Ковалев Август Дмитриевич

1. Поселок. Детство.

Родина моя – поселок деревни Еловцы Хиславичского района Смоленской области. Образовался в 1924-м году и находился в 60-ти км к югу от Смоленска, по Екатерининскому балашону (дороге). Помню большие березы, посаженные когда-то по распоряжению графа Потемкина, фаворита царицы Екатерины II. В километре от «поселка» протекала красивая и чистая речка Сож – приток Днепра. В речке водилась рыба, и мы часто с удочками ходили удить рыбу. Поселок стоял на высоком месте и был виден за 25 км, если отъехать от железнодорожной станции Починок. Местность была всхолмленная, с оврагами, земля – подзолистая, не плодородная. Не могу сказать, что деревня Еловцы была забыта богом и людьми, но все же железная дорога проходила в 25-ти км от нас, по линии Смоленск – Брянск – Орел. Все это накладывало свой отпечаток на жизнь и быт здешних людей – крестьян, а потом колхозников. Нам, деревенской детворе, не было доступно увидеть поезд, железную дорогу или город с большими домами, как в Смоленске. Все это представлялось неосуществимым. Мысль о том, что можно попасть туда, никогда не приходила в мою детскую голову. В деревне Еловцы проживало где-то 52 семьи. Из них в нашем поселке 14 -15 семей. Семьи были многодетные – четыре, пять, шесть детей.

Поселок наш весь утопал в зелени деревьев: берез, осин, елей. В каждом хозяйстве имелся садик из яблонь, груш, слив. Посередине поселка, это напротив нашей хаты, был Оборок – небольшое заболоченное озеро, изобиловавшее множеством лягушек, которые своим лягушачьим хором не давали спать летом. В деревне проживало в разное время 225-250 жителей. Но главной достопримечательностью для нас, детей, были Камушки на реке Сож, где мы купались по 16 раз, до посинения, и грелись на солнце в песке. Ближе к поселку была крыница, где ключевая вода вытекала из-под земли и по лотоку (желобу) стекала, где ее брали домой для питья и приготовления еды. Эту крыницу всегда веснами ремонтировал наш дед Андрей Федорович, который был мастер на все руки. Кузнец в деревне был уважаемый человек, т.к. через его руки проходил ремонт сельскохозяйственного инвентаря (плугов, борон); к жнивью точить и зубить серпы и т.д.

В 1930 году в нашей деревне был организован колхоз «Свободный труд». Одно время, в период становления колхоза, отец, Дмитрий Андреевич, был избран председателем колхоза. Это было, видимо, в 1931-м году. Но в связи с болезнями – язвой желудка и начальной стадией туберкулеза – был освобожден от должности и уехал в Смоленск в больницу. Семья наша состояла из восьми, а потом из девяти человек: отец, Дмитрий Андреевич, 1895 г.р. мать, Матрена Осиповна, 1895 г.р. сестра Татьяна (Танька), 1919 г.р. брат Евгений (Женька), 1922 г.р. брат Виктор (Витька), 1924 г.р. я сам собой, Август, 1926 г.р., сестра Дина (Динка), 1932 г.р., дед Андрей Федорович, 1865 г.р. бабушка Елизавета Васильевна, год рождения не установлен. Все мы жили в одной хате шесть на шесть аршин, это где-то 18 м2. Из них русская печь занимала около 6,25 м2. Это – 2,0 м2 на одного человека пространства. Кроме того, в зимнюю пору брали в хату теленка, помещали его в подполье. Иначе в зимнюю стужу (- 25-300С) он мог замерзнуть. Бывало, что и кур сажали под печку. В зимнее время приходилось матери экономить топливо. Государство никак не решало эту острейшую проблему деревни. Чтобы сохранить ушинку (теплый воздух) мать рановато закрывала вьюшку, и угарный газ шел в хату. Вот мы с Витькой однажды больше всех и угорели, особенно я. Лечение от этого было одно – мыли голову горячей водой, мать или бабушка. А если заболит горло, то лечили салом растопленным, горячим, как можно было терпеть. Подвержен я был этому коварному газу, т.к. сидел больше в хате. Можно было видеть синий дымок у окон. Гулять идти считали в это время еще рано, да и обуваться в лапти было не так просто. На каждую ногу наматывалось по три-четыре онучи (портянки). Нужно было это делать тщательно, затем ногу засовывали в лапоть и закручивали оборами (веревкой). Я вот пропустил, что это была за болезнь – угорение. Угорение сопровождалось страшной головной болью, стучало в висках, и была рвота. Я и сейчас удивляюсь, как никто из нас не отравился совсем, но все же выжили.

Летом дети были предоставлены сами себе в проведении досуга, но нужно было выполнить задание матери по хозяйству. Надо было насобирать травы в картошке, но мы тут обманывали, не собирали траву, а косили около Оборка. Но нужно было три почепки (большие корзины) дать свиньям, а свиней было три. Нужно было накормить цыплят, утят кашей, курам дать отходов зерна, а затем нужно было отвезти Дину в поле, где работали (жали рожь) мать и бабушка. Когда приезжала в отпуск тетя Дуня, она тоже ходила жать рожь, зарабатывать трудодни; а потом, осенью, платили зерном, картошкой и т.д. В долгие зимние вечера вся семья была в сборе, все были заняты своим делом. Отец, больной, лежал на полу, у печки, о чем-нибудь разговаривал с работающими. Дед, Андрей Федорович, сидел у окна на лавке, плел лапти для всех, а их нужно было много. Копыл (колодка), на котором заканчивали плетение лаптя, был разных размеров. Были свойки (спицы), которыми делали эту работу, плели лапти. Мать и бабушка пряли (сучили) нитки: или на прялке, или на веретене изо льна. Сестра Таня и брат Женька сидели за столом, учили уроки. Мое и Витькино задание было поднести казюльку деду под ноги (это маленькая скамеечка); когда не было керосина, следить за освещением, т.е. вовремя поджигать лучину и вставлять в светоч. Вначале было интересно, а потом уже и спать хотелось, и надоедала эта работа. От горевшей лучины был дымный туман, но, тем не менее, сидели долгие зимние вечера и работали.

Дед был мастер на все руки, как и отец. Лучину заготовляли летом из сосновых или еловых чурок. Связывали в пучки и укладывали на потолок хаты, эту работу помогали Женька или Витька. Зимой лучину снимали и клали в запечье на просушку. А потом уже мы светили с Витькой. Хочу отметить, что, несмотря на условия жизни и быта, учились мы неплохо, даже лучше наших сверстников из деревни. Отец наставлял нас на учебу, а учились мы самостоятельно. Не помню, чтобы у нас проверяли домашние задания. Делать это мог отец. Можно сказать, что отец был начитанным человеком; был он большим книголюбом. Библиотеки у нас как таковой не было, но книги были. Отец читал многих классиков русской и иностранной литературы. Читал и политическую литературу. Выписывал ежегодно «Крестьянскую газету». Читал он А.М.Горького, Достоевского, Н.В.Гоголя, Грибоедова, А.С.Пушкина, М.Ю.Лермонтова, Н.А.Некрасова, Макаренко, Гюго, Дюма и многих других авторов. Особенно любил стихи Некрасова «Железная дорога», «Кому на Руси жить хорошо» и т.д. Читал и часто приводил, и метко сравнивал героев басен И.А.Крылова (и других произведений) c живущими в деревне людьми. Я поражался, как он мог быстро решать задачи письменные безо всяких записей, простыми арифметическими действиями, – алгебры он не знал. Могу с уверенностью сказать, что он был одним из грамотных мужиков в деревне, да и в округе. Но беда его была в том, что он заболел язвой желудка, и были затемнения в легких. Болезнь отца мы все очень переживали. Я часто лежал в постели и тихо заливался горькими слезами. В голове рисовалась картина смерти отца, и что его потом зароют в могилу. А как мы будем без батьки?! Мне уже неоднократно приходилось бывать на похоронах, куда брала меня с собой бабушка, Елизавета Васильевна, с целью угостить там внука сладкой кутьей, блином с медом. Она меня подводила к могиле, куда уже был опущен гроб, и комья земли стучали о крышку. Бабушке было невдомек, что все это травмировало мою душу, – мне было тогда около четырех-пяти лет.

Болезнь отца больше всего переживала мать, наша незабвенная труженица, Матрена Осиповна. Она все понимала: что значит потерять кормильца четырех малых детей. Даже на престольный праздник Пасху ехала пахать в поле с Москалевой Проськой, и там выплакивалась в неутешном горе. На этот праздник никто не шел работать, а мать шла, чтобы заработать хоть какой-то трудодень, а потом, когда-нибудь осенью, получить оплату натурой, что производил колхоз. Зерно, картофель, сена малость. Вот и трудилась она от зари до зари в поле колхозном. Мы и наши деревенские сверстники рано познавали труд, и дома, и в поле. Не помню когда, но, видимо, в 1930 г. отцу дали направление в областную больницу в Смоленск. Операцию ему сделал знаменитый уже тогда профессор Оглоблин. Он спас нашего отца. Не знаю точно, но была удалена часть желудка, две трети, или три четверти. Летом, нет, весной 1931 г. он приехал домой. И я смотрел на этот разрез на животе с каким-то содроганием. Часто слышал в разговорах взрослых, что отцу нужно хорошее питание. Теперь я понимаю – а где его было взять? Нужен был мед со столетником (алоэ), масло, яички. А у нас-то и белого хлеба не пекли. Кто-то из родственников приносил то одно, то другое, словом, помогали, кто чем мог. А мы-то, дети, и вкуса масла не знали, только слышали об этом. Даже вкус молочного мороженого я узнал, когда мне было лет 12, когда мог уже ходить в районный центр Хиславичи, где его можно было купить.

Припоминаю случай, когда мы, еловские мальчишки, собрались в воскресенье идти в Хиславичи. Отец узнал об этом и дал мне пять монет по 20 копеек. Это целый рубль – таких денег я не держал в руках. И вот мы пошли гурьбой. День был жаркий, и первым делом надо было попить ситро с белой булочкой. Это было удовольствие! И так я этот целый рубль истратил на ситро с булочками. ВКП(б) установила жестокий порядок в стране. Из деревни никто не мог уехать в город, т.к. колхозникам не давали паспортов, единственным документом колхозника была «Трудовая колхозная книжка», куда записывались трудодни. Такую книжку имел и я. Государством было запрещено опаливать свиней. Нужно было кожу лупить (снимать), а затем сдавать государству, но все же большинство людей опаливали свиней соломой. Сало с опаленной кожи было намного вкусней. Бывали случаи, когда партийцы, уполномоченные от района, заходили к нам выпить. Водку приносили с собой, им отпускали без оплаты, как членам ВКП(б). А нужно было закусить. Вот в таких случаях отец говорил матери: «Хозяйка, принеси сала, капусты квашеной!». Мать не знала, как быть, сало ведь со шкуркой, но приносила. Так эти самые уполномоченные (Бродько, Микушевич, Карташов и др.) тут же тыкали пальцем в это самое сало, мол, «оно со шкурочкой, можно и акт составить на предмет штрафа». Вот такие были бессовестные эти люди от партии большевиков, которые совершили революцию «на благо народа»! Еще была контрактация скота, который был в личном пользовании каждого колхозника. Это была опись скота: свиней, овец, коров. И хозяин ничем не мог распорядиться по своему усмотрению; в зависимости, сколько имел, часть должен был отдать государству. Сущей бедой была вода: ее доставка в хату, особенно зимой. Возили летом на водовозке, а зимой на санях-розвальнях. Бочки на 200 литров хватало на неделю. Еще большей бедой была стирка белья. Эта работа была хуже каторги. Выполняла ее мать. Мыла было немного, а больше стирали древесной золой. О порошках стиральных вообще не было речи. Белья набиралось много с девяти человек, и полоскать вещи везли на речку Сож. На морозе -20-25°С руки моментально замерзали. Мать не выдерживала и плакала горькими слезами. Полоскать ездил и отец. Все постиранное не меньше недели висело на чердаке около двора, под крышей, сохло. Ездили на реку Сож и тетя Дуня, и Таня. Пацаны оставались дома. Таня помнит эту работу.

2. Школа.

В 1934 году я пошел в школу в нашей деревне, она называлась Еловецкая начальная школа. Учили там до 4-го класса включительно. Учителями были Делюшина Елизавета Борисовна и Романенко Емельян Прохорович. Уровень преподавания был невысок, да и сами учителя не имели достаточной грамотности. Учителя жили в этом же доме за тесовой перегородкой. В печке, которая стояла в нашем классе, Делюшина готовила себе обед и тут же пробовала, солено или нет. Мы все это воспринимали как должное. Когда я учился в 1-м классе, Витька учился в 3-м, Женька – в 5-м. В каждой классной комнате училось два класса, 1-й – 3-й и 2-й – 4-й. В школе была классная доска, но часто учителя писали буквы для нас и на коричневом шкафу. Надо признать, что Делюшина писала красиво – каллиграфическим почерком, как тогда говорили. Учился я хорошо и был неоднократно премирован, один раз получил карандаш синего цвета, а уже, видимо, в 4-ом классе получил дерматиновый портфель; а в школу ходил в лаптях, но с этим портфелем.

Один раз учительница Делюшина объявила нам, – я уже учился во втором классе, – что в школе будет праздник, встреча Нового 1935 года. Мы понятия не имели, что бывает такой праздник. Мы знали только день Великой Октябрьской Социалистической революции, – когда стали «свободными», – и 1-е мая, День Международной Солидарности трудящихся. Были и другие праздники, отмеченные красным: 8-е марта, Женский День, 18 марта – День Парижской Коммуны. Религиозные праздники были запрещены, в том числе Рождество, Пасха, хотя люди их отмечали. Так вот, Делюшина объявила, что будут всем школьникам давать подарки. Торжество должно было начаться вечером. Все мы должны были придти по-праздничному одетыми, подстриженными. Мой гардероб состоял из самотканых штанов в «елочку», синего цвета; рубаха была серенькая, сшитая из многих кусков. Главное, она была не самотканая, а из мануфактуры, т.е. купленная. Но меня удручало то, что мне нужно было обуть лапти. А я хотел бы иметь хоть какие-то старые валенки! И вот пришли мы в школу. Во второй, большой, классной комнате, видим, стоит елка, вся в огнях: горели восковые свечи. Верх елки был увенчан «золотыми» серпом и молотом. На елке были какие-то игрушки, даже конфеты были в бумажках развешаны и печенья. Все это для нас было чудом. Правда, не было Деда Мороза и Снегурочки. Но, тем не менее, все было красиво. Народу было – полная школа. Нас, детей, собрали в круг, и мы ходили вокруг елки с учителем Емельяном Прохоровичем и пели песни вместе с ним. Такие, например: «Тут лето, тут зима, здравствуй, елочка моя!» и еще «Совка и Гришка сделали дуду!». Ходили мы и пели, и в радостном общем настроении я уже забыл про свои лапти. Но главное у нас не выходило из головы – «подарки». Но вот приносят корзины с подарками! Тут мы замерли! Подарки раздавали активистки, среди них была Вулька (Ульяна) Воронина, других уже не помню. Получил и я пакетик, свернутый из листа какой-то книжки. Там лежало три-четыре печенья, конфеты «подушечки», наверно, пять. Давали только 1-ым – 2-ым классам. Как я получил этот пакет, тут же появились Витька и Женька, «дай, мол, попробовать». Дал и матери что-то; она тоже пришла посмотреть. Так что мне мало что осталось, но, тем не менее, подарок был получен.

Я уже выше писал, что учился я хорошо. Со мной рядом сидел Ванька Сырмонов. Писать он не мог, получались не буквы, а какие-то каракули. Учительница ходила и смотрела, как мы пишем, а образец она написала на шкафу. Ваньку очень беспокоило, что он не мог писать. Мне же это не составляло труда. Ванька этот брал с собой в школу вкусные, главное – белые, коржики. Я видел, что у него в сумке их много. Тогда я поставил ему условие: за две или три буквы он должен мне давать один коржик. Вот подходит учительница и видит, что у Ваньки Сырмонова написано несколько букв хорошо. Она его похвалила, а на меня не обратила внимания. После похвалы Ванька дал мне еще один коржик. Со мной в школу ходили Костик («Назаров») Ковалев, Митька («Дроздов») Забегаев, Левка («Хакалин») Ковалев, Мишка Свеклистенов. Все учились хорошо, слабее учился Мишка Свеклистенов. В мае заканчивался учебный год, и наступало время каникул, купания в реке Сож, ловли рыбы на удочку. Но, тем не менее, мы занимались по поручению матери и хозяйственными делами. А со 2-го по 4-й класс летом мне приходилось пасти телят, овец, подтелков. Отец приходил с общего колхозного собрания и говорил мне, что на лето нашел мне работу – пастухом. Это меня совсем не радовало: нужно было быть длинные летние дни со скотом, пасти его, и чтобы не «зашли в потраву», иначе мог быть штраф, то есть могли снять трудодни из заработанных. Несмотря на занятость, мы все же находили себе развлечения. Делали луки и стрелы из орехового дерева. Стреляли из ключа, для чего воровали спички, серу отбивали, а спички без голов – опять в общий пакет. Занимались мы с Витькой и курением. Курили ольховые листья, а то и воровали махорку у отца. Воровали папиросы у дядек, Якова Андреевича и Михея Андреевича, они имели «Казбек» и «Беломор». Дина нас часто выдавала, «ябеда» мы ее называли. Отец сажал нас на скамью под окнами и «угощал» махоркой. Мы, конечно, от такого отказывались и обещали больше не курить, но все начиналось сначала.

3. Проказы, игры, детские забавы.

Нагрузкой летом мне было отгонять корову к пастуху. Заодно гонял «Гурчихину» корову, за это она иногда давала мне блин – вкусный, пышный. Не успевал я моргнуть, а блин был уже съеден. Я мог бы съесть и не один. А вот за хорошую учебу одного из лучших учеников отправили в пионерский лагерь «Ленинская коммуна», это где-то в 30 км от нас. И вот этим учеником был Витька наш, он учился в 3-м классе, как в 4-м. Экипировали его, собрали, что требовалось. Даже купили зубную щетку и порошок, чтобы он мог чистить зубы. Послали и Яшку Ковалева. Думаю, что тут сыграло главную роль не то, что он учился хорошо, а то, что его дядя, Киреенков Емельян, был председателем колхоза. Содержались дети в этом лагере за счет колхоза. Был Витька там, наверное, месяц. Когда приехал, то выглядел, как «городской», и при красном галстуке, и говорил «как», а не «як». Тогда он привез и мне гостинец – кусок сахара-рафинада. Но Витька быстро «обтерся» и стал тем, кем был, – Витькой Змитроновым с белой головой, за что его прозвали «пасхой», это белый хлеб (кулич), который пекли на Пасху. Вот его так прозвали. Часто взрослые, встретив нас с Витькой, спрашивали: «Кто это из вас в чугунок упал головой?». И обычно обращались ко мне, т. к. я был меньше Витьки. Мне это очень не нравилось, и я злился. А вообще, виновница в этом прозвище была сестра Таня, которая, сидя на печи с Витькой, на мгновение отпустила руку, и он с печи упал вниз головой прямо в чугунок, который стоял на табуретке около печки. Хорошо, что этот чугунок был пустой. Дед Андрей Федорович пытался его снять, но никак не получалось. Уже взял молоток, чтобы разбить, но было опасно, т.к. чугунок наделся и закрыл уши. Но как-то он изловчился и снял этот чугунок, и все с облегчением вздохнули. Этот случай я описываю по многим разговорам людей, знавших этот факт.

Вообще, в детстве мы больше времени проводили с Витькой; Женька считал себя уже большим, и водиться со мной ему было неинтересно. Он больше всего проводил время с Алексеем Назаровым. Однажды, в хороший погожий день мы с Витькой и другими детьми из «поселка» пошли рыбачить на Камушки. Пискижи (пескари) брались хорошо, особенно у Витьки. Погода была чудесная, и мы свои кепки повесили на куст. Закончив рыбалку удачную, довольные, пошли бегом домой. И вдруг Витька вспомнил про кепку, и мы с ним пустились обратно на Камушки, но, увы, кепки там не было: видимо, кто-то забрал. А две кепки батька только что купил в Хиславичах, Женьке и Витьке, а мне досталась старая Женькина, которую ему подарила Наталья Васильевна (жена дяди Михея Андреевича). Пришлось Витьке опять надевать старую кепку со сломанным козырьком. Отец не ругал Витьку, видел, что он и так наказан. Летом в конце дня мы ходили на старую деревню, чтобы забрать свою корову. Пастухами были всегда Федор («Каводя») и Авраам. Коровы в тот раз паслись на другой стороне реки Сож, в лесу. Был у нас хороший бычок красно-коричневого цвета, мы его уже встретили. И вот идет стадо коров, – перегоняли коров через мост. А мост был уже старый. Когда коровы взошли на него, он начал расшатываться из стороны в сторону. И «Каводя» пошел на мост, чтобы разогнать коров, столпившихся на мосту. И вдруг мост рушится и падает вместе с коровами и пастухом в воду. Одет пастух был тяжело, и держался за бревно, чтобы не утонуть, а Авраам помог ему выбраться из воды. А мы с Витькой и другие остались на другой стороне Сожа. Обняли мы нашего бычка и плачем. А на стороне деревни, на остатке моста, собрались мужики, там стоял и Женька наш. Вдруг и этот остаток обвалился, и все, кто там стоял, попадали в воду. Женька тоже искупался.

Уже не помню, как переправили бычка нашего, а нас кто-то перевез на лодке. Летом, при уборке сена и ржи, детей постарше брали с собой, – стоять на возу и принимать снопы и их укладывать. Женька и Витька ездили с интересом, чувствуя себя уже взрослыми. А я оставался дома за хозяина. Нужно было накормить Дину манной кашей, а затем отнести ее в поле к матери, которая с Таней и бабушкой жали рожь серпом. Нужно было также накормить цыплят и утят кашей, курам дать отходов зерна. Однажды было «ЧП»: Таня обрезала себе серпом палец, мизинец на левой руке. Врача в деревне не было, был только в райцентре, в Хиславичах, но туда редко кто ходил, лечились сами. Забинтовали руку чистой тряпкой или бинтом, вот и все лечение, так и зажило. За лето я загорал до черноты. Однажды шел я в поле, на жнивье, а меня ужалила пчела, прямо в верхнюю губу. Губа аж побелела, и моментом раздуло все лицо. Таня вспоминала об этом: «смотрю, одежда на тебе твоя, привычная, – это Август, а как посмотрю на лицо, то стоит какой-то негритос!». А было еще у нас увлечение – пуга (кнут), который себе вили из пеньки пастухи. Этими пугами загоняли скот, если не туда пошел. Хлопали они, как выстрел. Вот и мы тоже себе делали пуги длиной до 10 метров. Такие пуги мы с Витькой смастерили. А на конец пуги привязывали «картечь» (битый чугун) и «стреляли» по воротам в гумнах, пунях. Эта «картечь» залезала в доски ворот где-то на 3 мм.

Вдруг появилась мода среди детей делать качки, на которых возили воду из крыниц (родника). Это было полезное увлечение. Из молотилок брали старые, с поломанными зубьями, шестерни, разрезали полу с одной стороны, как вилы, и туда пристраивали главную деталь – шестерню. Ось смазывали колесным дегтем. Так ведро воды было легко довезти домой от крыницы (это где-то один километр). Обычно к обеду свежая родниковая вода была уже привезена. Летом к нам приезжал в отпуск Яков Андреевич с женой Евгенией Николаевной и дочерью Зоей, – она была года на два меньше меня. А Михей Андреевич оставался у родителей его жены Натальи Васильевны. Приезжала на каникулы и тетя Дуня, которую мы все очень ждали. Мать всегда говорила: «Вот приедет тетка Дуня, сошьет вам рубашки». Так оно и было. Когда собирались гости, они часто ходили с бреднем ловить рыбу. Бредень связал отец за зиму, еще когда болел после операции. Все надевали старые штаны и рубахи отца, надевали старые кепки, и вот в таком виде отправлялись. Встречные люди всегда откровенно смеялись этому маскараду. Рыбы приносили с ведро, или три четверти ведра. Потом ее чистили, жарили и ели, это было вкусно и весело. Ведро с рыбой носили Витька и я. Ходил с нами Адик – сын Михея Андреевича, но он был мал еще и не был таким дебелым, как мы, деревенские дети, ходила и Зоя – дочь Якова Андреевича.

Мы, дети, ждали, когда приедут к нам гости. Но родителям это была лишняя обуза, особенно матери, которая трудилась весь день в поле, а придя домой, кормила и поила корову, свиней и овец. Да и накормить всю семью нужно. Конечно бывали у нас и проказы, за что нам вечером устраивали «суд». В деревне у нас все имели прозвища, полученные по каким-то своим особенностям. Один раз мы с Витькой сидели на березе Стефана - «Прыга»; у него одна нога не сгибалась, и он не ходил, а прыгал, вот и прозвали его «Прыгом». И вот едет Михаил Киреенков, по прозвищу «Пискиж» («пескарь»), везет сено. Вот мы, сидя на березе, окрикиваем его: «Пискиж, Пискиж!», причем разными голосами. Он, конечно, понял, что это мы, и говорит: «А, это хорошие дети хороших родителей!». Мы-то глупые не понимали, что он нас и так узнает, ведь тут же была наша хата, – кроме нас, никто не мог быть! Вечером от «Гурка» пришел Михаил Андреевич. «Суд» состоялся. Для нас это стыд, а для взрослых было интересно знать, как все было, и показать нам, что так делать нельзя. Мы, насупившись, сидели и шмыгали носами.

Я уже выше писал, что три года я пас телят, овец, подтелков. Это где-то часов 15 один на один со скотиной. Время определял шагами, изловя тень свою. Было уж очень муторно. Другое стадо зачастую пас Антон «Лось», и мы в поле с ним встречались. Особой беседы не получалось, – мы были разные по возрасту, да и по интересам. Впоследствии, где-то в 1950 году, его, Антона Лосева, зимой нашли дети вмерзшего в лед реки Сож. А убил его односельчанин, Вихляев Андрей, который дезертировал из Красной Армии и скрывался от возмездия Советской власти. Потом Вихляева судили Военным трибуналом. Приговорили – за дезертирство, за убийство трех человек (убил, кроме Лосева, еще девушку-военную и своего сообщника Перцева Ивана) и грабеж, – к 25-ти годам лишения свободы.

4. Неполная средняя школа.

В 1938 году я закончил учебу (4 класса) в Еловецкой школе. Теперь нам нужно было поступать в Упинскую НСШ (неполную среднюю школу, это до 7-го класса). От нашей деревни это 5 км. Для поступления в школу требовалось свидетельство об окончании 4-х классов и свидетельство о рождении. Свидетельство о рождении выдавалось только в Упинском сельсовете, секретарем. Тогда там был секретарем Седнев. Вот он нам выдал всем эти свидетельства, заплатили мы по 1-му рублю и отнесли их в школу, отдали там в учительскую. Директор школы был строгий, о его строгости мы уже были наслышаны. Звали его Федор Львович Левитин. У нас в 5-м классе он преподавал историю. Ученики его побаивались. Первого сентября началась учеба. Наш класс был самым многочисленным – более 40-ка учащихся. На первом уроке тем, кто раньше учился в этой же школе, выдали премии – комплект книг для пятого класса. Таких дорогих премий нам раньше никто не давал. Впоследствии эти премированные ученики были простыми середняками, а кто пришел из нашей школы, учились намного лучше. Это не значило, что наши учителя лучше нас учили. Просто мы были намного способнее других.

Где-то в 1939 г., когда я учился уже в 6-м классе, перевели в Упинскую школу работать сестру Татьяну (Татьяну Дмитриевну). Для меня это было как-то неуютно. Надо признать, что в школе я, хотя учился хорошо, не был примерным тихим мальчиком. Все мои проказы теперь сразу были известны отцу. Отец не сильно меня наказывал, но я боялся его гнева. Татьяна Дмитриевна преподавала у нас географию и химию, в 7-ом классе. Несмотря на наш детский возраст, мы интересовались тем, что делается в мире, читали газеты. Помню, как писали о начале войны в Абиссинии (Эфиопии) в 1935 г. Войну развязал итальянский диктатор Муссолини. В 1936 г. началась гражданская война в Испании, куда уехало много добровольцев из Советского Союза. В 1938 г. – война на Дальнем Востоке, у озера Хасан, с японскими самураями, а в 1939-м – в Монголии, на реке Халхин-Гол. Много бойцов там погибло, особенно от морозов. Было тревожно, все чувствовали приближение войны с фашистской Германией. 31 мая 1941 г.занятия в школе закончились, я окончил 7-ой класс, получил премию – книгу «Сегодня и вчера», которую, когда пришли немецко-фашистские войска, выбросил в реку Сож. Я понимал, что она может меня скомпрометировать в период оккупации. Витька закончил 10 классов, получил аттестат зрелости «отличник». Золотых медалей до войны не давали.

5. Витька (1924 г.р.).

По окончании 10-ти классов, в 1941 году, Витька подал заявление на учебу в Военно-Медицинскую Академию в Ленинграде. Ответ пришел быстро: можно приезжать на учебу. Одновременно с ним подавал заявление в Военную Артиллерийскую Академию, тоже в Ленинграде, Костик Прохоренков, наш двоюродный брат. 22 июня 1941 года фашистская Германия напала на Советский Союз без объявления войны, – вероломно. Когда началась война, Витька и Костик поехали в Ленинград. В Витебске их поезд разбили фашистские самолеты, и они вернулись домой. Витька рассказывал, как выглядят самолеты, и привез в чемоданчике осколки от авиабомб. Это были осколки с острыми зазубренными краями. Уже через несколько дней Костика Прохоренкова призвали в Красную Армию, т.к. ребят 1923 г.р. уже призывали. Так он больше не вернулся, и где погиб, неизвестно.

6. Женька (1922 г.р.).

В сентябре 1938 года Женька поехал на учебу в г. Дорогобуж, где проучился до июля 1939 г. С августа 1939 г. по сентябрь 1940 г. работал в деревне Свинорайке Сычевского района преподавателем русского языка и литературы. В октябре 1940 г. призван в Красную Армию в г. Мары (Туркмения). 28 июня 1941 г. выехал на фронт в составе 9-й танковой дивизии. Несколько слов о том, как Женьку отправляли на работу. Одели его, мне представлялось, шикарно. Жакет ему когда-то сшил муж Рыбаковой Мавры, из синего милицейского френча Якова Андреевича. На брюки-галифе Павел Липкин («Зомов») наложил лен стального цвета, а рубашек было – аж три. Рукава застегивались на запонки. Чемодан у него был новый, синего цвета, сам купил, и туда все свое сложил. Батька на лошади отвез его до станции Починок, и он уехал, как у нас говорили тогда, на свои хлеба. Через год его призвали в армию, и только через пять лет мы встретились с ним, в 1944 году.

7. Татьяна – старшая сестра (1919 г.р.).

По окончании семи классов Упинской школы наша Татьяна поступила в Соболевское педучилище, где готовили учителей начальных классов (1-й – 4-й). Это было примерно в 1934 году. Многие девчонки с ней вместе ходили сдавать экзамены в деревню Соболево, это около 30 км от нашей деревни Еловцы. Экзамены сдала только наша Таня – молодец! Емельян «Хуш» распускал слухи, что Змитран, отец наш, свез в Соболево свинью, и Таню приняли учиться. Все это зависть людей. А батьке, Дмитрию Андреевичу, была гордость, что из многих девчонок поступила учиться только наша Таня. Я еще помню, как ее наставляла Матрена Васильевна Воронова, жена нашего дядьки Михея Андреевича. Она в свое время училась в этом Соболеве. После окончания учебы ее направили в начальную школу в деревне Печерск, это за Хиславичами, километров 8 в направлении поселка Захарино. В 1939-41 гг. Татьяна работала в Упинской НСШ, где в это время учился и я. Преподавала она в 6-х и 7-х классах географию, и химию в 7-х. Так что, в 6-х –7-х классах, учила меня уму-разуму сестра. Мне это не особенно нравилось, т. к. мои проказы скоро становились «достоянием» родителей. Отец, конечно, выговаривал, а мать была не против дать мне взбучку.

