Лурье Марк Иосифович

М.Л. - Родился 8/10/1923 в китайском городе Харбин.

Моя мама, Цецилия Иосифовна Тарлинская, происходила из забайкальских евреев, родилась и выросла на станции Хилок, в 1916 году окончила медицинский факультет Харьковского Университета, и в качестве военного врача была мобилизована в царскую армию. В 1918 году мама уехала в Харбин, где уже жила ее сестра, и так там и осталась, со временем стала работать врачом-рентгенологом в больнице принадлежавшей управлению КВЖД. Отец, Иосиф Лурье, родом из Белоруссиии, сын владельца конюшен, в начале века был призван на службу в кавалерию, дослужился до фельдфебеля, и в 1912 году уехал к брату в Нью-Йорк, там ему не понравилось, он перебрался в Харбин, где занялся коммерцией. Здесь, в китайском Харбине, центре русской эмиграции, мои родители встретились и поженились. Еще в 1918 году, когда в Харбине открылось советское консульство, родители взяли гражданство Советской России. Все русское население города жило обособленно в своих кварталах, китайцев мы видели редко, обычно это была чья-нибудь прислуга или мелкие уличные торговцы, да и то, большинство из них пыталось изъясняться на ломанном русском языке . В эмигрантском Харбине уклад жизни был русско-европейским, но предпочтение отдавалось старой русской культуре, влияние Востока до 1932 года было незначительным. В 1929 году родители отдали меня учиться в немецкую частную гимназию имени Гинденбурга, но в 1933 году, в знак протеста против прихода Гитлера к власти, все еврейские родители забрали своих детей "от немцев", и меня перевели учиться в английскую школу. Так что, сначала я пел по утрам вместе с соучениками "Боже, покарай Англию", а потом - "Боже, храни короля". В 1929 году отец разорился, на этой почве заболел, и больше не мог работать, и все бремя на обеспечение семьи хлебом насущным легло на мамины плечи, но мы далеко не бедствовали. В Харбине обстановка была довольно спокойной, прямых столкновений между "красными" - советскими гражданами, работниками КВЖД (Китайско-Восточная Железная Дорога) с "белой эмиграцией": белоказаками-семеновцами, с монархистами-эмигрантами или с молодчиками из фашистской партии Родзаевского - я лично не помню, "красный" и "белый" Харбин как-то мирно уживались. В городе, даже в изданиях русскоязычной прессы, "наблюдалось равновесие", издавалась фашистская газета "Наш путь", советская газета "Новости Востока", умеренные эмигрантские газеты "Заря" и "Рупор" с евреями-редакторами, и все эти газеты продавались " с одного лотка". Обстановка стала ухудшаться, когда в тридцать втором году Харбин стал частью марионеточного государства Маньчжоу-Го.

В 1935 году СССР продал КВЖД японцам, которые стали массово увольнять советских железнодорожников, и многие работники железной дороги встали перед выбором, как быть дальше, уезжать в Советскую Россию или оставаться без работы в Харбине. Агитация на возвращение в СССР активно велась в городе все время, но массовый отъезд пришелся именно на тридцать пятый и тридцать шестой годы. У матери в Москве жила родная сестра, она писала, что жизнь в России наладилась, карточки на хлеб отменены, везде бесплатное образование, и звала нас к себе. Отец был категорически против отъезда, он как-будто чувствовал будущую трагедию "харбинцев", но я, находясь под влиянием советской пропаганды, требовал от родителей, чтобы мы уехали в Союз. И они ради меня пошли на этот шаг. Мы пришли в консульство, нам сказали, что мы можем ехать туда, где у нас есть родные, никакого ограничения для нас в передвижении по стране или в выборе места жительства не будет. На каждую семью репатриантов выделялось купе в пассажирском вагоне и целая (!) теплушка для перевоза личных вещей и прочего имущества и багажа. В июне 1936 года мы быстро собрались, с нами в Россию решила поехать моя нянечка, пожилая русская женщина Ольга Васильевна Моисеева, муж которой погиб в Гражданскую Войну на службе у Колчака. На здании вокзала висел большой портрет Сталина, а под ним надпись: "Домой к великому Сталину"...

И десятки тысяч кэвэжэдинцев поехали ..., навстречу своей погибели...

На станции Маньчжурия находилась таможня, на которой работали бывшие белогвардейцы-семеновцы, которые кричали нам: "Зачем вы едете в эту проклятую Совдепию!?! Вас всех там ждет смерть!"...

Поезд до Москвы шел семь суток. Питались мы в вагоне-ресторане, где цены оказались в десять раз выше харбинских (а советская зарплата, как позже выяснилось, оказалась в три раза больше харбинской, вот такая получилась... "вилка"). Приехали в Москву, к маминой сестре, которая с мужем и двумя детьми занимала две комнатки в коммунальной квартире. Я от "коммуналки" тогда испытал настоящий шок, ведь такого раньше не видел. Длинный коридор, комнатки на восемь семей, с одной общей уборной на всех. Кухня, на которой сразу восемь хозяек что-то варили на керосинках, стирали, ругались между собой. Шум, гвалт, поголовная бедность... Но не все так жили.

Мама разыскала свою подругу молодости, которая была замужем за врачом Баевским, заместителем начальника Главсевморпути. Баевский уже был "большим начальником", кавалером редчайшего в ту пору ордена Ленина, имел дачу на Николиной Горе, где вокруг стояли дачи сильных мира сего и известных музыкантов и писателей, и мать отправила меня к ним на дачу на лето. У Баевского был сын, мой сверстник. Здесь я увидел "другую Советскую Россию", сытую, спокойную, трезвую. Баевский был репрессирован в августе 1937 года и расстрелян, а семья выслана "на край света"...

Но это случилось через год, а тогда... Государственного жилья "возвращенцам" не полагалось, мы продали печатную машинку "ундервуд", микроскоп, какую-то часть привезенных вещей и на вырученные деньги купили в Подмосковье, в Ховрино, половину деревянного дома, конечно, без света и канализации. Мама устроилась на работу врачом-рентгенологом в клинику Московской Железной Дороги, а папа, будучи инвалидом, трудиться уже не мог. Я поступил учиться в единственную на всю страну московскую англо-американскую школу № 256, где меня, после короткого вступительного экзамена, сразу зачислили в шестой класс, поскольку английским и немецким языками я владел свободно. Обучение в этой школе велось по советским учебникам, переведенным на английский язык, и учились в ней в основном дети советской элиты. Но в январе 1938 года эта школа была закрыта, двенадцатого января мы вернулись в классы после зимних каникул, а за это время у половины учеников арестовали родителей, и тут нам объявили: "Школа закрывается. Устраивайтесь для продолжения учебы в обычные школы!"...

Я пошел учиться в ховринскую железнодорожную школу №2 Октябрьской Железной Дороги...

Г.К. - Судьба "возвращенцев с КВЖД" в СССР - это горькая и страшная страница в истории Советского Союза. Из 70.000 кэвэжэдинцев (включая членов семей), вернувшихся в середине тридцатых годов в страну "победившего социализма", были арестованы 53.000 человек, из них расстреляны 32.000 человек, а остальные осуждены на долгие лагерные сроки, другими словами - был репрессирован весь взрослый контингент из этой группы. Указ наркома НКВД палача Ежова за номером №593 от лета 1937 года не оставил "советским харбинцам" ни единого шанса уцелеть в мясорубке сталинских репрессий. Читаешь текст указа, и там одна директива - "вырубить и вырезать всех харбинцев под корень, как японских шпионов"...

Репрессии коснулись и Вашей семьи. Как это было?

М.Л. - Маму арестовали 11/1/1938. Вечером, как обычно, она вернулась домой в 19-00, раздался стук в дверь, я открыл, на пороге мама, а за ее спиной чекист. Провел обыск в доме, и потом маму увезли в тюрьму. Еще до этого стали приходить письма от наших знакомых "харбинцев" проживавших в разных точках страны, и в каждом из них сообщалось, например, - "Иван Петрович заболел" или "Моисей Наумович тяжело болен", и нам становилось ясно, что их арестовали, так как, еще до отъезда, знакомые "харбинцы" договорились между собой, что этим словом дадут понять другим, если кто-то из наших "взят чекистами". Но мать верила, что все обойдется, говорила "мы не партийные, нас не тронут"...

А отца не забрали. Только потом я понял, почему отец остался на свободе. Брали "кэвэжэдинцев" по спискам из отделов кадров предприятий, на которых харбинцы работали, а отец инвалид, нигде не числился, пенсии не получал, вот так и уцелел в этой кровавой круговерти 1937 года... Мне тогда было всего четырнадцать лет и сам факт, что моя мама арестована, стал для меня страшным ударом....

Весь мир перевернулся в моих глазах за один этот вечер...

Мы с отцом ездили в Бутырку передавать маме передачи, и когда в очередной раз отстояли на морозе очередь из нескольких сотен человек, то нашу передачу не приняли, коротко ответили, что такая-то в тюрьме не числится, "адресат выбыл"..., понимай, как хочешь. А еще через несколько дней поздним вечером к нам в дом постучала незнакомая женщина и передала записку, подобранную ею у железнодорожного полотна.

Остались еще тогда на Руси порядочные люди с чистой душой и совестью.

Это была записка от мамы, текст следующий - "8 лет... Коми..". ..., и все слова...

Г.К. - Отношение к Вам в школе после ареста матери сильно изменилось?

М.Л. - Как вам сказать, этим тогда уже было никого не удивить, у трети одноклассников уже кто-то был арестован. Но была у нас директор школы по фамилии Балабанова, типичная мизантропка, с поведением шизофреничной коммунистки-фанатички, так она долго препятствовала тому, чтобы меня приняли в комсомол... А с товарищами по школе отношения остались прежними, никто меня особо не сторонился...

Жила наша семья очень бедно, продали почти все вещи, привезеные из Китая, отец изредка по заказу редакций печатал тексты на оставшейся у нас второй печатной машинке, и жили мы почти впроголодь, до самой войны.

21/6/1941 в школе был выпускной вечер. Я окончил школу с отличием, с "золотым аттестатом", и еще весной с тремя товарищами из школы решил поступать на инженерный факультет Высшего Военно-Морского Училища имени Фрунзе.

Всех товарищей взяли в училище, а меня даже не допустили к экзаменам, прислали отказ с пометкой - "мы принимаем в наше училище только кристально чистый контингент", будто есть еще другой - "кристально грязный"... Решил поступать в автодорожный институт, хотел стать инженером-автомобилистом, но ждал призыва в армию.

По-прежнему оставался искренним советским патриотом, убедил себя, что маму посадили по ошибке, и я должен доказать, что она невиновна, поэтому хотел, чтобы поскорей началась какая-нибудь война, хотелось иметь возможность на фронте геройским поступком доказать, что мама невиновна, ведь не может "враг народа" воспитать "сына-героя"... Мама к сорок первому году сидела в лагере в Княж-Погосте, но уже работала в лагерной больнице, по своей специальности, а не находилась на "общих работах"... Между прочим, многие мои товарищи-одноклассники по своей молодости и наивности также жаждали и ждали войны, особенно с немцами, в их представлении, это была возможность покорить и посмотреть Европу... И когда 22-го июня в 11-00 утра меня разбудил мой товарищ с криком: "Война началась!", так у меня по всему телу прошла радостная дрожь..., мол, вот она, дождался, сейчас я покажу, на что готов и способен, и за мой героизм на фронте власти сразу маму освобят из лагеря... Какими мы были наивными... Уже на следующий день с несколькими товарищами-одноклассниками я побежал в ближайший военкомат, в Химки, проситься в армию добровольцем, и, несмотря на то, что мне еще не было восемнадцати лет, удалось попасть в кабинет, где сидела какая-то комиссия. Посмотрели мои документы, спросили: "Мать арестована?" - "Да" - "Ты годен только к нестроевой службе. Жди особого распоряжения". Я вышел из здания военкомата обескураженный, подавленный...

Моих товарищей направили в военные училища, а я оказался... "неблагонадежным"...

Через неделю я снова явился в военкомат, и опять услышал прежний ответ - "до особого распоряжения". Кто-то из школьных товарищей сказал, что в ЦК ВЛКСМ на Маросейке идет набор комсомольцев на курсы радистов для дальнейшей заброски в немецкий тыл в составе диверсионных групп. Я до войны занимался в кружке связи при Доме пионеров, радиодело не знал, но в телефонии разбирался, и сразу возникла надежда, что меня возьмут на эти курсы. Пришли туда вчетвером, на мандатной комиссии у меня спрашивают: "Мать сидит по 58-й статье, пункт 10?.."., и, не дожидаясь ответа, обращаются к секретарю: "Выпишите ему пропуск", мне дали пропуск на выход из здания ЦК, не проронив более ни слова, даже не сказали фразу - "таких не берем".

