Глыбин Борис Дмитриевич

Родился в 1922 году в Даниловском районе Ярославской области. В Красной Армии — с октября 1940 года. Поступил в школу связи при Ейском военно-морском авиационном училище, которое окончил в октябре 1941 года в звании младшего лейтенанта. С декабря 1941 года — на Северном флоте. Участвовал в войне в качестве командира радиовзвода 41-й роты связи, потом - командира радиовзвода и начальника радиостанции 36-й роты связи 9-го гвардейского минно-торпедного авиаполка 5-й гвардейской минно-торпедной авиационной дивизии (Военно-Воздушные Силы Краснознаменного Северного Флота). Принимал участие в освобождении городов Петсамо и Киркенес. Войну окончил в звании лейтенанта. Награжден 2-мя орденами Красной Звезды, медалями «За боевые заслуги», «За оборону Советского Заполярья», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.» После войны служил на Балтийском Флоте. Уволился в запас в июле 1968 г. Полковник. После увольнения в запас работал в райвоенкомате Октябрьского района г.Калининграда, а с 1970 г. - старшим инспектором по кадрам в отделе вневедомственной охраны УВД г.Калининграда. В настоящее время — председатель Совета ветеранов войны и военной службы Северного флота по Калининградской области, член областной Общественной Палаты. Автор книги «Ветераны Северного Флота на Калининградской земле.» Живет в Калининграде.

Значит, родился я 19-го сентября 1922 года в деревне Иванники Даниловского района Ярославской области. До 1934 года жили мы в деревне. Значит, в деревне я жил. Потом как раз началась организация колхозов, и отца моего избрали председателем колхоза. И вот, с 1930-го до 1934-го года он руководил колхозом. Колхоз назывался имени Дзержинского.

- А как вообще у вас проводилась коллективизация?

- Проводилась коллективизация очень спокойно. Нормально, люди как-то поняли все сразу, что к чему идет. Вы знаете, деревня небольшая была. У нас двенадцать домов всего в деревне было всего. Четыре семьи были середняки. Мы тоже относились к середнякам. У нас хозяйство было хорошее свое, вот. А остальные были бедняки. Нуждались постоянно, понимаете, вот так. Рабочей силы у них не было. И механизмов как таковых тоже не было. Лошадей тоже не было. Конечно, очень трудно было заработать на земле что-нибудь для себя. И когда организовали колхоз, люди с удовольствием пошли туда работать. Ну, во-первых, лошадей всех в общую конюшню перевели, колхозную. В том числе и у себя отец, помню, организовал тогда очень хорошую конюшню, хорошее место, где было каждой лошади место, была каждой лошади сбруя и прочее. И так поддерживался в колхозе порядок. Назначил туда же отец конюха хорошего. И началась работа, начали осваивать колхоз. Вы знаете, в первый же год что у нас было!!!... Ведь люди никогда до этого по-настоящему и овощей-то не выращивали. А тут отец специально выделил место, понимаете, для этого. Так распахали землю. Было посажено все: и морковка, и лук, и свекла. Хороший был урожай. И людям трудодни выдали. Ну потом начались зерновые, картофель, стали обеспечивать нас нормально. Колхоз справлялся с работой очень нормально, все было хорошо.

- А вы работали?

- И я работать тоже начал. Знаете, когда был 1934-й год, было мне двенадцать лет. Я даже с десяти лет начал работать. А что я делал? Был у меня такой товарищ — Федя Груздев. Мы мальчишками ходили и разбивали так валы, сено. Мужики это сено косили, а мы его сбивали. Ну а поскольку солнце в определенное время поднималось, мы приходили на работу рано, часа в четыре, в пять. Сбивали, значит, это сено, а потом, где-то в середине дня, ворошили это сено, переворачивали. К вечеру трава высыхала. То есть, это уже было сено. И потом загребали его на лошадях и перевозили в сараи. У нас сараи были специальные: не в скирдах это хранилось все, а в сарае. Вот так собирали корм. Какие-то трудодни я даже сам зарабатывал.

А потом началось движение по возрождению железнодорожного транспорта. А отец в начале своей жизни работал когда-то на строительстве железной дороги, которая шла от Ярославля на Дальний Восток. До Калинина железная дорога эта шла. И его, значит, призвали работать на железную дорогу. И мы тогда вынуждены были туда переехать... Мы, значит, продали дом вот в деревне и переехали в город Данилов. Это был в то время крупный железнодорожный узел в Ярославской области. С Ярославля дорога шла в Данилов, а из Данилова дорога шла на Дальний Восток. Там депо было. Но город был небольшой: там было всего 15 тысяч населения. И главным образом все железнодорожники были: машинисты, помощники машинистов и  так далее, вот такие дела. И отца вот, значит, призвали. Сначала он был стрелочником. А потом стал расти-расти, закончил профсоюзную работу, и по профсоюзной линии пошел. Был он председателем местного комитета станции. А потом его даже в райком в отделение дороги избрали. И закончил он свою работу уже ревизором пассажирских поездов, хотя образование было у него всего четыре класса.

- А какая семья была у вас?

- А семья у нас была такая, что нас было пять человек детей. Значит, было так. Я в 1922-м году родился, сестра Лида родилась в 1925-м, Вячеслав родился в 1927-м, потом, в 1930-м, сестра Тамара родилась, и в 1937-м родился Леонид, это последний был. Ну все, естественно, учились. Я начал учиться в сельской школе до четвертого класса. Потом переехал в город Данилов. И там закончил в 1940 году среднюю школу. Закончил не очень сильно, но средне: там были четверки, пятерки, и троечки были, но двоек не было, кстати. И сразу же по комсомольскому набору я поступил в военно-морское авиационное училище связи.

- А что представляло из себя это училище?

- Что представляло из себя это училище?... Но, знаете, я сначала поехал поступать в город Молотов, который, как вы знаете, сейчас городом Пермь называется. А там было военно-морское техническое училище. То есть, там готовили кадры техников — специалистов для самолетов. Вот я туда поехал. Правда, опасался, что не поступлю. Там восемь вступительных экзаменов надо было сдать. Я не хотел ехать. Но отец надавил, сказал: «Езжай! Государство дает тебе право бесплатного проезда, и — все.» Ну я и поехал. Нас, значит, трое туда приехало. Сразу же медицинская комиссия была организована. Это в Перми все было, на берегу реки Камы. Кама — широкая большая река. Она впадает Волгу. На берегу Камы корпуса училища находились. Красивые, прекрасные были эти корпуса. Стали, значит, мы медкомиссию проходить. Я летную комиссию прошел нормально. А два других не прошли: один по глазам не прошел, а у другого что-то с сердцем нашли. И их сразу отправили домой. После медкомиссии стал сдавать экзамены. Все экзамены сдал, на удивление. А потом на мандатной комиссии стали так, значит, определять, кого куда и на какую учебу направить. Ну я хотел техником самолетов быть. А тут как раз полковник один сидел за столом. И говорит: «Товарищ Глыбин, а может быть, вы хотите в наше училище поступить?» Он приехал из Ейска. А в Ейске было военно-морское авиационное училище вот, значит, летчиков. Оно имени Сталина называлось. И вот при этом училище наше училище создавалось — училище связи. Но я же был гражданский, и ничего не понимал в военном деле. И говорю: «Товарищ полковник, я не знаю, какие там будут специальности.» Он говорит: «Вот, значит, там будут готовить специалистов по радиосвязи, по телефонно-телеграфной связи, потом — электромехаников будут готовить, специалистов по вооружению, метеорологов, фототехников, вот такие факультеты. Но вот специалистов — командиров радиовзводов телефонно-телеграфной связи — выпускать будут за два года учебы офицерами, лейтенантами. А других не офицерами, а сержантами выпускают. А учатся все примерно одинаково.» Ну я и говорю: «Я согласен пойти на телеграфную связь.» Конечно, я хотел на радио пойти. Радио тогда было таким важным делом, оно немножко развивалось. И я сказал: «На радиосвязь хочу идти.» Мне сказали: «Хорошо, все. Считайте, что мы вас приняли.» И я получил документы и приехал домой. Меня отпустили. Когда приехал домой, отец говорит: «Ну че, не поступил?» Я говорю: «Поступил, все, приняли меня, сказали: ждать вызова с училища, сказали, что пришлют письмо.» И мне в октябре месяце 1940 года пришло письмо с Ейска. И в этом письме было написано: «Вам 1-го октября прибыть в город Сортавала (это в Финляндии), куда это училище перебазировалось.» Меня отец провожал до Ленинграда. Приехал я в этот город Сортавала. Там месяц мы работали: готовили учебные корпуса, учебные классы для учебы, в общем, готовились к учебе. Еще учеба не начиналась. Но нас переодели всех в флотскую форму, и, значит, начали после этого мы заниматься. 1 ноября мы начали учиться. До этого работали месяц, а потом, значит, началась у нас учеба. Изучали морзянку, изучали другие вещи. Двенадцать дисциплин было у нас разных. В их числе была и тактика морская, уставы, строевая подготовка, административная служба. В общем, много было всяких дисциплин, морских дисциплин. И там меня и застала война.