8. Великая Отечественная война.

Помню, как началась война. Это было 22 июня 1941 г., воскресенье. Многие люди поехали на базар в Хиславичи. От нас в 20-30 км был военный аэродром в Боровском, рядом с Энгельгордовской. И вот рано утром мы видим, что летят на запад 4-х моторные бомбардировщики ТБ-3, ТБ-4. Это была дальняя авиация, но ее по неопытности командования (Верховного) бросили в войсковой бой. Шли они медленно, нагруженные до отказа бомбами, строгим воздушным строем по 3 самолета. А через какое-то время возвращались, но не все. И нам с земли были видны пробоины в хвостах, крыльях и фюзеляжах.

Уже к этому времени возвращались люди из Хиславичей и рассказывали, что началась война с Германией. Это короткое слово «война» сразу повернуло мышление на 180°, от мира к войне. Старый уклад жизни уже не годился. Все мысли были повернуты к войне. Уже на другой день военнообязанным приносили повестки из райвоенкоматов прибыть на сборный пункт в Хиславичи, иметь с собой ложку, кружку, пару нательного белья. В деревне стоял плач женщин и детей. Деревня осталась пуста, мужчин военнообязанных всех мобилизовали. Отца не взяли в армию, так как он по болезни не был военнообязанным. Уже в начале войны немецкие самолеты появлялись и в нашем небе, сбрасывали листовки с призывами бить комиссаров и коммунистов. На душе было тревожно и тяжело. И вот отец решил, что надо уезжать на восток. Всем раздал деньги, и мне, в том числе, дал сто рублей. Я их зашил внизу кармана. Загрузили всяким скарбом телегу, замастеровали его дерном, и лошадь еле сдвинула телегу с места. Но уехать мы никуда не смогли, т.к. поползли слухи, что головное шоссе Смоленск – Рослов, и далее, уже перерезаны немецкими войсками. Все опять сняли с телеги, и начали обсуждать – что теперь делать? Но жизнь сама подсказала, что. Люди боялись на ночь оставаться в хатах: могли бомбить, и деревянные хаты, конечно, сгорели бы. Вот весь «поселок» начал разбирать гумны, пуни на перекрытия для землянок. Построили и мы себе землянку. Немецкие самолеты летали над нами, и с них все видели, – что мы там делаем. Пожили мы в этих землянках дня два и вернулись к себе, в свои хаты.

Взрослое население мобилизовали копать противотанковые рвы. В начале – где-то под Мстиславлем, а потом около станции Починок, у деревни Прудки. Ездил копать отец. Я оставался дома, назначили меня быть вестовым от сельского совета. Дали мне молодого жеребца, вот я и развозил повестки военнообязанным по деревням. К концу дня уже не мог сидеть на лошади, и ходить было тоже тяжело, – стер себе задницу до крови. Седла никакого не было, да и ездить в седле-то я не умел. Однажды стоим мы около сельсовета и видим, летят 3 самолета на запад. Смотрю на знаки различия: точно, как Витька говорил, на крыле желтые и черные кресты с белой окантовкой. Я кричу, что это немецкие, а председатель сельсовета, Леоненков: «Это наши!». Но тут они развернулись и начали сбрасывать бомбы, которые взрывались со страшной силой. Все разбежались, кто куда. Я помню, что бежал по картофельному полю, падал, вставал, и опять бежал. Самолеты отбомбились и улетели на запад, было это где-то в 19 часов. По шоссе Монастырщино – Хиславичи шла колонна колесных тракторов ХТЗ, и пасся скот около шоссе. Должен сказать, что никто не пострадал. Не было ни убитых, ни раненых. Коровы тоже оставались невредимы. Все же и не все бомбы сброшенные взрывались. Потом место их падения отмечали красными фишками. Трактористы рассказывали, что они залезли под трактора и слышали цоканье пуль и осколков о трактора. Можно сказать, что для меня это было первое военное крещение.

Один раз на болоте около деревни Упино сел наш 2-х моторный самолет, дальше уже он лететь не мог, – весь был изрешечен пулями немецкого истребителя «мессера», который пристроился к нему в хвост и расстреливал его из пулеметов. Летчики, их было 3 человека, рассказывали об этом, когда мы охраняли этот самолет с Сенькой Евдокимовым. Летчики насчитали в самолете более 75 пробоин. Удивительно, что самолет не загорелся. Мы его весь облазили. Оружие (пулеметы) было снято, остались лишь стреляные гильзы в специальных мешках, радиостанция. Так он там лежал с загнутыми пропеллерами и ободранным брюхом. Потом люди его порезали, и из этого дюраля делали расчески, портсигары, миски. От нас до Смоленска было 60 км, и мы видели красное небо вечером и ночью – горел Смоленск. Не могу точно сказать число, но где-то в августе 1941 года пришла к нам тетя Дуня с Валерием на руках (ему было всего тогда 6 месяцев) и с узелком с вещами. Они жили в Смоленске, квартира была над кинотеатром «Кино-палас». Я толком не знаю, в каком это месте, т.к. до войны никогда не был в Смоленске. Я уже об этом писал выше. Помню, Валерик был одет в красную рубашку с белыми точками, воротничок был закругленный. Начали мы жить все одной семьей. А пришли они из деревни Тростянки, где жила мать Алексея Ивановича (мужа тети Дуни).

9. Оккупация, 1941-43 годы.

Где-то в августе месяце 1941 года колонна немецких войск двигалась по балашону в направлении Хиславичей. В это время я, Костик Назаров, Сенька Евдокимов стояли около кооперации (ларек сельпо) и наблюдали за колонной немцев. Сюда подошла сестра Татьяна с ведрами и коромыслами, она шла по воду в крыницу. Было это часов в 16. В это время от колонны отделяются 3 мотоцикла и быстро подъезжают к нам. На нас мотоциклисты никакого внимания не обращают. Мы стоим в оцепенении, бежать куда-то отсюда было уже рискованно, могли пустить пулю вдогонку. Магазин был закрыт на два амбарных замка, на окнах металлические решетки. Немцев было человек семь, все рослые, крепко сложенные, молодые люди. Они быстро сорвали решетки с окон, сбили замки. Зашли внутрь, забрали сигареты (по 100 штук в пачке). Надели на себя какие-то оранжевые свитера, которые там нашли. Вдруг в это время кто-то выстрелил из винтовки. И мы, забыв об осторожности, пустились бежать. Добежали до хаты дядьки Евдокима, там был разрушенный погреб. Вот туда мы все забрались, и Таня тоже, которая бросила все ведра и коромысла у кооперации. И тут немцы открыли такую стрельбу, пули только свистели над головами. Страху мы тогда набрались порядочно! Стрельба стихла. Слышим: мотоциклисты уехали. Сразу вылезать мы не решались, ждали, а потом начали выглядывать из нашей ямы. Видим, что никого нет, тихо. Мы вышли и видим, Марья «Голдина» и ее дети, Ванька и Митька, тащат из магазина, что там есть, – мыло, кофты, чугунки. Тут появился Витька наш, взял один чугунок, наложил туда хозяйственного мыла и отнес домой. Мы же ничего не брали, а только наблюдали за происходящим. Таня подобрала ведра, но по воду не пошла, – ведро одно было прострелено двумя пулями, а у другого пробито штыком дно.

На старой деревне стрельбу слышали, и все были в панике, – что там? В это время пришла в деревню за коровой Настя Москалева, кричит и плачет: «А где мои дети?!». Кричит, что там, в «поселке», всех расстреляли. По дороге на деревню едут два танка, а навстречу им идет Арина Липкина («Зомиха») с ведром молока. Куда ей деваться? Она сбежала с дороги, села в пшеничное поле и накрылась фартуком, «для безопасности». Немцы видят эту картину, кричат: «Матка, матка!». Об этом она рассказывала, когда страх у нее уже прошел. Танки доехали до моста, немцы увидели, что такой мост не выдержит тяжести танка, развернулись и опять поехали на балашон. На другой день мы все пошли на работу, время было уборочное. Я был в Дубице: убирали сено. Уже к вечеру, когда я пришел в наш поселок, то увидел такую картину: немецкие солдаты зашли к нам во двор, выгнали свинью во двор, застрелили ее и потом прирезали и забросили на машину. Батьке дали 50 оккупационных марок, дескать, «не ограбили, а купили». В дальнейшем же забирали, что им надо (коров, овец) и о плате разговора не было.

Немецко-фашистские войска постоянно проходили через нашу деревню, останавливались на ночь и шли дальше, на восток. А двигались они в направлении города Ельня. Однажды в поселок въехали танки дивизии СС «Мертвая голова». У них на петлицах была эмблема – череп с костями, форма одежды черная. А до них уже стояла пехотная часть у нас в поселке. Однажды утром мы завтракали, – а ели мы тогда «косматики» с молоком, такие шарики из тертой картошки. Блюдо это было изобретено Таней, она где-то взяла рецепт. В это время в хату заходит немецкий солдат, подходит к столу и смотрит, что мы едим. Что нам оставалось делать, кроме как пригласить его к столу? Дали ему деревянную ложку, и он ел вместе с нами из одной большой миски. Было видно, что ему наши «косматики» понравились. Позже мы узнали, что его звали Ганс, что он из Гамбурга; потом он показывал фото своей невесты, которая сидела у него на коленях. Вдруг к нам заходит майор дивизии СС. Ганс вскочил из-за стола, поднял руку в фашистском приветствии и крикнул: «Хайль Гитлер!». Майор махнул рукой, дескать, «ты мне не нужен». Мать наша была у печи, двигала чугунок с картошкой. Он подошел к матери, объяснил ей, что ему нужна теплая вода, побриться. Мать поняла, дала ему воды, но при этом сопроводила жест ругательством, мол, «на тебе, боль тебя пробей, можа (может быть) моего сыночка забьешь там!». А действительно, в это время Женя наш был под Ельней, где его ранило в ногу. Под Ельней тогда шли жестокие бои, обороной там руководил Г.К.Жуков. Там впервые немецко-фашистские войска вынуждены были перейти к обороне.

Наш знакомый Ганс, патрулируя по «поселку», увидел, что у Стефана «Голы» есть пчелы. Наша Таня, Витька и Полька Лампина научили его, как надо просить мед: «Марья, дай мне меду». Он пошел к Марье, и она дала ему меда. В 1941 году немцы не скрывали, куда они пойдут. Вот Ганс рассказал нам, что они пойдут в деревню Балтутино. Действительно, такая деревня есть около Ельни. Первыми ушли из «поселка» танкисты СС. А на другой день на машинах уехала пехота. Мы видели Ганса, сидящего в машине, и он нам махал рукой, но мы ему «не ответили взаимностью», хотя он был, видимо, и неплохой человек. Еще и теперь можно видеть следы танков в «первом рову», там они стреляли в Красную гору и, разворачиваясь, нагребали кучу дерна. В колхозе нашем были коровы, свиньи, овцы. Вот Игнат Прохоренков («Горилла») решил резать для себя свиней. Но женщины тоже пришли на скотный двор, все хотели что-то взять для себя. Так порезали часть свиней. Словом, колхоз был разграблен самими колхозниками.

10. Оккупационные и местные власти.

Немцы стали устанавливать власть на местах. В Хиславичах военным комендантом был назначен м-р Дарнемах. Ортскомендатура, мы ее называли «сельскохозяйственная», была в Киму, в школе, где потом учился Валерий; комендантом был назначен м-р Мейс. До конца 1941 г. колхозы не распускали, так было удобнее оккупационным властям управлять, т.е. грабить. Жители сами быстро разграбили колхозное имущество. Порезали свиней, овец. По рекомендации волости (сельсовета) старостой был выбран Сержантов Григорий. В конце 1941 г. колхозы официально были распущены, а землю пахотную поделили по «душам». У нас семья была самая большая, девять человек, сюда были включены тетя Дуня и Валерий. Земли было где-то 10 га пашни. Вот эту землю, в основном, пришлось обрабатывать мне. Засевал землю отец, а убирали все, кроме Дины и Валерия. Обмолачивали рожь с отцом, вручную. Брали две скамейки и две толстых палки и несли это на гумно. Сноп ржи брали и били колосьями о скамью. Сухое зерно хорошо высыпалось, а потом еще били палками и вытрясали. Видимо, недели за две рожь обмолачивали. Мать, тетя Дуня и бабушка Елизавета Васильевна трясли кули, которыми отец перекрывал крышу в хате и во дворе. Кроме ржи, сеяли ячмень, пшеницу, горох, овес, гречиху и картофель. Урожай в 1942 г. был хороший, в амбаре все засеки были заполнены зерном ржи, пшеницы, ячменя. Не помню, чтобы когда-то получили хлеба в колхозе. Получили три мешка гречихи, о которой я имел смутное представление. Из трех мешков гречихи получился один большой мешок гречневой крупы. Оккупационным властям все, что нужно было, мы сдали: рожь, картофель, мясо в «живом виде», шерсть и другую натуру. А раньше, в 30-х гг., в ступе обдирали ячмень тяжелым толкачом. Получалась перловая крупа. В этой ступе толкли коноплю и делали «масленку»: в толченую коноплю добавляли чуть хлеба, лук и соль. Вот тебе и «масленка»! Было вкусно. Раньше мужики на деревне говорили «конопля лучше вопря». Об этом часто вспоминали Яков Андреевич и Михей Андреевич.

Сенокос тоже был важным в сельской жизни. Луга тоже были поделены. Луга были в Дубице, на Лучках, около д. Горки, в Юровке. Сенокос мы получили тоже на девять «душ». Косьба ложилась на плечи отца и на мои. Себя же я не считал настоящим косарем. Косьба – работа тяжелая. По традиции к сенокосу резали свинью или, там, теленка. Основной луг был в Дубице. Покосы были почти 1 км. Вставали рано, в 4 часа, и шли пешком где-то полчаса. Косы отец уже с вечера отбил, для меня подготовил косу поменьше. И вот началась косьба. В начале я сек с охотой и увлеченьем. Но уже солнце поднималось, роса спадала, косить становилось тяжелее. Уже посматриваю на дорогу, не идет ли там наша Татьяна с завтраком. Малость сала, двойные жбанки со вкусным картофельным супом с мясом, бутылка молока, вкусные блины. Мать старалась приготовить получше, знала, что за работа. Позавтракав, передохнув, надо было еще докосить до реки Сож, а потом разбросать покосы, а потом поворачивать сено. Потом уже приходила и мать. Дина сгоняла корову к пастуху и оставалась дома, с Валерием.

Тяжело было после завтрака приступать к работе, но надо. Работали все из деревни, и в основном подростки, такие, как я. Однажды отец послал меня косить в кустах около круглой ямы. Вот так я косил, – а иногда косу загонишь в землю в этих злополучных кустах. Уже, конечно, я устал, и косу свою у пятки порвал. Коса была малая, как раз по мне. Что делать? Пошел сообщить батьке пренеприятнейшую новость. Батька и говорит: «Вот взял бы да тебя по голове этой косой! Где такую косу купишь?». Но у нас была, на счастье, еще одна коса. Вот батька настроил ее и вручил мне на другой день, – «Возьми и эту порви!». А косить нужно было еще на Лучках и в Юровке. При дележе тянуть жребий из шапки дали мне. Я был в этом удачливый, всегда вытягивал хороший покос, некоторые мужики уже злились. Сена было много, свезли его в гумно. Батька его зимой продавал, нуждающихся из других деревень было много. После сенокоса убирали зерновые. Я уже выше об этом писал.

В зимнее время ездили в деревню Коханово на мельницу; ездили мы с Витькой. Все там для меня было в новинку, да и Витьке тоже. Раньше эту работу делал отец. А, вот я пропустил один казус. После уборки урожая поехали мы с батькой в Хиславичи на крупорушку, обдирать гречиху на крупу. Была у нас косоглазая кобылка, отец почему-то называл ее «Рывка». Вот пара лошадей ходит по косому деревянному кругу, круг вращается под тяжестью лошадей и приводит в движение все механизмы крупорушки. И вот батя говорит: «Езжай-ка попоить Рывку»; а пить она очень захотела. Увидев воду, она припустила бегом к воде, и я не смог ее сдержать. Берег около мельницы был крутой и илистый. С жадностью она напилась, и я вижу, что ее передние ноги глубоко зашли в ил, а задние стоят на берегу. Начал я ее понукать. Она с силой, в прыжке, выдернула ноги, и вот оба мы уже плаваем в холодной ноябрьской воде. Одет я был в шубейку. Выбрались мы на берег; я весь промок до нитки. Прихожу на крупорушку, а работа еще не закончена. Отец мне говорит: «Ну, ты бежи домой», – а расстояние было 8 км. Я почти всю дорогу бежал. Страшно не хотел кого-нибудь встретить из Еловец. И вот навстречу мне идет Иван Мартиненок, «Тота». Видит, что у меня на плече висят ботинки, спрашивает: «Что, был в почине?». «Да», говорю, а сам бегу дальше. Должен сказать, что я не простудился, т.к. быстро двигался. Батька потом приехал, привез мешок гречневой крупы, а на другой день пировали, все были довольны.

Как-то рано утром староста Сержантов Григорий объявил, что Витька должен ехать на работу в Германию. В доме поднялась паника. Как спасти Витьку от Германии? Мне было срочное задание – нагнать самогона, что я и сделал. Мать собрала яиц, сала. С этими подарками поехали в волость (сельсовет) в Упино, к старосте волости. Ездили отец и мать. Как велись там переговоры, не знаю, но на этот раз пронесло. Тех, кто выполнял какие-то работы для оккупационных властей, в Германию не посылали. Разузнали, что в д. Тростянке на балаше заготовляют торф для Фроловского спиртзавода, который начал работать в это время. Витьку и еще других таких приняли туда на работу. Работа была не из легких. После Сержантова Григория старостой деревни назначили Прохоренкова Игната («Гаголу»). Это был зловредный и мстительный человек. Работал он усердно, а особенно, когда собирал теплые вещи (полушубки) для немецких войск. Однажды зимой 1942 г. он приходит к нам. У нас были Таня и Полина, что-то вязали. Были Витька и я. Он говорит Витьке: «Пойдешь копать могилу старухе-беженке из-под Ельни». А Витька ему говорит: «Я не пойду. Пошли лучше своего дурня». У него был сын, глупый от роду, Андрей. Погода была холодная, дул ветер, от чего было еще холоднее. Уходя из хаты, староста, стуча кулаком по двери, кричал со злобой: «Комсомолия!». Витька так и не пошел копать могилу. Староста тогда и затаил на нашу семью злобу.

11. Полицаи.

О полицаях надо особо сказать. Это, можно сказать, были цепные собаки немецких оккупационных властей. В нашей деревне первым пошел в полицию Липкин Тимофей («Бондя»), после Борисенков Иван («Хлуда»), еще Федоренков Митька, сын Стефана «Голды», и, под давлением старосты, его сын, Васька. А рядом, в д. Анновке, было более 10 полицаев во главе с начальником полиции волости Большуновым Осипом (прозвище «Безкишкий»). Впоследствии он был судим Военным Трибуналом в Хиславичах и повешен в числе семь полицаев. Мне пришлось в один день быть на заседании Военного Трибунала, где были раскрыты их зверские злодеяния против мирных граждан. Мать одного расстрелянного показала, что у ее сына полицай снял валенки с калошами, надел их, а его по снегу гнал босиком. Этот полицай и на заседании Военного Трибунала сидел в его валенках, и мать, как свидетель, указала на это. Он говорил, что может их отдать. Народ в зале гудел. Трибунал заседал где-то дней десять. К приведению приговора в исполнение я опоздал на несколько минут. Батя был председателем Упинского сельсовета, дал мне свой «экипаж», но я малость запоздал. Были установлены две виселицы по обеим сторонам центральной улицы, на одной было четыре петли, на другой три, но одна петля была пустая. Ночью один полицай как-то развязал руки, вырвал решетку и пытался бежать. Но наш допризывник, такой, как и я, охранял приговоренных в старом помещении милиции. Они вели между собой поединок, и полицай был тяжело ранен и не дожил до повешенья.

Висели они там, наверно, две недели. Вечером и ночью они раскачивались на ветру, как живые. На груди у каждого висела табличка с надписью: «За активную помощь немцам, за насилие над советскими гражданами». Одним из ревностных прислужников оккупационных властей был Рафеенков Митька. Бессовестно отнимал у людей вещи, которые ему нравились, и щеголял в них перед теми же, у кого их отнял. Ловил военнопленных красноармейцев, бежавших из лагеря. За такую услугу получал 30 оккупационных марок и 1 пачку гродненского табаку. Такая цена была установлена за человека оккупационными властями. Как-то раз собрались у нас Санька Евдокимов, Костик Назаров и я, играли в карты. Потом зашел полицай, Митька Рафеенков. Дело было зимой, он одет был в шубу из награбленного. При карабине. Сел с нами играть в карты. Вдруг заходит к нам военнопленный, бежавший из Смоленского лагеря. В этом лагере было 45 тыс. военнопленных. Что представлял собой этот лагерь? Это чистое поле, огражденное колючей проволокой. Октябрь-ноябрь – дожди и снег, а потом морозы. Уже где-то в январе 1942 г. он перестал существовать, люди вымерли от холода, голода и болезней. И вот Рафеенков встает и говорит: «Документы!». Тот все рассказал, что бежал из лагеря и зашел обогреться. Была дома Таня, и мы все просили его отпустить, но не тот человек Митька, чтобы это сделать. Забрал его и увел в Хиславичи, и получил свою награду.

В полицию шли судимые, пьяницы, убийцы. Все полицаи участвовали в расстреле евреев в Хиславичах, в д. Захарино. Грабили их имущество. Так Липкин Тимофей участвовал в расстреле евреев, и не только евреев. Награбил там барахла и привез жене, Винокуровой Ксенье, подарки. Она женщина была гордая, видимо, выгнала его с этим барахлом, а он все это закопал в стогу соломы. И где-то в 1950 г. люди разгребли, и нашли эти вещи. По деревням ездили полицаи, вынюхивали, где гонят самогон. Готовый забирали, напивались и открывали беспорядочную стрельбу. Часто так делал Большунов Осип со своими подручными. Еще он принудил Зою Старовойтову под страхом угона в Германию, выйти за него замуж. В другое время она бы с ним и говорить не стала. По распоряжению оккупационной власти, кроме сдачи сельхозпродуктов, население было обязано выполнять и другие повинности. Чистить аэродромы в Боровском, шоссейные дороги. Отец ездил на такие работы на 1-2 месяца. Кормили их там баландой из тощей или дохлой конины. Мне же один раз пришлось ехать на заготовку дров и привозить их в больницу, где были на излечении немецкие военнослужащие. Мне впервые пришлось работать на такой тяжелой работе, как лесоповал и последующий раздел. В напарники меня к себе взял Липин Павел, который подгонял меня, «давай-давай». Мне не хотелось показывать ему и другим, что я устал и мне тяжело. Ездили мы на санях в Соинский лес, это где-то 25-30 км от нашей деревни. Ночь переночевали у какого-то хозяина, рано утром приступили к работе и к вечеру закончили, а домой вернулись около полуночи. По своей инициативе мужики решили сделать заготовки для лопат из липы. Липу валить, да и разделывать тяжело, т.к. древесина мягкая, и пила тяжело идет. Но, тем не менее, и я сделал три заготовки для лопат. Отец был доволен – лопаты были нужны при обмолоте хлебов. Когда я приехал домой, у меня сильно разболелся живот от перегрузки. Лежал на горячей печи животом вниз, это как-то облегчало. Два дня я мучился, пока не прошло. А вообще были случаи смертельные от такой работы.

12. Арест и убийство тети Дуни.

21 мая 1942 года, по доносу Борисенкова Ивана («Хлуды») на тетю Дуню, к нам приехало пять человек полицаев из Хиславичей, во главе с начальником полиции Бобковым. Предварительно они заехали к Борисенкову, там выпили, и верхом на лошадях приехали к нам. Тетя Дуня в другой хате шила мне кепку. Нас, кто был в этой хате, выгнали в сарай, приставили одного полицая для охраны. Только одна мать наша, Матрена Осиповна, была во дворе, кормила свиней. Бобков требовал у тети Дуни ее партийный билет и еще какие-нибудь доказательства ее связи с партизанами. У нас не было никаких партизан, т.к. не было лесов, где они могли бы иметь свои базы. Мать слышала, как они ее там избивают. Не буду писать об этом, – и для меня, и для вас, кто будет читать эти воспоминания, будет тяжело. Когда эта свора приехала, то я забрал 15-месячного Валерия и убежал с ним за «поселок». Пробыла эта банда где-то около часа. Приказали отцу запрячь лошадь и отвезти сестру в Хиславичи. Тетя Дуня попросила проститься с сыном Валерием. Я подошел с ним, она обняла его, расцеловала окровавленными губами и сказала отцу: «Дмитрий, береги Валерия!». Посадили ее на телегу, полицаи запретили ей с отцом между собой разговаривать. Жители «поселка» собрались около Стефана Харитоновича хаты и видели эту трагическую картину. Валерий был тих и бледен, он как чувствовал трагедию событий.

После отъезда, не помню, кто побежал к дядьке Мартыну Андреевичу, видимо, Таня, которую полицай огрел плеткой. Пришел он к нам; и отец вернулся из Хиславичей. Решили назавтра ехать в Хиславичи. На другой день туда на лошадях поехали отец, Мартын Андреевич, Таня (она взяла с собой Валерия). Приехали туда. Когда Мартын Андреевич сообщил там, по какому случаю они приехали, то кто-то из полицаев сказал, что ее уже нет в живых. «А вы убирайтесь, а то усы твои мы быстро оборвем». Откуда-то стало известно, что ее расстреляли в тот же вечер. Где тело ее захоронили неизвестно и по сей день. Еще до ареста тетя Дуня попросила меня отрезать горлышко от бутылки, что я и сделал. Она заложила туда свои документы, Тани и Витьки. А мне сказала: «А теперь иди, и за мной не подглядывай». В руках у нее были старое ведро и лопата. Я до сих пор ругаю себя, что не подглядел, куда она зарыла бутылку. Где-то в 1971 году мы были в Еловцах, Валерий сделал магнитный искатель. Мы там целый день искали, копали, но ведра не нашли, а нашли какие-то металлические изделия на нашем дворе.

Многое осталось неизвестным о людях, судьбах Великой Отечественной войны, в том числе о Викторе, павшем в бою 23 июня 1944 г., об Алексее Ивановиче Плющеве – муже тети Дуни и отце Валерия. А, вот упустил факт грабежа при аресте тети Дуни. Так, забрали черный костюм (гимнастерку и галифе) и другие вещи. Позже, будучи в Хиславичах, видел начальника полиции в этом костюме. Что можно было сделать? Только злоба кипела в груди. Первую ночь после ареста тети Дуни у нас никто не спал; так, дремали. Ночью у Валерия из носа пошла кровь, толком не знали, что делать. Встал я, подошел к его кроватке. Таня дала тряпку, смоченную в холодной воде, я приложил ее ему к носу и лбу. Кровь прекратила течь, и он уснул. Это нас как-то успокоило. А вообще, меня часто будили мать или Таня, когда он плакал и не мог успокоиться. Каким-то образом я мог его успокоить. Витька в эти дни работал на болоте, и узнал обо всем, когда пришел на выходной домой. Не знаю точно, но, видимо, Витька сообщил матери Алексея Ивановича о случившемся. Жила она около д. Тростянка, в деревне Собачевке. Младшей сестре Дине было 10 лет, она была тоже вся подавлена и в слезах.

Несмотря на такое горе, надо было как-то жить, а главное, вырастить и воспитать Валерия. Все с ним любили играть. Витька говорил ему: «Ну, давай, мы будем с тобой гарцевать». Это означало, что Валерий, держась за руки Витьки, подпрыгивал у него на животе. Это он делал без устали. Забота и внимание к нему у нас были всеобщие. Мать и Таня заботились особо. Если что-то приготовили вкусное, то мать говорила, что это Валерию, и мы все это понимали, хотя и конфету в то время было негде купить. Я выше писал, что тетя Дуня шила, но не дошила мне кепку. А Витьке она сшила. После Витька дошил мне кепку, и я носил ее до ухода в армию, но часто вспоминал сам с собой, что вот, осталась память от тети Дуни. Вернусь несколько назад. Где-то в 1941 году в «поселке» остановились немецко-фашистские войска. Штаб был, видимо, у Кондратовых; у нас никого не было. Яблоки уже созревали, а особенно«белый налив, даже зерна были видны внутри яблока. И вот один солдат утром зашел к нам в сад, залез на яблоню белый налив и начал рвать яблоки. Наша бесстрашная мать подошла к яблоне и стала ругаться, что она позовет его начальника. Но это не возымело никакого действия. Тогда она взяла его за ноги и начала тащить с яблони. «Матка, век», – кричит солдат и, вынув «парабеллум», грозит ей. Но он мог и убить! Набрал он яблок полные карманы и ушел. Отец ругал мать за «необдуманные действия». Она, как довод немцу, кричала, что у нее пятеро детей, детям надо по яблочку. Такой был диалог. Мы видим – раз такое дело, начали сами снимать яблоки. Что могли, сняли.

Еще в начале войны, при отступлении Красной Армии, был взорван мост в деревне Фролово; выведен из строя спиртзавод, а запасы спирта спустили в реку Сож. Горел склад в Хиславичах. Я, Витька и отец в хлеву закапывали зерно на случай пожара, чтобы хоть что-то сохранить. Мать с другими женщинами из деревни ходила в д. Фролово за спиртом. А в это время налетели советские самолеты и начали бомбить колонну немцев на шоссе от деревни Черепово до Фролово. Много уничтожили техники, которая лежала там всю войну. Так вот, мать возвратилась, принесла ведро спирта и мешочек килограммов десять проса. Отец ругал мать, да и мы с Витькой тоже, – что могла попасть под бомбежку. А Витька даже начал выливать спирт у крыльца, я ему не дал это делать. Говорю: «Мать несла за пять км, а ты выливаешь!». Витька сам понял, что сделал глупость. Потом мать еще раз ходила за спиртом. Говорили, что ходили там босиком по разлитому спирту, и ноги страшно пекло. Спирт разлили по бутылкам и спрятали под печку. Отец частенько залезет под печку, выпьет там, и назад, чтобы закусить. Мать его сразу уличала и говорила: «Уже слазил под печку, уже щечки красненькие».

А много спирта было спущено в землю. Люди смекнули, стали копать землю, пропитанную спиртом, и на самогонном аппарате перегонять. Предварительно в глину наливали воду; столько там глины выбрали, что возникла опасность обвала стены. Это уже было после освобождения. Власти строго запретили брать там глину. Надо сказать, что люди стали жить экономически лучше, хоть и стали абсолютно бесправными. Начали люди гнать самогон из муки, с добавлением картошки. Сперва я не имел об этом понятия, а потом стал настоящим самогонщиком, даже фильтровал через древесный уголь. За один замес браги 150-200 литров получалось 10-15 литров самогона общей крепости, наверно, 15-20 %. В начале шла водка крепкая – «первач», на лучине горит синим пламенем, видимо, 50%, а то и больше; а в конце уже шла, как вода. Работа эта была трудоемкая. Гнать начинал вечером, а кончал только утром. Нужно было приносить снег, чтобы охлаждать (конденсировать) пары самогона. Чугуны каждый раз надо было хорошо зачищать, – иначе самогон будет пригоревший. На один цикл уходило 2,5 часа. Гнал я всегда один, и не мог сомкнуть глаз ни на минуту, постоянно надо было поддерживать нужную температуру, чтобы брага кипела, но смотреть, чтобы не взорвало чугунки, – тогда беда! Запах в хате стоял самогонный. Уже к утру я все заканчивал. Вставала мать, убирала, ей помогала Таня. Мать делала завтрак, я, позавтракав, уставший, ложился скорее спать. Первоначально гнал и Витька, а обучил нас Ковалев Василий Семенович («Мармыль»). В деревне, и не только в нашей, почти все гнали самогон, а потом приглашали в гости родственников и друзей.