А три моих друга были зачислены на диверсионные курсы и никто из них после войны в Ховрино живым не вернулся, даже дальнейшей судьбы этих ребят никто не знал, сгинули в немецком тылу, ни "похоронки", ни других известий.

К осени все мои товарищи уже были в армии и в конце сентября я устроился на работу на завод САМ (счетно-аналитических машин) на Бауманской, перепрофилированный в военный завод. Работал резчиком металла, но буквально через неделю нам зачитали сводку о том, что немцы прорвали фронт, и весь завод был отправлен на окопные работы, рыть противотанковые рвы в районе деревни Верхние Котлы. Немцы с самолетов бросали нам листовки, текст одной из них мне запомнился - "Русские дамочки, не ройте ваши ямочки, приедут наши таночки, засыпят ваши ямочки". Копаем дальше, что происходит в Москве и на фронте - не имеем ни малейшего понятия. Но когда мы увидели, что мимо нас идет паровоз и тянет за собой штук пятнадцать вагонов метро, то стало ясно, что дела наши - полный швах, если уже вагоны метрополитена эвакуируют. Через несколько дней, а точнее 19-го октября, раздается команда: "Кончай работу! Всем собраться на площади у церкви!".

Стоят два грузовика: с первого выдают рабочим головки сыра и колбасу, а со второго главный бухгалтер завода выдает зарплату. Я получил 450 рублей, это была первая в моей жизни получка. Потом заводское начальство, ничего более не объясняя, нам говорит: " Товарищи! Разъезжайтесь по домам!". Приехал домой, спрашиваю у отца: "Мне повестки не было?" - "Нет"..., я бросил вещмешок дома и сразу в Химки, в военкомат. Вокруг здания военкомата человек двести пьяных мужиков и парней, кто уже в грязи валяется, кто еще на ногах стоит, - мобилизованные, слышна гармонь, мат, визги провожающих, кто-то орет песню "...последний нонешний денечек, гуляю с вами я.."....Из трубы военкомата идет черный дым, сразу понял, что жгут бумаги, наверное, личные дела. Зашел внутрь, за "конторкой" сидит пьяный краснорожий старшина, и я его вежливо спрашиваю: "Простите, пожалуйста, моя фамилия Лурье, скажите, была ли мне повестка на призыв?", старшина поднял на меня испитое лицо и прохрипел: "А ты с какого года?" - "С двадцать третьего" - " Ах ты, такой-сякой, ты где шляешься!? Твой год давно с немцами воюет, а ты где ошивался?! Чтобы завтра к семи утра был здесь как штык, с запасом продуктов на трое суток!", и он нетвердой рукой выписал мне повестку.

Я вышел из военкомата самым счастливым человеком на свете... Утром простился с отцом, с няней, и пошел в военкомат. Хотелось верить, что с отцом все будет в порядке, хотя уже один из соседей, по фамилии Карпюк, составлял списки ховринских евреев, готовился к встрече немцев. Те, кто хотел, или те, кто мог, - уже отправились в эвакуацию, а среди тех кто оставался, были разные типы, уже "готовые пособники"...

В химкинском военкомате из призванных новобранцев отправляли команды по 15-20 человек, назначали старшего и выдавали предписание на всю команду - прибыть в запасной полк в Гороховецкие лагеря, да только вот продовольственный аттестат был один на всех. Никакой организованной отправки в запасную часть не было, добирайся, как хочешь, и контроля никакого. Шла поголовная мобилизация, наша команда почти полностью состояла из шпаны, "блатарей", только что выпущенных из московских тюрем, так что желающие дезертировать могли это по дороге сделать спокойно. От этой "тюремной публики" в нашей команде отличались три человека: бывший командир эскадрона 1-й Конной Армии в Гражданскую войну Кривоногов, лейтенант запаса Бессмертный и еще один интеллигентного вида армянин, и я примкнул к этой "троице".

От Курского вокзала проехали километров сто, а потом добирались до Гороховца пешком. Заночевали в каком-то населенном пункте, сидим за столом вчетвером, Кривоногов выпил самогонки и вдруг как трахнет кулаком по столу и заявляет: "Сталин сволочь! Он во всем виноват!.. Да я бы сейчас со своим эскадроном всех бы немцев порубал!"... После короткой паузы бывший комэск снова ударяет кулаком по столу: "Буденный сволочь! Подлец, это не он Конармию организовал, а сам, падла, Примакова оклеветал!"... Кривоногов не сразу успокоился, и на его, да и на наше счастье, среди четырех присутствующих за столом не оказалось ни одного "стукача"...

Прибыли в Гороховец, нас построили, стали вызывать по требуемым специальностям. Спрашивают: "Кто знает связь?", я вышел из строя, - "Иди в роту связи!". Так, в конце октября 1941 года, я оказался в 30-й запасной стрелковой бригаде, в проклинаемой всеми красноармейцами "гороховецкой морилке"...

Г.К. - Почему Гороховецкие лагеря для некоторых из тех, кто побывал там в 1942 году, остались самым тяжелым воспоминанием войны?

Не фронт, вроде, а обычная запасная стрелковая часть, но когда я делал интервью, с людьми побывавшими в Гороховце в сорок втором перед отправкой на передовую, из них не нашлось ни одного, который бы не заматерился, вспоминая этот место .

М.Л. - У поэта Бориса Слуцкого есть строки, которые вам все дадут понять самому.

... "...И вот возникает запасник, похожий на все запасные полки,

На Гороховец, что с дрожью по коже вспоминают фронтовики

На Гороховец Горьковской области (такое место в области есть)

Откуда рвутся на фронт не из доблести, а просто, чтоб каши вдоволь поесть..".

Чтобы сделать людям "концлагерь" много ума не надо, просто запихните в место, где можно разместить 100 человек, сразу 500, и жизнь людей превратится в кошмар.

И питание выделяйте на сотню, а не на полтысячи душ... Прибыл я в роту связи, в одной землянке разместили сотню будущих связистов-телефонистов. Выдали нам хлопчатобумажные гимнастерки и брюки, а обуви и шинелей для солдат нет! До самой отправки на фронт красноармейцы нашей роты ходили в "домашних ботинках", в своих "гражданских" пальто и ватниках... Голод... В день выдавали пайку - 700 граммов хлеба, но это был не хлеб, а сырая мякина, и делили его "по-лагерному", у отвернувшегося спиной к отделению спрашивали: "Кому?". Пункт питания, размещенный в бывшем летнем военном лагере, работал так - на каждых 14 человек дважды в день давали банную шайку супа, а вечером каждый боец получал еще мизерную порцию каши. Только ты съедал суп из миски, так сразу отдавал ее стоящему в очереди, не было достаточно мисок и для трети бойцов, а котелков там и в глаза не видели.

Кто находился в Гороховце больше двух месяцев заболевал дистрофией, у многих была цинга. Добавьте к этому морозы под тридцать градусов.

Весной 1942 года, воюя в 84-й морской стрелковой бригаде на СЗФ, мне, как и другим, пришлось испытать голодуху почище "гороховецкой", там кусок полусырой конины считался за великий праздник, но причины отсутствия провианта на передовой нам были понятны: распутица, да и мы еще находились в болотах, под перекрестным огнем, нам патроны не могли подвезти, а о сухарях уже думали во вторую очередь.

Но как можно объяснить голод в Гороховце, в тылу страны, в конце сорок первого года? Какими объективными причинами? Один раз мы стоим в строю, а мимо нас на бричке едет жирный начпрод бригады. Так его сразу материли сотни людей...

Вообще, в этом Гороховце, все было как-то не по-людски. Люди были поголовно завшивлены, так почему за два месяца нам не могли организовать баню и прожарку?

И подготовка наша была липовой... Нас, связистов, или заставляли в землянке учить уставы или выгоняли на холод заниматься строевой подготовкой. Вся боевая подготовка в роте связи заключалась в том, что мы таскали по снежным полям катушки с проводом, на роту два старых разбитых телефонных аппарата и одна учебная винтовка. За все время подготовки в Гороховце из нашей роты никто ни разу не стрелял из винтовки.

Все стремились на фронт, побыстрее попасть в маршевую роту, так как "маршевикам" перед отправкой на передовую выдавали котелки, теплое хорошее обмундирование и три дня прилично кормили, своего рода - "прощальный банкет"! Я, вспоминая "гороховецкий период", прихожу к выводу, что для пользы дела лучше бы меня сразу отправили на передовую, на второй день после призыва, что соответствовало моему желанию. Я бы не прибыл на фронт измученным до предела и не прошел бы через никому не нужное тыловое испытание холодом, голодом и вшами, и мне лично подготовка в Гороховце ничего не дала. Хорошо стрелять умел еще со школы, а телефонную связь я знал до войны, ничего нового в Гороховце для себя не открыл.

В январе нашу учебную роту связи построили и объявили буквально следующее: "Желающие на фронт могут сейчас записаться в маршевую роту для отправки.

Кто хочет, может остаться и будет зачислен в другую роту, на переучивание на минометчиков". Какой там остаться, какие к черту минометчики, и хоть не все горели желанием воевать и погибать, почти вся рота попросилась в "маршевики", лишь бы свои ноги из проклятого Гороховца побыстрее унести... Остались лишь те, кто дрожал за свою жизнь или просто не хотел "воевать за товарища Сталина". Одним из таких был бывший подмосковный адвокат Воронцов, с которым мы нередко откровенно говорили на различные темы, доверяя друг другу... На мне под гимнастеркой был еще гражданский домашний красивый "харбинский" свитер. Сержант посоветовал сменять его на "жратву", мол, тебе он скоро не понадобится. Ночью перед отправкой в "маршевики" я ушел в "самоволку" в ближайшую деревню, постучал в первую избу и сменял свитер на буханку хлеба и маленький кулечек сахара. Все это мы с сержантом моментально съели.

А утром пошли в "маршевики". Нам впервые устроили баню, из которой мы сразу попадали в комнату, в которой стояли по два длинных стола с каждой стороны, а за ними восседали мордатые старшины со своим "гроссбухами". А на столах было навалено обмундирование, каждый боец получал пару обычного и пару теплого белья, ватные брюки, варежки, шинель, шапку-ушанку, каску с подшлемником, вещмешок (внутри которого лежали ботинки с обмотками), при этом старшины говорили: "Кому не подходит размер, меняйтесь с товарищами". Потом нам выдали котелки и по брикету горохового концентрата. Мы смотрели на себя и не узнавали друг друга - "скелеты", но уже "прилично одетые". Ждем свои вожделенные три дня нормальной кормежки перед отправкой на фронт, а нам приказывают: "Стройся!", и сразу всех, колонной, повели на станцию, где "маршевики" грузились в четыре теплушки, в одной их которых поместили связистов. Так что "прощального банкета" мы не получили. Посреди вагона стояла раскаленная печка, нары в два яруса, и через двое суток поезд с "маршевиками" остановился на станции... Ховрино... Я обратился к своему взводному Руденкову: "Товарищ младший лейтенант, я местный, мой дом совсем рядом со станцией. Разрешите домой сбегать, отца повидать" - "А если отстанешь?.. Ладно, только вот какое дело. Держи деньги, принесешь мне бутылку водки и табачку", и Руденков дал мне пятьсот рублей.

Я побежал домой, но пробыл там всего двадцать минут. Отец был потрясен моим внезапным появлением, он все время говорил: "Мой сын - пушечное мясо..., мой сын - пушечное мясо..".. Сразу позвали соседку-спекулянтку, я отдал ей лейтенантские деньги, она принесла бутылку водки и пачку махорки. Обнял отца и побежал назад к эшелону.

Руденков принял из моих рук свой "заказ", залез на второй ярус нар, выпил всю бутылку с горла, раскрыл пачку махорки и задымил самокруткой. Думал ли тогда младший лейтенант Руденков, что пьет, наверное, в последний раз в своей жизни, что не пройдет и двух недель, как на моих глазах его разорвет на куски прямым попаданием танкового снаряда... Думал ли я, что вижу своего папу в последний раз, и что через три месяца, в марте сорок второго года, мой отец умрет от голода и будет похоронен в общей могиле, над которой даже не поставят табличку с именами погребенных...

Поезд простоял в Ховрино всю ночь... Нас выгрузили из вагонов, подошла колонна грузовиков, кузова закрыты брезентовыми тентами, мы залезли на машины и нас повезли по Ленинградскому шосссе в сторону Северного порта и привезли в Клин.