Борис Глыбин (слева) со своим другом детства — подводником Борисом Сергеевым, 1945 г., Северный флот.

- Скажите, а войну вообще ждали вы тогда?

- Вы знаете, мы когда учились, около нас несколько раз пролетали самолеты немецкие. Причем настолько низко летали, что было видно их опознавательные знаки: вот эта свастика на стабилизаторе, на плоскостях самолетов нам была видна. Но тогда же, в 1939 году, 28 августа, был заключен договор с Германией о мире, дружбе и так далее. А потом еще сообщение было ТАСС, что никаких военных действий мы не собираемся проводить. Ну вот в таком положении были мы, так себя чувствовали. У нас учеба нормально шла. Уже 1941-й год начался, была хорошая весна. Нас с казарм переселили даже в палатки, а это было на берегу озера — Ладожского озера.

Потом было 22-го июня. Это как раз было на воскресенье. Мы все по плану пришли на стадион, занимались там сдачей норм на значок ГТО (готов к труду и обороне). Ну там, значит, были прыжки, бросание гранат, бег и прочее. Но ведь я все время занимался спортом. Я и в детстве им занимался: и на перекладине работал, и на брусьях работал. А дело в том, что у нас там, где мы учились, сопка была, которая еще от финнов осталась. Так вот, там сирена такая была, которая, когда все это началось, когда война началась, завыла. Ну, тревога тогда объявлена была у нас. Мы сразу все побросали. А оружие у нас в казарме осталось — не в палатке оно было.  Прибежали, похватали все. Но у нас в то время не винтовки были, а карабины, кавалерийские, короткие такие. Взяли, в общем, мы эти карабины, потом - противогазы, и — бегом в ангар. Для учебных классов у нас было два ангара предназначено. Один ангар был прекрасный, новый почти. Его немцы строили когда-то. А второй ангар был деревянный. Так вот, мы туда прибежали, и вот там, значит, все курсанты собрались. И вот там-то комиссар училища нам вдруг и объявляет: «Товарищи курсанты, сегодня, в 4 часа утра, немцы вероломно, нарушив договор, напали на Советский Союз. Бомбили города авиацией: Севастополь, бомбили Минск, Киев.»

Все, после этого, как все это стало известно, у нас объявляется, значит, военное положение. Нас обязали в первую очередь оборону строить. А нас было всего-то там 400 человек, курсантов. Вообще-то было всего две роты у нас в училище: вот наша первая рота была, мы были на два года учебы оставлены, и была вторая рота, которая должна была год учиться. Их, кто во второй роте был, всех с армии взяли: вот среди них были лица с такими специальностями в прошлом, как младший командир, командир отделения, помкомвзвода. А мы со средней школы прямо пришли, и поэтому на два года были оставлены. Ну мы на этом стадионе, на котором бегали, в полный профиль выкопали окопы. Правда, грунт был хороший. Но мы же мальчишки были. Что мы понимали в этом деле? А потом, видимо, дошло до командования, что специалисты, которых готовили, для армии нужны будут, так вот используются... И когда Климент Ефремович Ворошилов был в Ленинграде, он дал команду: наше училище эвакуировать.

Пять дней мы копали окопы. И вот, значит, ночью, 27-го июня, мы стали вывозить имущество с училища. У нас там было даже два самолета учебных (как учебные у нас были самолеты И-16-е и И-15-БИС), также несколько двигателей было. Все это, значит, вывозили как  имущество училища. Особенно сейфы старались вывозить. Сейфы — это же документы, а там все секретное было. А ведь все то, что у нас изучалось, было секретное: понимаете, рабочие детали были там всякие. Ночью все это вывозили на станцию Сортавала, погрузили, и на следующие сутки мы ночью и уехали оттуда, первым эшелоном. И приехали мы под Ленинград, в Петергоф. Но, видимо, задача была такая. Думали, что у нас война будет непродолжительная такая. Как у нас и в песнях, понимаете, пели в свое время: мы врагу дадим решительный отпор, и война будет на территории противника.

- То есть, шапкозакидательское настроение было?

- Да-да-да. Потом там начали мы заниматься опять. А там была школа, где готовили шоферов для Балтийского флота. Здание было здоровое, четырехэтажное. Мы это здание заняли, и начали там заниматься. Но главным образом мы занимались на улице. Бывает, наводим связь: и линейную связь, и радиосвязь. Значит, работали в полевых условиях. И один раз так раз — и тревога у нас объявляется. Затем — построение. Построили нас, и, значит, там нам же и говорят: «Значит, получен сейчас приказ: срочно все шинели в скатки мотать.» А мы морские шинели никогда в скатки не делали: это ж только пехота так делала. Мы шинели скатали. Оружия нам выдали два комплекта патронов. После этого посадили нас на машины, на ГАЗ-2А, на «полуторки», и повезли. Едем мы. Проехали через Ораниенбаум. В общем, ехали мы по берегу Финского залива. И приехали мы уже к вечеру в лесок какой-то. Даже недалеко Финский залив виден был. А лесочек маленький, сосны такие дохленькие в нем были. А там, когда мы туда приехали, оказалось, что курсантов было полно: с училища Дзержинского, с училища Фрунзе и с академии имени Кирова. Полностью всех собрали. Собрали там митинг. На нем, помню, выступает бригадный комиссар, говорит: «Товарищи курсанты, вы прибыли сюда выполнить боевую задачу: уничтожить воздушный немецкий десант, который должен быть выброшен здесь, в этом районе для захвата двух аэродромов: Котлы и Копорье.» Все стало ясно нам. Значит, надо было готовиться к вторжению этого десанта. И вот мы там двое суток этого десанта прождали. Десанта немцы не выбросили. По какой причине — неизвестно. Потом, говорят, был выброшен. Там, в общем, бои большие были, курсантов погибло много. А к нам приехал шофер и привез приказ: «Ваше училище отзывается!»

Лейтенант Борис Глыбин, 1945 г.

И мы, значит, опять сели на машины и приехали в Петергоф. А тут вовсю шла погрузка в эшелон снова. И вы знаете, как получилось? Мы из Петергофа приехали опять в Пермь, где я поступал в училище. И вот в Перми, значит, опять начались занятия. Только в поле. До изматывания, понимаете, мы там готовились. И тоже готовили как специалистов по радиосвязи, так, понимаете, и занимались. Телефонисты занимались своим делом, а мы занимались своим делом. И это продолжалось до октября месяца 1941 года. В 1941-м году поступил приказ от Главкома, от Кузнецова, выпустить нас: чтоб мы сдали госэкзамены, и чтобы нас досрочно выпустить. Начали сдавать экзамены. Я сдал все. И потом стали ждать назначения. Объявили приказ. И вот нам всем, командирам радиовзводов и телефонно-телеграфных взводов, присвоили первичное офицерское звание — младший лейтенант. Переодели нас в арсмейскую форму. Один кубик, понимаете, вручили в петлицах.

Потом, значит, стали объявлять, кого куда назначать. Первая группа поехала на Черноморский флот, группа офицеров. Вторая группа поехала на Балтийский флот. Третья группа — на Тихоокеанский флот. А нас, восемь человек офицеров, осталось: четыре радиста и четыре телефониста. Нас направили на Северный флот. И — все. Выдали нам какие-то денежки, по-моему, 650 рублей, каждому это дали, потом посадили в поезд, и мы поехали. Приехали мы, значит, в Архангельск. Это было уже в ноябре месяце. Там уже мороз был. Как раз там авиационная часть воинская стояла. Но нас, как офицеров, кормили в столовой, где летный состав питался. А ночевали мы на аэродромах в землянках: прямо там, и никаких матрацев, никаких кроватей не было у нас. Солома была послана, и мы так валялись на ней, на этой соломе.