13. Свадьба Витьки.

В начале 1943 года прошел слух, что всех неженатых будут угонять на работу в Германию. Это был толчок к массовым свадьбам у молодежи. У нас в Еловцах за зиму было сыграно семь свадеб. На всех свадьбах полицаи были тут как тут, на них они себя чувствовали главными персонажами. Витька взял себе в сваты Воронова Василия Парфеновича («Гурка»). И пошли они к Рыбакову Петру Даниловичу, сватать Марину. Я об этом узнал на другой день. Словом, засватали. А потом наступила подготовка к свадьбе. Нужен был самогон, и немало. Не помню, к свадьбе зарезали свинью или теленка. С этой задачей (самогоном) мы с Витькой справились успешно. Нагнали где-то 75-80 литров хорошего самогона и запрятали его под ясли (кормушка для лошади). У меня до сих пор осталась метка на указательном пальце левой руки. Когда пилили дрова на самогон, то пила выскочила из бревна и проехала мне по пальцу, разрезала ноготь и палец. Вот этот шрамчик есть и сейчас, напоминает мне о том времени.

На свадьбу Витька пригласил хорошего гармониста с КИМа, Петра «Коденка». Играл он хорошо: как заиграет «страдания», то аж мурашки по коже. Другой музыки у нас не было, а гармошка на деревне это уже что-то. Витька договорился с Ксеньей Романовной, женой дядьки Евдокима, чтобы молодежь могла у них танцевать. На предсвадебной вечеринке народу было много, и не только молодые, но и люди постарше. На другой день – свадьба. Витька и Марина поехали в Хиславичи в церковь, венчаться. Этот старый ритуал опять вошел в моду. Не знаю точно, но, по-моему, ездила с ними и Таня, подженишки и подневестницы. Помню, рассказывали, как держали над их головами венцы, а кто именно держал, не знаю. Тамадой на свадьбе был дядька Мартын Андреевич, и в начале ему помогал отец (но после нескольких рюмок уже не мог). А всей выпивкой и холодными закусками заведовал я. Все было сосредоточено в новой хате. Ни на минуту я не оставлял дверь не запертой на амбарный замок. Витька мне говорил раньше, что все доверяет мне, я его доверие оправдал. Народу была полна хата, и в сенях стояли. Нужно было всех обнести рюмкой, и не одних сидевших за столом гостей, а не забыть и тех, кто стоял в сенях.

Вот появились и полицаи. Как-то освободили крайний стол, принес я водку, мать принесла закуску, и они мимо рта ничего не пронесли. Все у нас закончилось к середине дня. Теперь по ритуалу жених должен был ехать за невестой. Нарядили «поезд», наверно, семь-восемь лошадей. Дуги, уздечки и т.д. украсили лентами, цветами. Поезд тронулся; я не поехал, и мать, по-моему, тоже осталась дома, и бабушка и Валерий. Дина поехала с гостями. Где-то по пути – такая «трагедия»! – молодые мужчины «заложили зайца», т.е. перекрыли дорогу и потребовали «выкуп» – водку и закуску. Отец дал выкуп, и свадебный поезд поехал в старую деревню. И вот терем невесты. Жениха и гостей уже ждали. Но и здесь надо было у свах выкупить невесту. Все сделали, и наших гостей рассадили по местам. Витьку с Мариной усадили под образами, по обе стороны сели дружки («швагеры») и подружки. Тут началась церемония одаривания жениха и невесты. Тамада провозгласил: «Даруйте молодую княгиню и молодого князя!». Дарили, в основном, деньги, и советские, и немецкие. Кто положил дарованное на большое блюдо, тому тут же наливали стакан водки. Он (она) выпивал, закусывал, а некоторые били пустой стакан об пол, «на счастье» молодым. Люди крепко охмелели и кричали: «Горько, горько!», – это требование к молодым, чтобы они целовались. А потом кричали: «Сладко!». А под конец это блюдо завязали в платок, по-моему, это сделал сам Витька. Витька тогда говорил мне, что денег подарили много, несколько тысяч.

И так Витька наш переехал жить к Маринке, т.к. у нас и так было восемь человек, а у Марины только двое родителей. И начали они жить-поживать, да добра наживать. Из шести молодых ребят потом погибло на фронтах Великой Отечественной войны четверо, в том числе и наш дорогой брат Витька. Он погиб 23 июня 1944 года в Витебской области, в городке Юрьев Остров, убитый осколком от снаряда в голову. Я тогда уже тоже был в Красной Армии. Однажды староста Тимофей («Гагола») назначил нашего отца и Москалева Тимофея ехать с власовцами. Было это осенью 1942 года. Путь был немалый, это в Косплянский район, км 100 от нас. Долго не было никаких вестей от них. А этот район славился партизанами, там было много лесов, где они устраивали свои базы, и покоя немцам-оккупантам там не было. Могло все случиться. И вдруг приезжает наш батька на своей Рывке, и еще приводит с собой конька. Рассказывает: «Вижу, в поле бродит конь (а дело было зимой). Подхожу, беру его и веду к саням. Привязал, и вот уже у нас два коня!».

Отец приехал обросший, исхудавший, но живой. Он агитировал Тимофея, но тот побоялся; был молод и крепок, а документов нет никаких. Уже летом 1943 г. он приехал домой в немецкой форме, как солдат немецкой армии. Хотя симпатий к оккупантам он не имел, но вот так сложилось. Когда его захватили войска Красной Армии, то его там же судили и дали 25 лет лагерей. Тяжело работал, но выжил. Где-то в 1950 гг. приезжал в Еловцы. Староста уже подох. Тимофей говорил, что он бы его задушил своими руками, так он намучился ни за что.

14. Наш досуг.

В основном, досуг можно было разделить на дневной, когда собирались такие, как я, и играли в карты, в «очко», и вечерний, когда молодежь 16-19 лет собиралась в какой-то хате, и там шли танцы под гармошку. Играть в карты собирались чаще всего у Назаровых. Карты сами рисовали, такую колоду карт нарисовал Витька, а потом они перешли ко мне. Но настоящие немецкие карты были у Саньки Евдокимова, правда, одна карта – десятка червовая – имела отпечаток кованого немецкого сапога, но это были настоящие карты. В карты играли мои ровесники из «поселка»: Санька Евдокимов, Костик Назаров, Митька «Голдин», Васька Игнатов («Гаголин»), Мишка Кондратов и я. Играли в «21 очко», на деньги. Было еще увлечение – делали кольца на пальцы. Это как-то вошло в моду. У нас этими кольцами занимались и Витька, и я. А изготовленные кольца дарили девчатам. Делал кольца и Яшка Ковалев. Хорошие кольца получались из монеты в 20 пфеннигов, т.к. металл был ковкий. Мы с Витькой могли это делать, у нас было много инструментов из кузницы деда Андрея Федоровича, был и верстак.

Однажды мы наделали беды с этими кольцами. В это время трудно было с оконным стеклом, но как-то, будучи в Починке, отец достал стекло, небольшие «щепки». Завернул их в тряпку и положил на верстак. А мы на этом верстаке делали кольца. Били по ребру монет молотками, развальцовывали края. И эти удары отдавались по стеклу. В результате стекло все покололось на мелкие части. Кто-то из нас заметил это, мы накрыли опять эти осколки, замаскировали. Но отец это как-то обнаружил, а возможно, Дина донесла. Мы ждали большого разноса, но отец только назвал нас «молодцами». Мы и сами видели, что наделали беды. Для изготовления колец использовали и прялки – для обточки поверхности. Словом, кольца получались «как покупные», – так говорил один военнопленный, который жил у кого-то и помогал по хозяйству.

Вечеринки (танцы) организовывали преимущественно на Старой деревне, у Рыбановой Ганны. На гармошке играли Яшка Ковалев и Свеклистенов Мишка. Играли вальс, краковяк, «подиспанец» и другие старые танцы. Иногда ходили и в другие деревни на танцы – в Горку, Анновку, Селезеньки, Слободу, Суховилы, на КИМ через реку Сож. Это было, в основном, зимой, т.к. летом было много работы в поле, и было не до танцев. А вообще, ходить на танцы было небезопасно: были случаи, что полицаи и немцы окружали хату, где шли танцы, подгоняли машину, загоняли туда молодежь, а потом отправляли в Германию. По-моему, Шурка Ковалев («Хоколин») так попал в эту ловушку. Но, как говорится, «молодо-зелено», и можно добавить еще и «глупо», но молодость есть молодость. Как-то нас с Витькой (еще до его женитьбы) отец послал отвезти поставки властям – зерно. Вот мы поехали, все сдали, как нужно, и собрались ехать домой. Но говорят вдруг, что никого из Хиславичей не выпускают, т.к. в деревне Гололобовке появились партизаны. Но мы поехали на выезд из Хиславичей. Действительно, никого не выпускают, и недалеко от дороги уже построили ДЗОТ. Решили не испытывать судьбу, повернули назад. Где ночевать, да и кто нас пустит, незнакомых людей? Где-то мы остановились, съехав с дороги. Выпрягли коня – поесть травы на обочине, т.к. то, что взяли с собой, наш конек уже съел. И так и провели ночь в телеге, благо ночь недолгая. Потом доели свой провиант. Ходили, слушали, что люди говорят. И мы уже видели колонну (обоз) немцев и полицаев, движущуюся по Монастырщинскому балашону. Так дело уже шло к вечеру. Как быть нам? И мы решили ехать – не будут же они ни с того, ни с сего стрелять. Остановят – поедем назад. Документ (что мы сдавали зерно) у нас есть. Был, конечно, риск, но мы поехали, как решили. Едем мы по нашему балашону, ни на что, как будто, не обращаем внимания. Видим – справа этот самый ДЗОТ, в амбразуру смотрит пулемет. Наверху сидят полицаи, о чем-то разговаривают и смеются. Сидим прямо, а глазами косим направо. А ехать нам надо до Кирпишни (Кирпичный завод), это где-то 1,5-2 км, а там, за бугром, мы уже в безопасности. Время тянется долго. Вот уже и Кирпишня, уже скрылся из виду ДЗОТ. Тут уже начали погонять конька нашего, а он и так уже бежит домой.

Но нас поджидала еще одна неприятность. Доехали мы до моста у д. Горки, начали подниматься в гору, вдруг подъезжает к нам полицай с карабином за спиной. Как потом узнали, он был из военнопленных и работал у родственницы Назара из д. Семыговки, а потом стал полицаем. Он подъехал к телеге, снял у Витьки с головы шапку-кубанку, а свой драный треух бросил нам в телегу. Хорошо этим отделались, а могло быть хуже. Партизаны остановились в деревне Гололобовке дня на два. Штаб их устроился в доме тетки Дарьи. Она жила одна, хата стояла на краю деревни, и это, видимо, приглянулось им при выборе места. Когда они уезжали из деревни в «Темный» лес, то ей оставили корову. Корова, видно, уже не могла долго сама идти, была для них обузой. А еще раньше команда из русских связистов прокладывала телефонную линию через «поселок». Во главе команды был немец лет сорока. Размещался в «новой», как мы говорили, хате. Когда его не было, отец взял у него со стола книгу и увидел, что это книга Н.В.Гоголя «Мертвые души». Как там подлинно было, не знаю. Отец удивился, что этот немец читает книгу на русском языке. Он сказал немцу, что он эту книгу тоже читал. Немец был удивлен, что этот заросший человек в деревне читал книги русских классиков, – Достоевского, Л.Н.Толстого и других. Вот, вижу: сидят они за столом, и немец угощает его шнапсом. Это было чему удивляться. Отец потом говорил, что немцы есть разные, – «так-то так, но власть остается фашистской, она не изменится».

14. Освобождение.

Слухи, слухи, всякие слухи распространялись с большой быстротой. То, что победное шествие немецко-фашистских войск захлебнулось, было очевидно. Иногда наши самолеты сбрасывали листовки, где призывали к борьбе с немецко-фашистскими захватчиками, указывали освобожденные города. Дошел до нас слух о разгроме 6-ой немецкой армии Паулюса под Сталинградом, а затем и о поражении фашистов на Курской дуге. Народ это очень радовало. А вот был один случай летом 1943 года, когда советский истребитель, заблудившись, сел в деревне Васильево на березы. Бензин был на исходе; был сильный туман. Я в это время, а было утро, ехал из Починок, куда возил сено. Ехал по шоссе от деревни Черепово на Фролово. Слышу; самолет кружится, то улетит, то опять прилетит, но его не было видно из-за тумана. А потом уже стало нам все известно. Летчик, живой, спрыгнул на землю и зашел в одну хату. Люди его хорошо приняли, накормили. Через какое-то время появились местные полицаи, хотели его забрать, но он никого к себе не подпустил, а потребовал представителей немецкого командования. Прибыли немцы, он сдал оружие, они его увезли.

У него был экземпляр газеты «Правда», и там был Указ Верховного Совета СССР о присвоении звания Героя Советского Союза. Там стояло имя Берестова Павла из деревни Покровка. По матери он был дальний наш родственник. Люди из деревни Васильево передали эту газету брату Павла, Дмитрию. Новость облетела родственников. С Берестовыми у нас были хорошие родственные отношения, жили они от нас в 5 км. Об этой новости никто не проговорился властям. Уже летом 1943 г. было видно, что немецкие войска отступают. Останавливались они и у нас в деревне, и на «поселке». Прислужников немецких охватила паника. Бежать, а куда? Все опасались, что сожгут деревню,а людей заберут с собой или постреляют. Решение было однозначно: надо было уезжать. Все куда-то уезжали. Было решено, что вся семья уедет в Мингеин Ров. Туда приехали и другие из нашего «поселка». Я же должен был уйти из дома раньше и где-то скрыться. Вот мы собрались, Санька Евдокимов, Костик и Толик Назаровы и я; куда-то уходить пока не решили, но наметили Дубицу, около реки Сож и круглой ямы. А пока что залезли в пуню за нашей хатой, там было полно сена. В деревне никого не было. Залезли под «бальку», сидим. Хотели было уже вылезать, но тут приехали отступающие немецкие солдаты и решили устроить ночлег в пуне. Они расположились под нами. Мы притихли. Наши глаза уже адаптировались в темноте, и мы видели друг друга. От сидения в одном положении стали затекать ноги, и кто-то из нас пошевелился. Немцы услышали, начали светить электрическим фонариком «чив-чжив». Слышим, и они там ходят, а потом начали протыкать металлическим прутом сено. Рядом со мной сидел Толик Назаров, и один раз этот штырь прошел между мной и Толиком. Мы затаились. Немцы успокоились, улеглись спать. Уснули и мы. Под утро немцы поднялись и уехали. Мы еще подождали несколько минут. Потом думаем – пора уже вылезать из своего убежища. А убежище было рискованное, – а если б они подожгли пуню? Могли мы там заживо поджариться, но мы об этом уже не думали. Просто нас там захватили, как в мышеловку.

Вылезли мы, и бегом по дороге к цели, в Дубицу. Было раннее утро. Никакого провианта у нас не было; искать своих не решались. Добежали, запрятались в кустах, сидим. К нам примкнул Ленька Ковалев («Хоколин»). Погода была солнечная. Мы собирали там ежевику и ели. Во второй половине дня мы видим – загорелся «поселок». Чьи дома горят, не видно. Потом мы перебрались к реке Сож, засели там под обрывом, как раз там, где Сож поворачивает почти под прямым углом по направлению к д. Горки. Сидим, ни о чем не подозревая. Вдруг на той стороне, метрах в 50 от нас, появился немецкий солдат с автоматом. Он смотрит на нас, а мы на него. Продолжалось это пару минут. Он незаметно спрятался в кустах и ушел. По нашему мнению, это был разведчик-красноармеец. С этого места мы ушли, стали выбирать, где ночевать, нашли какое-то углубление. На нас ничего не было надето, кроме рубашек и брюк. Видим, что пожар на «поселке» кончился. Балашон и движение по нему нам видно очень хорошо. Видим, идет один танк от Хиславичей, а другой ему навстречу. Остановились, танкисты вылезли, о чем-то поговорили, и потом оба танка пошли в сторону Хиславичей. Когда уже стемнело, то были слышны редкие орудийные выстрелы, и были видны трассы по небу. Затем мы улеглись спать, прижавшись друг к другу, и там и уснули. Перед этим, поздно вечером, из Старой деревни был слышен сильный взрыв. Мы догадались, что это немцы взорвали наш мост. Так оно и было. Во многих хатах стекла повылетали из окон.

Спали мы не глубоко. Уже начало светать. Слышим, глухие взрывы и сотрясение земли. Что такое? Мы выползли из кустов и видим, как на другом берегу идет колонна солдат в серых шинелях, в направлении нашей деревни. Наши! Наши! Мы бегом бежим в Мингеин Ров, где должны быть наши беженцы. Я нашел своих. Отец запряг своего конька; на возу сидел Валерий. Тут все: мать, Таня, Дина. Мать дала мне поесть поросятины, – я не ел уже почти сутки. Мать рассказала, что у них был советский разведчик. Батя его угостил самогоном, мать накормила его, и он поторопился уйти, у него были свои дела. Я не стал дожидаться всех, а бегом побежал на «поселок». Мы еще не знали, чьи хаты сгорели. Подбегаю к поселку, смотрю. Вижу хату Василия Парфеновича, за ней стоит наша. Хата Стефана Харитоновича, напротив, сгорела, и дальше все хаты сгорели. А наша бабушка Елизавета Васильевна никуда не хотела уходить со своей печки. Когда подожгли «поселок», то она начала спасать скарб. Так, она выкатила ступу, какие-то чугуны, сковородки, прялку. Были слухи, что Стефана Харитоновича хату сжег Игнат («Гагола»). Игнат, наверно, видел нашу Елизавету Васильевну около дома и не рискнул поджечь нашу хату. Немецкие солдаты натащили соломы в хату и там спали, бабушку выгнали, и где она провела ночь, неизвестно. Когда мы уезжали, куры наши осталисьдома. Немцы переловили их, перерезали, головы сложили на табуретку. Один петушок остался жив, забился под амбар, мать его потом еле вытащила. Мать растопила печь, мы начали выносить солому, наводить порядок. А когда я подходил к «поселку», то подъехал Василий Парфенович на своей лошади, и видим – по полю от Старой деревни идет цепь пехоты. Василий Парфенович расплакался, обнимая красноармейцев.

15. Приезд Женьки в день освобождения.

Чуть позже я побежал на старую деревню, – узнать, как там у них дела, где Витька. Около взорванного моста кипела работа: восстанавливали мост, и красноармейцы, и наши деревенские люди. Был там и Витька. Я тоже включился в работу. Забивали сваи в дно реки. Я даже сам удивился, что могу стоять на раскачивающихся досках и забивать сваи. Работа шла споро, уже вечером мост был готов, и пошли по мосту войска, обозы, пехота. Уже поздно вечером я пришел домой. Военные заходили к нам, сверяли местность с картами, спрашивали, как лучше пройти на такую-то деревню, и уходили. Мать наварила картошки и кормила наших освободителей. На улице около нашей хаты стояли мужики и разговаривали с одним старшим лейтенантом. Оказалось, это был какой-то Рыбанов Алексей, раньше я его не знал. Потом еще заходит военный: «Здравствуйте, здравствуйте!». Попросил воды попить. Сел на скамью у стола. Спрашивает, есть ли кто у нас в Красной армии, и знаем ли мы что о нем. На все эти вопросы давала ответы Татьяна. Вдруг вбегает в хату наш Женька и кричит: «Мама, мама!». Обнял он мать, отца и всех остальных. Отец сильно разволновался, лег на пол, – это наше лежание! Помалу успокоился. Тут расспросы – что и как? Просто немыслимо, такой день, столько событий: освобождение, пришел Женька. Тут рассказали о трагической судьбе тети Дуни, и что остался ее сын, Валерий (который, уставший, спал на печи). Я решил бежать на Старую деревню, к Витьке. Вижу, от Рыбановой Анны идет Витька. Я ему говорю: «Витька, Женька пришел!». А он мне: «Ты что! Вот дам тебе сейчас!». Я повторил опять. Он видит, что я не вру, как-то подпрыгнул и побежал в хату. Кричит Марине, жене, что Женька пришел. Я уже бежал назад, а он нагнал меня, и побежал дальше. Марина пришла чуть позже. Когда я вернулся, то народу в хате было полно. Спрашивали все о своих, знает ли он, где они. Он рассказал, что знает, где служит Максим Винокуров (тот потом приезжал на побывку). О Ефреме Липкине тоже сообщил, что служит в какой-то части.

Уже за полночь люди ушли. Мать с Таней накрыли стол, поставили закуску, самогон. Поужинали они. А тот, кто пришел и расспрашивал нас, был Викторов Сашка, с которым Женя служил в г. Мары (Туркмения). Таня постелила им постель, и все улеглись спать. Так вот, их танковая бригада наступала через поселок Юры, что в 12 км от нас. На другой день Женька с Викторовым пошли на деревню Коханово, к дядьке Мартыну Андреевичу, а затем дальше, на Юры. Потом Женька трижды приезжал к нам. Один раз приехал на радиостанции РСБ-Ф, он был начальником радиостанции. Таня заходила внутрь будки, говорила, что там уютно и тепло. В уголке стояла маленькая печка. В машине постоянно дежурил радист, работал на ключе. Мать говорит: «Что это он там все стучит, не спит?». Женька военную тайну хранить умел, говорит: «Это он письма печатает». Шло время, Витьку призвали в Красную армию. Два раза брали, но он возвращался, а на третий раз взяли окончательно. Призвали и других. Где-то в октябре 1943 г. открылись школы, я и другие пошли в 8-й класс, в Хиславичах. Таня начала опять учить детей в Упинской школе.

Не знаю точно дату, но около ноября 1943 г. отца выбрали председателем Упинского сельсовета. Теперь он мало бывал дома. Работы было много, – хозяйство разрушено, нужно было все восстанавливать. Стараниями отца были построены новый сельсовет и школа. (Школа, в которой учился я, сгорела). Упинский сельсовет объединял не менее десятка деревень. А люди находили причину, чтобы угостить председателя сельсовета самогоном. Надо сказать, отец этим увлекался. Когда я был уже в Красной армии, то Таня мне писала, что отец пьет и ей стыдно перед коллегами. Один раз к нам в школу пришел человек из райвоенкомата и сообщил, что «1926 г.р.» будет призван в Красную армию. У меня было записано, что я 1927 года рождения. Мы «уменьшили» меня, чтобы я не попал в Германию на работу. Мы это известие – о призыве – встретили с юношеским задором. Мы уже взрослые и нас призывают в армию! Пришел ядомой и объявил отцу и матери, что пойду в армию. Мать моя, – как всегда, у печи, – расплакалась, говорит: «Зачем тебе это?». Батя сказал: «Что ж, будешь третьим», т.к. Женька и Витька были в Красной армии. А вообще, из наших призывников были и 1925 г.р. Всего призывников из нашей деревни Еловцы набралось 10 человек.

Председателем колхоза был Риван Забегаев («Дрозд»), его сын Митька тоже был призывником. Как-то встретил меня председатель колхоза Риван-«Дрозд» и говорит мне: «А зря ты, Август, это делаешь». По прошествии уже 54-х лет, когда многое стало нам известно о ВКП(б) и КПСС, можно с уверенностью сказать, что такого патриотического поступка мы бы не сделали, если бы знали это тогда. Как говорится: «Время и труд все перетрут». Председатель колхоза отремонтировал старую колхозную гармошку и вручил ее Мишке Свеклистенову, а он уже неплохо умел играть. «Играйте, гуляйте», – сказал председатель. Осталось нам немного времени, где-то пара месяцев. Пришли мы в школу в Хиславичи и сказали, что уходим в армию. В классе были, в основном, девчата. Остался в 8-м классе Ленька Ковалев, он был 1927 г.р., и еще один, его в армию не взяли, т.к. был малого роста. Девчата были опечалены, и многие не скрывали слез, хотя мы не успели в кого-то влюбиться, – проучились в школе вместе не более 10-ти дней. Военкомат вручил нам повестки: явиться на сборы, где мы должны были пройти обучение по 110-часовой программе. На лугу, около реки Сож, мы обучались военным премудростям: изучали стрелковое оружие, в основном, винтовку образца 1891-1930 гг., ползали по-пластунски, окапывались, бегали, стреляли боевым патроном на 100 метров. После нам каждому дали по винтовке, и мы могли ее брать домой. В оврагах устанавливали мишени и стреляли. Патроны сами доставали, кто где мог. 6 марта 1944 г. был назначен призыв в Красную армию. Всем нам исполнилось по 18 лет, но были и такие, кто на три-четыре года старше. Во время обучения нас брали на облавы домов, где жили когда-то полицаи, но никого мы не поймали. Вели борьбу с самогоноварением. Я был в группе, которая оставалась в Хиславичах. Самогона находили много, и наш старший выливал его на землю. Было как-то неудобно это делать, т.к. сами в свое время этим занимались и знали цену этому самогону.

16. Поездка в Смоленск.

После освобождения нас от оккупантов, где-то в ноябре 1943 г., меня снарядили ехать на лошади в город Смоленск, чтобы обменять муку, самогон на какую-нибудь одежду, – уже было нечего надевать и обувать. Все необходимое для продажи загрузили в сани, и часов около четырех-пяти уехали. На другой лошади ехала Анна Ковалева («Назарова»). Никто из нас в Смоленске не был, расстояние от нас было 60км. Для конька взял сена побольше и овса; взял что-то накрыть конька. Взял и ведро, чтобы напоить коня. Забота о лошади была первейшая: я знал, что помещение для лошади нам никто не даст, хотя бы для самих найти где-то уголок! Поздно вечером мы приехали в деревню Сож, откуда берет свое начало наша речка Сож. Попросились к одному хозяину переночевать; в хате уже были люди, которые там остановились раньше нас. Пустил и нас. Расположились мы около двери, поужинали, и полулежа, полусидя, уснули, предварительно позаботившись обо всем, что нужно для лошадей. Выходили ночью смотреть, все ли на месте. Главное – о лошади забота. До Смоленска еще было километров десять.

Рано утром, часов в пять, поехали. Небо над Смоленском светилось от электричества, видимо, уже запустили ТЭЦ. Завтракали на ходу. Ехали, наверно, два часа. Вот и наша цель – Смоленск. Город был разрушенный и сгоревший. Спросили, где базар; так и едем, прямо. Проехали крепостную стену, реку Днепр, и недалеко был базар. Жители города идут на базар (это была главная точка, куда люди шли что-то купить, обменять). Уже много стоит саней. Нашли себе место, выпрягли коней, дали им овса. Люди ходят, много военных, спрашивают, что есть. Я даже мешки с мукой развязал, чтобы было видно, что за товар привез. Самогон не выставлял напоказ, т.к. самогоноварение было запрещено. Анна, хитрая, все присматривалась, все боялась продешевить. Я как-то осмотрелся, прислушался, и начал бойкую торговлю. Большой спрос на самогон был у военных. Помню, один подходит, в белом военном полушубке, видимо, хозяйственник, спрашивает самогон. Я сказал, что «да». Он расстегивает полушубок, а под ним новая военная телогрейка (ватная). Пошли мы в развалины дома, он попробовал самогон, одобрил. Я дал ему две бутылки под пробку, он хотел три, я сказал, что больше нет. Мука у меня была в трех небольших мешочках. Часа за три я все обменял на вещи. Муку продал, не рассыпая, а целыми мешочками, так удобнее. Наменял брюки, синие ватные, валенки – четыре пары, одну шинель распоротую. Уже готов ехать назад. Спрашиваю Анну «Назарову», как у нее дела, а она почти ничего не продала. Начала и она быстрее продавать. Наконец, и она управилась, и мы могли уже ехать назад. Домой обычно лошади бегут быстрее, чувствуют, что едем домой, да и груз намного легче стал. Ехали остаток дня, и ночью приехали домой. Дома не думали, что мы так быстро вернемся. Всем я что-то привез, а вот Валерию ничего, никто детскую одежду не предлагал. Проезжали мы в Смоленске и по площади Смирнова, а как она называлась раньше, не знаю. Тогда я не знал, что рядом стоял «Кино-палас», на втором этаже которого была квартира тети Дуни и Алексея Ивановича, а потом там жил и Валерий. После поездки я уже мог лучше одеваться на вечеринки. Но недолго пришлось мне гулять, т.к. сам, по патриотической глупости, прибавил год, чтобы пойти в Красную армию. Если бы знал, что творит в стране ВКП (б) во главе со Сталиным, такого патриотизма, конечно, не было бы. Но было, что было.

17. Приезд Алексея Ивановича, отца Валерия, Якова Андреевича и Михея Андреевича.

Уже зимой 1943 г. приехал к нам Алексей Иванович. Они где-то стояли на расформировке в г. Кирове. Он привез для сына теплое байковое белье. Встреча была и радостной, и тяжелой. Мы все ему рассказали, как тут было при аресте его жены, тети Дуни. Алексей принял решение пойти к Ганне «Хлудихе», сделать обыск. Отец, как председатель сельсовета, вызвал из Хиславичей милиционера. Отец дал свой «возок», и мы поехали к Марине Рыбановой, жене Витьки. В это время был в отпуске Тимошенков Александр из деревни Тереховки. Марина организовала самогон и закуску. Выпили мы, закусили. Я сидел напротив Алексея Ивановича, он толкнул меня ногой под столом, я понял. Мы встали и пошли к «Хлудихе». Зашли в хату, там была «Хлудиха» и ее сын Ленька, подросток. Алексей допрашивал ее сам, а милиционера послал на чердак, проверить, нет ли там «вещдоков». Я знал, что он там ничего не найдет. «Где муж? Где отобранные вещи?». «Не знаю я ничего», – кричит, и в слезы. Я сказал, что она угощала с мужем полицаев, которые приезжали арестовывать тетю Дуню. На стене висел портрет брата Ивана, Максима, а внизу было маленькое фото самого Ивана «Хлуды». Алексей разбил стекло и достал это фото, потом он его приложил к документам своего расследования. Алексей сказал мне, чтобы я поднял пол. Я поднял топором несколько половиц, там ничего не было. Плечом поднял я шкаф с посудой, и все это грохнулось на пол. Ленька пытался бежать из хаты, но я его толкнул под образа и сказал, чтобы он не двигался. На улице напротив хаты собрались зеваки, там же стояла «Марюшка», мать Ивана.

Милиционер слез с чердака, доложил Алексею Ивановичу о произведенном обыске. Мы там все закончили, сели в «возок» и поехали к нам. Ганна «Хлудиха» кричала, чтобы был мой отец, как председатель сельсовета; отец это предусмотрел и попросил милиционера. Все документы были отправлены в Особый отдел армии, куда были отправлены служить Иван «Хлуда» и Тимоха «Бондя». Потом приезжали к нам три человека из Особого отдела армии. В связи с этим хочу добавить, что после освобождения довоенные власти района вернулись на свои места. Приехал и начальник милиции ст. лейтенант Дюнов. За сало,самогон, яйца и т.п. он отправил их (Ивана и Тимоху) в армию, как ни в чем не виновных. Подробностей я не знаю, но они были арестованы и судимы. Несмотря ни на что, Алексей Иванович играл с Валерием, которому было уже 3 года. Игрушек-то не было никаких, и он давал Валерию тяжелый наган; тот, держа его двумя руками, говорил: «Пу, пу!».