Наша рота была определена на ночевку в общежитие железнодорожных рабочих, которые уступили нам свои койки, а сами легли спать на полу... Утром появился лейтенант, "покупатель", объявил: "Вы будете служить в 84-й морской стрелковой бригаде, сформированной из моряков Тихоокеанского Флота. Наша бригада входит в состав 1-й Ударной Армии, и поэтому вы будете получать двойное денежное довольствие, и, вообще, состоять в ударной армии это большая честь, это все равно, что быть в гвардии. Тем более, что теперь вы в морской бригаде, то есть в морской пехоте, и хоть моря здесь нет, но вы всегда должны об этом помнить. Не уроните честь моряков!".

Потом состоялся форсированный марш до Ново-Завидово, стоял тридцатипятиградусный мороз, а с нас пот катил градом. Сказали: "Привал будет с обедом, кухня впереди!". И действительно, еще до того как мы пришли в Ново-Завидово, на привале нас накормили, давали щи из полевой кухни, сверху слой жира в палец толщиной, даже пар не подымался над котелком. Замерзший хлеб для нас рубили топором. Вечером мы пришли в бригаду.

Г.К. - Ваши первые фронтовые дни.

М.Л. - У меня все время была одна навязчивая идея: совершить что-нибудь героическое, а потом написать письмо лично Калинину и попросить, чтобы выпустили мать из заключения, что она не может быть "врагом народа", и в 1938 году произошла ошибка. Пришли в бригаду, и я сразу решил проситься в разведку, где как не в ней, есть возможность сразу отличиться. Узнал где штаб и где находится начальник разведки бригады, и сразу обратился к нему, сказал, что владею немецким языком, и готов пойти на любое опасное дело. Начальник разведки бригады, старший лейтенант Богачук ответил мне: "Я тебя возьму, но ты в списках 2-го батальона, пока там останешься"... После декабрьских боев под Москвой бригада потеряла 90% личного состава, моряков в ней почти не осталось, и за каждого человека из пополнения шла "грызня" между командирами подразделений. В батальоне выдали оружие: винтовки-"трехлинейки", патроны насыпали горстями в шинельные карманы, подсумки нам выдали только через неделю, а вот обоймы никто так и не получил, по крайней мере до апреля месяца, каждый патрон вставляли вручную. Автоматов в бригаде я не видел.

Командовал 84-й МСБр полковник Козырь, начальником связи был капитан Браславский, таскавший на ремне длинную саблю, вызывая наше недоумение, ну, зачем моряку сабля? кого он ей рубать собрался? Командовал бригадной ротой связи моряк, капитан-лейтенант Никифоров. Кто еще мне запомнился из командного состава? Заместитель Богачука пожилой лейтенант Агапов, ему позже оторвало обе ноги.

Морской стрелковой эта бригада уже считалась условно, большинство моряков к январю перебило в боях под Москвой, нам все показывали на одного героического краснофлотца по фамилии Череп, но и он вскоре был убит. Моряков, оставшихся в стрелковых батальонах, определяли по флотским ремням и тельняшкам... Через несколько дней после прибытия пополнения, нашу 84-ую бригаду погрузили в эшелоны и отправили на Северо-Западный Фронт, на СЗФ (солдаты по своему "расшифровывали" это название - Самый Захудалый Фронт). Выгрузили нас на разъезде Лукошкино, и мы пошли пешим маршем по заснеженной санной дороге, кругом только леса и болота. Тяжелейший марш.

Ночью, на привале в какой-то пустой избе, я нашел книгу, второй том "Войны и мира", и сунул книжку в свою противогазную сумку. Но "мир" для нас уже закончился, а "война" началась на следующее утро, когда мы вышли на опушку леса, напротив деревни Нагаткино. Отдали приказ: "Атаковать и захватить деревню!", и наш 2-й батальон, в полном составе развернулся в цепь и молча по глубокому снегу пошел к деревне. Но по нам никто не стрелял, немцев в Нагаткино не было!... В трех километрах от Нагаткино находилась деревня Коровкино и ночью батальон расположился в ней. Наш взвод связи расположился в нескольких домах, наше имущество было размещено на четырех санных упряжках. Повозочный Комаров, бывший председатель колхоза из Поволжья, распряг коней, перевозящих весь "хабар" нашего отделения, мы зашли в избу и повалились спать на пол. Ночью вбегает командир нашего отделения старший сержант Павлов, москвич, и кричит: "Уходим! Немцы в селе!". Мы вскочили на ноги, выясняется, что колонна немцев зашла в Коровкино с другой стороны. Пока запрягли коней в сани, весь батальон уже покинул деревню, и мы оказались последними. До ближайшего спасительного леса пятьсот метров, санная дорога постепенно сужалась, ночь лунная, все на фоне снежного поля видно прекрасно. Сзади послышался шум мотора, оглянулись, немецкий танк, от нас до него метров триста, но дорога узкая, ему спокойно не проехать, танк застрял.

Тогда танк просто развернул свою башню, и первый же выпущенный им снаряд прямым попаданием попал в сани, на которых находился младший лейтенант Руденков и всех разорвал в клочья... Заняли оборону вдоль опушки, ночью я дал связь ротному, а утром по полевому телефону передают в батальон: "Кто у вас там Лурье? Пусть срочно прибудет в штаб бригады!". Явился в штаб, где старший лейтенант Богачук мне говорит: "Сейчас поработаешь". В избе находился комбриг Козырь и два пленных немца под охраной, один раненый в ногу, а второй был белобрысый "типичный" немец, фамилия его была Боксенбергер. Начался допрос, я взял солдатские книжки, все перевел, и тут второй немец орет: "Предатель фюрера и Германии!", принял меня за своего, ведь говорил я по-немецки без какого-либо акцента... Богачук приказал мне вернуться в батальон и больше меня в штаб не вызвали, и обещанный мне перевод в разведку бригады так и не состоялся. Я понял, что скорее всего в моем личном деле есть отметка - "сын врага народа", и с той минуты решил для себя, что в любых анкетах и документах не буду писать правду, что нет у меня "репрессированных" в родне, а там посмотрим, может и "пройдет такой номер"... Батальон занимал позиции в нескольких километрах от Старой Руссы, в районе Парфино-Фанерный завод. Вырыли в снегу норы и траншеи.

Так начиналась моя война...

Г.К. - В каких условиях пришлось воевать?

М.Л. - Назвать эти условия тяжелыми, это все равно, что ничего не сказать.

Это было жесточайшее испытание на излом, проверка на прочность пределов человеческих возможностей. Вся жизнь в снежных норах и траншеях в открытом поле, снабжение отвратительное... Это же был обычный стрелковый батальон, где поставили на позициях, там и стоим, ни укрытий, ни блиндажей или землянок...

Началась дистрофия, а малейшая ссадина на теле сразу превращалась в гнойный нарыв, все тело в фурункулах. Огня не развести, немцы любой костер или просто дымок моментально накрывали из минометов. Вши, голод, обморожения.

Зимой "жили в снегу", а в марте, когда снег стал таять, уже прятались по воронкам, да только воды в них было по пояс. Брустверы делали из трупов, обязательно "лицом на врага"... В марте пришла новая напасть - массированные налеты авиации, "мессеры" бомбили бригаду, как им Бог на душу положит, зенитного прикрытия мы не имели, своей авиации в воздухе не видели. А когда началась распутица, оттепель, все дороги "раскисли", превратились в непролазное болото, и тогда нам, вообще, пришел полный каюк, на передовой было нечего жрать, даже пайку хлеба мы получали не каждый день, да и то, когда дадут 400 граммов хлеба, а когда всего 200 граммов на сутки, а могли и одним сухарем "покормить"... Голод действовал на психику, бойцы, сами того не желая, все время говорили о еде, кто и что до войны вкусного едал, и от этих разговоров становилось совсем невмоготу. А грязным снегом голод не утолить...

При бомбежке убило лошадь, наш ездовой, татарин Сайфутдинов, освежевал тушу, но костер не развести, ... так мы ели полусырую конину. Эти бесконечные авианалеты, артиллерийские и минометные обстрелы, наши постояные неудачные атаки без какой-либо поддержки, дикие потери... - выматывали нам всю душу, многими овладела полная апатия, бойцы вслух говорили: "Поскорей бы уже убило... Нет сил выносить весь этот кошмар"... Мы завидовали своим раненым и обмороженным, которых увозили в бригадный тыл, ведь они, возможно, останутся в живых...

На каждый порыв на линии выходишь под огнем, и, невольно, на какие-то секунды появляется мысль - сейчас " мой финиш"?... или еще поживу?...

Но, хочу заметить самое важное - "самострелов" или перебежчиков к немцам у нас в батальоне не было, люди как-то держались из последних сил...

И тут бригадные политруки бросили клич: "Сбивать самолеты врага из личного оружия!", и я на такой призыв "купился", за пайку хлеба поменял свою "трехлинейку" на СВТ, и как-то, когда мне с группой бойцов надо было пройти два километра по заснеженной дороге, налетела авиация, восемь "мессеров".

Все, кто был рядом, кинулись под ближайший каменый мост, но мост "не резиновый", все не смогли под ним спрятаться, мне было точно туда не залезть. "Мессеры" встали в круг и по одному пикировали на мост, поливая его из пулеметов. Я отбежал метров на пятьдесят в поле, меня охватил азарт, мне было плевать, что я нахожусь на совершенно открытом месте, и что меня сейчас скорее всего убьют, ... с позиции - "с колена" стал выпускать по самолетам обойму за обоймой. Не сбил, конечно...

14-го апреля батальону дали приказ на атаку. Мимо меня пробегает какой-то лейтенант с пистолетом, орет: "Давай в цепь!" - "Я связист" - "В цепь! Вперед!"... Ну, в цепь, так в цепь, дело знакомое, мы пошли в атаку по грязи и лужам, такой мат стоял в воздухе...

Немцы открыли по нам огонь, перед нами сплошные разрывы, в воздухе вой мин, свист снарядов, пулеметная стрельба. Вокруг меня падали люди, а я шел вперед, и тут почувствовал сильный удар в ногу. Идти не могу. Сел прямо в грязь, на землю, кричу сержанту: "Я ранен!", он орет: "Отходи назад!". Санинструктор перевязал рану, винтовку у меня забрали и сказали: "Иди в санбат". В санбате посмотрели на рану, врач определил, что кость не задета, поменяли бинты. Но куда деваться раненым дальше? Машины к санбату по бездорожью не могут пройти, тяжелораненых оставляли на месте, а легкораненым сказали: "Самостоятельно добирайтесь до станции Кресты", а до этой станции целых сто километров. Кругом грязь, на дорогу даже сухаря не дали, сказали, что через каждые сорок километров есть продовольственный и медицинский пункты для раненых, если доберешься, там и поешь, и там повязку тебе сменят...

И я пошел, от деревни к деревне, шатаясь от потери крови и голода, рядом брели, месили непроходимую грязь такие же как и я, пораненные бедолаги из разных подразделений.

В какой-то деревушке поменял пару белья на кусок хлеба, поел, заночевал в избе, впервые за почти три последних месяца... На следующий день под утро ударил морозец, грязь подмерзла, стало легче идти по дороге, и вдруг я увидел, как в сторону тыла идет машина ЗИС-5 . Попросил водителя: "Подвези, браток" - "Мертвяков везу, полезай, если не брезгуешь" - "Да мне пофиг, я мертвяков уже столько насмотрелся, на всю жизнь хватит". В кузове лежат три трупа и стоит пустая бочка из-под бензина. А машину трясет по ухабам, бочка стала кататься по трупам, и тут один из мертвяков застонал.

Я стучу рукой по кабине, мол, тормози, объясняю шоферу, что один еще живой, а он говорит: "Ладно, доедем , разберемся". Я держал эту бочку, чтобы она не каталась по кузову, и вскоре мы доехали до деревушки, где находился санитарный пункт.

Рядом с ним лежали штабеля трупов, с машины сняли трупы двух мертвых и третьего, "ожившего", его куда-то унесли. Мне поменяли бинты на ноге, посидел немного в тепле, и опять в путь, на Крестцы. Добрался до станции, для раненых, выходящих с передовой, в крестьянских домах сколотили нары, там нас всех и разместили. Три раза на станции пытались сформировать "санлетучку", чтобы вывезти нас в тыл, и все три раза немецкая авиация разносила "летучки" в щепки. Только ночью, с четвертой попытки, нас смогли отправить в тыл, подогнали товарняк, ходячие, кто как мог, залезли в "телятники", и паровоз на всех парах рванул со станции. Никто из медицинского персонала нас не сопровождал, но в дороге нас стали прилично кормить...