Дня через три подняли нас всех, привели в Архангельск, посадили на корабль, грузовой корабль, я даже помню его название - «Мста», и повезли с Архангельска по Белому морю в Кандалакшу. Но там, понимаете, такой мороз был, что Белое море при подходе к Кандалакше замерзло. А корабль наш настолько слабенький оказался, что шел так: немножко пойдет-пойдет, потом — стоит. Значит, ждет, пока пар пойдет. Потом — снова идет. Ребята наши не выдержали и сказали: «А чего мы будем? Вон уже Кандалакшу видно. Пошли, ребята, по льду.» Ну и нам разрешили пойти. Мы сошли на лед все и пешком в Кандалакшу пришли. А там — поезд, и нас на нем в Мурманск привезли. Но, конечно, все устали. Попали мы еще и в шторм, пока по льду добирались до Кандалакши: Белое море нас потрепало немного. Как только в поезд сели, там было тепло, и все улеглись. Я не помню, как мы проехали этот путь, потому что спали мы крепко до Мурманска. Когда приехали в Мурманск, там нас встретил один, по-моему, сержант какой-то. Они на автобусе приехали нас встречать. Забрали нас, восемь человек, и привезли нас в Североморск, как он сейчас называется, а тогда назывался — поселок Ваенга. А в этом поселке Ваенге был 31-й батальон связи. Я в этот батальон попал. А потом начали этот батальон расформировывать. В каждом полку авиационном стали создавать роту связи по обслуживанию. Там была 5-я минно-торпедная дивизия, в которой было три полка. И этот 31-й батальон, в котором я сначала был, обеспечивал эту дивизию связью. А потом стали распределять. И меня назначили командиром радиовзвода 41-й роты связи и одновременно - начальником радиостанции большой мощности. Радиостанция большой мощности называлась 11-АКА, ну она имела 1 киловатт мощности в антенне. Довольно таки хорошая станция была. Но работали они, эти станции, так только в режиме морзянки — голосом не работали. Шифровалось все, да, это было.

Курсант военного училища Глыбин Б. Д., 1940 год

А потом сделали что? Побыл я немного там, наверное, месяца три только в этой роте. А потом создали по указанию командующего флотом новую роту связи при штабе авиации. Эта рота обеспечивать должна была телефонно-телеграфной связью, я уже не по специальности попал туда, штаб 14-й армии, который в Мурманске находился, со штабом Северного флота, который в городе Полярном находился. Вот эта линия связи — она была на деревянных опорах, и там, помню, несколько траверс таких было. И пришлось, короче говоря, немного мне переквалифицироваться. Но тогда шла война. В общем, короче, началась у меня война с 1-го декабря 1941-го года. То есть, я уже как участник войны вот с этого времени. И вот в этой роте связи я стал служить. И очень часто немцы выводили эту линию связи из строя. Главным образом они бомбили дорогу, чтобы нарушить коммуникации перевозок боеприпасов и прочего. А попадали по нашей линии, которая проходила параллельно с дорогой, ну в нескольких метрах от нее. То есть, они, немцы, попадали не по дороге, а по нашей лини связи. Как связи нет, мы выезжаем, и ищем повреждения. И было, значит, у нас вот так. Четыре бомбы положил, 12 пролетов, и как не бывало. А каждый пролет — 50 метров. И вот мы, значит, по легкой наводим эту связь. А это зимой дело идет, холодина на улице стоит. А там же, знаете, на Севере зимой дня не бывает. Но у нас светит северное сияние, так более-менее видно кое-что. Вот!

А потом уже, понимаете, наступило лето. Это, значит, было уже где-то в апреле месяце 1942 года. И однажды получилось опять повреждение линии связи. Надо было срочно выезжать. Мне дали группу: трех матросов и сержанта, которого я даже помню до сих пор фамилию: Степанян. И мы поехали на устранение этого повреждения. Связь-то надо было восстановить 14-й армией со штабом авиации Северного флота. Вот эта 14-я армия — она единственная была у нас такая, то есть, такое соединение на Северном флоте. И вот мы ехали. Ну едем. 27 километров от этого места, где наша рота находилась, до Мурманска, остается. Проверяем: в нашу сторону связь есть, в сторону Мурманска — нет. Едем дальше. Подъехали к Мурманску, а там, понимаешь, горит все. Немцы решили город уничтожить. Это было 18-го июня 1942-го года. Бомбежка страшная была. Налеты были такими, что по 50 самолетов налетали, бросали зажигательные бомбы, главным образом. А город Мурманск был весь деревянный почти. Мало там было больших домов: только ресторан, понимаете ли, почтовое отделение и гостиница находились в каменных зданиях, а остальные дома были двухэтажные деревянные. И вот немцы все это бомбили. Падает зажигательная бомба на крышу — пробивает, падает вот так вот на чердаке — взрывается, и все это начинает гореть. Температура — 3000 градусов. Мы подъехали когда, город был весь в огне. А как по линии было идти? И вот с трудом шли. Даже в некоторых местах наши деревянные опоры сгорели до конца. Одни провода висели и с изоляциями. И мы почти весь город прошли. Почему связисты 14-й армии не вышли навстречу к нам? Вот я этого не понимаю до сих пор, вот так. Ну, в общем, мы нашли повреждения, с великими трудом связь дали, доложили о том, что связь есть, и нам дали команду возвращаться. И мы уже до Кольского шоссе дошли, там здание одно такое было, красное такое здание. Я говорю: «Ребята, давайте мы переждем. Опять тревога, опять налет будут. Давайте мы пойдем во двор и подождем, пока налет этот кончится.» Вошли во двор, стали. И немец бомбы бросил в нашем районе. И одна бомба упала буквально метрах в 50 от нас. Но там знаете, какие грунты? Там нет такой земли, как везде. Земли там чуть-чуть было, а все остальное — одни камни гранитные были. Короче говоря, тогда взрывная волна нас раскидала всех. И я, видимо, очень хорошо ударился головой, потому что потерял сознание. Ребята меня трясли. Я потом очухался. Говорю: «Че вы меня трясете?» «Да мы минут пятнадцать вас трясем», - сказали они. «Так, все, ребята, давайте, - сказал я им. - Так, все живы? Все нормально.» И после этого мы уже по городу не пошли, а пошли по сопкам к машине своей. А машину оставили там — на въезде в город Мурманск. И вот, значит, прошли мы по сопкам, прошли к своей машине. Но только подошли — опять начался налет. Я говорю: «Пока не поедем. Давайте, ребята, так сделаем: кто за камень, кто куда. Ложитесь в целях безопасности. Налет закончится — поедем в свою часть.» Вот, кстати, есть одна книга, где этот печальный и трагический эпизод из истории города Мурманска описан. Весь этот кошмар там, значит, описан: как город горел. «Мурманск — город-герой», - так называется эта книга. Если нужно, я могу описание этого эпизода вам найти.

- Вас наградили за это?

- Нет, не наградили. Да не было у нас никаких наград за это, ничего... Командиру роты я, помню, доложил, что в такой обстановке мы едва-едва нашли повреждения, сделали все возможное. Он только сказал на это: «Ну, молодцы, очень хорошо, что сделали.» Вот тебе и все. А могли так и остаться в городе Мурманске все. Все горело там. Страшно было. Жуть. По 54 бомбардировщика налетало, представляете? А город-то был небольшой.

- Что было потом?

