Файгенбойм Иосиф Аронович

И.Ф. – Родился в 1922 году в местечке Дунаевцы Хмельницкой области в семье землепашца. Сразу после окончания Гражданской войны еврейская международная организация «Джойнт» скупала участки земли, на которых организовывались еврейские крестьянские коммуны, и мои родители были одними из первых кто объединился в коммуну - ТОЗ (Товарищество по обработке земли) в нашем районе и стал пахать землю, целину в голой степи. Еще до этого отец с матерью специально поехали жить в украинское село, где учились земледелию. Отец был убежденным коммунистом, работал простым трактористом, а мать трудилась дояркой в коровнике.

Всю технику в нашу сельскохозяйственную коммуну покупали за свои деньги и присылали нам морем американские евреи - меценаты.

Наша коммуна быстро окрепла, вскоре построили длинный дом на много подъездов в линию, по 4 двухкомнатные квартиры в каждом подъезде, построили конюшню, коровник, водокачку, мельницу, и после этого со всей области сюда приезжали семьи, желающие жить и работать в нашей коммуне. В конце двадцатых годов, отца, как коммуниста – передовика, выдвинули на партийную - хозяйственную работу в городе, сначала директором швейной фабрики, а затем председателем областного кооперативного союза инвалидов в Каменец –Подольске. Здесь нас и застал голод 1933 года. Отец был человеком очень честным и принципиальным, настоящим коммунистом, должностью не пользовался и, хотя при областном кооперативе имелась своя пекарня, он хлебной крошки оттуда для семьи не взял, и запретил рабочим пекарни давать хлеб членам нашей семьи, которых все у отца на работе знали. А нас у родителей было 4 сына: я - старший, затем Саша (Шалом – Шахне) с 1925 года рождения, за ним - брат Зусь с 1928 года, и самый младший Владимир, названный в честь Ленина.

Мы сильно голодали, получали по карточкам только очень скудную пайку кукурузного хлеба, и я сам удивляюсь, как наша семья без потерь пережила этот голод.

На улицах валялись трупы умерших от голода, а в магазинах Торгсина за золото и валюту можно было купить что хочешь, и белый хлеб, и сало, и икру.

В 1939 году, осенью, отца перевели в только что присоединенный к Советской Украине польский город Львов, на аналогичную должность, и вскоре он забрал нас к себе.

Нас заселили на первый этаж особняка, ранее принадлежавшего польскому офицеру, который «сбежал от Советов». Второй этаж оставили хозяйке дома, но сам факт, что мы живем в отличных трехкомнатных хоромах, где есть ванная комната и туалет, вызывал у нас первое время настоящее потрясение.

Во Львове я закончил среднюю школу и выпуск нашего десятого класса как раз состоялся 21-го июня 1941 года. Я собирался поступать в военное танковое училище и только ждал вызова на экзамены в Киев или в Харьков.

Г.К. – Каким Вам запомнилось 22 июня?

И.Ф. - В четыре часа утра меня разбудила мать с криком –«Сынок !Война! Вокзал бомбят!», я отмахнулся - «Мама, ну какая война. Это маневры. О них в газете предупреждали». А стекла в окнах дребезжат, и слышен гул. Я вышел на балкончик, а центр Львова уже в огне, и сверху падают бомбы на город.

Утром взял свой комсомольский билет и пошел в райком – там никого, пошел в горком - и там ни единой живой души. Стало не по себе. Вернулся домой. Еще от прежнего хозяина в доме стоял радиоприемник «Телефункен», который в этот день не ловил Москву, мы слышали в радиоэфире только немецкую речь –«Граждане Львова. Сообщение немецкого командования. Мы будем вас сегодня бомбить в такие-то часы. Просим не покидать ваши убежища!». И бомбили точно в указанное время, как по графику...На следующий день из города началось повальное бегство «восточников», и мы собрали вещи и пошли на вокзал. Но Центральный вокзал и все подходы к нему были забиты людьми,, а непосредственно подступы к путям были перекрыты армейским оцеплением, и на перрон, к составам, пропускали только семьи командиров РККА. Никак не уехать. И мы пошли на вторую городскую ж/д станцию в Подзамше, а там каждый « телячий» вагон беженцы берут с боем. Крики, давка, и немцы бомбят по графику. Эшелоны подавали по очереди, и нашей семье удалось попасть в последний эшелон, ушедший из Львова. А поезд –«товарняк», прорвавшийся из Львова перед нами был полностью разбомблен, сгорел до последнего вагона. Мы ехали от Львова до Киева под бомбежками, и когда состав прибыли в Киев, то его не приняли на станции и наш эшелон завернули на Полтаву, где беженцам приказали освободить вагоны.

Через несколько дней мы узнали, что в Полтаву из Львова прибыли окружные авиационные мастерские, начальником которых был хороший знакомый отца.

Я встал на учете в полтавском военкомате, думал, что меня сразу отправят в танковую школу или в училище, но мне сказали, что мой «набор в танкисты» задерживается до особого распоряжения, и, чтобы без дела не болтаться, я устроился до призыва работать в этих авиационных мастерских, где меня оформили как вольнонаемного.