18. Суд над полицаями и их казнь.

Зимой 1944 г. был суд Военного трибунала над пойманными прислужниками немецко-фашистских оккупантов, в основном, полицаями. Среди них был и начальник Упинской волостной полиции Большунов Осип, – он был самый молодой. Всего судили семь полицаев. Суд длился семь-десять дней, заседания суда были в старом Универмаге. Был и я однажды. Зал был полон народу. На суде было установлено, что один из полицаев гнал на расстрел арестованных и снял у одного новые валенки с калошами, а его гнал босиком. В этих валенках он сидел на скамье подсудимых. Мать этого арестованного подтвердила, что «да, это валенки моего сына». Полицай на суде хотел их отдать назад. Народ был возмущен. Суд приговорил всех к повешению. На другой день приговор должен был быть приведен в исполнение. Все приговоренные сидели в старом доме милиции, со связанными кабелем руками. Охрану в эту ночь вели допризывники из Хиславичей. Один из полицаев как-то развязал руки, вырвал решетку из окна, и бежать. Часовой заметил его, начал стрелять, а он в часового бросал кирпичами. И при перебежке от одной колонны к другой, часовой его ранил. На выстрелы прибежали караульные, схватили полицая, отправили в больницу, чтобы дожил до утра, до исполнения приговора. Но он до утра не дожил.

Отец дал мне своего коня с «возком» и сказал поехать, посмотреть, как будут приводить приговор в исполнение. Виселицы были установлены на семь петель (три и четыре) в центре Хиславичей. Одна, на три петли, около памятника секретарю РК ВКП (б) Пояркову (его поставили значительно позже), а другая была установлена на другой стороне дороге, на четыре петли. На несколько минут я опоздал. Уже шесть полицаев болтались в петлях, а одна петля была свободная, т.к. ночью полицай был тяжело ранен и не дожил до времени экзекуции. У всех на шеях висели фанерные таблички с надписями: «За активную помощь немцам, за насилие над советскими гражданами». Люди, которые были при казни, рассказывали, как все происходило. Привели 6 полицаев, поставили на табуретки, надели всем петли. Один перекрестился на 4 стороны. А Большунов Осип просил его простить, мол, он был комсомольцем и восстановит к себе доверие. Председатель Военного трибунала, в звании полковника, еще раз зачитал приговор. Подошел к виселице военный в белом полушубке, выбил табуретки из-под ног, и даже некоторых подергал за ноги, чтобы петля лучше затянулась. Я видел их уже висевших, с перекошенными лицами, шапки валялись у их ног. Висели они где-то семь-десять дней. Я по каким-то делам приезжал в Хиславичи. Повешенные качались от ветра, как будто живые. Первый раз я подошел поближе к повешенному начальнику волостной полиции, хотел лучше рассмотреть его. Когда я учился в Упинской школе, в 5-6-7 кл, то он на год учился раньше. Неприметный был он человек, тщедушный, никто не мог подумать, что он станет таким садистом. Многие бежали от возмездия, в том числе начальник уездной полиции г. Хиславичи Бобков, который организовал и произвел арест тети Дуни. Он оказался впоследствии в США. Делали запрос о его выдаче туда, где он совершил свои гнусные злодеяния. Бежал и Рафеенков Митька. Многих переловили потом и осудили на 25 лет лишения свободы.

19. Призыв в Красную армию.

Теперь продолжу о призыве в Красную армию. Военкомиссию мы проходили в военкомате, всех признали годными к службе в армии. После, зимой 1944 г. приемная комиссия заседала в школе в д. Кобилкино. В комиссии был военком, ст. лейтенант Алямовский, председатель сельсовета Ковалев Дмитрий Андреевич (мой отец), и еще какие-то из военкомата. Заходя в кабинет, мы должны были доложить ст. лейтенанту Алямовскому, что призывник такой-то прибыл. Отец сказал ему – «это мой сын». Дата призыва была определена 26 марта 1944 г. Повестки мы получили позже. В один день мы собрались у Свеклистенова Мишки. Принесли с собой по бутылке самогона и свою закуску. Выпили, закусили, и запели песни, в том числе «Последний нынешний денечек гуляю с вами я, друзья». Где-то организовали вечеринку, танцевали. Мишка Свеклистенов играл на гармошке. И вот наступил день 26 марта 1944 г. Вся деревня стонала от плача, а уходило нас из деревни Еловцы десять человек. Провожать приехали родственники, приехал дядька Мартын Андреевич из д. Коханово; Берестова Анютка. Мартын Андреевич был на фронте в 1-ю Мировую войну, был ранен в правое плечо под г. Проскуровым, где мне пришлось потом служить, с 1957 по 1968 г. Распростились мы со всеми со слезами, с матерью Матреной Осиповной, с Таней, Диной, Валерием, – ему было тогда три годика, не знаю, помнит он этот день или нет. И вот мы тронулись, на трех лошадях. Отец, как председатель сельсовета, должен был нас сопровождать до райцентра Шумячи. Люди шли за нашим «поездом» и за наш «поселок». Не знали мы и не думали тогда, что не всем нам суждено вернуться назад. В военкомате собрались все и поехали до Шумячей. В Шумячах мы переночевали, на другой день отец со всеми нами распростился, и мы поехали до города Рославль.

Где-то в разрушенном доме нам выдали «дуст», серый порошок от паразитов, мы должны были все нижнее белье пересыпать этим порошком. Дали нам на путь следования (1 день) бобовые консервы в томате, хлеб, сахар. Бобы эти нам показались невкусными, т.к. мы имели с собой и мясо, и сало, и другие продукты. Погрузили нас в товарные вагоны по 40 человек, а в большие пульманы по 80 человек. Затопили мы печки-буржуйки. Паровоз дал протяжный гудок, и мы тронулись в неизвестный нам путь. Начальником эшелона был майор. Была в эшелоне и кухня, один раз в сутки давали горячую пищу и чай. Куда едем, никто нам не говорил. Потом оказалось, что едем мы на Южный Урал, в Пермскую область (тогда Молотовская обл.). За городом Пермь, км в 40-ка, мы остановились на станции Юг; нас высадили из вагонов. Это уже был апрель 1944 г. Снег таял и набирался водой. Нам нужно было идти еще пять км до Бершетских лагерей, где была размещена учебная бригада. Потом нам стало известно, что там находился лагерь заключенных.

Маршрут наш пролегал через Москву, Ярославль, Вятку (Киров) и Пермь (Молотов). Пока дошли до лагеря, все промокли. Разместили нас в землянках, на голых нарах; одежда была у нас своя. Повалились мы и уснули крепким сном. Весь лагерь был в землянках, только штабы бригады и полков расположились в деревянных домах. Здесь нам предстояло проходить обучение 5 месяцев; учились на стрелков, минометчиков и артиллеристов 45 мм противотанковых пушек. Вначале нас кормили по норме «3-1», это 650 г хлеба, 20 г сахара, и «горячая пища» (почти вода). Как мы говорили – «крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой». Но потом дали 9-ю норму, как курсантам военного училища, т.е. давали еще 25 г масла и 5 г сахара. Занятия все проходили в школе или в лесу, по 10 часов. Сержанты нам никакого спуска не давали. В чем-то оговорился – сразу наряд вне очереди. На другой день нас повели в баню. Новые дали только байковые портянки, а все остальное уже непригодное к носке. А обмотки для ботинок сами выбирали из кучи мусора. В такой «робе» сами друг друга никак не могли узнать. Но потом привыкли.

Очень плохо было с обувью. Ботинки были хуже наших, которые мы побросали в костер. Первые дни мы спали на голых нарах. Бушлат солдатский подстилали под себя, и им же накрывались: можете представить, как это надо было умудриться. В лесу уже растаял снег, и показалась старая трава. Вот старшина роты повел нас в лес, собирать эту старую и пыльную траву для набивки в наши матрацы. Но такая потом была пыль от этих матрацев, что дышать трудно. И каждую субботу мы собирали наши постели и вытряхивали их, но при этой процедуре сами были в пыли с ног до головы. В землянку нас поселили 210 человек при норме 160, на 3-х этажные нары. Мое место было на 3-м этаже. Вставали утром по команде дежурного по роте «Подъем!», которая многократно повторялась дневальными, командирами отделений и пом.ком.взводов. Уже через несколько секунд следующая команда: «Выходи строиться!», и тут же надо было пулей лететь в строй. Ботинок своих никогда не найдешь – уже кто-то их надел! Ботинки стояли в 6 рядов, каждый этаж нар занимал свой ряд. Нары были с двух сторон. Посередине был свободный проход, на одного человека. Некоторые, чтобы не опоздать, заранее надевали брюки и лежали «в готовности». Если же это заметят, то будешь наказан тремя нарядами вне очереди; или же опоздаешь в строй. А это означало после отбоя за километр носить в умывальники воду из ручья. Работы на всю ночь; а затем, вместе со всеми 10 часов занятий в поле (учебном).

Трудно было выдерживать такие нагрузки. Были случаи самоубийств. За 5 месяцев нас так вымуштровали, что мы стали «тонкими, звонкими и прозрачными». При моем росте 164 см, вес мой тогда был 52 кг. Все ждали, когда же нас отправят на фронт. Эта учеба нам осточертела. Я выше писал, что воду для умывания и мытья посуды мы носили из ручья. Но зачастую гоняли нас, в нательном белье, на физзарядку и умывание на этот ручей. А когда нас обучали в артиллерийской дивизии, наш взвод ухаживал за лошадьми. Вместо физзарядки мы бежали на конюшню, чистить коней и убирать конюшню. Тоже работа была не из легких; лучше бегать со всеми на зарядку, чем на конюшню. За мной был закреплен конь по кличке Желдух. Для лошадей тоже была норма овса и хлопкового жмыха. Хлопковый жмых был как каменный, его разбивали молотками и топорами, а затем распаривали в котлах. Мы уже приспособились, и украдкой ели этот зеленоватый жмых вместе с лошадью, выбирая куски получше. Если заметит пом.ком.взвода или командир отделения, то «рябчик» (наряд) будет обеспечен. Ходили мы и в наряды: в караул, на кухню. На кухню ходили все с большой охотой, там хоть поесть досыта можно было. По дрова весь народ шел в лес, за несколько км, там искали сухостой, и его на плечах несли на кухню. Там распиливали на дрова. Кухня была большая, 8 котлов. Тут и первое, и второе, и чай. От этих дров плечи наши были синие и облезлые. Вот помню, как один раз старший повар (повариха) оставила меня в варочном цехе работать. Моя задача была оскребать котлы, чистить столы и т.д. Тут уж я старался, чтобы вдруг не заменили другим. Наряд кормили еще до общего обеда, давали в два раза больше. А тем, кто работал в варочном цехе, старшая повариха сама наливала полный котелок супа с американской тушенкой пополам. Все, что мы там получали, съесть не могли. Кашу перловую заворачивали в тряпку и прятали под крышей, а потом ее брали на обед и добавляли в суп.

Мы все старались чаще писать письма домой. Я писал Женьке и Виктору. Полученные весточки от родных и дорогих людей как-то согревали нас и смягчали наши души. А вот что-то от Витьки давно не стало писем, я уже тревожился. И тут слышу, кто-то говорит, что одному вернулось его письмо с надписью «ваш брат погиб при прорыве глубокоэшелонированной обороны немцев 23 июня 1944 г, от осколка снаряда в голову». Я почувствовал, что это мое письмо вернулось. Бегу к дневальному, там лежит мой «треугольник» с этой трагичной надписью о гибели нашего любимого брата Виктора. Для меня это был страшный удар. Лежал я в слезах в палатке, на обед не мог идти, кто-то принес обед и поставил его мне. От учебы меня никто не освобождал; ничто не могло меня освободить от боевой подготовки.

Где-то в начале августа учебную программу закончили. Предстояли боевые стрельбы, наши командиры говорили, что это «госэкзамен». Задача была такой: расчет из 5 человек с 45 мм противотанковой пушкой на плоту должен был преодолеть водную преграду (широкое озеро); лошади с ездовым (это был я) – вплавь преодолеть эту преграду. На другой стороне берег был крутой и песчаный. Пушку на руках надо было перекатить на огневой рубеж, а потом открыть огонь по движущемуся танку (макету). Много сил мы потратили, забираясь на обрыв. Лошади, с пушкой и перуком со снарядами, туда взобраться не могли бы. А погода была, как назло, – дождь и ветер. Несколько раз докатим мы свою пушку до половины, и опять она съезжает по песку. Наконец, как-то достигли огневого рубежа, а впереди – «минное поле». Тут полно проверяющих из штаба бригады из Уральского военного округа; все рассчитано по времени. Отстреляли мы, с первого снаряда задачу выполнили на «отлично», сэкономили боеприпасы. А потом каждый из нас стрелял винтовочным патроном со вкладного ствола. Три патрона были посланы в цель. Всему дивизиону объявили благодарность. Командир дивизиона, раненый фронтовик, был очень доволен, что не зря «мы тут ели перловую кашу».

За неделю до отправки на фронт нашей маршевой роты, нас переодели во все новое. У всех было приподнятое настроение. А до нашей маршевой роты, с оркестром, под марш «Прощание славянки», отправляли других, и бегали к главной дороге смотреть. И завидовали, не задумываясь над тем, что, может быть, не всем доведется вернуться с фронта домой. И вот нас построили, в голове – оркестр. И марш «Прощание славянки» зазвучал торжественно и грустно. Привели нас на станцию погрузки, куда 5 месяцев назад мы приехали. Вагоны уже стояли. Погрузили нас в вагоны по 40 человек, проверили, паровоз дал гудок, и наш эшелон медленно пошел на запад, по направлению на г. Молотов (Пермь). По пути останавливались, и мы сразу выбирались из вагонов, смотрели, чем бы поживиться. Часто выкапывали картошку с полей, а потом ее варили, и в поезде, и около вагонов, если поезд долго стоял. Продавали «мыло» – чурки обмазывали мылом, и их продавали. А многие обменивали свои новые шинели на рваные, при этом получали какие-то деньги. А уже в действующей армии шинели им выдали новые. Я такими делами не занимался.

Ехали мы через Москву, остановка была на станции Лихоборы. Стояли там несколько часов. Там нас отвели в какую-то столовую; хлеб хороший был нарезан на столах, где мы сидели по четыре человека. Многие смогли переговорить по телефону с родственниками. Я знал адрес Якова Андреевича – Большая Пироговка, 51, кв. 226, – телефон я не знал, но попытался позвонить. Из этого ничего не получилось. Помню, как рядом с нашим воинским эшелоном поставили состав с заключенными. Мы ехали на запад, они на восток. Охрана их, из МВД, никого к ним не подпускала, и разговаривать не разрешали. Были там такие же молодые люди, как и мы. Люки (окна) были оплетены колючей проволокой. Куда мы конкретно едем, никто не говорил, но после Москвы нам стало ясно, что едем в Белоруссию. Многие из нас узнали, и я в том числе, что будем ехать через Смоленск, наш город. По призыву ВКП (б) на восстановление родного города направили молодежь, в основном, девчат. Когда наш поезд остановился, то тут же подбегали девчата к поезду, спрашивали, откуда мы. И вдруг мы видим девчат, с которыми учились в школе, до войны. Они удивлялись, какие мы стали, нашему истощенному виду. Мы просили их передать приветы нашим, они это потом сделали. Стояли мы там недолго. Трубач заиграл сигнал «по местам», паровоз дал гудок, и мы тронулись в путь в неизвестность. Как все будет?

После Москвы проезжали по территории, освобожденной от оккупантов. Земля была разорена и сожжена. Перед маршем многие получили деньги из дому. Мне тоже послали 500 рублей, но они пришли после нашего отъезда. Помню, наш эшелон прибыл в г. Барановичи. Мы остановились, и почти все первым делом побежали на базар. Женщины уже знали, что от этих истощенных солдат добра не жди, и многие убегали с базара. Митька Забегаев говорит мне: «Бежим на базар». Я сказал, что у меня нет денег. Он говорит, что у него есть, и показывает 100-рублевую купюру. Побежали, подходим к женщине, она торгует молоком. Налила Митьке молока в котелок, и тут Митька кричит: «Бежим!». Что мне оставалось делать, – тоже бежать! Не помню уже, попил ли я этого молока. Видимо, да. Но на душе как-то было скверно из-за такого поступка, но что делать, уже свершилось. Словом, обворовали бедную женщину, такую же, как наши матери. Вот действительно – «голод не тетка». Были и другие случаи, вспоминать о которых уже не хочется. Стоял рядом эшелон фронтовиков, они ехали на восток. Они были удивлены поведением солдат нашего эшелона; но это было так.

На другой день мы остановились на станции Береза Картузия, это где-то в 100 км от Бреста. Приехали. Команда: «Выгружайся!». Это было уже вечером. Построили наш вагон и часть из других вагонов. Дается команда: «Сапожники, портные, кто закончил 10 классов, – 5,10,15 шагов, шагом марш!». Кто-то бегает, суетится, – куда встать? Мы стоим на месте, т.к. «лапотников» не брали, а нас было большинство. Одних «направо», а других, нас, «налево», и – шагом марш. Куда ведут, никто из наших не знает. Прошли, видимо, км 4-5. Остановились. Нас было около 50 человек, все мы попали в 363-й артиллерийский полк 130-й стрелковой дивизии. Нас, пять человек, отправили в 3-й артиллерийский дивизион. Дали команду ложиться спать. Мы были рады, забрались в скирду соломы, и тут же уснули. Слышим сквозь сон: «На завтрак!». Мы выскочили из соломы, и сразу за свои котелки. Старослужащие, фронтовики, уже позавтракали. Мы встали друг за другом к полевой кухне, котелки у нас были вместительные, 2-х литровые. Повар Лукоша кричит: «Навались!». Он нам по целому котелку картофельного супа с американской колбасой налил. Мы споро принялись наворачивать. Быстро расправились с этим супом. Лукоша опять кричит: «Кому добавить?». Мы, все как один, опять у полевой кухни стоим. Он опять нам по котелку налил, и это мы съели, животы наши надулись. Съели половину дневной порции хлеба, это 450 г. Дышать было тяжело.

В штабе нас уже определили во взвод управления телефонистами. В орудийные расчеты никто из нас не попал. А артиллерийский полк был смешанного состава – 122 мм гаубицы и 76 мм противотанковые пушки. Такое распределение объяснялось просто. Потери были, в основном, у телефонистов, т.к. им постоянно, в любое время суток приходилось бегать по линиям и ремонтировать линию связи. Линия постоянно была под воздействием оружейно-пулеметного огня, под разрывами мин и снарядов. Огневыми из расчетов орудий были где-то до 3-4 км от переднего края. Я завидовал им, там рядом были командиры, все делали по командам. Телефонист же сам себе командир; как ты будешь действовать, зависит от твоей смекалки. Во взводе управления, в основном, были телефонисты, радисты, разведчики и топограф. Командиром взвода управления был ст. лейтенант Любаев, (из Люберец). Командиром дивизиона был капитан Бормас, начштаба – капитан Размазнин, зам по полит. части – капитан Рой. Начальник разведки был лейтенант Зайцев из Москвы. Штаб дивизиона и наш взвод разместились в саду на краю деревни, в землянке, которую построили фронтовики. Тут нас начали учить новой военной специальности – телефонист. Изучали телефонные аппараты, коммутаторы; как ремонтировать кабель при порыве. Дело было несложное, и мы его освоили быстро. Практически прокладывали линии связи и дежурили на телефонах. Занимались и строевой подготовкой.

Наш полк и дивизия входили в состав 128-го стрелкового корпуса 28-ой Краснознаменной армии 3-го Белорусского фронта под командованием генерала армии Черняховского. Командиром 28-ой армии был генерал-лейтенант Лучинский. Где-то в середине сентября 1944 г. был дан приказ совершить марш в Литву. Вся артиллерия на «студебеккерах» поехала вперед. А мы, управленцы, и обозы пешком по Белорусским болотам двинулись за ними. Двигались только ночью, днем отдыхали. Дисциплина на марше была строгая. Курили только в рукав, чтобы не было видно с воздуха. За ночь проходили около 50-ти и более км, а если не укладывались, то прихватывали светлое время. На большом привале хотелось бы лечь отдохнуть, но нет – вначале рыть окопы, чистить оружие. Старались быстрее сделать, чтобы поспать; только уснем – команда «на завтрак». Потом отбой, но круговая оборона соблюдалась неукоснительно. При совершении марша принимали пищу два раза: вечером, перед маршем, и после ночного марша. Вечером мы, в основном, молодые, получали добавку: какую-нибудь кашу, чаще пшенную. Котелки свои мы привязывали к повозкам и чем-нибудь накрывали, чтобы меньше пыли, или воды во время дождя, попадало в кашу. Ночью вспоминали про свой «НЗ», и на ходу ели нашу кашу. Бывало, и живот заболит, но выбросить было жаль. Часто старослужащие ночью пели народные песни, украинские, русские. Странно было слышать песни в час-два ночи, в лесу, среди болот. Прошли мы, в общей сложности, км 350 до границы Восточной Пруссии.

В начале октября 1944 г. на этом участке фронта наши войска перешли в наступление, где участвовал наш 363-й артполк; пехота не участвовала. Здесь наши войска первыми ступили на землю фашистской Германии, захватили пограничные города Эдкунен, Шталупенен. На другой день эти части сменили мы. Запомнил я, что было много наших бойцов убито перед г. Шталупененом. Утром, когда мы прибыли, видим: ходит один боец и осматривает убитых. Спросили его, что он тут делает один. Он говорит, что ищет своего товарища, пулеметчика, 2-й номер, а он сам был 1-м номером. Он рассказал, что вчера тут было очень «жарко». Немецкий пулеметчик залез на колокольню кирхи (церкви) и оттуда поливал наших из пулемета, пока его не сбили. Убитые были, в основном, 1925-26 г.р. Затем встали в оборону, где-то в ноябре. Но наш артполк постоянно перемещался с одного места на другое, для поддержания пехотных частей. Что артиллерия – «Бог войны», мы в этом убедились сами. Пехота без артиллерии не могла бы успешно выполнять свои задачи. Общее направление нашего 3-го Белорусского фронта был город Кенигсберг. Войска стояли в обороне, но усиленно начали готовиться к наступлению. Мы тогда не знали, что премьер-министр Англии, Уинстон Черчилль, прислал Сталину телеграмму, в которой просил ускорить наступление советских войск на Восточном фронте, чтобы спасти английские войска, прижатых к морю немцами в Арденнах.

Наш взвод управления (связистов) расположили в подвале разрушенного дома; была развернута ЦТС (центральная телеграфная станция). В подвале было много кормовой смолы. Тут наши разведчики решили к Новому году нагнать самогона. Из этой затеи ничего не вышло. Нагнали где-то 0,5 котелка такой вонючей жидкости, что хоть из подвала убегай. Бочку вытащили, а потом и вылили брагу. Но вот в 24 часа по европейскому времени с немецкой стороны открыли стрельбу – осветительными ракетами, трассирующими пулями; была и артиллерия. Это был их новогодний фейерверк. Затем, в 24 часа по Москве, начался наш новогодний салют. Так же летали разноцветные ракеты, трассы пуль, была и наша артиллерия, – трассирующими снарядами. Затем все стихло. Со мной в 363-м полку служил и Мишка Свеклистенов, бывший наш гармонист, а в стрелковом полку служил Митька Забегаев. После Нового года я решил найти Мишу. Я уже узнал, где он есть, а был он в расчете 122 мм гаубицы. Я пошел по телефонной линии; так мог дойти до него. Нашел я огневые позиции, спросил, где смогу увидеть земляка. Мне сказали – «нет уже твоего земляка». Мол, вчера они приготовили кушать, и сели между станин оружия. Вдруг шальной снаряд попал между станин, все погибли. Только шофер, что ходил к машине, «студебеккеру», и остался жив.Мне было приказано проложить линию связи в стрелковый полк, который поддерживал наш дивизион. И я должен был обслуживать эту линию, 1,5 – 2 км. Я часто ходил на их кухню и получал обед. Повар меня знал, и знал, что Митька Забегаев мой земляк. А был он первым номером на пулемете «Максим». Хотел я его увидеть, поговорить. Так мне сказали, и показали, где он сидел с пулеметом вчера, а это было в этом же дворе, в коровнике. Немецкий снайпер убил его, вчера его и похоронили. Было это где-то в ноябре 1944 г. Тем не менее, шла ускоренная подготовка: подвоз боеприпасов, ГСМ, продовольствия. Когда будет наступление, точно нам не говорили, но мы чувствовали, что вот-вот начнется. В артиллерии главную скрипку играют связисты, т.к. это управление огнем по телефонным линиям. Радио было не в почете, да и радиостанции были не совершенны.

Вечером 11 января 1945 г. приходит к нам командир дивизии капитан Бормас с комвзвода Любаевым. Нам они сообщили, что завтра, 12.01.45, в 5 часов утра начнется артподготовка залпами «Катюш». Спросил, кто будет линейным надсмотрщиком, командир взвода доложил, что будет Ковалев. Командир дивизиона приказал шинели не надевать, а только телогрейки. Подготовить телефонные аппараты для удобного подключения на линии. Приказал, всем, кто свободен, лечь спать, и в первую очередь мне, – «завтра вам времени не будет спать». 12 января 1945 г. мы поднялись уже в 4 часа, все были в напряжении. Как будут развиваться события? Дежурный телефонист постоянно проверяет связь – все - 114 - направления работают. И вот 5 часов. Раздались залпы «Катюш», в небо полетели реактивные мины. И тут сразу заговорила артиллерия всех калибров, а было ее где-то 300 орудий на километр фронта. Была такая канонада, что говорить друг с другом было невозможно. Того, кто сидел на коммутаторе, закрыли шинелями, чтобы он мог хоть что-то расслышать. Накануне в пехоте проложили новую линию кабеля ПТФ-7, на снегу она была хорошо видна на бруствере траншеи. И вот порыв на линии. Ст. лейтенант Любаев говорит: «Ну, Ковалев, вперед». Мало кто верил, что я вернусь из этого пекла. Спасли меня и других траншеи, отрытые в полный профиль. И так я начал бегать по линии где-то с 5.30-ти и до самой ночи. Прибежал я к месту порыва: снаряд угодил в бруствер и все линии перебил. Уже другие телефонисты тут как тут. Я быстро нашел второй конец линии, соединил, проверил – связь есть. Через какое-то время подключился к линии для проверки. Начальник штаба капитан Размазнин кричит в трубку, что опять нет связи с ПНП в пехоте.

А бывало и так, что нет связи в оба конца. Тут и соображай, куда бежать, советчиков нет. Артподготовка шла более трех часов. Снег стал черным. С утра был туман, а теперь еще пороховой дым, стало, как в сумерках. Из-за этого авиация бездействовала. И вот где-то во второй половине дня бегу по линии, и вижу: идет какой-то солдат с планшетом за спиной, идет ко мне. Ах, да это же Санька Евдокимов! Поздоровались, поговорили пару минут. Договорились, что напишем домой о нашей встрече. Ему было проще и безопасней, т.к. он был несколько сзади. Мне нужно было устранять порывы на линии. Сколько их было за день, трудно сказать, но много. За день жестокой борьбы на нашем направлении пехота продвинулась только на 1 км. Захватили деревню Грюнхов. Немцы там укрепились основательно. Были сведения, что немцы узнали время наступления, возможно, взяли «языка». Перед артподготовкой убрали свою пехоту из первой траншеи, а когда наша артиллерия перенесла огонь в глубину, они заняли опять первую траншею и встретили нашу пехоту. Когда наша пехота поднялась, с ней вместе для поддержки пошли наши СУ-76, где сидели наши однокашники по Уралу. Уже где-то в 200-х метрах от нас они горели факелами, т.к. у них были спаренные автомобильные двигатели ЗИС-513. Психологически стало не по себе. Вот только что они ехали и махали нам руками, и вот, на тебе, – уже их нет. Я же находился на КНП (командно-наблюдательный пункт батальона), который поддерживал наш дивизион. КНП был отрыт в железнодорожной насыпи. Через насыпь проходила бетонная труба, в этой трубе уже было полно раненых и контуженных наших красноармейцев. Линия связи рвалась без перерыва, и мне нужно было постоянно бегать исправлять порывы. А пехоты нашей была полная траншея, лежали друг на друге. И вот слышу команду «приготовиться к атаке»; бойцы зашевелились, но из траншеи никто не вылез. Командиры матерятся: «В атаку, вперед!». Пошли они, но быстро залегли под губительным огнем противника. И вот я вижу, мне навстречу идут, согнувшись, немцы. Что такое? Я, недолго думая, назад, за изгиб траншеи. И тут слышу мат русский. Оказалось, это были пленные, захваченные нашими, и конвоир крыл их матом. Я уже выше указывал, что мы смогли продвинуться на нашем участке на 1 км, захватив деревню Грюнхов. В деревне они капитально закрепились и не думали отступать. Тут в подвалах они и отсиживались от огня нашей артиллерии. А в одном подвале стояла украшенная елка, все там было чисто, убрано, там, видимо, был КП какого-то начальника. Блиндажи немцы строили капитально, не менее трех накатов, не то, что у нас. Мы себе отрыли небольшие, на 4-5 человек, в один накат, с печуркой самодельной, вход завесили плащ-палаткой, и этому были рады, лишь бы было время прикорнуть часик. Когда немцев сбили с их укрепленного рубежа, дело пошло быстрее. Мы старались занять немецкие блиндажи, там стояли топчаны с матрацами, но было полно вшей. Но когда было затишье, старшины устраивали для нас баню: палатку с печкой и прожарку одежды в бочке. Нашлись умельцы прожарки; против вшей это было эффективное средство. Старались и постирать белье для смены.

Впереди был большой город Гумбенен, теперь Гусев (это к-н б-на нашей дивизии). За взятие этого города приказом Верховного Главнокомандующего № 238 от 21 января 1945 г. получил благодарность на бумаге. А за прорыв глубокоэшелонированной обороны немцев тоже получил благодарность от Верховного, приказ № 231 от 19 января 1945 г. В январе, 16-го числа, был представлен к награде – медали «За отвагу».

Письма писал домой при малейшей возможности, т.к. знал, что их там ждут, особенно мать. Бои за город Гумбенен были очень жестокие. Мы там сменили какие-то части. Мне пришлось прокладывать линию связи прямо по середине улицы, – дома горели с обеих сторон. Было жарко в прямом смысле слова. У кабеля расплавилась изоляция. Вот впереди большая кирха, и мне надо было туда, в подвал. Вдруг налет самолетов, как потом выяснилось, наших «Петляновых». Видим, уже летят бомбы, но они летели не на нас, а вперед, за реку, где оборонялись немцы. Мы выскочили и – что есть духу в эту кирху, с ее мощными стенами.

Связь была установлена, и наша артиллерия начала свою работу по поддержке пехоты. К вечеру город был взят. Нас, молодых связистов, вооружили карабинами, очень неудобными для нас. Я решил бросить свой карабин и взял себе с убитого ППШ, а в дальнейшем заимел автомат ППС, маленький и удобный, спер у какого-то солдата. Но в красноармейской книжке-то был записан карабин! И когда бои в Восточной Пруссии закончились, вооруженцы стали проверять оружие. Я сказал, как было, и мне, и еще одному, Воронцову Виктору, командир дал по нескольку суток ареста. Нужно было выкопать окопы и там сидеть. Окоп мы выкопали, но сидеть в нем не пришлось, т.к. была команда спешно собираться и «по машинам». Ехали мы через Польшу по направлению к Берлину, как нам сказали.