- А потом я стал проситься, чтобы меня отправили по специальности работать. И я добился все же своего. Написал рапорт, что мне надоело по линиям связи лазить, и что я хочу работать радистом. Ведь та рота была сделана только для того, чтобы поддерживать линию связи между 14-й армией и штабом Северного флота, вот и все. Мне не нравилась эта работа. И потом, знаете, в 1943-м году забрали под Сталинград очень много наших матросов. Дали девчонок. То есть, понимаете? Мне еще девчонок дали: двенадцать человек. Две были с Ленинграда, остальные все — мурманские и вологодские. И заставили их обучать, в том числе и строевой подготовке. Я говорю: «Да вы что, понимаете ли? Что это, понимаете ли, я на войне буду заниматься строевой подготовкой?» Ну и вот, меня перевели в роту связи, которая обеспечивала 9-й гвардейский минно-торпедный авиационный полк. Это очень серьезная организация была. И вот, в этом 9-м гвардейском полку я был командиром радиовзвода уже. У меня было несколько радиостанций, в том числе была у меня стартовая радиостанция. Причем радиостанции эти были сняты уже с американских самолетов, так называемые станции «Бендикс», как она называлась, эта станция, - это была очень хорошая станция, она была приспособлена у меня, были сделаны дровни деревянные такие к ней. Ну можно было, короче говоря, было с ней работать. Что интересно, у нее было такое свойство: когда старт меняется, станцию можно с одного места на другое место перенести. Штаб был или Южный, или Северный. И вот я постоянно на этой станции был. Когда вылетали самолеты, мы их выпускали по связи. И когда самолеты приходили, мы сажали их на аэродром.Ну, было несколько налетов на нас, и немцы бомбили нас, - вернее, пытались наш аэродром бомбить. В общем, до 1943-го года они безобразничали здорово, особенно — в 1942-м году. Потому что у нас авиации было 116 самолетов. 116 — всего! А у немцев — 750 самолетов было.

- То есть, немцы в технике тогда вас превосходили...

- Да, это превосходство было большое. И из-за этого нам, конечно, доставалось здорово. А потом стали поступать новые самолеты, американские в основном. Это были такие истребители, как «Пятихатки», «Томагавки», и так далее. Но что характерно. Когда в первый раз я был назначен в роту связи, мы обеспечивали командный пункт Героя Советского Союза Сафонова Бориса. Значит, я на командном пункте там был до момента, пока меня в ту роту не отправили. Бориса Тимофеевича я в лицо видел, несколько раз встречался с ним, он — прекрасный скромный человек был. Вот 23-го июня 1941-го года он сбил первый немецкий самолет. Война началась 22-го, а 23-го он уже сбил первый самолет. И он до 30 мая 1942 года воевал успешно, сбил 30 самолетов. Лично сбил 30 самолетов! И три еще самолета сбил в группе с товарищами. Значит, сбил всего 33 самолета! Ему дали звание Героя Советского Союза. И как раз 22-й гвардейский полк, который раньше назывался 72-й смешанный полк, кгда Сафонову присвоили героя, в котором он воевал, наградили орденом Красного Знамени. То есть, полк наградили. И даже устроили такое небольшое торжество по этому случаю. У нас Верхняя Ваенга была, такое место, где был «Дом офицеров». Собрались там. И вот я попал туда приглашенным, я был тогда еще младший лейтенант. Угощение было. И вот он там как раз был со звездой Героя Советского Союза, все. А 30-го мая 1942-го года он погиб... Опять шел большой наш караван, как, например, «Конвой ПК-17», и надо было сохранять эти корабли. Чтоб ни в коем случае никто не погиб. И вот, по приказу Сталина Сафонов вылетел с группой летчиков для прикрытия своих самолетов и кораблей. Был там воздушный бой с немцами. Он сбил два самолета: два бомбардировщика «Юнкерс-88». А потом корабли там недалеко были. Вот, эсминец «Грозный» там, например, был. Оттуда видели, как он начинал садиться. А я в это время на радиостанции сидел. Слушаем бой. А мы прослушивали бои, потому что там открытым текстом разговаривали. Там кричали, допустим, так: «Васька, смотри, у тебя на хвосте Мессер.» Ну и так далее. Понимаете, такие разговоры были. И вот от Сафонова мы услышали только одно слово: «Мотор.» Понимаете, эти самолеты американские имели такой недостаток, что у них часто, понимаете, заклинивало двигатель. И вот, видимо, у него заклиние произошло, и он вынужден был садиться. Приводнился, корабли видели это дело. А открыть фонарь, выбраться с машины, видимо, не сумел. Видимо, или ранили его, или, когда приводнялся, Сафонов головой ударился и потерял сознание, и выбраться не смог. А через некоторое время самолет пошел на дно вместе с Сафоновым. За этот подвиг ему дали второе звание Героя Советского Союза, но уже посмертно. Это был первый летчик военно-морского флота, который получил это звание дважды. И он и остался так там лежать.

На встрече с ветеранами КСФ в 1979 г. Борис Глыбин — второй слева.

- Какая основная задача была у вас как у командира радиовзвода?

- Основная задача была у меня такая, значит, - это обеспечить связью самолет. Причем у меня не только радиостанции были, но у меня были и пеленгаторные станции, потом — приводная была станция, то есть, самолеты с Баренцева моря надо было выводить же домой, и у меня для этого специальный радиомаяк был, там две девчонки сидели, на вахте всегда по два человека, и они, значит, перекручивали пластинки и давали все это в эфир, вот. Штурман самолета выходил на нашу станцию приводную, брал курс и выходил на свой аэродром. Связывался с нами на самолете все время штурман. Он сразу ловил эту нашу станцию приводную, видел, каким курсом надо идти, и выходил.

- Герои Советского Союза были у вас в полку?

- Много героев было, их полно. Вы знаете, у нас на Северном флоте за время войны присвоили звания Героев Советского Союза 82 человекам, из них 53 — летчикам. В нашем 9-м гвардейском полку было 12 человек героев. У меня где-то все это было записано. Не вспомню, сколько их было, но много.

- Вот вы сказали, что видели Сафонова. Какое он впечатление производил вообще?

- Сафонов — он очень порядочный человек был. Честный, добросовестный, очень скромный.

- Под бомбежки часто попадали?

- Постоянно. Я вам сказал, что у нас мало было самолетов, а у немцев — 750. Каждый день были налеты на аэродром, ну и приходилось, конечно, спасаться от них. Но там хорошо, что камни были большие у нас. Под камень, бывает, ляжешь — пули только «тэ-тэ-тэ» по камням этим скачут. Брызги летят...

- Я, кстати, часто слышал о том, что моряков в качестве пехоты использовали. Помните ли вы что-либо такое?

- Так у нас, понимаете, 7-го октября 1944-го года началось наступление 14-й армии и Северного флота. Так вот, моряки были взяты с кораблей, и были как пехотинцы. Их высаживали на катерах и использовали как пехоту. Они Линнахамари брали, Киркенес брали. А 14-я армия — она проходила там, и где можно было, на танках проходила. Те, кто был в пехоте, проходили по сопкам так и сшибали немцев. А немцы-то здорово окопались! Они когда город сожгли, они поняли, что они все равно Мурманск не займут. Они окопались там, блиндажей всяких понаделали, укреплений здоровых. И вот их выбивали оттуда. И вот 25-го октября 1944 года уже их выбили. Ну и я участвовал. У меня три грамоты были от Сталина за это.

- А в Норвегии вы были?

- Нет, в Норвегии я не был. Вот только в пределах своего аэродрома, своего гарнизона, я за все время войны находился.

- Как вас награждали во время войны?

- Ну у меня есть орден Красной Звезды. Знаете, как получилось, что меня этим орденом наградили? Командир полка Фокин приходит к нашему командиру роты и говорит: «Коновалов, а че это у тебя офицеры ходят, и ни у кого наград нет?» Он говорит: «Дак какие награды? Нас никто не награждает.» И командир полка ему тогда сказал: «Да вы что? Вы ж такое дело делали, помогали нам, в таких же условиях были, как и мы. Давай срочно! Я вот даю сейчас начальника штаба, начальника связи полка, и вы давайте садитесь и наградные листы пишите. » Так вот, мне после этого дали орден Красной Звезды, и начальнику у меня радиостанции, который спас радиостанцию от зажигательных бомб, тоже награду дали, — медаль «За отвагу». Девчонкам многим дали медаль «За боевые заслуги». Ну и вот, тогда-то командир роты связи и написал представление на меня на награждение орденом. Из фонда у командующего флотом Головко были ордена. Почему и Фокин сказал: давайте пиши, ордена есть. И мне командующий авиацией Северного флота вручил орден Красной Звезды. А потом учредили медаль «За оборону Советского Заполярья», а потом — медаль «За победу над Германией». Эти две медали мне тоже дали.

- А что это был за случай, когда у вас радист спас радиостанцию?