Через несколько недель родители поехали дальше на восток, в эвакуацию, а я уже не имел права покинуть Полтаву. И тут я получаю долгожданную повестку на призыв, пришел увольняться, а начальник мастерских мне говорит – «Дай –ка сюда повестку. Посмотреть хочу», я дал ее ему, а он на моих глазах ее рвет и говорит –«Ты и так с июля считаешься мобилизованным в армию, и никого с наших авиамастерских призвать не имеют права! У всех бронь! У меня и так людей не хватает, работать некому! Я никого не отпущу!». Я не стал с ним спорить, хотя ничего толком не понял.

Да тут еще панический слух пошел - «Немцы в пригородах!», и был отдан приказ на срочную эвакуацию мастерских. От аэродрома, где мы стояли, шла ветка - узкоколейка до станции. Мы погрузили свое оборудование в «телятники» и на открытые платформы, и мне тогда, именно во время погрузки, вдруг стало плохо, я почувствовал жар, недомогание, но пока грузились, еще держался. Закончили погрузку, я забрался на нары и потерял сознание. Очнулся когда меня снимали с поезда на носилках и куда-то несли, помню, что кто-то произнес –«Догоняй нас, когда выздоровеешь, мы будем в Пензе», и снова отключился, потерял сознание. Оказался я в Саратовской области, в тифозном бараке военного госпиталя. Целый месяц я пролежал в госпитале с сыпным тифом, и когда меня выписывали, то мне выдали старое военное обмундирование и обмотки, да еще направление в батальон выздоравливающих. Но вместо этого, черт меня дернул отправиться в Пензу, искать свои мастерские. Если бы я знал, что меня в Пензе дальше ждет, я туда в жизни бы не поехал. Так ведь еще мои родители оказались в эвакуации где-то неподалеку от госпиталя, в Ртищеве, но если бы я об этом тогда знал…

Приезжаю в Пензу, прихожу в военкомат, показываю все свои документы, снова призываюсь (!), и оказываюсь в запасном полку, о котором кроме голода и вспомнить нечего. На сутки давали 500 грамм хлеба и совершенно «пустой приварок», например, супом здесь называлась кипяченая вода, в которой плавали две маленьких макаронины. Набор с которым я попал в ЗАП почти полностью был из мордовских сел, мобилизованные мужики приехали в запасной полк с полными «сидорами» домашней еды, и эти запасы у них не забирали, так еще многих навещали жены, которые привозили своим сало и сухари, но остальным пришлось туго. Я после тифа совсем дистрофиком стал, ходил еле живой и ветром меня шатало во все стороны.

Вдруг меня вызывают в штаб –«Ты что, дезертир? Твои авиамастерские находятся в Новокузнецке, почему ты не там?» Отправили в Новокузнецк, прибыл в мастерские, меня поставили там на довольствие и отправили в электроцех, где на специальном станке я регулировал моторные свечи и мыл их в бензине. А в этих проклятых мастерских личный состав кормили по 3-й тыловой норме, и такой там был голод, что никакими словами не передать, и я думал что скоро помру, поскольку в конце каждого дня было такое ощущение, что все, кранты, «отдаю концы». Меня поставили на должность - техник по электрооборудованию самолетов, хотя все мои познания в электричестве ограничивались школьным курсом физики, но куда деваться. Зимой морозы под сорок градусом с колючим, пронизывающим до костей ветром, а из «теплой одежды» к меня была только легкая старая шинель, и ботинки с обмотками. Все время на морозе, пальцы при первом касании к плоскости самолета сразу «приклеивались» к металлу.

Я пошел к комиссару наших мастерских, попросил его – «Отпустите на фронт», а он мне - «Не положено. Весь личный состав на брони». И тогда я решил пойти другим путем. Просто стал плевать с высокой колокольни на службу и на приказы, стал нерадивым, лодырем, наряды вне очереди на меня сыпались один за другим, а я стоял на своем, ничего не делал, и только просил списать меня в Действующую Армию.

Уже все мои начальники на меня смотрели, чуть ли не как на саботажника, и все мечтали от меня быстрее избавиться. Конечно, это была игра с огнем, можно было и под трибунал за такое попасть, но я надеялся, что мне повезет.

И случилось счастье. Меня вызвал к себе начальник авиамастерских и сказал - «Ты идешь на фронт. Мог бы жить, но..., дело твое…». Оказывается, пришла заявка из военкомата на трех «технарей», включая одного специалиста по электрооборудованию, и меня сразу «отдали», потому что я всех начальников уже довел до белого каления.

Я ходил счастливым, поскольку давно для себя решил, что лучше смерть в бою на передовой, чем помирать от голода в тылу.

Мы трое, пришли в военкомат, где получили предписание и проездные документы.

Мы должны были прибыть куда-то в Пензенскую область, но почему туда?, и в какие войска нас отправляют? - никто в военкомате не знал. Добрались до Пензы.

А у меня еще сохранился гражданский костюм, еще «львовский», сшитый незадолго до войны настоящим мастером из хорошей английской шерсти. Так я на толкучке продал свой костюм и наручные часы. На все вырученные деньги мы накупили много еды, водки, папирос, и устроили себе шикарные проводы, в стиле «Последний нонешний денечек гуляю с вами я друзья », и очень хорошо так сидели и выпивали, пока нас не забрал комендантский патруль. Но, узнав, что мы едем на фронт, они с нами разговаривали очень вежливо, помогли выяснить, как добраться до точки нашего назначения. Утром сели в поезд на вокзале и поехали куда-то в область, сошли на нужной станции, и пошли дальше, пешком по деревням. А народ там суровый в селах жил, грубый и прижимистый, просто воды попить попросишь – ни в одной избе не дадут.