Доехали до Ярославля, но здесь раненых не приняли, эшелон пошел на Киров, дальше на Котлас, и выгрузили нас только 1/5/1942 на станции Омутинск, отправили в новый госпиталь, только что развернутый в здании школы. Врачи меня осмотрели, помимо раны и фурункулеза, определили у меня дистрофию, и в госпитале мне выписали полуторный паек. Халаты в госпитале были, но выздоравливающие на танцы ходили в кальсонах и нижних рубашках. Пролежал я в госпитале до июля месяца. На выписке, на комиссии меня спрашивают: "Образование?" - "Десять классов" - " Кем воевал?" - "Связистом" - "На командирские курсы пойдешь?" - "Да" - "Заполняй анкету". О матери, находящейся в заключении, я решил умолчать. В госпитале мне выдали обмундирование 3-го срока и направление на ускоренные курсы младших лейтенантов... в подмосковный поселок Кузьминки, я даже сначала не поверил такой удаче, неужели смогу повидать отца. Заехал в Ховрино, и мне рассказали, что отец еще в марте умер от голода...

Курсы располагались на территории Военно-Ветеринарной Академии. Подготовка на курсах была почти нулевой, нас обучали не на уровне младших лейтенантов, а как обычных бойцов-связистов. Проводились никому не нужные учения по химической обороне, нам показывали ампулометы. Как-то нас даже "запрягли" на участие в каких-то противодесантных маневрах, выдали сухой паек - "консервы с крабовым мясом", мы совершили пеший марш, потом объявляют: "Молодцы товарищи-курсанты, маневры прошли отлично!". Утром встаем, появляется тупой похмельный политрук, зачитывает нам перед строем передовицу из "Красной Звезды", далее - строевая подготовка и какое-то подобие "специальной подготовки связистов" - сплошное очковтирательство. 4/11/1942 года нам зачитали приказ о выпуске и присвоении званий младших лейтенантов, и вместо ожидаемой отправки в Сталинград, нас зачислили в командный резерв МВО. Сказали, чтобы мы получили паек, приходили каждый день отмечаться в штаб резерва, а жить можем где хотим, до получения "особого приказа".

На выпуске всем "новоиспеченным" младшим лейтенантам выдали кирзовые сапоги, солдатские шинели, гимнастерки хорошего сукна и планшетки.

Все разбрелись по Москве, кто куда, кто по родным, кто по новым знакомым, словно и войны нет. Я жил у тетки на Арбате, и каждый день ходил в читальный зал библиотеки имени Ленина, брал подшивку журнала "Вокруг света" и читал до вечера.

И такая "малина" продолжалась до 30 декабря, пока на очередной ежедневной отметке нам не огласили приказ, что вся наша рота командиров-связистов, включая бывших взводных командиров, направляется на доучивание в Пензу, где размещалось эвакуированное из Орджоникидзе училище связи.

Г.К. - И как был принят Вашей ротой такой неожиданный приказ - вместо передовой, отправка в глубокий тыл?

М.Л. - Я уже и не помню, чтобы кто-то обсуждал этот приказ. Это же армия, а мы народ подневольный. Куда скажут, туда и пойдешь. Сказать, что кто-то из нас обрадовался, мол, "мы помирать не торопимся", я не могу, я не помню таких людей рядом с собой, все прекрасно понимали, что впереди еще долгая война, и "наше от нас не уйдет, все там будем"... Привезли в Пензу, училище располагалось в здании техникума в поселке Ахуны. Из нас создали отдельную курсантскую роту "младших лейтенантов". Подготовка длилась семь месяцев. Подъем в пять часов утра, отбой в десять часов вечера, кормили по полной курсантской норме, все преподаватели у нас были из "кадровиков", еще довоенных специалистов, а они свое дело знали.

Мы изучали рации РБ, РБМ, проводились полевые занятия - мы рыли окопы и устанавливали коммутаторы. Одним из наших преподавателей в училище был бывший полярный радист, великолепный практик-связист, знавший много из того, что не написано ни в одном учебнике или в наставлении. Его советы и "народные методы" мне на фронте потом очень пригодились, особенно когда надо было установить связь со своими при выходе из Житомирского окружения. Вообще, подготовили нас в этом училище хорошо, из нас сделали полноценных офицеров-связистов "широкого профиля", помимо много другого, мы освоили работу радиста-"морзянщика".

Атмосфера в роте была вполне сносной, особых конфликтов не было, но в моем взводе было три урода: Свиридов, Ливадный и еще один тип, которые, примостившись неподалеку на нарах, "начинали разговор" между собой: "Ненавижу жидов!" - " Ничего, на фронт приедем, мы там с ними быстро разберемся!", и смотрят на мою реакцию.

Ко мне они напрямую не лезли, а вот второго еврея в роте, сорокалетнего Рузина, пытались "достать"... Выпустили нас из училища в конце лета, на выпуске вручили золотые офицерские погоны и стали распределять по фронтам.

Распределение шло по алфавитному списку, и те, у кого фамилии, скажем, начинались на А, Б, В, отправлялись на Карельский и Ленинградский фронты, и в таком порядке, с севера на юг, нас всех "раскидали", мне "достался" Центральный фронт. На выпуск нам привезли бочку пива, и первым делом после вручения погон, лейтенанты избили до полусмерти первостатейную сволочь, нашего старшину Радченко.

На вокзал нас провожали под звуки оркестра, со мной на Центральный фронт поехали младшие лейтенанты Федоренко и Ярмушев, пожилой татарин.

Добрались до Воронежа, вместо города - сплошные развалины.

Пешком прошли всю Курскую область и когда попали на Сумщину, то было впечатление, что мы находимся в другом государстве. Многие курские села были сожжены немцами дотла, уцелевшие местные жители, голодные, оборванные и измученные - ютились в землянках, и было больно смотреть на этих людей, столько выстрадавших за почти два года оккупации, и радовавшихся простой краюхе черного хлеба. А на Украине мы увидели нетронутые войной села и деревни, в крестьянских домах полно еды, скотина стоит в хлеву, и невольно я задавал себе вопрос - а здесь, в Сумской области, вообще, немцы-то были, или мимо стороной прошли?

Нас определили в офицерский резерв 60-й Армии, и в ожидании назначения в часть пробыли мы в нем до конца сентября 1943 года, пока в один "прекрасный" момент, на рассвете, нам не отдали приказ: "Всем офицерам погрузиться на машины!".

Подогнали колонну грузовиков, все, без разбора званий и воинских специальностей, залезли в кузова и нас повезли к Днепру. На подходе к реке вся земля была изрыта свежими воронками, тут и там валялись лошадинные трупы, а на въезде на понтонный мост висел плакат: "Шофер, за остановку на переправе - расстрел".

Проехали мост, и через сто метров приказ: "Всем спешиться!". Стоят "покупатели", разбирают пехотных офицеров, артиллеристов, а связистов оказалось всего двое: я и Федоренко. Сопровождающий сержант повел нас на НП командира корпуса, сразу за Днепром шли плавни, потом приток - река Тетерев, через которую был перекинут мост, и на холме располагался наблюдательный пункт комкора. Мы идем, золотые погоны на плечах блестят, и тут сам комкор на нас как заорет: "Ползком ко мне! Золотом, вашу мать, сверкаете! Немедленно заменить им погоны!"...

В корпусе нам приказали отправиться в штаб 280-й Стрелковой дивизии.

Начальник связи дивизии, майор по званию, принял нас, стоя на ступеньках на входе в свой блиндаж, внутрь не пустил. Сзади нас с открытой позиции вела огонь батарея 76-мм орудий, немцы ответили сильным и точный артналетом, снаряды рвались совсем рядом, а мы продолжали стоять снаружи, в свой блиндаж начальник связи нас так и не запустил. Вдруг, чувствую, как спину обожгло, снарядный осколок на излете упал на спину, но ударил плашмя, ничего серьезного, а майор улыбается, так вот, мол, у нас, на плацдарме... Отправил нас в 1033-й стрелковый полк, к начальнику связи полка капитану Сухорукову.

Он спросил: "Вы с какого училища?" - "Из Орджоникидзенского" - "А... Тут один из ваших уже на днях прибыл, Ярмушев. Знаете такого?" - "Так точно" - "Ладно, куда хотите?" Федоренко ответил: "В радиовзвод" - "Нет, не получится, им уже Ярмушев командует. Пойдешь к артиллеристам. А ты, Лурье, принимай взвод телефонистов".

Прибыл к командиру полковой роты связи старшему лейтенанту Фарапонову, офицеру средних лет, который вызвал моего помкомвзода, сержанта и сказал мне: "Сержант тебе ночью все покажет". А перед нами бескрайнее поле и абсолютная темень, не видно ни зги... Таким оказалось мое возвращение на фронт, я попал в дивизию, находившуюся в обороне на севере Лютежского плацдарма.

Г.К. - Что Вас ожидало на плацдарме?

М.Л. - Принял под командование взвод телефонистов, в котором и было то всего пять человек. И сама дивизия считалась "заштатной", народу "на передке" оставалось всего ничего, "слезы". Мой взвод должен был обеспечивать связь с тремя стрелковыми батальонами, которыми командовали Герой Советского Союза Нестеров, Татьянов, и Митькин, всегда ходивший в кожанке вместо шинели. Днем на плацдарме нельзя было голову высунуть, сразу немцы накрывали прицельным огнем, и вся жизнь на передовой части плацдарма шла в темное время суток, еду и боеприпасы в подразделения доставляли поздним вечером и на рассвете, но у связистов "рабочий день" длился круглосуточно, если связь порвало осколками, то выходили на линию на устранение порыва и восстановление связи под любым огнем. Карт не было, продвигались, держа в поле зрения или в руке "нитку" проводной связи. Но как справиться с задачей, когда во взводе пять человек? Через день прислали пополнение, 15 местных украинцев, все еще в своей, в "домашней" одежде, все здоровые, с отъетыми рожами, и, как на подбор, все пятнадцать - "дезертиры сорок первого года". Даже оружие им дали не сразу, доверия к таким "воякам" не было. Одного из них, по фамилии Самойленко, я взял к себе в ординарцы, остальных распределил по отделениям, но через несколько дней почти все "новые украинцы" куда-то подевались, просто "испарились", и не поймешь, кто убит, а кто к немцам сбежал. Был поначалу составлен общий взводный список, но никто не устраивал по ночам перекличек личного состава, да и это было невозможно, все связисты-телефонисты были на линии, обеспечивая связь с батальонами. На одном участке напротив нас немцы поставили "власовцев", так по ночам обе стороны орали матом друг на друга. Я протянул связь в учебную роту, занявшую оборону на передовой в окопах полного профиля. Зашел в блиндаж к ротному, старшему лейтенанту, парень интеллигентный, видно, что из бывших студентов, сидим с ним, выпиваем, а вокруг стоит сплошной мат, я спросил, что происходит? и ротный ответил: "Власовцы напротив, обмен любезностями". Простояли мы на плацдарме до шестого ноября, потом немцы стали внезапно и организованно отходить, а мы смотали связь, и вместе с полком, переправившись через реку Тетерев, пошли на Иваньков, и только возле Коростеня уперлись в плотную немецкую оборону. Здесь меня вызвал к себе капитан Сухоруков, приказал принять под командование радиовзвод полковой роты связи вместо Ярмушева.

Я спросил: "А Ярмушев где?" - "Он с ума сошел, в госпиталь увезли"...

За несколько дней до этого я встретил Ярмушева, он выглядел подавленным, сказал мне: "Помнишь Петренко из нашей роты? Видел его могилу... Никто из нас отсюда живым не вернется! Слышишь!? Никто!"... В радиовзводе было 4 рации РБ, четыре радиорасчета, всего 8 человек в подчинении, но сами радиостанции дышали на ладан, лампы потеряли эмиссию... А потом наша дивизия оказались в "Житомирском окружении".

Г.К. - Как выходили из немецкого тыла?

М.Л. - Нас сняли с позиций под Коростенем и форсированным маршем перебросили на шоссе Житомир-Киев. Каждый полк шел по своему маршруту, начался сильный дождь, дорога превратилось в месиво из грязи, и в такую жуткую распутицу весь автотранспорт отстал, но люди, таща на горбу ящики с патронами, продолжали, выбиваясь из последних сил, идти. Сзади нашей колонны на "виллисе" носился по грязи командир дивизии генерал Голосов и палкой бил отстающих. Лошади с трудом тянули повозки, утопая в грязи, бойцам запретили садиться на подводы. И тут заминка в пути, как по цепи "с головы" передают: "Фарапонова убило!". Мы туда,.. оказывается, ездовой застрелил Фарапонова, за то, что тот, пьяный, сел на подводу, между ними началась словесная перепалка, и ездовой выстрелил из винтовки в моего ротного, выстрелом снес ему пол-черепа... Ездового бойцы затоптали на месте, ... насмерть... Прошли городок Радомысль, впервые за два месяца удалось заночевать в доме. Вышли к шоссе на Житомир, рядом пустая деревушка, людей нет совсем, только куры и гуси под ногами "шмыгают". Расположились, слышим крики: "Немцы с западной стороны входят в деревню!"...