- Радиостанция была закрыта, понимаете? Капониры делали. Когда зажигательную бомбу немцы бросили, то капонир загорелся. Он, этот радист, начал его тушить. Обгорел, понимаешь ли. Он подвиг совершил, настоящий герой. Вот ему за этот подвиг дали медаль «За отвагу». И он действительно проявил отвагу такую.

- Как вы считаете, справедливо награждали вас всех на фронте?

- По-моему, справедливо. Я сам так отвоевал, а мне орден дали (смеется). Но можно было за тот случай, когда до Мурманска мы шли, дать ну тоже Красную Звезду. Но я не получил ее. А второй орден Красной Звезды я уже получил после войны, за выслугу лет.

- Американские радиостанции были у вас в основном?

- Американские радиостанции были только на станции. А для дальней связи были только наши на машинах. РАП, - вот такие станции. Они были довольно-таки мощные. Там радисты вот так же работали. Потом кодом работали, по морзянке передавали сведения. Но работа была незначительная. Мы сначала когда готовили боевые вылеты, обязательно связывались с экипажем самолета. Значит, я вызываю, а самолет отвечает. Но немцы потом стали перехватывать это дело, и понимали уже: что ага, уже русские готовят вылет. Мы это дело распознали, и после этого запретили это делать: теперь связь проверять не стали. И связь была только тогда, когда самолеты садились. Вот! Ну, конечно, в воздушном бою летчики обменивались между собой по рации, предупреждали друг друга, понимаете, чтобы не попасть в огонь «Мессершмитта».

- Часто не возвращались с задания летчики у вас в полку?

- Да, конечно. Вот когда у нас началось отступление, мы отправили 12 самолетов. Полетели бомбардировщики наши с торпедами. Вернулись только девять, а три погибло. Два командира полка погибли у нас за все время войны. Афанасий Иванович Фокин был третьим командиром полка уже. Сейчас попытаюсь вспомнить вам имена летчиков, которые запомнились (вы спрашивали о Героях Советского Союза и прочих). Вот Сорокин был у нас такой, летчик-истребитель. Вот у него получилось как — интересно? Вот он — Герой Советского Союза. Шел воздушный бой. Вот он сражался с «Мессершмиттом-110», а там — два летчика у них, в этом самолете. А он один, значит, был летчик в самолете. И воздушный бой произошел. Это зимой дело было. Он подбил самолет. И его подбили. И вынуждены были они садиться подбитые оба. Немец сел на озеро, на замерзшее, и он сел, этот Сорокин. И он рассказывал так нам обо всем этом: когда я приземлился, немножко ударился и потерял сознание. Потом услышал: собака лает. Немцы еще собак возили. Вот бежит немецкая овчарка к самолету. Вот он вытащил пистолет и застрелил собаку. Она бросилась на плоскость, и — поехала назад. Ну сколько-то она пробежала там, значит. Он ее застрелил. И бегут два летчика. Он вылез из машины и стал из пистолета стрелять. Одного летчика он убил. А патроны кончились. И когда второй подбежал, началась рукопашная схватка. И немец хотел ножом его ударить. Но как-то получилось, что он ему всего-навсего порезал щеку. И у него, понимаете, от этого такая злость появилась, что он схватил его и задавил, задушил. Все, расправился: этого убил, собаку убил, другого — задушил...  Но надо было выходить к своим! И вот он двое суток пешком с этого озера шел, уже ползком полз. И его наши ребята ВНОС на посту обнаружили. У нас были такие посты ВНОС — посты наблюдения, связи. Они увидели, что человек ползет. Подбегают и видят, что летчик. Привезли в госпиталь, у него ноги отморозило. Так у него ступни ног отняли. А так он был живой, все нормально было у него. И он, представляете, еще летал после этого. И вот ему Героя Советского Союза за заслуги дали: за то, что он еще четыре самолета сбил.

Обложка книги, написанной и изданной Б.Глыбиным в 2009 г.

Так что потери были среди летчиков. Я вам еще не сказал, что Северный флот когда организовался, это было в 1933 году. Поэтому, когда началась война, ему было всего 8 лет. Поэтому у нас было всего 116 самолетов, корабли приходили с Балтики, с Каспийской флотилии: перегоняли кое-какие. Поэтому у нас эсминцев не было таких настоящих. А немцы выставили мощнейшую армию. У них 750 самолетов было. У них «Юнкерсы» были, «Мессершмитты» 109-е и 110-е. Вот так, вот такие были у них самолеты. Они, конечно, лучше наших были. У нас были И-15 и И-16-БИС. А потом пришли помогать нам англичане. У них «Харрикейны» были — истребители. А англичане хитрые. Они жадно загребали все чужими руками. Вот такая политика у них, у англичан.

Расскажу еще одну историю. О потерях... Стали как-то у нас летать одиночные самолеты. То есть, без прикрытия: взлетел и торпедами пошел. И ищет цель. Находит цель, топит и возвращается... И вот он, один наш летчик,, полетел, потопил транспорт. У меня радисты сидел на вахте. Один такой радист Михеев был у меня, матрос. Три часа на вахте сидел он. Принял сигнал. Тот докладывает: «Потопил транспорт водоизмещением 4000 тонн.!» И не вернулся. Нет его. А этот Михеев доложил сразу оперативному дежурному полка, что получил радиограмму. Те получили такое, что раз: никто не подтверждает. И его арестовали, вахтенный журнал у меня арестовали, посчитали, что какой-то подлог произошел. А потом прошел, наверное, месяц. Такую же радиограмму приняли же в другом месте. По-моему, на посту ВНОС приняли, и подтвердили. Михеева освободили, посчитали, что он все правильно выполнил. Наградили его медалью «За боевые заслуги». А он говорит: «Я больше не хочу сидеть.» И он ушел в стрелки-радисты в самолет.

- То есть, были такие вещи, что связисты в стрелки-радисты переходили?

- Да. Дак ведь я тоже шесть раз летал стрелком-радистом.

- А как это было?

- Стрелка-радиста не подготовили, точнее, его не было. Но надо же было лететь на бомбежку. Побили финские аэродромы, летали. Я говорю: «Ну я же могу работать. Давай, полечу.» Летчик говорит: «Ну садись.» Я в кабину, под этот колпак, сел, и мы, значит, полетели. Перелетели границу, значит, так. Там прожектора уже были, все, зенитная артиллерия стояла там. Ну мы подлетаем к аэродрому, бомбы сбрасываем, и обратно возвращаемся. Задание выполнили — и возвращаемся. Отстукал — и конец. Потом садимся, опять заправляется бомбами, и снова. Я так шесть раз летал стрелком. А командир полка потом, как узнал, так и говорит: «Вы что? Вы с ума сошли? Прекратить заниматься этим делом.» И все.

- А летали эти шесть раз на какой высоте? Какие ощущения вообще остались от полетов?

- Нам повезло, даже счастье это было, что истребители просто не перехватывали нас.

- А какие объекты бомбили тогда, помните?

- А с боеприпасами что-то, склады с горючим. Потому что когда бомбы сбросили, это видно было. И пожары начались, и прочее-прочее. Видимо, хорошие попадания были.

- А стрелять, значит, не приходилось?

- Нет, не приходилось. Хотя у меня пулемет был, двойной ШКАС. Можно было стрелять...

- То есть, получается, что будучи офицером, вы выполняли обязанности стрелка-радиста. А сами стрелки-то не были офицерами...

- Да. Стрелки-радисты были в таких званиях: сержант, старший сержант, младший сержант... Летчики были сержантами, их выпускали одно время в таком звании. И в нашем полку были такие, да. А потом поменяли это дело: стали уже присваивать звания офицерского состава.

Вот еще вспомнил одного из героев, как вы просили. Петя Сгибнев, наш летчик, Герой Советского Союза. Как он быстро вырос: от простого летчика до командира полка. Был такой 255-й полк истребительный. По глупости, по лихости этот Герой Советского Союза погиб. Прилетел, понимаешь, и начал выкаблучиваться на аэродроме. Сделал мертвую петлю, упал и разбился. Вот те и Петя Сгибнев.

- О конвое ПК-17 были какие-то разговоры, когда вы служили на Севере?