В одном из сел, попросились на ночлег. Длинное такое здание, на обычную деревенскую избу не похожее. Мы постучались -«Можно заночевать?» -«Да проходите».

Заходим, и я остолбенел, словно в 18-й век попал. Дом состоит из одной комнаты, дыра в потолке, чтобы дым выходил, а в комнате вместе с людьми и корова, и овцы…

Дошли до нужной деревни, нашли штаб, показали документы штабному командиру.

Он просмотрел наши бумаги, потом вызвал старшину и сказал ему –«Этих забери в карантин». Нас троих завели в дом, в просторную комнату, где были поставлены нары в два этажа, и старшина принес нам туда бачок борща со свининой, две буханки хлеба и кастрюлю каши с мясом. Мы просто были потрясены, ошарашены. Вы даже не сможете себе представить, что значит весной 1942 года в голодном тылу увидеть такое изобилие… Оказывается, мы попали на формировку 116-й танковой бригады.

Ждали пока прибудет личный состав из сибирских и уральских военкоматов и из армейских тыловых частей, но в самом начале лета мы совершили пеший марш на 60 километров до ближайшей станции, нас погрузили в теплушки и вскоре бригада, без танков и техники, прибыла в Москву, где нас разместили в районе сельхозвыставки на ВДНХ. Там, неподалеку от выставки, жил мой родной дядя, ( я еще в 1937 году был у него в гостях ), мои командиры отпустили меня к нему в увольнительную на несколько часов, и от дяди я узнал адрес своей семьи, которая находилась в эвакуации на территории бывшей Республики немцев Поволжья.

В Москве нас переодели в новое обмундирование, здесь и личный состав получил оружие, кому что досталось. Мне, например, выдали только одну гранату – «лимонку» и противогаз, кому-то достался только штык, кому-то винтовка с двумя обоймами. На наш вопрос – «А где оружие?», следовал один ответ –«На фронте себе подберете», мол, там это добро на каждом метре «вагонами валяется». Я в бригаде был зачислен в техническую службу, в танкоремонтную роту, электриком в походную мастерскую.

На старый грузовик ГАЗ-АА, на «летучку», мы погрузили все свое оборудование, сварочный аппарат, и назывались « подвижной ремонтной станцией».

Ждали пока придут танки, но за техникой бригаду снова отправили в Нижний Тагил, мы приехали на Урал, а нас там уже ждут на путях платформы с танками Т-34 и КВ.

Так оттуда мы прибыли прямиком на фронт, в район Воронежа, разгружались в Касторной. Нашей бригадой командовал на формировке полковник Трубицкий, но после его смерти в первом же бою командование 116-й ТБР принял полковник Анатолий Юльевич Новак, очень боевой офицер, золотой человек, которого уважала вся бригада, мы звали его «Батей». После Новака до самого конца войны бригадой командовал полковник Юревич. Комиссаром бригады в сорок втором году был молодой майор Герц Иосифович Кривицкий. Зампотехом бригады был инженер - подполковник Рубан.

Г.К. – Военные историки пишут 8-й механизированный корпус в боях 6-7/1942 закрыл собой немцам путь на Воронеж, но был фактически полностью разбит, а входившая в него 116-я танковая бригада, героически сражавшаяся в эти летние дни, попала в окружение и только малая часть ее сил смогла выйти к своим.

Как Вы лично выходили из окружения?

И.Ф. – Колонна управления бригады была разбомблена немецкой авиацией при попытке выйти из окружения « на своих колесах».

Налетели сорок «мессеров», сожгли весь колесный транспорт, а потом стали гоняться отдельно за бегущими по полю одиночными бойцами, расстреливать людей из авиационных пулеметов. Я тоже побежал, а потом думаю, помирать так с музыкой, смотря смерти в глаза. Упал на землю, лег на спину и думаю –«Боженька, дай погибнуть от первой пули, без мучений». А фонтанчики от пуль пунктиром идут ко мне …, а сверху, одна за другой, падают, и, кажется, что летят точно на тебя, четыре небольших бомбы.

И первый «мессер» заходит, за ним второй, и так далее, и можно было от всего этого воя моторов, взрывов бомб и пулеметных очередей просто сойти с ума.

И когда немцы расстреляли весь боезапас, то сразу не улетели, а встали в круг, и один за другим срывались в пикирование, такая вот «психическая атака» с неба, самолеты проносились над горящей автоколонной и снова уходили в небо.

И вдруг стало тихо. С земли стали подниматься уцелевшие, но таких оказалось всего человек пятнадцать. Немцы так «пропахали» нашу колонну на несколько раз, что там даже раненых не было, один трупы. Ну, собрались мы, спрятались в овраге до наступления темноты, а что делать дальше? Куда идти? Где линия фронта?

Среди нас не было ни одного командира, ни у кого не было карты, но направление на восток мы конечно знали, ориентиры имелись. И пошли мы к своим.