К окончанию боев мы подошли к Балтийскому морю, к заливу Фриш Гофф. На косе стоял город (и крепость) Пиллау, это западнее Кенигсберга. Кенигсберг был взят 10 апреля 1945 г. Было удивительно, что никто не стреляет, не надо бежать с катушками кабеля, падать. «Вот жизнь!». Уже весна, тепло, светит солнце. Марш проходил через города Польши: Бытгощев, Познань, Котбус – уже немецкий город. Наша 28-ая армия поступила в распоряжение командующего 1-м Украинского фронта маршала Сов. Союза И.С.Конева. В польских городах было удивительно видеть, что работают маленькие магазинчики, лавочки, и мирно гуляют гражданские лица. Особенно засматривались мы на молодых польских «паненок».

Где-то за три дня мы прибыли в указанное место. Под Берлином командование получило задачу, суть которой состояла в том, чтобы не пропустить группировку немцев в Берлин. Как стало известно после, там находилось более 200 тыс. солдат и офицеров под командованием генерала Венка. Для нашего артполка стояла задача перекрыть все дороги, идущие в Берлин, не дать группировке соединиться с гарнизоном, непосредственно охраняющим Берлин. Наши батареи были расставлены на перекрестках дорог. Одна дивизия нашего корпуса вела бои на южных окраинах Берлина. Главная роль в Берлинской операции отводилась 1-му Белорусскому фронту под командованием маршала Сов. Союза Г.К.Жукова. Бои там проходили упорные и жестокие, а особенно на Зееловских высотах. Потери наши были большие. Теперь, по прошествии 50-ти лет с тех пор, задумываешься, а почему маршал Г.К.Жуков решил штурмовать эти высоты в лоб; лучше было бы их оставить и обойти. Тут Сталин задачу поставил так, чтобы соревновались Жуков и Конев, кто первым войдет в Берлин. И все же, войска 1-го Украинского фронта вошли в Берлин первыми и с юга. Факт этот замалчивался после войны в средствах массовой информации, но это факт. К тому же войска союзников тоже - 116 - были нацелены на Берлин, а с запада путь на Берлин был открыт. Немецкое командование сняло войска с запада и бросило их против Красной армии, но спасти Берлин они уже не могли. Моральный дух фашистских войск был подорван, но дрались они жестко, с отчаяньем обреченных. 2 мая 1945 г. Берлин пал.

Здесь в лесу мы получили пополнение: несколько человек, проверенных органами СМЕРШ, из лиц, угнанных на принудительные работы в Германию. Мне в помощь дали одного парня, Кравченко Николая, из Кировоградской области, 1923 г.р. Солдат он был еще не обстрелянный, но, что важно было для меня, он знал немецкий язык.

Мне было приказано снять линию связи, где-то 1.5 км, которая проходила по лесу. Уже ходили слухи, что в лесу бродит много немецких солдат, которые нападают на одиночных наших солдат, а то и на обозы, где ездовыми были, в основном, старики. Одеты мы были еще по- зимнему. Кроме автомата, я взял себе 4 гранаты Ф-1, по две в каждый карман телогрейки. Кравченко имел ППШ. Кравченко наматывал кабель, хотя делал это неумело. Уже углубились в лес, было утро, светило солнце. А в лесу ни души не видно. Сделали остановку. Вдруг Кравченко кричит: «Немцы!» – «Где? Я не вижу!». Кричу: «Стреляй!», а сам стал за сосну, приготовился к стрельбе. Смотрю, где же немцы. Кравченко сделал одиночный выстрел, и гильза вылетела и расцарапала ему бровь, я вижу у него кровь. В начале подумал, что немцы стреляли, но нет. Потом уже я вижу: один немец выходит из укрытия с поднятыми руками. Затем идет еще один, и еще. Уже думаю – сколько же их там? – но вышло пять человек. Мы их построили друг от друга метрах в двух. Я стал во фланг, навел свой автомат на них. Спрашивал оружие, пистолеты, гевер (винтовка). Говорят – нет. Все без погон. А один в кожаной куртке. Кравченко обыскал их, но оружия не нашел, а нашел электрический фонарь и ручки. Потом я пошел посмотреть, где же они сидели. Это была старая – уже заросла травой – воронка, там они сели, развязали свои рюкзаки и начали завтракать. Вот тут-то и заметил Кравченко чью-то голову. Судя по одежде, один из них был офицером, но он крутил головой, – «Nein, nein». Но нам-то нужно было быстрее снять линию связи, т.к. дивизиону предстояло перемещение. Кабель снимаем и грузим на наших пленных, но смотрим по сторонам. И вот уже опушка леса, а там, возле дома, уже стоит толпа пленных, наверно, около 1000 человек, и их охраняет пехота. Мы уже видим наши машины, и нам машут руками, мол, идите быстрее. Немцы эти нам уже не нужны; показали им – идите туда, где все.

А по дорогам к автобусу движется колонна гражданских немцев, стариков, женщин, детей. Движутся в направлении Берлина, но путь туда перекрыт, и на другой день они уже идут назад. Группировка была зажата в крепкое кольцо, задача была наших войск принудить их к сдаче, чтобы не проливать напрасно кровь. Их командование было иного мнения – не сдаваться русским, а идти на запад и сдаться американцам. Сил у них было еще много, были и танки, и артиллерия. Мы уже видели, что они делали с нашими обозами, на которые нападали. Убиты наши солдаты, лошади; повозки разбиты. Было, конечно, обидно погибнуть в конце войны. А он должен был быть – уже недолго ждать. Нам сказали офицеры, что 2 мая Берлин был взят, но общей капитуляции не было. Нам сообщили, что Гитлер то ли застрелился, то ли отравился, а всю власть передал Groß Admiral Doenitz (гросс-адмирал Дениц). Когда мы совершали марш из Восточной Пруссии, то видели, сколько наших войск шло на Берлин, – бесконечные колонны. Артиллерия на механической тяге шла по дорогам, танки – по обочинам, ломая деревья, а потом шла и «царица полей», пехота. Авиация противника бездействовала, видимо, не было горючего. Я уже выше писал, что тяжелые бои шли на Зееловских высотах. Г.К.Жуков, из-за соревнования, кто первым войдет в Берлин, не жалел жизни людей. Сталин по телефону спросил И.С.Конева, а что он думает о Праге, не надо ли ей помочь? Уже 2-ая и 3-я танковые армии (под командованием соответственно Лелюшенко и Рыбалко) были повернуты на юг. Была снята и наша 28-ая армия под командованием генерала Лучинского.

Первыми пошли танковые армии, а затем вся артиллерия 28-ой армии; пехоту посадили на наши «студебеккеры». 7 мая 1945 г. мы проехали через город Дрезден. Мы увидели работу англо-американских самолетов. 8 мая нам сообщили, что Германия полностью капитулировала. Рано утром мы открыли стрельбу из всех видов оружия, в честь Победы. Это была всеобщая радость! Наконец, войне конец! Рано утром мы пересекли границу Чехословакии. Уже в 5 часов люди не спали, ждали наших войск. Они забросали наши машины цветами, кричали «Наздар!». Дорога вначале шла по горам, зигзагами, а потом выехали мы на равнину, и вперед, на Прагу! Люди приносили нам какую-то еду и вино. Прошли мы город Мельник, я его запомнил по замку и церкви.

Спустя 50 лет ездили мы в Прагу этим же путем. И даже в этом замке обедали. Но тогда нам нужно было в Прагу. Но не доехали мы до Праги 20-25 км, и остановились. В Праге были уже наши танки. Мы остановились на берегу реки Влтава; было уже 9 мая. Через какое-то время переехали на другое место, на опушку леса, там построили палатки. И жили в лагере уже в мирное время.

8 мая 1945 г. к нашей колонне подъехал полковник Рыбин, начальник артиллерии дивизии, и сообщил, что наши войска в районе Праги захватили генерала Власова и его штаб. Как это происходило, уже описано во многих воспоминаниях. На 26 июня 1945 г. был назначен Парад Победы. От нашего 363-го артполка на парад были назначены три человека, от нашего дивизиона поехал ст. лейтенант Новиков Николай. Они уехали в Москву со знаменем части и там тренировались целый месяц. Вернулись они в новых мундирах, каких мы раньше и не видели. Когда мы стояли в лесу, то часто были слышны автоматные выстрелы, обстреливались одиночные машины. И вот, в один день было приказано сделать проческу лесов и гор. Этим занималась наша пехота. В результате этой прочески были пойманы бродячие эсэсовцы и власовцы, которым некуда было деваться.

У меня в личном деле записано участие в боях до 19 мая 1945 г. Шли слухи, что скоро поедем домой, говорили, что поедем в Таганрог, т.к. наша 130-ая СД была Таганрогская, ордена Ленина, Краснознаменная, ордена Суворова и Богдана Хмельницкого. Все это были не более, чем слухи. Но все же мы должны были вернуться на Родину. И вот, наконец-то, мы получили команду собираться к маршу. Лишние вещи приказано было собрать и сжечь. Видимо, такую команду придумал командир полка подполковник Пустовой, украинец по национальности. Он не хотел знать, что страна разрушена войной, и все это «лишнее» очень нужно было людям. Ему же были нагружены и отправлены в Союз три «студебеккера». Разрешили нам, солдатам и сержантам, везти посылку до 5 кг. и вещевой мешок. Правильная солдатская пословица: «Не тот прав, кто прав, а у кого больше прав». Артполк шел на машинах, а пехота пешком. Двигались по Польше, перед какими-то городами останавливались на отдых; а в городе уже стоял военный оркестр и играл марш. С оружием, винтовками «на плечо», автоматами «на грудь» шли победители. На ночь останавливались на отдых, но занимали круговую оборону с орудийными расчетами в боевой готовности, так было нужно, т.к. какие-то польские отряды могли напасть. Но, слава богу, этого не случилось! Уже мы знаем, что идем до Бреста. Вот и граница – река Буг. Мы даже не проехали по Бресту; сразу нас в Брестскую крепость. Тогда она еще не была крепость-герой. Кольцевые казармы были двухэтажные, верхние этажи были разрушены и сожжены. Разместились кое-как на первом этаже; окон и дверей нет. Нам отвели такой угол, северную и восточную стороны.

Начали ремонт сами, разбирали двухметровые стены на кирпичи и заделывали проломы. А кроме глины и воды, не было никакого материала. Я работал на помещение будущего штаба дивизиона. Работа эта была мне незнакома, но и другие тоже не имели понятия о строительстве. Словом, все делали, что нужно для мирной жизни войск. В выходные дни пытались ловить рыбу маскировочными сетями в реке Муховец. Но вместо рыбы вытаскивали носки, и свои, и немецкие, оружие. А один раз вытащили чей-то череп, и после этого отказались от рыбной ловли. После прибытия наш полк разделили на два: пушечный и гаубичный, т.к. наш полк был смешанный.

Где-то в ноябре 1945 г. на имя командира части пришла телеграмма от военкома Алямовского из Хиславичей, что отец мой тяжело болен и ходатайствует о предоставлении мне отпуска. Меня это сильно растревожило; я знал, что здоровье у отца неважное. Через неделю я получил отпускной билет, проездные и продпутевые (талоны) документы. Получить билет в кассах и сесть в вагон не было никакой возможности. Вот уже поезд трогается. Что делать? Решение пришло быстро, я прыгнул на ступеньки вагона, зацепился за металлические перила и поехал, а за спиной у меня вещевой мешок и плащ- палатка, где завернуты какие-то вещи, в том числе и шуба для бати. Мне повезло еще, что я не зацепился за какой-нибудь столб, а то неизвестно, что было бы. Проехал я, наверное, часа два в таком полувисячем положении, температура была минусовая, да еще и движение, так что мне было «весело»! Проводник заметил, что я вишу на подножке, открыл вагон, - «Заходи!». А в тамбуре тоже полно солдат; он меня пристроил у печи, чтобы я подбрасывал уголь. В вагон зайти невозможно, там полным-полно людей. Таким образом я доехал до Смоленска.

Ночь провел на вокзале, где на меня навалились клопы. Вокзал был новый, деревянный, а старый был разрушен фашистской авиацией еще в начале войны. В больших городах были организованы продпункты, которые работали круглосуточно. Отпускали только тем, кто имел талоны, их выдавали в воинских частях. Там был построен барак из горбыля, метров 100, в одном торце была кухня. Поел я там, стало веселей, но нужно было ждать поезда на город Орел, он шел через станцию Починок. Докемарил я до утра, и часов в шесть идет этот поезд. Зашел я в вагон, билеты никто не спрашивал, и я поехал. Доехал до станции Починок и пошел к выезду на Хиславичи. Машин никаких нет; возможно, кто-то будет ехать на лошади. В этот год в Починке был гололед, снега почти не было. На выезде стояла одна учительница, что была на конференции, и один молодой человек, – его не взяли в армию и он возвращался домой. Время было где-то пять часов вечера. Я сказал, что ждать не буду, а пойду пешком. Расстояние мне пришлось пройти около 25-ти км. Груза у меня было 40-45 кг. Путники решили идти со мной, они шли налегке. Беда у меня была – сапоги мне были малы и сжимали мне ноги. Но мысли мои были дома, – как там батька, жив или умер. В поезде я поел малость, хлеба с комбижиром, называли его «лярд» и говорили, что его делают из нефти. Проходили по местам, где были деревни. Все было сожжено, люди жили в землянках; если в темноте видны искры из-под земли, значит, тут живут люди. Когда дошли до деревни Тростянки, то я вспомнил, что в деревне Собачевке жила бабушка нашего Валерия. Но тогда она не там уже жила, а в Починке, недалеко от вокзала, но я этого не знал. В Тростянке мои попутчики решили дальше не идти. А я сказал, что пойду, время было около 9-ти часов вечера. Мне оставалось идти еще 8 км. Я тоже уже устал. Между Тростянкой и Череповым слышу шум мотора, оглядываюсь – едет машина. Я сошел с дороги, машина остановилась, шофер кричит: «Иди, солдат, подвезу». Я говорю, что около церкви мне надо сворачивать. Смотрю, в машине сидят мои попутчики. Стал я на подножку ЗИЛа, доехал до церкви, поблагодарил шофера и пошел дальше.

Нужно было преодолеть еще только 5 км, это мне придало сил. Нужно было дойти до деревни Никулино, где жила тетка Сашка с Ладюхой – это сестра матери, – затем КИМ, и за речкой Сож наша старая деревня Еловцы, а еще один км – и наш «поселок». В КИМу решил отдохнуть. А мороз крепчает. Сел я в кювет, положил ноги. Достал хлеб, но его не отломить, он уже замерз. Сижу я, и задремал. Но сон у солдата чуткий, я очнулся. «Нет, – думаю, – так замерзну». Подниматься было тяжело. Взвалил на себя все пожитки и пошел к реке Сож. В деревне темно, ни зги. Прошел по мосту, который когда-то восстанавливал. Дошел до хаты Ивана Краснова. И тут на перекрестке встречаю Игната «Гаголу», он меня не узнал, поздоровался. Я пошел дальше. Сын Игната служил со мной на Урале, на фронт его не взяли, т.к. он был несколько месяцев в полиции, а послали его в шахты, в город Тулу, уголь рубить. Вот и наш «поселок». Свет горит у Василия Парфеновича («Гурка») и, смотрю, еле- еле светится лампочка у нас. Стекла в окнах замерзли, ничего не видно, деревья покрыты инеем. Снял я свою ношу. На шапке поднял уши, надел ремень, словом, хотел предстать бодрым. Что-то признаков похорон нет. Стучу в дверь.

Пауза, открывается дверь их хаты в сенцы. «Кто там?» – спрашивает Дина. Говорю: «Свои, открывай». Она закрыла дверь и, слышу, говорит маме: «Там какой-то мужчина, не сказал, кто». Слышу, мать слезает с печи, надевает валенки и вот, открывает дверь: «Кто там?». Я говорю: «Ну, открывайте». Мать сразу узнала меня по голосу: «Ах ты, мой сыночек». Открыла дверь, обнял я ее, расцеловались. Смотрю, есть ли батька. Мать говорит, что он в Хиславичах, я спрашиваю – что, он в больнице? «Да нет, он там работает дорожным мастером». Тут у меня давящий груз свалился с плеч. Конечно, расцеловались мы и с Диной. Валерий спал на печи, разбросив ручки. Я его не стал тревожить. Тани дома не было, она работала в Упинской школе. Через какое-то время пришла Винокурова Валя (предварительно сказав Аксюте Романовне Прохоренковой). Снял я свои сапоги кирзовые, надел домашние валенки. В хате было холодно; единственное место, где тепло, было на русской печи. Я рассказал, что знал, про Саньку Евдокимова и Мишку Кондратова; что служат они в Пружанах, но встретиться нам пока не пришлось. Потом мне постелили.

Все ушли, мне надо было лечь отдыхать, т.к. отмотал на своих двоих около 30 км, да еще и с грузом. Мать сказала, что батька завтра приедет, как узнает, что я пришел. Он был дорожным мастером района, у него была лошадь и телега. Утром проснулся, мать уже хлопочет около печи, готовит завтрак. Тут Валерий проснулся; я не помню, какой гостинец я дал ему. Но я был очень рад – он уже повзрослел, ему уже шел пятый год. Обнял его, расцеловал. Он был в курсе событий, что происходят в Еловцах. На другой день отец не приехал, он не знал, что я дома, а приехал он только на 3- ий день. В Хиславичах был Павлюк («Зом»), он увидел отца и сказал ему, мол, Август уже три дня, как приехал. Отец поручил дела своим сотрудникам и поехал домой. После тревог за его жизнь и здоровье встреча была трогательной. Я сказал ему: «Приехал по телеграмме, которую ты дал, но меня не предупредили, это меня всю дорогу тревожило». Дина ходила в школу в КИМ. Тут мне рассказали, как дети катались на реке Сож, смотрели сквозь лед, как плавает рыба, и вдруг увидели человека подо льдом, напугались. Прибежали в деревню, рассказали об увиденном. Мужики вытащили утопленника, а это оказался Антон Лосев. Его уже искали с осени. Он не просто утонул, а был застрелен. Люди были напуганы произошедшим и по вечерам не зажигали свет, вот почему в деревне не было видно ни одного огонька.

Отпуск мой был на 10 дней («по семейным обстоятельствам»), быстро пролетел. Вот отец и рассказал, как было дело. Раньше меня, осенью 1945 г., был в отпуске Иващенков Санька (беженец из-под Ельни). Он подсказал отцу мысль о телеграмме. Отец был хорошо знаком с военкомом Алямовским, вот и дали мне такую телеграмму. В то время такие телеграммы мог дать только военком. В моем тяжелом багаже я привез всем что-то из своих трофеев. Отцу привез шубу, покрытую сукном, и сапоги. Эту шубу один солдат, Федоров, в Чехословакии бросил, т.к. ему не разрешили ее взять. Я ее подобрал и привез. Этот солдат потом хотел ее назад, но мои друзья сказали: «Ты дураком будешь, он ведь ее выбросил». Так я привез ее бате. Назад вез меня до станции Починок дядька Евдоким Осипович. Эта шуба и не помогла, ехал я, как «пан». Вот мать и отец сказали, что рядом с вокзалом, сзади, живет бабушка Валерия. Мы заехали к ней, она была очень рада моему приезду. Больше всего расспрашивала о внуке Валерии, она его очень любила. В этот же день шел поезд на Смоленск. Распростился я со всеми и уехал опять продолжать свою нелегкую службу в Брестскую крепость. Вот вернусь чуть назад. Один раз я пришел с вечеринки поздно. Мать мне и говорит, что мой брат Женька приехал с женой из Москвы. Улегся я спать. Утром встали, познакомились. Впечатление о невесте было хорошее. Но главное не то, как она нам понравилась, а какое у них будет житье-бытье. Прожили они уже на сегодняшний день 52 года, есть у них сын Владимир, очень хороший парень, женат; жена Лена и дочь Алена.

Приехал я опять в свой гаубичный полк, служба пошла дальше. Много лет спустя, мне неоднократно приходилось бывать в Брестской крепости, она была уже «Крепость-герой». Многое там изменилось. Изо всех зданий кольцевой казармы осталось одно, теперь в нем размещается Музей обороны Брестской крепости. Сохранился мост через реку Муховец, по дороге на г. Брест, где-то в 3-х км. Там, где раньше мы жили, – это угловая казарма с севера и востока, – теперь груда кирпича, заросшая кустами акации. В Музее обороны крепости висит знамя 371-го стрелкового полка, который входил в нашу 130-ю Таганрогскую СД. Этот полк участвовал в освобождении Бреста в 1944 г. Где-то в мае 1946 г. была большая переформировка. Многих из нас перевели в Южный военный городок, в 5-ти примерно км от Бреста, и влили в 12-ю гвардейскую механизированную дивизию, раньше это был кавалерийский корпус. Я попал в артдивизион 41-го гвардейского механизированного полка, во взвод связи. Прослужил я там до февраля 1949 г. В начале 1949 г. был приказ военного министра маршала Василевского об открытии курсов лейтенантов разных специальностей, т.к. был большой недостаток офицеров в связи с увольнением старших возрастов. Брали на эти курсы участников Великой Отечественной войны, с образованием от 7-ми классов. Меня вызвал на беседу командир батареи Плодотнюк и предложил дать согласие на учебу в войсках связи. Курсы организовывались в Ленинграде и в Минске. Начало учебы – февраль 1949 г., конец – февраль 1950 г. Кандидатов на одно место было очень много, где-то 50 человек. Была медкомиссия, которая отсеяла 50% по состоянию здоровья. Затем устроили нам экзамен по русскому языку (сочинение) и по математике (письменно). Перерыв в учебе у меня, да и у других, был 8 лет. Все эти барьеры я преодолел, можно сказать, успешно, и стал одним из кандидатов на учебу. Ждем вызова, а его все нет. Уже февраль идет к концу. Нас было двое зачисленных на учебу в Минск. Вдруг нам дают команду срочно рассчитаться, получить документы и в Минск. Взвод курсантов должен состоять из 50-ти человек, а было уже 60, и мы, опоздавшие, 8 человек. Думали, что нас отправят назад. Но нет, приказали ходить со всеми на занятия. Дня через два опять сделали проверку по математике и русскому языку. Нас, опоздавших, зачислили, а 8 других отчислили и отправили по своим частям. Наши курсы были организованы на базе отдельного 109-го полка связи Белорусского военного округа. Командующим БВО был маршал Советского Союза Тимошенко, который однажды посетил нас в классе на занятиях. Учились мы по полной программе училища, но значительно были сокращены общевойсковые дисциплины. Проучились мы год, сдали госэкзамены, нас сфотографировали для личного дела и удостоверения личности. Уже и лейтенантская форма была сшита и подогнана.

И вот пришел приказ Главкома сухопутных войск Маршала Советского Союза Конева о присвоении нам первичного воинского звания «лейтенант». Устроили выпускной вечер, который прошел нормально, несмотря на выпитую водку. На другой день, почти не спавши, мы поехали все в отпуск. Нас провожал командир взвода капитан Мороз. Человек 8 нас поехали в Москву. Мне нужно было заехать к брату Жене, а потом уже к родителям. Здоровье отца было очень плохим, как после выяснилось, у него был рак желудка, но я тогда этого не знал. В Москве я нашел это самое Коптево. Дом барачного типа. Позвонил; открыл брат Женя. Тут же у двери стоял Вова, тогда он не был еще Владимиром. Комната у них была одна, небольшая. Печка, сложенная из кирпича; туалет был за 200 м от дома, где-то была и баня. Вот такие были удобства. Никто не сетовал, жили, как все. Через несколько дней поехал в деревню Еловцы, где меня ждали отец, мать, Таня, Дина и Валерий. Валерий уже ходил в школу в КИМ, во 2-ой класс. На «поселке» в Еловцах света электрического не было, не было и радио. Но главной проблемой оставалась вода, которую возили в бочках, и топливо. Государство, людям, жившим в Нечерноземье, да и со всем Советском Союзе, никакой помощи не оказывало, а доило деревню, мужики которой защитили страну от немецко-фашистских захватчиков. Как же решали эти проблемы люди? Воду из реки Сож возили в бочках на лошадях; торф, кто имел возможность, резали сами, а если удавалось купить торф на Тростянском болоте (его заготовляли для Фроловского спиртзавода и учреждений Хиславичей), то это было большое везение; вместо электрической «лампочки Ильича» освещали хаты керосиновыми лампами, а для экономии керосина горели «коптилки». Вот к такому «светлому будущему» привел страну, а особенно деревню, «вождь всех времен и народов» Сталин.

Особенно тяжелым было положение Нечерноземья. Молодежь гнали на восстановление городов, а деревни были сожжены, и люди многие годы ютились в землянках. И вот я приехал в отчий дом, в погонах лейтенанта. Что-то привез из московских продуктов (макароны, крупы, печенье, конфеты, сахар); этого не купить было в сельском магазине. Таня работала в Упинской школе. Мать всегда была загружена работой по хозяйству. Удивляюсь и теперь, как она, бедная, справлялась с таким объемом работ. Вся одежда была соткана и сшита ее руками. Средств для стирки (порошков) не было. Белье трудно было стирать. Для стирки применяли древесную смолу; полоскать ездили на реку Сож. Это была пытка в зимнее время. Там на льду белье прели, обивали пранниками и полоскали на вольной ледяной воде. Даже теперь, когда вспоминаешь про это, пробегает мороз по коже. К моему приезду отец уже не мог работать. Один раз я его возил в больницу в Хиславичи. Врачи ничего не знали сами; им легче было сказать, в который раз, «гастрит». На подъеме к больнице снега было много, и отец слез с саней, хотя я просил его сидеть. Я видел, как ему было тяжело идти. Врач осмотрел его, выписал какие-то лекарства, но они уже не помогали. Я им по хозяйству что-то помогал, привозил воду с Сожа, – это главная была помощь. Закончился мой отпуск, и уехал я к месту службы, в г. Молодечно, это 30 км от Минска. До 1939 г. это была территория Польши. Прибыл с предписанием на должность командира радиовзвода в радиороту ОБ связи корпуса. Дали мне три дня на обустройство. Главное – нужно было найти квартиру. Квартиру мы нашли вдвоем с моим другом, с которым учились вместе, Евдокимовым Валентином. За комнату и питание каждый из нас платил 600 рублей, это половина нашей зарплаты. Потом сменили квартиру; и последняя была на Банном переулке. Валентин был щепетильным по части питания. И мы попробовали питаться в чайной.

Принимать свой взвод мне не пришлось, а принял я роту переподготовки, где-то 100 человек. Многие никогда в армии и не служили, но все были женатые. На гражданке эти люди работали в редакциях районных газет, учреждениях культпросвета и др. Тут я впервые столкнулся с планированием боевой и политической подготовки (чему нас не учили); как составлять расписание занятий на неделю. Офицеров-командиров взводов не было, а дали только сержантов и старшину роты. Свободного времени не было, пропадал в роте с 8-ми до 21-22-х часов. Разместились очень скученно, в домике барачного типа. Учебной базы своей не было, частично создавали классы для работы на ключе; приему на слух обучали при помощи зуммера. Выходных дней я тоже не имел. Многие были из самого города или ближайших деревень области. Как выходной, так идут жены, проведать своих мужей. Конечно, шли с выпивкой и закуской. Пришлось строго предупредить, что те, у кого будет обнаружен самогон, не будут допущены к занятиям. Все это происходило на территории воинского городка, каких-то помещений не предусматривалось, а в спальные помещения допускать посетителей категорически было запрещено. Срок их обучения был около трех месяцев. Заходил ко мне Валентин: «Ну, как дела?» – «Смотри как!». А он имел учебный взвод, не более 20-ти солдат.

Наконец, дело шло к завершению, у людей было приподнятое настроение. Комиссия сделала проверку по усвоению программы. Оценку поставили – «хорошо», хотя я сам оценил бы не более чем на «удовлетворительно». В назначенное время построил я роту, пришел командир батальона, я доложил ему по всей форме, он поблагодарил за успешную учебу; прошли маршем, и неплохо. Затем я со всеми простился за руку, пожелал им всего доброго, и старшина повел их переодеваться в свою одежду. Была и польза для батальона: один привез на машине рулон газетной бумаги (а ее у нас был большой дефицит); всяких плакатов агитации. Сестра Таня жила в это время в Клайпеде, а позже переехала в город Никополь, работала на химическом заводе. Производство было вредное. Мы с ней переписывались регулярно. Я разузнал, что в городе открывается новая средняя школа. Узнал, что туда требуются учителя. Меня обнадежила жена одного офицера нашего батальона, она была там зав. учебной частью. Я быстро написал сестре, чтобы приезжала, т.к. место в школе уже было забронировано для нее. Где-то в середине лета Таня приехала ко мне. Мой друг Валентин ушел на другую квартиру. Стали мы жить-поживать. Денег нам хватало на двоих. Таня сказала, что 200 р. хватит; я давал 250 р. Себе на питание теперь оставалось намного больше, т.к. раньше я один платил 600 р.

В нашем небольшом гарнизоне не было Дома офицеров, а все культурные мероприятия для молодежи проходили в ЖДК (клуб железнодорожников), где собиралась молодежь со всего города. Туда ходили и мы с Валентином, и другие офицеры, человек пять. Надо сказать, что в это время было много белорусских националистов, которые вели борьбу с Советской властью. Мы как-то не задумывались об опасности для себя с их стороны, но такая опасность была.

Однажды мы были с Валентином на танцплощадке в парке, и эти «бульбаши» спровоцировали драку. У Валентина была сломана ключица, и рука потом оставалась на перевязи. Мы оба там танцевали; вижу – его окружили человек пять-шесть. Я останавливаю танцы и подхожу к ним, чтобы как-то разрядить обстановку, но, вижу, дело принимает другой оборот. Все происходит мгновенно: бью самого мордастого прямо в его морду и сбиваю с ног. Тут все наваливаются на меня, я сгибаюсь, и они друг другу мешают; хотят все меня стукнуть, но цели не достигают. Оркестр прекратил игру. И вдруг появились два наших сержанта-патруля. Я уже вырвался из этого кольца, одного сержанта поставил на выходе: «Никого не выпускать, будем бульбашей бить». Сержант сделал выстрел вверх. Эти «бульбаши» видят, дело плохо, начали прыгать через ограждение танцплощадки, это почти три метра. Потом появились КГБ, СМЕРШ. Они были в гражданском, знали меня. Потом появились еще наши офицеры, танцы уже закончились, т.к. оркестр ушел. Было уже где-то 24 часа. Затеявшие драку кричали, мол, завтра не приходите, «мы вам дадим». Мы им в ответ: «Придем, как всегда». Так и было, но их вообще не было видно. Мы не позволили им верховодить. Перед танцами мы ходили на вокзал. Там ужинали с выпивкой, но не перебирали.

20. Поездка в КНР. Порт-Артур.

Однажды в понедельник, на разводе, командир батальона меня спрашивает: «Ну что, Ковалев, ты сдаешь взвод?» – «Я не понял, почему должен сдавать взвод». – «Разве ты не знаешь? Пойдем в мой кабинет». Здесь он мне сообщил, что получена криптограмма из штаба БВО: срочно отправить лейтенанта Ковалева в распоряжение Приморского военного округа в город Ворошилов-Уссурийск с последующим направлением в город Порт-Артур (Китай). Он сказал, что очень не хотел меня отправлять, но ничего поделать не может. Никто там ничего не собирается предпринимать. Вначале, месяц назад, был назначен туда один ст. лейтенант, но в штабе БВО его отстранили, т.к. сильно увлекался выпивкой (не больше, чем другие, но попадался начальству на глаза).