- Конечно, было много разговоров. Вы знаете, вот в Баренцевом море есть Кольский залив. Так они же приходили, эти транспорта, и вставали по Кольскому заливу. Так немцы налетали и здесь, понимаете, пытались потопить эти транспорта. Но потом наши истребители уже стали летать на сопровождение их, и после 1943-го года они, немцы, перестали нахальничать, безобразничать. Они их сбивали. А наш полк, его основное предназначение было в том, чтобы топить немецкие транспорта. Ведь было как? Две торпеды подвешиваются под самолет, и вот, значит, все. Причем, вы знаете, как все это было, как происходило? А вот так, значит. Самолет, когда он подходит на цель, он должен лететь на высоте 20-30 метров от воды. На бреющем полете, в строго горизонтальном полете. Понимаете? Торпеда, которая в воду брошена, она пойдет в воду, и затем пойдет на цель точно. Если он, самолет, изменит чуть свое положение, торпеда моет и в обратную сторону пойти. И я был свидетелем такого дела. Когда война кончилась, были учебные полеты: бросали торпеды. Но не боевые, а учебные. И я с радиостанцией тоже корректировал эту работу. Это было в губе Грязная, как она сейчас называется — город Сафонов. Там был штаб авиации еще. И я на пирсе стоял. И вот самолет шел.  Вроде нормально все. Торпеду бросил. Она шла-шла, потом выскочила, поднялась вверх, и упала, и пошла обратно в нашу сторону вместо того, чтобы туда идти. Я ребятам говорю: «Ребята, убирайте радиостанцию.» У нас аккумуляторы были такие здоровые. Мы оттащили, а она все шла. Она выскочила рядом с нами. Там берег был каменистый. Она выскочила на эти камни, и разорвала себе корпус, и оттуда воздух пошел. Вот так торпеда могла пойти. Поэтому это очень важное было дело: бросить торпеду на цель.

- Тренировка у летчиков была какая-то в годы войны?

- Ну я не знаю, тренировались они или нет, но учеба, конечно, проходила. Было очень много летчиков молодых. Награжденные они все были. Было так в то время, что если потопил летчик корабль — давали ему орден Боевого Красного Знамени. Награждали часто — много было таких летчиков награжденных.

- А подводников встречали на Севере?

- Так там друга я встретил своего. Как раз подводники находились в Полярном. Там база их, подводников, была. Борис Сергеев его звали. Я узнал, что он там находится, и попросил у командования, чтоб меня так отпустили к нему. Это уже после войны было. И я поехал туда, в Полярный. Приезжаем туда, встречаемся с ним так. Но встреча, конечно, хорошая была. И вот он рассказывал. Он участвовал вот в потоплении кораблей. Он ходил штурманом. Они потопили несколько транспортов. Вот он был награжден орденом Отечественной войны 1-й степени. А потом жил в Ленинграде. Я с ним переписывался. Ну мы были друзья: когда-то вместе в школе мы учились. Сейчас он уже умер, и жена его умерла. Он был капитан 1-го ранга, в последнее время в институте каком-то секретном работал.

- А англичан и американцев встречали во время войны на Севере?

- Англичан встречал. Вот когда приходили транспорта, англичане выходили на берег. Они как мальчишки, понимаете, вели себя. Ну так на горках съезжали, катались. Но говорили они, конечно, по-своему. Очень любили, понимаешь, наши деньги, особенно — красные деньги. Потому что она обеспечивалась золотом, эта красная купюра, и нам запретили отдавать им деньги. Там на этой купюре, если знаете, было написано, что обеспечивается она золотом, - так на таких деньгах было написано. Это были, значит, «десятки», с Лениным, вот их нельзя было обменивать. Также мы с ними пуговицами менялись как сувенирами. Помощь от союзников приходила, помню. Два крейесера от них приходило к нам: один крейсер дали нам англичане, а один крейсер дали американцы. Но это они как-то по договору были дадены нам. Потом их вернули обратно. Ну а потом у нас было, конечно, хорошо. Было авиации уже много. Уже превосходство после 1943-го года стало уже переходить на нашу сторону. Стало очень много самолетов приходить с других полков, с других округов. И причем у нас не одна была дивизия, 5-я минно-торпедная авиадивизия, а уже было две таких дивизии. И причем несколько было уже аэродромов. Я был на одном аэродроме. Вот мне повезло в жизни, что я всю войну на одном аэродроме провел свою службу. Никуда не переходил. Вот только когда в линейно-строительной роте был, я в другом месте был, в другом гарнизоне. Но там недолго я находился.

Борис Дмитриевич Глыбин, 2010 г

- Как-то маскировали радиостанции?

- Конечно, конечно, маскировали, делали так, чтобы не видно было их. А вы знаете, какие у нас были станции? Надо было мачту поднимать, антенну ставить... Ее не замаскируешь особенно. Но сама станция — она как-то вписывалась во все эти места, где мы были. Там же хорошие места были. Ставили в сопках. Там, где гора такая стоит. Камень, кустарник такой если видишь, то туда и ставишь, значит. И она, радиостанция, там почти незаметна была с воздуха.

- Случалось ли такое, что немцы вас обнаруживали?

- Дело было такое, что когда устанавливали связь с самолетами, когда проверяли связь, немцы однажды засекли это дело. И после этого мы больше связь такую не стали устанавливать. Кроме того, у меня две было пеленгаторные станции, надо было выводить и таким путем cамолеты. Потому что пеленг идет: одна принимает станция, потом - другая, и вот, значит, на пересечении местонахождения мы даем курс: какой курс нужен для того, чтобы выйти на аэродром. Так что передавали. И все. Но тогда же радиорелейных станций не было — были только коротковолновые и длинноволновые станции. И — все.

- А какие проблемы, сложности были во время службы командиром радиовзвода? Вообще насколько трудна была ваша служба на Севере в военные годы?

- Ну, вы поймите, в первый период войны было очень голодно. Было есть нечего. Когда немцы перерезали дорогу с Ленинграда на Петрозаводск и так далее, по этой дороге наши поезда уже не ходили. Все, что из запасов было оставлено, из довоенных запасов, все было и оставалось в сухом виде. И хлеб, и все овощи, и картошка. Из сухой картошки, понимаете, делали пюре. Это была коричневая такая масса. Это вообще было страшное дело. Но мы свое здоровье, и главным образом — зубы, сохранили только благодаря доктору, который нас, понимаешь, лечил. А сохранил как? Собирали хвою. Там, на Севере, елок не было, а сосенки такие маленькие были. Так вот, эту хвою мы собирали и варили. Из всего этого получался настой, который доктор заставлял нас пить. Приходишь на обед, допустим, бывает, там в землянку, а он и говорит: «Товарищи офицеры, значит, так. Наливайте в стаканы это все, пейте.» Но горькая такая штука была, понимаете. Ну это спасло, потому что там было много витаминов «С» (цэ), которые очень нужны были для организма. И мы благодаря этому спасли свои зубы.

- Случаи обморожения были?

- Случаи обморожения, конечно, были. Да я и сам обморозился: себе уши обморозил. Вы знаете, какая обстановка там была? Вот давали нам валенки, ватные брюки, жилет меховой, полушубок, шапку-ушанку, рукавицы меховые, но все равно, знаете, был ветер такой северный, который пронизывал насквозь. Вот такая обстановка была! И даже летом, когда оно только начиналось и температура была 18-20 градусов тепла, все равно было холодно. Допустим, было так, что вот если ты стоишь с севера — грудь уже холодная, а спина еще ничего. Даже сквозь шинель прошибала эта холодина. Вот в этом отношении, конечно, очень тяжело было на Севере.

- А кормили вас как на фронте?

- Я говорю, что первые два года было плохо с кормежкой. Потом стали помогать американцы: привозили свою тушенку в банках союзники. Потом стали привозить вот эти гороховые концентраты нам. Варили вот мы из этого эти супы. А потом, когда немцев выгнали в сторону Карелии и дорога открылась, то стали подвозить продукты. И хлеб уже был нормальный. Было уже лучше жить в этом отношении. Ну, конечно, когда назначали на дежурства, на кухни, жизнь становилась лучше. Дежурного, если он приходит, накормят получше всеж-таки. А вот это чувство голода постоянное было у нас года два с половиной и даже три, все это время было голодно очень.

- Сто грамм выдавали на фронте?

- Сто грамм выдавали. Это дело, по-моему, начали выдавать с 1943-го года. На обед, бывает, приходишь, и графин уже стоит. Наливаешь свои сто грамм, поешь, и нормально.

- Потери были у вас в роте?