Двигались очень осторожно, только по ночам, а днем прятались в полях или в оврагах. Но к линии фронта нас дошло только трое. А остальные …

Нет, не убиты в стычках и не взяты в плен в бою… Остальные просто сознательно от нас отстали, сбежали, и скорее всего подались «в примаки», но кто точно знает - а может, и пошли сами сдаваться к немцам. Не хотели рисковать жизнью…

А мы дошли до линии фронта, которую сразу определили по сигнальным ракетам. Вышли к своим в красноармейской форме, с оружием и с документами.

Идем, впереди какая–то станция, вроде Касторная, и от нее на всех парах в нашу сторону несется паровоз. Мы стали махать руками, паровоз остановился, машинист вылез –«Вы куда ?» -«В Касторную» - «Поздно, там уже немцы. Я еле оттуда последним вырвался». Мы залезли на паровоз и доехали с этим машинистом до следующий станции. А там под парами наш бронепоезд. Вижу, стоит лейтенант и курит папироску, я к нему подошел – «Закурить не найдется?» - «Бери. А вы откуда?» - «С танковой бригады. Из окружения вышли» - «Слушай. Пошли к нам. У нас людей на площадках не хватает». И я подался в команду этого бронепоезда. Три дня с ними курсировал, отбивал вместе с товарищами авианалеты, но этому бронепоезду просто везло, у них был отличный паровозник, который искусно маневрировал, и ни одна бомба в бронепоезд не попала. Сверху немцы еще кидали листовки –«До Касторной с бомбежкой, от Касторной с гармошкой». На четвертый день, на каком-то полустанке, командир говорит –«Сейчас танкисты подъедут, надо будет перегрузить им часть снарядов».

Пришли машины, а на втором грузовике эмблема нашей 116-й бригады.

Я сразу с командой бронеплощадки попрощался, и поехал в свою бригаду.

Прибыл, а мне в штабе говорят – «Ты у нас парень с образованием, пойдешь пока в роту связи, а то всех телефонистов поубивало. А ремонтники нам пока не нужны, все равно танков осталось раз-два и обчелся». Меня показали начальнику связи бригады, майору, потом быстро объяснили «основы телефонной связи» и отправили связистом–телефонистом во 2-й танковый батальон бригады.

В танкоремонтники меня позже так и не вернули, и я, до самого конца войны, провоевал линейным связистом-телефонистом в свой бригаде.

Г.К. – А что с бригадой происходило в последующие летние дни сорок второго года?

И.Ф.- Отход на Воронеж. Дошли до него, сам город на горе, а внизу широкая река.

У переправы собрались многие тысячи людей, в основном красноармейцы и командиры, все ждали своей очереди на переправу, но сначала по мосту пропускали только боевую технику. Я с товарищами был уже на середине переправы, как налетели «мессеры», много, очень много, и они эту переправу разбомбили в клочья. Наша машина успела проскочить, мы после бомбежки оглянулись назад, на реку, и сердце застыло от ужаса.

За рекой широкое поле, и там, среди трупов и горящей техники, стояли тысячи красноармейцев, наших товарищей, и их дикий крик отчаяния, просто вой стоял над водой, их ведь от нас отрезало, а на горизонте, за их спинами, уже показались немецкие танки. Люди бросались в реку, вплавь, до нашего берега, и тут снова налетели пикировщики, превращая правый берег в сплошную кровавую кашу…

В Воронеже местные жители плевали в нас, кричали нам в лицо –«Предатели! Драпальщики! Сволочи!», а что можно было им ответить…

Сначала мы стояли в Воронеже, разделенном линией фронта на две части, но танков в бригаде не оставалось, и вскоре нас перебросили южнее города, к Дону, где личный состав переправился на какой-то плацдарм, вроде он назывался Сторожевым, и нас разместили в лесу, в километрах двух от линии передовой. Впереди нас пехота, справа от леса деревня, и тут мы встали надолго, до зимнего наступления.

Что вспомнить из этого периода? Даже не знаю…

Постоянные сильнейшие немецкие артобстрелы, там, вскоре, в этом лесу все деревья были повалены от взрывов. Вообще, артиллеристы у немцев были очень толковые.

Скажем, пришла к нам одиночная реактивная установка «катюша», дала залп, и уже через минуту немцы точно накрывали своим огнем место, где только что стояла «катюша».

Потом в бригаду стали постепенно поступать танки, и танковые батальоны растянулись в обороне по линии фронта. Меня отправили во 2-й танковый батальон, которым командовал майор Мандель, еврей средних лет.

Вся связь в бригаде тогда была телефонной, поскольку танковыми или другими рациями пользовались только во время наступления, если не было запрета на пользование радиосвязью. В штабе бригаде была рация РБМ на машине, а в батальонах РСБ, но они редко работали, так как командиры боялись что немцы запеленгуют рации и засекут штабы. Когда началось большое наступление, то на нашем участке сначала была долгая артподготовка, залпами били «катюши», стояли РС в деревянных ящиках, и когда наши танки двинули вперед, то никакого сопротивления поначалу не было.

Оказалось, что венгры, стоявшие перед нашими позициями, за день до нашего наступления отвели свои боевые части на вторую линию обороны, а в первые траншеи пригнали еврейские строительные батальоны.