Такое сообщение ошарашило меня. Вышел я от командира, меня ждал Валентин: «Ну, что там?». Говорю, что приказано в три дня сдать взвод и уезжать в город Порт-Артур. Все офицеры уже знали, могли только сочувствовать мне. И так все завертелось. Пришел на квартиру и Тане сообщил эту пренеприятнейшую весть. Она в слезы. В это время она ждала рождения Валентина. Успокоил ее как-то, а сам пошел рассчитываться, сдавать технику, вооружение и т.д. Для себя получить, что положено по аттестату. За три дня я рассчитался, и в начале декабря 1950-го г. должен был уехать. Накануне отъезда зашли с друзьями и сослуживцами в чайную, где я в последний раз с ними выпил, закусил. На другой день в ресторане выпили еще «на посошок». Раньше простился с сестрой Таней, просил Валентина чем-нибудь ей помочь, если нужно. Расставание со всеми было тяжелым для меня. Пришел поезд, посадили меня, и – «вперед, на восток». Путь мне лежал через весь Советский Союз. Воочию убедился, как велика наша Родина – Советский Союз. От Москвы до Ворошилов-Уссурийска ехали 8 суток скорым поездом. В Москве остановился у Жени на несколько дней. Были у дядьки Якова Андреевича. Был там Дмитрий Мартынович, приезжал по делам. Был Адольф Михеевич, он учился в Химическом институте им. Менделеева. Яков Андреевич сказал, что на Ляодунском полуострове дислоцируется 39-ая армия, командует ею генерал-полковник, дважды Герой Советского Союза А.П.Белобородов. Мы приехали на Казанский вокзал, простился я со всеми и поехал дальше.

Приехали в Ворошилов-Уссурийский штаб Приморского военного округа, где нам сообщили, что поезд в Порт-Артур уже ушел, и теперь нам ждать надо неделю. Там нас собрали в группу, семь человек, вручили предписание, дали денег 2,6 млн. юаней; меня назначили старшим. Неделю мы жили в гостинице для офицеров в г. Владивостоке. Город расположен на сопках, на берегу бухты Золотой Рог. Неделя прошла быстро; хотя денег оставалось уже ничего, но дотянул. Дальнейший путь лежал через ст. Гроденово, станцию пограничную, и уже КНР. На железной дороге работали китайцы в лохматых треухах. Не помню, в Харбине или Мукдене, на вокзале, у китайца в киоске, я поменял деньги и всем раздал, чтобы отцепились. Где-то на третий день приехали в Порт-Артур, это было 31 декабря 1950 г., т.е., под Новый год. За нами приехали на лошадях и телегах. Мы расселись и приехали в штаб дивизии, в «Новый город». Оперативный дежурный доложил командиру дивизии о нашем прибытии, получил ЦУ (ценные указания). Позвонил в полк, чтобы за нами приехали. Теперь нам предстояло ехать назад, в «Старый город», это, наверно, 8 км. Мне было предписано прибыть в 61-й гвардейский стрелковый полк, в роту связи ком. радиовзвода. Командиром полка был полковник Бондарь. Дежурный по полку вызвал старшину роты и приказал разместить меня на ночлег до утра.

Штаб полка размещался в одной половине казармы, а рота связи в другой. Раньше, в 1904 г., здесь располагались русские солдаты царской армии, потом – японской армии, а теперь размещались войска Советской армии. Старшина роты, я и будущий помкомвзвода пошли в клуб полка, где намечался банкет и встреча 1951-го года. В зале стояла большая разукрашенная сосна, – елки там не растут. Командира роты мы не нашли, и пошли опять в роту. Старшина уже раньше приготовил «ханжи», какую-то закуску. Вот мы расположились в каптерке, и там я впервые попробовал этой самой «ханжи». Крепость ее, если в бутылках – 70 %, а если разливная – 60 %. Тут уже и наступил Новый год. Затем я лег спать, для меня принесли постель, застелили ее, как надо, и я уснул. А перед этим старшина сделал вечернюю поверку роте и отбой. Старшина роты потом спросил меня: «Можно ли выпить по маленькой?». Я сказал: «Давай!». Утром проснулся, умылся, попил воды, и опять стал «выпивши», – такая эта «ханжа»! Часов в 10 первого января 1951 г. пришли командир роты, капитан Трегубов, и зам. по политчасти. Я представился командиру роты, который обрисовал мне картину по роте и полку. В роте было по штату 4 взвода. Взвод радиосвязи был ведущим в роте. Из офицеров- командиров взводов был только один командир телефонного взвода ст. лейтенант Шаповалов. Мне помогли найти жилье, где жили уже двое офицеров. Принял я взвод, и начались обычные армейские будни. Материально мы жили неважно. В месяц я получал где-то 80 тыс. юаней, на которые ничего не купишь. Но можно было на пару посидеть в ресторане Дома офицеров фронта в Старом городе, или в Доме офицеров Советской армии в Новом городе. Система торговли была – Военторг, нам выдали книжки с талонами на промышленные или продуктовые товары. Привоз товаров был из Союза, жены офицеров занимали очередь с вечера; если что там оставалось, тогда уже шли мы, холостяки. В основном покупали муку, а потом ее продавали китайцам; это был уже наш навар. Китайцы ходили рано утром под окнами и кричали: «Капитана, купи-купи надо». За 20 кг. муки мы выручали больше, чем наша получка. И вот однажды приехал из ЦК КПСС какой-то секретарь, который в очередях поговорил с женами, и они ему все высказали.

Пошли упорные слухи, что с июня 1951 г. будут повышены все оклады военнослужащих. И вот получка – я тогда получил 1,5 млн. юаней, против 80 тыс. Сразу люди кинулись в китайские магазины, а товаров там было всяких полно. Жизнь стала веселей. В Порт-Артуре (и около) было много достопримечательностей, связанных с русско- японской войной 1904-1905 гг., что хорошо описывал Степанов в книге «Порт-Артур». Орлиное Гнездо, где стояла батарея Борейко, там и сейчас стоят корабельные 6-ти дюймовые пушки, две штуки. Электрический утес, где стояла батарея русских войск; она не давала японским кораблям подойти к берегу. Тигровый Хвост, где установлен памятник (корабельный якорь) адмиралу Макарову, который погиб вместе с броненосцем «Петропавловск». Форт № 2, где были жаркие бои, доходившие до рукопашных схваток с японцами. Здесь же стоит памятник генералу Кондратенко, который погиб с офицерами под руинами обрушившегося каземата, когда он вручал кресты и медали отличившимся при обороне форта. В июне 1950 г. разразилась война между Северной и Южной Кореей. На стороне Южной Кореи участвовали американские войска, которые спасли Южную Корею от разгрома. На стороне КНДР участвовали наши летчики на «МИГ-15», зенитные батареи. Наши там участвовали под видом китайских добровольцев, в их форме без знаков различия. Снабжение боеприпасами шло из Союза, через нас. Между сопок, около деревни Лунтово, был организован временный артиллерийский склад. Поездами туда доставлялись боеприпасы, складировались. За ними приезжали в темное время машины без номеров, загружались, и утром следующего дня были уже на месте. Мне неоднократно приходилось быть начальником караула по охране этого склада. Чтобы обойти по периметру этот объект, нужно было затратить целый час.

В начале войны КНДР успешно вела боевые действия, уже оттеснила войска Южной Кореи на юг, к городу Пуссен. Но американцы на базах в Японии скрытно подготовили большой десант и высадились где-то на 38-й параллели.

Войска КНДР оказались «в мешке». Только через три года закончилась война, и демаркационная линия проходит и теперь по 38-ой параллели. Надо сказать, что американцы сбрасывали бомбы и спец. контейнеры с зараженными насекомыми (блохи, мухи, комары). Американского генерала Риджуэя наши прозвали «генерал-блоха». Правительство КНР мобилизовало население, особенно детей, ловить насекомых. Они их ловили, сажали в бутылки и сдавали на исследование. Надо сказать, что эпидемий каких-то болезней не было.

В октябре 1951 г. я пошел в вечернюю школу при Доме офицеров фронта. Занятия шли четыре дня в неделю, включая воскресенье. Занятия начинались в 18 часов и заканчивались в 23-24 часа (когда как). На работе никаких поблажек не давали – и в наряд ходил, и на учения. Друзья мои идут в кино, а я ставлю чайник на стол, сахар. Пью чай, чтобы не хотелось спать и штудирую уроки, домашние задания. Бывало и так, что книжки в сторону, и иду со всеми развеяться. Питались мы в офицерской столовой бесплатно. В выходные дни обычно не ходили в столовую, за 2 км, а шли к каком-нибудь китайцу, в харчевню. Там можно было хорошо покушать, – рыбу, скобянку с морскими грибами (это что-то, похожее на бефстроганов), очень вкусно. Бывало, что денег как-то не хватало до получки, хотя я получал, с заменой советских денег, где-то 2,5 млн. юаней. Конечно, что-то покупали из вещей. В Советском Союзе что-то купить было трудно. Т.к. Дина училась в Москве, то ей надо было что-то купить, и я это делал. Никого не оставлял без внимания. Вот тогда мы шли к своим знакомым китайцам и брали у них в долг до получки; они записывали мелом на доске. Холодильников в то время и у нас не было, а тем более у китайцев. Но они в деревянные тумбочки клали плиты заготовленного льда, а туда клали пиво. Пиво было хорошее, лучше, чем наше «Жигулевское». Спрашивали: «Пиво есть?» – «Да, есть. Леда одинаково». Летом, в жару, выпить такого пива большое удовольствие. Летом, во время муссонных ветров (с моря на сушу) влажность воздуха бывает «100 и более процентов». Вот в такую жару на работе должно быть при ремне, должны быть застегнуты все пуговицы. Ночью тоже была жара. Рядом был колодец с холодной водой, мы набирали воду в ведро, мочили простыни, расстилали на полу и мокрыми укрывались. Часа на два-три могли уснуть, но потом опять мочили простыни, благо, что колодец был рядом с домом. Все холостяки, да и некоторые семейные, сдавали белье в стирку китайцу, он все стирал вручную (стирали мужчины). Там все работы в поле и дома делали мужчины. Надо сказать, что стирали и чистили хорошо. У женщин ступни были маленькие, т.к. их с детства засовывали в деревянные колодки, и ступня не росла, деформировалась. Ходили они неустойчиво.

Поля у китайцев возделывались тщательно, приятно было смотреть на зелень полей. А в поле работали китайцы и ишаки. Ишаки тянули воду из колодцев, а китайцы направляли ее на поле. Чтобы у ишака не закружилась голова, ему завязывали глаза. Земля там каменистая; и если где вдруг найдут землю, то быстренько ее перенесут в корзинах на свое поле. Поля были небольшие, и клочки на склонах сопок, где они землю насыпали террасами. При сильных дождях всю землю потоками воды сносит вниз, и они опять должны начинать все с начала. Орудия труда были примитивные. Да и не везде что-то современное там можно применять. Металла у них было мало. Можно было часто видеть, как китайцы мотыгами копают склон горы Орлиное Гнездо. Вначале было непонятно, что они там ищут, а когда мы посмотрели в их корзины, то увидели, что они собирают осколки от снарядов еще русско-японской войны 1904-1905 гг. Потом эти осколки плавили в конусообразных печах и делали наконечники для сох, мотыг и т.д. Часто можно было видеть конусообразные печи где-то 4-5 метров высоты, сделанные из глины, а около сидит древняя старушка и качает в поддувало воздух, чтобы лучше горел уголь. Один раз мы были на учениях, наш КП был на форту № 2. Вдруг бежит китаец по склону горы и кричит: «Капитан, капитан, новый, новый!», и машет руками. Подошли, видим, он откопал 6-ти дюймовый снаряд, болванку, она не взрывается, но он ее не взял. Вокруг всего Порт-Артура на господствующих высотах были построены форты. Уже после окончания войны на всех фортах японцами были установлены памятники (усеченные пирамиды) с надписями-иероглифами о том, что «тут сражались храбрые русские солдаты, но мы их все же победили».

Из Японии сюда привозили на экскурсию курсантов военных училищ, для воспитания самурайского духа. Одна из достопримечательностей города Порт-Артур, это обелиск на горе Перепелиная высотой 69 метров в виде ствола пушки и вылетающего из него снаряда. Наверх мы поднимались по ступенькам, а их было более 270-ти. Это тоже было воздвигнуто японцами. Внизу, у подножия горы, разбит сквер, где установлен памятник воинам Советской армии, погибшим в 1945 г. Все описанные места у меня есть на фото. Я их сюда приложу. Можно назвать достопримечательностью и китайские базары. Интересно там было ходить по рядам и смотреть, что там делается. А там продают все, от рваных поштопанных носков до современной одежды производства США, Гонконга. Можно было заказать лапшу с китайскими приправами, которую они делают тут же, на твоих глазах. Делают тесто, а затем растягивают его и превращают в жгут лапши, – просто настоящая магия. В одном отведенном месте привозят в больших бочках фекалии, они их продают ведрами. Люди их покупали как удобрения на свои огороды. Овощи поэтому нужно было тщательно мыть. Рядом с домом, где мы жили, жил китаец-сапожник, инвалид. Я хотел посмотреть внутреннее убранство его жилья. Он меня пригласил к себе. Меня удивила система отопления. От маленькой железной печки идут трубы дымохода к нарам, где они спят. Трубы вмурованы глиной в эти нары. Дым, проходя по трубам, греет нары и выходит из трубы уже холодным. Купить уголь им было не под силу. Нары застланы циновками, вместо подушек такие валени, обшитые материей. В жаркое лето спать на подушке плохо.

Наш дом был в 150-ти метрах от Дома Советско-Китайской дружбы. Если была какая-то победа КНДР и КНР над Южной Кореей, то по призыву КП Китая вечером город собирался, зажигали свечи в бумажных фонариках и шли на площади, перекрестки. Один пожилой китаец дудел в трехрожковую трубку (рожок); били в большой барабан и литавры. Шествие замыкал или «Чан-Кайши», или «лидер» Южной Кореи. Они шли на «сломанных» ногах. На площадях проводили ритуальный танец под эту музыку. Уличное движение приостанавливалось. Если шла наша колонна, то мы ждали. Их милиция нас пропускала, и они продолжали праздник. Я уже писал выше, что три года ходил в вечернюю общеобразовательную школу. Нужно было иметь 10 классов, чтобы поступить в Военную Академию. Один раз, на последнем перерыве, где-то в 23 часа, слышим трезвон пожарных машин, говорим: «Что, опять где-то горит?». Прошел последний урок, идем по домам. Свернул на свою улочку, вижу, в моей квартире горит свет. Подхожу – в комнате стоит мой солдат, форточка открыта и пахнет дымом. Захожу – «Что случилось?». А случилось то, что я поручил солдату натопить печку, чтобы было тепло, когда приду из школы. Он все сделал, но перестарался. Уходя на ужин, забросил в печку еще угля-антрацита. Печка накалилась так, что доски стены начали тлеть и дымить. Рядом, в одном коридоре, жил наш замполит, капитан Голынский. Он позвонил по телефону, что горит квартира Ковалева. Рота была на ужине. Старшина скомандовал: «Встать, горит квартира Ковалева». Быстро прибежали; там уже были пожарные машины. В квартире ничего не было видно из-за дыма, и они наугад брандсбойтом поливали квартиру. Пожар локализовали, ничего не сгорело, – а могло бы. И так, в школе я проучился с 1951-го по 1954-й гг. Сдал экзамен, получил аттестат зрелости. Теперь была цель – Военная Академия.

21. Смерть Сталина.

Служба продолжалась своим чередом. И вдруг, как гром среди ясного неба, 5 марта 1953 г. умер Сталин. Как-то не верилось, – «а как теперь будет без Отца родного». Многого мы не знали из того, что делалось с народом под его «мудрым» руководством. С утра до глубокой ночи по радио звучала тяжелая траурная музыка и выступления Ю.Левитана (диктор радио). Помню, мне пришлось проводить стрельбу из личного оружия с взводом, на берегу моря. В день похорон, 11 марта, приехал к нам, в военный городок, командующий 39-ой армией генерал-полковник А.П.Белобородов. Три полка были построены у нас на плацу со своими приспущенными боевыми знаменами. В центре плаца стоял генерал-полковник Белобородов по стойке смирно с опущенной головой. При вносе гроба в мавзолей начали гудеть гудки военных кораблей, морского завода, военно-морской базы в г. Порт-Артур. Длилась эта траурная церемония более часа. Мой напарник по комнате был в это время в отпуске в Москве, рассказывал потом, что он тоже ходил в Дом Союзов, чтобы взглянуть на «Отца родного». Организация похорон была не из лучших. Многих людей просто подавили насмерть в давке на Красной площади /19/. Помню, что шел я на работу 5 марта 1953 г. рано утром, встретил простого китайца. Он подходит ко мне и говорит скорбно: «Ай, пухо, пухо, Сталин помирайло». В Китае тоже был объявлен траур. Они нашили траурные повязки на рукава, и всем нашим людям их вручали на вокзале в городе. Преемником на посту Председателя Совета министров стал Маленков. А летом 1953 г. был арестован Берия, как шпион одной иностранной разведки. Первым секретарем ЦК КПСС (ВКП )б)) был избран Н.С.Хрущев. Позже он стал и Председателем Совмина СССР /19/. Перед похоронами Сталина центр Москвы, где должна была следовать процессия – от Дома Союзов до Мавзолея на Красной площади – был оцеплен. Многие люди, не знавшие об оцеплении, пытались все же пройти. Давка, повлекшая гибель людей была за оцеплением, в основном, на Трубной площади и прилегающих к ней улицах.

22. ГСВГ (Группа советских войск в Германии).

Было принято решение Советского руководства о выводе советских войск из Китая и о закрытии военно-морской базы в г. Порт-Артур. Было указано: всю технику и вооружение передать китайской народной армии. Предварительно ее ремонтировали, чистили, красили. Перед выводом наших войск к нам приехали вербовщики из ГСВГ набирать нужных им офицеров в группу войск. У нас этим руководил командир дивизии генерал-майор Мороз. В нашем клубе собрали намеченных офицеров из 39-ой армии, объявили цель этого собрания. Вроде, это было добровольно. Один пытался отказаться, но командир дивизии объявил ему 10 суток ареста, а потом – все равно ехать. Кадровики из ГСВГ рассказывали об особенностях службы в Германии, какая зарплата, быт и т.д. Первая группа офицеров, в том числе и я, должна была уезжать специальным поездом 16 февраля 1955 г. Проводы были стихийными и всеобщими. Из города Порт-Артур мы уехали пассажирским поездом до города Дайрена, где формировался и был готов наш поезд. До отправления поезда у нас было время, и у всех были деньги, т.к. 15 февраля 1955 г. получили получку. Около вокзала был шестиэтажный магазин «Гурин» (русский купец). На шестом этаже был престижный ресторан «Гурин». Вот мы зашли туда – уезжающие и провожающие. Нам сдвинули столы, и мы уселись там, где-то 25-30 человек, сделать «отвальную». А перед этим зашли что-то купить, я, по-моему, купил Дине теплые сапожки и что-то по мелочам. Вот и время настало делать посадку. Простились, расцеловались, уселись в вагон. Уже ни с кем не пришлось встретиться после. Провожавшие все оставались на Дальнем Востоке, а мы отправились в Европу.

На другой или третий день прибыли на советско-китайскую границу на ст. Манчжурия, на другой стороне наша станция Отпор. До Москвы мы ехали где-то 17 суток, т.к. поезд шел вне расписания. В Москве мы должны были прибыть в ГУК (главное управление кадрами). Нам в бюро пропусков позвонили и сказали, что мы можем гулять по Москве. Прибыть надо 9 марта и получить другие предписания. Я позвонил Жене, – «вот, прибыл». Он не знал ничего – что я еду в ГСВГ; в Москве пробуду до 9 марта, т.е. неделю. Они жили еще в Коптево. В это время прибыл дядька Яков Осипович в Москву, т.к. он уже «демобилизовался» из милиции. Затем мы нанесли визит дядьке Якову Андреевичу на Большую Пироговскую, 51, кв. 226. О многом мы там переговорили. Неделя пролетела быстро. 9 марта все прибывшие собрались у бюро пропусков в 9.00. Я позвонил по телефону. Нам выписали пропуск на всех. Мы поднялись лифтом на нужный этаж. Нам было как-то неуютно – везде генералы, иногда попадались майоры, подполковники. В приемной замначальника отдела кадров Советской армии мы ждали приглашения. Нас пригласили, мы зашли в кабинет. За столом сидел генерал-майор. Я доложил ему о прибытии. Отдал ему предписание. Он поинтересовался, из какой дивизии мы прибыли. Он сказал, что какое-то время во время Великой Отечественной войны он командовал этой дивизией, поэтому и пригласил нас к себе. Других он не принимал, а давал новые предписания, и – вперед. Он спросил нас, все ли едем с желанием, «а то здесь все это можем переиграть». Мы сказали, что уже настроились ехать в ГСВГ, «а то вы нас опять на Дальний Восток загоните». Были и другие вопросы. Выдали нам предписание явиться во Франкфурт-на-Одере, где был «пересланный» пункт. 10 марта 1955 г. поездом «Москва-Берлин» мы отправились дальше. Во Франкфурте-на-Одере на вокзале нас встретили, и мы поехали в гостиницу. Тут нам выдали деньги, аванс в счет получки.

Все здесь было иначе: и люди (немцы), и дома. Я и еще один лейтенант попали в 3-ю Ударную армию, которая принимала участие в боях в Берлине. Штаб был в Форстцине. Нас вызвали в какой-то кабинет, зашел полковник-связист, а это был командир армейского полка связи, полковник Самарин. Он беседовал с нами, и, видимо, мы ему подходили. Он забрал нас с собой, и мы поехали в г. Лукенвальде, это в пяти км от Форстцины. Оба мы попали в батальон радиосвязи. Командир батальона был майор Митько, нудный человек и казуист. Много занятий было на радиополигоне по отработке задач по установлению радиосвязи, обмену. Занятия мне эти не нравились, – целый день в лесу, а иногда и ночью. У меня был взвод командования, который должен был обеспечить радиосвязь командующему армией; в то время был командующим Герой Советского Союза генерал-полковник Обухов. Проблем особых не было. За год приходилось выезжать раз пять на дивизионные учения и КШУ (командно-штабные учения).

Жилье нам дали неплохое, жили мы в двухкомнатной квартире. Убирали наши (холостяков) комнаты женщины-немки: мыли полы, меняли постельное белье, даже убирали кровати, что мне не нравилось. Кушать ходили в офицерскую столовую, официантки были и советские вольнонаемные, и немки. Досуг свой коротали, как могли. Метрах в 100 от наших домов был ресторан «Waldfrieden» («Вальдфриден»). После занятий мы туда ходили попить пива, а по субботам, воскресеньям и средам там были танцы. Надо сказать, что нас там не преследовало командование или КГБ. Бывали случаи, когда приезжала народная полиция, и у немцев проверяли документы; у кого не было, их забирали с собой, потом отпускали. В этом полку служба пошла как-то не так, как надо. И летом 1956 г. меня перевели в 91-й танковый полк в г. Люббен, на должность начальника связи 3-го танкового батальона. Командир батальона – майор Желтоножко; командир полка был полковник Михеев, любитель пропустить рюмку и заядлый охотник. Человек он был не злопамятный и имел хорошие отношения с командующим, с которым часто ездил на охоту. До смерти Сталина в ГСВГ был «сухой закон». Идти в город можно было только днем. Но потом этот режим был смягчен. Но все же, если идешь в город, то сам себя запиши в книгу – куда идешь, до какого времени, цель. Комендатура усердствовала, и работники КГБ. Главная цель их была поймать офицера в ресторане, а потом, на собрании офицеров, «промыть ему мозги».

Часто немецкие дети крутились под окнами нашего общежития, за услугу они получали одну марку. Мы им на шнурке спускали корзину и деньги, объясняли, что нужно купить. Они приносили пиво, водку. Но бывали такие случаи, что, взяв деньги, они не возвращались больше. Министром обороны был уже Г.К.Жуков, который начал жестко наводить порядок в войсках, особенно с пьянством. Столовая офицеров была за чертой городка. Мы часто в выходные дни шли на вокзал в ресторан, чтобы покушать, попить пива, благо это было рядом. Как-то раз я с одним офицером пошел на вокзал, было это 1 или 9 мая 1956 г. Зашли в маленькую комнату в ресторане, там стояло только четыре столика. За одним столиком сидели две немецкие девушки, блондинки, кушали. Мы сказали им «Guten Tag», они нам ответили и даже, еще показалось, улыбнулись. Мы сели за отдельный столик, сделали заказ. Постепенно мы разговорились, а они могли как-то говорить по-русски. Словом, мы познакомились, одну звали Инга, а другую Маргота. Договорились встретиться вечером в ресторане «Штрандкафе». Вечером я пришел уже с другим офицером. Там мы уже сидели за одним столом. Танцевали, кушали, выпили что-то. Словом, мы все были довольны этим вечером. Так завязалась наша дружба. Теперь я уже знал, куда мне идти вечером в субботу и воскресенье. Маргота в это время работала в школе в деревне Штраупитц, преподавала русский язык. Это в 16 км от г. Люббен, где я служил; туда шла узкоколейная линия, что упрощало ей приезд. Наша связь стала известна многим, а главное, капитану КГБ Шлычкову, который охотился за нами. Но, тем не мене, я уходил из-под его наблюдения. Один раз мы были в ресторане «Verdun», кегебист Слычков и подошел к нашему столу. Инга говорит: «Ну почему советско-немецкая дружба такая, что за нами вы следите?». Ему нечего было ответить. «А как вы думаете дальше?» – он обратился к Марготе. Маргота сказала, что поедет со мной в Советский Союз. Я еще не знал, как будут дальше развиваться события. Но кегебист уже доложил в высшие инстанции.

В это время наступила Хрущевская «оттепель», многое писалось в газете «Правда» о дружбе народов социалистических стран. Где-то осенью 1956 г. к нам в полк приехал генерал-полковник Новиков, начальник вооружения бронетанковой техники. Всех нас, офицеров, собрали в клубе части. Там генерал зачитал нам открытое письмо ЦК КПСС о недопустимых методах руководства Вооруженными силами со стороны Маршала Советского Союза Г.К.Жукова. Весь зал притих. «Кто выступит?» – спросил командир полка. Долгая пауза; тогда он берет краткое слово, после него выступил зам по политчасти, и все. Да и что мы, простые офицеры, могли сказать о Жукове, кто он и кто мы? Собрание закончилось быстро. Ушли мы с этого собрания какие-то подавленные, никто ни с кем не хотел разговаривать, ушли по домам. Жуков был снят с должности министра обороны, выведен из членов Политбюро ЦК КПСС, из ЦК. Все мы понимали, что это была расправа с Великим Полководцем. Первая была сделана Сталиным после войны, а теперь – вторая, сделанная Хрущевым. Теперь, зная многие факты, мы видим, какой вред нанес стране своими волюнтаристскими действиями Хрущев. Тут и совнархозы, и кукуруза, и сокращение армии на 1 млн. 200 тыс., а потом на 650 тыс., и расформирование многих военных училищ. Государственные вопросы Хрущев обсуждал в кругу своей семьи, а потом подавал записку в Политбюро, для придания законности. ЦК КПСС все подмяла под себя; и это была «руководящая и направляющая» сила Советского Союза. Народ, выигравший войну ценой 27 млн. человеческих жизней, живет все хуже и хуже, нищает.

Теперь продолжу о нас. Как развивались события? Наши отношения были настолько близкими, что решили пожениться. Брак можно было зарегистрировать в ген. консульстве в г. Ляйпциге. Я знал, что для меня это большой риск, могут отправить в Советский Союз в 24 часа (что уже с другими делали). Пришли мы в ген. консульство в Ляйпциге, объяснили, кто мы такие, что хотим зарегистрировать брак. Женщина нам объяснила, что сразу это невозможно, и т.д., и т.п. Приехали назад, были расстроены, – хотя я знал, что нам это не удастся сделать, т.к. на самом высоком уровне было решено не допускать близких отношений советских людей с немцами, тем более жениться. К этому времени наш полк был передислоцирован из г. Люббена на полигон Либероза, это где-то 60 км. Когда мы вернулись, то командиру полка – теперь был уже другой, полковник Цымбаревич, – было известно, что мы ездили в ген. консульство, откуда сообщили командиру. Он принял решение отправить меня за 24 часа в Советский Союз. Даже приехала армейская парткомиссия, разбирать мое «персональное дело». Я был членом КПСС. В парткомиссии сидело человек семь старших офицеров, в основном, полковников и подполковников. Я их впервые видел, и они меня тоже, но дело против меня они состряпали. Все там были против меня. Я настаивал на нашем обоюдном согласии на брак. Там же мне пригрозили дать строгий выговор с занесением в учетную карточку,– это крайняя мера взыскания. Тогда я заявил, что, как член КПСС, по уставу - 131 - могу обращаться в любую инстанцию, вплоть до ЦК, и напишу конкретно Первому секретарю ЦК КПСС Н.С.Хрущеву, – «думаю, что там смогут разобраться, что к чему». Тогда тон нажима несколько снизился. Конкретного взыскания мне не было объявлено. Командованию полка уже было известно решение командарма об отправке меня в Советский Союз, и что документы на пересечение границы были готовы (а остальные должны были сделать в полку).

Мне нужно было видеть Марготу и сообщить ей эту пренеприятнейшую весть. Мне дали машину УАЗ и одного майора (зам.ком.батальона) и мы поехали в деревню Штраупитц. Приехали. Маргота была дома; она жила на квартире у одной женщины, которая относилась ко мне хорошо. Теперь ей уже более 90 лет, и мы ее посещали дважды. Она была довольна, что мы все же поженились. Маргота была подавлена сообщением, что меня отправляют в Советский Союз. О многом мы переговорили. Я все ей рассказал, как мы должны действовать; мы были полны решимости добиться своего. Собрал я свои холостяцкие пожитки, и через день должен был уехать в город Хмельницкий. До Франкфурта-на-Одере дали мне сопровождающего, командира танкового батальона, с которым я служил. Он был нормальный человек, и в вагоне, когда мы ехали, он сказал: «Мне стыдно вас сопровождать», и пошел в другое купе, чтобы нам не мешать говорить. Маргота и я были подавлены тем, как с нами поступили. О каких правах человека могла идти речь? Маргота много слез пролила за эти дни. Уверенности у нас не было, что мы добьемся своего, и вообще когда-нибудь встретимся. Пришло время расставаться, расставание было тяжелым. Сел я в вагон, и поезд тронулся, последний раз помахали руками, и я уехал. Из головы не выходила мысль: «а как она теперь будет без меня?». В этой школе, где она работала, были недоброжелатели, главным из них был директор школы. Как после выяснилось, он был бывшим полковником СС и сотрудничал с нашим КГБ. А кегебист наш имел своего агента, которая доносила ему о наших встречах. Это кассирша на вокзале города Люббен, она хорошо говорила по-русски, а затем сбежала в Западную Германию. Вот таких людей подбирал себе в агенты наш КГБ, чтобы они давали информацию.