- У меня, например, не было ни в той, ни в другой роте потерь. Вот с той ротой, которая обслужила связью штаб авиации флота с 14-й армией, был такой случай. Вот у меня там забрали под Сталинград двенадцать ребят. Но это ж не потери были. Но они, эти ребята, потом, говорили, все погибли в Сталинграде.

- Отношения как складывались у вас с вашими связистами на фронте?

- Вы знаете, очень хорошо складывались у меня с ними отношения. У меня все национальности были. У меня, значит, было с этим так: были белорусы, были украинцы, были казахи, были татары, и даже два парня еврея было. Так вот, вы знаете, мы не делились, что ты, допустим, такой-то национальности, а ты — такой-то. Мы все были одна семья. И не разграничивали ничего. Поэтому выполняли все очень хорошо.

- Возраста тоже разного были все?

- Возраста разного были. Вот когда я был в той роте, которая обеспечивала связь с 14-й армией, у меня были ребята 1895-го года рождения. Вот таких призывали. У меня с ними все нормально было.

- Особистов встречали на фронте?

- Вы знаете, когда я служил здесь, на Балтике, то встречал. Но в войну я их не встречал. Не было такого у меня в войну: никто меня не вызывал. Кроме этого, война войной, а надо было проводить политработу с подчиненными. Я в партию вступил в 1943-м году. Член КПСС был, так. В политотделе давали задания. Все мероприятия, которые проводило наше правительство, надо было доводить до подчиненных: матросов, офицеров.

- Случалось ли такое, что радиостанции выходили из строя?

- Было и такое, что выходили из строя, но у англичан и американцев было здорово все сделано. Мы когда начинали повреждения находить, то начинали припаивать чего-то. А у них было так все сделано, что есть блок, две штуки раз — и все нормально. То есть, если что случилось, блок вытаскиваешь, вставляешь новый блок, и — все. А потом уже заниматься ремонтом можно, а можно и не заниматься. Вот как у нас было сделано. Сейчас у нас такая же аппаратура стала. Вот таким путем мы эти проблемы решали.

- А график дежурств на радиостанциях какой-то был?

- На радиостанциях работали круглосуточно. День и ночь на вахте сидели.

- А жили в каких условиях?

- В каких условиях? В землянках жили, с клопами, - клопов было полно.

- А к Сталину во время войны как вы относились?

- К Сталину относились очень положительно. Да я и сейчас отношусь к нему очень положительно. Вот я недавно прочитал книгу. Юрий Жуков ее автором является. Вот он написал ее, прекрасная книга, и там, в ней, о Сталине очень хорошо написано. Хорошую дал оценку ему этот Жуков, и все эти разговоры, которые идут, что якобы отравили его, опровергает... Вот он прямо пишет, что Сталин перенес три инсульта. В 1945-м у него был инсульт, потом — в 1946-м и 1947-м подряд. И он уже от работы отошел уже и не занимался деятельностью как генеральный секретарь. И вот вы знаете — враг нашего государства Черчилль, и он даже такую хорошую характеристику дал Сталину. Изумительная характеристика!

- Кто командиром полка был во время войны у вас?

- Герой Советского Союза Фокин Афанасий Иванович.

- Что вы о нем можете сказать?

- Они летали на Берлин. И с ним, значит, был такой случай у меня, что он приходит в нашу роту, видит, что никаких наград и ничего нет ни у кого, и он дает команду: «Срочно писать наградные листы на всех, кто участвовал в войне.»

Борис Глыбин, ноябрь 2012 г., Калининград.

- С гражданским населением в Мурманске не встречались?

- С гражданским населением не встречались, потому что не было такой необходимости, потому что мы свое дело выполняли. Мы же шли вот по этой линии, когда искали повреждения. А люди, конечно, страдали там. Там, помню, в Мурманске, начали делать подземелье такое, хранилище. Там же, знаете, скалы, горы громадные были. К этой горе стали делать убежища. Но...

- Окончание войны помните?

- Помню. Мы когда в 9-м гвардейском авиаполку были, у меня была землянка. Там было так. Вот там, значит, был вход к ребятам, а у меня была посередине комнатка выгорожена для входа. А с другой стороны девчонки заходили. Девчонки жили в одной землянке. И вот это было как раз 8-го или 9-го мая. Там мы узнали о конце войны.

- Войну в каком звании окончили?

- Лейтенантом. Всю войну я был младшим лейтенантом. И вот только в конце войны мне присвоили звание лейтенанта.

- В семье кто-то воевал у вас, кроме вас?

- Вот брат воевал в Корее. Его в 1945-м году как раз призвали. Я приехал, а он уезжал. Он тоже по моей линии пошел: Харьковское военное училище связи кончил. Был связистом. А воевал в Корее с американцами. А адъютантом у него был китаец.

- Как сложилась ваша послевоенная служба?

- После войны я был командиром роты.  Потом меня в 1950-м году послали в училище связи в Новоград-Волынский, это — на Украине. Есть у меня свидетельство о том, что я кончил это училище в течение года. Трехгодичный курс был, а мы за год его кончили. Я с хорошими показателями его закончил, и меня после аттестации направили вот сюда, в штаб авиации. Сюда я прибыл, значит, в 1951 году. Я работал в штабе начальником отделения спецоборудования аэродромов. Строил аэродромы здесь: в Дунае, Храброво. В штабе авиации я дослужил до 1960-го года. Потом, когда начались расформирования, то есть, когда Хрущев сделал сокращение армии на миллион двести, ну когда офицеров повыгоняли, то и штаб авиации стали сокращать. А я, когда мне 35 лет исполнилось, поехал в Ленинград в академию связи поступать. Хрущев там эту академию прихлопнул, вот так. Я два экзамена уже сдал тогда. Ну и решил: ну че я, мучиться буду? Академия была закрыта. Я сказал этому полковнику, который там был: «Я поеду.» А он меня еще спросил тогда: «А какую вы должность занимаете сейчас на работе?» Я сказал ему: «Я в штабе авиации Балтийского флота вот начальник отделения спецоборудования аэродромов, в звании майора.» Он: «Уууу, мы после академии такие должности не даем. Ну, езжай.» Я и поехал обратно. Меня с занимаемой должности сократили, поскольку у меня академического образования не было, и направили в полк связи, который обеспечивал авиацию Балтийского флота связью. А когда я служил в штабе авиации, у нас было 13 авиационных дивизий здесь. Я же все объехал здесь. Когда я с этими аэродромами работал, много чего, значит, объездил. Я и в Таллине был, и в Ласнамяэ. И аэродром у нас там был. Сейчас там застроили все жилыми домами. Теперь — на островах я был, на Эзель, на Дага. В Пярну дивизия у нас была, там ИЛ-28-е у нас были. В Лиепае тоже штаб дивизии был. Два полка в Лиепае, один полк — в Паланге, все это нашим было. Вот я все объехал, понимаете, все. 16 лет служил здесь в этом качестве.

Уволился я в запас в 1968 году. Последняя моя должность — командир дивизиона подвижных средств связи, в этом качестве я обеспечивал связью командующего авиацией Балтийского флота. В 1960-м я в полк связи же перешел. Таких полка было три. Когда начали самолеты не с бетонных, а с грунтовых аэродромов самолеты взлетать, такие специальные аэродромы стали делать. И вот в Белоруссии, в Миорах, были такие аэродромы. И даже ИЛ-28-е, есть такие самолеты, и они летали с таких грунтовых аэродромов. И вот я обеспечивал командующего связью при этих полетах. Командующим был у нас сначала Петров, потом стал Борзов Иван Иванович — потом он маршал авиации стал, даже улица у нас в Калининграде его названа именем. А потом был Гуляев Сергей Арсентьевич, вот при котором я служил. А потом было много других товарищей, при которых я не служил. Гуляев, что интересно, во время войны был у нас на Севере в 46-м полку, а летал на штурмовиках ИЛ-2-х. И он Героя Советского Союза получил, один из героев. До генерал-полковника он дослужился, потом его перевели в Ленинград начальником академии там какой-то, и там он скончался.

- Что вы думаете о сегодняшнем времени?