И когда наши танки прошли, из траншей вылезали уцелевшие от нашего огня евреи из венгерских стройбатов и просили у красноармейцев хлеба –«Брот», оказывается, им венгры уже четыре дня ничего есть не давали…

Потом, до февраля 1943 года, бригада участвовала в непрерывных боях, мы уже были на территории Украины, за Харьковым, пока нас не вывели на переформировку, в Тамбовскую область. Меня из батальона перевели служить связистом – телефонистом во взвод связи роты управления при штабе бригады.

На Тамбовщине мы находились в Кригуляйских лагерях, в резерве, и запомнилось как нас возили в вагонах по узкоколейке в Котовск, на пороховой завод, где мы помогали грузить мешки с порохом. А там по всему заводу спиртопроводы проложены, и когда нас везли с завода обратно, то вся бригада была веселая и пьяная.

В ноябре 1943 года нас снова вернули на фронт, бригада воевали южнее Кременчуга.

Г.К. – О боях на украинской землей зимой 1943-1944 года не хотите подробно рассказать? Батызман, Марьяновка, Малая Виска. Здесь Ваша 116-я танковая бригада активно участвовала в боях, и многие танкисты сложили там головы.

И.Ф. – Про зимние бои на Украине…Что рассказать.. Понимаете, в чем тут дело.

Мне сложно рассказывать о тех событиях с привязкой к точным датам или к населенным пунктам, все в памяти осталось какими-то мелкими эпизодами, про которых рассказывают так – «… а вот еще был случай…».

Я связист, мое дело было связь дать, порыв на линии устранить, и непосредственно в боях мне лично приходилось редко участвовать. Я из своего карабина по немцам за войну считанные разы стрелял, и то, от самой мысли, что я стреляю в живого человека, пусть он и враг, и захватчик, мне после таких стычек становилось неприятно, очень погано на душе… Даже на фронте, не каждый человек облаченный в солдатскую форму, способен хладнокровно, тщательно прицелиться и выстрелить, чтобы убить.

Я не хотел никого убивать, но … Война есть война.

На Украине крепко досталось в основном танкистам нашей 116-й ТБр, они дважды или трижды уходили в рейды по немецким тылам, там все и погибали в окружении.

А мои личные воспоминания?... Самое яркое воспоминание, связанное с Украиной, у меня следующее. Нас отвели на отдых на три дня в Киевскую область.

Рота управления штаба бригады разместилась в деревне, и я попал в дом на самом отшибе, к пожилым хозяевам. Они мне дали помыться, забрали все мое обмундирование в прожарку, а мне дали взамен шаровары и свитку. Помню, объявили внезапно построение, а я выскочил на него одетый в гражданское, даже ротный не понял, что это за «местный хохол» в строй встал. И три дня эти люди кормили меня и поили: самогон, сало, картошка, а потом хозяин поехал со мной на подводе на мельницу, взял там муки, и хозяйки напекла мне пирожков на дорогу. Дали на прощание вещмешок набитый продуктами, и с бутылем самогона. И стали мне эти люди за эти дни как родные. Их сын пропал без вести при обороне Одессы. Я с ними потом всю войну переписывался.

Г.К. – Выжить на войне надеялись?

И.Ф. – Нет... Где там выжить. В танковой бригаде? Линейным связистом? Сложно…

Я до сих пор не имею понятия, как остался в живых. При этом я не ходил в атаки, но когда начинаю вспоминать фронтовые эпизоды, в которых остался случайно живым, то явно перебор получается. Просто, навскидку, несколько случаев.

Перед январским наступлением на Дону в 1943 году бригадная разведка поползла вперед, нащупывать место, где у немцев и венгров оборона послабее, и где «лучше условия» для прохода танков. Меня в качестве связиста придали разведчикам и всю ночь мы лежали у немецких траншей. На рассвете вернулись на свои позиции, я зашел в блиндаж, а там народу битком, прилечь толком негде, и я лег поспать прямо на пол, под сколоченный из досок стол. Очнулся от того, что надо мной небо и меня кто-то тащит за ноги. Оказывается, в блиндаж случилось прямое попадание, всех поубивало и поранило, и меня поволокли, решив, что и я мертвый, а я просто спал, как убитый, понимаете, даже на разрыв в метре от себя не среагировал… Или, вот, пример. Идем с одним сержантом по лесу, несем на себе по две катушки с проводом, а это вес 16 килограмм, помимо оружия и своих вещмешков. Вокруг нас снега по пояс. Я говорю напарнику –«Ты не туда идешь. Мы так к немцам попадем» - «Нет. Все правильно, я по карте смотрел».

Подходим к краю деревни. И тут из–за угла внезапно появляются немцы, человек десять, и моментально открывают по нам огонь. От околицы до леса метров семьдесят открытого пространства и мы, вдвоем, отстреливаясь, отходили к лесу, не бросая катушек с проводом, и что самое непонятное, как такая «толпа» немцев стреляла и по нам не попала с такого малого расстояния…

Еще когда во 2-м батальоне служил, был эпизод. Пришел новый начальник штаба и приказал дать связь с атакующей танковой ротой. На использование радиосвязи в этот момент, видимо, разрешения не было. И я потянул провод от штаба батальона к танкам, дотянул, залез с аппаратом на броню, подключил его к линии и стучу по башне. Открывается люк, появляется голова офицера - танкиста. Я ему – «Начштаба требует» - «Да пошел он нахер!», хватает рукой аппарат и разбивает его о броню. Говорит мне – «Сиди здесь!», и сам ныряет назад в башню. И пока я понял, что это сейчас было, танк рванул вперед и пошел в атаку. А у меня с собой даже карабина или хотя бы гранаты не было. И на этом танке я «прокатился пассажиром» в атаку на деревню.