Полк получил приказ занять оборону южнее шоссе, но окопы вырыть не могли по элементарной причине - ни у кого не было лопат. Темноту освещали только вспышки немецких сигнальных ракет со всех сторон, а потом ракеты поднимались в воздух только за нашей спиной. Вдруг внезапно куда-то "исчез" идущий сзади начштаба полка капитан Дорохов со штабными командирами, с ними был один мой радиорасчет, но Дорохов на связь не выходил, решил "драпануть" и где-то отсидеться.

С батальонами остался только комполка подполковник Ледков. На рассвете услышали урчание танковых моторов, на опушке появились немецкие танки. Потом гул моторов раздался сзади, на душе стало "кисло", мы решили, что нам пришел полный каюк..., сейчас раздавят нас танками в чистом поле, и поминай, как звали. И тут, через наши порядки, с востока, появилась колонна наших новеньких, еще даже не грязных Т-34, танки сходу вступили во встречный бой. Объявили новый приказ - "Построиться в колонну и выходить из окружения!". Комполка Ледков подошел ко мне и потребовал связи со штабом дивизии. Радиорасчет опытного сержанта Битюцкого вышел на связь, Ледков записывал кодированные квадраты для выхода из окружения, и в этот момент рация РБ "сдыхает", и не принимает сигнала! Ледков умоляющим голосом сказал: "Лейтенант, спасай, сделай что нибудь!", и здесь я вспомнил, как в училище, в Пензе, наш преподаватель, бывший полярный радист, объяснял, что надо делать в такой внештатной ситуации. Быстро починил рацию, Ледков записал координаты, и ночью полк пошел на восток. Немцы еще не успели создать сплошную линию фронта, в обводе кольца окружения были прорехи. Идем, перед нами - то ли ручей, то ли маленькая речка, метров десять в ширину, через нее перекинут мостик из шпал. Образовался затор, пока какой-то майор не крикнул: "Всем вброд!", мы перешли ручей, вода доходила всего-то по пояс, и так оказались на своей стороне. Нас сразу снова бросили на передовую, под Коростень. Через пару недель меня ранило.

Г.К. - Ранение было тяжелым?

М.Л. - Считалось легким. Я полз в батальон, немец дал по мне пулеметную очередь, и одна пуля вошла в плечо. Меня привели в санбат, военврач, еврей в звании капитана, меня прооперировал, достал пулю из плеча и отдал ее мне: "Сохрани на память".

Но кому тогда была нужна подобная память... Медики выдали мне карточку передового района (без нее эвакуация в тыл запрещалась и приравнивалась к дезертирству), и сказали, чтобы все ходячие раненые сами добирались до Малина, до железнодорожной станции. На станции стоял поезд, из железнодорожный войск, несколько теплушек и один пассажирский вагон, теплушки уже были под завязку забиты ранеными, и я с несколькими бойцами залез в пассажирский вагон , остальные заняли последнюю тормозную площадку. И тут в небе появился двухмоторный "Хейнкель" и положил бомбы в последний вагон, там всех на куски... Нас довезли почти до самого Киева, где на путях уже стоял под парами обычный санитарный эшелон, для офицеров - отдельная теплушка. Только залез внутрь, а рядом уже кто-то привычно "беседует": "Жиды, сучье племя, не воюют, а мы кровь свою за них проливаем!"... Я только заматерился, а сам думаю, все бесполезно, никому ничего не докажешь... Доехали до Брянска, напротив стоит пассажирский состав "Брянск-Москва". Рядом со мной лежал легкораненый старший лейтенант, кавалерист, москвич, и он мне говорит: "Слышь, лейтенант, ты вроде тоже с Москвы. Давай, домой рванем. Карточки передового района у нас есть, все законно, ничего нам не сделают, а в Москве мы для себя сами какой-нибудь госпиталь найдем". И я "купился" на такое предложение, просто не знал, что нет у нас такого права, и встреча с первым же патрулем для нас закончится в трибунале. Залезли в "брянский" поезд, у меня еще шинель пулями распорота, в грязной форме, ведь попали мы в санпоезд, фактически, прямо с передовой, но никто у нас ничего не спросил, и в Москве на вокзале нам удалось "просочиться" мимо проверяющих документы патрулей.

Я пошел к тетке на Арбат, и только на следующий день мне растолковали, что я, не имея пропуска и документов, разрешающих пребывание в столице, по закону могу считаться дезертиром, несмотря на ранение и бумагу из санбата. На мою удачу в Марфино хирургическим военным госпиталем командовал подполковник медслужбы Вайнбир, отец моего одноклассника. Он приказал принять меня в госпиталь на лечение, и через месяц рана в плече почти зажила. На прощанье, при выписке из госпиталя, Вайнбир сделал мне царский подарок, перед возвращением на фронт я получил десять дней отпуска с учетом дороги. Я нашел откуда идут поезда на Котлас, и поехал к матери в Княж-Погост. Добрался до места, на улице сухой мороз, градусов тридцать, у меня рука на перевязи, простреленная шинель и кирзовые сапоги на ногах. Кругом снег, в сугробах проделаны тропинки. В темноте, в два часа ночи пришел в местную больницу, где работала мама, к тому времени уже расконвоированная заключенная. Постучал в двери, попросил, чтобы позвали маму, она вышла, увидела меня,.. и упала в обморок...

В комендатуре я получил офицерский паек: буханку хлеба, сахар и большую рыбину - треску, и все это принес маме. И тут произошла еще одна неожиданная встреча, в комнату заходит мой двоюродный брат Марк, бывший работник Внешторга, репрессированный в 1937 году. Я своим глазам не поверил. Оказывается, мать случайно столкнулась с ним на одном из лагерных пунктов, где он уже "доходил" на лесоповале, и мама смогла его "вытащить в больничку", спасти от голодной смерти, и устроила его работать в лагерной больнице. Четвертым за нашим столом сидел знаменитый одесский хирург, а нынче "зек" - профессор Шаргель... А утром я увидел как по улице гонят под конвоем колонны "зеков", и как идет по Княж-Погосту в окружении офицеров-"вохровцев" главный зверь всех лагерей в Коми, начальник оперчасти лагуправления, подполковник Кларов, "почетный чекист" ...

Пробыл я у матери всего несколько дней, возвратился в госпиталь, получил документы о выписке - "годный к строевой службе без ограничений" , мне заменили простреленную шинель на добротный бушлат, и отправили в резерв Западного фронта, расположенный в Духовщине.

Г.К. - Вы говорите, что своего репрессированного двоюродного брата встретили в Коми. А вообще, семья сильно пострадала в годы репрессий?

Кроме него и Вашей матери кто-то был еще арестован из родных?

М.Л. - У сестры моего отца было 9 сыновей, жили они большей частью в Белоруссии. Один из них, мой двоюродный брат Арнольд Крейндлин, сменивший в двадцатые годы свою фамилию на Бранденбургский, в войну командовал кавалерийским полком и дошел до заместителя командира кавкорпуса, имел звание полковника и был кавалером многих орденов. Его чекисты "взяли" уже во второй половине 1952 года, хотели "пристегнуть" к очередному "генеральскому заговору против великого вождя", сценарий был уже расписан. Его кинули в камеру и там "забыли", почти полгода не вызывали на допросы, а потом одели в наручники с тяжелой кандальной цепью, и привели к следователю, который задал первый вопрос: " А ну, Арнольд, рассказывай, что вы там с другими генералами-адмиралами хотели сделать с товарищем Сталиным?". Брат после этого вопроса понял, что терять ему уже нечего. И он цепь от кандалов-наручников обрушил на череп следователя, разбил тому голову в кровь. Следователь свалился со стула, а на Крейндлина (Бранденбургского) сразу набросилось два амбала, до этого стоявшие сзади, чем-то его ударили, и он моментально отключился. Очнулся в одиночной камере, и больше его не вызывали на допросы, несколько месяцев он провел в полной неизвестности, что происходит на воле не знал, пока в один из весенних дней, не открылась дверь камеры и он услышал: "Бранденбургский с вещами на выход", и через полчаса его выпустили на свободу. Только за воротами тюрьмы он узнал, что "гений всех времен и народов товарищ Сталин" уже месяц как подох, "приказал долго жить"...

Брат вернулся домой, и через несколько дней умер от разрыва сердца...

Другой брат, Самуил, работал конструктором в КБ Королева, на фронт не попал, имел "бронь", но он мне еще при "батьке Сталине" рассказывал, как его другу Королеву чекисты на допросах выбили все зубы...

Г.К. - А двоюродные братья Вас сторонились, как "сына врага народа", или нет?

М.Л. - Они были простыми людьми, карьеры не делали, так что им было незачем такого "родства" бояться. Репрессированную или раскулаченную родню в то время имел каждый второй в стране, с чистой анкетой со всех сторон найти в то время человека было сложно. Но я сам из всех двоюродных братьев общался только с теми, кто мне был близок по духу, возрасту и по фронтовой судьбе, в основном с Саней Крейндлиным, закончившим войну майором и пехотным комбатом и с Леней Лурье, старшиной-пехотинцем. Среди братьев был один, который получил "бронь" от армии, как артист театра или еще что-то в этом роде, и когда я от него услышал такую фразу: "Я за этих коммунистов воевать не намерен", то меня сказанное настолько оскорбило, что я не желал его более видеть. В силу возраста имел категоричные суждения, компромиссов не признавал.

Г.К. - Мать в лагере, отец с голоду помер, а Вы, "сын врага народа", значит, поднимались в атаку под Старой Руссой "За Родину, за Сталина!"?

М.Л. - Да... Так было, поднимался в атаку за Родину...

Я был полностью одурманен и оболванен советской пропагандой, арест матери считал ошибкой властей или чьим-то личным произволом, и, поэтому, был, как и большинство моих товарищей по школе, ярым советским патриотом, и даже когда подыхал под пулями и с голоду в снегах под Старой Руссой свято и безоговорочно верил в нашу победу над Германией и верил Сталину.

Сколько у вас есть интервью с фронтовиками, "сыновьями врагов народа"? Десять. Сколько из них ушло на фронт добровольцами? Семеро. Вот и я, как и они, когда надо было защищать Родину, не думал о личных обидах...

К Сталину мое отношение было вначале как "к доброму и мудрому великому царю-батюшке", в комсомоле перед войной умели хорошо "промывать мозги", из нас искусно сделали "одурманенное поколение", но на фронте моя вера в вождя и в Советскую власть дала первые трещины, слишком много страшного пришлось увидеть, услышать и понять, но окончательно я избавился от своих иллюзий, когда в конце сороковых годов уволился из армии и пошел трудиться на завод Лихачева, а потом работал водителем самосвала. Тут я познал уже настоящую жизнь, находясь не в "армейской шкуре", а как простой работяга. Посмотрел, понял, и определился для себя, кем для меня и моей семьи, да и по сути своей для всего советского народа является Сталин вместе с коммунистическим режимом. Прозрел с опозданием...

Мать вернулась из ссылки в Москву уже после 20-го съезда, в 1958 году, через два года после выступления Хрущева. В 1963 году она умерла...

Мне тогда хотелось верить, что имя Сталина будет предано проклятию и забвению, но сейчас опять этого тирана, людоеда и палача пытаются вернуть на пъедестал.

То "творцом Победы" объявляют, то "гениальным менеджером", то "великим полководцем", то "лидером нации"... Это же бред...

Народ за Родину воевал, а не за этого монстра Сталина... И к той страшной войне страну именно Сталин привел, когда он вместе с Молотовым с немецкими нацистами лобызался, и делил Европу на пару с Гитлером, как праздничный пирог...

Вот вы интервью делаете с людьми, которым на начало войны было по 17-20 лет, и которым, как вдолбили в голову перед войной, что "Сталин наш вождь и отец", так некоторые из них до сих пор с этой мыслью в башке и носятся. Но из тех, кто встретил войну тридцатилетним или сорокалетним, уже зрелым человеком, я не встречал в армии ярых "сталинистов", эти люди уже все понимали и видели, нахлебались от "сталинского курса", и в бой на смерть никто не шел с криками "За Сталина", те, кто был постарше, уже осознанно воевали именно за свои семьи и за свою землю, и на политруков, орущих за нашими спинами славословицу "вождю народов", смотрели как на последнее дерьмо. Мое личное мнение, что войну мы выиграли вопреки Сталину, но зло, сотворенное им на российской земле, еще по-прежнему живет...

Г.К. - Давайте вернемся к войне. Зима сорок четвертого года. Вы попали во фронтовой офицерский резерв. Что было дальше с Вами?

