это дело. Но я задумался, как же буду жить? Сразу же я не могу заказы брать, мне же нужно вникнуть. Все это, конечно, можно настойчиво и быстро изучить… Я собрал много подсобного материала, купил 80 книг или больше 100, смотрел художников со всего мира.

– Сколько Вы служили еще после госпиталя?

– 3 года, до 1949. Выписали из госпиталя меня 5 января 1946 года. Из медицинского управления 2-го Украинского фронта был запрос, чтобы прислали художника. Я же еще не излечился, а мне сказали, что там тоже есть санчасть. И я у них действительно лечился. Но лечили там плохо, потому что нужных лекарств не было.

Меня там еще как начальника группы художников назначили, и мы делали выставку медицинского управления. Один был скульптор и даже сделал хорошую скульптуру, как девушка перевязывает бойца. Он, видимо, был профессионалом или не закончил обучение.

Еще я рисовал свою дочку. Она взрослая уже была и мне позировала. Бумага у меня обычная была. Даже фотография где-то есть.

– Расскажите вкратце, что после армии с Вами было?

– Узнавал условия для поступления. У меня была книжка, справочник, где все учебные заведения собраны. Я хотел найти что-то поближе к дому, потому что у родителей не было денежных средств, только продукты. Когда я у родственников жил, мы ходили по 15 км туда, а потом назад за продуктами. Если бы было архитектурное отделение здесь, в Ростове… Остановился я на инженерно-строительном институте. Дело в том, что там открыли архитектурное отделение, а потом закрыли за 2 года до моего поступления. Был ещё один парень из Ростова, который тоже хотел поступить туда. У него фамилия Калойджан была. Его отец был архитектором, поэтому он очень хотел пойти по его пятам. И, работая с отцом, он очень хорошо умел оформлять фасады, делать акварелью отмывку. Делал так, как никто не делал! Всему научился у отца.

На последнем курсе уже почти 500 рублей платили. Я приехал в 1949 году и тогда же поступил в институт, где учился 5 лет. В 1954 году я закончил его. Меня направили в Нальчик. Я там работал уже, когда был на практике. Женщина в проектном институте была инженером и сказала, чтобы я к ним шел. Она как раз была в отпуске тогда, когда партийные органы сказали, что я пойду в строительную организацию, потому что там не хватало инженеров. Я работал там 2 года, а потом приехал в Ставрополь. Мне дали 7 объектов, медицинское общежитие, библиотеку, как в Ставрополе. Они по тому же проекту построили библиотеку на площади.

Я работал 2 года там прорабом и старшим инженером строительного управления. Потом приехал сюда и поступил сразу в проектную коммунальную организацию. Здесь я работал потом в Институте Ставрополькоммунпроект и стал главным конструктором. Ушел на пенсию в 1996 году.

– Спасибо за рассказ!