Сначала танк прошел через завесу огня артиллерии ПТА, затем, в деревне, мы попали под бомбежку, а когда танк отходил на исходные позиции по нему снова били орудия и велся пулеметный огонь, а я, как дурак, все время торчал снаружи, прижимаясь к броне, спасаясь от пуль и осколков … Как выжил в этот день?...Необъяснимо…

Идем с товарищем по просеке к штабу бригады, и вдруг слышу свист, незнакомый ранее. И тут меня ударяет в грудь с левой стороны. Я думал это разрывная пуля «дум-дум», а это простая пуля, которая отрикошетила от дерева и попала мне в область сердца, но, потеряв силу, не пробила грудь. Я посмотрел на напарника, а снег чернее его…

Знаете, как у линейных связистов, все время идет игра в кошки – мышки со смертью. Выбежал на порыв на линии, никогда не знаешь, назад вернешься или нет.

Несколько раз у меня было следующее. Сидим с товарищем в окопе на двоих, и тут артналет или минометный обстрел. Товарища наповал, а на мне ни царапины…

Настолько привык, что на передовой все время стреляют и убивают вокруг, что перестал на многое реагировать. Сижу на машине, открыл банку американской тушенки, и тут начинается бомбежка. И никуда не бегу, и на землю не падаю, так как знаю, что от своей пули или осколка все равно не спрячешься. Кушаю спокойно, и тут смотрю, кровь прямо в банку с тушенкой капает. Это мне осколки в лицо справа попали, а я даже боли не почувствовал…Продолжать про подобные примеры ? …

А что сказать про потери танкистов. У них, вообще, шансов остаться в живых не было.

У нас в конце войны из «стариков» в танковых экипажах, в строю, остался только один командир танковой роты, который еще под Воронежем воевал в бригаде командиром танка. Остальные танкисты, прибывшие в бригаду на формировке в 1942 году - или погибли в танковых атаках или окружениях, или выбыли из бригады по ранениям.

Весной 1945 года в бригаде погибли все «старые» комбаты, ветераны 116-й ТБр.

Перейдем к следующему вопросу?

Г.К. – Какими были отношения среди связистов ?

И.Ф. - Каждый держался, как говорится, «своей компании», по интересам и по личным симпатиям. Я дружил с Сергеем Дремовым, бывшим учителем начальных классов и с Волшуковым, моим сверстником, сельским парнем с 4 классами образования.

Все время мы старались поддерживать друг друга.

Сказать что весь взвод был как одна фронтовая семья, я не могу, поскольку, как и в гражданской жизни, само собой бывали конфликты и между связистами.

А радисты, вообще, например, от нас, простых телефонистов, дистанцировались, и у них была «своя свадьба», своя компания. Это особенно чувствовалось, когда в сорок третьем мы больше полугода стояли на переформировке на Тамбовщине, или когда в 1944 года с апреля по ноябрь мы снова были в тылу, в резерве РГК.

В эти периоды, когда не фронтового напряжения, взаимоотношения между людьми чем то напоминали мирное время, обычную жизнь, и конфликты случались.

У меня характер непростой, довольно резкий, я всю жизнь что думал, то и в лицо всегда людям говорил, а особенно когда в роте хохлы начинали «мою нацию трогать», то здесь уже никаких тормозов у меня не было.

И то, что я к пленным немцам нормально отношусь, и что пью мало, и что на многое имею свою личную точку зрения и держусь независимо – это все-таки многих бесило или вызывало недоумение. У меня одно время был помкомвзвода таджик, с которым я не был в « близких товарищах», и который был довольно вредным и завистливым парнем.

За бои под Кировоградом меня представили к ордену, а его нет, так этот таджик места себе не находил. Кончилось тем, что когда я вернулся уставший с линии, пошел спать и положил свой карабин под голову, он тихо его вытащил, спрятал, а потом меня разбудил –«Где твое оружие ?!». Я его послал подальше, потому что сразу просек, чьих это рук дело. Но как без оружия то быть. Пошел к пехоте, взял автомат у убитого бойца, возвращаюсь, а таджик уже в штаб настучал. Меня туда – «Где оружие?»-«Вот, на месте»-«На тебя карабин записан, а что ты нам автомат показываешь?»-«Так карабин утром разнесло прямым попаданием мины в окоп. На бруствере лежал» - «Ну. Ну. Мина, говоришь»…

И наградной лист на меня, конечно, был отменен.

Через какое-то время мы с этим таджиком все – таки подружились, и он вдруг покаялся, что это он мой карабин спрятал, мол, прости, бес меня, или шайтан, попутал…

Г.К. - «Национальный вопрос» затронем?

И.Ф. – Можно и национальный, затронуть. Меня эти постоянные разговоры про «жидов в Ташкенте» достали и надоели в бригаде по самое не могу. Внешне я не выглядел евреем, а наоборот, смотрелся как чистый немец, меня даже в Германии немцы сразу принимали за своего арийца, тем более по-немецки я говорил почти свободно.