М.Л. - В Духовщине находился фронтовой резерв офицеров связи, так называемая "академия Синяка". Нашим резервом командовал полковник Синяк, непробиваемый идиот и держиморда. В резерве находилось одновременно чуть больше ста человек и нас постепенно "разбирали покупатели". Один из "покупателей", это был майор Никулин, остановился возле меня, расспросил, где воевал, какую связь знаю и какое училище закончил. Я ответил на его вопросы. Он сказал: "Товарищ старший лейтенант, я вас беру к себе, в 1397-ую ОРС (отдельную роту связи)". Отобрал еще одного майора, и мы покинули резерв. Куда везут, я не знал, пока мы не прибыли в деревню Шуматки, где дислоцировался Штаб БТ и МВ (бронетанковых и механизированных войск) 3-го Белорусского фронта, и только здесь я узнал, что майор Никулин является заместителем начальника связи этого штаба, подполковника Рябоволенко.

А БТ и МВ фронта командовал генерал-полковник Родин.

1397-я ОРС обеспечивала связь этого штаба, и состояла всего примерно из пятидесяти человек и имела в своем составе 6-7 офицеров: бывший гражданский радист Озеров, Осокин, Помешкин, командир автовзвода Барабанов и был еще один офицер, скользкий тип и "стукач" Ачкасов. Меня назначили начальником радиостанции РСБ, размещенной на машине ГАЗ-АА, водителем которой был Федулов, а радистами сержанты Тельманов и Грачев. На грузовом автомобиле также была развернута мощная рация РАФ, и ей командовал Осокин. До начала лета 1944 года наша жизнь была безмятежной и тыловой, мы находились или в Шуматках, или выезжали поближе к передовой, в основном в ВПУ (Временное Полевое Управление), где радиоустановки на машинах размещались в специальных капонирах. Фронтовые части вели бои местного значения, танки в этих боях применялись редко, и после "мясорубки Соколовского" устроенной фронту в конце сорок третьего года, части еще долго приводили себя в порядок, готовясь к новому наступлению. Штаб БТ иМВ находился всегда отдельно от штаба фронта, и связисты обеспечивали радиосвязь со всеми танковыми подразделениями, находившимися в полосе ответственности фронта, и с различными другими частями и штабами.

Штаб имел в своем составе: оперотдел, разведотдел, техническую службу, отдел связи и различные мелкие подразделения.

Г.К. - Сколько танков имел под своей командой командующий БТ и МВ фронта?

М.Л. - В танковых бригадах, отдельных танковых полках и в механизированных подразделениях фронтового подчинения находилось свыше 500 танков и САУ.

Когда фронту придавали танковые корпуса РГК, то под командованием Родина находилось около 1000 танков. Так что сами видите, какую мощь имели БТ и МВ 3-го БФ. Но был период в октябре-ноябре 1944 года, когда все танковые части почти полностью утратили в боях матчасть, и фронт остался фактически без танков.

Г.К. - А что за личность был генерал-полковник Родин?

Танкист Иона Деген в своем интервью называет его "главным жлобом и самодуром Красной Армии", которого в каждом выезде к передовой сопровождала личная рота охраны на БТРах. Насколько это соответствует действительности?

М.Л. - Я не думаю, что генерал-полковник Родин своим жлобством и грубостью очень сильно отличался от некоторых других старших офицеров и генералов, обладавших безграничной властью над своими подчиненными.

На войне появился "пласт" старших офицеров, считавших каждого младшего по званию "тупым быдлом", "бессловесным болваном", и разговаривавших с подчиненными только матом. Но тут все от личной культуры зависит. Например, мой начальник разведотдела штаба БТ и МВ фронта полковник Иванов был культурным и порядочным офицером.

Первый раз я с Родиным напрямую столкнулся, когда "виллис" Родина застрял в весенней грязи на въезде в Шуматки, и меня послали на "студебеккере" вытащить "виллис" на буксире. Пока возились и трос крепили, из машины вылез сопровождающий полковник, помощник Родина, стал на нас орать: "Что телитесь, е.. вашу мать! Чего тянете!? Да я вас бл... всех в штрафбат отправлю, недоноски!"...

А потом мы к такому проявлению "генеральских эмоций" привыкли.

Родин, находясь в штабе, нередко был в хорошем расположении духа, вел себя добродушно со своим штабным окружением, и, кстати, у него адъютантом служил его же родной брат. Мы мы были начеку, знали, что Родин может " вспыхнуть как спичка в любую секунду" из-за любого пустяка. В штабе БТ и МВ к его характеру все привыкли, а вот в танковых бригадах Родина панически боялись, хамло он был отборное, матом владел виртуозно... Но таких, как Родин, на фронте хватало с лихвой, и в майорских и в генеральских и в каких хочешь званиях, поэтому мне кажется, что лавры "главного самодура" Деген поторопился ему присвоить. Начальником штаба у Родина был полковник Лазутин, мерзавец и подлец, так он Родина по личным негативным качествам спокойно мог "за пояс заткнуть". Лазутина боялись и ненавидели все, это был мстительный и подлый человек... Роты охраны у Родина точно не было, был отдельный комендантский взвод, и иногда штабу БТ могли придать от силы взвод танков Т-34, так что если где генерала и сопровождала "сотня" на бронетранспортерах, то скорее всего это на месте, в танковых бригадах , начальники организовывали дополнительную охрану для генерала.

Г.К. - Кроме Родина приходилось еще общаться с генералами его ранга?

М.Л. - В штабе БТ и МВ был еще генерал-майор Зиновьев, начальник технической службы, спокойный, образованный и интеллигентный человек.

Когда я уже служил в разведотделе, то довелось несколько раз видеть близко Черняховского, командующего фронтом. Это был прекрасный офицер, никогда ни на кого не повышал голоса, говорил только по делу, и внушал к себе искреннее уважение с первых же минут. Когда погибшего генерала армии Черняховского в сорок пятом году хоронили в Вильнюсе, то мне выпало командовать салютом на его похоронах...

С генералом Баграмяном тоже довелось пообщаться. Когда захватили первые немецкие "фаустпатроны", то мне в разведотделе, как знающему немецкий язык, приказали перевести инструкцию к ним, овладеть стрельбой из них, и продемонстрировать для старшего офицерского состава действие "фауста". Притащили трофейный целый "королевский тигр", Баграмян с группой генералов встали в стороне, я отошел от танка метров на двадцать пять и стрелял из "фаустпатрона" по башне и по бортовой броне. Баграмян подозвал меня к себе и я отвечал на все его вопросы по боевой характеристике и применению "фаустпатронов". Баграмян держался просто, без лишней спеси...

Г.К. - А как Вы в разведотделе оказались?

М.Л. - В октябре 1944 года начальник разведки штаба БТ и МВ, тогда еще майор, Иванов, пришел ко мне на нашу радиостанцию, и спросил: "Старлей, тебе не надоело в этой собачьей будке сидеть? Иди ко мне в разведотдел, у меня офицера убило, а ты как раз немецкий язык знаешь". Я согласился, а Иванов уладил вопрос о моем переводе с начальником связи Рябоволенко.

Г.К. - Не жалели потом, что оставили "спокойную жизнь"? Ведь на новой службе снова предстояло быть на передовой и рисковать жизнью.

М.Л. - Передовой я не боялся, поскольку хорошо знал "с чем это едят", да и офицеры разведотдела фронтового штаба обычно не ходили за линию фронта, так что риск быть убитым не был чрезмерно высок. Моя работа в отделе была разносторонней: перевод захваченных немецких документов, изучение и оценка оперативных и тактических карт, допрос пленных танкистов, изучение трофейной техники, выезды на передовую и в танковые части, выполнение разведзаданий, составление аналитических докладов о танковых частях противника противостоящих фронту и даже прослушивание немецких и английских радиостанций, составление переведенных на русский язык обзоров радиопередач и сводок. Вся информация, имеющая хоть какое-то отношение к немецким танковым подразделениям, стекалась в наш отдел, и всех пленных офицеров-танкистов также привозили к нам... Если честно, то мне надоело ежедневно видеть мурло полковника Лазутина, эту пьянь и мерзавца, с которым по долгу службы приходилось постоянно сталкиваться, он выходил на связь с командирами корпусов и бригад именно из моей машины с радиостанцией. Когда началось летнее наступление в Белоруссии, то танковый корпус генерала Бурдейного сильно вырвался вперед. Моя рация давала связь на 60-70 километров, а танкисты прорвались на все сто километров в тыл врага, за линию фронта. Но я придумал, как справиться с этой проблемой, антенну от рации подняли на шестах, и связь наладилась. Пришел полковник Лазутин, начал говорить с Бурдейным, и тут связь прервалась, ничего серьезного, просто шест упал на землю. Лазутин, тыча пальцем не в меня, а в шофера Федулова и радиста Грачева, орал: "Сволочи! Сгною! Развели тут синагогу!"... С "синагогой" он, конечно, загнул, на весь штаб со всеми его подразделениями было только три еврея: я в роте связи и два офицера-специалиста в техотделе: подполковник Любинский и капитан Гандельсман.

Но после этого, когда я видел Лазутина, то у меня появлялось сильное и навязчивое желание его застрелить... А в разведотделе я большую часть времени проводил в передовых частях и уже меньше соприкасался с начальством штаба БТ и МВ.

В отделе была машина "виллис", мотоцикл "Харлей" и броневичок БА-64 , на них мы выезжали на задания к передовой.

Г.К. - Разведотдел был большим?

М.Л. - Четыре офицера и водители. Начальник разведки - Иванов, его заместитель майор Склокин, я и очень пожилой офицер, майор Федоров, мало чего понимавший в работе разведотдела, он больше у нас был за "завхоза".

Г.К. - Какие-то проверки устраивали? Все-таки клеймо "сын врага народа" и допуск к секретной работе - вещи несовместимые. Или отношение к Вам уже было по принципу - "сын за отца не отвечает"?

М.Л. - Гласных проверок на благонадежность не было. В штаб я прибыл после госпиталя и двух ранений, в армии с сорок первого года, да еще еврей по национальности, так о каких дополнительных проверках могла идти речь? Что мать репрессирована я уже никому нигде не говорил, о месте своего рождения, Харбине, тем более,... "шел за москвича"... Но в самом начале службы в разведотделе мне дали перевести две страницы немецкого штабного приказа, я написал перевод на листках, отдал начальнику.

На следующий день спрашивают: "А где немецкий оригинал текста?". Оригинал я едва нашел, а то бы имел большие неприятности.

Г.К. - Солдаты и офицеры - "окопники" по-моему мнению совершенно несправедливо относят каждого служившего в штабе, без разбора, к категории "штабных" или "тыловых крыс", хотя сами прекрасно понимают, что ни одна армия мира не может успешно действовать без таких подразделений штаба, как, например, оперативный и разведывательные отделы или отдел связи... Как Вы оцениваете деятельность Штаба БТ и МВ 3-го БФ? Какие боевые потери несли штабные подразделения?

М.Л. - В нашем Штабе БТ и МВ был посредственный командующий и никуда не годный начальник штаба, однако отделы штаба работали самоотверженно и успешно.

Хорошо помню начальника оперативного отдела подполковника Григорьянца, всегда замотанного и невыспавшегося, но достойно делавшего свое дело.

Мой начальник разведотдела Иванов, был не особо образован, но это был умный, смелый и добродушный человек, начинавший войну простым механиком-водителем танка БТ и дослужившийся до полковника! Свое дело он знал и делал на отлично. Иванов настолько "вырос в войну", что мне кажется, жалел о ее окончания. Он сам подал рапорт (и уговорил меня сделать то же самое), с просьбой отправить его на Дальний Восток, на войну с Японией, но эта война к нашему счастью быстро закончилась.

Начальник отдела связи, погибший в марте 1945 года подполковник Рябоволенко, и его заместитель майор (позже подполковник) Никулин прекрасно справлялись со своей важной и необходимой работой по обеспечению связи с действующими танковыми частями. Офицеры штаба погибали, как правило, только при выполнении заданий на передовой. В оперотделе погиб майор Омета, а весной сорок пятого года два других офицера, майоры Яковлев и Ильин, по ошибке проскочили свою передовую и заехали к немцам, Яковлев был убит, а Ильина с шофером немцы взяли в плен.

Несколько человек погибло в результате несчастных случаев, так, например, наш майор Макеев насмерть разбился на мотоцикле в первые послевоенные дни...