Уехал я из Франкфурта-на-Одере каким-то опустошенным, ни о чем не мог уже думать. Перед глазами стояла заплаканная Маргота. Приехал я в Хмельницкий, в 100-ый танковый полк. Я не скрывал, что у меня в ГДР осталась девушка, но она приедет ко мне, я приложу все усилия. Конечно, КГБ взял меня на заметку, но ничего не предпринимало против меня. Свое дело они сделали, выставили меня из ГДР. Они думали, что пройдет время и все забудется, но я думал иначе. Я написал подробное письмо министру иностранных дел с просьбой помочь нам. Ни ответа, ни привета. Через какое-то время написал еще письмо Хрущеву. Маргота же написала письмо В.Ульбрихту. Маргота мне писала до востребования. 6 июня 1958 г. у нас родилась дочь Соня. Мне Маргота прислала письмо, где сообщала, что сможет приехать по туристической путевке в Москву. И летом 1959 г. она должна приехать одна. С трудностями, но я взял свой очередной отпуск и поехал в Москву. Жду поезда на Белорусском вокзале. Подходит поезд, выходят наши отпускники, а в самом конце поезда – туристический вагон. Выходят туристы, а Марготы что-то не видно. И вот последняя, с белой головой, выходит Маргота. Обнялись мы, я ее забрал в такси, и поехали мы в гостиницу «Украина». Она ушла со всеми, чтобы получить номер. Я сказал, что буду ее ждать. Позвонил Жене, и сказал, что я встретил Марготу и где-то через час-полтора приеду с ней к нему. Жили они тогда на Боровском шоссе, в одной комнате. Женя и Аня, видимо, были в шоке, но что делать, надо принимать гостей, да еще гостью из Германии. Зашли, познакомил я всех. Стол был хорошо накрыт, с выпивоном и закусоном. Уже за полночь закончилась наша трапеза. У них была соседка-пенсионерка, она куда-то уехала, в ее комнату нас и поместили, но боялись, как бы нас там клопы не съели. Но клопы были советские и знали, как себя нужно вести с иностранцами. Женя позвонил Валерию в институт. На другой день приехал Валерий, и мы втроем поехали в гостиницу «Украина». Валерий на занятия не пошел. Женя уехал на работу, Володя в школу.

Марготе было все интересно, и мы решили показать ей Москву: Красную площадь, Мавзолей, Большой театр и т.д. Позже я достал билеты в Большой театр на «Лебединое озеро», где танцевала Майя Плисецкая, уже тогда звезда балета. Сидели мы на балконе справа. Маргота любила музыку и чувствовала ее, не то, что я, знавший еловские музыкальные «шедевры» («страдания», краковяк и т.д.). Много мы фотографировались в Москве. Были мы и в Кремле, к тому времени доступ был свободный. Время пролетело быстро. Один раз мы посидели вечером в ресторане «Метрополь», было очень хорошо, танцевали там вокруг фонтана. Марготе понравилась детская прогулочная коляска, и мы купили ее для нашей Сони. Много фото Сони она привезла и присылала по почте. Вот уже Маргота должна уезжать. Распростились мы с ней, она села в поезд, и потом долго я видел белый платок, которым она махала мне. Познакомиться и проводить приходил дядя Яков Андреевич. Я на другой день уехал в г. Хмельницкий и начал рабочие будни. Когда я приехал в Хмельницкий, то квартир для холостяков никто не давал, а семейные жили на частных квартирах.

Как-то ко мне приходит один ст. лейтенант и предлагает идти жить на частную квартиру, где живет он. Это был Курманов Николай. Хозяйка, Миль Ася Осиповна, жила на ул. Жданова, 24, недалеко от Дома офицеров, где была хорошая офицерская столовая, где мы кушали три раза в день. По субботам и воскресеньям мы ходили на ужин в ресторан «Центральный», где играл оркестр из пяти слепых человек. Ходили туда многие холостяки, в том числе и я, Курманов, Соловьев. Вот Курманов познакомился с одной девочкой, Жанной, которая окончила только что 10 классов. Свадьба была не особенно веселая. Я пришел чуть позже. Наша хозяйка, Антонина Осиповна, позже мне рассказывала, что было скучно, сидели, говорили. Когда я пришел, то обстановку, жениха и невесту, развеселил, что-то рассказал из анекдотов. После свадьбы Курманов больше не пришел жить на нашу общую квартиру, а жил уже с невестой, то бишь с женой, у нее. Потом ко мне переселился один лейтенант, Сева. У него уже через три-пять дней после получки не было денег. А в получку в ресторане угощал всех без разбора, вот такой он был шалопута.

23. Жизнь в г. Хмельницком.

Уже летом 1960 г. пришел ответ на мои запросы от зам. министра иностранных дел А.А.Громыко, где сообщалось, что моей знакомой с дочерью разрешено приехать в Советский Союз ко мне. Длилась эта волокита почти три года. Марготе тоже сообщили, что она с Соней может ехать ко мне. Решение Марготы было – ехать. Родители ее тоже не препятствовали ей, а как могли, успокаивали ее и помогали. Для меня это была и радость, и тревога. Как она воспримет нашу советскую действительность? А главное, меня тревожил вопрос с квартирой. Вот я получаю телеграмму, где она сообщает, когда она прилетит в Москву, новым тогда самолетом ИЛ-18. С этой телеграммой я пошел к командиру полка полковнику Ульянову. Он выслушал меня, понял мое состояние, дал команду выписать отпускной билет. На другой день я поездом поехал в Москву. Приехал к Жене, он ничего не знал о приезде Марготы с Соней. На другой день он взял с работы машину ЗИМ, и мы четверо поехали в аэропорт Шереметьево. Нам сказали там, что самолет опаздывает на один час. У Володи был фотоаппарат с собой, чтобы зафиксировать для нашей истории этот факт. Вот объявляют, что прибывает самолет из Берлина. Волнение мое увеличилось. Мы вышли на смотровую площадку, видим, как выходят пассажиры, но Марготу что-то не вижу, а вроде все уже вышли. Но вот в двери показалась Маргота и с ней Соня в зеленом платочке с белыми горошинами. Я побежал вниз, к таможенному залу, жду. Был я в военной форме. И вот уже идут мои дорогие Маргота и Соня. Я взял Соню на руки; у нее в руках была кукольная сумочка, она говорит: «Puppe, puppe», т.е. «кукла». Тут же пришли вещи. Таможня тогда никакой проверки вещей не делала.

Служебную машину Женя отпустил, я взял такси, тоже ЗИМ. Приехали мы уже на новую квартиру Жени, на Проспект Мира. Маргота расплакалась. Понятно: приехала в неизвестность, несколько часов назад рассталась с родителями, братьями. Как мог, успокоил; слезы высохли, ей стало легче на душе. Я Марготе объяснил, что жить будем на частной квартире, а потом мне обещали дать квартиру в военном городке. Я позвонил Якову Андреевичу и Валерию, что завтра буду уезжать в г. Хмельницкий. Яков Андреевич сказал, что он приедет на Киевский вокзал часа за два до отхода поезда. Провожали нас все мои родственники. Валерий приехал, несмотря на то, что у них была экзаменационная работа. У меня в голове много всяких дум, но вида никому не показываю. Соне было уже два годика, она бегает себе, ни на кого не обращает внимания. Яков Андреевич смотрит на нее и говорит: «Вот бы так и взрослым надо бы». Зашли мы в ресторан. Выпили «на посошок» коньяку, закусили малость. Сели мы в вагон и поехали. Я дал хозяйке телеграмму: «мы приезжаем тогда-то». Антонина Осиповна встретила нас и вручила Марготе большой букет цветов. На такси приехали на квартиру, где нам предстояло жить первое время. Расположились, а кушать пошли в столовую, в Дом офицеров. Работницы столовой, да и посетители, знали меня как холостяка, и вдруг жена и дочка появились у меня.

Конечно, были там разговоры, но я не обращал внимания. Это был единственный случай в Хмельницком, когда немка приехала в Советский Союз. Ходил я и по начальникам, по части квартиры. Дали мне квартиру – одна комната и кухня. Все отапливалось дровами и углем. Правда, на кухне была вода, но ржавая, даже стирать белье было рискованно, вдруг покроется ржавчиной. Ванная была, но в городской бане, а туалет был общественный, где-то в 100 м. Канализации в этих домах не было. После дождя грязь была непролазная, особенно когда идешь через дорогу. Вначале хотели ремонт квартиры делать сами, но потом взяли специалиста, он сделал это быстро и хорошо. Через месяц мы переселились в эту квартиру. Рядом был продуктовый магазин, где можно было купить продукты. Соня сама уже ходила с бидончиком в этот магазин. Один раз она пошла и взяла с собой еще куклу. Женщины говорят ей: «Ну, Соня, становись в очередь». Она говорит: «Что, вы не видите, я с маленьким ребенком?». Все там рассмеялись, а ей было, наверно, три годика. Это после Вера Павловна Чаповская рассказала об этом. Вот такая Соня была находчивая.

Из Москвы мы получили какую-то мебель, пришла багажом. Главное – деревянная кроватка для Сони. Словом, сделали какой-то уют. Главной проблемой была плита на кухне, которая часто дымила. Печки топил я сам, т.к. видел, что для Марготы это сложно. Когда я уходил на работу, к Марготе приходили активистки из женсовета; не без любопытства хотели познакомиться с этой смелой немкой. Маргота там была как белая ворона, ее все знали, а она никого. Потом она познакомилась с соседями, которые раньше служили в ГДР. Познакомилась она с Линой Исиченко; Володя, ее муж, ст. лейтенант, работал у нас фельдшером в медпункте. Они жили недалеко от нас. Отношение со стороны семей военнослужащих к Марготе было благожелательное. Помалу она начала привыкать – если можно привыкнуть к этой действительности. Часто приходила домой с Соней на руках и в одних чулках, а туфли оставались в грязи. Конечно, слезы; как-то успокаивал ее. Один раз заявила со слезами, что уедет, больше уже не может. Потом успокоилась и больше так не говорила. Она видела, что и мне нелегко. На работе я находился с 8-ми утра и до 8-ми вечера, а зачастую и до 10-ти часов. В это время мне дали роту связи, работы прибавилось во много раз.

Потом мы познакомились с Чаповскими, Верой Павловной и Геннадием Александровичем, они приехали из Венгрии, и он стал у нас в полку начальником штаба. Вера была общительная и веселая женщина. Мы и до сих пор с ними поддерживаем связь письмами, а иногда и позвоним по телефону. Маргота познакомилась с Надей Кравченко; Виктор Кравченко был военным дирижером в нашем полку. У них была дочка Оля, такого же возраста, как и Соня. Мы часто ходили в кино. Однажды договорились пойти в кино. Мы Соню одну оставляли дома, она не боялась быть одна. Сказали ей, что идем в кино, – «Ну, идите». Еще постучим в окно, так она хотела. Где-то через два часа мы возвращаемся домой. На кухне, на одном окне, видим красный свет. Что такое? Я быстро открыл дверь – на кухне полно дыма. Отбросил на окне занавеску, а на подоконнике, на перевернутой тарелке, стоит утюг, весь раскалился, даже видны шурупы и спираль. Выдернул шнур из розетки, включил свет. Зашли в комнату. Соня наша спит, форточка открыта, дыма нет. Могла бы быть страшная беда. А Маргота что-то быстро гладила, оставила утюг не выключенным. Вот подоконник и прогорел под тарелкой, без доступа воздуха не воспламенился. А вот такой случай: Маргота хотела нагреть постель; перед тем, как ложиться спать, она включила сушилку, и ее под одеяло. Я слышу, что электрическая сушилка работает, отбросил одеяло, а из-под одеяла - пламя.

Маргота, когда ездила домой, к родителям, то привезла семена цветов. Около дома я раскопал землю, сделал клумбу. Маргота посеяла цветы, они взошли и летом уже расцвели, было красиво. Женщины из нашего полка сагитировали Марготу пойти к командиру дивизии генералу Горбаню, чтобы получить квартиру в городе. Маргота пошла без меня, с какими-то женщинами, а после вызвали и меня. Генерал был не из тех, кто мог бы помочь людям. По службе я с ним е встречался, а теперь обходил его. А через какое-то время приходит приказ за подписью командира дивизии о назначении меня на должность командира роты связи в этом же 100-м танковом полку. Генерал даже не вызвал меня на беседу, как это всегда делается. А дело было в том, что в этой роте было ЧП, да и дисциплина была низкая. Командир полка был в это время в отпуске, а за командира остался его заместитель, подполковник Дацюк (мы его звали Женя). Раньше он работал в оперативном отделении, и Дацюк все разработки на учения делал без генерала. Он его знал хорошо. Вот Дацюк приходит к генералу и говорит: «Надо ставить командиром роты Ковалева. Кто наведет там порядок?». Говорит: «Я не уйду от вас, пока вы не подпишите приказ». Пришел приказ, принял я роту, работы прибавилось в несколько раз. Словом, исправил я поколение через 1-2 месяца. Уже командир дивизии подписал аттестацию о присвоении очередного военного звания – «капитан», я уже проходил двойной срок; раньше это было в порядке вещей. Старшие возрасты продолжали служить, а молодым не было ходу.

Когда пришел приказ о присвоении воинского звания «капитан», он меня письменно поздравил. Вскоре он уехал в ГСВГ командующим армией в г. Магдебург. Вместо него прибыл к нам командиром дивизии полковник Н.И.Шишимаров, а затем стал генералом. Он дал распоряжение выделить мне квартиру в городе, в новом доме. О своем решении командир дивизии мне сообщил, когда был у нас в полку на партийном собрании. Об этом я сообщил Марготе; мы оба были рады. Но затем нам ее с трудом заменили на другую, т.к. дом был со смещенной крышей и потолок постоянно был мокрый. Вообще, строят там очень плохо. Жили мы на ул. Институтской 4, кв. 15, на 4-ом этаже, – это уже на другой год нам заменили квартиру. В 1962 г. меня направили в г. Ульяновск, для изучения новой техники, на два месяца; мы еще жили в квартире, у которой протекала крыша. Конечно, одной Марготе было тяжело, – сама ходила в школу на работу, Соню нужно было водить в детский садик. Один раз приходит мне вызов на телефонные переговоры. Думаю, что там случилось? Слушаю, Маргота плачет в трубку, – «Что случилось?». А случилось вот что: я осенью заготовил где-то 8 ящиков яблок, мы их каждое завернули в газету. Запах был слышен и во дворе. Успокоил ее, как мог; яблоки воры забрали все. А когда приехал домой, то обнаружил , что украли трофейную шубу, которую я привез в 1945 г. отцу, а потом ее забрал, и она меня выручала зимой при выезде на учения.

Уже в 1971 г., на «толкучке», я увидел шубу, кто-то продавал. Но никого из милиции не нашел, чтобы задержать этого человека. А на другой год был приказ всем офицерам сдать экзамены за «нормальное» училище, экстерном. Я опять поехал в г. Ульяновск на три месяца, сдал экзамен, получил диплом радиотехника. Маргота с Соней каждый год ездили в ГДР после окончания учебного года. При получении визы из Советского Союза, в ОВИРе это была нервотрепка. При заполнении анкет в 3-х экземплярах из-за одной буквы могли вернуть назад, и начинай снова. Требовали всякие справки, характеристики и т.д.; смотрит на тебя эта «дама» как на преступника. В начале мая 1968 г. мы были на командно-штабных учениях ко Дню Победы. Планировали отметить этот большой праздник. 8-го мая, где-то в 14.00, подзывает меня командир полка полковник Левых и говорит: «Ждите сигнала». И вот через несколько минут последовал сигнал «повышенная боевая тревога на два часа». Что это такое мы уже знали; ждал полную боевую тревогу с загрузкой всех материальных запасов. Разбор учений был отменен. Начали вытягивать колонны, и марш в расположение полка. Танковым батальонам здесь же указали станции погрузки техники на ж/д платформы. Приехали мы в свое расположение, я позвонил домой, чтобы Маргота приготовила мой «тревожный» чемодан. Объяснения дома. Дается команда получить из гражданских организаций автомашины вместе с шоферами; мне нужно было получить две автомашины. Проходит два часа, дается команда «боевая тревога». Мы уже вытягиваем колонны автотранспорта, маршрут указали – Ужгород, это пограничный город с ЧССР. Я заехал домой, объяснил Марготе ситуацию, взял свой чемодан, простился с Марготой, Соней и Иной, и уехал.Военный городок и город растревожены, как муравейник. Радиостанции ушли к своим командирам. Получил лично засекречивающую аппаратуру, документы для нее, всевозможные таблицы. На карты нанесли маршрут движения. Начальники радиостанций доложили, что связь установлена по всем радиостанциям. Тут встречаю майора Данчука, он был н.с. связи, он мне говорит, что его жену Машу срочно кладут в роддом, а дома останется сын Витя, 10-ти лет, как Соня. Мы вдвоем и Маша поехали в городскую больницу. Маша в слезах, но что делать? Данчук связался с родственниками, которые жили в 40-ка км в г. Летичеве и объяснил ситуацию. Кто-то потом приехал за их сыном.

Весь город в каком-то напряжении глядел на нас, военных. Прибывающих с «гражданки на пополнение переодевали в военную форму. Пункт переодевания был развернут в поле. Потом много шутили, что там одели не только призывников, но и пастухов, которые пасли коров и овец в этом месте. Старшина роты Николай Гусан доложил, что оружие, боеприпасы и другое имущество загружено. Старший шофер доложил, что все машины стоят в колонне, в том числе и три мотоцикла с колясками, – за них я больше всего беспокоился. Примерно в 21-22 часа 8-го мая 1968 г. колонна тронулась. Начальник штаба полка, подполковник Торопов, возглавил рекогносцировочную группу, человек шесть, куда вошел и я. Где-то в 5 часов утра мы прибыли в город Ужгород, на станцию ж/д начали прибывать эшелоны с танками. Командирам батальонов указаны были места сосредоточения и где будет штаб полка. Места были указаны в лесах. Штаб полка расположился на скотном дворе в д. Каратняны, это примерно в 10-ти км от Ужгорода. Для личного состава поставили лагерные палатки. Я и Данчук оборудовали себе место в зарядной станции, где можно было отдыхать после праведных трудов. А когда утром приехали в Ужгород, это было уже 9-е мая – День Победы. Я зашел в магазин, купил 0,5 л водки. А в небольшой столовой уже сидела наша группа. Когда я достал бутылку и поставил на стол, то зам по политчасти майор Устименко сказал: «Нет, нет. Пить не будем!». – «Если вы не будете, то я один выпью за этот святой наш праздник». Все остальные меня поддержали, я всем налил, и все выпили, в том числе и зам по политчасти.

Стали мы лагерем, пришло распоряжение организовать занятия в подразделениях. А для меня это значило составлять расписание занятий на неделю. А учебной базы нет, все осталось на зимних квартирах; но что-то придумал. За время нашего стояния мы неоднократно поднимались по тревоге и шли лесом к границе, а потом назад. В это время, когда мы стояли на этом скотном дворе, в г. Ужгород приехала Правительственная делегация во главе с Брежневым, там были Косыгин, Шелест, Гречко. Из ЧССР тоже приехала делегация в г. Чиерна-над-Тиссой: Дубчек, Свобода, Смрковский, Черный. Переговоры ни к каким результатам не привели, каждая страна стояла на своем. Делегация ЧССР заявила: «Это наше дело, и мы будем сами решать, как нам делать, а контрреволюции у нас нет». Советская делегация отстаивает «право» стран Варшавского договора на ввод войск, т.к. есть угроза союзу Варшавского договора. Все войска стран Варшавского договора (кроме Румынии) подошли с трех сторон к границам ЧССР и ждали приказа. На территории ЧССР, как бы по плану Варшавского договора, проходили учения под названием «Шумова». Руководил учениями Главком стран Варшавского договора Маршал Советского Союза Якубовский. Учения уже потом закончились, но под всяким предлогом (ремонт техники и т.д.) войска не выводили. НАТО с США во главе сделали заявление, а потом был поднят вопрос в ООН. Мы, можно сказать, оказались на острие политических событий. Наш полк по плану командования должен был проходить границу первым, но ждали сигнала.

Это село было, в основном венгерское. Жители имели свои виноградники, имели много вина (по 1000 и более литров). У нас там был знакомый хозяин, вино у него было хорошее. Так мы после работы шли к нему, он нас угощал, за деньги, конечно. Маргота с Соней и Иной после окончания учебного года уехали к ее родителям в г. Косвиг. Время шло, призывники из запаса обратились к пред. Совмина Косыгину, чтобы их уже заменили другими. Где-то 16-го августа 1968 г. пришла замена, и пришел приказ: отслуживших свой срок шоферов, механиков-водителей танков уволить из рядов Советской армии. 20-го августа, после обеда, приехал к нам командующий армией, куда вошла наша дивизия, генерал-лейтенант Майоров. Собрал офицеров, от командиров роты и выше, и довел до нас, что в 24.00 полк переходит головой колонны госграницу. Представители КГБ всем дали расписаться о неразглашении данного приказа. Командиру ГПЗ дан был приказ ни на что не обращать внимания: «вперед, вперед, цель – Прага». На выстрел со стороны чехов приказал ответить морем огня. Нам было приказано доложить о готовности к маршу, все должно было быть загружено на автотранспорт. Колонны танков и автомобилей должны были двигаться по одному маршруту, первыми шли танки. Колонну автотранспорта было поручено вести зам.командира по тылу подполковнику Б.С.Бунаку Пришлось еще раз напомнить задачу, обращение с оружием, гранатами. Обед и ужин были вместе. Подходит время «Ч» – время перехода госграницы. Водителей и шоферов всех уложили спать. К госгранице в 24 часа подошла рота ГПЗ, подъехал генерал Шишимаров. Из домика погранзаставы ЧССР подошел офицер. Генерал передал ему приказ сторон Варшавского договора открыть шлагбаум. Он это сделать отказался и ушел. Тогда он дал команду «вперед». Первый танк сломал шлагбаум, и армада танков и автомашин двинулась вперед. На маршруте движения первый город Чехословакии был Михайловцы. По радио сообщили, что тяжело ранен командир 7-ой танковой роты. Начальник медслужбы эвакуировал его из танка в санитарную машину, получил приказ везти его в г. Хмельницкий, а предварительно завезли его в гор. больницу. Враги отказались помочь, только медсестра сделала переливание крови, но ничего не помогло, по пути в Хмельницкий он умер. Кто стрелял, и из какого вида оружия, по сей день неизвестно. Когда убитого капитана привезли в г. Хмельницкий, то партийное руководство города и области распорядилось не делать никаких митингов на похоронах, чтобы похороны не вылились в протест против этой акции в ЧССР. Тем не менее, среди родственников, чьи мужья, сыновья, участвовали в этой авантюре Политбюро ЦК КПСС, была тревога.

Моя семья в этот день, 21-е августа 1968 г. уезжала из ГДР опять в Советский Союз. Отец Марготы слушал радио и сказал ей: «Твой муж уже в Чехословакии»; так оно и было. Когда проезжали города Попрад, Пшеров, на перекрестках улиц собиралось много народа, кричали, протестуя против ввода войск. На стенах домов, на мостах, машинах, были надписи: «Это наше дело», «Уходите домой» и другие. Радио ЧССР объявило, что это оккупация. Проезжая по сельским местам, мы видели, что люди работали на полях, убирали картошку. Когда колонна наша остановилась, то подходили люди, разговаривали, угощали друг друга сигаретами. А в лесах, подальше от людей, собирались группы людей, которые махали нам руками и платками; это были те, кто выступал против реформ Дубчека. Надо сказать. Что сопротивления со стороны чешской армии не было, что спасло от ненужных жертв. Главную роль в этом сыграл президент ЧССР, генерал армии Свобода, национальный герой республики, который во время Второй Мировой войны воевал на стороне Советского Союза, командовал батальоном, а затем и корпусом. Был его приказ по армии: оружие закрыть, выставить охрану, армии быть в казармах.

Я уже выше писал, что колонну автотранспорта было приказано вести подполковнику Бунаку Б.К. У него радийная машина ГАЗ-69, где броня была брезентовая, как и у меня, грешного. Он решил, что в танке безопасней, сел в танк и поехал, больше я его не видел до окончания марша в г. Жилине. Во время марша над колонной появлялся наш вертолет. Вот он спустился, выходит кто-то, – видно, что какой-то начальник, – машет рукой, зовет к себе. Никто не идет к нему; уже бегу я. Вижу, это генерал Н.И.Шишимаров. Я доложил, что колонна 100-го танкового полка, он мне уточнил на карте, куда я должен привести колонну: на небольшой аэродром на окраине г. Жилина. На краю какой-то деревни, вижу, стоит радийная машина Бунака, около машины стоит нач.радиостанции мл. лейтенант Манайкин, а вокруг чехи, человек 50. Останавливаю колонну и бегу к радиостанции. Чехи расступились, спрашиваю, что случилось: машина заглохла, не заводится. Даю команду снять секретную аппаратуру закрытой связи, все документы, что оставил Бунак, все забираю в свою машину. Сказал, мол, ждите, за вами придет машина техобслуживания. Дал команду «вперед», и мы поехали.

Где-то в 23.00 21 августа 1968 г. мы были на месте. За неполный день проехали более 300-т км. При переходе госграницы и на марше командира полка с нами не было, т.к. он с командиром дивизии, генералом Юрковым улетел на вертолете в г. Прагу. Что за задачу они имели, мне неизвестно. По прибытии на место полковник Левых прибыл в полк. Я доложил Н.С.Данчуку о том, что машину с радиостанцией Бунак бросил с сов. Секретной аппаратурой и всеми оперативными документами, и машина стоит сломанная. Я и Данчук понимали, что могло случиться. Нашли Бунака; где машина его, где документы, он не знал. Мы ему напомнили об ответственности за утрату сов. секретной аппаратуры, документов. Тогда он понял, что могло случиться. Отдали ему сумку с документами и ушли. В 24 часа, смертельно уставшие от нервного и физического напряжения, легли спать и тут же уснули. Но недолго нам пришлось спать. Где-то в четвертом часу нас подняли, и мы всем полком должны были совершить марш в г. Мартин. Это несколько возвращаться назад. А дело было в том, что в г. Мартин был танковый завод, где выпускали танки Т-56 советской модели. На заводе уже находилось до ста готовых танков, которые должны были пристреливать на полигоне. Как они поведут себя, никто не знал. Нужно было как-то помешать им в пристрелке. Наш один танковый батальон окружил завод, встал на высотках около завода. Уже наступило утро, рабочие идут на работу, а тут стоят наши танки. Рабочих пропустили на завод. Некоторые танки прямо наехали на бетонный забор и разрушили его. Автоколонну остановили, не въезжая в город, а утром нас рассредоточили на лугу около речки.

Вот здесь мы простояли до ноября месяца, построили палатки. Первоначально нас после работы посещали чехи и вели политические дискуссии: почему мы пришли и что нам тут надо. На другой день вижу знакомого лейтенанта, мы с ним учились в городе Ульяновске. А он был начальником радиорелейной станции, которую он установил на горе. Мы должны были организовать их охрану. На гору были посланы три БТРа. Мне этот лейтенант говорит, – если есть у меня дома телефон, то я могу переговорить с семьей по телефону. На другой день мы с Данчуком поехали на гору, посмотреть, как они там устроились, а главное, переговорить по телефону. Первый раз не получилось, т.к. разразилась страшная гроза, и мы это перенесли на другой день. Дозвонился я до г. Хмельницкого, попросил соединить меня с моей квартирой. Телефонистка знала, что я звоню из ЧССР, она быстро дала мне квартиру. Маргота сняла трубку: «Кто там?». Говорю, что это я. Она обрадовалась и удивилась. Что я звоню. А уже был поздний вечер. Соня и Ина уже спали. Переговорил я с ними со всеми. Помню, Ина плачет в трубку: «Папа, ты когда приедешь?». – «Скоро приеду». Этот разговор состоялся в конце августа. И действительно, приехал я на побывку, на несколько дней, где-то в октябре 1968 г. Ехали мы на открытом грузовике ЗИЛ-131, в соломе, как свинтусы. Машина нас высадила около кафе «Мрия». Отряхнули солому, сели в автобус и поехали домой. Пришел домой. Маргота, Соня и Ина были дома. Все на меня навалились, тоже встреча, спонтанная. Что-то сделал дома. Нужно было проверить казарму, что-то забрать. Весь батальон был под охраной батальона охранки.

Данчук мне позвонил из ЧССР, сказал, что нужно взять еще, и сообщил, что полк перебазируется на зимние квартиры в г. Френштадт, полк чешский оттуда убрали. Передислокацию сделали в начале ноября 1968 г. Не помню точно, 9-го или 10-го сентября был праздник День танкиста. Перед этим был отправлен в г. Хмельницкий вертолет МИ-8; от нашего полка улетел начфин полка. Его задача была взять письма, посылки из домов и привезти их нам к празднику. Вот прилетает вертолет, начфин говорит мне: «Иди в вертолет, там лежит тебе передача». Весь вертолет загружен посылками, я быстро нашел свою; кроме всего прочего, была 0,5 л. «Московской», это было кстати, т.к нам деньги (кроны) еще не давали. Но питание было очень хорошее, по военной форме, даже давали сигареты, одну пачку на день. Вот подходит мой солдат и говорит: «Разрешите, я вам форелей поймаю». И действительно, он принес шесть форелей. Я сварил хорошую уху, и в нашей радиостанции накрыли стол. Все было сделано у нас по-праздничному, все хотели в нашу компанию. Словом, День танкиста отметили хорошо.

А когда переехали в Френштадт, то всех офицеров поселили в одно помещение. В начале спали на полу, а потом поставили кровати. Министром обороны ЧССР был назначен генерал-полковник Дзур, который при Новотном сидел в тюрьме. Была уже образована ЦГВ, командующим ЦГВ был назначен генерал-полковник Майоров. К 7 ноября 1968 г. выдали инвалюту, стало веселее, а то выпить пива было невозможно, но некоторые чехи уже давали пиво в долг. Потом мы с ними рассчитались. В середине ноября 1968 г. меня переводят из связистов в радиоразведку. С этой работой я раньше не сталкивался. Батальон стоял в другом городе, Брунталь, это где-то км 50 от польской границы. Жить офицерам тоже было негде. Были созданы рабочие команды строителей и начали строить бараки для офицеров. Все необходимое для строительства завозилось из Советского Союза. Сколько стоила народу эта авантюра Политбюро ЦК КПСС во главе с Брежневым, никто из простых людей не знал и не узнает. Вот так делали, и теперь еще делают эти руководители с бетонными головами, типа Брежнева. А сколько было болтовни. Что «мы за мир, и не допустим войны».

Где-то к новому, 1969 г., были построены эти бараки. Нас, четыре человека, поселили в одну комнату. В этих бараках было холодно, по углам были щели. Сколько мы будем жить в этих бараках, никто не знал. Семьи завозить не разрешали, да и как там жить семьям. После окончания учебного года Маргота с Соней и Иной уехали в ГДР в г. Косвиг, к родителям. Где-то в середине февраля 1969 г. Маргота с Иной приехали ко мне. Жили мы в нашем бараке. Мои сожители временно пока перешли куда-то пожить. Маргота первая, из семей, приехала ко мне, из ГДР. Было как-то непривычно видеть Инну, бегающую по дикому коридору барака. 23 февраля 1969 г., на День Советской армии, у меня вдруг обострилась слюнно-каменная болезнь. Боль была нестерпимая. На другой день я их отвез в г. Оломоуц, и они уехали в г. Косвиг, а я остался в госпитале. Первый день обследовали, а на другой день сделали операцию по удалению железы. Операция была опасная. Т.к. железа находится рядом с сонной артерией, ее приходилось выщипывать ножницами. Операция длилась два часа. Все прошло удачно, и, слава богу, без последствий.