Наши ребята в роте тоже считали, что я по национальности немец или русский, но просто имею темное прошлое, где-то взял себе чужие документы и выдаю себя за еврея.

Я в армии постоянно подчеркивал свою национальность, показывал, что я ничего не боюсь, что смелее многих других, и старался свою работу делать лучше других.

Дважды мне предлагали уйти с передовой на ускоренный курс военного училища, но я отказывался, поскольку не хотел, чтобы сказали, вот, смотрите, еврей, с передовой в тыл слинял. Я, кстати, из-за этого «нац. вопроса» и в партию вступать отказывался.

Один раз меня вызвал к себе начальник политотдела бригады подполковник Свиридов и напрямую спросил, почему я отказываюсь подавать заявление на прием в ВКПб, и я ему ответил, как есть – «В партию пойду, когда в ней махровых антисемитов не будет».

Но они были и в партии, и не в партии, и вокруг нее, и около нее.

Что самое смешное, был один аргумент, который затыкал рот многим, кто решил со мной «нац. вопрос» накоротке обсудить, когда я произносил – «Ты быдло, колхозное и дремучее. Тебе евреи Бога дали, так что, сиди и помалкивай»… Как обухом по голове действовало…

Г.К. – Давайте, пройдем вперед по «стандартным вопросам».

Отношение к политработникам ?

И.Ф.- Нормальное. Они в армии выполняли свои функции, которые были определены линией ВКП(б). Комиссарами бригады были Кривицкий, а затем Свиридов, а комсоргом бригады был офицер по фамилии Измайлов. Все они внешне производили неплохое впечатление. Кривицкий от нас потом ушел в строевые командиры.

Г.К. – Кто командовал связистами в 116-й ТБр?

И.Ф. –Начальником связи бригады, после ранения майора Стриленко, стал лейтенант Шиманский, хороший человек, молодой парень, начинавший войну кадровым сержантом. Он вел себя очень прилично, не был заносчив, несмотря на звание и должность. После того как Шиманского ранило начальником связи бригады стал старший лейтенант Кныш, из 2-го батальона. Связисты подчинялись также командирам роты управления бригады, и один из них мне запомнился – капитан Мурзин.

Г.К. – С «особистами» приходилось сталкиваться?

И.Ф. – Лично почти не общался, только когда из окружения вышел летом 1942 года, то меня проверили на месте, по – быстрому, но ко мне вопросов не было – вышел в форме, с оружием, свои комсомольский билет и красноармейскую книжку в землю не закапывал.

А вот со стороны я несколько раз видел их «работу». В начале сорок третьего в наступлении, когда мы остановились на шоссе Белгород–Харьков, то встали на привал в одной из деревень, а рядом с нами расположился штаб бригады. А один из наших бойцов оказался местный, из этих краев, и он отпросился в штабе на несколько часов в соседнюю деревню, навестить родню. К назначенному сроку он не вернулся.

За ним поехали «особисты», а его в этой деревне нет. Объявили этого бойца дезертиром и через пару дней где-то поймали, привезли в бригаду и расстреляли перед строем.

Там история довольно темная была, не все с этим парнем ясно было, всякое говорили, вплоть до того что его специально подставили…

Всех собрали, зачитали приговор дезертиру, поставили к только что вырытой могиле спиной, и бригадный «особист» скомандовал отделению из комендантского взвода-«По изменнику Родины! Огонь!». Дали залп, а он еще жив, весь в крови, сидит на земле и кричит –«Братцы!За что?! За что?!», и тогда наш «особист» добил его из «нагана», а тело убитого пинком скинул, спихнул в могильную яму.

Потом весной в 1945 года, когда в Германии вышел приказ о борьбе с армейским бандитизмом, насильниками и мародерами, то наши «особисты» стали проявлять прыть.

Г.К. – Этот приказ, считаете, что был по делу?

И.Ф.- Сначала всю Красную Армию три с лишним года политработники и лично Илья Эренбург просто накачивали лютой ненавистью к немцам. Да и сами немцы так отметились на нашей земле своим зверствами, грабежами и убийствами, что кроме желания им отмстить по полной, покарать за все, у почти всех моих товарищей никаких других эмоций по отношению к немцам не осталось. И я не понимаю, а что в 1945 году от рядовых бойцов и сержантов ожидало наше начальство ? Что наши бойцы сразу начнут «несчастным» гражданским немцам шоколад с тушенкой раздавать?..

Шло наступление, начальству не было никакого дела до того, что творится в передовых частях, им только одно надо было -«… продвинуться вперед, занять и доложить наверх…». А что там происходит в только что захваченных хуторах, фольварках, поселках – кого это интересовало?... Уже ближе к Данцигу «особисты» и политработники спохватились, начали «сдерживать волну», показывать «активность в беспощадной борьбе»…А в начале нашего вторжения в Германию, было насилие. Не на каждом шагу, но было. Факт. Там где пехота или танкисты прошли, там «весело» было.