В феврале 1945 года в Пилькаллене на передовой наша группа из разведотдела попала под свою бомбежку, 24 "пешки" отбомбились по своим. С нами был еще офицер связи, темный мужик майор Грибуля, бывший паровозный машинист. Так он чуть "концы не отдал" от сердечного приступа, когда увидел, сколько народа вокруг полегло, а нас осколки обошли... Потери личного состава штаба БТ и МВ можно сравнить с потерями в крупнокалиберной артиллерии... Я должен был погибнуть за несколько дней до конца войны, но осколок снаряда, попавший мне в шею, остановился в нескольких миллиметрах от сонной артерии. Повезло...

Г.К. - Как вели себя немецкие танкисты на допросах в разведотделе?

М.Л. - Давали на допросах "полный расклад", отвечали на все интересующие нас вопросы, немецких "Зой Космодемьянских", всяких там "отмороженных фанатиков-нацистов", я среди них не видел, поскольку война уже шла к закату, и все немцы понимали, что они ее проиграли, были сломлены психологически и быстро "кололись".

Кроме обычных пленных попадались и танкисты-перебежчики. Одним из них был молодой белобрысый гауптман, из бывших студентов, командир батальона истребителей танков. Произвел, кстати, достойное впечатление.

Одного перебежчика, танкиста, фельдфебеля с "классическим именем" Фриц, мы оставили у себя в разведотделе, отдали его "завхозу", майору Федорову в помощники и денщики, немец попался исполнительный. Жил у нас Фриц в отделе спокойно и сыто, пока не случилось следующее. На Новый сорок пятый год решил генерал-полковник Родин устроить в штабе банкет для всего офицерского состава . Но кто-то должен остаться дежурить в отделе . Иванов распорядился: "Фриц, побудешь в отделе, но не вздумай подходить к телефону! А ты, Федоров, возьми мешок, принесем Фрицу пожрать". В разгар банкета адъютант подзывает Родина к телефону, генерал взял трубку. И через мгновение Родин обращается к Иванову: "Иванов, твою мать, кто у тебя там в отделе?! Туда позвонили, а там по-немецки отвечают!"... Оказывается, уже подняли по тревоге взвод охраны, они бегом в разведотдел, а там немец, по-русски не в зуб ногой, ничего объяснить не может. Когда Иванов объяснил Родину в чем дело, то Родин заявил: "Ну- ну... Всему вашему отделу железки накрылись. Хрен вам, а не ордена!".

Нам еще повезло, что Родин был выпивший, в благодушном праздничном настроении, мы еще легко отделались.

Г.К. - Какое из своих выполненных разведзаданий Вы считаете самым удачным?

М.Л. - В марте сорок пятого года на одном из участков передовой была подбита и осталась на нейтральной полосе "ягд-пантера" с новой пушкой, калибр которой не был нам известен. Мне приказали все выяснить. На передовой мне выделили двух полковых разведчиков и ночью мы поползли к подбитой самоходке. Подползли, рядом с "ягд-пантерой" одни трупы, никого живого , а у нее пробита верхняя часть борта. Замерил пушку, определил калибр, в башне два убитых немца, один в капитанском звании.

Я снял с офицерского трупа планшетку, забрал документы и оружие, и мы поползли назад. А в планшетке схема новой организации и штатов немецкой танковой дивизии, совершенно секретный документ. По документам узнал, этот капитан только что вернулся на фронт после окончания немецких Высших танковых курсов в Вюрсбурге, откуда и притащил эти схемы, только ему они не пригодились, а нам - в самый раз.

Эта полученная информация для нас явилась большой удачей, и начальник разведотдела Иванов сразу заполнил на меня наградной лист на орден Боевого Красного Знамени и понес полковнику Лазутину на подпись. Но Лазутин ему сказал: "Красное Знамя еврею давать? Жирно ему будет", и переправил наградной на орден Отечественной Войны, который мне вскоре вручили.

Г.К. - За время службы в разведотделе Вы создали свое личное впечатление об уровне подготовки немецких танкистов?

М.Л. - Несомненно, времени и поводов для этого было достаточно.

Против нашего фронта все время действовала 5-я Танковая Дивизия вермахта.

Что могу сказать... Немецкие танкисты были подготовлены намного лучше наших. Хорошо спаяный экипаж "тигра" мог дать прицельный выстрел унитарным снарядом из танкового орудия каждые 12 секунд. Экипаж ИС-2 стрелял снарядами с раздельным заряжанием и делал максимум два выстрела в минуту. В бою эта разница решала очень многое. Мне приходилось часто идти по полям усеянными нашими сгоревшими Т-34, а рядом с погибшими боевыми машинами лежали трупы наших убитых и сгоревших танкистов... Даже сейчас вспоминать об этом непросто ...

Но одно надо сказать прямо, с конца сорок третьего года армия уже воевала техникой, а не " солдатским мясом", как тут у вас один ветеран-пехотинец на днях в своем интервью выразился... В последний год войны техникой немцев задавили, а не трупами завалили... Это надо признать... Хотя потери наши до самого конца войны оставались ужасными.

Г.К. - Приходилось сталкиваться с применением немцами наших советских "трофейных" танков?

М.Л. - На участке фронта у немцев был отдельный батальон, воевавший на захваченных у нас танках Т-34. Таких частей могло бы быть гораздо больше, но немцы не успели их ввести в бой. О чем речь? В разведотдел поступает доклад из передовых частей -"Захвачено 250 немецких танков!". В такое кто сразу поверит? Посылают меня проверить, что и как на самом деле. Оказывается, что захвачен немецкий танковый ремонтный завод в Браунсберге, на территории которого действительно находятся 250 танков.., только наших Т-34, "трофейных", уже перекрашенных в "немецкий цвет"...

Г.К. - Каким был для Вас последний месяц войны?

М.Л. - В апреле 1945 года, восьмого числа, Иванов приказал мне взять броневик и отправиться в Кенигсберг, где еще шли уличные бои, сказал: "Посмотри, что там творится". Мы располагались примерно в десяти километрах от города на вилле с названием "Зеевольф". Приехали туда на закате. Кругом стрельба, зарево пожаров, завалы, не проехать. Пошел по тротуару, не пригибаясь, и сверху, с пятого этажа, летит на меня, смешно сказать, не граната, а кто-то скинул на голову радиоприемник, да промазал. Дошел до какой-то площади, а к ней с трех сторон выходят наши танки. Стрельба затихла, стало ясно, что город полностью взят под наш контроль.

Вернулся, доложил Иванову, что война, считай, что кончилась. Через день выехал из виллы на "харлее", смотрю, что-то вдруг от красных лампасов в глазах рябит, оказывается, на соседнюю виллу привезли под конвоем генерала Ляша и других немецких генералов, капитулировавших в Кенигсберге. Потом наступило несколько дней полного затишья в боях, так что мы могли позволить себе расслабиться. До этого офицеры штаба питались в столовой Военторга, а тут из каждого немецкого подвала наш главный добытчик, "завхоз" майор Федоров доставал несметные запасы различной еды и консервов, окорока и колбасы, мы отдыхали и наедались деликатесов.

Тихо вокруг, на передовой передышка, а у нас тем более.

Вечером лежу на диване, просматриваю стопку гебельсовских журналов "Сигнал", и тут в комнату заходит наш солдат. Обычный солдат, автомат, вещмешок.

И тут он снимает с себя ватник, а под ним немецкий мундир. Мы за пистолеты.

Солдат говорит: "Я старший сержант Капустин, попал в плен к немцам в сорок втором году под Керчью. Окончил немецкую разведшколу и сегодня заброшен в составе группы из двенадцати человек с заданием убить генерала Ляша, покарать его за измену и капитуляцию Кенигсберга. Нам сказали, что это личный приказ фюрера. Нашей диверсионной группой командует немец, остальные русские. Срочно сообщите начальству"... Поразило не то, что Капустин, случайно или интуитивно, зашел на виллу, в которой расположился именно разведотдел, а то, что немцы уже точно знали - где в советском прифронтовом тылу содержат Ляша с генералами под охраной.

Мы сразу сообщили в СМЕРШ, какого "гостя" принимаем. Майор Склокин стал вытряхивать вещмешок Капустина, и оттуда вываливается уже знакомый нам отменный немецкий "паек диверсанта". Склокин сказал: "Вот это лучше мы съедим, чем особисты". Капустина быстро у нас забрали, а мы поужинали "трофеями"... Еще через пару дней началось наступление на Пиллау, мне приказали выполнить задание на косе Фриш-Гаф. В это время, прикрывая подступы к Пиллау, с моря по берегу бил своей корабельной 203-мм артиллерией тяжелый немецкий крейсер "Адмирал Хиппер". Я остановился у глубокой воронки, на дне которой лежал наш убитый старший лейтенант. Хотел спуститься и забрать документы, а то ведь погибшего могло засыпать землей, так бы и остался безымянным, как в тоже мгновение начался новый артналет с моря.

Разрыв снаряда... - шофер ранен, и мне осколок попал в шею. Привезли в госпиталь, и хирург, который за войну уже всякого насмотрелся, сказал мне: "Осколку не хватило трех миллиметров, чтобы перебить сонную артерию и тебя убить. Под счастливой звездой ты родился"... День Победы я встретил в госпитале.

В мае месяце штаб БТ и МВ расположился возле города Фридланда. Рядом текла река Алле, на берегу ангары с гоночными лодками, так мы там "отянулись", как говорится. Летом 1945 года наш штаб перебросили в Бобруйск. У меня возникла мысль поступить на инженерный факультет Бронетанковой Академии (Академии БТ и МВ), но начальник строевой части штаба майор Бадяй выяснил, что в этом году набор в Бронетанковую Академию уже закончен и заверил меня, что на следующий год меня обязательно туда отправят на учебу. Через несколько дней майор Бадяй меня вызывает к себе: "Слушай, Лурье, тут пришла разнарядка в какой-то ВИИЯ КА в Москве. Что это? Хрен его знает! Съезди. Ты же с Москвы, какая тебе разница, хоть дома побываешь!". Но я-то знал, что означает аббревиатура ВИИЯ КА - Военный Институт Иностранных Языков Красной Армии, и прекрасно понимал, что с моей анкетой там делать нечего, даже разговаривать не станут. Но желание побывать в Москве и увидеть хоть кого-нибудь из школьных друзей взяло верх, говорю Бадяю: "Согласен, оформляйте документы и командировку"... Я простился с Ивановым, с другими товарищами по штабу и отделу, и поехал в Москву. Полковник Иванов в дальнейшем служил начальником отдела боевой подготовки БелВО.

Г.К. - Из Вашего класса много ребят выжило на войне?

М.Л. - Где-то треть осталась в живых, а точнее - пять человек из шестнадцати парней.

В 1947 году мы попытались собрать всех выживших, к тому времени почти все ребята двадцать третьего года рождения уже демобилизовались из армии. Пришли на встречу (из двух десятых классов выпуска сорок первого года нашей ховринской железнодорожной школы): армейский капитан, начальник разведки стрелкового полка, мой близкий друг Игорь Бескин, боевой летчик Боря Кучин, пехотинец Дунаев и летчик Спирин. Последние двое на фронте попали в немецкий плен и выглядели морально подавленными людьми, особенно Дунаев. Через год он повесился...

На встречу пришел еще один одноклассник, Коняев, но он на фронте не был, как мне помнится... Не было Толи Кузнецова, но я тогда даже не знал, что он выжил на войне.

Из нашего класса погибли на войне: Сеня Шерман, Марк Вишняков (убит в 1943 году под Харьковым), Марголин, Кидияров, Бекенев, Кононов и другие ребята...

Сеня Молчадский, морской офицер, трагически погиб уже после войны...

Война безжалостно выкосила наше поколение... Но вот об одной сволочи из нашей школы я хотел бы добавить пару слов. Был у нас до войны секретарь комитета комсомола школы Емельяшенков, крикливый "советский ура-патриот", разговаривал "лозунгами", тип мелкий и неприятный, с повадками сексота. Когда началась война, этот комсомольский деятель, спрятался в подвале своего дома, четыре года не выходил на белый свет, чтобы избежать призыва в армию, и все это время его скрывали и кормили в подполе его же родители, воспитавшие "комсомольского активиста". Летом сорок пятого года объявили полную амнистию дезертирам и уклонистам от призыва, и тогда Емельяшенков , как ни в чем не бывало, выполз из подполья и стал разгуливать по Ховрино. Выжившие на фронте одноклассники, завидев этого подонка, просто переходили на другую сторону улицы, даже здороваться с ним брезговали....