- Сейчас обстановка такая складывается, что уму непостижимо. Меня это очень расстраивает, потому что я человек старый, как говориться, воспитанный на старых традициях. Сейчас по-новому все делается. Видите, наша область находится в отрыве от России. Я подумал сейчас, что надо было, когда демобилизовался, уезжать в Ярославскую область к себе домой. Но потом подумал-подумал и понял, что там жить, собственно, и негде было. У меня жена же с этого же города, откуда и я, родом была. Ее дом был больше, чем мой дом. Но, знаете, за водой надо надо было к колонке ходить и оттуда ее брать. Печку чтоб топить — дрова покупать надо было. Понимаете? А здесь хотя такая квартирка у меня не очень важная, но вода у меня дома, туалет в доме, тепло — нормальное, котелок работает. Ну условия жизни нормальные у меня.

Я, кроме того, несмотря на то, что мне 90 лет, - председатель Совета ветеранов Северного флота. У меня было 169 ветеранов в 1974 году, а сейчас осталось 18. Причем 11 участников войны и 7 — военной службы. В их числе — и я. И вот все эти люди, которые у меня состоят на учете, вот эти 11 человек, все дома лежат: полковники, подполковники... Ноги у многих уже отказали. Все  они лежат дома. Агеев, например, ослеп. А вы знаете, меня в мои 90 лет общественная эта работа как-то поддерживает. Я с 1974-го года общественную работу влился. Сначала был просто рядовым участником войны. Тогда, помню, мне дали задание обслуживать свой район: тех ветеранов Северного флота, которые жили у нас, я обеспечивал вниманием. А потом меня секретарем назначили этой организации. Председателем был Морозов, который воевал на Севере в морской пехоте, хороший был человек. Но курил безбожно. А я не курил, да и в войну тоже не курил. Хотя выдавали нам это курево. Помню, выдавали нам сначала махорку, потом папиросы стали выдавать - «Беломорканал». Мне давали. Я говорил: «Я не курю!» И мне тогда стали выдавать вместо этого сахарный песок или печенье.

Недавно я написал и издал книгу о ветеранах Северного флота, которые жили когда-то у нас на калининградской земле. Наш мэр - Ярощук Александр Георгиевич, вот он помог мне книгу издать. Деньги дал. Когда нас, ветеранов флота, было много на Балтике: они были и в Риге, и в Таллине жили. А потом, после 1991 года, с Ригой переписка дорогая  стала, и вся эта связь прекратилась. Это сейчас какие в Калининграде остались, о тех я знаю, и — все. В общем, этот Ярощук дал на издание книги 50 тысяч рублей денег. Я с этими деньгами прихожу в типографию и спрашиваю: «Сколько я еще должен вам?» «Надо еще 23 тысячи 700 рублей заплатить», - сказали мне. Мать честная! Я пришел к нему снова: «Еще 23 тысячи надо.» Он: «Борис Дмитриевич, у меня сейчас денег нету.» И не дал. Я тогда пошел, значит, по богатеньким. В областную думу пришел. К одному, второму, третьему обратился. Козлова такая дала две тысячи, и - все. А мне надо же расплачиваться с типографией или забирать все свое. Я сходил тогда в Сбербанк, снял со счета 27 тысяч, внес их в типографию, и мне домой эти книги привезли. Я на свои деньги так что их частично издал. Он, Ярощук, дал мне только 50 тысяч. А всего издание книги обошлось в 76 тысяч рублей. Причем, у книги мягкие корочки, а фотографии - черно-белые. Конечно, можно было бы твердый переплет сделать, а фотографии — цветные. В написании книги мне помогал Герман Бич. Он немножко помогал, поэтому я ему и предложил: «Давай я тебя впишу в это самое...» Эти книжки я всем ветеранам нашего Северного флота и раздал. Некоторым знакомым, которые меня знают, я тоже их раздал. У меня среди ветеранов есть и Божков Федя такой. Он воевал в морской пехоте. Есть полуостров Средний и Рыбачий на Севере: вот там их батальон стоял, где он и был. Это Федя с самого начала войны там был. Когда война началась, он был дежурным по батальону, потом объявили тревогу, и первое, что он начал делать, это поднял по тревоге батальон. 91 год ему сейчас. Так вот, на Севере они, немцы, границу не могли перейти, не говоря о том, что Мурманск они не смогли взять... Вот как воевали североморцы.

Ну что сказать еще о сегодняшнем времени? Поговорю об истории. Вот недавно мне подарили книжку ребятишки. Я этого автора терпеть не могу. Виктор Суворов его зовут. Книга его называется «Суперправда». Такая гадость. Но я всеж таки дочитаю ее до конца. Это тот писатель, который в Англии сейчас находится. Дети, четырехклассники, подарили ее мне, написали: «От души желаем только долгих лет жизни, а главное — здоровья.» Он такую глупость пишет. Мой товарищ, капитан 1-го ранга, читал книгу, которую он написал про Жукова. Такую гадость написал про Жукова! Это же что-то невероятное! Сейчас вообще много пишут гадостей про нашу историю. Такая поставлена задача: все разоблачить, и приукрасить все во много раз, чтоб сознание молодежи наоборот было. А мы, ветераны войны, наоборот, препятствуем этому. Я, например, хожу туда на областной пункт, где призывники собираются. Говорю: «Ребят, поздравляю с началом службы в армии. Желаю вам служить нормально, отслужить год.» Рассказываю, понимаешь, как мы воевали, как мы с людьми работали. Ну какие могли быть издевательства над подчиненными в наше время, то есть, то, что сейчас в армии происходит? У нас в авиации было четыре года службы. Четыре года! Во флоте — пять лет. А сейчас — год. Так мы понятия не имели ни о какой дедовщине. Я, когда командиром дивизиона был, то, во-первых, в 6 часов утра каждый день приходил к своим солдатам. Я приходил на подъем, был на физзарядке, на построении. И когда занятия проходили, я всегда присутствовал вместе со своими подчиненными. И так продолжалось до отбоя. Вот почему у меня не было никаких издевательств над подчиненными.

А так еще что сказать об армии сегодняшней? Когда я служил в штабе, у нас было 13 авиационных дивизий. Сейчас у нас авиации почти нету. 11 вертолетов, из них 4 только встают. Ясно? В Донском. Теперь — у нас истребительной авиации новой нет ни хрена. Есть немножко самолетов, которые в Черняховске стояли. Ну и четыре самолета транспортных, которые выполняют перевозки, имеется. Ан-26-е. Все! Вот это вся наша авиация в Калининграде! Штаб авиации был на Советском проспекте. Сейчас вот это здание, которое у нас было, отобрали. И вот недавно заседание у нас комитета было. Написали письмо командующему флотом. Дело в том, что в Чкаловске был «Дом офицеров», и там был у нас музей летчиков Балтийского флота. Дом офицеров забрала гражданская организация, там сделали что-то свое, и музей оттуда убрали. А разместить его теперь негде. Вот мы написали командующему флотом письмо: просим — ну выделите помещение, чтобы мы музей могли бы сделать, ну это же надо будущим поколениям. Вот не знаем, как сегодняшний командующий Кравчук, недавно назначенный, который не так давно был заместителем у Чиркова, на это прореагирует.

Сейчас в последнее время много узбеков, таджиков, киргизов у нас в Калининграде появилось. Строят восьмиэтажки. Я сколько писал, чтоб не строили этого. Здесь маленький район, маленькие дома. Это же был район отдыха у немцев, очень чистый в экологическом отношении. Ну сделали бы здесь парк или построили бы дома: коттеджики такие. Нет, вот это грохают. Ничего не мог сделать. Понимаете? Сейчас все делают деньги. Деньги просто сумасшедшие поступают. А земля дорогая. В городе сотка, например, стоит 1000 долларов. Вот что делается!

Ладно, я всегда больше трех не пью, такой у меня принцип. Я третий тост пью за тех, кого нет с нами. Вот нет моей жены уже 11 лет. Нет у меня ни сестры, ни другой сестры, ни братьев, - все поумирали. Леонид, 1937 года, тоже был связистом, и работал на бомбардировщиках с атомным оружием. И он мне рассказывал, как они на атомной бомбе сидели и работали, там выполняли какие-то работы. 20 минут, не больше, потому что радиация дальше уже шла. И вот он, видимо, хватанул дозу. Сначала ослеп, а потом и диабет появился. И скончался. Умер он в 1997 году. 60 лет ему было тогда! За тех, кто не с нами, царствие небесное им всем, мы помним их, мы знаем их, и пока мы живы, будем помнить о них...