Жизнь в войсках проходила по мирному времени. Учились и создавали учебную базу. Обычно офицеров-связистов направляли на учебу на 6 месяцев, на переподготовку. Мне же пришлось самому это осваивать, не без труда. В декабре 1969 г. я был откомандирован с ротой радиоразведки на границу с ФРГ, в район г. Хеб (Eger). Расстояние было где-то 600 км, и колонну из 20-ти машин нужно было провести по сложному маршруту. Иногда большие машины радиолокаторы не могли пройти под мостами, т.к. были высоки. Что делать? Объезд нужно было делать до 200 км, а антенные системы снимать было сложно. После долгих размышлений решили полуспустить колеса на 15 см, и потом медленно проехали. Я с облегчением вздохнул. В 30-ти км от Хеба нас встретил начальник радиоразведки ЦГВ, который должен был сопроводить нас до места. Ехать разрешили в приграничной зоне только в темное время. Наших войск, от Праги и до Хеба, здесь не было. Въехали мы в Хеб после 22-х часов, но люди видели нашу колонну.

Приехали мы в маленький военный городок, который я должен был принять у чешских офицеров; они уже приехали из штаба военного округа и ждали нас. Нужно было принимать не только бараки, но и имущество, оборудование. Все это должны были передать по акту, в 3-х экземплярах, на русском и чешском языках. Я должен был поставить свою подпись на всех экземплярах. Все это бралось в аренду, а за это должны были расплачиваться деньгами. Мой начальник радиоразведки дал «ценные указания», сел в свою «карету» УАЗ-69 и уехал в Миловицы, где размещался штаб ЦГВ. Я взял себе трех офицеров, старшину, и началась приемка, где-то в 24 часа. Не спавшие, уставшие, мы принимали имущество военного городка. Командир роты разместил лейтенантов в бараках. Конечно, не все нужно было принимать; уже после оказалось, т.к. имели свои кровати, постели и другое имущество. Наконец, к утру, мы закончили приемку, и я поставил свою подпись. Словом, «для прокурора все было готово», – если бы хотели меня привлечь к ответственности. Чехи забрали свои документы и уехали в г. Пльзень, в штаб военного округа.

На другой день, а это было воскресенье, к нам приехал начальник штаба пограничной бригады с их представителем госбезопасности, с целью оказания нам практической помощи. Главная задача у меня была: разместить специальную технику на трех точках, на высотах. На картах мы все наметили, но как туда добраться по лесным заснеженным дорогам тяжелыми машинами, – это было непросто. Сами чехи по этим дорогам никогда не ездили, и не представляли, что это такое. Тогда они привезли к нам начальника пограничной заставы майора Эмиля Грушку, но он был в гражданской одежде и в туфлях. А лазать нам потом пришлось по глубокому снегу в лесу. К исходу дня мы все же расставили машины по точкам, организовали дежурство и охрану. Старшина роты получил указание кормить людей три раза в день горячей пищей, что тоже было не так просто.

Уже поздно вечером возвращались домой, а по пути заехали в магазинчик в деревне Меба, где жил Эмиль со своей семьей. Нужно было согреться и что-то перекусить, отметить наше знакомство. Зав. магазина закрыл магазин, т.к было поздно, а мы там остались, выпили, закусили. Языкового барьера, можно сказать, не было. Расстались в дружеской обстановке, договорились о встречах, которые для меня были необходимы. Позже я познакомился с его женой Дашей и их детьми: Эмилем и Тамарой. Наше знакомство потом переросло в дружбу, которую мы поддерживаем до сих пор, изредка пишем письма, а один раз, в 1991 г. ездили к ним в г. Хеб. Когда мы приехали в военный городок, то там жили еще несколько чешских солдат во главе со старшиной. Видя то, что они совсем уходят, то много побили окон, поломали мебель. Об этих безобразиях мы «отразили в актах». Но самое страшное было то, что два чешских солдата сговорились с нашим шофером и поваром и ушли в д. Газков в ресторан, это в трех км от нашего расположения. Командир роты доложил, что нет двух солдат. Где они, никто не мог сказать. А граница с ФРГ была в 800-х м. Опрос солдат дал как результат, что они ушли в д. Газков. Дал команду командиру роты ехать, с одним офицером, и привезти их. Зашли наши офицеры в ресторан. Там большой зал, полон людей. Наши солдаты двое увидели офицеров, встали, стоят, как вкопанные. Чехи кричат: «Идите к нам, попьем пивечко!». Забрали их в машину и привезли в расположение. Я дал команду никому не спать, ждать этих двух. Пришлось их посадить на гауптвахту (подвал) до утра, а утром их отправил на машине с одним офицером. Привез этот офицер, ст. лейтенант Новиков, замену. Допустить такое разгильдяйство в чужой стране, на границе двух государств, я не мог.

Должен сказать .что каждую неделю, обычно по субботам, вдоль границы пролетал вертолет США. Кроме боевого дежурства, на точках занимались боевой и политической подготовкой. Иногда приезжал председатель соседнего колхоза и просил, по возможности, дать людей – поработать. По окончании работ они давали нам свинью; можно было дать на дежурство сало, для поддержания, как говорится, «морального духа». Пишу подробно об этом, чтобы наглядней представить нашу жизнь. К нам часто приезжали чешские товарищи из военных частей и партийное руководство г. Хеб. Хороший контакт я имел с начальником паспортного контроля на ст. Хеб, подполковником Карась. Словом, всего не опишешь. Вот уже подходит новый, 1970 г. Чтобы не ехать к чехам, куда нас приглашали, мы решили сделать вечер советско-чехословацкой дружбы у нас. Деньги для этого собрали у офицеров и сверхсрочников. За несколько дней до нового, 1970 г., Маргота с Соней и Иной приехали ко мне. Марготу, с одним офицером, я послал закупить продукты, а главное, желатина для холодца, чтобы он хорошо застыл. В это время чешская машина сбила козу. Мы им помогли поднять машину, они нам отдали козу.

Пригласили мы на вечер где-то семь семей, но приехали больше десяти. Председатель колхоза пообещал, и привез, небольшую бочку пива, на 100 литров. Опыта организации такого приема никто не имел, я все взял на себя. С нашей стороны было 10 человек, а чехов приехало где-то 20. Время начала было определено – 22 часа. Но вдруг, в 19 часов, подъезжают четыре легковых машины. На проходной их остановил дежурный, вызвал меня. Я подошел на КПП, один мужчина представился, что он 1-й секретарь горкома партии в г. Хеб, Бурьян, приехал с делегацией, познакомиться и поздравить с Новым годом. «Милости просим к нам в гости», – сказал я. С ними приехали человек семь женщин от какой-то организации. Секретарь говорит, что они привезли какие-то подарки для нас: телевизор, радиоприемник, ручки шариковые и всякие сувениры; для меня женщины привезли кофейный сервиз. А потом он говорит, что они привезли где-то 150 бутылок чешского пива. Это меня поставило в затруднительное положение, – как быть с этим пивом. Все меня уговаривали принять пиво; что от одной бутылки пива ничего не случится. Уговорили меня, я принял этот «божий дар». Главное, я не хотел обидеть секретаря и всю делегацию, не пренебрег жестом доброй воли и дружбы. Делегация от чехов и свободные от дежурств люди собрались в «Ленинской комнате», и началось импровизированное собрание советско- чехословацкой дружбы. Я, как старший, предоставил слово секретарю горкома партии Бурьяну, затем и другим, в том числе, от ГДР, Марготе. Вся эта церемония заняла где-то 1,5 часа. Пригласил я и эту делегацию на наш вечер дружбы, но они, слава богу, вежливо отказались. Не знаю, где бы я их разместил. Они уехали, пожелали нам счастливого Нового года.

После уезда гостей приказал пиво закрыть в отдельную комнату, ключи взял себе. От комсомольской организации выбрали комиссию во главе с секретарем, которая должна была все подарки распределить, чтобы каждый офицер и солдат получил какой-то подарок. Спросил я у командира роты, – как там и все ли готово к приему гостей? Доложил он, что все сделано. Столы накрыли белыми простынями, расставили рюмки, стаканы. Даже к бочке с пивом приставили хорошего солдатика, который должен был качать пиво. Время летит быстро. Проверил я, как накрыт «банкетный» зал, нашел, что все нормально. Уже время 21 час, когда должны приезжать гости. Через полчаса гости начали приезжать. Приехал Эмиль Грушка с Дашей, и с ними приехал председатель колхоза и многие другие, званые и незваные. Всех как-то разместили за столами, – втиснули, как говорится. Как организатор вечера я взял слово, произнес тост за дружбу, пожелал всем доброго здоровья и счастья. Все дружно выпили. Градусы подняли смелость и красноречие, все хотели что-то сказать. Следующим взял слово Эмиль, а мы сидели с ним рядом за столом. С этой стороны все было нормально.

Вот ко мне подходит ст. лейтенант Новиков и говорит, что подрались два солдата. Я пошел, вижу, – у одного разбит нос, плачет. Я раньше разрешил уже выдать каждому солдату по бутылке пива по 350 гр., но некоторые нашли и что-то покрепче. Командиру роты я дал приказ построить весь личный состав, кроме дежурных и идущих им на смену, и через 30 минут доложить. Надо было все сделать, чтобы об этом не узнали наши гости. А было вот что: чехи принесли с собой еще и водку. Вот женщины и угостили этих солдат водкой, а кончилось это разбитыми носами. Пришел я в казарму, извинился, что вынужден был всех поднять с постелей. Перед строем я выставил этих двух бойцов с подбитыми носами, прочитал им мораль и сделал отбой. А этих двоих раздельно посадил на гауптвахту. Гости не заметили моего отсутствия, т.к. были уже под градусом. Все закончилось только к 4-м часам утра. Были выделены три автомашины ГАЗ-69, которые развезли гостей по домам. Среди гостей был еще один майор, начальник погранзаставы. Он, уезжая, пригласил меня и мою семью к себе в гости, на обед. Спать я мог улечься только в 6 часов. Часов в 11 приходит машина за нами. Как же не хотелось вставать! Но ничего не поделаешь, обещание надо выполнять. Жена этого майора нас встретила радушно; она хорошая хозяйка, всего там наготовила, выглядело аппетитно, но и было вкусно. Пробыли мы у них часа три, и нас отвезли опять к себе.

Мне нужно было ежедневно, а тем более, на Новый год, докладывать начальнику разведки ЦГВ о состоянии дел у нас. Кроме того, нужно было мне лично побывать на всех точках, поздравить с Новым голом и убедиться, все ли в порядке, все ли получили подарки. Убедился, что все там в норме. На каждой точке был офицер, с которого можно было спросить за беспорядок. Мое семейство, – Маргота, Соня и Ина, – пробыло со мной еще несколько дней, потом я их отвез с командиром пограничной бригады на территорию ГДР, где немецкие пограничники посадили их на поезд, и они благополучно доехали до Дрездена.

Кроме нашей специфической задачи, было указание по политическим вопросам: со здоровыми силами партии идти на консолидацию. Многих я знал, и они мне сообщали о положительных и отрицательных моментах. Хорошие отношения были у нас с начальником милиции д. Газков, капитаном Слоупом. Короче говоря, уже много было у нас хороших друзей. А с Эмилем и Дашей Грушковыми мы и теперь поддерживаем связь, иногда пишем письма. И в этот момент, когда были установлены хорошие контакты и мы многое знали из того, что делается на местах, получаем шифрограмму, где говорилось: до минимума или совсем прекратить всякие связи. Не знаю, чем руководствовались люди, отдавая такое заумное распоряжение. Да оно было и невыполнимо: что бы подумали о нас люди, с которыми мы установили доверительные связи. Вот уж действительно, «бетонные головы».

О нашем прибытии уже на другой день было известно по ту сторону границы. Были случаи, что мы перехватывали радиограммы, где они докладывали, что в такое-то время машина ГАЗ прошла в направлении города Н. Тут был участок открытой местности, метров 500, с другой стороны границы он хорошо просматривался. Нужно было сократить одиночные поездки в светлое время. Словом, мы следили за ними, а они следили за нами. Но основные точки наши они так и не узнали. Местами граница проходила по ручейку. На той стороне, в населенном пункте, по выходным дням гуляли люди, дети. С нашей стороны (со стороны ЧССР) около границы никому жить, или там, ходить, собирать грибы, не разрешалось. Один раз мы с Эмилем Грушкой на его машине проехали в проход контрольной полосы, и были в одном метре от линии границы. Со стороны ФРГ каких-то контрольных полос, проволочных и других заграждений не было. Они говорили: «А зачем нам это делать, ведь вы хорошо охраняете границу». Пробыли мы на границе три месяца. На замену нам прибыла группа из другой дивизии. Мы все им передали по акту и уехали к себе на зимние квартиры в г. Брунталь. В 1971 г. мы еще раз приезжали сюда на практическую работу. По окончании нужно было составить подробный (поротный) отчет с указанием частей армий США и ФРГ; чем они занимались на полигоне. Работа эта была трудоемкой, заняла у меня где-то две недели. Во второй раз, когда мы приезжали, то был май 1971 г. Недалеко от нас был, и теперь есть, курорт «Франтишковы Лазни». Там лечили разные болезни. Через чешских товарищей и при их содействии, Маргота принимала всякие процедуры, пила воду «Натали», которую назначил ей главный врач. Курс лечения был 24 дня. Она была у меня вместе с Иной. Кормил я их из солдатской кухни. Несмотря на принятые процедуры, ей все же пришлось делать операцию по удалению камней из почки. На время операции, мы договорились, чтобы я мог приехать в ГДР, в г. Косвиг, – а как? Нужно было личное разрешение министра обороны Маршала Советского Союза А.А.Гречко. Я написал рапорт на его имя. Все это длилось месяц, а то и больше. Потом пришла телеграмма из министерства обороны в отдел кадров дивизии, что министр обороны разрешил мне отпуск на 10 дней. Все документы должны были быть подписаны лично командующим ЦГВ генерал- полковником Майоровым. А где его искать, – он ездит по всем гарнизонам ЧССР. Мне еще повезло, он в это время был у нас в г. Брунтале; с ним свита. Он подходит к машине, чтобы уезжать, тут я подхожу со своей просьбой. Паспорт был у меня. На капоте машины он подписал мне паспорт. Теперь нужно было ехать в гарнизон Миловицы и поставить печать у НШ ЦГВ генерал-лейтенанта Роджевского. Приехал я туда, доложил, сказал – нужна печать. Он взял паспорт, поставил печать. «Разрешите идти?». Он кивнул головой. Так я ни одного слова от него не услышал. Несмотря на сухость характера, он был умный генерал. Я с ним встречался, когда был в составе комиссии по проверке его учебной дивизии в г. Бердичеве.

На другой день я сел на поезд «Прага – Дрезден», и вечером назавтра прибыл в Дрезден; было уже темно. Никто меня не встречает. За то время, пока шла бюрократическая переписка, чтобы я получил разрешение на приезд к жене и детям, Марготе уже сделали операцию и выписали из больницы. В темноте, около вокзала, увидел светлое розовое пальто – это шла Маргота. Они приехали с Хайнсом меня встречать. Приехали мы на Блюменштрассе, 12 в г. Косвиг. После операции Маргота еще не совсем оправилась. Десять дней отпуска пролетели быстро, и я опять уехал в часть, в г. Брунталь. К моему приезду уже закончилось строительство 5-этажных домов. Первоначально было сдано в эксплуатацию три дома. Для меня тоже была выделена однокомнатная квартира. Была уже занесена какая-то мебель, которую привезли из Советского Союза. Потом Маргота с Иной приезжали ко мне в эту квартиру. В 1971 г. старшим офицерам, кому исполнилось 45 лет, и была выслуга 25 лет, можно было увольняться из рядов Советской армии. Я дал согласие на увольнение; выслуга у меня была 29 лет. В ноябре 1971 г. пришел приказ на увольнение. Я дал телеграмму жильцу, что проживал в нашей квартире в г. Хмельницкий, по договору, чтобы освободил квартиру. При отъезде сделал отвальную со своими сослуживцами. Проводили меня до города Оломоуца, и я поехал в Хмельницкий. Первоначально чувствовал себя не в своей тарелке. Утром не надо было спешить на работу; словом, никому я был не нужен. Но мне нужно было решить вопросы с получением паспорта, оформлением пенсии. Нужно было начинать жить по-новому.

Вот эта резкая смена ритма жизни меня угнетала, а тем более, что я жил один, без семьи. Мы первоначально сами не знали, где будем жить. Я не хотел ехать в ГДР, а Маргота не хотела ехать в Хмельницкий, т.к. уже познала жизнь в Советском Союзе. Кроме нас двоих, были еще дети, Соня и Ина, нужно было позаботиться об их будущем, а будущее не светило им. Должен признать – Маргота была права. Мне было ясно, что этот сложный вопрос решать мне нужно в пользу семьи, т.е. надо ехать к семье. Я знал, что пенсию мне платить не будет ни МО СССР, ни, тем более, ГДР. Вел я переписку с министром обороны, с Верховным Советом СССР. Ответы были неутешительные. Я уже начал проигрывать варианты работы в ГДР. И вот решил – надо ехать к семье. Для этого нужно было: – рассчитаться с квартирой, т.е сдать ее городским властям; – сдать партийный билет, а это тогда считался «святой» документ. С моральной точки зрения это было тоже не так просто. В партии я состоял более 20-ти лет. – нужно было продать мебель и что-то еще. Везти все это с собой не имело смысла. Решил я все эти вопросы. Решение уже мною было принято, но все же переговорил я на этот счет с Геннадием Александровичем и Верой Павловной Чаповскими; с Лидой и Сашкой («Хомой» и «Лысым»). Чаповские однозначно одобрили мое решение. Лида как-то сомневалась: «А как ты там будешь жить?». Говорил я по этому поводу с Курмановым Николаем, он одобрил мое решение. Заказал я контейнер, загрузил его и отправил. Вот настал день отъезда; взял билет, на душе было тяжело. Проводить меня пришли Вера Павловна, Геннадий Александрович, Лида и Сашка, Курманов. Курманов, теперь уже покойный, подарил свое фото с надписью: «В день отъезда». Пишу и опять переживаю все это. На перроне выпили «на посошок», расстались сердечно, до слез. Сел я в вагон и уехал к семье, в неизвестность. Как-то будет? Должен сказать, городские власти, партийные, ОВИР, не делали мне никаких помех в деле оформления документов на выезд.

О своем решении я сообщил Тане, Жене, Дине, Валерию. И вот я в Бресте. В свое время, в 1945-1949 гг., я служил в этом городе, вначале в легендарной Брестской крепости, а потом в Южном военном городке. Приехал я в г. Косвиг, встречала меня вся моя семья: жена Маргота, дочери Соня и Ина. Встреча была радостной, но тревога меня не покидала. Как и что будет? Жили мы первое время у родителей Марготы. Я им благодарен, что они приютили нас. Маргота работала в школе, Соня ездила в советскую школу в г. Дрезден, а Ина ходила в детский садик. После работы мы с Марготой ездили в Дрезден в поисках работы для меня. Ничего хорошего не нашли. И вот, по совету семьи Фивег, я поехал в КЭГ района Дрездена, которая обслуживала части 1-ой танковой армии. Начальник КЭГ, подполковник Масаев Роберт Васильевич сказал, что есть место начальника столярно- мебельной мастерской, где работали граждане ГДР, семь или восемь человек. Перед новым, 1973 г., начальник КЭГ собрал у себя всех столяров и представил меня как начальника столярно-мебельной мастерской. 2-го января 1973 г. я должен был приступить к работе. Начало работы в 7 часов утра, конец в 16 часов. Пришлось мне осваивать новую специальность. Какие-то новшества я не хотел вводить, а присматривался ко всему процессу работы и к людям. Работы было много для мастерской. Первая танковая армия была самая большая в ГСРТ, в ее составе было пять дивизий. Заказы шли от частей на ремонт казарменной мебели и изготовление новой для штабов (кабинетов). Вставать надо было в пять часов. Завтракал и обедал на работе. Оборудование в мастерской, материалы, – все было под моей ответственностью. Все помещения мастерской закрывал на замки, опечатывал и сдавал под охрану сторожам. По прошествии какого-то времени я обратился в Совет министров ГДР, и мне, как участнику борьбы против фашизма, назначили пенсию, 300 марок; немного, но все же. Во второй половине 1973 г. я купил себе машину «Москвич 412», и уже иногда позволял себе ездить на работу на машине. Здесь я проработал более 20-лет. В 1975 г. стали приезжать из Советского Союза вольнонаемные столяры. Должен сказать, что с немцами было работать легче: во-первых, они были хорошие специалисты, во-вторых, дисциплина труда была выше. Постепенно заменил деревообрабатывающие машины где-то на 70%. Добился выделения средств на установку оборудования по удалению стружки и опилок; а то подсобный рабочий, Пауль, вручную их выбрасывал в бункер. Мастерская стал лучшей в ГСВГ, и пользовалась авторитетом у начальника КЭУ и зам. Главкома по расквартированию. Если нужно было выполнить срочный заказ, и качественно, то для его выполнения направляли в нашу мастерскую. Несмотря на то, что зарплата, рабочим и мне, была низкая. Неоднократно приходилось писать и ездить в Вюнадирф для решения этого важного вопроса, и добиваться повышения зарплаты.

За эти 20 лет к нам приезжали Таня и Дина по два раза, Чаповские, Курмаев, Сашка с Лидой, отец Лиды заехал по турпутевке, жена Байко Павла, Валя. В 1984 г. Валерий и Галя приехали к нам по приглашению. Хотелось им что-то показать, какие-то достопримечательности. Были в Пильнице, резиденции Августа Сильного. И вот один раз собрались ехать в Потсдам, посмотреть замок Цецилиенгоф, где проходила Потсдамская конференция в 1945 г.; а потом мы поехали осмотреть парк и дворцы немецких королей в Санцуси. Не знаю, как понимать, но в этой поездке что-то нас задерживало: – перед поездкой вечером был прокол шины в машине, мы с Валерием это быстро устранили и заменили камеру; – На другой день мы поехали, но Маргота забыла, выключен ли газ, Вернулись. Газ выключен был или нет, не помню. Поехали; – после осмотра замка Цецилиенгоф поехали в Санцуси. Но я как-то просмотрел нужный поворот и выехал на автобан по направлению в Дрезден. Мне уже предлагали ехать домой, но мне было неудобно, что, находясь рядом, мы не побывали в Санцуси. Я решил ехать назад, в Потсдам. Вот уже мы выезжаем на Потсдам; перекресток; знак «стоп» за 15 метров. Смотрю влево, вправо, – свободно. Трогаюсь с места и вдруг получаю удар в левую сторону, где сидели я и Галя. Уже я больше ничего не помню. С потерей сознания я был 10 дней. Маргота мне потом рассказывала, что нас потом забрали в советский госпиталь в г. Потсдаме. Видимо, нас положили на операционный стол. Галя этой ночью умерла. Для Марготы и Валерия это был страшный шок!

Приехал хирург из главного Советского госпиталя, полковник медслужбы Виктор Афанасьевич Харитонов. Хотели забрать меня в Главный Советский госпиталь в г. Бельциг, но везти меня в таком состоянии не решались. Но Виктор Афанасьевич сказал, что и оставлять меня здесь нельзя, т.к. не было такого оборудования, как в Бельциге. На другой день решили меня везти; сразу поместили меня в реанимацию и подключили к приборам искусственного дыхания и др. О смерти Гали Валерию и Марготе сообщили на другой день, когда они пришли в госпиталь, Это, видимо, 7-го июля 1984 г. Что они пережили, это было известно им. Предстояло много сделать, чтобы тело Гали отправить в г. Горький. Большую помощь в этом оказали работники советского консульства. Гроб отправили поездом. Валерий тоже уехал поездом. Маргота осталась одна с полуживым мужем. Все эти дни Маргота жила в квартире в Каульдорфе. Соня была в это время с Иной. Она каждый день приезжала ко мне в госпиталь, и думала – жив я или умер. Это для нее была пытка. Потом врачи мне рассказывали, – «жена ваша безутешно плачет», – но помочь в этом горе ей никто не мог. На другой день после аварии, я еще был в госпитале в Потсдаме, приехали ко мне Ина и Хельге. Я их не видел и не понимал. Сколько я принес своим дорогим людям огорчений, – и здесь, в ГДР, и в Советском Союзе, – Тане, Дине, Жене. Особенно тяжело было Марготе. Медсестры из реанимации иногда пускали ее посмотреть на меня. Лежал я там, как живой покойник. Один раз медсестра сказала Марготе, чтобы она привезла мне электробритву. Это был для нее праздник. Была какая-то надежда в том, что понадобилась бритва. Не знаю, на какой это день, меня перенесли в палату с решетками на окнах: видимо, чтобы я не выбросился из окна. В первую ночь в палате я упал с кровати. Мне приснился сон, что надо сходить в туалет. Где я и что со мной, я не понимал; что-то меня держало, не пускало. И тогда я собрал все свои силы, чтобы вырваться, и вырвался, и оказался на полу. Тут прибежали медсестры и выздоравливающие больные, положили меня обратно на кровать. Сестры уже не отходили от меня, даже привязывали меня до прихода врача.

Виктор Афанасьевич всегда приходил ко мне первому. Сознание прояснялось, но не надолго. Приехали ко мне Соня и Фред, я их в этот раз не узнал, да и вообще никак не реагировал. А на следующий день я пришел в сознание стабильно. Приехали опять Соня, Фред и Франк, всех я узнал. Принесли мне обед, и я обедал вместе с Фредом; ели борщ. Маргота каждый день приносила мне соки, фрукты, хотя тогда это купить было непросто. Я знал, что Соня готовится защищать диссертацию. Я ей сказал: «Твоя главная задача – защитить диссертацию, и над этим ты работай, а обо мне не беспокойся; я только лежу, и все». Время шло; мне уже с сестрой разрешали в лифте спускаться вниз, побыть на воздухе. Как-то я вышел на прогулку, и вижу, стоят ведущий хирург, Виктор Данилович Ходов, и мой лечащий врач, Виктор Афанасьевич Харитонов. Я подошел, поздоровался. «Вот, вы уже самостоятельно ходите!»; они говорят мне, что дело идет уже на поправку. Я спросил у них, какое было мое положение в самом начале. Мне сказали, что 5% был шанс выжить, а иногда и этого шанса не было. Я их поблагодарил, что они мне помогли и спасли жизнь. Они сказали, что я им помог. Виктора Афанасьевича Харитонова я буду помнить всю оставшуюся жизнь. Жаль, не имею его адреса. По его инициативе меня забрали в Главный госпиталь ГСВГ. В этом же, 1984 г., он уехал по замене в Советский Союз.

Пролежал я в этом госпитале около двух месяцев. 4-го сентября 1984 г. меня выписали из госпиталя. Переоделся в свою одежду; выглядел, как нормальный человек, только еще бледный. А вообще, я потерял в весе 15 кг. Распростился я с медсестрами, которые за мной ухаживали. Особенно тепло и сердечно мы простились с Виктором Афанасьевичем Харитоновым. Очень хотел бы с ним встретиться. При прощании он мне посоветовал больше двигаться и бывать на свежем воздухе. Это его напутствие я выполняю и по сей день. Приехала за мной Маргота со своим братом Георгом. Путь от Бельцига до Косвига проехали мы без особых происшествий. Соседи знали о случившемся; наверно, думали, что не вернусь, но вдруг Ковалев появляется опять. Вот наша квартира; все как-то воспринимается иначе. Чуткое внимание ко мне было со стороны Марготы, Сони, Ины, дедушки с бабушкой.

Сентябрь – время начала работы Марготы в школе. Я оставался дома один. Через неделю начал ходить в лес, смотрел, растут ли грибы. Лазил там по скалам, один раз чуть не сорвался, но удержался. Нужно было идти к врачу; сделали мне снимок. Врач увидел, как я был травмирован, написал мне освобождение от работы. Где-то через две недели я поехал к врачу на велосипеде, чтобы не беспокоить Марготу. Благополучно доехал до врача, возвратился назад. Дней через 20 я спросил у врача, могу ли я ехать на работу. Он был удивлен этой просьбой, сказал, что это невозможно. Я знал, что на мне висит материальная ответственность за все в мастерской. Врач, наконец, разрешил мне работать на 50% рабочего времени. Ездил я автобусом, поездом, трамваем на работу. Люди все обрадовались, что я опять в мастерской и могу работать. А начальнику КЭЧ я высказал свое мнение об его отношении к людям и, в частности, ко мне. Он не нашел время посетить меня в госпитале, хотя мог без труда это сделать. А столяра, из местного населения, приезжали ко мне в выходной день. Он все понял, и ему было стыдно, я видел. А особенно меня возмутило то, что когда к нему зашла Ина сообщить о случившемся, когда я был на грани жизни и смерти, он ничего умнее не придумал, как спросить ее: «А когда он придет на работу?». Вот такое было отношение начальников всех степеней, за небольшим исключением, к подчиненным, – работа, работа, а нужды людей их не интересовали. Так воспитала людей КПСС, вместе с Советской властью. Она разложилась сама и разложила общество.

Через пять лет после этого, все развалилось и рухнуло, конечно, не без помощи США, Ватикана и других. Как жаль трудов и сил, отданных на защиту советской бюрократии, которая высосала все соки из народа, ценой 27 млн. жизней спасшего страну и мир от фашизма, а самого бывшего рабом в собственной стране. Четыре поколения жестоко эксплуатировались; всякое свободомыслие подавлялось. А мы-то думали, что живем хорошо, в стране, где нет капиталистов-эксплуататоров, т.к. другого не видели и не знали. В стране существовал жестокий паспортный режим, а колхозникам вообще никаких паспортов не давали. Если нужно было ехать куда-то по делам, даже в больницу, то председатель колхоза мог дать справку, удостоверяющую твою личность. Доносы были нормой жизни. Вот вспоминается случай, как мы с Витькой играли в жмурки (в прятки). Я побежал на огород Василия Парфеновича Воронова, а Витька мне говорит: «Туда не иди, там в картошке сидит милиция». Кто-то донес, что у Воронова есть оружие (шашка), он был прапорщиком во время русско-японской войны 1904-1905 гг. Вот хотели его поймать с поличным, когда он будет чистить и смазывать эту самую шашку. Такая дурь! Шашки у него никакой не было. Инициатором слежки и доносов был Емельян «Хуш» – председатель колхоза.

Вернусь на несколько лет назад. После того, как привезли разбитую машину «Жигули-011», когда я увидел ее, я ужаснулся от ее вида. Трудно представить, что там сидели Маргота и Валерий, и с ними ничего не случилось. Потом побыстрее продал эту машину. Я продолжал ездить на работу на 50% рабочего времени. Не думал, что быстро восстановлю свои силы. Правда, Маргота выбила через профсоюз путевку на лечение в г. Пятигорск, в 1985 г. и в 1987 г. Мне это помогло. Лечение и полет в обе стороны были бесплатными. В каком-то году сменился начальник КЭЧ, который всем обещал что-то сделать и присылал офицеров-хозяйственников ко мне. После Ашота Владимировича начальником стал Владимир Иванович. И вот наступила эта пресловутая Горбачевская перестройка. Он любил так выражаться: «Процесс пошел». Это действительно процесс пошел, и шел без его высокого вмешательства. К власти пришел Б.Ельцин, бывший 1-й секретарь КПСС Свердловской области. По договоренности с консулом /21/ Х.Колем, они решили вывести войска из Германии. Это было непростым делом, вывести 540 тыс. личного состава с техникой, вооружением, да к тому же семьи офицеров и прапорщиков. Сроки были установлены сжатые. Войска и семьи были поставлены в тяжелейшие условия. Личный состав, да зачастую и семьи, вынуждены были жить в палатках. Вот пример, как не надо делать. 31-го августа 1994 г. Главком ГСВГ генерал-полковник Бурлаков докладывал Ельцину, что выведено: – 6 армий; – 22 дивизии; – 49 бригад; – 42 полка; Личного состава более 546-ти тысяч; 123 тыс. единиц боевой техники. А можно было заранее спланировать и спокойно вывести войска, предварительно подготовив им жилье.