А из тех с кем учился в англо-американской школе №256, я поддерживал все годы связь только со своим близким другом Володей Тальми. Он родился в Америке, в семье еще дореволюционных эмигрантов-коммунистов, и в 1934 году его семья вернулась на Родину, уже в СССР. Его отец, Леон Яковлевич Тальми, стал в Москве журналистом и в 1937 году старшего Тальми "забыли арестовать". Но в 1952 году, Леона Яковлевича расстреляли как члена ЕАК (Еврейский Антифашистский Комитет), а мать отправили в ссылку в Енисейск. Так что, от чекистов никто далеко не ушел... Володя Тальми на фронте воевал сапером-лейтенантом, в 1944 году был тяжело ранен, после госпиталя был направлен на учебу в ВИИЯ КА, где был сразу зачислен на 3-й выпускной курс. Когда я в августе 1945 года приехал в Москву поступать в ВИИЯ, то мы с Володей не свиделись, разминулись буквально на пару минут, он в тот час отбыл на службу, переводчиком в Берлин в Группу СОВ. Володю арестовали в Берлине в 1947 году, особисты "присвоили" ему "звание американского шпиона", приговор по трибуналу - "25 лет" по 58-й статье "с букетом". Тальми-младший отбывал срок на сибирском лесоповале, отсидел в лагерях восемь лет, пока в 1955 году его не выпустили как "помилованного" с ограничением в правах и с запретом жить в крупных и столичных городах. Я устроил его работать слесарем на завод в Серпухове, а через три месяца он получил полную реабилитацию, вернулся в Москву. В 1979 году Володя уехал в Америку, где поселился в Вашингтоне. Другими словами - вернулся в "родные пенаты"...

Г.К. -Так приняли Вас в ВИИЯ КА или нет?

М.Л. - Прибыл в Москву, сразу пришел в институт на мандатную комиссию. Про себя думаю, что если не спросят, сам про маму ничего не расскажу. Сидим в предбаннике, публика своеобразная, фронтовиков почти нет, большинство присутствующих - упитанные невоевавшие восемнадцатилетние ребята с погонами лейтенантов, и я сразу понял, что в эту "контору" берут немало "блатных".

Каждый по очереди заходит на мандатную комиссию. Выходит из комнаты, где заседает комиссия один лейтенант-фронтовик, и говорит: "Срезали!" - "А как?" - "Зайдешь, сам увидишь. Там сидит один подполковник с кавалерийскими погонами. Он меня спрашивает - Где ваши родители?- я отвечаю, что отец умер в тридцать седьмого году.

А подполковник мне говорит - Нет, батенька, в 1937 году у нас своей смертью никто не умирал, вы свободны"... Стало ясно, что "ловить" в ВИИЯ мне нечего.

Но когда я зашел на комиссию, этот же подполковник, бросив пристальный взгляд на мои три нашивки за ранения и на награды, первым делом спросил: "Товарищ старший лейтенант, ваша последняя армейская должность?" - "Офицер разведотдела Штаба БТ и МВ 3-го Белорусского Фронта" - "Какой язык хотите изучать?" - "Немецкий" - "Там уже все забито" - "Тогда английский" - "И там все занято. И что вы все ломитесь на "западное направление", медом там что ли помазано? Давай, выбирай "восточные языки". На "западном направлении" четыре года надо учиться, а на "восточном отделении" пять, дольше в Москве поживешь! Решай"... И я, почему-то вспомнив в эту минуту свое "харбинское происхождение", тогда сказал: "Тогда на китайское отделение"...

Так я стал слушателем Военного Института Иностранных Языков Красной Армии.

На "восточном направлении" помимо всяких "афганских", "индийских" и прочих групп, было три китайских и три японских отделения, где помимо основного языка все в обязательном порядке изучали английский язык.

Г.К. - Простой человек, "с улицы", мог попасть на учебу в ВИИЯ?

М.Л. - В 1945-1946 годах даже на "западный факультет" могли принять на учебу фронтовика, или еврея, или одаренного выпускника школы, а потом " правила игры" при приеме сильно изменились, большую часть слушателей составляли отпрыски партийной номенклатуры и генеральские дети, этот институт хоть и был военным, но считался уже очень престижным, особенно "западный факультет", отсюда все и пошло...

"Восточный факультет" - плебеи, "западный факультет" - патриции, но простых ребят из фронтовиков, особенно отмеченных званием ГСС (таких у нас было немало), принимали и на "европейское направление"... Евреев прекратили принимать в ВИИЯ уже в 1947 году, на "западном" из "явных" учился только один еврей, Герой Советского Союза Стратиевский, стрелок-радист из бомбардировочной авиации.

В моей учебной группе было всего два фронтовика, один из них был Герой Советского Союза старшина Плотников. Всегда мрачный парень, малоразговорчивый, учеба ему давалась с большим трудом. Как то он сказал мне, что когда воевал в партизанах, то был в своем отряде "исполнителем". Он знал, что я точно пойму, что значит это слово - "исполнитель"... Плотников застрелился в 1947 году из трофейного пистолета...

У нас в ВИИЯ был педагогический факультет, прозванный "ярмаркой невест", там учились одни девушки, и готовил этот факультет преподавателей иностранных языков для военных учебных заведений. В сорок пятом году туда набрали немало девушек-фронтовичек, так, например, на педфаке параллельно со мной учились "молодогвардейка" Валя Борц и летчица, Герой Советского Союза Полина Гельман.

Я во время учебы близко познакомился с Аркадием Стругацким, будущим известным писателем.

Г.К. - Какие дисциплинарные требования предъявлялись к слушателям отделений ВИИЯ?

М.Л. - Учебное заведение хоть и было армейским, но не было обязательного казарменного положения. Дисциплина в ВИИЯ КА все же была.

У нас даже сына маршала Конева, который учился на "западном факультете" будучи в звании рядового, сажали на гауптвахту за постоянные ресторанные пьянки, "не оглядываясь на папу". Каждый курс имел своего командира, у нас им являлся майор Истомин, дурной, но не злобный.

Г.К. - А почему Вы решили оставить учебу в ВИИЯ КА?

М.Л. - В 1949 году я окончательно понял, что выбрал для себя нелюбимую профессию.

Я захотел стать инженером-автомобилистом. Узнал, что на лихачевском автозаводе ЗИСе существует завод - ВТУЗ, где можно получить высшее инженерное образование без отрыва от производства, и решил идти на этот завод.

А мне уйти из армии большого труда не составляло, "биография" помогла.

Я пришел к курсовому особисту и положил ему на стол рапорт, в котором сообщил, что я, старший лейтенант М.И. Лурье при поступлении в ВИИЯ скрыл факт, что моя мать репрессирована в январе 1938 года, отбыла свой восьмилетний срок заключения и сейчас находится в вечной ссылке в Коми, написал, что летом 1945 года несознательно утаил эти данные в своей анкете, и сейчас чувствую необходимость признаться... Я прекрасно понимал, что вылечу из института уже на второй день после подачи такого рапорта. Но майор-особист сначала не поверил написанному: " Как ты смел скрыть?! Лурье, не сочиняй мне басен, что-то таких много развелось в последнее время, скажи прямо, что тебе на Дальний Восток ехать неохота по распределению, а что ты мне тут всякую чушь пишешь! Сачкануть, небось, хочешь? Нет у тебя никакой матери репрессированной! Иди учись и не дури! Хитрец, нашелся"... Институтские особисты знали, что я родом из Харбина, и с первого курса нашли повод отстранить меня от участия в парадах на Красной площади, хотя я пришел в ВИИЯ уже неплохим строевиком, но особисты перестраховались, о чем я не жалел. Пока мой курс чеканил шаг на занятиях по строевой перед праздичными парадами, я отдыхал.

Но такой промах "допустить "сына врага народа" к учебе" мог чекистам недешево обойтись. Через несколько дней меня снова вызвал особист, потребовал предъявить переписку с матерью, как доказательство изложенного мной в поданом рапорте.

Смотрел майор на обратный адрес на конверте - "Коми", и грустно вздыхал, а потом заключил: "Ладно, посмотрим... Иди, занимайся..".. Но через месяц меня вызвали в учебную часть и объявили приказ: "Отчислить из института и уволить из рядов Советской Армии"... На улицу из этого здания я уже вышел гражданским человеком...

Г.К. - Как складывалась Ваша жизнь после увольнения из армии?

М.Л. - Устроился работать на Московский автозавод ЗИС слесарем-сдатчиком, потом работал шофером-испытателем в экспериментальном цеху. Каждая новая грузовая машина ЗИС-151 должна была пройти обкатку на заводе, пробег по городу 15 километров для выявления заводских дефектов. Стал частью "рабочего класса страны", и этот "класс" мне быстро дал понять, как надо пить водку, как нужно воровать на заводе, и как он относится к евреям, так что в первые дни на заводе пришлось драться с "товарищами по цеху" как пацану-школьнику, за очередного "жида"...

Поступил учиться на автомобильный факультет Всесоюзного заочного машиностроительного института, который закончил в 1954 году.

В 1950 году в первый свой заводской отпуск поехал к матери, вернулся в Москву, "поймал" такси до дома, и тут таксист, не признав во мне еврея, говорит: "Слыхал, что творится. Раскрыли заговор жидов на автозаводе. Они под главный конвейер торпеду заложили, да взорвать не успели!". Утром пришел на завод, а мне рассказывают, что уже арестовали человек пятьдесят евреев-инженеров и из заводского начальства, "взяли" заместителя Лихачева Эйдинова, главного конструктора завода Фиттермана, мол, целый сионистский заговор обезврежен. В конце пятидесятых годов стала известна точная цифра: с автозавода ЗИС под трибунал отдали 41 человек, из них 11 человек расстреляли, а остальным "сионистам" дали срока по 25 лет лагерей... На заводе было два отдела кадров: первый - для ИТР, второй - для простых рабочих, и я в то же утро пошел в свой "рабочий ОК" и уволился с завода, понимая, что если пошла волна арестов евреев, то и до меня доберутся, "кандидатура" подходящая, человеку с такой анкетой, как у меня, не сесть в те годы надо было умудриться

Устроился работать водителем самосвала, "залег на дно", поселился на окраине, где "снимал угол". Прошло немало времени, пока я решил "вылезти на свет божий", и меня, еще студента, приняли на работу исполняющим обязанности инженера в организацию "Техрацнефть". В 1954 году, получив диплом об окончании института, я решил поступать на учебу в очную аспирантуру в МАДИ (Московский автодорожный институт), сдал все три вступительных экзамена на отлично, но меня в аспирантуру не утвердили, "пятой графой" не вышел... В те же дни, иду по улице Горького, и, вдруг, рядом со мной, скрипя тормозами, останавливается машина "Победа", и из нее выходит с объятиями мой бывший одноклассник и школьный друг Толя Кузнецов, о котором я ничего не слышал с сорок первого года. Кузнецов был тяжело ранен на фронте в 1943 году и комиссован из армии как инвалид, по ранению. Стали рассказывать друг другу, что происходило с нами за те тринадцать лет, что мы не виделись. Я рассказал, помимо всякого-разного, что пытался поступить в аспирантуру и не вышло. И тут Кузнецов говорит: "Все будет в порядке. Кстати, я не представился. Моя нынешняя должность - начальник отдела кадров машиностроительных ВУЗов Министерства высшего образования СССР". И Кузнецов помог, меня приняли в очную аспирантуру МАДИ.

Учиться надо было три года, аспирантская стипендия была мизерной, надо было подрабатывать, и тут меня выручила прошлая учеба в ВИИЯ. Как раз в самом разгаре была советско-китайская дружба, и тут выясняется, что нет в нашей стране инженеров с высшим образованием и знанием китайского языка, кроме "товарища М.И. Лурье". Подрабатывал переводами технической документации и чертежей с китайского языка на русский, был все время востребован как переводчик, благодаря этому нужды уже не знал, и помню, как позволил себе сделать первую серьезную покупку - мотоцикл.

На третьем курсе аспирантуры меня направили в НАМИ (научный автомоторный институт) организовать и запустить лабораторию по стендовому испытанию автомобилей, но в этом институте существовал запрет на прием евреев на работу.

Полгода профессор Липгарт (создатель автомобиля "Победа") бился за мое зачисление в автоотдел, ведущим инженером, я защитил кандидатскую, а затем и докторскую диссертации, работал в НАМИ, но в 1969 году перешел на работу начальником отдела транспорта в лабораторию по освоению Крайнего Севера при географическом факультете МГУ, обездил все северные заполярные широты.

В семидесятые годы работал в НИИАТ (научно-исследовательский институт автомобильного транспорта) , стал профессором , написал несколько книг по специальности. А потом мне все надоело в "родной советской стране", я устал от лжи и лицемерия, устал от коммунистов, устал от того, что в любом месте первым делом смотрят на мою "пятую графу", а уже потом на все остальное.

В 1979 году я бросил все и эмигрировал в Америку, но через три года, решив для себя, что каждый человек должен жить только в своей стране, я из Нью-Йорка уехал в Израиль, где и живу уже двадцать восемь лет...

Интервью и лит.обработка: Г. Койфман