Помню, в Германии, стояли две деревни рядом, и из соседней деревни по снегу, по полю, бежит голая молодая немка. Я ее остановил - «В чем дело?» -«Изнасиловали» - «Сколько человек?» -«Много», и я ее в подвале у других немцев спрятал, нашли ей какую-то теплую одежду, а сам этот дом стал охранять. Я таких случаев насмотрелся тогда…

Или вот такой эпизод. Наша танковая рота врывается в немецкий поселок и попадает в засаду «фаустников». Сразу загорается первый танк, затем второй, и начинается ожесточенный бой, танки ведут огонь по всем домам и сараям подряд, поскольку опасность может таиться в каждом строении. Потом проходишь по этому поселку, все в развалинах, полно убитых немцев, включая гражданских жителей …Война…

Г.К. – Какие трофеи попадались Вам в Германии?

И.Ф. – Нас, молодых, интересовали только часы, еда, ну еще, как и всех, конечно - выпивка. Я имел хорошие трофейные часы, снял их с немецкого офицера, а больше ничего с войны не привез. Когда нам, солдатам, разрешили отправить домой по одной посылке весом в шесть килограмм, то ничего путного там где мы стояли уже нельзя было найти, все было уже дочиста разграблено нашими офицерами и тыловиками.

Я в пустом магазине обнаружил сахарин и его послал своей семье.

А больше ничего не успел послать, да и сразу после войны нас из Германии перебросили в Белоруссию, в Слоним…

Г.К. – Куда поехали после демобилизации ?

И.Ф.- Сначала к своим, в Саратовскую область, а потом вернулся во Львов, первым из семьи. Приезжаю, а в нашем доме четыре польские семьи, по одной в каждой комнате, но мебели в доме нет никакой. Поляки мне говорят, что в войну в доме стоял немецкий штаб, так всю мебель сожгли вместо дров. Поляки не захотели освободить даже одну комнату для нас, и я тогда пошел в милицию, так как по закону всех демобилизованных фронтовиков было положено селить по месту довоенной прописки. А вся милиция во Львове состояла из украинцев, которые поляков ненавидели больше, чем евреев и немцев, так милиционеры пошли со мной, и, без церемоний, начали поляков вместе с их пожитками выселять из этого дома прямо «через окна», и мне пришлось вмешаться, мол, дайте им хоть неделю, на поиски жилья, но так же нельзя… Через неделю поляки этот дом освободили, и я вызвал семью во Львов из эвакуации. Пошел работать монтером, строил телефонные станции в сельской местности по всей Западной Украине.

Г.К. – Страшно было работать в сельской глубинке на Западной Украине сразу после войны?

И.Ф.- Неспокойно. Монтируем телефонную станцию в Карпатах, в горах, где только гуцулы живут. Прокладываем кабель. Сидим с напарником на столбах, а мимо гуцулы с оружием идут, так ты все время думаешь, выстрелят, или нет…

Но мы для них вроде и не «Советы», и не «москали», по-украински говорим без акцента, армейскую форму или оружие не носим, нас и не трогали.

Или приехали мы в отдаленную местность, и нас, связистов, поселили в общежитие сахарного завода – пустой дом, в котором рядами поставлены железные кровати.

После работы нас местный парень предупреждает –«Вечером из дома не выходите».

Стемнело, и тут бешеный стук в дверь, мы приготовились к рукопашной, открываем дверь, а это к нам вваливается председатель колхоза, за которым гнались бандеровцы.

Мы его спрятали, а сами ждем, зайдут к нам или нет. А бандеровцы уже и МТС с тракторами подожгли, и скирды хлеба… Стрельба на улице. Думаешь в эти мгновения, такую войну прошел и живым остался, а сейчас вот так,почем зря, погибать придется…

Г.К. – В каком году из СССР уехали?

И.Ф. – В начале 1974 года. К этому времени в Израиль уехали все мои братья, и я не хотел оставаться один на Украине. Несколько раз подавал прошение на выезд, а мне все время отказывали. А отношение к желающим выехать на ПМЖ тогда было как к «изменникам Родины», нас травили на каждом шагу. И тогда я поехал в Москву, но решил не идти в Приемную Верховного Совета, а пошел сразу в КГБ, записался на прием у дежурного, объяснил, по какому вопросу. Мне говорят, вот пропуск, пройдите по коридору в кабинет № такой –то. Захожу, меня принял человек моих лет, по возрасту, скорее всего, фронтовик. Я ему говорю –«Что от меня еще хочет Советская власть? Вся моя семья там, в Израиле. Я простой рабочий человек, всю жизнь честно работаю, был на фронте, от Дона до Германии дошел, кавалер ордена Славы. Почему меня не выпускают?».

Этот чиновник полистал мои документы -«Возвращайтесь домой. Вам будет разрешен выезд из СССР». Но еще целый год я «сидел на чемоданах» и ждал, пока мою семью выпустят. Уже на границе, в Чопе, где таможня и пограничники устраивали отъезжающим на ПМЖ свой «последний и решительный шмон», у меня таможенник стал забирать боевые награды. Я ему говорю –«Ты что, Верховный Совет, чтобы меня орденов лишать? Как ты можешь их забрать?» - «Не положено, по инструкции не разрешено вывозить!», но что –то человеческое в нем, видно, еще осталось, орден Славы он отдал мне назад. Приехали в Израиль, и здесь до пенсии я проработал электриком на промышленном производстве. У нас с женой две дочки, 4 внука и семь правнуков.